Жан-Жак Руссо. Рассуждение о политической экономии

ЖАН-ЖАК РУССО. РАССУЖДЕНИЕ О ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ
1755 Г.
Перевод С. В. Занина по изд.: Rousseau J.-J. Discours sur l’économie politique / éd. établie par Bruno Bernardi, Paris: Vrin, 2002.
Слово «экономия», или «ойкономия» происходят от греческих слов οικοσ – ‘дом’ и от слова νομοσ – ‘закон’ и изначально означает лишь мудрое и законное управление домом 1 во благо всех членов семьи. Смысл этого термина в дальнейшем распространился и на управление большой семьей, то есть на Государство. Для того чтобы различать эти два значения, в этом последнем случае экономию называют общей, или политической экономией; а в первом – домашней, или частной экономией. В этой статье речь идет только о первой, о домашней экономии (см. статью «Отец семейства»).
Если бы между Государством и семьей и существовало столько сходства, как то полагают многие авторы, из этого еще не следует, что правила поведения, свойственные одному из этих сообществ, оказались бы подходящими для другого. Эти сообщества слишком различаются по своей величине, чтобы ими можно было управлять одинаково; и всегда будет существовать крайнее отличие между правлением домашним, где отец может наблюдать за всем сам, и гражданским правлением, где правитель почти что всегда наблюдает за всем чужими глазами. Для того чтобы в этом отношении вещи оказались сопоставимыми, нужно, чтобы дарования, сила и все способности отца возрастали соответственно величине семьи и чтобы душа могущественного монарха относилась к душе обычного человека так же, как размеры его владений относятся к достоянию отдельного лица.
Но как может управление Государством походить на управление семьей, когда основания обоих столь различны? Так как отец физически сильнее, чем его дети, то до тех пор, пока им нужна его помощь, отцовскую власть разумно считать установленной самой природой. В большой семье, члены которой по природе равны между собой, политическая власть является совершенно произвольной в смысле ее установления, может быть основана только на соглашениях, а магистрат может приказывать другим гражданам только в силу законов 2. Обязанности отца внушены ему естественными чувствами и в такой интонации, которая позволяет лишь в редких случаях этому не повиноваться. Правители совсем не следуют подобному правилу, и в отношении народа они придерживаются только тех обещаний, которые они ему дали и исполнения которых народ вправе требовать. Другое различие, еще более важное, состоит в том, что у детей есть лишь то, что они получили от отца, и очевидно, что все их права собственности принадлежат ему или же проистекают от него. Совершенно иначе дело обстоит с большой семьей, где общее управление установлено лишь для того, чтобы сохранить собственность частных лиц, появление которой предшествует его возникновению. Основной предмет трудов всего дома состоит в том, чтобы сохранить и приумножить отцовское имущество с тем, чтобы отец мог когда-нибудь разделить его между детьми, не обделив их, тогда как благосостояние казны 3 – это лишь средство, часто весьма плохо понимаемое, для того чтобы обеспечить частным лицам мир и изобилие. Одним словом, малая семья должна однажды угаснуть и распасться на ряд других подобных семейств; но большая семья создана для длительного существования в одном и том же состоянии; тогда как малая семья должна расти, увеличиваясь в числе членов: не только вполне достаточно, чтобы большая семья сохранялась в неизменном виде, но и можно легко доказать, что всякое увеличение для нее скорее вредно, чем полезно.
Согласно многим доводам, почерпнутым из природы вещей, в семье должен приказывать отец. 1. Власть отца и матери не должна быть одинакова, но следует, чтобы правление их было единым и чтобы при несходстве их мнений один преобладающий голос решал вопрос. 2. Какими бы легкими не пришлось признать недомогания, присущие женщине, они, все же, ведут к некоторому периоду бездеятельности: это достаточный довод, чтобы лишить ее первенства, ибо при совершенном равновесии достаточно соломинки, чтобы последнее нарушилось. Более того, муж должен иметь право надзора за поведением своей жены, поскольку для него важно удостовериться в том, что дети, которых он должен признать и кормить, являются только его детьми, а не кого-то другого. Женщине не нужно опасаться ничего подобного, поэтому у нее нет подобного же права в отношении ее мужа. 3. Дети должны повиноваться отцу сначала по необходимости, затем из благодарности, получив от отца все необходимое в первую половину своей жизни, они должны посвятить вторую ее половину заботе о его нуждах. 4. Что касается домашних слуг, они также должны оказывать ему услуги в обмен на то содержание, которое он им обеспечивает, если только сделка не прекращена, поскольку ее сочли неподходящей; не стану ничего говорить о рабстве 4, потому что оно противно природе и никакое право не может его установить.
Ничего подобного нет в политическом обществе. Правитель не только не имеет естественной выгоды в том, чтобы составить счастье частных лиц, но он нередко даже пытается найти свою собственную в их несчастье. При наследственном замещении должностей, нередко ребенок руководит взрослыми 5, когда же должности являются выборными, тысячи неудобств дают о себе знать. И в том и в другом случае теряются все преимущества, проистекающие из родства по отцу. Если у вас только один правитель, то вы живете по милости господина, у которого нет никакого повода вас любить; если у вас их несколько, то приходится мириться, одновременно и с их тиранией и с их раздорами. Одним словом злоупотребления неизбежны, а их следствия пагубны во всяком обществе, в котором выгода общества и законы не подкрепляются никакой природной силой, беспрестанно ущемляются личной выгодой и пристрастиями правителя и членов общества.
Хотя исполнение обязанностей отцом семейства и главным магистратом должны направлять их к одной и той же цели, тем не менее, пути ее достижения весьма различны; их долг и права так отличны друг от друга, что путать их можно лишь усвоив ложные представления об основных законах общества, при этом впадая в ошибки, пагубные для человеческого рода. И действительно, если голос природы дает наилучший совет, к которому должен прислушиваться добропорядочный отец семейства, исполняя свои обязанности, для магистрата это ложный руководитель, который беспрестанно старается отвлечь его от обязанностей, этот руководитель рано или поздно приведет к погибели его самого и государство, если только он не будет держать себя в рамках самой возвышенной добродетели. Единственная предосторожность, необходимая отцу семейства – в том, чтобы оградить себя от порчи нравов и постараться не допустить, чтобы его природные наклонности испортились, но именно эти склонности и портят магистрата. Чтобы поступать правильно первый из них должен прислушиваться к голосу своего сердца, но второй становится предателем в тот самый миг, когда он начинает слушать этот голос: самый разум его должен казаться ему подозрительным, ибо он не должен следовать никакому иному правилу, кроме правила, установленного общественным разумом, который является законом; так что хотя природа и создала множество хороших отцов семейств, но весьма сомнительно, чтобы от сотворения мира человеческая мудрость произвела хотя бы десяток человек, способных управлять себе подобными.
Из всего того, что я только что сказал, следует, что различие между общественной экономией и частной экономией было проведено с полным основанием; и, поскольку гражданская община и семья не имеют между собой ничего общего, кроме обязательства их правителей сделать счастливыми обоих, одни и те же правила не могут считаться подходящими для них 6. Я полагаю, что этих немногих строк достаточно, чтобы опровергнуть ту отвратительную концепцию, которую шевалье Филмер 7 попытался обосновать в сочинении «Патриарх» 8, и которому два выдающихся человека 9 оказали слишком много чести, в ответ на него написав каждый по книге. Впрочем, это заблуждение весьма укоренившееся, поскольку даже Аристотель 10 счел уместным опровергнуть его доводами, которые можно увидеть в первой книге его «Политики» 11.
Я прошу 12 моих читателей отчетливо различать, кроме того, общественную экономию, о которой я буду говорить и которую я называю Правительством, от высшей власти, которую я называю Суверенитетом; различие это состоит в том, что одному из них принадлежит право законодательства, и оно в некоторых случаях налагает обязательства даже на организм Нации, тогда как другому принадлежит только власть исполняющая, и она может налагать обязательства лишь на частных лиц. (Смотри статью «Политика и суверенитет») 13
Позволю себе в какой-то мере воспользоваться сравнением обычным и во многих отношениях неточным, которое, однако, позволит мне лучше объяснить, что я имею в виду.
Политический организм, в качестве личности, можно рассматривать как живое тело, состоящее из отдельных частей и похожее на тело человека. Полномочия суверенной власти – это его голова; законы и обычаи – мозг, начало нервной системы, вместилище рассудка, воли и чувств, частями тела являются судьи и магистраты; торговля, промыслы и сельское хозяйство являются его ртом и желудком, которые готовят пропитание для всех; общественные финансы есть кровь, которую мудрая экономия, действующая как сердце, разгоняет, чтобы она распределяла по всему телу питание и несла жизнь; граждане являются телом и его частями, которые приводят этот механизм в движение, заставляют его жить и работать, их невозможно ранить в одной части так, чтобы болезненное впечатление не проникло в мозг, если, конечно, организм здоров 14. Жизнь человека и организма – это «Я», общее со всем целым, взаимная восприимчивость и внутреннее соответствие всех его частей. Коль скоро эта связь исчезает, исчезает и внешнее единство, и получается, что соединенные части становятся принадлежностью друг другу лишь в виде простого сочленения. В этом случае, человек мертв, а Государство распалось.
Политическое тело – это, следовательно, нравственное существо, наделенное волей 15, и эта общая воля 16, которая всегда стремится сохранить благополучие целого и каждой его части, является источником законов и для всех членов Государства по отношению к себе самому и к ним, нормой справедливого и несправедливого; эта истина, замечу, свидетельствует о том, насколько неразумно столь многие авторы считали кражей те ухищрения, которые предписывались детям Спарты, дабы с их помощью они добывали себе скудный обед; будто бы все то, что велит Закон, могло не быть законным! Смотрите статью «Право» 17, в ней содержится источник того великого и ясного начала, развитием которого является настоящая статья 18.
Важно отметить, что эта норма справедливости, правильная в отношении всех граждан, может оказаться неверной по отношению к чужеземцам, и довод в пользу этого здесь очевиден: в то время как воля Государства хоть и является общей по отношению к его членам, таковой уже не будет по отношению к остальным Государствам и их членам, она станет для них волей частной и особой, нормой справедливости в соответствие с законом природы, а это в одинаковой мере соответствует обоснованному началу: ибо в этом случае мир, будучи большим городом 19, превращается в политический организм, природным законом для него всегда является общая воля, входящие же в него различные народы и государства становятся лишь его отдельными членами.
Из этих самых различий, если их применить к любому политическому сообществу и к его отдельным членам, вытекают более общие и более надежные нормы, в соответствии с которыми можно судить, насколько хорошо или дурно правление и о моральности всех человеческих поступков вообще.
Всякое политическое сообщество состоит из различного рода меньших сообществ, и каждое из них руководствуется своими собственными правилами и соображениями выгоды. Но эти общества, заметные каждому, поскольку они обладают внешним и установленным властью обликом, не являются единственными сообществами, на деле существующими в государстве; все те частные лица, которых объединяет общая выгода, при этом образуют такое же количество постоянных или неустойчивых сообществ, сила которых хоть и не всегда заметна, тем не менее оказывает свое действие, а наблюдение различных соотношений между ними ведет к истинному познанию нравов. Все эти тайно или открыто созданные объединения изменяют многими способами внешние проявления воли общества, оказывая влияние на нее своими волениями. Воля этих отдельных сообществ всегда имеет двоякое отношение: для членов объединения она является общей, для большого общества – это воля частная, и при этом весьма часто она оказывается правомерной в одном отношении и порочной в другом. Иной человек может быть благочестивым священником, или храбрым солдатом, или ревностным прихожанином, но плохим гражданином. Иное решение, принятое в результате прений, может быть выгодным для малой общины людей и весьма пагубным для большой. По правде сказать, частные общества всегда подчинены обществам, в которые они входят, поэтому должно повиноваться скорее последним, чем всем остальным. Итак, обязанности гражданина стоят выше обязанностей сенатора, а обязанности человека выше обязанностей гражданина: но, к сожалению, личная выгода всегда оказывается в обратном отношении к долгу и возрастает по мере того, как объединение становится более ограниченным, а обязательства менее священными: это – неопровержимое доказательство того, что воля наиболее общая всегда также и самая справедливая и что голос народа есть и в самом деле глас Божий.
Из этого не следует, что публичные совещания всегда выносят справедливые решения; они могут не быть таковыми, когда речь идет об иностранных делах, и я уже сказал на каком основании.
Таким образом, возможно, что хорошо управляемая республика станет вести несправедливую войну. И тем более возможно, что совет какой-нибудь демократии проводит плохие декреты и осуждает невиновных, но этого никогда не случится, если народ не будет соблазнять частная выгода, которой некоторое число ловких людей, пользуясь своим влиянием и красноречием, станут подменять его собственную. В этом случае решение общества и общая воля – разные вещи. Пусть же мне не станут возражать, приводя в пример демократию Афин, ибо Афины были не демократией, а весьма тиранической аристократией, где управляли ученые и ораторы. Тщательно изучите то, что происходит, когда принимается какое-либо постановление, и вы увидите, что общая воля всегда направлена на общее благо; но весьма часто происходит тайный раскол, молчаливый сговор тех, кто в своих интересах заставляет собрание избегать решений, к которым оно по своей природе склонно. Тогда организм общества на деле разделяется на несколько организмов, части которых обретают общую волю, благую и справедливую по отношению к этим новым организмам, но несправедливую и дурную по отношению к целому, от которого каждый из них откалывается.
Понятно, что мы весьма легко можем объяснить с помощью этих начал те мнимые противоречия, которые замечаем в поведении стольких людей, исполненных чести и добропорядочности в одном отношении, а в другом – мошенников и плутов, попирающих самые священные обязанности и до самой смерти верных обязательствам часто противозаконным. Так, самые развращенные люди все же постоянно оказывают своего рода дань уважения убеждениям, принятым в обществе; например, – это было отмечено в статье «Право», – даже разбойники, враги добродетели в большом обществе, поклоняются ее видимости в своих пещерах. Устанавливая, что общая воля есть главное начало общественной экономии и основная норма всякого правления, я не считал нужным основательно обсуждать вопрос о том, зависит ли магистрат от народа или, наоборот, народ от магистрата, и о том, следует ли в общественных делах учитывать благо государства или благо правителей. С давних пор этот вопрос решал в одном отношении обычай, а в другом – разум; и вообще было бы весьма неразумно надеяться на то, чтобы те, кто на деле являются хозяевами положения, предпочтут своей собственной выгоде некие иные выгоды. Поэтому было бы уместно разделить общественную экономию еще и на народную и тираническую. Первая из них – это экономия всякого Государства, в котором между народом и правителями царит единство соображений выгоды и воли; вторая будет существовать неизбежно повсюду, где у правительства и у народа соображения выгоды будут различны и, следовательно, воли будут отталкиваться в противоположные стороны. Заметки о правилах, присущих второй экономии, встречаются в архивах истории и в сатирах Макиавелли 20. Иные правила можно найти лишь в писаниях тех философов, которые смеют вступаться за права, внушенные человечностью.
I. Итак, первое и самое важное правило законного или народного правления, то есть такого, которое имеет в виду народное благо, как я уже говорил, есть то, чтобы во всем следовать общей воле. Но чтобы ей следовать, нужно уметь ее узнавать и в особенности уметь хорошо отличать ее от воли частной, начиная при этом с самого себя: такое различие всегда очень трудно провести, и лишь самой возвышенной добродетели надлежит дать нам достаточные сведения на этот счет. Для того чтобы выразить волю, надо быть свободным, и поэтому другая, едва ли меньшая трудность – утвердить одновременно и общественную свободу, и власть Правительства. Поищите, какие намерения побудили людей, объединившихся ради удовлетворения обоюдных потребностей в большое общество, объединиться более тесным образом в гражданское общество, и вы не найдете никаких иных, кроме намерения обеспечить каждому его члену пользование имуществом, жизнью и свободой благодаря защите со стороны всех 21. Да и как иначе можно заставить людей защищать свободу одного из них, не покушаясь на свободу других? И как проявить заботу об общественных нуждах, не ухудшая имущественного положения тех частных лиц, которых заставляют участвовать в расходах на это дело? Какими бы софизмами мы ни пытались расцветить все сказанное, ясно, что если мою волю позволительно принуждать, то я уже более не свободен; и я уже не хозяин моего имущества, если кто-либо может на него посягнуть. Эта трудность, которая должна была казаться неодолимой, была устранена вместе с первой при помощи самого возвышенного из всех человеческих установлений или, скорее, по вдохновению свыше, научившему человека на земле подражать непреложным велениям Божества. С помощью какого непостижимого искусства смогли найти средство подчинить людей, с тем, чтобы они оставались свободными, и поставить на службу Государству имущество, руки и самую жизнь всех его членов, не прибегая к принуждению и не спрашивая их совета, а также поработить их волю с их же собственного согласия, извлечь выгоду вопреки отказу с их стороны и принудить их наказывать самих себя, когда они делают то, чего не хотели раньше делать? Как оказалось возможным то, что они повинуются, но при этом никто не повелевает; что они служат и не имеют над собой господина; когда в действительности они тем более свободны, что при видимой зависимости каждый теряет от своей свободы лишь то, что причиняет вред свободе другого человека? Эти чудеса – творение закона. Единственно закону люди обязаны правосудием и свободой. Именно это спасительное средство – воля всех – восстанавливает в праве природное равенство между людьми; этот голос с небес внушает каждому гражданину предписания общественного разума и научает его поступать в соответствии с правилами, основанными на собственном суждении, и при этом не впадать в противоречие с самим собой 22. Только этот голос должен говорить устами правителей, когда они повелевают; ибо как только один человек попытается, независимо от законов, подчинить своей личной воле другого человека, он тотчас же выходит из гражданского состояния и ставит себя по отношению к нему в состояние чисто природное, когда повиновение предписывается только в силу необходимости 23.
Самое настоятельное внимание правителя, так же как и самый непременный его долг, заключаются, следовательно, в том, чтобы заботиться о соблюдении законов, служителем которых он является и на которых основывается его власть целиком. Если он должен заставить всех остальных лиц соблюдать законы, то он с еще большим основанием должен соблюдать их сам, коль скоро он пользуется всеми их милостями. Ибо его пример имеет такую силу, что в случае если народ согласится мириться с тем, что правитель освободит себя от ярма закона, ему следует остерегаться пользоваться столь опасным преимуществом, которое вскоре, в свою очередь, постараются незаконно получить остальные, подчас ему во вред. Так как все обязанности в обществе по своей природе являются взаимными, то нельзя поставить себя выше закона, не отказываясь при этом от преимуществ, которые он дает; и никто ничего не должен тому, кто заявляет о своем праве не быть никому должным. По этой же причине при добропорядочном правлении никто не будет изъят из под действия закона в силу какого-либо решения. Граждане же, которые имеют заслуги перед отечеством, должно награждать почестями, а не привилегиями; Республика оказывается накануне гибели, как только кому-нибудь заблагорассудится не повиноваться законам. Но если все-таки знать, или военные, или какие-либо иные чины в государстве усвоили себе такое правило, то все утрачено безвозвратно.
Могущество законов еще больше зависит от их собственной мудрости, чем от строгости тех, кто им служит; а воля общества приобретает наибольший свой вес в силу разума, который ее направляет; потому-то Платон и считал 24 весьма важной мерой предосторожности необходимость вносить во вступительную часть постановления объяснения, показывающие их правомерность и пользу. В самом деле, важнейший из законов – уважение к законам; суровость наказаний – всего лишь тщетное средство, возникшее в воображении мелочных умов с целью подменить страхом то уважение, которого они не могут добиться иным путем. Общеизвестно, что в тех странах, где пытки всего ужаснее, их применяют чаще всего; поэтому жестокость наказаний свидетельствует ни о чем ином, как о большом числе правонарушителей, а наказывая за все с одинаковою строгостью, вынуждают виновных совершать преступления, дабы избежать наказания за простые упущения.
Но хотя правительство и невластно над законами, имеет значение уже то, что оно ручается за их исполнение и имеет тысячу средств побудить людей любить их. Именно в этом состоит талант царствовать. Имея на своей стороне силу, не такое уж великое искусство повергать всех в трепет; точно так же немного его нужно, чтобы привлечь к себе сердца, ибо опыт давно уже научил народ ценить своих правителей за то, что они не смогли причинить ему зло, и обожать их, когда они его не ненавидят. Тот или иной глупец может повелеть наказать за злодеяния, но истинный государственный деятель знает, как их предотвратить; он распространяет свою достойную уважения власть в гораздо большей мере на волю, чем на поступки людей. Если бы он мог добиться того, чтобы все вели себя добропорядочно, ему ничего и не нужно было бы делать, и его образцовым деянием стала бы праздность. Разумеется, все же самый большой талант правителей заключается в том, чтобы представлять свою власть в ином свете, сделав ее менее отвратительной в глазах людей и править государством столь миролюбиво, что покажется, будто оно и не нуждается в вождях.
Я заключаю, таким образом, что поскольку важнейший долг законодателя состоит в том, чтобы привести законы в соответствие с общей волей, то и важнейшая норма общественной экономии заключается в том, чтобы правление соответствовало законам. Дабы государство не управлялось плохо, достаточно, если законодатель надлежащим образом позаботится обо всем, что соответствует условиям местности, природным условиям, почве, нравам, соседству и всем особым отношениям, возникающим в народе, которому он должен был дать учреждения. Это не означает, что не следует учитывать еще и бесконечного числа отдельных вопросов экономии и благочиния, оставленных на мудрое попечение правительства. Но существует два безошибочных правила, придерживаться которых должно в подобных обстоятельствах: одно из них – дух Закона. Он должен сослужить службу в решении тех спорных случаев, которые Закон не сумел предусмотреть; второе – это общая воля, источник и замена всех законов при их отсутствии: ее совета всегда надо спрашивать в таких обстоятельствах. Меня спросят, каким образом узнать общую волю тогда, когда она не дала разъяснений? Нужно ли всякий раз устраивать собрание всей нации в случае какого-то непредвиденного события? Тем более не следует созывать это собрание, что нет уверенности в том, будет ли его решение решением общей воли; этот способ неосуществим, если народ многочисленен, да и в этом редко возникает необходимость, когда правительство питает добрые намерения. Ибо правителям в достаточной мере известно, что общая воля всегда расположена к выгоде общества, то есть необходимо стать справедливым, чтобы иметь уверенность в том, что следуешь общей воле. Часто, когда ее слишком явно попирают, она все равно проявляется и не исчезает, несмотря на все страшные притеснения со стороны общественной власти. Я пытаюсь, насколько это возможно, найти примеры более близкие для нас, которым надлежит следовать в подобном случае. В Китае государь почти всегда следует правилу, согласно которому во всех стычках, возникающих между народом и должностными лицами, признаются неправыми эти лица. В какой-нибудь провинции подорожал хлеб? Интендант садится в тюрьму. В другой провинции произошел мятеж? Губернатора смещают, и каждый мандарин отвечает головой за всякую неурядицу, что случается в его ведомстве. Это не значит, что потом дело не рассматривается в суде: но долгий опыт научил предварять таким образом судебное решение. При этом редко приходится исправлять какую-нибудь несправедливость; и император, убежденный в том, что недовольство народа никогда не бывает без повода, всегда различает среди криков, побуждающих к мятежу, за которые он наказывает, те справедливые нарекания, причину которых он искореняет.
Великое дело сделать так, чтобы во всех частях республики царили порядок и мир; великое дело, если в государстве царит покой и уважается закон. Но если сверх того ничего не делается, то во всем этом будет больше мнимого, чем действительного, и правительство с трудом заставит повиноваться, если оно ограничится только требованием повиновения. Хорошо уметь использовать людей такими, каковы они есть, гораздо лучше – сделать их такими, какими нужно, чтобы они были; самая неограниченная власть есть та, которая проникает в самые глубины человека и осуществляет себя в неменьшей мере через его волю, чем через его поступки. Бесспорно, что люди в целом являются тем, чем и кем их делает правительство: воины, граждане, мужи; чернь и сброд, когда ему это угодно; и всякий государь, который презирает своих подданных, бесчестит себя, ибо он не сумел сделать их достойными уважения 25. Образовывайте человека, если желаете повелевать людьми; если вы хотите, чтобы законам повиновались, сделайте так, чтобы их любили, и чтобы закон исполняли долго, было бы достаточно, чтобы люди о нем задумались. Великое искусство древних правительств в те отдаленные времена, когда философы писали законы для народа и использовали свою власть лишь для того, чтобы делать людей мудрыми и счастливыми, состояло в этом. Поэтому существовало столько законов против роскоши, столько распоряжений относительно нравов, столько общественных правил, которые с величайшей тщательностью ими допускались или отвергались. Даже тираны не забывали об этой важной части управления, и видно было, что они уделяли столько же внимания порче нравов своих рабов, сколько магистраты – заботам об исправлении нравов своих сограждан. Но наши современные правительства, считающие, что сделали все что нужно, собрав с подданных деньги, даже не представляют себе, что необходимо или возможно действовать именно так.
II. Второе существенное правило общественной экономии не менее важно, чем первое. Вы желаете, чтобы общая воля осуществилась? Сделайте так, чтобы все частные воли ей соответствовали, а так как добродетель есть лишь соответствие частной воли воле общей, то, дабы выразить это в немногих словах, сделайте так, чтобы царила добродетель 26.
Если бы политики были меньше ослеплены честолюбием, они бы увидели до какой степени трудно сделать так, чтобы хоть одно учреждение работало в соответствии с целью, ради которой оно заведено, если им не управляют сообразно закону долга; они бы поняли, что самая важный рычаг общественной власти находится в сердцах граждан, и ничто не может заместить добрые нравы, делающие правительство устойчивым. Не только лишь добропорядочные люди умеют применять законы, но и, в сущности, только приличные люди в состоянии им повиноваться. Тот, кто презирает угрызения совести, не замедлит презреть и пытку – кару менее страшную, менее длительную и такую, которой, в известных случаях, можно надеяться избежать; и какие бы меры предосторожности ни были приняты, те, кто лишь надеется на безнаказанность, творя зло, едва ли не станет искать способ обойти Закон и уйти от наказания. И тогда, коль скоро все соображения частной выгоды объединяются против выгоды общей, которая более не является таковой ни для кого, все пороки общества становятся сильнее и делают Законы бессильными, обретая силу большую, чем законы, призванные пресекать пороки; и испорченность народа и правителей поражает в конце концов и все правление, каким бы мудрым оно ни было. Худшее из всех злоупотреблений состоит в том, что Законам подчиняются лишь ради приличия с тем, чтобы на деле их нарушать. Вскоре самые лучшие законы становятся самыми пагубными; было бы во сто раз лучше, если бы без них вообще можно было бы обойтись; но это оказалось бы последним средством, когда прочие оказались бы исчерпаны. В подобном положении тщетно нагромождают одно постановление на другое, одно предписание на другое. Все это приводит лишь к появлению новых злоупотреблений, не исправляя прежних. Чем больше умножаете вы число законов, тем более они становятся достойными презрения; и все надсмотрщики, которых вы ставите, оказываются всего навсего новыми нарушителями закона, обреченными стать соучастниками прежних нарушителей или просто тащить все что ни попадя себе в карман. Вскоре награда за добродетель становится наградой за разбой; самые подлые люди пользуются наибольшим влиянием; чем более высокое положение они занимают, тем больше их презирают; подлость проявляется в их сане, и их бесчестят даже собственные почести. Если они покупают одобрение правителей или покровительство женщин, так только для того, чтобы перепродавать правосудие, свой долг и государство; а народ, который не видит, что их пороки – главная причина его несчастий, ропщет, и, вздыхая, восклицает: «Все мои беды проистекают от тех, кому я плачу, чтобы они меня от них защищали!»
И вот тогда голос долга, который уже смолк в сердцах граждан, правители вынуждены заменить криками ужаса или приманкой какой-либо мнимой выгоды, с помощью которой они обманывают своих ставленников. Вот тогда-то и приходится прибегать ко всем тем мелким и презренным хитростям, называемым ими «государственной необходимостью» и «тайнами кабинета». Вся оставшаяся сила правительства используется его членами, чтобы выживать друг друга или губить, тогда как государственными делами занимаются лишь в той мере, в какой того требует личная выгода, которой они и руководствуются. Наконец, вся ловкость этих великих политиков состоит в том, чтобы до такой степени отвести глаза тем, в ком они нуждаются, что каждый считает, что он трудится ради себя самого, работая при этом на них; я говорю «на них», имея в виду, что подлинная выгода правителей заключается в том, чтобы уничтожить народы ради того, чтобы их покорить, и разорить их, чтобы обеспечить себе обладание их имуществом.
Но когда граждане проникнуты своим долгом, а те, кому вверена государственная власть искренне стремятся взращивать эту любовь своим примером и заботами, все трудности сразу исчезают; управление приобретает легкость, избавляющую его от нужды в мрачном искусстве, в коварстве которого и заключена вся его тайна. Никто тогда не пожалеет о всеведущих умах, столь опасных и внушающих почтение, обо всех этих великих министрах, чья слава составляет несчастье народа; нравы общества заменят гений правителей; чем более царит добродетель, тем менее нужны дарования. Сознание долга даже лучше подстегивает честолюбие, чем злоупотребление правом. Народ, убежденный в том, что его правители трудятся ради его счастья, своим почтением освобождает их от заботы по укреплению власти; и история показывает нам на тысячах примеров, что власть, дарованная народом тем, кого он любит, и тем, кто любит его, во сто крат более безгранична, чем тирания иных самозванцев. Сказанное не означает, что правительство должно бояться пользоваться своей властью, но оно должно ею пользоваться только законным образом. Вы найдете в истории тысячи примеров правителей честолюбивых или малодушных, которых погубили изнеженность или гордыня, – но ни одного примера правителя, которому пришлось плохо лишь потому, что он был справедлив. Однако нельзя смешивать небрежность и умеренность с мягкостью и слабостью. Чтобы быть справедливым, нужно проявлять строгость: терпеть злодеяния, которые ты вправе и в силах пресечь означает самому стать злодеем. Sicuti enim est aliquando misericordia puniens, ita est crudelitas parcens 27.
Недостаточно сказать гражданам: «Будьте добропорядочными!» – надо научить их быть таковыми; и даже собственный пример правителя, который в этом отношении является важнейшим уроком, не есть единственное средство, которым необходимо воспользоваться. Любовь к отечеству действеннее всего, ибо, как я уже говорил, всякий человек добродетелен, когда его частная воля согласуется с общей волей, и мы охотно желаем того же, чего желают те, кого мы любим 28.
Похоже на то, что чувство человечности улетучивается и ослабевает, распространяясь по всей земле, и бедствия в Татарии 29 или в Японии не заденут нас в той же мере, в какой бедствия какого-нибудь европейского народа. Надо некоторым образом ограничить и обуздать сострадание и участие в постороннем человеке, чтобы они стали более действенными. Однако, коль скоро эта наша склонность может принести пользу только тем, с кем нам придется жить, то замечательно, если человечность, сосредоточенная в кругу сограждан, действует среди них с новой силой, благодаря привычке видеть друг друга и выгоде, их объединяющей. Несомненно, величайшие чудеса доблести произвела любовь к отечеству; это чувство, кроткое и пылкое, сочетает в себе силу самолюбия со всей красотой добродетели, сообщая ей стойкость, которая, не искажая добродетели, превращает ее в страсть, исполненную самого высокого героизма. Любовь к отечеству – вот что породило столько бессмертных деяний, блеск которых ослепляет наш слабый взор; вот что породило стольких великих людей, чьи древние добродетели стали считать баснями с тех пор, как любовь к отечеству обратили в насмешку. Не станем этому удивляться. Упования нежного сердца кажутся несбыточным всякому, кто хоть раз их не испытал; и любовью к отечеству, во сто крат более пылкой и сладостной, чем любовь к возлюбленной, тоже ведь проникаешься, лишь испытав ее: но ее легко заметить во всех сердцах, которые она согревает, во всех поступках, на которые она вдохновляет, как ту задорную и возвышенную горячность, какой не блещет самая чистая добродетель, если эта добродетель ей чужда. Осмелимся противопоставить даже Сократа Катону: один из них был более философом, а другой – более гражданином. Афины погибли, и тогда лишь мир в целом смог стать отечеством для Сократа; Катон же всегда нес свое отечество в глубине своего сердца; он жил лишь ради него и не смог жить после его гибели. Добродетель Сократа – это добродетель мудрейшего из людей; но в сравнении с Цезарем и Помпеем 30 Катон кажется богом среди смертных. Первый из них (Сократ) просветил нескольких людей, боролся с софистами и умер за истину; другой (Катон) – защищал государство, свободу, законы от завоевателей мира 31 и, наконец, покинул землю 32, когда на ней больше не осталось отечества, которому следовало служить. Какой-нибудь достойный ученик Сократа был бы добродетельнейшим из своих современников; достойный соперник Катона был бы величайшим человеком. Добродетель Сократа составила бы его счастье; Катон искал бы свое счастье в счастье всех людей. Нас просветил бы первый, но повел за собой второй, и уже одно это обусловило бы наше предпочтение; ибо никогда еще не было народа, состоящего из мудрецов, – но отнюдь не безнадежное дело сделать народ добродетельным.
Мы желаем, чтобы народы были добродетельны? Так начнем с того, что научим их любить свое отечество. Но зачем им его любить, если отечество для них является тем же, чем для чужеземцев, и дарует им то, в чем не может отказать никому? Было бы намного хуже, если бы граждане не пользовались бы даже гражданской безопасностью, а их имущество, жизнь или свобода зависели бы от прихотей людей могущественных, и при этом им было бы не позволено или даже невозможно требовать соблюдения законов. Тогда, будучи обязанными соблюдать гражданский долг, и не имея возможности пользоваться правами состояния природного, и не имея возможности употребить свои силы для самозащиты, они оказались бы, следовательно, в наихудших условиях, в которых только могут оказаться свободные люди, и слово отечество воспринималось бы ими только в отвратительном или смешном смысле. Не следует думать, будто можно ранить или отрезать руку так, чтобы боль не отозвалась в голове; и не более вероятно, чтобы общая воля одобрила бы то, что один член государства, кем бы он ни был, оскорбил или уничтожил другого, если не считать того случая, когда такой человек в полном рассудке собирается выцарапать глаза другому человеку. Безопасность частных лиц до такой степени тесно связана с содружеством в обществе, что, если не проявить должного внимания к людской слабости, такое соглашение было бы по праву расторгнуто, как только в государстве погибает один-единственный гражданин, которого можно было спасти; или же как только понапрасну станут содержать в тюрьме хотя бы одного гражданина, или же как только по причине явного неправосудия будет проигран хоть один судебный процесс. Ибо как только нарушены основные соглашения, не понятно, какое право, какая выгода могут удерживать народ в общественном союзе, если только его не удерживают в нем одной лишь силой, применение которой приведет к распаду гражданского состояния 33.
В самом деле, разве обязательство нации в целом не состоит в том, чтобы принять меры к сохранению жизни самого малого из ее членов столь же заботливо, как и всех остальных? И разве спасение одного гражданина – это в меньшей степени общее дело, чем спасение всего государства? Пусть говорят: справедливо, когда один погибает ради остальных; меня восхищает такое изречение в устах достойного и добродетельного патриота, который добровольно и подчиняясь долгу идет на смерть ради спасения своей страны: но, если под этим понимают, что правительству позволено принести в жертву невинного ради спасения многих, я сочту это правило самым отвратительным из тех, какие когда-либо изобретала тирания, самым лживым из всех, какие можно высказать, самым опасным из всех, какие только можно себе усвоить, и прямо противоречащим основным законам общества. Не только один-единственный не должен погибать во имя всех, но наоборот, все берут на себя ответственность защищать своим имуществом и своей жизнью каждого из них так, чтобы слабость частного лица всегда находилась под охраной всей силы государственной власти, а каждый член государства находился под охраной всего государства. Предположим, вы мысленно отсекаете от народа одну личность за другой, а затем настоятельно просите сторонников этого правила получше объяснить, что они понимают под организмом государства, и вы увидите, что, в конце концов, они сведут государство к небольшому числу людей, которые не являются народом, но слугами народа и которые, взяв на себя особой клятвой обязательство погибнуть ради его спасения, полагают этим доказать, что это народу следует погибнуть во имя их спасения.
Хотите найти примеры той охраны, которую государство должно предоставлять своим членам, и того уважения, которое оно должно выказывать по отношению к их личности? Лишь к знаменитейшим и храбрейшим нациям земли следует обратиться за ними: ведь только немногим свободным народам известно, чего стоит человек. Мы знаем, в какой растерянности в Спарте находились все жители республики, когда стоял вопрос о наказании одного виновного гражданина. В Македонии казнь человека была столь важным делом, что, при всем своим величии, Александр 34, этот могущественный монарх, не осмеливался хладнокровно отправить на казнь преступника-македонца до до того, как обвиняемый представал перед своими согражданами, дабы выступить в свою защиту, и не был ими осужден. Но римляне отличались от других народов земли вниманием, которое правительство проявляло к отдельным людям и щепетильной чуткостью к соблюдению нерушимых прав всех членов государства. Для них не существовало ничего священнее жизни простых граждан; требовалось не более и не менее как собрание всего народа, чтобы вынести приговор одному из них. Даже сенат и консулы при всем их величии не были наделены этим правом, и для самого могущественного народа в мире преступление и наказание гражданина было горем для всего общества 35. Может быть, именно потому, что римлянам казалось столь жестоким проливать кровь за какое бы то ни было преступление, по закону Порция 36 смертную казнь заменили на изгнание для всех тех, кто смог бы легко пережить потерю столь сладостного отечества. Все в Риме и в армии вдохновлялось этой любовью сограждан друг к другу, и это уважение к имени римлянина увеличивало храбрость и воодушевляло на добродетель каждого, кто имел честь носить это имя. Шапка гражданина, освобожденного из рабства, лавровый венок тому, кто спас жизнь другому, – посреди триумфальных торжеств на это взирали с особым удовлетворением. И следует отметить, что из венков, которыми чествовали на войне за прекрасные деяния, лишь гражданский венок и венок триумфаторов были из травы и листьев: все остальные были просто золотыми. Так Рим стал добродетельным, и так он стал хозяином мира. Честолюбивые правители! Пастух управляется со своими собаками и стадами, а ведь он низший из людей. Если повеление прекрасно, то лишь тогда, когда те, кто нам повинуется, оказывают нам почтение. Уважайте же ваших сограждан, и вы сами станете достойными уважения; уважайте свободу, и ваше могущество будет расти с каждым днем; не превышайте никогда своих прав, и они тотчас станут безграничными.
Пусть же родина ведет себя как общая матерь для граждан; пусть преимущества, которыми пользуются они в своей отчизне, сделают ее милой их сердцу; пусть правительство оставит им в общественном управлении долю, достаточную для того, чтобы они почувствовали себя там как у себя дома; и пусть законы будут в их глазах лишь порукой общей свободы. Эти права, столь прекрасные, принадлежат всем людям, но недобрый замысел правителей легко сводит их на нет. Когда законом злоупотребляют, он служит влиятельному человеку одновременно и как наступательное оружие, и как щит против слабого; повод завести разговор о благе общества —бедствие опаснейшее для народа. Самое необходимое и, быть может, самое трудное в правлении – это строгая честность в том, чтобы всем дать правосудие, и в особенности в том, чтобы охранить бедняка от тирании богача. Самое большое зло уже свершилось, когда бедняка нужно защищать, а богатого сдерживать. Законы проявляют свою полную силу только в отношении людей со средним достатком, но они в равной мере окажутся беспомощны и против сокровищ богача, и против нищеты бедняка; первый их обходит, над вторым они не властны; один разрывает сеть, а другой проходит сквозь нее.
Следовательно, одно из самых важных дел правительства – не допускать чрезмерного неравенства имуществ, при этом не отнимая богатств у их владельцев, но лишая всех возможностей их накапливать; нужно не строить приюты для бедных, но не допускать того, чтобы граждане ими стали. Люди неравномерно распределены по территории государства и скученны в одном месте, в то время как другие территории запустевают; художественные промыслы чисто развлекательного свойства поощряются в ущерб ремеслам полезным и трудоемким, земледелие приносится в жертву торговле; откупщик становится необходимым из-за плохого управления сбором налогов; наконец, продажность доходит до такой крайности, что уважение зависит от количества пистолей, и даже добродетели продаются за деньги. Таковы самые осязаемые следствия роскоши и нищеты, подмены выгоды общественной выгодой частных лиц, взаимной ненависти граждан, их безразличия к общему делу, разложения народа и ослабления всех рычагов управления. Таковы, следовательно, болезни, которые трудно вылечить, когда они дают о себе знать, но которые мудрое управление должно предупреждать, дабы сохранять, благодаря добрым нравам, уважение к законам, любовь к отечеству и действенность общей воли.
Однако эти меры предосторожности будут недостаточны, если не принять их заблаговременно. Я заканчиваю эту часть, посвященную экономии общества, тем, с чего я должен был бы начать. Родина не сможет выжить без свободы, свобода без добродетели, а добродетель без граждан. У вас получится все, если вы сможете образовать граждан; если этого не сделать, вы получите лишь озлобленных рабов, и первыми из них будут правители государства. Однако образовывать граждан – это дело не одного дня; и чтобы получить и граждан, и людей одновременно, нужно обучать их с детского возраста. Пусть мне говорят, что тот, кто собирается управлять людьми, не должен стремиться достичь совершенства их природы, совершенства, на которое они не способны, и что он не должен стремиться уничтожить в них пристрастия, поскольку исполнить подобный замысел не только нежелательно, но и не представляется возможным 37. Я соглашусь со всем этим, тем более что человек, вовсе лишенный пристрастий, бесспорно, был бы очень дурным гражданином; но следует также согласиться и с тем, что если только не приучать людей проявлять равнодушие ко всему, то отнюдь не невозможно научить их любить одно больше, чем другое, и любить во истину прекрасное больше, чем уродливое. Если, к примеру, приучить граждан с ранних лет всегда рассматривать свою собственную личность не иначе, как в ее отношении к государству, и усматривать в своем собственном существовании лишь часть существования государства, то они в конце концов смогут отождествить себя с этим большим целым, почувствовать себя частью отечества и полюбить его тем утонченным чувством, которое всякий одинокий человек испытывает лишь к самому себе. Тогда они непрестанно будут возвышать свои помыслы, созерцая этот великий предмет, и, таким образом, преобразят в возвышенную добродетель ту опасную наклонность, из которой рождаются все наши пороки 38. Не одна только философия доказывает возможность этого нового руководства человеком, но и история приводит тому тысячи ярких примеров: если в наше время они столь редки, то только потому, что никто не заботится о том, чтобы у нас были настоящие граждане, и, кроме того, еще менее думают о том, чтобы заблаговременно взяться за их воспитание. Уже не время менять наши естественные склонности тогда, когда они уже стали свободно развиваться и когда привычка соединилась с самолюбием; уже не время заставлять человека покинуть пределы своего «Я», когда оно, сосредоточившись в сердцах, обрело там ту достойную презрения деятельность, поглотившую всякую добродетель, которая только и составляет жизнь людей мелочных. Как может пустить ростки любовь к отечеству посреди стольких иных пристрастий, которые ее заглушают? И какая частица сердца, уже поделенного между скупостью, любовницей и тщеславием, останется на долю сограждан?
С первого мгновения жизни надо уметь достойно ею распоряжаться; поскольку при рождении нам уже принадлежат права гражданства, миг нашего рождения должен быть и началом отправления наших обязанностей. Если существуют законы для зрелого возраста, должны таковые существовать и для детей, научающие их повиноваться окружающим; и коль скоро мы не позволяем разуму каждого отдельного человека быть единственным судьей в том, что касается его обязанностей, тем более нельзя доверять знаниям и предрассудкам отцов воспитание детей, ибо для Государства воспитание еще важнее, чем для отцов. Ибо, согласно порядку, установленному природой, смерть отца довольно часто скрывает от его взора созревшие плоды его воспитания; но отечество же рано или поздно их вкусит; Государство продолжает существовать, а семья распадается. Пусть же государственная власть, заменяя собою отцов, и берет на себя это важное дело, получает их права, исполняя их обязанности, а у отцов остается тем менее поводов на это жаловаться, что в этом отношении они все вместе лишь поменяют имя; они совместно получат, под именем граждан, власть над детьми, какую они осуществляли каждый по отдельности, называясь отцами; им будут повиноваться в не меньшей мере, когда они станут говорить от имени Закона, чем когда они говорили с детьми от имени природы. Общественное воспитание по правилам, предписанным правительством, и под надзором магистратов, поставленных суверенной властью, является, таким образом, одним из основополагающих правил народного или законного правления. Если дети воспитываются все вместе, в лоне равенства, если они проникнуты уважением к законам Государства и к правилам, установленным общей волей, если их научили превыше всего уважать и те и другие, если они окружены примерами и предметами, которые беспрестанно напоминают о нежной матери, их вскормившей, ее любви к ним, о неоценимых дарах, которые они от нее получают, о взаимности с их стороны, то не будем сомневаться в том, что таким образом они научатся нежно любить друг друга, как братья, всегда желать только того, чего хочет общество, и заменять бесплодную, пустую болтовню софистов деяниями, достойными людей и граждан, однажды став защитниками и отцами того отечества, детьми которого они так долго были.
Я не буду вовсе говорить о магистратах, которым вверено ведать этим воспитанием, о деле, бесспорно являющемся самой важной задачей государства. Разумеется, что если бы такое свидетельство доверия общества проявлялось необдуманно, если бы это высокое назначение не было бы для тех, кто достойно справился бы с предыдущими назначениями, наградою за их труды, почетным и сладостным отдохновением их старости и высшей степенью почестей, все предпринятое оказалось бы бесполезным, а воспитание – безуспешным: ибо повсюду, где урок не подкрепляется весомым влиянием, а заповеди – примером, наставление не приносит плодов, и самая добродетель утрачивает доверие, когда она вложена в уста того, кто не проводит ее в жизнь. Но пусть прославленные воины, сгорбленные под тяжестью венчающих их лавровых венков, проповедуют храбрость; пусть неподкупные и убеленные сединой магистраты, восседающие в пурпуре мантий в трибуналах, научают правосудию; таким образом и те, и другие воспитают себе добродетельных преемников и будут передавать из века в век грядущим поколениям опыт и таланты правителей, мужество и добродетель граждан и общее ревнение в том, чтобы жить и умереть за отечество.
Насколько мне известно, существовало лишь три народа, которые прежде проводили в жизнь мысль об общественном воспитании, а именно: критяне, лакедемоняне и древние персы; у всех трех оно имело величайший успех, а у двух последних творило чудеса. Когда мир оказался разделенным на нации, слишком большие, чтобы ими можно было хорошо управлять, это средство оказалось недоступным, и еще иные причины, которые читатель легко сможет понять, помешали тому, чтобы хотя бы один современный народ предпринял попытку осуществить такое воспитание. Весьма примечательно, что римляне смогли обойтись и без него; но Рим в течение пятисот лет неизменно оставался таким чудом, которое вряд ли стоит надеяться увидеть вновь. Добродетель римлян, внушенная ужасом перед тиранией и преступлениями тиранов, а также врожденной любовью к отечеству, превратила каждый дом в Риме в школу для граждан; а безграничная власть отцов над детьми произвела такую строгость нравов в распорядке жизни частных лиц, что отца боялись больше, чем магистрата, и он был в своем домашнем суде и цензором нравов, и хранителем законов 39 (см. статью «Воспитание»).
Именно таким образом внимательное и благонамеренное правительство 40, неусыпно следящее за тем, чтобы укреплять у народа добрые нравы, любовь к отечеству, и напоминать им о ней, заранее предотвращая рано или поздно возникающие несчастья, происходящие вследствие безразличия граждан к судьбе Республики, удерживает в тесных рамках те соображения личной выгоды, которые настолько разобщают частных лиц, что, в конце концов, Государство слабеет благодаря их могуществу и более не может рассчитывать на их благонамеренность. Повсюду, где народ любит свою страну, уважает законы и живет просто, остается сделать совсем немногое, дабы он был счастлив; и в общественном управлении, где удача имеет меньшее значение, чем в судьбе частных лиц, мудрость так близко соседствует со счастьем, что эти две вещи вполне совпадают.
III. Мало того, что нужно воспитать граждан и обеспечить их охрану, нужно подумать об удовлетворении их потребностей; забота об общественных нуждах есть очевидное следствие выражения общей воли, и это третье есть главнейший долг Правительства. Этот долг состоит, как это легко можно понять, не в том, чтобы наполнять амбары частных лиц и освобождать их от работы, но в том, чтобы сделать для них изобилие настолько доступным, что для его получения труд будет всегда необходимым и никогда не окажется бесполезным. Эта обязанность распространяется также на все дела, которые относятся к содержанию казны и расходам на управление государством. Вот почему, после того как мы говорили об общей экономии в отношении управления людьми, нам остается рассмотреть ее в отношении управления имуществом.
Эта часть управления не меньше чем предыдущая обнаруживает затруднения, которые нужно решить, и противоречия, которые нужно устранить. Бесспорно, право собственности – это самое священное из прав граждан и даже, в некоторых отношениях, более важное, чем свобода: и потому, что от него более всего зависит сохранение жизни человека, и потому, что имущество легче всего присвоить и труднее защитить, чем личность, и потому, что следует более соблюдать неприкосновенность того, что можно легко похитить; и потому, наконец, что собственность – подлинная основа гражданского общества и подлинная порука обязательств граждан, ибо если лица не несут имущественной ответственности, то легче всего уклоняться от своих обязанностей и пренебрегать законами. С другой стороны, так же бесспорно то, что содержание государства и правительства требует издержек и расходов, и если кто-нибудь ставит перед собой цель, он не должен пренебрегать средствами её достижения, из этого следует, что члены общества должны из своего имущества вносить долю на его содержание 41. Более того, трудно упрочить собственность частных лиц, одновременно не покушаясь на нее; и невозможно, чтобы все постановления, определяющие порядок наследования, завещаний, договоров, в известном отношении не притесняли граждан, коль скоро они располагают собственным имуществом и, следовательно, правом собственности.
Помимо того, что я сказал ранее о согласии, которое должно царить между властью закона и свободой гражданина, следует в отношении обладания имуществом граждан сделать одно важное замечание, которое сразу устраняет многие сложности. Оно состоит в том, как показал Пуфендорф 42, что по своей природе право собственности не может продолжаться после смерти, и в тот момент, когда человек умер, его имущество уже более ему не принадлежит. Таким образом, предписывать ему условия, при которых он может им обладать, означает, в сущности, не столько, как может показаться, исказить его право, сколько на деле его расширить.
В общем, хотя установление законов, определяющих права частных лиц на обладание имуществом, принадлежит лишь суверенной власти, дух этих законов, которому правительство, применяя их, должно следовать, состоит в том, чтобы, переходя от отца к сыну и от одного родственника к другому, имущество как можно в меньшем объеме покидало пределы семьи и отчуждалось в пользу посторонних. В пользу этого есть ощутимый довод, касающийся выгоды для детей: для них право собственности было бы весьма бесполезно, если бы отец им ничего не оставлял; и, кроме того, дети нередко вносят вклад своим трудом в приобретение отцом имущества, поэтому они сами становятся соучастниками в его праве. Но есть и другое соображение, более далеко идущее и не менее важное: ничего нет более гибельного для нравов и для Республики, чем постоянные изменения имущественного положения и собственности граждан; изменения эти суть доказательство и источник тысячи беспорядков, которые все опрокидывают и приводят в замешательство, и из-за них те, кто воспитывался в одних видах, оказываются предназначенными судьбой для иных дел. И те, кто возвышаются, и те, кто оказываются внизу, не в состоянии усвоить ни правил, ни познаний, приличествующих их новому положению в обществе, и еще менее способны исполнять в нем обязанности. Теперь я перехожу к предмету, касающемуся общественных финансов.
Если бы народ управлял собой сам и если бы не было никакого опосредующего звена между государственным управлением и гражданами, им оставалось бы лишь при необходимости делать взносы соразмерно общественным нуждам и возможностям отдельных лиц, и так как в этом случае каждый никогда не терял бы из виду ни то, как взимаются, ни то, как тратятся средства, то сюда бы не вкрались обманы и злоупотребления; Государство никогда не было бы обременено долгами, а народ не был бы изнурен налогами; или, по крайней мере, уверенность в правильности использования этих средств примиряла бы с суровостью налогообложения. Но подобное невозможно; и каким бы ограниченным в своих размерах ни было Государство, общество граждан в нем всегда слишком многочисленно, чтобы им могли управлять все его члены. Совершенно неизбежно, что налоги проходят через руки правителей, которые, кроме выгоды государства, не в последнюю очередь имеют в виду и свою частную выгоду. Со своей стороны народ больше обращает внимание на жадность правителей и на их безумные траты, чем на расходы на общественные нужды, и ропщет, видя, что лишается необходимого, при этом доставляя излишества кому-либо; и когда эти проделки правителей однажды ожесточат его до определенной степени, самое неподкупное управление не сможет восстановить к себе доверия. В таком случае, если налоговые отчисления добровольны, они не приносят никакого дохода; если они делаются по принуждению, они незаконны; в этом суровом выборе – дать погибнуть Государству или покуситься на священное право собственности, которое является его опорой, 43 – и заключается вся трудность справедливой и мудрой экономии.
Главное, что должен сделать после установления законов учредитель Республики, – найти средства, достаточные для содержания магистратов, прочих должностных лиц и для покрытия всех общественных расходов. Эти средства называются эрариум или фиск, если они выражены в деньгах; и общественной вотчиной, если они заключены в землях; и эти последние намного предпочтительнее первых по причинам, которые нетрудно заметить. Всякий, кто достаточно поразмыслит над этими вопросом, вряд ли будет придерживаться в этом отношении иного мнения, чем Боден, который рассматривает общественную вотчину как наиболее надежный способ получения дохода, обеспечивающий нужды государства; и следует отметить, что основной заботой Ромула при разделе земель было – выделить треть из них для этой цели. Я допускаю, что отнюдь не невозможно, чтобы доход с общественной вотчины, которой плохо управляют, оказался ничтожным; но сама природа этой вотчины не допускает плохого управления.
До того как начнут использовать такие средства, они должны быть расписаны или согласованы собранием народа или Штатов страны 44, которым следует затем определить их назначение. После этого торжественного решения, благодаря которому эти средства становятся неотчуждаемыми, они, так сказать, меняют свою природу, и доходы от них становятся столь священны, что растратить хоть малую часть их – это не только самое постыдное воровство, но и преступление, равное оскорблению величия. Великим бесчестьем для Рима стало то, что неподкупность квестора Катона 45 там оказалась предметом особого внимания и что один император, вознаграждая несколькими монетами талант певца, счел необходимым добавить, что это деньги из имущества его семьи, а не из государственного. Но если существовало так мало Гальб 46, где нам отыскать Катонов? И тогда порок уже перестает быть бесчестием – где найдутся правители столь щепетильные, чтобы не позволить себе позариться на общественные доходы, оставленные на их попечение и, чтобы тотчас не записать их на свой счет, делая вид будто их суетная и предосудительная расточительность есть тоже самое, что и величие Государства, а средства расширить свою власть совпадают со средствами увеличения его мощи? В особенности именно в этой трудной части управления добродетель является единственным действенным орудием, а неподкупность магистрата – единственною уздою, способною сдерживать его алчность. Счетные книги и все счета управляющих служат не столько выявлению вороватости, сколько ее сокрытию; осмотрительность же никогда не бывает столь же находчивой в изобретении новых мер предосторожности, сколь находчиво плутовство в том, чтобы их обойти. Оставьте в стороне все книги записей, бумаги и передайте финансы в верные руки; это – единственное средство для того, чтобы ими честно управляли.
Когда общественные деньги выделены, правители Государства становятся их распорядителями; ибо это составляет часть правления, всегда существенную, хотя и не всегда в одинаковой мере: влияние ее возрастает в зависимости от того, насколько падает влияние прочих рычагов управления, и, можно сказать, что правительство достигло высшей степени разложения, когда в нем нет иного двигателя, кроме денег 47, но поскольку всякое правление постоянно склонно к распущенности, то уже один этот довод указывает, почему ни одно государство не может продолжать существовать, если его доходы постоянно не увеличиваются.
Как только появляется ощущение необходимости такого увеличения – это уже и есть первый признак, указывающий на внутренний беспорядок Государства; и мудрый управитель, заботясь о том, чтобы добыть денег для удовлетворения насущных нужд, не пренебрегает тем, чтобы найти глубинные причины этих нужд. Он, подобно моряку, который, видя, что вода заливает его корабль, не забывая пустить в ход насосы, приказывает найти и заделать пробоину.
Из этого правила возникает важнейшее указание, касающееся управления финансами заключающееся в том, чтобы гораздо более основательно трудиться над предотвращением появления новых нужд, чем над увеличением доходов. Какое усердие ни прилагай, помощь приходит всегда вслед за бедой и медленнее ее, оставляя государство в тяжелом положении; пока думают о том, как устранить одно неудобство, возникает другое, и даже найденные денежные средства порождают новые неудобства, так что в конце концов нацию обременяют долги, народ угнетен, правительство утрачивает прочность и способно сделать лишь немногое с помощью большого количества денег. Я полагаю, что благодаря, постоянному соблюдению этого великого правила, возникли чудеса древних Правлений, которые добивались большего своей бережливостью, чем нынешние Правления своими богатствами; и, быть может, отсюда произошло простонародное толкование слова «экономия», под которым подразумевается скорее мудрая бережливость в отношении того, чем обладают, чем поиск способов приобрести то, что не имеют.
Даже не учитывая доходов, приносимых государству общественной вотчиной, размер которых зависит от честности тех, кто ею заведует, нас удивят средства, которыми располагают правители для того, чтобы предварить общественные нужды, не касаясь при этом имущества частных лиц, особенно если им известна сила общественного управления, и его используют в законных рамках. Так как они распоряжаются торговлей в государстве, им легче всего ее направлять и так позаботиться обо всем, чтобы казалось, будто они ни во что не вмешиваются. Распределение продуктов питания, денег и товаров в правильных количествах, с учетом времени и места – вот настоящая тайна управления финансами и источник богатств правителей, если только те, кто ими распоряжается, достаточно дальновидны и при случае готовы пойти на мнимые убытки в настоящее время, чтобы получить на деле огромные прибыли в отдаленном будущем. Когда видишь, как правительство платит за право вывоза хлеба в урожайные годы и за право его ввоза в годы неурожайные, вместо дохода от него, то поверить в правдивость этих событий можно лишь наблюдая их воочию; их сочли бы за художественный вымысел, если бы они произошли в древности. Предположим, что во избежание голода в неурожайные годы предложили бы устроить общественное хранилище; в скольких странах содержание этого столь полезного заведения не стало бы предлогом для введения новых налогов! В Женеве эти амбары, заведенные и содержащиеся в порядке мудрым управлением, составляют запас общества в голодные годы и являются источником постоянного дохода Государства. Alit et ditat 48 – эту прекрасную и справедливую надпись можно прочитать на фасаде здания. Излагая здесь экономическое устройство доброго правления, я часто обращал взор на эту Республику, счастливый тем, что нахожу в моем отечестве пример такой мудрости и такого благоденствия; и я желал бы видеть как подобное устройство царит во всех странах!
Если мы рассмотрим то, каким образом возрастают нужды Государства, мы увидим, что происходит это почти так же, как у частых лиц; не столько вследствие действительной необходимости, сколько вследствие появления неоправданных желаний; и часто увеличивают расходы лишь для того, чтобы получить предлог увеличивать доходы; так что Государство иногда выиграло бы, если бы обходилось без богатства, и это мнимое богатство для него, по сути, требует больше расходов, чем даже бедность. Можно, правда, попытаться поставить подданных в более тесную зависимость, давая им одной рукой то, что взято у них другой; и это была бы политика, которой Иосиф пустил в ход по отношению к египтянам. Но этот пустой софизм тем более вреден для Государства, что деньги не возвращаются в одни и те же руки и, благодаря подобным правилам, обогащают лишь бездельников, разоряя людей приносящих пользу.
Охота к завоеваниям – это один из наиболее явных и опасных поводов увеличивать потребности. Эта охота, часто порождаемая честолюбием совсем иного характера, чем то, о котором она, на первый взгляд, заявляет, не всегда такова, какой хочет казаться, и настоящим побуждением здесь является не столько мнимое желание расширить границы нации, сколько скрытое желание добавить власти правителям внутри страны, увеличить количество войск ради того, чтобы отвлечь умы граждан на военные дела.
И что, по крайней мере, совершенно бесспорно так это то, что никого так не угнетают и не презирают, как народ завоевателей, и даже его успехи лишь увеличивают его несчастья: если бы история нас и не научила этому, достаточно разумного довода, чтобы доказать, что чем более обширно государства, тем расходы в нем становятся соответственно более значительными; ибо необходимо, чтобы все провинции поставляли рекрутов, давали средства на расходы по общему управлению и чтобы каждая из них, кроме того, производила расходы на себя саму, как если бы она была независимой. Добавьте к этому, что всякое состояние создают в одном месте и растрачивают в другом, все это в скором времени нарушает равновесие производства и потребления и значительно обедняет страну, обогащая один единственный город.
Другой источник увеличения общественных нужд зависит от предыдущего. Может наступить время, когда граждане станут считать себя свободными от участия в общем деле, перестанут быть защитниками отчизны и когда магистраты в большей степени захотят руководить наемниками, чем свободными людьми. И не для того ли, чтобы с помощью наемников скорее поработить людей свободных? Таково было положение Рима в конце республики и в правление императоров; ибо все эти победы первых римлян так же, как и победы Александра Македонского, были одержаны отважными гражданами, которые могли при необходимости пролить кровь за родину, но они никогда не продавали свою кровь. Марий оказался первым, кто во время югуртинской войны 49 обесчестил легионы, включив в них вольноотпущенников, бродяг и прочих наемников; тираны, ставшие врагами народов, которые они взяли на себя труд сделать счастливыми, создавали регулярные войска якобы для того, чтобы сдерживать натиск иноземцев, а в действительности чтобы угнетать население. Для того чтобы набрать эти войска было необходимо отлучить крестьян от земли, недостаток числа которых уменьшил размеры съестных припасов, а содержание войск привело к введению новых налогов, способствовавших увеличению цен на продукты. Этот беспорядок заставил роптать народы, и для того чтобы подавить этот ропот, пришлось приумножить войска и, следовательно, выросла нищета; и чем больше росло отчаяние людей, тем больше правители оказались вынуждены усиливать это отчаяние, дабы предотвратить его последствия. С другой стороны, наемники, считавшие честью для себя быть приспешникам Цезаря, а не защитниками Рима, и оцененные по той цене, по которой они себя продавали, гордясь своим унижением, презирали охранявшие их законы и братьев, хлеб которых они ели; и преданные своему слепому повиновению, они заносили кинжал над своими согражданами, как того требовало их положение, готовые по первому знаку перерезать горло любому. Нетрудно понять, что именно в этом заключалась одна из основных причин гибели Римской Империи.
Изобретение артиллерии и укреплений в наши дни заставило государей Европы снова воспользоваться регулярными войсками, чтобы охранять населенные пункты, однако ж, даже если эти побуждения оправданны, стоит опасаться, что последствия этого будут одинаково плачевными. Государи в неменьшей мере должны будут сократить количество жителей в деревнях, чтобы создать армии и гарнизоны для их содержания, они в неменьшей мере будут вынуждены угнетать народы; и эти опасные учреждения в последнее время умножаются с такой скоростью в наших широтах, что в скором времени можно предвидеть лишь обезлюденье Европы и, рано или поздно, разорение народов, которые ее населяют.
Как бы то ни было, понятно, что подобные установления необходимым образом опрокинут истинный экономический строй, в котором основные доходы государства извлекаются из общественной вотчины, и останутся лишь достойные сожаления средства под названием пожертвования и налоги, о которых мне остается сказать несколько слов 50.
Здесь необходимо напомнить, что основа общественного соглашения есть собственность, и основное условие ее существования заключается в том, чтобы каждый имел возможность мирно наслаждаться тем, что ему принадлежит. И, по правде сказать, этим самым договором каждый обязуется, по крайней мере молчаливо, делать взносы на общественные нужды; но, поскольку это обязательство не должно вредить основному закону и при этом предполагается, что очевидность этих нужд признана налогоплательщиками, то из всего этого следует, что для того, чтобы быть законными, эти взносы должны быть добровольными, но делаться не по воле частных лиц, как будто при этом необходимо согласие каждого гражданина и как будто он должен давать лишь то, что ему хочется (это оказалось бы в прямом противоречии с духом содружества), а по воле общей, выраженной большинством голосов и в соответствии с соразмерной ставкой, которая не оставляет места произволу в налогооблажении.
Та истина, что налоги нельзя законным образом установить иначе как с согласия народа или его представителей, в основном, признается всеми философами или юристами, которые снискали известность в области публичного права, не исключая даже и Бодена.
Хотя некоторые из них установили правила по видимости противоположные, но помимо того, что легко обнаружить особые причины, по которым они это сделали, они добавили к ним столько ограничений и оговорок, что, по сути, пришли к тому же самому: ибо с точки зрения права совершенно безразлично, отказывается ли народ платить или же суверенной власти не следует требовать; а если речь идет лишь о силе, то совершенно бесполезно рассматривать вопрос с точки зрения законности или незаконности.
Платежи, которые взымаются с народа, бывают двух видов: одни вещные, ими облагаются вещи, другие личные, их платят с человека. И те и другие называются налогами или пожертвованиями: когда народ сам устанавливает выплачиваемую им денежную сумму, она называется пожертвованием; когда он согласен на сбор, установленный с любого продукта, это налог. В книге «О духе законов» можно прочесть, что поголовное налогообложение более соответствует рабскому состоянию, а вещная подать более подобает свободной стране. Это было бы бесспорным, если бы доли, взымаемые с каждого человека, оказались бы одинаковыми; ибо не было бы ничего более соразмерного, чем подобный сбор, и именно в точном соблюдении соразмерности заключается дух свободы. Ведь поголовной податью, в точности соразмерной со средствами частных лиц, могла бы быть та, что во Франции носит имя подушной подати и которая в этом отношении является одновременно и вещной, и личной; она является самой справедливой и, следовательно, подходит для людей свободных 51. Кажется, на первый взгляд, что эту соразмерность легко соблюсти, потому что, имея отношение к тому положению, которое каждый занимает в обществе, сведения о них всегда становятся достоянием гласности; но не говоря уже о том, что жадность, влияние, обман умеют увиливать от их уплаты даже в очевидных случаях, большая редкость, когда в этих подсчетах учитывают все привходящие мелочи. Во-первых, надо принять во внимание количественное соотношение: при прочих равных условиях тот, у кого имущества в десять раз больше, чем у другого человека должен платить в десять раз больше. Во-вторых, надо принять во внимание размеры потребления, то есть разницу между необходимым и излишним. Тот, кто имеет лишь самое необходимое, вовсе ничего не должен платить, а размеры подати того, у кого есть излишки, могут при необходимости, увеличиться до пределов суммы, превышающей необходимое. На это такой человек ответит, что, принимая во внимание его положение, то, что считалось бы излишком для человека низшего происхождения, является для него необходимым, но это ложь: ибо у вельможи две ноги, как и у возницы и животов у него не больше. Более того, так называемое необходимое не так уж и необходимо для положения, которое он занимает, и если бы он смог с похвальным намерением отказаться от него, он пользовался бы еще большим уважением. Народ пал бы на колени перед министром, который идет в совет пешком, продав свои кареты ради неотложных нужд государства. И, в конце концов, закон никому не предписывает великолепия, а благопристойность никогда не была доводом против права.
Третье соотношение, которого никогда не учитывают, а оно должно было бы считаться первым – это соотношение пользы, которую каждый извлекает из содружества в общества, весьма усердно защищающего огромные владения богача и едва ли позволяющего несчастному бедняку пользоваться хижиною, которую он построил своими руками. Разве все выгоды от жизни в обществе не для богатых и могущественных? И разве не они занимают все прибыльные должности? Разве не они наделены всеми милостями, льготами, а общественная власть к ним разве не благосклонна? Пусть уважаемый человек ограбит своих кредиторов или совершит иные мошенничества, разве он не будет уверен в своей безнаказанности? Розданные им палочные удары, совершенная жестокость вплоть до убийства, будь оно даже преднамеренным, все это не поднимет лишь мимолетный шум, который стихнет сам собой, и через шесть месяцев о этом не перестанут говорить? Но, если только ограбят этого человека, вся полиция будет задействована, и, если на кого-то пало подозрение, то горе виновным! Проезжает ли он через опасную местность – и вот воинское сопровождение следует за ним. Едва сломалась ось его кареты, все бегут ему на помощь. Станут шуметь у его дверей – достаточно одного его слова, чтобы все стихло. Станет ли ему досаждать толпа – по одному его знаку все успокоится. Окажется ли на его пути возница – его слуги готовы будут его убить, и полсотни достойных прохожих будут раздавлены во сто крат быстрее, чем на мгновение замешкавшийся лакей у его повозки. Все эти знаки уважения не стоят ему ни гроша, они являются правом богатого человека, но не определяются размерами его богатства. Как отличается от всего этого жизнь бедняка! Чем больше он нуждается в гуманности, тем более общество ему в ней отказывает. Все двери закрыты перед ним, когда он в праве попросить, чтобы их открыли, и если он иногда и добивается справедливости, то с гораздо большим трудом, чем иной добивается милости. Если нужно отрабатывать барщину или служить в ополчении, то выбор в первую голову падает на него. И, помимо своих собственных повинностей, он несет повинности богатого соседа, у которого достаточно влияния, чтобы от них избавиться. Случись с ним беда, каждый будет держаться от него на расстоянии. Если его бедная повозка опрокинется, ему не только никто не поможет, но для него будет большой удачей, если по пути ему удастся избежать притеснений со стороны лакеев юного герцога. Словом, в случае нужды люди избегают оказывать ему помощь именно потому, что ему нечем заплатить; и я сочту его пропащим человеком, если он к несчастью имеет благородную душу, миловидную дочь и могущественного соседа.
Не меньшее внимание следует проявить к тому, что убытки бедняка менее возместимы, чем убытки богача, и трудность приобрести что-либо возрастает всегда в зависимости от потребностей. Когда ничего не имеешь, ничего не можешь сделать; это так же верно в деловом отношении, как в физике: деньги являются посевом для денег, и часто первую пистолю гораздо труднее заработать, чем второй миллион. И более того, то, что платит бедняк, для него потеряно навсегда, поскольку остается в руках богача или к нему же и возвращается; и, поскольку только через руки людей, которые входят в правительство или близки к нему, рано или поздно проходят доход от налогов, они имеют ощутимую выгоду увеличивать размеры последних даже тогда, когда исправно платят свою долю налогов.
Выразим в двух словах суть общественного соглашения между двумя сословиями. Вы нуждаетесь во мне потому, что я богат, а вы бедны. Установим же согласие между нами: я оказываю вам честь тем, что вы мне служите при условии что вы отдадите мне то немногое, что остается, за тот труд, который я возьму на себя, чтобы вами руководить.
Если мы внимательным образом согласуем все вещи, то обнаружим, что для правильного распределения податей справедливым и действительно соразмерным образом, налогообложение не следует устанавливать только сообразно размерам имущества налогоплательщиков, но с учетом сложной зависимости между различиями в их положении в обществе и избытком имущества. Это дело весьма важное и трудное, которое ежедневно осуществляет множество добропорядочных приказчиков, знакомых с арифметикой, но за это дело не рискнули бы взяться Платоны и Монтескье, не испытывая при этом глубокое волнение и не испрашивая для себя у неба знаний и неподкупности. Еще одно неудобство личной подати состоит в том, что она слишком ощутима и взымается слишком сурово, что впрочем не мешает тому, чтобы ее собирали с множеством недоимок, потому что гораздо легче скрыть от податного списка и от судебных преследований свою личность, чем собственность 52.
Из остальных видов налогов земельный ценз или вещная талья всегда считалась самой выгодной в странах, где больше обращают внимание на количество сбора и на точность взыскания, чем на самое незначительное неудобство, причиняемое народу. Осмелились даже утверждать, что следует обременить крестьянина, чтобы пробудить его от лености, и что он стал бы бездельником, если бы ничего не должен был платить. Но опыт всех народов мира опровергает это смехотворное правило: именно в Голландии и в Англии, где земледелец платит очень мало и, в особенности, в Китае, где он не платит ничего, земли обрабатываются лучше всего. Напротив там, где землепашец обременен сообразно количеству продуктов с его поля, он бросает его невозделанным и собирает с него в точности столько, сколько ему нужно для жизни, так как для того, кто теряет плоды своих усилий, выгодно бездельничать; налагать же штрафы на продукт труда странное средство для того, чтобы искоренить лень. Земельная подать или подати на зерно, в особенности, когда они чрезмерны вытекают два столь страшных неудобства, что они приводят к обезлюденью и к продолжительному разорению стран, в которых она установлена.
Первое из них проистекает от недостатка денежного обращения, ибо торговля и ремесло в столицах притягивают к себе деньги из деревни: и налог нарушает соответствие, которое еще может оставаться между нуждами землепашца и ценой на зерно, а деньги постоянно уходят из его рук и никогда в них не возвращаются; чем богаче город, тем более нищей является страна. Сбор от тальи, переходит через руки государей или финансистов в руки ремесленников и купцов, а земледелец получает от него лишь незначительную часть и, в конце концов, растрачивает свои силы, выплачивая равное с другими количество денег и получая назад меньше. Да как же может жить человек, у которого есть только вены, но нет артерий? Или тот, чьи артерии несут кровь, не донося ее до сердца? Шарден утверждает, что в Персии налоги короля на продукты питания выплачивались продуктами питания. Этот обычай, который как свидетельствует Геродот, имел хождение в этой стране вплоть до воцарения Дария 53, вполне мог бы предотвратить зло, о котором я только что говорил, если только в Персии управители, распорядители, приказчики, сторожа складов не принадлежали к другой породе людей, чем та, что встречается у нас повсюду: я с трудом поверю, что до короля дойдет хоть малая часть всех этих сборов, что зерно не сгниет в амбарах и что огонь не спалит большую часть складов.
Второе неудобство проистекает из мнимого преимущества, которое приводит лишь к усугублению зла, до того, как его успеют заметить, а именно что зерно есть продукт питания, налоги на который не ведут к его удорожанию в странах, его производящих. И несмотря на то что оно является продуктом первой необходимости, если его количество уменьшается, то цена на него не растет. Это ведет к тому, что много людей умирают от голода, хотя зерно продолжает продаваться по сходной цене, а землепашец один несет на себе бремя налогов, которые он не может вычесть из цены его продажи. Следует уделить особое внимание тому, что не следует рассуждать о вещной талье так же, как и о налогах на другие товары, которые ведут к повышению цен на них. Ведь налоги на товары выплачиваются не столько купцами, сколько покупателями. Этот налог, каким бы значительным он ни был, однако ж является произвольным, ибо он выплачивается купцом в зависимости от количества товаров, которые он покупает, и так как он покупает их в зависимости от размеров сбыта, он и устанавливает закон для частных лиц. Но землепашец, который продает или не продает зерно, вынужден платить в установленных размерах за землю, которую обрабатывает, и он не может по своему усмотрению ожидать, когда на его продукты питания установят ту цену, которая ему подходит. И если он не сможет продать эти продукты, чтобы содержать себя, он вынужден будет продавать их, чтобы заплатить талью, таким образом, что иногда огромные налоги поддерживают ничтожную цену на продукты питания.
Заметьте также, что средства, получаемые от торговли и ремесла, не делают талью более терпимой вследствие обилия денег, но, напротив, делают ее более обременительной. Не стану настаивать на вещи весьма очевидной, а именно на том, что значительное или малое число денег в государстве может дать ему больше или меньше кредита вовне; это количество никоим образом не сказывается на действительном благосостоянии граждан, и не более и не менее их ободряет. Однако я должен сделать два важных замечания: первое, что если только государство не имеет избытка продуктов питания и при этом избыток денег не проистекает от их сбыта за рубеж, только города, где сосредоточена торговля, получают ощутимую выгоду от их обилия, а крестьянин становится относительно беднее. Другое замечание, что цена всех вещей возрастает с увеличением количества денег, поэтому налоги должны соответствующим образом возрастать, и при этом земледелец оказывается более обременен налогами, не получая большего количества дохода.
Понятно, что талья на землю является на деле налогом на прибыль. Между тем, каждый согласится, что нет ничего опаснее налога на зерно, который оплачивает покупатель: как же не видят того, что зло становится во сто крат хуже, когда налог этот платит земледелец? Не есть ли это покушение на благосостояние государства, на самый его источник? Не означает ли это трудиться самым непосредственным образом над тем, чтобы привести страну к обезлюденью и, следовательно, надолго ее разорить? Ибо не существует худшего голода для нации, чем голод на людей. Только истинный государственный муж в том, что касается расчета налогов, может увидеть вопрос не только финансов и превратить тягостные пошлины в полезные предписания, касающиеся поддержания порядка, и заставить народ усомниться в том, что подобные учреждения в большей мере имеют в виду благо нации, а не доходы от сборов.
Пошлины на ввоз иностранных товаров, до которых жители столь падки, при том что страна в них не нуждается, на вывоз тех продуктов земледелия, которых в стране немного, но без которых иноземцы не могут обойтись, пошлины на произведения искусства бесполезные и чрезмерно дорогостоящие, на ввоз в города предметов развлечений и в целом на предметы роскоши будут способствовать достижению этой двоякой цели. Именно с помощью таких налогов, которые облегчают жизнь бедняков и отягощают жизнь богатых, следует предотвращать непрерывный рост неравенства состояний, закабаления богатыми огромного количества бесполезных работников и слуг, умножения числа бездельников в городах и опустошения деревень.
Весьма важно установить между стоимостью предметов продажи и пошлинами на них такое соответствие, чтобы алчность частных лиц, в силу значительности прибыли, не слишком поощряла стремление к мошенничеству. К тому же, не следует допускать возникновения благоприятных условий для контрабанды, отдавая предпочтение обложению пошлиной тех товаров, которые труднее всего скрыть. И, наконец, надлежит сделать так, чтобы налог платился тем, кто использует вещь, облагаемую сборами, а не тем, кто ее продает, ибо для этого последнего размеры пошлин, которыми бы он оказался обременен, порождали бы еще больше искушений и заставляли бы искать возможности для мошенничества. Вот каков обычай установившийся в Китае, в стране, где существуют самые высокие и самые регулярно уплачиваемые налоги: купец ничего не платит, а покупатель платит пошлину и при этом не возникает ни возмущения, ни мятежей, потому что необходимые для жизни продукты питания, такие как рис или зерно, совершенно избавлены от сборов, народ не ощущает гнета налогов, ибо ими облагаются лишь самые состоятельные люди. В конечном итоге, все эти меры предосторожности должны быть внушены не столько страхом перед контрабандой, сколько тем вниманием, которое правительство должно проявить к тому, чтобы оградить частных лиц от соблазна получать незаконную прибыль, стремление получить которую создаст поначалу плохих граждан, и не замедлит превратить их в недобросовестных людей.
Так пусть установят высокие сборы на лакеев, выезды, зеркала, лоск, мебель, ткани, на позолоту, на свиту, на дворы и сады в особняках, на всякого рода спектакли, праздные занятия, вроде скоморохов, шутов, комедиантов, певцов, одним словом на всю эту массу предметов роскоши, развлечений и безделья, которые бросаются в глаза, тем более что они используются, чтобы выставлять себя на показ, и оказались бы бесполезными, если бы на них не засматривались. И не стоит опасаться, что доходы от подобных сборов будут носить неустойчивый характер, поскольку ими облагаются вещи, которые не являются безусловно необходимыми: думать, что после того как людей однажды соблазнила роскошь, они когда-нибудь смогут от нее отказаться, – означает плохо знать людей; они отказались бы во сто крат охотнее от необходимого и предпочли бы скорее умереть от голода, чем терпеть унижение. Возрастание расходов оказалось бы лишь еще одним поводом сохранить эти сборы, и тогда бессмысленное желание выглядеть процветающим доставит казне прибыль, благодаря высокой стоимости вещи и расходам на налоговые сборы. Пока будут существовать богатые, они пожелают отличаться от бедняков, и государство вряд ли найдет более надежный и менее сопряженный с расходами доход, чем тот, что основан на этом различии.
По той же самой причине промыслы не пострадали бы от того экономического порядка, который обогатил бы государственные финансы, возродил бы земледелие, и облегчил положение земледельца и незаметно приблизил бы размеры всех частных состояний к той умеренности, которая составляет подлинную силу государства. Признаюсь, что налоги, возможно, будут содействовать быстрой смене привычек, но это приведет лишь к тому, что их заменят другие привычки, от которых работник выиграет, а казна ничего не потеряет. Словом, предположим, что дух управления будет неизменно заключаться в том, чтобы облагать пошлинами избыток богатства, и от этих мер последует один одинаковый результат: или богатые откажутся от чрезмерных трат, дабы производить траты только полезные, которые обратятся к прибыли государства, или же порядок налогообложения произведет действие, свойственное лучшим законам против роскоши, а именно: расходы государства уменьшаться вместе с расходами частных лиц, а казна, при таком положении дел, будет получать доходов не меньше, а тратить будет еще меньше. Или же, если богачи не уменьшат своей расточительности, казна получит от сбора налогов средства, которые она искала для обеспечения настоящих потребностей государства. В первом случае казна обогатится благодаря тому, что ее расходы уменьшаться, а во втором благодаря бесполезным тратам частных лиц.
Добавим ко всему сказанному важное различие из области политического права, на которое должны обратить особое внимание правительства, стремящиеся все делать сами. Я уже сказал, что сборы с частных лиц и налоги на предметы первой необходимости прямо затрагивают право частной собственности и, следовательно, истинную основу гражданского общества. Их взимание всегда ведет к опасным последствия в том случае, если они не установлены с явного согласия народа или его представителей. Иначе обстоит дело с пошлинами на вещи, пользование которыми возможно запретить, так как в этом случае частное лицо, не прямо принуждают его платить, его взносы могут сойти за добровольные таким образом, что согласие частного лица из числа налогоплательщиков восполняет недостаток общего согласия, каковое в известной мере даже предполагается: разве станет народ противиться налогообложению, которое касается лишь тех, кто добровольно хочет платить? Мне представляется бесспорным, что то, что не запрещено законом и не противоречит нравам, и то, что правительство могло бы при случае запретить, может быть дозволено в силу права. Если, к примеру, правительство может запретить пользование каретами, оно также с полным основанием может установить пошлину на пользование ими – мудрое и полезное средство не одобрять их использование, при этом не принуждая к тому, чтобы ими вообще не пользовались. В таком случае пошлины на кареты можно рассматривать как своего рода штраф, сборы от которого избавляют от наказания за частое пользование ими.
Кто-нибудь может мне возразить, что те, кого Боден называет обманщиками, то есть те, кто устанавливает и придумывает пошлины, принадлежа к разряду богатых, и не подумают уберечь остальных от расходов, которые они сами производят, и взять их бремя на себя, облегчая участь бедняков. Но должно отбросить подобные мысли, поскольку если в каждой нации те, кому сувереном вверено управление народом, окажутся его врагами по одному только своему положению, то не стоило бы труда внимательно исследовать то, что им следует делать, дабы осчастливить этот народ 54.
Комментарии
Впервые напечатано в V томе «Энциклопедии» Дидро и Д’Аламбера в 1755 году. (Encyclopédie ou Dictionnaire raisonné des sciences, des arts et des métiers Paris, 1755. T. V, p. 337-349). Первое отдельное издание вышло в 1758 году.
Комментарий И. И. Бочкова при участии С. В. Занина
Статья много раз переводилась на русский язык. Впервые: Économie (Morale et politique) = Экономия (Нравоучение и политика) / Перевод А. Нарышкина // Переводы из Энциклопедии. М, 1767. Ч. 2. С. 3-63; «Рассуждение о политической экономии», написанное Руссо в 1755 году, вошло в 5 том «Энциклопедии» Дидро и Д’Аламбера вместе со статьей Дидро «Естественное право», с которой Руссо полемизирует в «Рассуждении». Долгое время оно публиковалось по тексту этого издания с добавлениями, появившимися в издании статьи 1782 г., осуществленном душеприказчиками Руссо, в частности, Полем Мульту. Этот текст без всяких изменений был воспроизведен в издании Œuvres complètes de J.-J. Rousseau (Paris: Gallimard, 1959-1995. Т. III), подготовленном Робером Дератэ, с которого был выполнен перевод, опубликованный в кн.: Руссо Ж.-Ж. Трактаты. М., 1969. Предлагаемый читателю перевод выполнен по изданию, выверенному по сохранившейся рукописи «Рассуждения» и получившему в мировом руссоведении статус научно-критического издания: Rousseau J.-J. Discours sur l’économie politique / éd. établie par Bruno Bernardi, Paris: Vrin, 2002. Это издание восстанавливает первоначальное название произведения и порядок разделов, претерпевший серьезные изменения при первой публикации в «Энциклопедии», а также содержит основные варианты текста.
Обратим внимание на то, что структура статьи парадоксальным образом напоминает структуру «Политики» Аристотеля, который в первой книге дает определение экономики и государства, противопоставляя последнее семье как особому типу объединения людей. Во второй книге Стагирит рассматривает вопросы управления собственностью и законотворчества. В последующих книгах трактата говорится об элементах, составляющих государство как организм, о необходимости патриотизма, о надлежащем воспитании молодежи.
В тексте статьи отсылки в круглых скобках принадлежат Руссо и соответствуют статьям «Энциклопедии».
1 …управление домом… – Понятие «экономия», встречающееся у Ксенофонта, было рассмотрено Аристотелем, понимавшим под словом «οικοσ» не просто дом, а хозяйство в более широком смысле, чем хозяйство домашнее. Взгляды именно этого античного мыслителя оказали значительное влияние на Руссо. В частности, тот факт, что Аристотель под «экономией» понимал совокупность непосредственно полезных вещей, то есть потребительских стоимостей, имеющую по природе своей естественные количественные границы, в отличие от «хрематистики» – накопления богатства в виде денег, к которой он, в общем, относился отрицательно.
2 Вариант издания Дюпейру 1782 г.: Власть отца над детьми основана на их собственной пользе и потому не может по своей природе распространяться на право жизни и смерти, но суверенная власть, у которой нет иного предмета, кроме как общее благо, не может иметь иных границ, кроме правильно понятой общественной пользы: это различие я разъясню в свое время.
3 Вариант: тогда как богатство государя не столько увеличивает благосостояние частных лиц, сколько почти всегда стоит им процветания и мира.
4 …не стану ничего говорить о рабстве… – Руссо упомянул его, возможно, потому, что Аристотель в той части «Политики», где он рассматривает экономию «домашнюю», рассматривает отношения между хозяином и его рабами (гл. IV–VII).
5 Вариант: Французский закон о совершеннолетии короля доказывает: весьма здравомыслящие люди и продолжительный опыт научили народ тому, что для него гораздо большее несчастье – правление регентов, нежели правление детей.
6 Вариант: большое общество не могло быть учреждено по образцу семьи, потому что оно состояло из множества семей, которые до возникновения ассоциации не имели никакого общего правила поведения и не могли подать в этом отношении пример государству. Напротив государство, если оно хорошо управляется, должно предложить всем семьям общие правила и позаботиться одинаковым образом о власти отца, о повиновении слуг и о воспитании детей.
7 Филмер Роберт (1604-1688) – английский политический деятель и писатель, автор ряда книг, в том числе и «Патриарх, или Естественная власть монархов» (1680). Ставя перед собой цель обосновать абсолютную власть монарха, Филмер разработал теорию, согласно которой их власть произошла от власти отца семьи – патриарха, о которой речь идет в книгах Ветхого Завета. Ссылаясь на библейских патриархов, Филмер находит в их действиях признаки суверенитета и объявляет их монархами. Таким образом, первым монархом на земле оказывается Адам, получивший власть от Бога и передавший ее по наследству своим сыновьям. Филмер многократно ссылается на «Политику» Аристотеля, усматривая в ней подтверждение своей идеи о том, что государство управляется, подобно большой семье, отцом. Аристотель определяет государство как высшую форму человеческого общения. Высшая форма проистекает из низших – семьи и общины. Очевидно, что Аристотель не отождествляет государство с семьей (о чем упоминает и Руссо), однако, по мнению Филмера, его «Политика» не противоречит книгам Ветхого Завета и оправдывает авторитет библейских царей. Руссо косвенно упоминает и наиболее известное опровержение «Патриарха» – «Два трактата о правлении», опубликованные Джоном Локком в 1689 г. Первый трактат полностью посвящен критике теории божественного происхождения права королей на обладание властью; в этой книге Локк, дискутируя с Филмером, разграничивает отцовскую и королевскую власть и приходит к выводу о том, что их природа различна. Локк констатирует, что обе эти власти являются (и должны быть) ограниченными и не могут угрожать естественной свободе людей. Защита последней и явилась причиной написания «Двух трактатов»: соогласно Локку, теория Филмера является оправданием рабства. Следуя за Аристотелем и Локком, Руссо отличает государство от семьи, замечая, что суверенная власть, в отличие от отцовской, не имеет границ помимо общей пользы. Как и Локк, Руссо отвергает возникновение обязанностей перед обществом из факта рабства, признавая, однако, что повиновение отцу должно существовать, ибо оно вытекает из благодарности детей за заботу о них и так же основано на молчаливо подразумеваемом договоре с ними.
8 «Патриарх» (лат).
9 …два выдающихся человека… – Имеются в виду Альджернон Сидней и Джон Локк, подвергшие книгу Филмера критике, первый в своих «Рассуждениях о правлении», второй – в трактате «О государственном правлении» (кн. II).
10 См.: Аристотель. Политика, I. Гл. II.
11 Вариант: удивительно, что проведя столько тонких различий, Аристотель не заметил одно, которое, однако же, не является всеобщим, а именно что республика управляется множеством властителей, тогда как семья всегда лишь одним.
12 Вариант: по всему этому видно, что публичная власть, которую я называю правительством распространяется лишь на частных лиц. Эти разъяснения необходимы, чтобы различать общественную экономию, которую я называю правлением, от высшей власти, которую называю суверенитетом.
13 Вариант: если я пожелаю в точности определить, в чем заключается общественная экономия, то обнаружу, что ее назначение сводится к трем основным вещам: применять законы, поддерживать гражданскую свободу и заботиться о потребностях государства. Но чтобы отчетливее видеть связь между этими тремя предметами, нужно обратиться к тому, что их объединяет и лежит в основе.
Вариант 2: все основные обязанности правительства содержатся в небольшом количестве основных статей: 1. Заставлять соблюдать законы, 2. Защищать свободу, 3. Поддерживать нравы, 4. Заботиться об общественных потребностях. Но какими бы важными ни казались эти предписания, они оказываются сведенными к бессмысленным и бесплодным правилам, которые невозможно применить в жизни, если их не подкрепит действенное и возвышенное начало, которое должно их направлять к этой цели. Именно это я и постараюсь сделать понятным читателю.
14 …если, конечно организм здоров. – Этот абзац весьма близок к «Введению» к «Левиафану» Гоббса, где государство сравнивается с «искусственным человеком».
15 Вариант: Будучи в Государстве мерой справедливого и несправедливого, общая воля неизменно направлена на благо общественное и частное, государственная власть должна быть лишь исполнительницей этой воли, из чего следует, что из всех видов правления наилучшее по природе то, которое полностью согласуется с ней; то, члены правительства которого стремятся в меньшей мере к личной выгоде, противоположной выгоде народа; ибо эта выгода не может этот двойственный характер соображений выгоды неизбежно заставит правителей поступать сообразно их частной воле, которая в их управлении всегда будет брать верх над волей общей; ибо, поскольку жировая прослойка тела наносит вред голове, то голова должна особо позаботиться о том, чтобы тело не прибавляло в весе. Если счастье народа ставит препятствие честолюбию его правителей, пусть народ не льстит себя надеждой стать когда-либо счастливым.
Но если правление устроено так, как оно и должно быть устроено, и оно следует тем началам, на которых оно должно зиждется, его первой заботой в заведовании общественным хозяйством или в общественным управлением, следовательно, является неусыпный надзор за исполнением общей воли, которая является одновременно правом народа и источником его счастья. Всякое общее и публичное решение этой воли называется законом, и потому первейший долг глав состоит в заботе о соблюдении законов.
Пока правительство действует во имя общего блага, невозможно, чтобы оно покусилось на свободу, потому что в этот момент оно лишь исполняет общую волю и никто не может сослаться на то, что его поработили, он при этом повинуется лишь собственной воле.
16 Вариант: собирательная и общая воля.
17 …в статье «Право»… – Речь идет о статье Дидро «Естественное право» («Droit naturel») в V томе «Энциклопедии». Под «Великим принципом», несомненно, понимается идея главенства общей воли.
18 Фраза отсутствует в черновике. Речь идет о статье Дидро «Естественное право».
19 …мир, будучи большим городом… – Вероятно, здесь имеется в виду одна из концепций философии стоиков, которые, согласно сообщению Цицерона («О пределах добра и зла», III, 64), видели в мире, управляемом Провидением, «большой город» богов и людей.
20 …и в сатирах Макиавелли. – Вероятно, имеется в виду критика политической действительности в сочинении «Государь» Макиавелли, которого Руссо считал республиканцем. В этом трактате Макиавелли выявил пороки тиранического правления.
21 …благодаря защите со стороны всех. – Эта формулировка совпадает с той, что дает Локк (см. «О гражданском правлении», гл. IX, § 123).
22 Вариант: Законы – единственная движущая сила политического организма.
Вариант: «В равной мере опасно, когда суверен покушается на права магистратуры или когда магистрат покушается на права суверена.
Вариант: Должно быть первейшим законом государства, чтобы одно и то же лицо не могло занимать одновременно множество ответственных должностей, либо для того, чтобы наибольшее число граждан принимало участие в управлении, либо для того, чтобы не предоставлять никому из этих лиц больше власти, чем пожелал законодатель.
Вариант: Мы являемся свободными, хотя и подчиняемся законам, не тогда, когда повинуемся некоему человеку, ибо в последнем случае я повинуюсь воле постороннего лица. Но, повинуясь закону, я повинуюсь воле общества, которая в той же мере моя собственная, в какой и кого-либо другого. Впрочем, хозяин может позволить одному то, что запрещает другому, тогда как закон, поскольку он беспристрастен, ставит всех в равное положение, и следовательно, не существует ни хозяина, ни слуг.
23 Вариант: Обращаясь к истокам политического права, мы обнаруживаем, что прежде чем существовали властители, существовали законы. Потребовался бы только один закон, чтобы учредить политический союз. Нужен был и второй, чтобы установить форму правления, а эти два закона предполагают множество промежуточных, из которых самый торжественный и самый священный тот, в силу которого люди обязываются соблюдать все остальные. Если допустить, что законы существовали до появления правительства, то они от него независимы. Само правительство зависит от законов, ибо из них оно черпает свою власть. Оно вовсе не является их автором или господином, а только ручается за них, управляет, или всего-навсего их толкует.
24 …Платон и считает… – См.: Платон. Законы, кн. IV, с. 719 и до конца книги.
25 Бесспорно, что люди в целом ~ ибо он не сумел сделать их достойными уважения. – Фраза почти дословно воспроизведена Руссо в начале IX книги «Исповеди». По его собственному признанию, мысль, которая в ней заключена, должна была стать краеугольным камнем главного политического сочинения Руссо, которое так и не было он написано – «Политические установления».
26 Варианты: Добродетель лишь соответствие частной воли воле общей.
Вариант: Раз уж говорят, что красота является сочетанием наиболее общих черт, можно сказать, что добродетель является собранием общих воль.
Вариант 3: Злонамеренность является, в сущности, попыткой противопоставить волю частную воле общественной, и потому невозможно, чтобы свобода существовала среди злых людей, поскольку если бандит изъявляет свою волю, она будет принуждать волю общественную или волю соседа, а чаще всего, обе эти воли, и если его принудить повиноваться воле общественной, он никогда не станет проявлять свою собственную.
27 «Ибо и милосердие наказывает, а жестокость милует» (лат.), Августин. Послания, CLII. Блаженный Августин, Аврелий (354-430), епископ Гиппонский (в Северной Африке); крупнейший раннехристианский богослов, философмистик.
28 Вариант: согласно моему представлению о добродетели, любовь к родине неизбежно приводит нас к добродетели, потому что мы охотно желаем того, чего желают те, кого мы любим.
29 …и бедствия в Татарии… – Во французской системе географических наименований XVIII в. под этим понимались обширные пространства Центральной и Северной Азии за Уралом, в Сибири, в Монголии, заселенные, по мнению европейцев, народами преимущественно тюрко-монгольского происхождения.
30 Гней Помпей Великий (106-48 до н. э.) – римский полководец и политический деятель. В 60 г. до н. э. образовал триумвират с Марком Крассом и Юлием Цезарем; впоследствии, начав борьбу за власть с Цезарем, он потерпел поражение и бежал в Египет, где был убит.
31 …от завоевателей мира… – Имеется в виду главным образом Юлий Цезарь, завоевавший Галлию, Египет, начавший войну в Британии и на Балканах.
32 …покинул землю… – После поражения своих сторонников, республиканцев, Катон Младший в 46 г. до н. э. покончил с собой.
33 Вариант: Первая цель, которую поставили перед собой люди, создав содружество граждан, была взаимная безопасность, то есть охрана жизни и свободы каждого всем сообществом. Основной долг правительства, следовательно, состоит в том, чтобы люди мирно наслаждались и тем и другим, а неуклонное соблюдение самих законов требовалось только потому, что закон есть не что иное, как провозглашение воли общества, нарушить которую было бы невозможно, не покушаясь на свободу. Население есть не что иное, как собрание частных лиц, а его права основаны на правах этих последних.
34 В Македонии казнь человека ~ при всем величии Александра ~ и не был ими осужден. – Подразумевается Александр Македонский. В Афинах, как отмечает Руссо, вынести приговор относительно гражданина могло лишь народное собрание голосованием, подвергая обвиняемого остракизму – изгнанию.
35 Вариант: Этот мудрый добродетельный народ знал, в чем заключаются подлинные богатства государства, и во время празднования триумфа гордился больше тем, что не выдал врагу ни одного римлянина, чем всеми захваченными богатствами побежденных.
36 Порций Лека – народный трибун (199 г. до н. э.), автор «Порциевых законов» (leges Porcianae), запрещавших наказание римских граждан плетьми и смертной казнью.
37 Ср.: «Человек, лишенный страстей, или неспособный воспринимать движение, – с нравственной точки зрения химера», – писал моралист Ж. Ришар, близкий к кругу энциклопедистов (Richard. Réflexions sur le livre intitulé «Les Moeurs». Aux Indes, 1748. P. 214). Руссо в данном случае проводит различие между своей точкой зрения и точкой зрения авторов «Энциклопедии».
38 Вариант: Если граждане получают от нее все то, что придает ценность их существованию: мудрые законы, простые нравы, хлеб насущный, мир, заботу, уважение со стороны других народов, их рвение служить столь нежной матери вспыхнет с новой силой. Они признают истинной лишь ту жизнь, которую они получили от нее, они сочтут подлинным счастьем и истинной славой для себя самую возможность пожертвовать ею на службе отчизне, и они будут считать в числе благодеяний с ее стороны выпавшую им честь пролить всю свою кровь ради ее защиты.
39 Вариант: В государствах, где нравы ценятся больше, чем законы, как в Римской Республике, власть отца не должна была быть чрезмерно безграничной, но повсюду, где, как в Спарте, законы считаются источником нравов, власть частного лица была необходимым образом до такой степени была подчинена власти государства, что даже в семье республика отдавала приказания чаще, чем отец. Это правило мне кажется бесспорным, хотя из него вытекает следствие, противоположное тому, что было выведено в «Духе законов.
40 Вариант: Поскольку я должен был ограничиться изложением общих правил, которые можно применить в любом правлении, я начал с предположения о наличии у этого правления добрых законов, таких, которые не были внушены соображениями частной выгоды и, следовательно, являются следствием деятельности организма нации. Я настаивал на том, чтобы их в точности соблюдали и чтобы властители ради своей же собственной выгоды были при этом правлении в наибольшей степени подчинены народу. Я показал, что этой цели можно достичь только при наличии нравов и любви к отечеству у граждан, и я говорил о средствах получить и то и другое. А теперь я полагаю, что могу сделать вывод о том, что все эти правила вполне можно осуществить на деле, не нуждаясь более ни в чем лишнем, потому что любовь к родине восполняет недостаток всего остального, и отнюдь не невозможно удачно и мудро управлять с помощью этих правил свободным народом, не чувствуя при этом необходимости выдумывать некий особый род людей, более совершенный чем тот, который нам известен, хотя кто-нибудь и стал бы утверждать, что римляне и спартиаты обладали природой, отличной от нашей. Вот все, что я хотел сказать по поводу этого раздела общественной экономии, касается управления людьми, и мне остается поговорить об управлении имуществом.
41 Вариант: Наследственное право и порядок наследования не есть основной закон, но распоряжение, касающееся благочиния, очень важное и зависящее от государственной власти. Довод в пользу такого уверждения заключается в том, что право собственности не может продолжаться после смерти, и как только человек умирает, его имущество ему больше не принадлежит: следовательно, именно государству надлежит им располагать, и множество доводов обязывают государство действовать на пользу детям, которые весьма часто вносили свой вклад в приобретение его имущества, и таким образом, обладают правами совместно с отцом.
42 …как показал Пуфендорф… – См.: «О праве естественном и праве людей», кн. IV, гл. X, § 4.
43 Вариант: Чтобы устранить эти противоречия, рассмотрим различные обстоятельства, начиная с возникновения правительства, и станем изучать не столько то, что существует, сколько то, что должно существовать.
44 Вариант: Но независимо от природы содеянного, а грабежи и разбои меняют свою природу в зависимости от смены отношений между людьми; малые преступления бесчестят, за них вешают или колесуют тех, кто их совершает, а серьезные преступления, если человек уверен в собственной безнаказанности, открывают путь к славе.
Вариант 2: Существуют страны, где общественная вотчина больше не приносит никакого дохода. Это случается тогда, когда ремесло публичного вора до такой степени считается благородным, что все добропорядочные люди упражняются в нем с достоинством и гордо называют своим правом то, что в иное время называлось бы воровством.
45 …неподкупность… Катона… – Речь идет о Катоне Утическом, успешно исполнявшем в 65 г. до н. э. обязанности квестора – одного из управляющих государственной казной, эрариумом.
46 Но если существовало так мало Гальб… – Гальба Сервий Сульпиций (5 до н. э. – 69 н. э.) в 68-69 гг. н. э. – римский император. Возможно, Руссо имеет в виду тот факт, что, будучи уже в 32 г. н. э. консулом и правителем нескольких провинций, Гальба при преемниках Августа отклонял предложения стать императором и продолжал управлять Африкой и Испанией; только после гибели Нерона он принял предложение стать императором.
47 Вариант: какую пользу Дарию принесли все сокровища Азии в борьбе с государем, который ничего бы не имел? Афинская республика не обладала никакими доходами, когда победила персов, спартиаты, не имея ни денег, ни золота, а лишь плащ и похлебку, покорили Грецию и даже Афины; но едва только Лисандр обогатил Спарту благодаря грабежам в Азии, она тут же утратила свое могущество. Богатство Карфагена и наемные войска стали причиной ее разорения.
48 Питает и насыщает (лат.).
49 …Марий оказался первым, кто во время Югуртинской войны… – Марий (156-86 до н. э.) римский полководец, началом его военной славы послужили победы в войне с нумидийским царем Югуртой (111-105 до н. э.).
50 Вариант: Налоги являются видом дохода, который обедняет народ в большей мере, чем увеличивает его сбережения и, по большей части, сборы от этого налога, проходя через руки тех, кто его собирает по этой причине приносит больше вреда, чем пользы.
Вариант: После того как в течение долгого времени Англия черпала свои доходы в кошельках богатых путем займа и в кошельках бедных с помощью налогов, она необходимым образом должна дойти до банкротства по той единственной причине, что она оплачивает свои займы налогами.
51 Вариант: Что же касается обложения налогами продуктов питания и товаров, то трудно соразмерно их распределить среди разных слоев населения, потому что существуют продукты питания, которые бедняки потребляют в значительных количествах и почти всегда именно на них и устанавливают налоги.
52 Вариант: остальные налоги делятся на два вида, а именно вещная талья на земли и налоги на продукты питания и товары.
53 Дарий I Гистасп (550-485 до н. э.) – персидский царь, совершивший походы в Скифию и против греков.
54 Вариант: Мне остается сказать несколько слов, заканчивая эту статью. Всякая общая экономия в конечном итоге имеет в виду общее благо человеческого рода, наличие которого есть признак и доказательство хорошего управления: этот предмет есть увеличение народонаселения, являющееся бесспорно следствием его процветания! Если вы хотите узнать, является ли государство плохо или хорошо управляемым, выясните, увеличивается ли число его жителей или уменьшается. При прочих равных условиях совершенно очевидно, что страна, которая, с учетом ее размеров, способна прокормить и сохранить наибольшее число жителей, является страной, где люди лучше всего живут. Ибо разумно судить о прилежности пастуха по тому, как быстро увеличивается количество голов в его стаде.