ГЛАВА XX. ОБ ОТЛИЧИТЕЛЬНЫХ СВОЙСТВАХ ЦЕННОСТИ И БОГАТСТВА
«Человек богат или беден, – говорит Ад. Смит, – смотря по тому, в какой степени может он пользоваться вещами необходимыми, полезными или приятными».
Итак, ценность существенно отличается от богатства, ибо ценность зависит не от изобилия, а от затруднительности или от легкости производства. Труд миллиона людей в мануфактуре производит всегда одну и ту же ценность, но не всегда одно и то же богатство. Вследствие механических изобретений, увеличения ловкости, лучшего разделения труда или открытия новых рынков, на которых можно вести более выгодную мену, миллион людей может в одну эпоху увеличить вдвое или втрое размер богатства, количество «предметов необходимых, полезных или приятных», в сравнении с производимым в другую эпоху тем же числом рабочих; но эти люди ничего не прибавили бы вследствие того к ценности произведений. В самом деле, ценность всякого предмета увеличивается или уменьшается в соответствии с легкостью или затруднительностью производства, или, другими словами, соответственно количеству труда, употребленного на производство.
Предположим, что при данном капитале посредством труда известного числа рабочих можно произвести 1000 пар чулок, и что вследствие механических изобретений то же самое число людей могло бы произвести 2000 пар, или же, продолжая производить одну тысячу пар, оно могло бы, сверх того, изготовлять пятьсот шляп. В этом случае ценность двух тысяч пар чулок или одной тысячи пар чулок вместе с ценностью пятисот шляп будет вполне равна ценности одной тысячи пар чулок до введения машин, потому что эти различные продукты будут результатом одного и того же количества труда. Но ценность общей массы товаров будет, однако же, уменьшена, ибо, хотя ценность продукта, количество которого увеличилось вследствие улучшений, и будет в точности равна ценности меньшего количества, которое производилось бы при отсутствии улучшений, но при этом производится также действие на часть товаров, изготовленных до введения улучшения и еще не потребленных. Ценность этих товаров уменьшится, потому что они должны будут в равных количествах упасть до уровня ценности товаров, произведенных усовершенствованным способом, и, несмотря на увеличение количества товаров и на умножение богатства и средств к наслаждению, общество будет располагать в конечном счете меньшею суммою ценности. Постоянно увеличивая легкость производства, мы постоянно уменьшаем ценность некоторых товаров, произведенных прежде, хотя тем же способом мы увеличиваем не только национальное богатство, но также и производительные силы будущего. Большое количество ошибок в политической экономии возникло из ложного на этот предмет взгляда, по которому увеличение богатства и увеличение ценности принимались за одно и то же а также из неосновательных понятий о том, что составляет мерило ценностей. По мнению одних, мерило ценности – деньги, и, след., народ бывает богат или беден, смотря по тому, за большее или меньшее количество денег могут обмениваться разнородные его продукты. Другие считают деньги за чрезвычайно удобное орудие обмена, но не за хорошее мерило, посредством которого можно было бы определять ценность других вещей; по их мнению, настоящее мерило ценности есть хлеб , и страна богата или бедна, смотря по тому, за большее или за меньшее количество хлеба обмениваются продукты страны . Наконец, третьи полагают, что страна богата или бедна в соответствии с тем, сколько она может купить труда. Но почему же золото, хлеб или труд представляют лучшее мерило ценности, чем уголь или железо, чем сукно, мыло, свечи или всякий другой предмет, необходимый для рабочего? Или, говоря короче, каким образом может быть мерилом какой-нибудь один товар или все товары вместе, когда подобное мерило само подвержено колебаниям ценности? Ценность хлеба, так же как и золота, вследствие трудности или легкости производства может колебаться на 10, 20 или 30% по отношению к другим вещам; на каком же основании утверждать во всех подобных случаях, что изменяется именно ценность этих других вещей, а не хлеба? Товаром неизменным был бы лишь тот, производство которого всегда требует одинакового пожертвования, труда и усилий. Мы не знаем подобных товаров, но можем гипотетически рассуждать о них, как бы они существовали на самом деле; мы можем также внести дополнение в науку, показав ясно, что все принимаемые ею доныне мерила для определения ценности решительно неприменимы. Если даже предположить, что какое-нибудь одно из них представляется точным мерилом ценности, то все-таки оно не будет мерилом богатства, так как богатство не зависит от ценности. Человек богат или беден смотря по изобилию необходимых или служащих для удовольствия вещей, которыми он может располагать, и они одинаково служат потребностям владельца, как бы ни была значительна или мала их меновая ценность в отношении к деньгам, хлебу или труду. Только благодаря смешению понятий о ценности и богатстве можно было утверждать, что, уменьшая ценность товаров, то есть вещей необходимых, полезных и приятных, можно увеличить богатство. Если бы ценность была мерилом богатства, то нельзя было бы отрицать этого предположения, так как редкость вещей увеличивает их ценность. Но если прав Ад. Смит, что богатство состоит из предметов необходимости и удовольствия, то оно не может увеличиваться от уменьшения их количества.
Справедливо, что лицо, обладающее редким предметом, более богато, если посредством этого предмета оно может добыть себе большое количество необходимых и приятных вещей; но так как размер общего капитала, из которого извлекает богатство каждое отдельное лицо, уменьшается на всю ту сумму, какую берет из него это последнее, то части других людей необходимо должны уменьшаться в той пропорции, в какой это поставленное в благоприятное положение лицо обладает властью присвоить себе большее количество богатства.
«Пусть вода станет редкой вещью, – говорил лорд Лодердаль, – и поступит в исключительное распоряжение одного лица, то его личное богатство увеличится, ибо вода в этом случае будет иметь ценность, и если народное богатство состоит из суммы индивидуальных богатств, то и общее богатство также увеличится от этого».
Нет сомнения, что богатство этого лица увеличится; но так как фермер будет принужден продать часть своего хлеба, башмачник часть своих башмаков и всякий должен будет лишиться доли своего состояния с единственною целью добыть себе воды, которую они прежде получали даром, то все они обеднеют на все количество товаров, которое они принуждены будут пожертвовать на этот предмет, а владелец воды получит прибыль, в точности равную их потере. Общество в целом составе будет по-прежнему потреблять одинаковое количество воды и товаров, только распределение их будет иное. Но так будет скорее в случае монополии воды, чем недостатка в ней, ибо если бы воды было недостаточно, то народное богатство и богатство отдельных лиц действительно уменьшилось бы настолько, насколько была бы лишена страна части одного из своих предметов потребления. Не только фермер имел бы менее хлеба для обмена на другие необходимые или приятные для него предметы, но, подобно всякому другому лицу, он испытал бы уменьшение в потреблении одного из наиболее существенных для него предметов. Не только распределение богатства было бы в этом случае иное, но наступила бы и действительная потеря богатства.
Итак, можно было бы назвать равно богатыми две страны, обладающие равным количеством всех необходимых, приятных или полезных предметов; но ценность богатства каждой из них зависела бы от сравнительной легкости или трудности производства этих богатств. Если бы усовершенствованная машина дала нам возможность производить две пары чулок вместо одной, не затрачивая более труда, то за один аршин сукна давали бы двойное количество чулок. Если бы подобное улучшение произошло в изготовлении сукна, то чулки и сукно обменивались бы друг на друга в прежней пропорции; но оба эти товара понизились бы в ценности, потому что при обмене на шляпы, на золото и на всякие другие товары пришлось бы давать вдвое более того и другого. Пусть усовершенствование распространится на производство золота и всех других товаров, и прежнее отношение между ними снова восстановится. Станет производиться ежегодно вдвое более товаров, след., народное богатство удвоится, но ценность его не увеличится.
Хотя Ад. Смит дает точное понятие о богатстве, не раз уже упомянутое мною, однако же впоследствии он развивает его иначе, говоря, что «человек должен быть богат или беден, смотря по тому, большее или меньшее количество труда может он приобрести покупкой». Этот взгляд на дело существенно разнится от предыдущего, и он, конечно, неверен, ибо, если предположить, что рудники стали бы более производительны, так что золото и серебро понизились бы в ценности вследствие большей легкости их производства, или что бархат, будучи изготовлен с помощью меньшего, чем прежде, количества труда, упал бы в ценности своей наполовину, то богатство всех потребителей этих предметов увеличилось бы. Один мог бы в этом случае увеличить количество своей посуды, другой мог бы купить вдвое более бархата; но, обладая этим прибавочным количеством посуды и бархата, они все-таки не могли бы употреблять более рабочих, чем прежде, так как если бы меновая ценность бархата и посуды понизилась, то они были бы принуждены пожертвовать сравнительно небольшую долю богатства этого рода в уплату за день труда. Итак, богатство нельзя определять количеством труда, которое можно за него купить.
Из вышесказанного видно, что богатство страны может увеличиваться двумя способами: через употребление более значительной доли дохода на содержание производительного труда, что не только увеличит количество, но также и ценность массы продуктов; или же чрез увеличение не количества труда, а производительной силы прежнего труда, вследствие чего возрастает количество, но не ценность продуктов. В первом случае страна не только станет богаче, но и ценность ее богатства увеличится. Она разбогатеет вследствие сбережения через уменьшение своих расходов на предметы роскоши и удовольствия и через употребление этих сбережений на новое производство. Во втором случае может не быть ни уменьшения расходов на предметы роскоши и удовольствия, ни увеличения в употреблении производительного труда, но при прежнем количестве труда будет более продуктов, возрастет богатство, но не ценность. Из этих двух способов увеличения богатства следует предпочитать второй, потому что он производит то же самое действие, не лишая нас и не уменьшая наших удовольствий, что неизбежно при первом способе. Капитал страны есть та часть ее богатства, которая затрачивается в видах будущего производства и может увеличиваться, так же как и богатство. Возрастание капитала будет одинаково действительно способствовать производству будущего богатства, достигается ли это возрастание вследствие усовершенствований в искусствах и в машинах или же вследствие производительного употребления более значительной части дохода, ибо богатство всегда зависит от количества продуктов, причем ни мало не берется во внимание легкость, с которой добываются орудия, служащие для производства. Известное количество одежды и съестных припасов будет достаточно для потребностей и содержания одинакового числа людей, будут ли эти предметы плодом труда 100 человек или 200; но ценность этих товаров увеличится вдвое, если на их производство было употреблено 200 человек.
Несмотря на изменения, сделанные в четвертом и в пятом издании Трактата о политической экономии, мне кажется, что Сэю очень не посчастливилось в его определении ценности и богатства. Он считает эти два выражения однозначащими и объясняет, что всякий человек богат соразмерно с увеличением ценности, которую приобретает его собственность и с изобилием товаров, которыми он может располагать;
«Ценность доходов возрастает, – говорит он, – если они могут каким бы то ни было способом доставить большее количество продуктов».
Итак, по мнению Сэя, если удвоится трудность производства сукна и если вследствие того сукно начинает обмениваться на количество товаров вдвое больше нежели прежде, то ценность его увеличивается вдвое. С этим я совершенно согласен. Но если бы производство этих товаров велось при особенно легких, а производство сукна при прежних условиях и если бы, след., сукно стало обмениваться на количество товаров вдвое большее, то Сэй все-таки продолжал бы утверждать, что ценность сукна удвоилась; между тем как, по моему взгляду на предмет, ему следовало бы сказать, что ценность сукна осталась без изменения, ценность же упомянутых товаров упала наполовину. Остается ли Сэй последователен, когда он говорит, что вследствие легкости производства два мешка хлеба станут производиться тем же способом, как прежде один, и что ценность каждого мешка понизится от этого наполовину, а потом утверждает, что суконный фабрикант, который обменивает свои материи на два мешка хлеба, получит ценность вдвое большую, чем прежде, когда ему давали за сукно всего один мешок хлеба? Если два мешка имеют теперь ту же ценность, какую прежде имел один мешок, то суконный фабрикант, очевидно, получит ту же ценность, и не более: без сомнения, он получит вдвое больше богатства, вдвое больше полезности, вдвое больше того, что называет Ад. Смит ценностью потребления, но не вдвое более ценности, а след., Сэй не прав, когда он считает выражения «ценность», «полезность и «богатство» – за синонимы. В сочинении Сэя есть много мест, на которые я сослался бы с доверием в подтверждение своего собственного учения относительно существенного различия между ценностью и богатством, хотя следует сознаться, что в других местах этого сочинения поддерживается противоположная теория. Согласить между собою эти противоречащие друг другу места я не в состоянии и выставляю их здесь одни против других для того, чтобы Сэй сделал мне честь, обратил внимание на эти наблюдения в одном из последующих изданий своего сочинения и настолько разъяснил бы свою точку зрения, чтобы устранить затруднения, которые ощущаются при оценке ее не только мною, но и многими другими.

  1. При обмене друг на друга двух продуктов мы обмениваем в действительности производительные услуги, которые способствовали производству этих продуктов (Vol. 2, р. 504).
  2. Не существует другой действительной дороговизны, кроме той, которая происходит от издержек производства: вещь действительно дорогая – та, производство которой много стоит (Vol. 2, р. 497).
  3. Ценность всех производительных услуг, которые должны быть потреблены при изготовлении продукта, определяет издержки производства последнего.
  4. Спрос на товар определяет полезность: но пределы этого спроса установляются издержками производства. Когда полезности товара недостаточно для того, чтобы возвысить его ценность до уровня издержек производства, то вещь не стоит того, во что она обошлась; это служит доказательством, что производительные услуги могли бы быть употреблены на производство товара большей ценности. Обладатели производительных средств, располагающие капиталом, землей или трудом, постоянно заняты сравнением издержек, производства с ценностью произведенных вещей или – что одно и то же – сравнением относительной ценности различных товаров, ибо издержки производства суть не что иное, как ценность производительных услуг, потребленных при изготовлении продукта; а ценность производительной услуги есть не что иное, как ценность произведенного ею товара. Итак, ценность товара, ценность производительной услуги, ценность издержек производства не различаются между собою, когда все вещи предоставлены своему естественному ходу.
  5. Ценность доходов возрастает с той минуты, когда они доставляют нам каким бы то ни было способом большее количество продуктов.
  6. Цена есть мера ценности вещей, а ценность их есть мера их полезности (2 Vol. р. 4).
  7. Свободно совершенный обмен указывает на ценность, которую люди приписывают обмениваемым вещам, смотря по времени, месту и положению общества (Vol. 2, р. 466).
  8. Производить – значит создавать ценность, придавая или увеличивая ценность вещей, которые не обладают ею, и установляя, таким образом, спрос на них, представляющий главную причину их ценности (Vol. 2, р. 487).
  9. Созданная полезность представляет продукт. Меновая ценность, происходящая отсюда, является лишь мерилом этой полезности, мерилом исполненного производства (Vol. 2, р. 490).
  10. Полезность, которую жители какой-нибудь местности признают за известною вещью, не может быть определена иначе, как посредством цены, которую они дают за нее (Vol. 2, р. 502).
  11. Цена эта есть мерило полезности, которую имеет продукт во мнении людей, и удовлетворения, проистекающего из потребления ее, так как никто не стал бы отдавать преимущества потреблению этой полезности, если бы за ту же цену мог приобрести себе полезность, доставляющую более удовлетворения (Vol. 2, р. 506).
  12. Количество всех других товаров, которое кто-либо может непосредственно приобрести в обмен за товар и которым он желает располагать, всегда представляет неоспоримую ценность (Vol. 2, р. 4).
    Если действительно не бывает другой дороговизны, кроме той, которая порождается издержками производства (2), то как же возможно утверждать, что товар может повыситься в ценности (5), когда издержки производства его не увеличились, и притом единственно вследствие того, что он будет обмениваться на большее количество дешевых товаров, на большее количество товаров, ценность которых уменьшилась? Если я даю в 2000 раз более сукна за фунт золота, чем за фунт железа, то доказывает ли это, что я приписываю золоту в 2000 раз более полезности, чем железу? Нисколько. Это просто доказывает, как признает и Сэй (4), что издержки производства золота в 2000 раз больше издержек производства железа. Если бы издержки производства этих двух металлов были одинаковы, то я давал бы за них одну и ту же цену; но если бы мерилом ценности вещей была полезность, то, вероятно, я платил бы дороже за железо. Ценность различных товаров регулируется соперничеством производителей, «беспрерывно занятых сравнением издержек производства с ценностью произведенной вещи (4)». Итак, если я даю один шиллинг за хлеб и 21 шиллинг за гинею, то не дóлжно в этом видеть меру полезности, приписываемую мною каждому из этих товаров.
    Под рубрикой № 4 Сэй придерживается почти без всяких изменений моей собственной теории ценности. В число своих производительных услуг он включает услуги, оказываемые землей, капиталом и трудом; что касается меня, то я считаю за таковые только приносимые трудом и капиталом и совершенно сбрасываю со счетов землю. Различие между нами вытекает из различия во взглядах на ренту: я всегда рассматриваю ее как последствие частной монополии и полагаю, что она никогда не регулирует в действительности цены, а скорее представляет ее следствие. Если бы землевладельцы отказались от всякой ренты, то я того мнения, что сырые произведения не стали бы дешевле, потому что всегда есть налицо такая часть этих произведений, за которую не платят или не могут платить ренты, ибо излишка продукта едва хватает на уплату прибыли с капитала.
    Итак, я не могу согласиться с Сэем, когда он говорит, что ценность товара определяется посредством изобилия других товаров, за которые он обменивается, хотя никто более меня не расположен придавать высокое значение выгодам, проистекающим для всех классов потребителей из действительного изобилия и дешевизны товаров; я держусь мнения весьма замечательного писателя Дестю де Траси, который находит, что «измерять какую-нибудь вещь – значит сравнивать ее с известным количеством той же вещи, которое мы принимаем за мерило сравнения, за единицу. Итак, измерять – значит приводить в известность длину, вес, ценность, значит находить, сколько заключают они в себе метров, граммов, франков, одним словом, единиц той же категории».
    Франк не представляет мерила ценности для какой бы то ни было другой вещи, кроме количества того же самого металла, из которого сделаны франки, если только франки и те вещи, измерению которых они служат, не могут быть приведены к какому-нибудь другому, общему для тех и для других мерилу. Я полагаю, что можно найти такое мерило. Так как предметы обоего рода предоставляют результат труда, то именно труд и есть общая мера, посредством которой может приводиться в известность как их действительная, так и относительная ценность. Мне очень приятно, что таково же мнение и Дестю де Траси . Он говорит следующее:
    «Так как достоверно, что наши физические и моральные способности суть наше единственное первоначальное богатство, то и употребление этих способностей, разнородного труда есть наше единственное первоначальное сокровище, и этим-то употреблением всегда создаются все те вещи, которые мы называем богатством, от наиболее необходимых до таких, которые доставляют только удовольствие. Точно так же достоверно и то, что все эти предметы представляют только труд, создавший их, и если имеют ценность, или даже две различные ценности, то они могут проистекать единственно от труда, породившего их».
    Говоря о достоинствах и недостатках великого труда Ад. Смита, Сэй вменяет ему в ошибку, что «он приписывает производительную силу одному только труду. Более правильный анализ показывает нам, что ценность представляет принадлежность обнаружения труда, или, лучше сказать, прилежания человека, в соединении с действием агентов, доставляемых нам природой, и с действием капитала. Незнакомство Смита с этим началом помешало ему установить правильную теорию влияния машин на производство богатства».
    В противность мнению Ад. Смита, Сэй говорит в 4-й главе о ценности, придаваемой товарам естественными деятелями, каковы солнце, воздух, давление атмосферы и пр., которые иногда заменяют труд человека, иногда же соперничают с ним в производстве . Но эти естественные деятели, хотя и значительно увеличивают ценность потребления, никогда не увеличивают меновой ценности товара, о которой говорит Сэй: как скоро при помощи машин или знакомства с естественными науками вы принуждаете силы природы исполнять ту работу, которая прежде производилась человеком, то меновая ценность такой работы соответственно уменьшается. Если мельница приводилась в движение трудом 10 человек, а потом было сделано открытие, при помощи которого труд этих 10 человек сберегается действием ветра или воды, то ценность муки, составляющей частью продукт работы мельницы, немедленно понизилась бы в соответствии с количеством сбереженного труда; общество стало бы в этом случае богаче на сумму товаров, которые мог бы произвести труд 10 человек, так как фонд, назначенный на содержание их, оставался бы без изменения. Сэй постоянно упускает из виду весьма существенное различие между ценностью потребления и меновою ценностью.
    Сэй обвиняет Смита в том, что последний не обратил внимания на ценность, придаваемую товарам силами природы и машинами, потому что полагал, что ценность всех вещей порождается трудом человека; но обвинение это кажется мне неосновательным. Ад. Смит нигде не уменьшает значения услуг, оказываемых нам этими естественными агентами и машинами, но он справедливо отличает род ценности, придаваемой ими товарам: они оказывают нам услуги, увеличивая количество продуктов, делая людей богаче, увеличивая ценность потребления; но так как они исполняют свое дело даром, ибо за употребление воздуха, теплоты или воды ничего не платится, то оказываемая ими нам помощь не присоединяет ничего к меновой ценности.
    ГЛАВА XXI. ДЕЙСТВИЕ НАКОПЛЕНИЯ НА ПРИБЫЛЬ И НА ПРОЦЕНТ
    Из сказанного относительно прибыли на капитал ясно, что никакое накопление капитала не может непрерывно понижать прибыль, если нет налицо какойлибо постоянной причины для увеличения задельной платы. Если бы фонды на содержание труда удвоились, утроились или учетверились, то затруднения по доставке необходимого для употребления этих фондов числа рук не были бы продолжительны; но по причине возрастающей трудности постоянно увеличивать количество пищи в стране фонды одной и той же ценности, вероятно, не могли бы поддерживать прежнего количества труда. Если бы было возможно увеличивать постоянно и с одинаковою легкостью предметы, необходимые рабочим, то не могло бы наступить прочного изменения в уровне прибыли или задельной платы, каких бы размеров ни достигло накопление капитала. Тем не менее Ад. Смит всегда приписывает понижение прибыли накоплению капитала и соперничеству, которое вытекает из него, нисколько не обращая внимания на возрастающую трудность получать припасы для добавочного числа рабочих, которым дает занятие добавочный капитал.
    «Увеличение капиталов, – говорит он, – возвышающее задельную плату, стремится к понижению прибыли. Если капиталы большого числа богатых торговцев употреблены на одну и ту же отрасль торговли, то их взаимное соперничество естественно стремится понизить прибыль, и если капиталы подобным же образом накопляются в различных отраслях промышленности, отправляемых в том же обществе, то такое же соперничество должно произвести одинаковое действие во всех этих отраслях».
    Ад. Смит говорит здесь о возвышении задельной платы, но о возвышении кратковременном, происходящем от увеличения фондов прежде увеличения населения; он, кажется, не заметил, что одновременно с возрастанием этого капитала возрастает в той же пропорции и работа, которую должен исполнить этот капитал. Однако Сэй доказал самым удовлетворительным образом, что не бывает столь значительного капитала, который не мог бы быть употреблен в стране, потому что спрос ограничивается единственно производством. Никто не производит иначе, как только в намерении потребить или продать, и продают все только для того, чтобы купить какой-нибудь другой продукт, в котором могла бы встретиться какая-нибудь непосредственная надобность или который мог бы способствовать будущему производству. След., производитель необходимо становится или потребителем своих собственных продуктов, или покупателем и потребителем продуктов какого-нибудь другого лица. Невозможно предположить, чтобы он долго оставался в неведении относительно того, что ему всего выгоднее производить для приобретения других продуктов. Итак, невероятно, чтобы он продолжал производить товары, на которые не было бы спроса .
    Из сказанного следует, что не может быть в стране накоплено такой значительной суммы капитала, которая не могла бы быть употреблена производительно, если только задельная плата не возрастает от вздорожания предметов необходимости до такой степени, что, вследствие громадного уменьшения прибыли, прекращаются мотивы к накоплению . Когда прибыль с капитала высока, то существуют и мотивы к накоплению. Когда какая-нибудь потребность, несмотря на предлагаемое вознаграждение, не удовлетворена, то заявляется спрос на большое количество товаров, и спрос этот будет действителен, если только предъявитель его может предложить для обмена на них какую-нибудь новую ценность. Если бы дали 10 000 ф. ст. человеку, имеющему уже 100 000 ф. годовой ренты, то он не спрятал бы их в сундук, он или увеличил бы свои расходы на 10 000 ф., или употребил бы их производительным образом сам, или отдал бы взаймы эту сумму какому-нибудь другому лицу с тою же целью. Во всяком случае, спрос увеличился бы, хотя и относился бы к различным предметам. Если бы он увеличил свои расходы, то, вероятно, заявил бы действительный спрос на постройки, мебель или на какие-нибудь другие предметы удовольствия. Если бы он употребил свои 10 000 ф. производительным образом, то действительный его спрос был бы заявлен на пищу, одежду и на сырой материал для употребления в дело новых рабочих; но во всяком случае спрос был бы налицо .
    Продукты покупаются всегда только за продукты или за услуги, деньги же представляют лишь орудие, с помощью которого совершается обмен. Может быть произведено слишком большое количество известного продукта, которое может повлечь такое изобилие в нем на рынке, что нельзя будет возвратить того капитала, который израсходован на него; но это излишество не могло бы иметь место в отношении ко всем продуктам. Спрос на хлеб ограничивается числом ртов, которые должны потреблять его; спрос на башмаки и платья – числом лиц, которые должны носить их; но хотя бы общество, или часть общества, и могла иметь столько хлеба и столько шляп и башмаков, сколько она могла бы или пожелала бы потреблять, но нельзя сказать того же обо всех произведениях природы или искусства. Некоторые лица потребляли бы более вина, если бы имели средства приобретать его. Одни, имея довольно вина для своего потребления, пожелали бы увеличить количество своей мебели или иметь мебель более красивую. Другие могли бы пожелать украсить свои дачи или увеличить размеры своих домов. Желание сделать все это или что-нибудь подобное врожденно у человека, только нужно иметь средства, а ничто не может доставить их, кроме возрастания производства. Располагая припасами и предметами первой необходимости, я не мог бы иметь долго нужду в рабочих, труд которых может доставить мне известные предметы, наиболее для меня потребные или наиболее приятные.
    Повлечет ли за собою возвышение прибыли возрастание производства и следующий за ним спрос – это зависит единственно от повышения задельной платы, а повышение задельной платы, за исключением небольшого промежутка времени, зависит от легкости производства пищи и других необходимых для рабочего предметов. Я говорю «за исключением небольшого промежутка во времени», ибо не существует начала, установленного лучше, нежели то, что предложение рабочих всегда бывает в последнем счете пропорционально средства на содержание их.
    Есть только один случай, и то лишь временный, когда накопление капитала при низкой цене пищи может повести за собою понижение прибыли; это бывает тогда, когда фонды, назначенные на содержание труда, увеличиваются быстрее населения: задельная плата будет вследствие этого высока, а прибыль низка. Если бы все и каждый отказались от употребления предметов роскоши, а стали бы думать только о накоплении, то могло бы быть произведено такое количество предметов необходимости, какого нельзя было бы потребить немедленно. Нет сомнения, в подобном случае могло бы наступить всеобщее переполнение рынка этими продуктами, и, след., могло бы не быть ни спроса на добавочное количество таких товаров, ни прибыли от употребления более значительного капитала. Если бы прекратилось потребление, то прекратилось бы и производство, и это предположение не противоречит общему принципу. В такой стране, как, напр., Англия, трудно предположить, чтобы мог существовать мотив, побуждающий жителей посвящать весь капитал и труд страны исключительно на производство вещей первой необходимости.
    Когда купцы помещают свои капиталы в иностранную или в транспортную торговлю, то это всегда делается вследствие выбора и никогда вследствие необходимости. Купцы делают это только потому, что прибыль их в этой торговле несколько превышает прибыль в торговле внутренней.
    Ад. Смит справедливо заметил, что «потребность в пище каждого отдельного лица ограничивается вместимостью человеческого желудка, но что желание иметь предметы удобства или предметы украшения для построек, одежду, экипажи и домашнюю мебель, кажется, вовсе не имеет границ или, по крайней мере, известных границ».
    Итак, природа безусловно ограничила сумму капиталов, которая может быть в данную минуту с прибылью посвящена земледелию; но она вовсе не поставляла границ размеру капиталов, который может быть посвящен на доставление нам «удобств и удовольствий» жизни. Доставлять себе наибольшее количество этих удовольствий – вот цель, которую мы себе ставим, и единственно потому, что иностранная или транспортная торговля лучше удовлетворяет этой цели, предприниматели берутся за нее охотнее, нежели за производство требуемых вещей или тех, которые могут заменить их, в самой стране. Но если бы какие-нибудь особые обстоятельства помешали нам поместить наши капиталы в иностранную или транспортную торговлю, то мы были бы принуждены употреблять их у себя, хотя, быть может, и менее выгодно, и так как не существует предела желанию обладать «предметами удобства, украшения для построек, одеждой, экипажами и домашнею мебелью», то не могло бы быть других границ для затраты капитала на доставление их, кроме тех, которые ставятся размером средств на содержание производящих эти товары рабочих.
    Но Ад. Смит утверждает, что транспортная торговля вовсе не есть дело выбора, а напротив того, дело необходимости, как будто бы капитал, затраченный во внутреннюю торговлю, мог находиться в излишестве, если бы не ограничивался незначительной суммой.
    «Когда масса капиталов страны, – говорит он, – достигла такой степени возрастания, что не может быть употреблена вся на удовлетворение потребления страны и на содержание производительного труда ее, тогда излишек этого капитала естественно направляется в транспортную торговлю и употребляется на оказание той же услуги другим странам».
    «На часть излишнего продукта великобританской промышленности ежегодно покупается около 96 000 бочек табаку. Но спрос Великобритании не простирается, быть может, свыше 14 000. Итак, если бы остальные 82 000 не могли бы быть вывезены и обменены на какие-нибудь другие вещи, на которые существует спрос в стране, то ввоз этого излишка немедленно прекратился бы, и вместе с ним прекратился бы и производительный труд всех тех жителей Великобритании, которые в настоящее время употребляются для приготовления товаров, на которые ежегодно приобретаются эти 82 000 бочек».
    Но разве эта часть производительного труда Великобритании не могла бы быть употреблена на изготовление товаров другого рода, на которые можно было бы купить какой-нибудь продукт, более необходимый для страны? И если бы даже это было невозможно, то разве мы не могли бы, хотя и с меньшею выгодой, употребить этот производительный труд на производство предметов, на которые есть спрос в стране, или по крайней мере таких, которые могут заменить их собою? Если бы мы нуждались в бархате, то разве нельзя нам было бы попробовать производить его? И если бы мы не имели в этом успеха, разве не было бы возможно производить более сукна или какого-нибудь другого нужного нам предмета?
    Мы производим товары, и с помощью этих товаров мы покупаем за границею другие, потому что мы можем их там добыть себе больше, чем могли бы произвести у себя дома.
    Пусть лишат нас этой торговли, и мы сейчас же начнем производить снова вещи для собственного употребления. Сверх того, приведенное мнение Ад. Смита находится в противоречии со всем общим учением его об этом предмете.
    «Если какая-нибудь страна может снабжать нас товарами дешевле, нежели мы сами в состоянии это сделать, то лучше покупать их взамен части продукта вашей собственной промышленности, отправляемой выгодным для нас способом. Общая промышленность страны, будучи всегда пропорциональна капиталу, содержащему ее, не уменьшится от этого, а только будет принуждена поискать таких помещений, в которых она может приносить наибольшие выгоды».
    И в другом месте:
    «Итак, те, которые располагают большим количеством пищи, нежели могут потребить сами, всегда готовы отдать этот излишек, или – что одно и то же – его цену в обмен за вознаграждение другого рода. То, что превышает удовлетворение потребности, имеющей границы, отдается за удовольствие удовлетворения таких желаний, которые не могут быть удовлетворены вполне и, кажется, всегда остаются бесконечными. Бедные, для того чтобы иметь пищу, работают на удовлетворение подобных фантазий богатых и, чтобы быть более уверенными в получении этой пищи, они соперничают между собою в дешевизне и совершенстве своей работы. Число рабочих возрастает по мере увеличения количества пищи или по мере возрастания улучшений и размеров обработки земель, и так как род их занятий допускает чрезвычайное разделение труда, то количество материалов, которое они могут произвести, увеличивается в гораздо большей пропорции, нежели число рабочих. Отсюда возникает спрос на всякого рода материалы, которым только изобретательность человека может найти употребление в производстве предметов полезных или служащих для украшения, одежды, экипажей, домашней мебели, спрос на ископаемые и минералы, сокрытые в недрах земли, на драгоценные металлы и на драгоценные камни».
    Таким образом, из сказанного следует, что не существует границ для спроса, не существует границ для употребления капитала, пока он приносит какую-нибудь прибыль, и что, как бы ни был изобилен капитал, не бывает другой причины для понижения прибыли, кроме повышения задельной платы; к этому можно прибавить, что единственная причина, постоянно возвышающая задельную плату, есть возрастающая трудность добывать пищу и другие предметы необходимости для возрастающего числа рабочих.
    Ад. Смит справедливо заметил, что чрезвычайно трудно определить уровень прибыли с капиталов.
    «Прибыль подвержена таким изменениям, – говорит он, – что даже в отдельной отрасли промышленности и еще более в ее целом было бы трудно установить средний уровень ее. Что же касается суждения об уровне ее в прежнее время, в отдаленные периоды времени, то оно должно быть абсолютно невозможно».
    Однако, так как очевидно, что за употребление денег платят дорого, когда с их помощью можно получить много, то он полагает, что «рыночный уровень процента может дать нам некоторые указания относительно уровня прибыли, и что история возрастания процента может доставить нам историю возрастания прибыли».
    Конечно, если бы уровень процента мог быть с точностью известен за какой-нибудь значительный период времени, то мы имели бы довольно сносный критерий, при посредстве которого могли бы определять возрастание прибыли.
    Но под влиянием ложной политики правительство повсюду оказывает вмешательство в тех видах, чтобы помешать уровню процентов образовываться свободно и справедливо, налагая тяжелые разорительные взыскания на всех тех, кто берет больший процент, нежели установленный законом. По всей вероятности, законы эти повсюду успевают обходить, но мы имеем мало сведений об этом предмете; что же касается отчетов, то в них указывается чаще на легальный постоянный уровень процента, нежели на рыночный. В течение настоящей войны билеты казначейства и морского министерства подвергались столь значительному учету, что, покупая их, можно было получить на свои деньги 7 или 8%, и даже больше. Правительство заключало займы за процент, превосходящий 6%, а отдельные лица бывали часто вынуждаемы платить косвенным путем более 10% по своим займам; но в течение того же времени законный процент был постоянно 5. Итак, нельзя придавать большого значения тому, что представляет законный и легальный уровень процента, ибо мы видим, что он может весьма значительно отличаться от рыночного уровня процента. Ад. Смит говорит, что с 37-го года Генриха VIII до 21-го года Якова законный уровень процента был 10. Вскоре после Реставрации он был уменьшен до 6%, а по уставу королевы Анны, изданному в 12-й год ее царствования, до 5%. Он полагает, что законный процент не предшествовал, а следовал за рыночным уровнем процента. До американской войны английское правительство делало займы за 3%, а люди, имеющие кредит, занимали как в столице, так и в других местах королевства за 3, 4 и 4%.
    Уровень процента, хотя в конечном счете и управляется уровнем прибыли, подвержен, однако же, временным колебаниям, зависящим от других причин. С каждым изменением в количестве и в ценности денег цены товаров естественно изменяются. Они изменяются так же, как мы уже показали, от изменения в отношении между предложением и спросом, хотя бы легкость или трудность производства и не возрастала. Когда рыночные цены товаров понижаются вследствие излишка в предложении, или вследствие недостатка в спросе, или вследствие возвышения в ценности денег, то фабрикант, естественно, удержит за собою необыкновенно большое количество готовых товаров, не желая отдавать их за бесценок. А чтобы уплачивать свои текущие долги, что зависит обыкновенно от продажи товаров, ему необходимо теперь занимать, и часто за более высокий процент. Но это продолжается недолго, ибо или ожидания фабриканта были основательны и рыночная цена его товаров возвышается, или же он замечает, что спрос продолжает уменьшаться, и в таком случае он не сопротивляется долее направлению дел: цены понижаются, а деньги и процент снова приобретают свою действительную ценность. Если вследствие открытия нового рудника, вследствие злоупотребления банков или вследствие какой-нибудь другой причины количество денег значительно увеличивается, то в результате этого увеличения наступает возвышение цен товаров в соответствии с увеличением количества денег; но, вероятно, всегда есть промежуток времени, в продолжении которого уровень процента претерпевает некоторое изменение.
    Цена общественных фондов не есть верный признак для определения уровня процента. Во время войны фондовый рынок так бывает обременяем беспрерывными займами правительства, что прежде, нежели цена капиталов дойдет до своего настоящего уровня, наступает какая-нибудь финансовая операция над фондами; подобное же действие производит наступление политических событий. Напротив того, во время мира операции фондов погашения, отвращение, которое чувствует известный класс людей к какой-либо иной затрате своего капитала, кроме той, к которой он привык, которую он считает верной и при которой его дивиденды уплачиваются самым правильным образом, – все эти причины возвышают цену капитала и, след., понижают уровень процента на эти ценности ниже общего рыночного уровня. Следует еще заметить, что правительство платит весьма различные проценты, смотря по роду ценностей. В то время как капитал в 100 ф., отданный за 5%, продается за 95 ф. ст., билет казначейства в 100 ф. продается иногда за 100 ф. 5 шилл., хотя бы он приносил только 4 ф. 11 шилл. 3 п. ежегодного процента. Одна из этих бумаг приносит покупателю по упомянутым ценам более 5%, другая – лишь немного более 4; в известном количестве таких билетов казначейства нуждаются банкиры, как в прочной и легко обращаемой бумаге; если бы число билетов значительно превысило этот спрос, то они, вероятно, упали бы в цене до уровня упомянутого 5%-ти капитала. Капитал, приносящий 3% в год, всегда будет продаваться пропорционально дороже, нежели капитал, приносящий 5%, так как и тот и другой капитальный долг может быть уплачен только al pari или в виде 100 ф. деньгами за 100 ф. капитала. Рыночный уровень процента может упасть до 4%, и правительство уплатило бы в таком случае предъявителю 5% капитала – al pari, если бы он не согласился взять 4% на 100 ф. или несколько менее 5%; но платить столько же предъявителю 3%-го капитала не было бы никакой выгоды до тех пор, пока рыночный уровень процента не упал бы ниже 3% в год. Для уплаты процентов по национальному долгу из обращения извлекаются четыре раза в год в течение нескольких дней громадные суммы денег. Но этот спрос на деньги, будучи лишь временным, редко оказывает влияние на цены; он обыкновенно парализуется уплатой больших сумм в виде процентов .
    ГЛАВА XXII. ПРЕМИИ ЗА ВЫВОЗ И ЗАПРЕЩЕНИЕ ВВОЗА
    Премия за вывоз хлеба стремится понизить его цену для иностранного потребления, но не имеет постоянного действия на цену его на домашнем, рынке.
    Предположим, что для доставления обыкновенной и общей прибыли на капитал цена хлеба составляет в Англии 4 ф. за квартер; в таком случае он не может вывозиться за границу, где он продается по 3 ф. 15 шилл. за квартер.
    Но если бы была учреждена премия за вывоз в 10 шилл. с квартера, то хлеб мог бы быть продан на чужеземном рынке за 3 ф. 10 шилл., и, след., производитель хлеба получил бы одинаковую прибыль как тогда, когда он продает свой хлеб за 3 ф. 10 шилл. за границей, так и тогда, когда он продает его за 4 ф. на внутреннем рынке.
    Итак, премия, которая понизила бы цену британского хлеба в чужой стране над уровнем издержек производства хлеба в нашей стране, естественно расширила бы спрос на британский хлеб и уменьшила бы спрос на хлеб упомянутой страны. Это расширение спроса на британский хлеб не преминуло бы возвысить на время его цену на британском рынке и предупредить, таким образом, на все это время столь значительное падение цены этого хлеба на заграничном рынке, какое стремилась произвести премия. Но те причины, которые действовали бы подобным образом на рыночную цену хлеба в Англии, не произвели бы никакого влияния на естественную его цену или на действительные издержки производства. Для производства хлеба не потребовалось бы ни более труда, ни более капитала, и, след., если бы прибыль на капитал фермера была прежде только равна прибыли на капитал других предпринимателей, то по возвышении цены она бы значительно ее превзошла. Возвышая прибыль на капитал фермера, премия подействует как поощрение земледелию, и капитал будет извлекаться из мануфактур для помещения в землю до тех пор, пока увеличение спроса на иностранном рынке не будет удовлетворено; в последнем случае цена хлеба снова упадет на внутреннем рынке до естественной и необходимой цены его, а прибыль снова возвратится к своему обыкновенному и привычному уровню. Увеличение предложения хлеба, действуя на иноземный рынок, понизит, таким образом, цену хлеба в той стране, в которую он вывозится, и, след., доведет прибыль негоцианта, занимающегося вывозом, до самого низкого уровня, при котором только можно вести торговлю.
    Итак, конечное действие премии за вывоз хлеба состоит не в увеличении или в уменьшении цены на хлеб на домашнем рынке, а в понижении цены его для иностранца-потребителя – на весь размер премии, если цена хлеба не была перед тем ниже на иностранном, нежели на внутреннем рынке, и несколько менее, если цена на домашнем рынке была выше цены на иноземном.
    Автор статьи о премиях за вывоз хлеба в пятом томе «Эдинбургского Обозрения» весьма ясно показал действие их на спрос внутренний и иноземный. Он заметил так же справедливо, что премия не преминет оказать поощрение земледелию в стране, вывозящей хлеб. Но он, кажется, впадает в ту же ошибку, без которой не обошлись ни Ад. Смит, ни большая часть других писателей об этом предмете. Он предполагает, что цена хлеба регулирует цену всякого рода предметов, потому что она регулирует в конечном счете задельную плату. Он говорит, что, «возвышая прибыль фермера, премия подействует в качестве поощрения земледельческому хозяйству; возвышая же цену хлеба для внутренних потребителей, она уменьшит на время их покупную силу относительно этого необходимого жизненного припаса и таким образом сократит их действительное богатство. Но очевидно, что это последнее действие должно быть временным: задельная плата рабочих-потребителей приспособлялась вначале посредством соперничества, и то же самое соперничество приспособит ее и теперь к прежнему уровню посредством возвышения денежной цены труда, а через то и других товаров, до уровня денежной цены хлеба. Итак, премия за вывоз в конечном счете возвысит денежную цену хлеба на внутреннем рынке, но не прямо, а посредством увеличения спроса на иноземном рынке и следующего за ним возвышения действительной цены внутри страны: раз сообщившись другим товарам, это возвышение денежной цены превращается мало-помалу в постоянное».
    Однако если мне удалось показать, что неповышение денежной задельной платы поднимает цену товаров и что такое повышение действует исключительно на прибыль, то отсюда следует, что цены товаров не возвысятся вследствие установления премии.
    Но временное возвышение цены хлеба, произведенное увеличением заграничного на него спроса, не произвело бы никакого действия на денежную цену труда. Возвышение цены хлеба порождается соперничеством по приобретению того количества предложения, которое прежде поглощалось исключительно домашним рынком. Благодаря увеличению прибыли в земледелии употребляются добавочные капиталы, и в результате является добавочное предложение хлеба; но пока оно еще не получено, высокая цена абсолютно необходима для приведения в правильное отношение спроса и предложения, которое нарушается возвышением задельной платы. Возвышение цены хлеба есть следствие того, что хлеба мало, и представляет средство для уменьшения спроса туземных покупателей. Если бы задельная плата возросла, то возросло бы и соперничество, и стало бы необходимым дальнейшее возвышение цены хлеба. Ввиду подобного действия премии, мы не предполагали, что наступит такое событие, которое возвысило бы естественную цену хлеба, регулирующую в последнем счете рыночную его цену; мы не предполагали, что требуется сколько-нибудь добавившего труда для получения с поверхности земли данного производства, только одно это обстоятельство может возвышать цену хлеба. Если бы естественная цена сукна была 20 шилл. за ярд, то значительное увеличение заграничного спроса могло бы возвысить ее до 25 шилл., или даже более, но прибыль, получаемая в подобном случае суконным фабрикантом, не преминула бы привлечь капитал в это помещение, и хотя бы спрос удвоился, утроился или учетверился, но требуемое предложение было бы, в конце концов, произведено, и сукно упало бы до своей естественной цены – в 20 шилл. То же начало применяется и к предложению хлеба; вывозим ли мы его в год 200, 300 или 800 000 квартеров, во всяком случае, он станет в конце концов производиться по своей естественной цене, изменения которой зависят единственно от различных количеств труда, необходимого на его производство.
    Быть может, ни одна часть справедливо прославленного творения Ад. Смита, не подлежит большим возражениям, нежели глава о премиях. Прежде всего, он говорит о хлебе как о товаре, количество которого не может быть увеличено вследствие премии за вывоз; он постоянно полагает, что премия действует единственно на количество уже произведенное и не представляет никакого стимула для дальнейшего производства.
    «Причиняя в урожайные годы чрезвычайный вывоз, – говорит он, – премия необходимо поддерживает цену хлеба внутри страны выше той, какую бы он имел при естественном ходе вещей. Большой вывоз, причиняемый премией в урожайные годы, должен часто препятствовать более или менее тому, чтобы изобилие хлеба в урожайный год пополняло недостаток его в годы неурожайные, хотя во время неурожаев премия часто отменяется. Итак, не только в урожайные, но и в неурожайные годы премия необходимо стремится к возвышению денежной цены хлеба до предела, несколько превосходящего тот, какого она достигала бы в противном случае внутри страны» .
    Адам Смит, по-видимому, прекрасно знает, что правильность его аргументации зависит всецело от того факта, «не поощрит ли необходимо производство хлеба возвышение денежной его цены, благодаря которому этот продукт принесет фермеру большую прибыль?».
    «Я отвечаю, – говорит он, – что это произошло бы в том случае, если бы действием премии было возвышение действительной цены хлеба и предоставление фермеру возможности содержать прежним количеством его более значительное число рабочих точно так же, как содержатся другие рабочие в его соседстве, т. е. щедро, умеренно или плохо».
    Если бы рабочий не потреблял ничего иного, кроме хлеба, и если бы часть, им получаемая, была не более той, какая только требуется для поддержания его существования, то были бы некоторые основания полагать, что количество, уплачиваемое рабочему, не могло быть вовсе уменьшено; но денежная задельная плата иногда совсем не возрастает, и никогда не возрастает она в соответствии с увеличением денежной цены хлеба, потому что хлеб представляет хотя и важный, но не единственный предмет потребления рабочего. Если бы половина его заработка расходовалась на хлеб, другая же половина на мыло, свечи, топливо, чай, сахар, одежду и пр. – товары, ценность которых, согласно предположению, не возрастала, то очевидно, что плата рабочего была бы совершенно одинакова, получает ли он 1 бушель муки при цене в 16 шилл. за бушель, или же 2 бушеля при цене в 8 шилл. за бушель, 24 ли шилл. деньгами, или же 16. Заработок его возрос бы всего на 50%, между тем как цена хлеба на 100%, и, след., явился бы достаточный повод к обращению капитала в земледелие, если бы прибыль в других отраслях продолжала оставаться прежняя. Но подобное возвышение задельной платы навело бы также и мануфактуристов на мысль извлечь свои капиталы из мануфактур и посвятить их земледелию, ибо в то время как фермер увеличил бы цену своего товара на 100%, а задельную плату только на 50%, мануфактурист был бы также принужден увеличить задельную плату на 50%, но за подобное увеличение издержек производства он не имел бы никакого вознаграждения в виде увеличения цены своих мануфактурных товаров; вследствие этого капитал притекал бы от мануфактур к земледелию до тех пор, пока предложение снова не понизило бы цены хлеба до 8 шилл. за бушель, а задельную плату до 16 шилл. в неделю; тогда мануфактурист стал бы получать одинаковую прибыль с фермером, и течение капитала прекратилось бы во всех направлениях. Таков в действительности способ, посредством которого обыкновенно расширяется производство хлеба и удовлетворяется прибавочный спрос рынка. Фонды на содержание труда увеличиваются, и задельная плата возрастает. Достаточное состояние рабочего влечет его к женитьбе – население возрастает, и спрос на хлеб увеличивает его цену в отношении к другим вещам; больше капитала употребляется в земледелии и продолжает притекать в него до тех пор, пока предложение не поравняется со спросом, цены снова не упадут и снова не восстановится равенство между земледельческой и мануфактурной прибылью.
    Но по отношению к этому вопросу не представляет никакой важности, останется ли задельная плата после возвышения цены хлеба без изменения, или же увеличится слегка, или значительно, потому что задельную плату выдает не только мануфактурист, но и фермер, и, след., возвышение цены хлеба произведет в этом отношении одинаковое действие на них обоих. Но прибыль их подвергается не одинаковому действию настолько, насколько фермер продает свой товар по более высокой цене, между тем как мануфактурист продает свой по прежней. Однако именно неравенство прибыли и служит всегда стимулом к переводу капиталов из одного помещения в другое, и, след., было бы произведено более хлеба и менее мануфактурных товаров. Повышения мануфактурных товаров не произошло бы от того, что производство их было бы уменьшено, так как они получались бы в обмен за вывозимый хлеб.
    Увеличивая цену хлеба, премия или возвышает ее, или не возвышает в сравнении с ценою других товаров. Если справедливо первое, то невозможно отрицать, что фермер получит более значительную прибыль и что возникнет искушение к передвижению капитала до тех пор, пока цена хлеба снова не понизится от увеличения предложения. Если премия не возвысит ее в сравнении с другими товарами, то в чем же состоит несправедливость относительно туземного потребителя, если оставить в стороне неудобство уплаты налога? Если мануфактурист платит дороже за свой хлеб, то он вознаграждается более высокой ценой, по которой он продает свой товар, за который, в конце концов, он покупает хлеб.
    Заблуждение Ад. Смита вытекает совершенно из того же источника, как и заблуждение автора статьи в «Эдинбургском Обозрении»; оба они полагают, что «денежная цена хлеба регулирует цену всех других товаров туземного производства» .
    «Она регулирует, – говорит Ад. Смит, – денежную цену труда, которая всегда должна быть такова, чтобы доставлять рабочему возможность покупать количество хлеба, достаточное для содержания его самого и его семейства, содержания хорошего, умеренного или плохого, какое принуждают предпринимателя отпускать ему неподвижные, прогрессивные или отсталые общественные условия. Регулируя денежную цену всех других составных частей сырого продукта страны, она регулирует вместе с тем и цену материалов большей части мануфактур. Определяя денежную цену труда, она определяет и цену мануфактурных искусств и индустрии; а определяя и ту и другую, она определяет цену целой мануфактуры. Денежная цена труда и всякой вещи, составляющей продукт или земли, или труда, должна необходимо возвышаться или падать в соответствии с денежной ценой хлеба».
    Это мнение Ад. Смита я уже пытался опровергать. Рассматривая возвышение цены товаров как необходимое следствие возвышения цены хлеба, он рассуждает так, как будто бы не существовало никакого другого фонда, из которого может быть выплачен этот излишек цены. Он совершенно пренебрег рассмотрением прибыли, уменьшение которой и образует этот фонд без возвышения цены товаров. Если бы это мнение Смита было основательно, то прибыль никогда не падала бы в действительности, как бы ни было велико накопление капитала. Если бы при возвышении задельной платы фермер мог возвысить цену своего хлеба, а фабриканты сукон, шляп, башмаков и все прочие могли бы возвысить цены своих товаров в пропорции увеличения, то хотя бы денежная цена их всех и возросла, но они продолжали бы сохранять одну и ту же ценность, одни в отношении к другим. Каждая из этих отраслей промышленности могла бы располагать прежним количеством всех других товаров, которые, будучи товарами, а не деньгами, составляют богатство и потому единственное обстоятельство, имеющее важность по отношению к этим отраслям, и все возвышение цены сырого продукта и товаров явилось бы несправедливостью единственно по отношению к тем, собственность которых состояла бы из золота и серебра, и годичный доход которых выплачивался бы определенным количеством этих металлов в виде или слитков, или монеты. Предположим, что употребление монеты совершенно покидается и что вся торговля отправляется в форме непосредственной мены. Могла ли бы возрасти при таких обстоятельствах меновая ценность хлеба по отношению к другим вещам? Если бы на вопрос этот был дан утвердительный ответ, то несправедливо, что ценность хлеба регулирует ценность всех других товаров; ибо если бы это было так, то относительная ценность хлеба не изменилась бы. Если же нет, то следовало бы думать, что при каких бы условиях ни производился хлеб, на хорошей ли земле или на дурной, большим ли количеством труда или малым, с помощью ли машин или без них, он всегда будет обмениваться на одинаковое количество всех других товаров.
    Но я вынужден, однако, заметить, что хотя общее учение Ад. Смита согласно с тем, что я только что цитировал, но что в одной части своего труда он дает, кажется, правильное описание основных свойств ценности.
    «Пропорция между ценностью золота и серебра и ценностью товаров всякого иного рода зависит всегда, – говорит он, – от пропорции между количеством труда, необходимого для доставления известного количества золота и серебра на рынок, и количеством труда, необходимого на доставление сюда же известного количества всякого другого рода товаров».
    Не признает ли он тут вполне, что если наступило какое-нибудь возрастание количества труда, требуемого на доставление товаров одного сорта на рынок, между тем как никакого подобного возрастания не наступило в труде на доставление сюда товара другого сорта, то относительная ценность товара первого сорта возрастет? Если на доставление на рынок сукна или золота не требуется более труда, чем прежде, то относительная ценность их не изменится, но если нужно больше труда на доставление на рынок хлеба и башмаков, то разве не возвысится ценность хлеба и башмаков по отношению к сукну и золотой монете?
    Ад. Смит еще полагает, что действием премии будет частичное понижение ценности денег.
    «Это понижение, – говорит он, – ценности серебра, составляющее результат богатства рудников и имеющее одинаковое, или почти одинаковое, действие на большую часть коммерческого мира, имеет весьма небольшое значение для всякой отдельной страны. Следующее за ним возвышение всех денежных цен, хотя и не делает в действительности богаче того, кто их получает, но не делает его в действительности и беднее. Услуги серебряника станут действительно дешевле, все же прочие вещи сохранят за собою свою прежнюю ценность».
    Это наблюдение совершенно правильно.
    «Но такое понижение ценности серебра, которое, составляя следствие или особенных обстоятельств, или политических учреждений отдельной страны, наступает только в этой стране, представляет предмет весьма большой важности и не только не стремится сделать каждого действительно богаче, но стремится сделать каждого действительно беднее. Возвышение денежной цены всех товаров, которое в этом случае ограничивается этою отдельною страною, стремится воспрепятствовать более или менее промышленности всякого рода, отправляемой в ней, и дать возможность иностранцам отбить не только иноземный, но и внутренний рынок у наших рабочих посредством доставления большей части товаров за меньшее количество серебра, чем могут сделать это последние».
    Я старался в другом месте показать, что частный упадок в ценности денег, который оказывал бы влияние как на земледельческие, так и на мануфактурные товары, не может быть постоянным. Сказать в этом смысле, что деньги потеряли часть своей цены, значит, сказать, что цена всех товаров высока; но так как покупки на золото и серебро могут свободно производиться на самом дешевом рынке, то эти металлы и будут вывезены в обмен за более дешевые товары других стран, и уменьшение их количества увеличит их цену внутри страны, товары возвратятся к своему обычному уровню, а те из них, которые приготовлены для заграничных рынков, станут вывозиться по-прежнему.
    Итак, я не думаю, чтобы можно было на этом основании делать какие-либо возражения против премии.
    Если премия возвышает цену хлеба в сравнении со всеми другими вещами, то фермер получит выгоду, и будет обработано земли более прежнего; но если премия не возвышает, таким образом, цены хлеба по отношению к другим вещам, то, значит, она, не сопровождается никаким другим неудобством, кроме уплаты ее, – неудобством, которого я не желаю ни скрывать, ни уменьшать.
    Д-р Смит полагает, что, «учреждая высокие пошлины на ввоз и премии за вывоз хлеба, землевладельцы, кажется, подражали действиям фабрикантов».
    И те, и другие старались возвысить ценность своих товаров одними и теми же средствами.
    «Они, быть может, не обратили внимания на крупную и существенную разницу, воздвигнутую природой между хлебом и большею частью других товаров. Когда вы даете фабрикантам упомянутыми средствами возможность продавать их товары за цену, несколько превосходящую ту, какою они пользовались бы в ином случае, то вы возвышаете не только номинальную, но и действительную цену этих товаров. Вы увеличиваете не только номинальную, но и реальную прибыль, реальное богатство и доход этих фабрикантов – вы действительно оказываете поощрение этим фабрикациям. Но если подобными же учреждениями вы увеличиваете номинальную или денежную цену хлеба, то вы не увеличиваете реальной его ценности, вы не увеличиваете реального богатства наших фермеров или землевладельцев, вы не поощряете производства хлеба. Природа вещей придала хлебу такую прочную реальную ценность, что ее нельзя изменить простым изменением денежной цены. Во всем мире ценность эта равна количеству труда, которое она может содержать».
    Я старался уже показать, что рыночная цена хлеба при увеличении спроса от действия премии превосходила бы естественную его цену до тех пор, пока не было бы приобретено требуемое добавочное количество, и что тогда она снова упала бы до естественной цены его. Но естественная цена хлеба не так постоянна, как естественная цена товаров, ибо при сколько-нибудь крупном увеличении спроса на хлеб должна быть подвергнута обработке земля худшего качества, на которой требуется более труда для производства данного количества продукта, и естественная цена хлеба поднимется. Итак, при продолжительной премии за вывоз хлеба возникло бы стремление к постоянному возвышению цены хлеба, а это, как я показал в другом месте , никогда не обходится без возвышения ренты. Следовательно, землевладельцы имеют не только временный, но и постоянный интерес в запрещении ввоза хлеба и в премиях за вывоз, но мануфактуристы не имеют постоянного интереса в учреждении высоких ввозных пошлин и премии за вывоз их товаров; интерес их совершенно временный.
    Премия за вывоз мануфактурных товаров, что отрицает д-р Смит, несомненно, возвышает на время рыночную их цену, но она не возвышает естественной их цены. Труд 200 человек произведет вдвое большее количество этих товаров, чем мог бы произвести прежде труд 100 человек, и, след., если требуемое количество капитала употреблено на доставление требуемого количества мануфактурных товаров, то они снова упали бы до своей естественной цены, и все выгоды высокой рыночной цены прекратились бы. Итак, только в течение периода от возвышения рыночной цены товаров до получения добавочного предложения мануфактуристы будут пользоваться высокой прибылью, ибо, как скоро уменьшатся цены, прибыль их понизится до общего уровня.
    Таким образом, вместо того чтобы согласиться с Ад. Смитом, что землевладельцы не имеют столь значительного интереса в запрещении ввоза хлеба, как мануфактурист в запрещении ввоза мануфактурных товаров, я утверждаю, что интерес их гораздо значительнее, ибо выгоды их постоянны, между тем как выгоды мануфактуристов лишь временны. Д-р Смит замечает, что природа установила крупную и существенную разницу между хлебом и другими товарами, но правильное заключение из этого обстоятельства прямо противоположно тому, которое делает он, ибо эта-то разница и создала ренту, и она же служит причиной того, что землевладельцы заинтересованы возвышением естественной цены хлеба. Вместо сравнения интереса мануфактуриста с интересом землевладельца, д-ру Смиту следовало бы сравнить его с интересом фермера, который весьма отличен от интереса его землевладельца. Мануфактуристы нисколько не заинтересованы возвышением естественной цены их товаров, не заинтересованы немало и фермеры возвышением естественной цены их хлеба или других сырых произведений, хотя и тот, и другой классы получают выгоду, когда рыночная цена их продуктов превосходит естественную цену последних. Напротив того, землевладельцы имеют самый решительный интерес в возвышении естественной цены хлеба, ибо возвышение ренты есть неизбежное последствие трудности производства сырого продукта, без которой естественная цена его не могла бы возрасти. Но так как премии за вывоз и запрещение ввоза хлеба увеличивают спрос и привлекают нас к обработке худших земель, то они необходимо причиняют увеличение трудности производства.
    Единственное действие высоких пошлин на ввоз, мануфактурных ли товаров, или хлеба, или премии за их вывоз, состоит в сообщении части капитала такого направления, какого он не стал бы искать при естественном ходе вещей. Они причиняют пагубное распределение общественных фондов, они принуждают мануфактуриста начинать или продолжать дело в сравнительно менее выгодном помещении. Они худший вид налога, потому что они не отдают чужой стране всего, что берут у собственной, ибо причиняемая ими потеря еще усиливается менее выгодным распределением общего капитала. Так, если цена хлеба в Англии 4 ф., а во Франции 3 ф. 15 шилл., то премия в 10 шилл. приведет ее в конечном счете к 3 ф. 10 шилл. во Франции и оставит неприкосновенной прежнюю цену в 4 ф. в Англии. С каждого вывезенного квартера Англия платит 10 шилл. пошлины. На каждом квартере, ввезенном во Францию, Франция выигрывает только 5 шилл., так что 5 шилл. с квартера абсолютно теряются для всего мира вследствие такого распределения фондов, которое служит причиной уменьшения производства, быть может, не хлеба, но некоторых других предметов необходимости или удовольствия.
    Буханан, по-видимому, обратил внимание на недостатки аргументации Смита относительно премий и в последней из цитированных мною выдержек весьма справедливо говорит следующее:
    «Утверждая, что природа снабдила хлеб столь прочною действительною ценностью, что она не может быть изменена простым изменением денежной цены его, д-р Смит смешивает ценность потребления хлеба с меновою его ценностью. Один бушель хлеба прокормит одинаковое количество людей как во время голода, так и во время изобилия хлеба; но бушель хлеба обменивается за большее количество предметов роскоши и удобства, когда хлеба мало, чем когда его много, и землевладельцы, располагающие излишком пищи, станут во времена недостатка в хлебе более богатыми людьми: они обменяют свой излишек за большую ценность других жизненных удовольствий, чем в том случае, когда хлеб находится в большем изобилии. Итак, неправильно, след., заключать, что если премия причиняет увеличение вывоза хлеба, то она не причиняет также и действительного возвышения цены».
    Вся совокупность аргументов Буханана об этой части вопроса о премиях кажется мне совершенно ясною и удовлетворительною.
    Но относительно влияния возвышения цены труда на мануфактурные товары мнение Буханана, если не ошибаюсь, так же неправильно, как и мнение Смита и автора статьи «Эдинбургского обозрения». Исходя из своей особенной точки зрения, на которую указано мною в другом месте, он полагает, что цена труда не имеет никакого соотношения с ценою хлеба и что, следовательно, действительная цена хлеба могла бы возрастать и действительно возрастала бы, не действуя на цену труда; но если бы труд подвергался ее действию, то Буханан согласился бы с Ад. Смитом и автором статьи «Эдинбургского обозрения», что возрастала бы также и цена мануфактурных товаров; я не вижу, однако, каким образом установил бы Буханан различие между подобным возвышением цены хлеба и падением ценности денег, или как мог бы он прийти к каким-либо иным заключениям, кроме тех, которые сделал Ад. Смит. В примечании к стр. 276, I т.
    «Богатство народов» Буханан делает следующее замечание:
    «Но цена хлеба не регулирует денежной цены всех других составных частей сырого продукта страны. Она не регулирует ни цены металлов, ни различных других полезных предметов, каковы уголь, дерево, камень и пр.; она не регулирует также ни цены труда, ни цены мануфактурных предметов, так что премия, насколько она увеличивает цену хлеба, несомненно, является действительною выгодою для фермера. Итак, значение ее может оспариваться не по этой причине. Следует допустить и то, что она поощряет земледелие, возвышая цену хлеба; и в таком случае вопрос сводится на то, должно ли быть поощряемо ею земледелие?»
    Итак, согласно Буханану, премия представляет действительную выгоду для фермера, потому что она не возвышает цены труда; но если бы она возвышала, то она возвысила бы соответственно и цену всех других предметов и, след., не давала бы земледелию никакого особенного поощрения.
    Следует, однако, сознаться, что премия за вывоз какого-нибудь товара стремится несколько понизить ценность денег. Все, что облегчает вывоз, стремится к накоплению денег в стране, и – наоборот – все, что затрудняет вывоз, имеет стремлением уменьшить количество их. Общее действие налогов имеет тенденцией чрез увеличение цены обложенных товаров уменьшать вывоз их и, след., затруднять прилив денег; на этом же самом основании премия поощряет прилив денег. Это разъяснено полнее в общих исследованиях о налогах.
    Несправедливые последствия меркантильной системы были вполне изложены Ад. Смитом; любимым делом этой системы было возвышать цену товаров на внутреннем рынке через воспрещение иноземного соперничества. Но система эта была не более несправедлива относительно земледельческих классов, чем относительно всякой другой части общества. Принуждая капитал направляться по таким каналам, куда он не стал бы притекать в противном случае, она уменьшала всю сумму произведенных товаров. Хотя и постоянно более высокая цена поддерживалась не редкостью предметов, а трудностью производства, и, след., хотя продавцы подобных товаров продавали их дороже, но они переставали продавать их после того, как требуемое количество капитала было употреблено на производство их с более высокою прибылью .
    Сами мануфактуристы в качестве потребителей платили добавочные цены за такие товары, и, след., несправедливо сказать, что «возвышение цены, причиненное законами о корпорациях и высокими пошлинами на ввозимые иностранные товары, всегда, в конце концов, уплачивается землевладельцами, фермерами и работниками страны».
    Замечание это тем более необходимо сделать, что в настоящее время на авторитет Смита ссылаются землевладельцы в пользу подобных же высоких налогов на ввоз хлеба. Вследствие того что издержки производства, а чрез их посредство и цены различных мануфактурных товаров возвысились для потребителя от ошибки законодательства, страна под предлогом справедливости призывается спокойно подчиниться еще новым требованиям. Так как все мы платим уже прибавочную цену за холст, муслин и хлопок, то находят справедливым, чтобы мы платили дороже и за хлеб. Так как нам помешали воспользоваться наибольшей суммой продукта, приходящейся на нашу долю мануфактурного труда в общем распределении всемирного труда, то нам следует наказать еще себя уменьшением производительной силы общего труда в предложении сырого продукта. Было бы гораздо разумнее признать заблуждения, которым ложная политика заставила нас подчиниться, и немедленно же приступить к постепенному переходу к здравым принципам всеобщей свободной торговли .
    «Я имел уже случай заметить, – говорит Сэй, – рассуждая о том, что называется несоответственным именем торгового баланса, что купцу выгоднее вывозить за границу драгоценные металлы, нежели всякие другие товары, и что в интересе самого государства дать ему возможность вывозить их, потому что государство выигрывает или теряет единственно через посредство своих подданных; что же касается иностранной торговли, то более выгодное для отдельного лица более выгодно и для государства, так что, установляя препятствия к вывозу драгоценных металлов, которым были бы расположены заняться граждане, государство принуждает их только заменить этот предмет другим товаром, вывоз которого менее выгоден и для отдельного лица, и для самого государства. Но следует заметить, что я говорю только «что касается иностранной торговли», ибо прибыль, получаемая купцами от торговли их с земляками, точно так же как прибыль их, получаемая от исключительной колониальной торговли, не вся представляет выигрыш для государства. В торговле между отдельными лицами одной и той же страны единственный выигрыш представляет произведенная ценность потребления: la valeur d’une utilite produite» . (Vol. I, р. 401)
    Я не могу заметить разницы, уставляемой здесь между прибылью от внутренней и от заграничной торговли. Всякая торговля имеет назначением увеличивать количество произведений. Если для покупки бочки вина я мог бы вывезти слитки, которые были куплены мною за ценность продукта 100 дней труда, а правительство, запретив вывоз слитков, принудило бы меня купить вино за товар, приобретенный мною за ценность продукта 105 дней труда, то продукт 5 дней труда потерян для меня, а чрез меня и для государства. Но если бы сделки этого рода происходили между отдельными лицами в различных провинциях одной и той же страны, то не только отдельное лицо, но через него и страна одинаково были бы в выигрыше, если бы не стеснялся выбор лица относительно товаров для уплаты за его покупки, и они понесли бы одинаковую потерю, если бы правительство принуждало их покупать наименее выгодный товар. Если мануфактурист может обработать с помощью одного и того же капитала более железа там, где уголь находится в изобилии, нежели там, где его мало, то страна будет в выигрыше на всю разницу. Но если бы угля везде было недостаточно и он ввез бы железо и приобрел бы это добавочное его количество за производство мануфактурного товара при помощи того же капитала и труда, то он точно так же оказал бы услугу стране в размере всего прибавочного количества железа. В 6-й главе этого сочинения я старался показать, что всякая торговля, иностранная или внутренняя, выгодна увеличением количества, а не ценности продуктов. Мы не будем иметь большей ценности, все равно, отправляем ли мы наиболее выгодную внутреннюю и внешнюю торговлю, или же, вследствие стеснений от запретительных законов, мы поставлены в необходимость довольствоваться наименее выгодною. Уровень прибыли и произведенной ценности будет один и тот же. Выгода всегда сводится на то, что Сэй ограничивает, кажется, одною внутреннею торговлей; в обоих случаях весь выигрыш является в виде ценности utilite produite.
    ГЛАВА XXIII. О ПРЕМИЯХ ЗА ПРОИЗВОДСТВО
    Небесполезно будет рассмотреть здесь действие премии за производство сырого продукта и других товаров ввиду исследования применения тех начал, которые я старался установить относительно прибыли с капитала, разделения ежегодного продукта земли и труда и относительных цен мануфактурных товаров и суровья. Предположим прежде всего, что все товары облагаются налогом в тех видах, чтобы доставить правительству фонд для установления премии за производство хлеба. Так как ни одна часть подобного налога не была бы правительством израсходована и так как все, полученное от одного класса народа, возвращалось бы к другому, то народ, взятый коллективно, не стал бы ни богаче, ни беднее от подобного налога или премии. Охотно согласятся с тем, что налог на товар, создающий фонд, увеличил бы цену обложенных им товаров; уплате этого налога способствовали бы, следовательно, все потребители подобных товаров или, иными словами, вследствие увеличения естественной и необходимой цены последних возросла бы и рыночная их цена. Но та же самая причина, которая возвысила бы естественную цену этих товаров, понизила бы естественную цену хлеба; до уплаты премии за производство фермеры получали такую цену за свой хлеб, какая была необходима для возмещения их ренты и расходов и для доставления их прибыли общего уровня; по уплате прибыль их была бы выше этого уровня до тех пор, пока цена хлеба не уменьшилась бы на сумму, по меньшей мере равную премии. Итак, следствием налога и премии было бы возвышение цены товаров на сумму, равную возложенному на них налогу, и понижение цены хлеба на сумму, равную уплаченной премии. Следует заметить также, что в распределении капитала между земледелием и мануфактурами не произошло бы никакого прочного изменения, ибо, за отсутствием какого бы то ни было изменения в сумме капитала и в населении, спрос на хлеб и на мануфактурные товары оставался бы совершенно одинаковый. Прибыль фермера не была бы выше общего уровня после упадка цены хлеба; точно так же и прибыль мануфактуриста не стала бы ниже после возвышения цены мануфактурных товаров. Итак, налог не имел бы следствием ни увеличения затраты капитала в земледелие, ни уменьшения затраты его в мануфактуры. Но какому влиянию подверглись бы интересы землевладельца? В силу того же начала, по которому налог на сырой продукт понизил бы хлебную поземельную ренту, оставляя без изменения денежную ренту, премия за производство, представляющая прямую противоположность налогу, возвысила бы хлебную ренту, оставляя без изменения денежную. При одной и той же денежной ренте землевладелец платил бы дороже за свои мануфактурные товары и дешевле за свой хлеб; и так он, вероятно, не стал бы ни богаче, ни беднее.
    Но оказала ли бы подобная мера какое-нибудь влияние на задельную плату, это зависело бы от того, столько ли платит рабочий при покупке товаров в виде налога, сколько приобретает вследствие премии от низкой цены своей пищи. Если бы оба эти количества были равны, то задельная плата продолжала бы оставаться без изменения; но если бы обложенные товары не входили в состав потребления рабочего, то задельная плата его упала бы, а предприниматель его был бы в барышах на эту разницу. Но это не было бы действительной выгодой для последнего; уровень его прибыли действительно увеличился бы, как и от всякого другого понижения задельной платы; но в той пропорции, в какой рабочий способствовал бы менее уплате фонда, из которого уплачивалась премия (а эта премия, как следует помнить, должна быть взыскана), предприниматель его должен способствовать этой уплате больше; иными словами, предприниматель способствовал бы в такой мере уплате налога своим расходованием, сколько приобретал бы от действия премии и от возвышения уровня прибыли вместе. Более высокую прибыль он получает для возмещения за свой платеж не только собственной своей доли налога, но также и доли своего рабочего; вознаграждение, получаемое им за долю его рабочего, проявляется в уменьшении задельной платы или – что то же самое – в увеличении прибыли; вознаграждение же за его собственную долю представляет уменьшение цены потребляемого им хлеба, порожденное премией.
    Здесь будет уместно обратить внимание на различное действие, производимое на прибыль изменением в действительной, трудовой или естественной ценности хлеба и изменением в относительной ценности хлеба вследствие установления налогов и премий. Если цена хлеба понизилась вследствие изменения цены его, выраженной в труде, то не только изменится уровень прибыли с капитала, но и положение капиталиста улучшится. При более значительной прибыли он, однако, не станет платить дороже за предметы, на которые расходуется его прибыль; но этого не случится, как мы уже видели, когда понижение причиняется искусственно премией. При действительном падении ценности хлеба, происходящем от того, что на производство одного из важнейших предметов потребления человека стало требоваться меньше труда, труд становится более производительным. При помощи того же капитала употребляется тот же труд, и в результате является увеличение количества продукта; не только каждый капиталист будет иметь более значительный денежный доход при употреблении того же самого денежного капитала, но также при расходовании денег он доставит ему большее количество товаров, след., увеличится сумма его удовольствий. В случае установления премии, выгода, происходящая для него от падения ценности одного товара, уравновешивается невыгодою уплаты гораздо более высокой цены за другой товар; он получает более высокую прибыль, чтобы быть в состоянии уплатить эту более высокую цену, так что состояние его, хотя и не приходит в упадок, но и не улучшается нисколько: получая более значительную прибыль, он не располагает большим количеством продукта земли и труда страны. Когда падение ценности хлеба порождается естественными причинами, оно не уравновешивается возвышением других товаров; напротив того, ценность их уменьшается вследствие уменьшения ценности сырого материала, из которого они приготовляются; но когда упадок ценности хлеба производится искусственно, он всегда уравновешивается действительным возвышением ценности некоторых других товаров, так что если хлеб покупается дешевле, то другие товары покупаются дороже.
    Итак, вот лишнее доказательство в пользу того, что из налогов на предметы необходимости не вытекает никаких особенных неудобств, что касается возвышения ими задельной платы и понижения уровня прибыли. Прибыль действительно понижается, но не более как на сумму доли участия в налоге рабочего, которая непременно должна быть уплачена или предпринимателем, или потребителем продукта труда рабочего. Вычтете ли вы 50 ф. в год из дохода предпринимателя или присоедините 50 ф. к цене потребляемых им товаров, это не будет иметь никаких других последствий ни для него, ни для общества, кроме того, что может одинаково подействовать на все другие классы. Если эта сумма будет присоединена к цене товара, то скупец может обойти налог воздержанием от потребления; если же она будет непосредственно вычтена из дохода каждого, то скупой не будет в состоянии избежать уплаты своей справедливой доли участия в государственных тягостях.
    Итак, премия за производство хлеба не произвела бы никакого действительного влияния на годичный продукт земли и труда страны, хотя и могла бы сделать хлеб относительно дешевле, а мануфактурные товары относительно дороже.
    Но предположим, что приводится в действие мера противоположная, что с хлеба взимается налог в видах образования фонда на составление премии в пользу производства других товаров. Очевидно, что в таком случае хлеб был бы дорог, а мануфактурные товары дешевы; цена труда оставалась бы прежняя, если бы рабочий выигрывал от дешевизны товаров ровно столько, сколько он теряет от дороговизны хлеба; но если бы это было не так, то задельная плата возросла бы, а прибыль упала бы, между тем как денежная рента продолжала бы оставаться прежняя; прибыль упала бы потому, что, как мы уже разъяснили, именно таким путем взносил бы предприниматель долю участия в налоге своего рабочего. Увеличение задельной платы вознаграждало бы рабочего за налог, взносимый им в более высокой цене хлеба; но если бы он не расходовал ни одной доли своей задельной платы на мануфактурные товары, то он не получил бы никакой части премии; вся премия поступила бы в пользу предпринимателей, а налог был бы уплачен частью рабочим; но в виде задельной платы рабочий получил бы вознаграждение за это увеличение возлагаемых на него тягостей, и, таким образом, уровень прибыли был бы понижен. И в этом случае была бы установлена сложная мера, остающаяся без всяких последствий для нации.
    При рассмотрении этого вопроса мы намеренно оставляли без внимания действие подобной меры на внешнюю торговлю; мы, так сказать, предположили, что речь идет об острове, не состоящем ни в каких торговых сношениях с другими странами. Мы видели, что при неизменном спросе страны на хлеб и на товары, какое бы направление ни приняла премия, не явилось бы ни малейшего искушения к переводу капитала из одного помещения в другое, но это было бы иначе, если бы существовала внешняя торговля и если бы эта торговля была свободна. Изменяя относительную ценность товаров и хлеба, производя столь могущественное действие на их естественные цены, мы сообщили бы значительный толчок вывозу тех товаров, естественные цены которых понизились, и такой же толчок ввозу тех, естественные цены которых поднялись; подобная финансовая мера могла бы совершенно изменить естественное распределение помещений хотя и к выгоде иноземцев, но зато к разорению той страны, которая придерживалась бы столь нелепой политики.
    ГЛАВА XXIV. УЧЕНИЕ АДАМА CМИТА О ПОЗЕМЕЛЬНОЙ РЕНТЕ
    «Только такая часть продукта почвы, – говорит Ад. Смит, – обыкновенно привозится на рынок, текущей цены которой достаточно на возмещение капитала для доставления сюда хлеба вместе с обычною прибылью на него. Если текущая цена выше этого, то излишек ее естественно отойдет в поземельную ренту. Если текущая цена не выше, то хотя бы товар и мог быть доставлен на рынок, но он не может принести никакой ренты землевладельцу. Будет ли цена выше или не будет, это зависит от спроса».
    Эта выдержка естественно ведет читателя к заключению, что автор ее не мог быть в затруднении относительно природы ренты и что он должен был видеть, что качество земли, которая может быть обращена в обработку по требованию общества, зависит от «обыкновенной цены ее продукта», если «этой цены достаточно для возмещения капитала, который должен быть употреблен на возделывание ее, вместе с обыкновенною прибылью на капитал».
    Но, по мнению Смита, «на некоторые части продукта почвы спрос должен быть всегда такой, который давал бы более высокую цену, чем сколько достаточно для доставления этого продукта на рынок», а пищу он считал одною из таких частей.
    Он говорит, что «каково бы ни было положение почвы, она большею частью производит более значительное количество пищи, чем сколько достаточно для наиболее щедрого содержания труда, необходимого для доставления этой пищи на рынок. Итак, излишка всегда более, нежели требуется для возмещения капитала, употребляющего этот труд, вместе с прибылью на капитал. След., всегда есть налицо остаток, составляющий ренту землевладельца».
    Но какие доказательства представляет он в пользу этого мнения? Одно только утверждение, что «наиболее бесплодные болота Норвегии и Шотландии служат известного рода пастбищем скоту, молока и приплода которого всегда более чем достаточно не только на содержание всего труда, необходимого на уход за ним и на уплату обыкновенной прибыли фермеру или владельцу стада или табуна, но и на доставление землевладельцу известной маленькой ренты».
    Но да позволено мне будет усомниться в этом; я полагаю, что в каждой стране, от самой дикой до наиболее утонченной, существует почва такого качества, которая не может доставлять продукта более чем достаточного для возмещения употребленного на нее капитала вместе с обыкновенною и среднею в этой стране прибылью. Все мы знаем, что в Америке много земли, но никто не придерживается мнения, что начала, регулирующие ренту, отличны в этой стране от господствующих в Европе. Но если бы было справедливо, что Англия так далеко подвинулась на пути обработки земли, что в то время не оставалось уже совсем такой почвы, которая не приносила бы ренты, то все-таки было бы верно, что подобная почва должна была существовать здесь прежде, и даже самое существование или несуществование такой почвы не представляет вовсе важности по отношению к этому вопросу, потому что решительно все равно, затрачивается ли в Великобритании какой-либо капитал в старую или в новую почву, восстановляющую только капитал с обыкновенной прибылью. Когда фермер сговаривается о найме земли на семилетний или на четырнадцатилетний срок, он может предложить употребить на нее 10 000 ф. капитала, зная, что по существующей цене хлеба и сырых произведений он будет в состоянии восстановить ту часть капитала, которую он принужден израсходовать, уплатить свою ренту и получить обыкновенную прибыль. Он не употребит 11 000 ф., если только последняя 1000 ф. не может быть затрачена так производительно, чтобы доставить ему обыкновенную прибыль на капитал. В своем расчете относительно того, может ли он употребить эту сумму или нет, он обращает внимание исключительно на то, достаточна ли цена сырья на восстановление его издержек и на прибыль, так как ему известно, что ему не придется платить дополнительной ренты. Даже по прекращении срока аренды рента не возрастет, ибо если землевладелец потребует ренты, ссылаясь на затрату добавочных 1000 ф., то фермер может извлечь их обратно: употребляя в дело эту сумму, он получает, согласно предположению, не более как обыкновенную, среднюю прибыль, которую может приобрести и при всяком другом употреблении капитала; таким образом, его нельзя принудить к уплате ренты за упомянутое употребление, если только цена сырых произведений не продолжает возвышаться или – что то же самое – если не понижается обычный и общий уровень прибыли.
    Если бы Адам Смит обратил внимание на этот факт со свойственным ему пониманием дела, то он не стал бы утверждать, что рента образует одну из составных частей цены сырого продукта, ибо цена повсюду регулируется выручкою с той последней части капитала, за которую нигде не платят ренты. Если бы он обратился к этому началу, то он не стал бы проводить различия между законом, регулирующим ренту с рудников, и законом, регулирующим поземельную ренту.
    «Доставляет ли какую-нибудь ренту угольная копь, – говорит он, – зависит частью от ее богатства, частью от расположения. Тот или другой рудник может считаться богатым или бедным, смотря по тому, больше или меньше минерала доставляет он на известное количество труда, чем добывается таким же количеством труда в большей части других рудников того же рода. Некоторые очень выгодно расположенные угольные копи не могут подвергаться разработке вследствие того, что содержат слишком мало угля. Выручка не покрывает расходов. Они не могут приносить ни прибыли, ни ренты. Продукта других едва достаточно для уплаты за труд и для возмещения, затраченного на разработку их капитала, вместе с обыкновенною прибылью. Они приносят некоторую прибыль предпринимателю, но не приносят ренты землевладельцу. Разрабатывать их с выгодой может один только землевладелец, который, будучи сам предпринимателем, выручает обыкновенную прибыль с употребленного в дело капитала. Таким образом, разрабатываются некоторые угольные копи в Шотландии и не могут подвергаться какой-либо иной разработке. Землевладелец не допустит к делу никого без уплаты известной ренты, но уплаты ее нельзя ни от кого потребовать».
    «Другие угольные копи в той же стране, хотя и достаточно богатые, не могут эксплуатироваться по неудобству их расположения. Обыкновенное или даже меньшее обыкновенного количество труда могло бы доставить в подобной копи достаточно минерала для покрытия расходов; но такого количества минерала нельзя было бы продать во внутренней стране, слабо населенной и лишенной хороших дорог и водяных сообщений».
    Весь закон ренты разъяснен здесь превосходно и вполне наглядно, но каждое слово применяется столько же к земле, сколько и к рудникам; Смит, однако, утверждает, что «имения на поверхности земли подчинены другим законам: продукт и рента их находятся в соответствии не с относительным, а с абсолютным их плодородием».
    Но предположим, что нет земли, которая не приносила бы ренты; в таком случае сумма ренты с худших участков соответствовала бы излишку ценности продукта над расходом капитала и над обыкновенною прибылью с капитала; то же самое правило регулировало бы поземельную ренту с участков лучшего качества или более благоприятно расположенных, и, след., рента подобной земли превосходила бы ренту упомянутой худшей на сумму преимуществ, которыми обладает первая; то же самое может быть сказано об участках еще лучшего качества и т. д. до самых плодородных. Итак, не одинаково ли справедливо как то, что часть продукта, которая должна быть уплачена в виде поземельной ренты, определяется относительным плодородием почвы, так и то, что часть продукта, уплачиваемая в виде ренты с рудников, определяется относительным богатством рудника?
    После того как Ад. Смит объяснил, что существуют рудники, которые могут подвергаться разработке только своих владельцев, ибо доставляют не более того, что достаточно на покрытие расходов предприятия, вместе с обыкновенной прибылью на употребленный капитал, можно было бы ожидать, что, по его мнению, цена произведений всех рудников регулируется именно этими особенными рудниками. Если старых копей недостаточно на доставление требуемого количества угля, то цена угля возрастет и будет продолжать возвышаться до тех пор, пока владелец новой худшей копи не найдет, что разработка последней доставит ему обыкновенную прибыль с капитала. Если копь его достаточно богата, то употребить в нее капитал владельцу станет выгодно прежде, чем цена угля достигнет значительной высоты; но если она бедна, то очевидно, что цена должна продолжать возрастать до тех пор, пока может доставить средства для уплаты за расходы и для получения обыкновенной прибыли на капитал. Итак, ясно, что цену угля регулирует всегда наименее плодородная копь. Но Ад. Смит держится другого мнения; он полагает, что «наиболее богатая угольная копь регулирует цену угля всех других соседних копей. Как владелец копи, так и предприниматель одинаково находят, что, продавая несколько дешевле всех своих соседей, один из них получит более значительную ренту, другой – более значительную прибыль. Вследствие этого соседи их по необходимости начинают продавать по такой же цене, хотя и не могут производить столь же дешево и хотя это всегда уменьшает, а иногда и совершенно уничтожает их прибыль и ренту. Некоторые предприятия совсем покидаются; другие не могут давать ренты и, след., могут эксплуатироваться исключительно владельцами».
    Если бы спрос на уголь уменьшился или количество угля возросло вследствие применения новых технических процессов, то цена упала бы и некоторые копи были бы покинуты; но, во всяком случае, цены должно быть достаточно для уплаты расходов и прибыли с той копи, которая подвергается обработке, не принося ренты. Итак, цену регулирует наименее богатая копь; Ад. Смит сам утверждает это в другом месте, где он замечает, что «наиболее низкая цена, по которой может продаваться уголь в течение сколько-нибудь продолжительного времени, подобно цене всех прочих товаров, есть та, которой не более как достаточно для возмещения капитала, потребного на доставление угля на рынок, вместе с обыкновенною прибылью. Цена угля той копи, с которой владелец не получает никакой ренты, но которую он или должен обрабатывать сам, или может оставить вовсе без разработки, должна вообще лишь немного превышать упомянутую цену».
    Но то же самое обстоятельство – а именно, изобилие и следующая за ним дешевизна угля, от каких бы причин они ни произошли, – которое побудило бы оставить без разработки угольные копи, приносящие лишь незначительную ренту или не приносящие ее вовсе, – если бы оно относилось к сырому продукту почвы, – сделало бы одинаково необходимым оставление без разработки и участков, доставляющих незначительную ренту или не доставляющих ее вовсе. Если бы, напр., подобно рису в некоторых странах, общей и обыкновенной пищей народа стал картофель, то, вероятно, немедленно была бы покинута четверть или половина той земли, которая находится в настоящее время в обработке, ибо если бы, как говорит Ад. Смит, «один акр земли под картофелем стал производить 6000 единиц солидной пищи или втрое более того, что производит акр земли под пшеницей», то в течение значительного времени не могло бы быть такого увеличения народонаселения, которое потребило бы продукт, доставляемый землей, употреблявшейся прежде на возделывание пшеницы; многие участки были бы, след., покинуты и рента упала бы; количество земли и размер ренты за нее достигли бы прежней цифры не прежде как по удвоении или по утроении народонаселения.
    Сверх того, землевладелец не стал бы получать больше валового продукта в том случае, когда последний состоит из картофеля, которым можно накормить 300 человек, чем в том, когда он представляет пшеницу, которой хватает на продовольствие всего 100 человек, ибо, хотя издержки производства и уменьшились бы значительно от того, что задельную плату рабочего стала бы регулировать цена картофеля, более дешевая, чем цена пшеницы, и хотя, след., пропорция всего валового продукта, по уплате рабочему, и возросла бы сильно, но в ренту не отошло бы ни малейшей части этого увеличения; все неизбежно поступило бы в фонд прибыли, так как прибыль всегда возрастает при падении задельной платы и падает при ее возвышении. Возделывается ли пшеница или картофель – рента регулируется одинаковым законом: она всегда равняется разности между количествами продукта, получаемыми с равных капиталов на одной и той же земле или на землях различного качества, и, след., пока обрабатываются земли одинакового качества и нет различия в их относительном плодородии или преимуществах, рента всегда сохранит одинаковое отношение к валовому продукту.
    Но Ад. Смит утверждает, что размер того, что поступает к землевладельцу, увеличится от уменьшения издержек производства и что, след., землевладелец станет получать более значительную часть и более значительное количество продукта, находящегося в изобилии, нежели продукта, размер которого ограничен.
    «Рисовое поле, – говорит он, – производит гораздо более пищи, нежели самое плодородное хлебное поле. Говорят, что обыкновенный продукт акра представляет две жатвы в год, от 30 до 60 бушелей каждая. Итак, хотя возделывание риса и требует больше труда, но по уплате за этот труд остается более значительный излишек; след., в странах, где растет рис и где он представляет обыкновенную и любимую пищу населения, которою главным образом поддерживается существование земледельцев, землевладельцу должна принадлежать более значительная часть этого большого излишка, нежели в тех странах, где возделывается хлеб».
    Буханан также замечает, что «совершенно очевидно, что если бы общею пищей народа стал какой-нибудь другой предмет, доставляемый почвою в большем изобилии, нежели хлеб, то рента землевладельца увеличилась бы в соответствии с таким изобилием».
    Если бы главною пищей населения сделался картофель, то прошел бы значительный промежуток времени, в течение которого землевладельцы подвергались бы громадному понижению ренты. Они, вероятно, не получали бы даже такого же количества предмета существования, какое получают теперь, между тем как цена этого предмета уменьшилась бы втрое в сравнении с настоящей. Но все мануфактурные товары, на которые расходуется часть ренты землевладельца, не понизились бы более того, насколько упал бы входящий в их состав сырой материал, количество которого могло бы возрасти единственно от большого плодородия почвы, посвящаемой при таких условиях на его производство.
    Когда, вследствие возрастания народонаселения, земля одинакового с прежней качества обращается в обработку, землевладелец не только получает прежнее количество продукта, но и по ценности получаемое им количество равняется прежнему. Итак, рента оставалась бы без изменения; но прибыль увеличилась бы значительно, потому что уменьшилась бы значительно цена пищи, а след., и задельная плата. Высокая прибыль благоприятствует накоплению капитала. Спрос на труд продолжал бы возрастать, а увеличение спроса на землю доставило бы постоянную выгоду землевладельцам.
    И в самом деле, те же земли могли бы обрабатываться гораздо лучше при таком изобилии производимой ими пищи, и, след., при движении общества вперед они доставляли бы более высокую ренту и служили бы существованию большего населения, чем прежде. Это не преминуло бы сделаться в высшей степени выгодным для землевладельца и подтвердило бы тот принцип, который, как мне кажется, установлен настоящим исследованием, что всякая необыкновенная прибыль по самой своей природе бывает непродолжительна, ибо весь излишек произведений почвы, за вычетом из него лишь такой умеренной прибыли, какой достаточно для поощрения накопления, должен в конце концов достаться землевладельцу.
    При такой низкой цене труда, какую может причинить изобилие продукта, не только земли, уже находящиеся в обработке, приносили бы гораздо большее количество продукта, но на них могло бы употребляться много дополнительного капитала и могла бы извлекаться из них большая ценность, а в то же время земли весьма низкого качества могли бы обрабатываться с высокою прибылью к великой выгоде как землевладельцев, так и всех потребителей. Машина, производящая важнейший предмет потребления, была бы улучшена, и услуги ее хорошо оплачивалась бы в соответствии со спросом на них. Сначала все выгоды доставались бы рабочим, капиталистам и потребителям, но, по мере возрастания народонаселения, они постепенно переходили бы в руки землевладельцев.
    Независимо от таких улучшений, в которых общество заинтересовано непосредственно, а землевладельцы косвенно, выгоды землевладельца всегда противоположны выгодам потребителя и мануфактуриста. Цена хлеба может непрерывно возрастать только вследствие необходимости в прибавочном труде на возделывание его вследствие возрастания издержек его производства. Та же причина неизбежно возвышает ренту, и, след., в интересе землевладельца увеличение издержек производства хлеба. Но интерес потребителя не таков: ему желательно, чтобы хлеб был низок по отношению к деньгам и товарам, потому его хлеб всегда покупается за деньги или за товары. Точно также и мануфактурист не желает высокой цены хлеба, потому что дороговизна хлеба причиняет увеличение задельной платы, но не увеличение цены его товаров. Итак, не только должно быть отдано в обмен за потребляемый им хлеб большее количество принадлежащего ему товара или – что одно и то же – ценность большей части этого товара, но должно быть отдано больше последнего или его ценности в виде задельной платы рабочим, за что капиталист не получит никакого вознаграждения. Таким образом, все классы, за исключением землевладельцев, понесут потери вследствие возрастания цены хлеба. Сделка между землевладельцем и публикою не похожа на торговую сделку, где можно утверждать, что и покупатель, и продавец выигрывают одинаково: здесь потеря лежит всецело на одной стороне, выгода же всецело достается другой, и если хлеб мог доставляться дешевле посредством ввоза, то потеря для одной стороны вследствие запрещения ввоза значительно превышает выгоду для другой.
    Ад. Смит никогда не проводит различия между низкою ценностью денег и высокою ценностью хлеба и вследствие того делает заключение, что выгоды землевладельца не противоположны выгодам остального общества. В первом случае ценность денег низка относительно всех товаров; во втором – ценность хлеба высока относительно всех других вещей. В первом случае относительная ценность хлеба и товаров продолжает оставаться прежняя; во втором – ценность хлеба поднимается как относительно других товаров, так и относительно денег.
    Следующее наблюдение Ад. Смита применяется к низкой ценности денег, но оно совершенно неприменимо к высокой ценности хлеба.
    «Если бы ввоз (хлеба) был всегда свободен, то наши фермеры и землевладельцы, вероятно, приобретали бы средним числом менее денег за свой хлеб, чем в настоящее время, когда ввоз большею частью в действительности запрещен; но приобретаемые ими деньги имели бы большую ценность, за них покупалось бы более товаров всякого другого рода и употреблялось бы более труда. Итак, действительное их богатство, действительный их доход были бы такие же, как и ныне, хотя и выражались бы в меньшем количестве серебра, и средства их и мотивы к возделыванию хлеба были бы уменьшены не больше чем в настоящее время. Напротив того, возвышение действительной ценности серебра, понижая до известной степени денежную цену всех других товаров, вследствие понижения денежной цены хлеба дает промышленности той страны, в которой имеет место, известные выгоды на всех иноземных рынках и вследствие того стремится к поощрению и к увеличению размеров этой отрасли промышленности. Но размер домашнего хлебного рынка должен находиться в соответствии с общей промышленностью страны, где хлеб возделывается, или с числом тех, которые производят что-либо иное для обмена за хлеб. Но внутренний рынок каждой страны, будучи самым близким и удобным, является наибольшим и самым важным хлебным рынком. Итак, то возвышение действительной ценности серебра, которое представляет следствие понижения средней денежной цены хлеба, стремится расширить наибольший и наиболее важный хлебный рынок и тем поощрить возделывание хлеба, а не помешать ему».
    Высокая или низкая денежная цена хлеба, происходящая от изобилия и дешевизны золота и серебра, не представляет никакой важности для землевладельца, так как все продукты подвергаются одинаковому действию, как и указал Ад. Смит; но относительно высокая цена хлеба всегда бывает в высшей степени выгодна для землевладельца, потому что, во-первых, она доставляет ему большее количество хлеба в виде ренты, а во-вторых, каждая равная мера хлеба ставит в его распоряжение не только большее количество денег, но и большее количество всякого товара, который покупается за деньги.
    ГЛАВА XXV. О КОЛОНИАЛЬНОЙ ТОРГОВЛЕ
    В своих наблюдениях относительно колониальной торговли Ад. Смит чрезвычайно удовлетворительно показал выгоды свободной торговли и всю несправедливость, которую терпят колонии от того, что метрополия мешает им продавать свои продукты на самом дорогом рынке и покупать свои мануфактурные товары и запасы на самом дешевом. Он показал, что дозволение каждой стране свободно менять продукты своей промышленности когда и где ей угодно имело бы следствием наилучшее распределение труда в мире и обеспечило бы наибольшее изобилие в предметах необходимости и удовольствия.
    Он пытался также указать на то, что подобная свобода торговли, несомненно совпадающая с интересом всего мира, совпадает также и с интересами каждой отдельной страны и что узкая политика, усвоенная государствами Европы относительно своих колоний, является не менее несправедливой по отношению к самой метрополии, как и по отношению к колониям, интересы которых приносятся в жертву.
    «Монополия колониальной торговли, – говорит он, – подобно всяким другим злым и низким способам меркантильной системы стесняет промышленность всех других стран, но главным образом – промышленность колоний, нисколько не увеличивая, а напротив того, уменьшая размеры промышленности той страны, в пользу которой она установляется».
    Но эта часть предмета обсуждается им не столь ясно и убедительно, как та, в которой он показывает несправедливость этой системы относительно колоний.
    Мне кажется, что можно сомневаться, не получает ли иногда метрополия выгод от стеснений, которым подвергает она свои колониальные владения. Кто может, напр., усомниться, что если бы Англия была колонией Франции, то последняя страна имела бы выгоду от тяжелой премии, уплачиваемой Англией за вывоз хлеба, сукна и всяких других товаров? При рассмотрении вопроса о премиях, предположив, что цена квартера хлеба в этой стране – 4 ф., мы видели, что при существовании премии за вывоз в Англии в 10 шилл. с квартера, цена хлеба была бы низведена во Франции до 3 ф. 15 шилл. за квартер. Итак, если цена хлеба во Франции была предварительно 3 ф. 15 шилл. за квартер, то французский потребитель выигрывал бы по 5 шилл. на квартер всего ввезенного хлеба; если бы естественная цена хлеба во Франции была первоначально 4 ф., то потребитель был бы в выигрыше на всю премию в 10 шилл. с квартера. Франция выигрывала бы в подобном случае все то, что теряла бы Англия: она приобретала бы не только часть того, что теряет Англия, но всю сумму потери этой последней страны.
    Но, быть может, возразят, что премия за вывоз есть мера внутренней политики и неохотно учреждалась бы метрополией.
    Если бы в интересах Ямайки и Голландии был свободный обмен товаров, производимых тою и другою без вмешательства Англии, то совершенно ясно, что интересы Голландии и Ямайки страдали бы от препятствий, поставляемых такому обмену; но если Ямайка принуждена посылать свои товары в Англию и там обменивать их на голландские, то английский капитал или английские агенты употребляются в такой отрасли промышленности, в которой не нашли бы себе занятия в противном случае. Их привлекает сюда премия, уплачиваемая не Англией, а Голландией и Ямайкой.
    Что потеря от невыгодного распределения труда в двух странах может быть выгодна для одной из них, между тем как другая терпит больше, нежели сколько составляет потеря, действительно зависящая от подобного распределения, – это было показано самим Ад. Смитом; но если это справедливо, то отсюда следует также и то, что мера, которая может быть в высшей степени отяготительна для колонии, может быть в то же время отчасти выгодна для метрополии.
    Рассуждая о торговых договорах, он говорит, что «когда нация связывает себя трактатом, которым или разрешается ввоз известных товаров из какой-нибудь чужой страны, запрещенный для всех других стран, или освобождаются товары одной страны от налога, которому подвергаются товары всех прочих стран, то страна или, по крайней мере, купцы и мануфактуристы страны, торговля которой поощряется таким способом, необходимо должны извлекать из договора крупные выгоды. Подобные купцы и мануфактуристы пользуются известного рода монополией в стране, которая так снисходительна к ним. Такая страна становится в одно и то же время и более широким, и более выгодным рынком для их товаров: более широким – потому что, за исключением или обложением тяжелыми налогами товаров других стран, большая часть рынка захватывается их товарами; более выгодным – потому что, пользуясь здесь известною монополией, купцы покровительствуемой страны продают часто свои товары за более дорогую цену, нежели та, по какой продавались бы последние, подвергаясь свободному соперничеству всех других народов».
    Если предположить, что две страны, заключившие между собою торговый договор, представляют метрополию и колонию, то становится очевидным, что Ад. Смит допускает для метрополии возможность иметь выгоды от притеснения колонии. Но, быть может, заметят еще, что если только монополия на иноземном рынке не находится в руках привилегированной компании, то иноземные потребители не платят за товары дороже, нежели туземные; цена, которую уплатят те и другие, не будет значительно различаться от естественной цены в той стране, где товары произведены. Так, напр., при обыкновенных условиях Англия всегда будет в состоянии купить французские товары по естественной их цене во Франции, а Франция будет иметь одинаковую же привилегию покупать английские товары по естественной их цене в Англии. Но по таким ценам товары покупались бы и без договора. Итак, какую же выгоду или невыгоду принес бы договор той или другой стране?
    Невыгода договора для ввозящей страны была бы следующая: она связала бы себя необходимостью покупать товар, напр., в Англии, но по естественной цене этого товара в Англии, между тем как, быть может, могла бы покупать его по гораздо более низкой естественной цене в какой-нибудь другой стране. Итак, он причиняет невыгодное распределение общего капитала, которое главным образом отзывается на стране, принужденной договором производить свои покупки на рынке, наименее производительном; но это не приносит никакой выгоды продавцу в смысле какой бы то ни было монополии, потому что соперничество его собственных соотечественников препятствует ему продавать свои товары выше их естественной цены, по которой он одинаково продавал бы их как при вывозе во Францию, Испанию или Вест-Индию, так и для туземного потребления.
    Итак, в чем же заключаются выгоды установления договора? Вот в чем: товары этого рода перестали бы производиться в Англии вообще для вывоза, а производились бы исключительно для этого отдельного рынка, где они одни обладают привилегией, ибо соперничество той страны, где естественная цена была ниже, лишило бы Англию всех шансов продажи этих товаров. Но это обстоятельство имело бы, однако, лишь незначительную важность, если бы для Англии существовали прочные гарантии, что она может продать на такую же сумму всяких других товаров своей фабрикации на французском ли рынке или, с равною выгодою, на всяком другом. Если Англия имеет, напр., в виду купить на 5000 ф. ст. французских вин, то, след., она желает продать какие бы то ни было товары, чтобы выручить для этой цели 5000 ф. Если Франция дает ей монополию суконного рынка, то она с готовностью вывезет сукно для упомянутой цели; но если торговля свободна, то соперничество других стран может помешать естественной цене сукна в Англии быть достаточно низкой для доставления этой стране 5000 ф. при продаже и обыкновенной прибыли при таком употреблении ее капитала. Итак, промышленность Англии должна быть употреблена на какойнибудь другой товар; но среди ее отраслей производства нет ни одной такой, которая, при существующей целости денег, могла бы доставлять товары для продажи по естественной цене их в других странах. Что же следует из этого? Потребители вина в Англии по-прежнему готовы отдавать 5000 ф. за свое вино, и, след., 5000 ф. денег вывозится для этой цели во Францию. Вследствие такого вывоза денег ценность их в Англии возвышается – и понижается в других странах, а вместе с нею понижается и естественная цена всех товаров, производимых британскою промышленностью. Увеличение целости денег есть то же, что уменьшение цены товаров. Британские товары могут теперь быть вывезены для доставления 5000 ф., потому что по своей уменьшенной естественной цене они могут теперь соперничать с товарами других стран. Но по продаже более значительной части товаров по низким ценам на сумму 5000 ф. за эти деньги уже нельзя купить прежнего количества вина, ибо, в то время как уменьшение количества денег в Англии понизило здесь естественную цену товаров, увеличение количества денег во Франции повысило естественную цену товаров и вина во Франции. Итак, в Англию будет ввозиться менее вина в обмен за ее товары при торговле совершенно свободной нежели тогда, когда ей особенно благоприятствуют торговые договоры. Но уровень прибыли не изменился бы от этого; относительная ценность денег в обеих странах изменилась бы, и выигрыш Франции состоял бы в получении большего количества английских товаров в обмен за данное количество французских, между тем как потеря Англии состояла бы в получении меньшего количества французских товаров в обмен за известное количество английских.
    Итак, внешняя торговля всегда будет продолжать существовать несмотря на то, поощряется ли она, стесняется или пользуется свободою, и какова бы ни была сравнительная трудность производства в различных странах, но она может регулироваться единственно изменением в естественной цене, а не в естественной ценности, по которой товары могут производиться в этих странах, а цена эта зависит от изменения в распределении драгоценных металлов. Объяснение это подтверждает мнение, которое я высказал в другом месте, что не существует такого налога, премии или запрещения, относящихся к ввозу или к вывозу товаров, которые не причиняли бы иного распределения драгоценных металлов и которые, след., не изменяли бы где-нибудь как естественной, так и рыночной цены товаров.
    Итак, очевидно, что торговля с колонией может быть регулирована так, что она в одно и то же время может быть менее выгодна для колонии и более выгодна для метрополии, чем торговля совершенно свободная. Как для отдельного потребителя невыгодно ограничиваться для своего потребления покупкой в одной лавке, точно так же и для нации потребителей невыгодно быть принужденной покупать у какой-нибудь отдельной страны. Если лавка или страна доставляют требуемые товары всего дешевле, то продажа этих товаров будет для них обеспечена без всяких подобных исключительных привилегий; а если они продают не дешевле, то общий интерес требует, чтобы они не были поощряемы к продолжению торговли, которой они не могут вести одинаково выгодно с другими странами. Лавка или продающая страна могли бы понести потерю чрез перемену в помещении, но общая выгода никогда не обеспечивается в такой степени, как благодаря наиболее производительному распределению общего капитала – иными словами, благодаря всеобщей свободной торговле.
    Увеличение издержек производства товара, представляющего предмет первой необходимости, не уменьшит необходимо его потребления, ибо хотя общая покупная сила потребителей и уменьшается от увеличения цены известного товара, но они могут покинуть потребление некоторых других товаров, издержки производства которых не возросли. В подобном случае спрашиваемое и предлагаемое количества останутся прежние; возрастут одни только издержки производства, а вследствие того и цена, и последняя должна возрасти для того, чтобы поставить прибыль производителя вздорожавшего товара на один уровень с прибылью, вытекающею из других отраслей промышленности.
    Сэй признает, что издержки производства представляют основание цены, но в различных частях своей книги он поддерживает мнение, что цена регулируется отношением между спросом и предложением. Действительный и последний регулятор относительной ценности какого-нибудь из двух товаров представляют издержки их производства, а не относительные количества, которые могут быть произведены, не соперничество между покупателями.
    Если согласиться с Ад. Смитом, то колониальная торговля, будучи такою отраслью, в которой мог найти себе помещение один только английский капитал, возвысила уровень прибыли во всех других отраслях промышленности, и как, по его мнению, высокая прибыль, точно так же как и высокая задельная плата, увеличивает цены товаров, то монополия колониальной торговли была несправедлива по отношению к метрополии, ибо уменьшала ее средства для столь же дешевой продажи мануфактурных товаров, какою пользуются другие страны. Он говорит, что «вследствие монополии увеличение размеров колониальной торговли повлекло за собою не столько увеличение прежней великобританской торговли, сколько совершенное изменение в ее направлении. Во-вторых, эта монополия необходимо способствовала поддержанию уровня прибыли во всевозможных отраслях британской торговли на большей высоте, нежели та, которой она достигла бы естественным путем, если бы все нации допустили свободную торговлю для британских колоний».
    «Но все, что поднимает в известной стране уровень прибыли выше обыкновенного, необходимо подвергает эту страну как абсолютной, так и относительной невыгоде в каждой из тех отраслей промышленности, в которых она не обладает монополией. Страна подвергается чрез то абсолютной невыгоде, потому что в подобных отраслях промышленности купцы ее не в состоянии выручать такой более высокой прибыли, не продавая дороже обыкновенного как предметы ввоза в их собственную страну, так и предметы вывоза в чужие страны. Их собственная страна должна в одно и то же время покупать дороже и продавать дороже, покупать менее и продавать менее, потреблять менее и производить менее, нежели в другое время».
    «Наши торговцы часто жалуются на высокую задельную плату британского труда, как на причину захвата заграничных рынков у их мануфактурных товаров; но они не говорят ни слова о высокой прибыли с капитала. Они жалуются на громадность барышей других классов общества, но не упоминают о своих собственных. Однако высокая прибыль британского капитала может точно так же способствовать во многих случаях увеличению цены британских мануфактурных предметов, а иногда, пожалуй, и более, как и высокая плата за британский труд».
    Я допускаю, что монополия колониальной торговли изменяет направление капитала и притом часто изменяет его неудовлетворительно; но из того, что уже сказано мною относительно прибыли, видно, что никакая замена одной внешней торговли другою или туземной торговли внешнею не в состоянии, по моему мнению, оказать влияние на уровень прибыли. Несправедливость была бы такова, как я только что указал; наступило бы худшее распределение общего капитала и промышленности, и вследствие того было бы произведено менее. Естественная цена товаров возросла бы, и, след., хотя потребитель и имел бы возможность производить покупки на прежнюю денежную ценность, он получал бы меньшее количество товаров. Сверх того, можно видеть, что если бы это и имело последствием уменьшение прибыли, то не причинило бы ни малейшего изменения в ценах, так как цены не регулируются ни задельной платою, ни прибылью.
    Не соглашается ли с этим мнением и сам Ад. Смит, говоря, что «цены товаров или цены золота и серебра в сравнении с товарами зависят от пропорции между количеством труда, необходимого для доставления известного количества золота и серебра на рынок, и количеством труда, необходимого для доставления туда же известного количества товаров всякого другого рода»?
    Количество это не зависит от того, высока или низка прибыль, высока или низка задельная плата. Каким же образом могут увеличиваться цены от высокой прибыли?
    ГЛАВА XXVI. О ВАЛОВОМ И ЧИСТОМ ДОХОДЕ
    Ад. Смит постоянно отдает преимущество выгодам, вытекающим для страны из большого валового дохода пред выгодами большого чистого дохода.
    «В том отношении, в каком более значительная часть капитала страны употребляется в земледелие, – говорит он, – увеличивается и количество производительного труда, которое приводится в движение этим капиталом внутри страны, а равно увеличивается и ценность, присоединяемая его употреблением к годичному продукту почвы и труда общества. После земледелия наибольшее количество производительного труда приводит в действие капитал, употребленный в мануфактурах, и присоединяет наибольшую ценность к годичному продукту. Самое слабое действие в этом отношения принадлежит тому из этих видов капитала, который употребляется на вывозную торговлю» .
    Допустим на минуту, что это справедливо; но каковы могли бы быть выгоды, происходящие для страны от употребления большого количества производительного труда, если бы ее чистые рента и прибыль оставались одинаковы при употреблении как этого количества, так и меньшего? Весь продукт почвы и труда каждой страны разделяется на три части: одна из них посвящается на задельную плату, другая на прибыль, третья на ренту. Только из двух последних частей может быть сделан какой бы то ни был вычет в пользу налогов или сбережения; первая из них, будучи умеренной, представляет всегда необходимые издержки производства . Для отдельного лица, капитал которого простирается на 20 000 ф., а прибыль на 2000 в год, является совершенно безразличным, дает ли его капитал занятия 100 или 1000 человек, продается ли произведенный товар за 10 000 или за 20 000 ф. в год, если только во всех подобных случаях прибыль его не падает ниже 2000 ф. Не имеет ли с этим сходства действительный интерес нации? Если только чистый доход ее, рента и прибыль ее остаются одни и те же, то нет ни малейшей важности в том, состоит ли нация из 10 или из 12 миллионов жителей. Средства ее к содержанию флотов и армий и всякого рода непроизводительного труда должны находиться в соответствии с ее чистым, а не с валовым ее доходом. Если бы 5 миллионов людей могли произвести столько пищи и одежды, сколько необходимо для 10 миллионов, то пища и одежда для 5 миллионов составила бы чистый доход. Будет ли представлять для страны какую-нибудь выгоду, если на производство такого же чистого дохода потребуется 7 миллионов человек, иными словами, если 7 миллионов будут употребляться на производство пищи и одежды, достаточных для 12 миллионов? Пища и одежда 5 миллионов продолжили бы оставаться чистым доходом. Употребление большого числа людей не дало бы нам возможности ни увеличить числа людей в нашей армии и флоте, ни внести лишней гинеи в виде налога.
    Преимущества такого употребления капитала, которое дает движение более значительной промышленности, лежат, по мнению Ад. Смита, не в каких бы то ни было выгодах от большого населения и не в том благополучии, которым может пользоваться большее число человеческих существ, но именно в том, что подобное употребление увеличивает могущество страны .
    «Богатство, – говорит он, – и могущество страны, насколько оно зависит от богатства, должно всегда находиться в соответствии с ценностью годичного ее продукта – фонда, из которого в конечном счете должны выплачиваться все налоги».
    Однако очевидно, что средства к платежу налогов находятся в соответствии не с валовым, а с чистым доходом.
    При распределении занятий между различными странами капитал наций более бедных естественно будет употребляться для таких целей, которые допускают содержать большое количество труда внутри страны, потому что в подобных странах пища и другие предметы необходимости для возрастающего населения могут быть доставляемы весьма легко. В странах богатых, где пища дорога, капитал, напротив того, естественно станет притекать при свободе торговли к таким занятиям, которые требуют содержания внутри страны наименьшего количества труда: таковы транспортная торговля, отдаленная внешняя торговля и промыслы, требующие дорогостоящих машин, – все такие отрасли промышленной деятельности, в которых прибыль находится в соответствии с капиталом, а не в соответствии с количеством употребленного труда .
    Допуская, что известный капитал, употребленный в земледелие на какой бы то ни было почве, кроме той, которая позже других поступила в обработку, по самой природе ренты приводит в движение большее количество труда, нежели равный ему капитал, затраченный в мануфактуры и торговлю, я не могу согласиться, чтобы существовало какое-нибудь различие между количеством труда, которому дается занятие капиталом, затраченным во внутреннюю, и капиталом, затраченным во внешнюю торговлю.
    «Капитал, употребляемый на перевозку шотландских мануфактурных товаров в Лондон и на перевозку английского хлеба и мануфактурных товаров в Эдинбург, необходимо восстановляет, – говорит Ад. Смит, – каждой такой операцией два британских капитала, из которых каждый был бы употребляем в земледелие и мануфактуры Великобритании».
    «Капитал, затраченный на покупку иностранных товаров для потребления внутри страны, когда подобная покупка делается посредством продукта туземной промышленности, также восстановляет каждою такой операцией два отдельных капитала; но только один из них употребляется на поддержание туземной промышленности. Капитал, при помощи которого британские товары отсылаются в Португалию, а португальские доставляются в Великобританию, замещает каждою такой операцией только один британский капитал; другой принадлежит португальцам. Итак, хотя бы обороты внешней торговли для потребления были также быстры, как и внутренней, капитал, затраченный в нее, доставит производительному труду и промышленности страны вдвое менее поощрения».
    Я нахожу этот аргумент неправильным, ибо если два капитала – один португальский, другой английский – употребляются согласно предположению Смита, то капитал, затраченный во внешнюю торговлю, будет вдвое более того, который употребляется во внутренней. Предположим, что Шотландия употребляет 1000 ф. на производство льна, который она обменивает на продукт такого же капитала, употребленного на производство шелка в Англии; в таком случае обе страны вместе затратят 2000 ф. и соответствующее количество труда. Предположим затем, что Англия находит, что она может ввозить более льна из Германии в обмен за шелк, который она перед тем вывозила в Шотландию, и что Шотландия находит, что может получать более шелка из Франции в обмен за свой лен, чем она прежде получала из Англии. Не прекратится ли в таком случае немедленно торговля между Англией и Шотландией и не заменится ли внутренняя торговля для потребления внешнею торговлею для потребления? Но хотя в эту торговлю войдут два лишних капитала – германский и французский, – не будет ли продолжать употребляться такая же сумма шотландского и английского капитала и не будет ли она приводить в движение такой же промышленности, как тогда, когда она была затрачена во внутреннюю торговлю?
    ГЛАВА XXVII. О ДЕНЕЖНОМ ОБРАЩЕНИИ И О БАНКАХ
    О денежном обращении было уже писано так много, что из числа тех, кто уделяет свое внимание подобным предметам, одни только предупрежденные игнорируют истинные законы его. Я сделаю поэтому только краткий обзор некоторых общих законов, регулирующих количество его и ценность.
    Подобно всем другим товарам, золото и серебро имеют ценность только в соответствии с количеством труда, необходимого на производство и на доставку их на рынок. Золото около 15 раз дороже серебра не потому, что на него существует более значительный спрос, не потому, что предложение серебра в 15 раз более, нежели предложение золота, но единственно потому, что на производство известного количества золота нужно в 15 раз более труда.
    Количество денег, которое может быть употребляемо в стране, должно зависеть от ценности их: если бы для обращения товаров употреблялось одно только золото, то требуемое количество его было бы в 15 раз менее того, которое было бы необходимо, если бы для той же цели употреблялось серебро.
    Орудия обращения никогда не может быть так много, чтобы оно сделалось излишним, ибо, уменьшая ценность его, вы в таком же отношении увеличиваете количество его, а увеличивая ценность его, вы уменьшаете его количество.
    Пока государство чеканит монету и не берет за это особой платы, монета сохраняет такую же ценность, как и всякий другой кусок того же металла равного веса и пробы; но если государство берет за чекан плату, то монета вообще превосходит ценность слитка на всю сумму платы, потому что производство монеты требует большего количества труда или – что одно и то же – ценность продукта большего количества труда.
    Пока государство обладает привилегией чекана, праву взимать за него плату не может быть поставлено пределов, потому что ценность монеты через ограничение количества ее может быть поднята на такую высоту, какую только можно себе представить.
    Таково именно начало, на основании которого обращаются бумажные деньги: весь размер платы за бумажные деньги может быть рассматриваем в качестве платы за чекан (seignorage). Хотя деньги эти и не имеют вовсе внутренней ценности, но через ограничение в их количестве ценность их бывает столь же велика, как и ценность монеты того же наименования или слитка из такой монеты. В силу этого же начала, а именно ограничения в количестве, обращается легковесная монета, но такой же ценности, какую она имела бы, если бы вес и проба ее были надлежащие, а не по той ценности, которая соответствует действительному содержанию в ней металла. В истории британского монетного дела мы находим, что орудие обращения иногда не обесценилось в той же пропорции, в какой подвергалось уменьшению веса; причина этого заключается в том, что количество орудия никогда не возрастало в соответствии с уменьшением его внутренней ценности .
    В вопросе о выпуске бумажных денег важнейшим пунктом, на который должно быть обращено как можно более внимания, являются те следствия, которые вытекают из принципа ограничения в количестве. Через пятьдесят лет с трудом согласятся верить, что директоры банка и министры в наше время в парламенте и в парламентских комиссиях настойчиво поддерживали ту мысль, что выпуски билетов банка Англии, нисколько не стесненного каким бы то ни было правом со стороны предъявителей этих билетов требовать обмена их на монету или на слитки, не имели и не могли иметь никакого действия на цены товаров, слитков и на вексельные курсы.
    Вслед за учреждением банков государство уже не исключительно обладает властью чекана и выпуска денег. Обращение может возрастать одинаково как от выпуска монеты, так и от выпуска бумаги, так что если бы государство уменьшило вес своей монеты и ограничило бы ее количество, то оно не могло бы поддержать ее ценности, потому что банки располагали бы такою же властью увеличивать количество обращения.
    Мы увидим, что на основании этих начал нет необходимости, чтобы бумажные деньги оплачивались монетою для обеспечения их ценности; нужно только, чтобы количество их регулировалось в соответствии с ценностью металла, который объявлен единицею. Если единицею служит золото данного веса и пробы, то количество бумажных денег может возрастать при каждом упадке в ценности золота, или – что одно и то же по своим последствиям – при каждом возвышении в цене товаров.
    «Выпуская слишком большое количество бумаги, – говорит Смит, – излишек которой постоянно возвращался для обмена на золото и серебро, банк Англии в течение многих лет был принужден чеканить золота на сумму около 800 000 и 1 000 000 ф. в год или, средним числом, около 850 000 ф. Чтобы иметь возможность приготовить столь большое количество монеты, банку часто приходилось, вследствие дурного состояния, в какое впала золотая монета, в течение уже нескольких лет покупать слитки по высокой цене в 4 ф. за унцию и вслед за тем выпускать их в виде монеты по 3 ф. 17 шилл. 10 п. за унцию, теряя, таким образом, от 2 до 3% на чеканке столь значительной суммы. Итак, хотя банк и не платил ничего за чекан, хотя расход чекана брало на себя правительство, но такая щедрость правительства все-таки не предотвращала расходов банка».
    На основании установленного выше начала мне кажется совершенно ясным, что если бы банк не выпускал вновь бумаги, предъявленной к обмену, то ценность всего обращения, т. е. как легковесной, так и новой золотой монеты, возвысилась бы и все дальнейшие требования на банк прекратились бы.
    Но Буханан держится другого мнения и утверждает, что «значительный расход, которому подвергался в указанное время банк, имел причиною не излишний выпуск бумаги, как предполагал Смит, а дурное состояние обращения и зависящую от него высокую цену слитков. Следует помнить, что банк, не имея других способов для доставления себе гиней, кроме отсылки на монетный двор слитков, был постоянно принужден выпускать вновь отчеканенные гинеи в обмен за предъявляемые к платежу билеты; а так как деньги были вообще легковесны, цена же слитков относительно высока, то становилось выгодным извлекать эти полновесные гинеи из банка в обмен за его бумагу, превращать их в слитки и продавать их с прибылью за банковые билеты, которые снова поступят в банк в обмен за новые гинеи, а гинеи снова будут расплавлены и проданы. Банк всегда должен подвергаться подобному отливу монеты, когда обращение не имеет надлежащего веса и когда из постоянного обмена бумаги на монету возникает легкая и верная прибыль. Но следует, однако, заметить, что каким бы неудобствам и расходам ни подвергался вследствие такого отлива монеты банк, но от этого никогда не считалось необходимым снять с него обязательство уплаты монетой за билеты».
    Буханан думает, очевидно, что целое обращение должно необходимо понизиться до уровня ценности тех экземпляров монеты, которые утратили часть веса; но благодаря уменьшению количества обращения весь остаток может быть, напротив того, возвышен до ценности лучших экземпляров монеты.
    Смит, кажется, забыл свой собственный принцип, которого держится в аргументации о колониальном обращении. Вместо того чтобы приписать обесценение этой бумаги слишком большому изобилию в ней, он спрашивает, будут ли иметь 100 ф., предъявляемые к уплате через 15 лет, ценность, одинаковую с ценностью 100 ф., подлежащих немедленной уплате, если допустить, что безопасность колоний ничем не нарушится? Я отвечаю: да, если не будет слишком большого количества бумаги.
    Но опыт показывает, что ни государство, ни банк никогда не пользовались неограниченною властью выпуска бумажных денег, не злоупотребляя ею; поэтому выпуск бумажных денег повсюду должен подчиняться некоторым стеснениям и контролю, и ничто, повидимому, так хорошо не удовлетворяет этой цели, как подчинение тех, кто делает выпуск бумажных денег, обязательству уплаты по ним золотою монетою или слитками.
    Обеспечить публику от всяких других колебаний в ценности денег, кроме тех, которым подвергается сама единица, и в то же время доставить наименее дорогое орудие обращения, значит, достичь наиболее совершенного состояния, в какое только может быть приведено обращение, и всеми подобными выгодами мы могли бы обладать в том случае, если бы обязали банк выдавать в обмен за свои билеты вместо гиней золото и серебро в слитках монетной пробы и по монетной цене; вследствие этого бумага никогда не падала бы ниже ценности слитков без того, чтобы за упадком ее не последовало уменьшения в ее количестве. Для предупреждения же возвышения ее сверх ценности слитков банк следовало бы обязать выдавать свою бумагу в обмен за золото по цене в 3 ф. 17 шилл. за унцию. Чтобы не причинять банку слишком больших затруднений, количество золота, требуемое в обмен за бумагу по монетной цене в 3 ф. 17 шилл. 10 п., или количество, продаваемое банку по 3 ф. 17 шилл., никогда не должно быть менее 20 унций.
    Иными словами, банк обязался бы покупать всякое предлагаемое ему количество золота на сумму не менее 20 унций по 3 ф. 17 шилл. за унцию и продавать всякое количество, какое только может быть потребовано, по 3 ф. 17 шилл. 10 п. Пока банк будет иметь возможность регулировать количество своей бумаги, до тех пор из подобной регулировки не возникнет для него никаких неудобств.
    Ввозу и вывозу всякого рода слитков должна быть предоставлена в то же время полная свобода. Подобных сделок со слитками будет весьма немного, если банк станет регулировать свои займы и выпуск бумаги на основании того критерия, о котором я так часто упоминал, именно цены слитков из металла, служащего единицей, не обращая внимания на абсолютное количество бумаги в обращении.
    Цель, которую я имею в виду, была бы уже достигнута в значительной степени, если бы банк был принужден выдавать в обмен за свои билеты слитки монетной пробы и единицы, хотя бы он и не обязывался покупать всякое количество предлагаемых ему слитков по установленной цене, особенно если бы монетный двор оставался открытым для чеканки монеты из предъявляемых публикою слитков, ибо такая регулировка вводится просто для предупреждения отклонений в ценности монеты от ценности слитков, более чем на незначительную разность между ценами, по которым должен бы покупать и продавать банк, что представляло бы ту близость к единообразию ценности монеты, которая признается столь желательною.
    Если бы банк произвольно ограничил количество своей бумаги, то вследствие того возросла бы ее ценность и золото могло бы упасть ниже той цены, по которой, согласно моему предположению, банк должен покупать. В подобном случае золото могло бы быть снесено на монетный двор, и, возвратившись оттуда в виде монеты, присоединиться к обращению, вследствие чего ценность золота понизилась бы и снова приспособилась бы к единице; но этого нельзя достигнуть столь прочно, столь бережливо и столь выгодно никакими иными способами, кроме предлагаемых мною, против которых банк не мог бы сделать никаких возражений, так как ему выгоднее самому снабжать обращение бумагою, чем обязывать других снабжать его монетою.
    При такой системе и при обращении, регулированном таким образом, банк никогда не подвергался бы никаким затруднениям, за исключением тех чрезвычайных случаев, когда паника охватывает страну и когда каждый стремится к обладанию драгоценными металлами, как наиболее удобным средством для реализации или для скрытия своей собственности. От подобного рода паники банк не был бы гарантирован ни при какой системе; по самой своей природе банк подвергался бы ее действию, так как ни в банке, ни в стране никогда не может быть так много монеты и слитков, сколько имеют право потребовать денежные люди подобной страны. Если бы все и каждый пожелали в один и тот же день извлечь из банка свой баланс, то количество билетов, превышающее в несколько раз теперешнее их количество, было бы недостаточно, чтобы отвечать на такой спрос. Причиною кризиса 1797 года была такого рода паника, а не значительные авансы, сделанные тогда банком правительству, как предполагали некоторые. Ни банк, ни правительство не заслуживали в то время порицания, наплыв требований на банк был порожден заразой неосновательного страха пугливой части публики и одинаково имел бы место и в том случае, если бы банк не делал правительству никаких авансов и обладал вдвое более значительными наличными капиталами. Если бы банк продолжал уплачивать наличностью, то, вероятно, паника прошла бы раньше, чем истощилась бы монета банка.
    Ввиду известного мнения директоров банка относительно правил выпуска бумажных денег, следует заметить, что они пользовались своим правом довольно скромно. Очевидно, что они с величайшею осторожностью следовали своему собственному принципу. По существующим законам они имеют право увеличивать и уменьшать обращение в таком размере, какой сочтут нужным, не подвергаясь ни малейшему контролю, – право, которое никогда не должно быть предоставляемо ни самому государству, ни кому-либо другому в нем, потому что нельзя ручаться за единообразие ценности обращения, когда увеличение и уменьшение его зависит единственно от воли тех, кто делает выпуски. Что банк имеет возможность уменьшить обращение почти донельзя, этого не могут отрицать даже те, кто соглашается с мнением директоров банка, что у них нет власти беспредельно увеличивать размеры обращения. Будучи вполне убежден, что пользоваться такою властью в ущерб публике одинаково противно как интересам, так и желаниям банка ввиду вредных последствий, которые могут порождаться внезапным и значительным уменьшением обращения точно так же, как и значительным увеличением его, я могу отнестись не иначе, как с порицанием к той легкости, с которою государство вооружает банк такою сильною прерогативою.
    Неудобство, которому подвергались провинциальные банки в период, предшествовавший прекращению платежей наличностью, могло бывать, по-видимому, весьма значительным. Во все периоды тревоги или в ожидании ее им становилось необходимым снабжать себя гинеями, чтобы приготовиться встретить всякое требование, какое может последовать. Гинеи в подобных случаях получались в банке Англии в обмен за более крупные билеты и доставлялись провинциальному банку за его счет и риск каким-либо доверенным агентом. Выполнив ту функцию, для которой они предназначались, гинеи снова возвращались в Лондон и, по всей вероятности, снова поступали в банк Англии, если только они не понесли такой потери в весе, которая ставит их ниже законной единицы.
    Если бы был принят предлагаемый здесь план уплаты слитками по билетам банка Англии, то было бы необходимо или распространить ту же привилегию на провинциальные банки, или же сделать билеты банка Англии легальным орудием платежа, причем в последнем случае не произошло бы никакого изменения в законе относительно провинциальных банков, так как от них требовалась бы в случае нужды точно так же, как требуется и теперь, уплата по их билетам билетами банка Англии.
    Сбережение, которое получалось бы вследствие того, что гинеи перестали бы подвергаться потере веса от трения, которое они должны выносить в течение своего беспрерывного странствования, так же точно, как и вследствие устранения издержек пересылки, было бы весьма значительно; но гораздо большая выгода вытекала бы из того, что обращение провинции, точно так же как и лондонское обращение, насколько речь идет о менее значительных платежах, постоянно снабжалось бы весьма дешевым посредником – бумагой – вместо чрезвычайно ценного – золота, и тем давалась бы стране возможность извлекать всю прибыль, какая может быть получена от производительного употребления капитала на эту сумму. Нас, конечно, нельзя было бы оправдать, если бы мы отказались от столь решительной выгоды, лишь бы только не могло быть указано на некоторые специфические неудобства, могущие последовать от введения более дешевого посредника.
    Обращение тогда находится в самом совершенном состоянии, когда оно целиком состоит из бумажных денег, но из бумажных денег той же ценности, как и золото, которое они обязаны представлять. Употребление бумаги вместо золота ставит наиболее дешевый посредник на место наиболее дорогого и дает стране возможность без потери для отдельных лиц обменивать все золото – которое она перед тем употребляла для этой цели – на сырой материал, орудия и пищу, а от употребления последних возрастают как богатство ее, так и удовольствия.
    С национальной точки зрения не представляет никакой важности – правительство или банк занимается выпуском подобных хорошо регулированных бумажных денег; в обоих случаях производительность страны должна увеличиться в общей сложности; но не с точки зрения интересов отдельных лиц. В стране, где рыночный уровень процентов есть 7 на 100 и где государство требует для какого-нибудь определенного расхода 70 000 ф. в год, для жителей представляется вопрос весьма важный: должны ли они платить эти 70 000 ф. в год в виде налога или иным способом. Предположим, что требуется на известную экспедицию 1 млн. денег. Если бы государство выпустило на миллион бумаги и вытеснило бы ею миллион монеты, то экспедиция могла бы быть выполнена без всякого обременения народа; но если бы миллион бумаги был выпущен банком, который отдал бы его взаймы правительству и вытеснил бы, таким образом, миллион монеты, то страна несла бы на себе тягость постоянного налога в 70 000 ф. в год: народ платил бы налог, банк получал бы его, и богатство общества в этом случае, как и в предыдущем, оставалось бы без изменения; экспедиция была бы в действительности выполнена благодаря улучшению нашей системы, благодаря тому, что капитал ценностью в один миллион стал бы производительным в форме товаров, вместо того чтобы оставаться непроизводительным в форме монеты; но выгода предоставлялась бы, во всяком случае, тому, кто выпускает бумагу, и так как государство служит представителем народа, то народ сберег бы налог, если бы упомянутый миллион был выпущен государством, а не банком.
    Я уже заметил, что если бы существовали прочные гарантии, что власть выпускать деньги не станет подвергаться злоупотреблениям, то по отношению к коллективному богатству страны было бы безразлично, кем делается выпуск; теперь же я доказываю, что публика имела бы прямой интерес в том, чтобы выпуском занималось государство, а не компания торговцев или банкиров. Но опасность состоит в том, что упомянутая власть злоупотреблялась бы гораздо легче в руках правительства, нежели в руках банковой компании. Говорят, что компания находилась бы более под контролем закона, и хотя бы ей было выгодно расширить свои выпуски за пределы всякой скромности, но она встретила бы границы и препятствия в той власти, которою пользовались бы отдельные лица, – требовать в обмен за билеты монету или слитки. Но заявляют сомнение, чтобы подобное препятствие было уважаемо в течение продолжительного времени, если бы правительство обладало привилегией делать выпуски; утверждают, что оно было бы слишком расположено обращать внимание на текущие удобства больше, чем на будущую безопасность, и могло бы, след., на основании воображаемых доводов пользы чересчур склоняться к устранению препятствий, которыми контролировало размер его выпусков.
    Что касается деспотического правительства, то в отношении к нему подобное возражение имеет большую силу; но в свободной стране с просвещенным законодательством власть выпускать бумажные деньги, при требуемых препятствиях, представляемых разменом по предъявлению, могла бы быть с безопасностью предоставлена назначенным для этой именно цели комиссионерам, причем они могли бы оставаться в совершенной независимости от контроля министров.
    Фонд погашения управляется комиссионерами, ответственными исключительно перед парламентом, и помещение по назначению вверенных им денег совершается в нем с чрезвычайною правильностью; есть ли основания сомневаться, что выпуски бумажных денег не будут регулироваться одинаково хорошо, если будут находиться в руках подобного же управления?
    Могут возразить, что хотя выгоды для государства, а след., и для публики от выпуска бумажных денег и достаточно очевидны, так как последний превратил бы часть национального долга, по которому выплачивается публикою процент, в долг беспроцентный, но что подобный выпуск был бы невыгоден для торговли, потому что помешал бы купцам занимать деньги и предъявлять к учету свои векселя (способ, которым выпускается часть бумажных денег).
    Но думать так – значит предполагать, что нельзя было бы занимать деньги, если бы банк не давал их взаймы, и что рыночный уровень процента и прибыли зависит от размера денежных выпусков и от канала, чрез который деньги выпускаются. Но подобно тому как страна не терпела бы недостатка в сукне, вине или в каком-нибудь другом товаре, если у нее есть средства для уплаты за них, точно так же в ней никогда не может быть какого бы то ни было недостатка в деньгах для займа, если должники предлагают хорошее обеспечение и соглашаются платить за них рыночный уровень процента.
    В другой части этого сочинения я старался показать, что действительная ценность товара регулируется не случайными выгодами, которыми могут пользоваться некоторые из его производителей, но действительными затруднениями, которые встречаются производителю, поставленному в наименее благоприятное положение. То же самое справедливо и по отношению к денежному проценту. Он регулируется не тем уровнем, по которому банк предлагает отдавать взаймы, все равно, составляет ли он 5, 4 или 3 на 100, а уровнем прибыли, которая может быть выручена от употребления капитала и которая совершенно не зависит от количества или от ценности денег. Отдает ли банк взаймы 1 миллион, 10 миллионов или 100 миллионов, он не изменит на продолжительное время рыночного уровня процента: он изменит только ценность денег, которые выпустит для этого. В одном случае может требоваться в десять или в двадцать раз больше денег для исполнения известного дела, нежели в другом. Таким образом, обращение к банку за деньгами зависит от сравнения между уровнем прибыли, какой может быть приобретен от употребления их, и тем уровнем, по которому банк соглашается отдать их взаймы. Если этот последний менее тяжел, чем рыночный, то нет такой суммы денег, которой нельзя было бы банку отдать взаймы; но если он более значителен, то одни только моты и расточители согласились бы занимать их. Мы действительно видим, что когда рыночный уровень процента превосходит 5 на 100, по которому постоянно дает взаймы банк, то учетное отделение банка осаждается публикою, требующею денег; и наоборот – когда рыночный уровень даже временно ниже 5%, то клерки этого отделения сидят без всякого дела.
    Итак, причина, по которой банк оказывал, как утверждают, в течение последних 20 лет такую большую помощь торговле, снабжая купцов деньгами, заключается в том, что в продолжение всего этого периода он ссужал деньгами ниже рыночного уровня процента, ниже уровня, по какому купцы могли бы занимать в другом месте; но я признаюсь, что это кажется мне скорее возражением против учреждения банка, нежели аргументом в его пользу.
    Что сказали бы мы об учреждении, которое правильно снабжало бы суконных фабрикантов шерстью ниже рыночной цены? Какую пользу принесло бы это обществу? Это не расширило бы торговли его, потому что шерсть была бы куплена одинаково и по рыночной цене. Это не понизило бы цены сукна для потребителя, потому что цена, как я уже говорил, регулировалась бы издержками производства его для тех, кто поставлен в наименее благоприятное положение. Итак, единственным действием этого было бы увеличение прибыли одной части суконных фабрикантов сверх общего и обыкновенного уровня прибыли. Учреждение лишилось бы части своей высокой прибыли, и ею воспользовалась бы в такой же степени другая часть общества. Таково именно действие наших банковых учреждений; уровень процента устанавливается законом ниже того, по которому деньги могут заниматься на рынке, и от банка требуется, чтобы он или ссужал по такому уровню или не ссужал бы вовсе. По самой своей природе учреждения этого рода владеют значительными фондами, которыми могут располагать только таким способом, и часть купцов страны получают несправедливый и невыгодный для страны барыш, приобретая возможность снабжать себя орудием торговли за меньшую плату, нежели те, кто принужден находиться под влиянием одной только рыночной цены.
    Вся сумма дел, которую может выполнить целое общество, зависит от количества его капитала, т. е. сырого материала, машин, пищи, посуды и т. д., употребленных в производстве. Раз установлено хорошо регулированное бумажное обращение, банковые операции не могут ни увеличить, ни уменьшить его. Итак, если бы бумажные деньги страны выпускались государством, то хотя бы оно ни разу не учло ни одного векселя и не отдало бы публике взаймы ни одного шиллинга, в размерах промышленности не произошло бы никакого изменения, ибо мы располагали бы одинаковым количеством сырого материала, машин, пищи и кораблей и, сверх того, вероятно, отдавалось бы взаймы одинаковое количество денег, не всегда, конечно, по установленному законом уровню 5%, потому что такой уровень мог бы быть иногда ниже рыночного, но по 6, 7 или 8%, смотря по результатам правильного соперничества на рынке между теми, кто ищет денег, и теми, кто предлагает их.
    Ад. Смит говорит о выгодах, извлекаемых купцами из превосходства шотландского способа приспособляться к удобствам промышленности посредством текущих счетов перед английским. Эти текущие счеты предоставляют кредит, открываемый шотландскими банкирами своим клиентам в придачу к векселям, которые учитываются ими для последних; но так как отдача денег взаймы и выпуск их в обращение одним путем препятствуют банкиру выпустить такое же количество другим путем, то трудно понять, в чем состоит выгода. Если все обращение требует только одного миллиона бумаги, то один только миллион и будет обращаться, и как для банкира, так и для торговца не будем представлять никакой действительной важности, все ли количество будет выпущено в виде учета векселей или часть будет выпущена таким образом, остаток же в виде текущего счета.
    Быть может, следовало бы сказать несколько слов по вопросу о двух металлах – золоте и серебре, – употребляемых в качестве орудия обращения, тем более что, по мнению многих, вопрос этот затемняет простые и ясные законы обращения.
    «В Англии, – говорит Ад. Смит, – золото не было принимаемо в качестве законного орудия платежа в течение продолжительного времени после того, как из него стала чеканиться монета. Отношение между ценностями золотой и серебряной монеты не было установлено никаким государственным законом или актом, но предоставлялось установлению на рынке. Если должник предлагал уплату долга золотом, то кредитор мог или вовсе отказаться от подобной уплаты, или принять ее по такой оценке золота, относительно которой они с должником могли прийти к соглашению».
    При таком положении вещей очевидно, что гинея может иногда сойти за 22 шилл. или более, иногда же за 18 или менее, находясь в зависимости единственно от изменений в относительной рыночной ценности золота и серебра. Сверх того, все колебания в ценности золота, точно так же как и в ценности серебра, определялись бы золотой монетой; казалось бы, что серебро не подвергается вовсе изменениям, а возвышается и падает одно только золото. Так, хотя бы гинея шла за 22 шилл. вместо 18, золото могло бы не изменяться в ценности; колебание могло бы всецело ограничиться одним серебром, и, след., 22 шилл. имели бы не больше ценности, чем прежде 18. И, наоборот, все изменение могло относиться только к золоту; гинея, которая имела ценность 18 шилл., могла бы подняться до ценности 22 шилл.
    Если бы мы теперь предположили, что вес серебряной монеты уменьшен через отнятие части серебра, а также что количество этой монеты увеличилось, то гинея может пойти за 30 шилл., ибо ценность 30 шилл. подобной легковесной монеты не может превышать ценности золота в одной гинее. При восстановлении монетного веса в серебряном обращении серебряная монета возвысилась бы; но это имело бы такой вид, как будто бы понизилось золото, так как гинея, вероятно, имела бы не больше ценности, чем 21 шилл. подобной хорошей монеты.
    Если бы при таких условиях золото было сделано законным орудием платежа и каждому должнику было предоставлено право выбора между уплатою 420 шилл. или 20 гиней за каждые 21 ф. ст. долгу, то он уплатил бы тем или другим металлом, смотря по тому, какой из них давал бы ему возможность дешевле разделаться со своим долгом. Если за 5 квартеров пшеницы он может доставить себе столько же золотых слитков, сколько монетный двор вычеканит в 20 гинеях, и за то же количество пшеницы он может приобрести столько серебряных слитков, сколько монетный двор вычеканит ему в 480 шилл., то он предпочтет уплату серебром, потому что, уплачивая таким образом свой долг, он выиграет 10 шилл. Но если, напротив того, он может получить за свою пшеницу столько золота, сколько будет заключаться в 20 гинеях, и лишь столько серебра, сколько будет содержаться в 420 шилл., то он, естественно, отдает преимущество уплате долга золотом. Если бы количество золота, которое он может себе доставить, содержалось только в 20 гинеях, а количество серебра в 420 шилл., то для него было бы решительно безразлично, золотом или серебром будет уплачен его долг. Итак, это отнюдь не дело случая; не потому предпочитается иногда для уплаты долгов золото, что оно лучше приспособлено к потребностям обращения богатой страны, а просто потому, что в интересе должник платит золотом.
    В течение долгого периода, предшествовавшего 1797 году – году прекращения платежей монетою в банке Англии, – золото было так дешево в сравнении с серебром, что как самому банку, так и всем другим должникам было выгоднее покупать на рынке золото, а не серебро для превращения его на монетном дворе в монету, ибо золотою монетой они дешевле расплачивались со своими долгами. В течение значительной части этого периода серебряная монета была сильно истерта, но количество ее было ограниченно, и вследствие того, на основании разъясненных мною начал, текущая ценность ее никогда не опускалась. Несмотря на столь значительное уменьшение в ее весе, должникам было постоянно выгоднее платить золотою монетою. И действительно, если бы количество этой легковесной серебряной монеты было необыкновенно велико или если бы подобную легковесную монету выпускал монетный двор, то в интересе должников было бы расплачиваться именно ею; но количество ее было ограниченно, и это поддерживало ее ценность, а след., действительной единицей обращения было на практике золото.
    Что это происходило так, того никто не отрицает; но некоторые предполагали, что это было последствием закона, который объявил, что серебро не должно быть законным орудием для всякого платежа, превосходящего 25 ф., за исключением расчета по весу в соответствии с монетною единицею.
    Но закон этот не препятствовал ни одному должнику в уплате долга, на какую бы сумму он ни простирался, серебряной монетой, только что вышедшей из монетного двора; что должник не платил этим металлом, это не было ни делом случая, ни делом принуждения, а единственно результатом выбора: ему было не с руки нести на монетный двор серебро, и в то же время было с руки нести сюда золото. Весьма вероятно, что если бы количество этого легковесного серебра в обращении было необыкновенно велико, а также если бы оно было законным орудием платежа, то гинея снова приобрела бы ценность 30 шилл.; но при этом упал бы в ценности легковесный шиллинг, а не поднялась бы гинея.
    Итак, ясно, что пока каждый из обоих металлов одинаково служил законным орудием платежа для уплаты долгов на всякую сумму, до тех пор главная наша единица меры ценности подвергалась непрестанным колебаниям. Иногда это было золото, иногда серебро, что зависело целиком от колебаний в относительной ценности обоих металлов; и в такое время металл, который не был единицей, был сплавляем и вытесняем из обращения, так как ценность его была выше в слитке, нежели в монете. Это было такое неудобство, устранение которого было в высшей степени желательно; но прогресс улучшений так медлен, что хотя оно было безусловно доказано Локке и указываемо с тех пор всеми писателями о деньгах, но лучшая система ни разу не была усвоена до парламентской сессии 1816 года, когда было постановлено, что одно только золото должно служить законным орудием платежа на всякую сумму, превосходящую 40 шилл.
    Ад. Смит, кажется, не обратил достаточного внимания на употребление двух металлов в качестве монеты, причем каждый из них служит законным орудием платежа на всякую сумму, ибо он говорит, что «в действительности, в течение того времени, когда продолжается какая-нибудь правильная пропорция между относительной ценностью различных металлов в монете, ценность наиболее драгоценного металла регулирует ценность всей монеты».
    Так как в его время золото было таким посредником, который был всего более с руки должникам для уплаты их долгов, то он полагал, что золото одарено каким-то внутренним свойством, благодаря которому оно регулирует и всегда будет регулировать ценность серебряной монеты.
    Во время переделки золотой монеты в 1774 году новая гинея, только что вышедшая из монетного двора, обменивалась бы только за 21 легковесный шиллинг; но во время царствования короля Вильгельма, когда в совершенно подобном же положении была серебряная монета, точно так же вновь отчеканенная гинея обменивалась бы за 30 шилл. Буханан замечает на это:
    «Итак, мы видим здесь чрезвычайно странный факт, который оставляют без всякого разъяснения общепринятые теории денежного обращения; в одну эпоху внутренняя ценность гинеи обменивается за 30 шилл. легковесной серебряной монеты, в другую же эпоху та же гинея обменивается только за 21 шилл. той же легковесной монеты. Ясно, что в состоянии денежного обращения в промежуток времени между этими двумя различными периодами должно было произойти какое-нибудь великое изменение, которое вовсе не разъясняется гипотезами Ад. Смита».
    Мне кажется, что затруднение может быть разрешено весьма легко, если мы отнесем это различное состояние ценности гинеи в две упомянутые эпохи на счет разницы в количествах легковесной серебряной монеты в обращении. В царствование короля Вильгельма золото не было легальным орудием платежа; оно шло только в качестве ценности по соглашению. Все крупные платежи, вероятно, совершались серебром, тем более что бумажные деньги и банковые операции не были в то время в ходу. Количество этой легковесной серебряной монеты превосходило количество серебряной монеты, которая поддерживалась бы в обращении, если бы употреблялась одна только полновесная монета, и, след., она была обесценена точно так же, как и легковесна. Но в последующий период, когда золото стало законным орудием платежа, когда банковые билеты также стали употребляться для совершения платежей, количество легковесной серебряной монеты не превосходило количество только что отчеканенной серебряной монеты, которая обращалась бы, если бы легковесной серебряной монеты не было вовсе; а след., хотя монета и была легковесна, но она не была обесценена. Объяснение Буханана несколько различается от нашего; он полагает, что вспомогательное орудие обращения не способно к обесценению, главное же – способно. В царствование короля Вильгельма серебро было главным орудием обращения и, след., было способно к обесценению. В 1774 году оно было вспомогательным орудием и потому удержало свою ценность. Но ведь обесценение не зависит от того, представляют ли деньги главное или вспомогательное орудие обращения, но зависит целиком от излишка в их количестве .
    Против умеренной платы за чеканку нельзя представить сильных возражений, особенно это касается той монеты, которая предназначается для выполнения мелких платежей. Ценность денег вообще возвышается на весь размер подобной платы, которая представляет, таким образом, налог, нисколько не обременяющий собою тех, кто его платит, до тех пор пока монета не находится в излишестве. Следует, однако, заметить, что в стране, где установлено бумажное обращение, хотя лица, выпускающие подобную бумагу, и могут иметь наклонность к платежу по ней монетою по требованию предъявителя, но как монета, так и билеты их могут обесцениться на весь размер платы за чеканку этой монеты, представляющей единственное законное орудие платежа, пока действует препятствие, ограничивающее обращение бумаги. Если бы, напр., плата за чекан золотой монеты была 5%, то, вследствие обильных выпусков бумажных денег, обращение могло бы в действительности обесцениться на 5%, пока не стало бы выгодно предъявителю потребовать платежа монетою ввиду переплавки ее в слиток; мы никогда не подвергались бы подобному обесценению, если бы за чеканку золотой монеты не получалось никакой платы, или хотя бы плата за чеканку и была установлена, но предъявители банковых билетов могли бы требовать в обмен за билеты слитки, а не монету по монетной цене в 3 ф. 17 шилл. 10 п. Итак, если бы только банк был обязан платить по своим билетам слитками или монетою, смотря по желанию предъявителя, то последний закон, установляющий плату за чеканку в 6% или в 4 пенса с унции серебряной монеты, но требующий, чтобы монетный двор чеканил золото без всякой платы, оказался бы, быть может, наиболее удобным, так как он всего действительнее предупреждал бы всякие ненужные колебания орудия обращения.
    ГЛАВА XXVIII. О СРАВНИТЕЛЬНОЙ ЦЕННОСТИ ЗОЛОТА, ХЛЕБА И ТРУДА
    В БОГАТЫХ И БЕДНЫХ СТРАНАХ
    «Подобно всем другим товарам, – говорит Ад. Смит, – золото и серебро, естественно, ищут рынка, где за них дается самая лучшая цена; а лучшая цена обыкновенно дается за всякую вещь в той стране, которая всего лучше производит ее. Следует помнить, что последняя цена, уплачиваемая за всякую вещь, есть труд; в странах, где труд вознаграждается одинаково хорошо, денежная цена труда находится в соотношении с ценою средств существования рабочего. Но золото и серебро, естественно, обмениваются за большее количество средств существования в богатой стране, которая изобилует средствами существования, нежели в бедной стране, которая снабжена ими лишь сносно».
    Но ведь хлеб – такой же товар, как золото, серебро и другие вещи. Итак, если меновая ценность всех товаров в богатой стране высока, то и хлеб не должен составлять исключения; а отсюда мы можем справедливо заключить, что хлеб обменивался за большое количество денег, потому что был дорог, и что деньги обменивались также за большое количество хлеба, потому что были также дороги; это значило бы утверждать, что хлеб и дешев, и дорог в одно и то же время. В политической экономии нет положения, установленного лучше, нежели то, что возрастанию населения, такому же, как и в бедной стране, препятствует в богатой трудность добывания пищи. Трудность эта должна необходимо увеличивать относительную цену пищи и давать, след., поощрение ее ввозу. Итак, каким же образом могут золотые или серебряные деньги обмениваться за большее количество хлеба в богатой, нежели в бедной стране? Только в богатых странах, где хлеб дорог, землевладельцы побуждают законодательство запретить ввоз хлеба. Кто когда-нибудь слыхал о препятствиях ко ввозу сырых произведений в Америку или в Польшу? Сама природа препятствует ввозу их сюда сравнительной легкостью производства их в этих странах.
    Итак, каким же образом может быть справедливо, что, «за исключением хлеба и некоторых других растений, которые также производятся человеческой промышленностью, сырые произведении всякого другого рода, как то: скот, домашняя птица, всевозможная дичь, полезные ископаемые и минералы земли и т. д. – естественно становятся дороже по мере движения общества вперед».
    Почему же хлеб и другие растения одни должны составлять исключение? Заблуждение Ад. Смита на протяжении всего его сочинения состоит в предположении, что ценность хлеба постоянна, что хотя ценность всех других вещей колеблется, на что ценность хлеба никогда не может возвышаться. Хлеб, по его мнению, всегда сохраняет одинаковую ценность, потому что он дает пропитание одинаковому числу людей. Точно так же можно сказать, что сукно всегда имеет одну и ту же ценность, потому что из него всегда делается одинаковое число сюртуков. Какая существует связь между ценностью и способностью служить одеждой или пищей?
    Подобно всякому другому товару, хлеб повсюду имеет свою естественную цену, иными словами, цену, необходимую для его производства и без которой он не мог бы возделываться: эта именно цена управляет рыночной его ценою и указывает на выгодность вывоза его в другие страны. Если бы ввоз хлеба в Англию был запрещен, то естественная цена его могла бы подняться до 6 ф. за квартер в Англии, между тем как во Франции цена эта была бы вдвое ниже. Если бы в это время запрещение ввоза было снято, то хлеб упал бы на английском рынке не до цены от 6 ф. до 3 ф., но окончательно и на продолжительное время до естественной цены его во Франции, цены, по которой он мог бы доставляться на английский рынок и доставлять общую или обыкновенную прибыль на капитал во Франции, и цена этого хлеба оставалась бы такова, будет ли потреблять Англия сто тысяч или миллион квартеров. Если бы Англия предъявила спрос на последнее количество, то под влиянием необходимости прибегнуть во Франции к почве худшего качества для доставления такого множества хлеба естественная цена его, вероятно, поднялась бы во Франции, и это с течением времени подействовало бы также и на цену хлеба в Англии. Все, что я утверждаю, заключается в том, что естественная цена товаров в стране вывозящей регулирует, в конце концов, цены, по которым товары эти будут проданы, если только они не представляют предметов монополии во ввозящей стране.
    Но Ад. Смит, с таким талантом поддерживающий учение о том, что рыночная цена товаров регулируется в конечном счете естественною их ценою, допускает случай, когда, по его мнению, рыночная цена не регулируется естественною ценою ни в той стране, которая вывозит, ни в той, которая ввозит.
    «Уменьшите действительное могущество Голландии или Генуи, – говорит он, – между тем как число их жителей остается одно и то же, уменьшите их средства к снабжению себя из отдаленных стран, и цена хлеба, вместо того чтобы понизиться от такого уменьшения в количестве серебра, которое должно необходимо сопровождать подобный упадок власти, в качестве причины ли или последствия его, возрастет до цены во время голода».
    Что касается меня, то мне кажется, что наступит совершенно обратное: с уменьшением общей покупной силы голландцев или генуэзцев цена хлеба может на время упасть ниже естественной цены его в той стране, из которой он вывозился, точно так же как и в тех странах, куда он ввозился, но совершенно невозможно хлебу когда бы то ни было возрасти выше этой цены. Только через увеличение могущества голландцев или генуэзцев вы могли бы увеличить спрос и возвысить цену хлеба сверх прежней цены его, и это имело бы место только в течение короткого промежутка времени, если бы не возникли новые затруднения для добывания требуемого количества.
    Ад. Смит замечает по этому поводу далее:
    «Когда мы нуждаемся в предметах необходимости, мы должны расстаться со всеми излишествами, ценность которых точно так же возвышается во времена могущества и благосостояния, как понижается во времена бедности и несчастий».
    Это, без сомнения, справедливо; но он продолжает, что «по отношению к предметам необходимости это не так. Действительная их цена – количество труда, которое они могут купить или которым могут располагать – возвышается во времена нищеты и бедствий и понижается во времена могущества и благосостояния, которые всегда представляют эпоху наибольшего изобилия, потому что в противном случае они не были бы временами могущества и благосостояния. Хлеб есть предмет необходимости, серебро же не более как предмет роскоши».
    Здесь высказаны два предположения, не имеющие между собою никакой связи; одно – что при указанных обстоятельствах хлеб располагал бы большим количеством труда, что бесспорно; другое – что хлеб продавался бы по высшей денежной цене, что он обменивался бы за большее количество серебра; это последнее мне кажется ошибочным. Оно могло бы быть так, если бы хлеб в то же самое время находился в ограниченном количестве, если бы не было доставлено обыкновенного предложения хлеба; но в данном случае хлеба много: Ад. Смит не утверждает, что ввезено меньше, чем обыкновенно или что требуется больше. Для покупки хлеба голландцы или генуэзцы нуждаются в деньгах, а для получения этих денег они принуждены продавать свои предметы роскоши. Понижаются рыночная ценность и цена именно этих предметов роскоши, а кажется, что возвышаются в сравнении с ними деньги. Но это не будет иметь стремлением увеличить спрос на хлеб или понизить цену денег – единственные две причины, которые могут возвысить цену хлеба. Спрос на деньги может быть весьма велик от недостатка кредита или от других причин, и, след., они могут быть дороги в сравнении с хлебом; но нет начала, на основании которого можно было бы утверждать, что при таких обстоятельствах деньги были бы дешевы, и что, след., цена хлеба возвысилась бы.
    Когда мы говорим о высокой или низкой ценности золота, серебра или какого-нибудь другого товара в различных странах, мы всегда должны упоминать о том посреднике, при помощи которого мы оцениваем их: в противном случае предположение наше будет лишено всякого значения. Так, когда говорят, что золото дороже в Англии, нежели в Испании, то, если не упоминается ни о каком другом товаре, что за смысл может заключаться в подобном утверждении? Если хлеб, маслины, деревянное масло, вино и шерсть дешевле в Испании, нежели в Англии, то, будучи оценено на эти товары, золото дороже в Испании. Если, напротив того, мелкие железные товары, сахар, сукно и т. д. дешевле в Англии, нежели в Испании, то при оценке на эти товары золото дороже в Англии. Итак, золото является то более дорогим, то более дешевым в Испании, смотря по тому, какой посредник для определения его ценности изберет воображение наблюдателя. Признав хлеб и труд за универсальное мерило ценности, Ад. Смит, естественно, стал бы определять сравнительную ценность золота количеством этих двух предметов, за которое оно обменивалось бы; мне кажется поэтому, что когда он говорит о сравнительной ценности золота в двух странах, то он предполагает, что ценность его определяется хлебом и трудом.
    Но мы видели, что при оценке на хлеб ценность золота может быть весьма различна в двух странах. Я старался показать, что она будет низка в богатых странах и высока в бедных странах; Ад. Смит держится отличного мнения: он полагает, что ценность золота по оценке на хлеб выше в богатых странах. Но, не входя в дальнейшее рассмотрение того, которое из этих двух мнений правильно, мы видим, что каждое из них достаточно показывает, что золото не должно быть необходимо ниже в тех странах, которые обладают рудниками, хотя Ад. Смит и поддерживает именно такое предположение. Предположим, что рудниками обладает Англия и что взгляд Ад. Смита, по которому ценность золота в богатых странах выше, правилен: хотя золото, естественно, стали бы отливать из Англии во все другие страны для обмена на их товары, но отсюда не следует, что золото необходимо было ниже в Англии в сравнении с хлебом и трудом, нежели в этих странах. Но в другом месте Ад. Смит говорит, что понижение драгоценных металлов было более необходимо в Испании и в Португалии, нежели в других частях Европы, потому что этим странам посчастливилось стать почти исключительными обладателями рудников, производящих эти металлы.
    «Польша, где продолжает господствовать феодальная система, остается до настоящего времени столь же бедною страною, какою была до открытия Америки. Но денежная цена хлеба возвысилась; действительная ценность драгоценных металлов упала в Польше точно так же, как и в других частях Европы. Таким образом, количество их должно было здесь возрасти, точно так же как и в других местах, и приблизительно в одинаковой пропорции с годичным продуктом земли и труда. Но это возрастание количества драгоценных металлов не увеличило, кажется, годичного продукта, не улучшило мануфактур и земледелия страны и не поправило положения ее обитателей. Испания и Португалия, страны, обладающие рудниками, являются, быть может, двумя наиболее бедными странами в Европе после Польши. Однако ценность драгоценных металлов должна быть ниже в Португалии и Испании, нежели в каких-либо других странах Европы, обремененных не только издержками перевозки и страхования, но также и издержками контрабанды, так как вывоз металлов или запрещался, или облагался пошлиной. Итак, количество металлов, в соответствии с годичным продуктом земли и труда, должно быть значительнее в этих странах, чем в какой-нибудь другой части Европы: но страны эти беднее большей части Европы. Хотя феодальная система и была уничтожена в Испании и в Португалии, но за ней не последовало другой лучшей».
    Мне кажется, что аргумент Ад. Смита следующий: золото при оценке на хлеб дешевле в Испании, чем в других странах, и доказательство этого не в том, что другие страны дают Испании хлеб за золото, но что эти страны дают за упомянутый металл сукно, сахар и мелкие железные товары.
    ГЛАВА XXIX. НАЛОГИ, УПЛАЧИВАЕМЫЕ ПРОИЗВОДИТЕЛЕМ
    Сэй считает чрезвычайно важными неудобства, которые возникают из того, что налог на мануфактурные предметы взимается не в позднейший, а в ранний период обработки их.
    «Мануфактуристы, – говорит он, – чрез руки которых товар последовательно проходит, должны употреблять более капитала вследствие того, что уплатили налог вперед, а это сопровождается часто значительными затруднениями для мануфактуриста с ограниченным капиталом и кредитом. Против этого замечания нельзя сделать никакого возражения».
    Другое неудобство, на которое он указывает, состоит в том, что вследствие уплаты налога вперед прибыль за подобный аванс должна обременять собою потребителей и что этот добавочный налог есть один из тех, которые не доставляют никакой выгоды казначейству.
    С этим последним возражением Сэя я не могу согласиться. Предположим, что государство нуждается в немедленном взыскании 1000 ф. и возлагает этот налог на мануфактуриста, которому невозможно раньше года переложить его на потребителя своего оконченного товара. Вследствие такой отсрочки он принужден обременить свой товар добавочною ценою не только в 1000 ф. налога, но вероятно в 1100 ф., причем 100 ф. составят процент на уплаченные вперед 1000 ф. Но взамен уплачиваемых им добавочных 100 ф. потребитель имел бы действительную выгоду в том, что его платеж налога, который правительство требует немедленно и который должен быть им взнесен в окончательном счете, отсрочивается на год; ему представляется вследствие этого случай отдать нуждающемуся в деньгах для уплаты налога мануфактуристу 1000 ф. взаймы по 10% или по какому-нибудь другому уровню процентов, относительно которого они могут прийти к соглашению. Одиннадцать тысяч фунтов, подлежащие уплате в конце года, при 10% представляют ценность не большую той, какую имеют 1000 ф., уплачиваемых немедленно. Если бы правительство отложило взыскание налога на год, до тех пор пока окончится производство товара, то оно, вероятно, было бы принуждено выпустить билеты казначейства, приносящие проценты, и уплатило бы в виде процентов столько же, сколько сберег бы на цене потребитель, за исключением, разумеется, той части цены, которую имел бы возможность получить вследствие налога мануфактурист в виде придачи к его собственному действительному барышу. Если бы правительство платило в виде процентов по билетам казначейства 5%, то был бы сбережен налог в 50 ф., если бы выпуска не было сделано. Если мануфактурист займет добавочный капитал по 5% и обложит потребителя 10%, то он таким образом выиграет 5% на взнесенную вперед сумму сверх обыкновенной своей прибыли, так что мануфактурист и правительство выиграют и сберегут вместе точно такую же сумму, какую уплатит потребитель.
    В своем превосходном сочинении «De la Richesse Commerciale», следуя той же аргументации, как и Сэй, Сисмонди вычислил, что налог в 4000 фр., уплачиваемый вперед мануфактуристом, прибыль которого держалась бы умеренного уровня, 10%, возрос бы для потребителя на сумму 6734 фр., если бы мануфактурный товар прошел чрез руки только 5 различных лиц. Расчет этот основан на том предположении, что тот, кто первый уплачивает налог, получил бы от ближайшего мануфактуриста 4400 фр., а этот, в свою очередь, от следующего 4840 фр., так что при каждом переходе должно присоединиться к означенной сумме по 10%. Но предполагать это – значит думать, что ценность налога наклонялась бы по сложным процентам, не по уровню 10% в год, но по абсолютному уровню 10% на каждом шагу ее возрастания. Это мнение Сисмонди было бы правильно, если бы между первоначальною уплатой налога и продажей обложенного им товара потребителю протекло 5 лет, но если бы прошел только один год, то вознаграждение в 400 фр. вместо 2734 доставило бы прибыль по уровню 10% в год всем тем, кто способствовал уплате налога вперед, все равно, пройдет ли товар чрез руки пяти мануфактуристов или пятидесяти.
    ГЛАВА XXX. О ВЛИЯНИИ СПРОСА И ПРЕДЛОЖЕНИЯ НА ЦЕНЫ
    Цена товаров регулируется в конечном счете издержками производства, а не отношением между спросом и предложением, как часто утверждается: отношение между спросом и предложением действительно может на время оказывать влияние на рыночную цену товара до тех пор, пока предложение его не изменится более или менее в соответствии с увеличением или уменьшением спроса; но подобное действие будет лишь кратковременно.
    Уменьшите издержки производства шляп, и цена их упадет, в конце концов, до их новой естественной цены, хотя бы спрос увеличился вдвое, втрое или вчетверо. Уменьшите издержки существования людей через уменьшение естественной цены пищи и одежды, которыми поддерживается жизнь, и задельная плата в конце концов упадет, несмотря на то, что спрос на рабочих может весьма значительно возрасти.
    Мнение, что цена товаров зависит единственно от отношения предложения к спросу или спроса к предложению, сделалось почти аксиомой в политической экономии и послужило источником больших заблуждений в этой науке. Руководствуясь этим именно мнением, Буханан утверждает, что задельная плата не находится в зависимости от возвышения или понижения цены средств существования, а единственно от спроса и предложения труда и что налог на задельную плату труда не возвысил бы задельной платы, потому что не изменил бы отношения между спросом на рабочие руки и предложением их. Нельзя сказать, что спрос на товар возрастает, пока не покупается и не потребляется добавочное количество его, и, однако, при таких обстоятельствах может возрастать денежная цена его. Так, если бы ценность денег упала, то цена всех товаров возросла бы, потому что каждый из соперничающих между собою покупателей был бы расположен израсходовать больше денег, нежели прежде, на покупку товаров: но хотя бы цена их возросла на 10 или на 20%, если бы при этом товаров покупалось не более чем прежде, то, мне кажется, нельзя было бы сказать, что изменение в цене товара было последствием увеличения спроса на него. Естественная его цена, его денежные издержки производства действительно изменились бы от изменения в ценности денег, и цена товара естественно присоединилась бы к этой новой ценности, без всякого увеличения спроса.
    «Мы видели, – говорит Сэй, – что издержки производства определяют самую низкую цену, до которой могут упасть вещи: цену, ниже которой они не могут оставаться в течение сколько-нибудь продолжительного времени, потому что производство или окончательно остановилось бы, или уменьшилось бы».
    (Vol. II. 26)
    Он говорит затем, что спрос на золото со времени открытия рудников постоянно увеличивался в пропорции, гораздо большей, нежели предложение, так что «товарная цена его вместо того, чтобы упасть в пропорции 10 к 1, упала только в пропорции 4 к 1».
    Иными словами, вместо того чтобы понизиться в той пропорции, в какой упала естественная цена золота, она понизилась лишь в той пропорции, в какой предложение превосходило спрос .
    «Ценность всякого товара всегда увеличивается в прямом отношении к спросу и в обратном отношении к предложению».
    То же самое мнение высказывает лорд Лодердаль.
    «По отношению к колебаниям в ценности, которым подчинена каждая обладающая ценностью вещь, – если бы мы могли на минуту предположить, что какое-либо вещество обладает внутреннею и постоянною ценностью, так чтобы данное количество его при всевозможных обстоятельствах сохраняло одинаковую ценность, – размер ценности всех вещей, определенный при помощи такой постоянной единицы, изменялся бы в соответствии с отношением между количеством их и спросом на них, и каждый товар подвергался бы вообще колебаниям ценности от четырех различных причин:
    1) Ценность товара подвергалась бы возрастанию от уменьшения в его количестве.
    2) Ценность его уменьшалась бы от увеличения в его количестве.
    3) Ценность испытала бы возрастание от увеличения спроса на товар.
    4) Ценность могла бы уменьшиться от уменьшения спроса.
    Но так как ясно, что ни один товар не может обладать постоянной и внутренней ценностью, которая делала бы его способным служить мерилом ценности других товаров, то род человеческий был наведен на мысль избрать практическое мерило ценности, которое является наименее подчиненным каждому из этих четырех источников колебаний, служащих единственными причинами изменений ценности.
    Итак, когда в обыкновенной речи мы выражаем ценность какого-нибудь товара, то она может изменяться от одного периода до другого вследствие 8 различных обстоятельств:
    1) Четырех обстоятельств, указанных выше, если речь идет о том товаре, которого ценность мы хотим выразить.
    2) Тех же самых четырех обстоятельств по отношению к тому товару, который мы приняли за мерило ценности».
    (An Inquiry into the Nature and Origin of Public Wealth, 13)
    Это справедливо относительно товаров монопольных, а также относительно рыночной цены всех других товаров в течение ограниченного периода времени. Если бы спрос на шляпы удвоился, то цена немедленно бы возросла, но это возрастание было бы только временным, если бы не возвысились издержки производства шляп или их естественная ценность. Если бы естественная цена хлеба упала на 50% от какого-нибудь крупного открытия в земледельческой науке, то спрос не увеличился бы значительно, так как никто не заявил бы большего спроса, нежели тот, который соответствовал бы его потребностям, и как не увеличился бы спрос, то не возросло бы и предложение, ибо товар доставляется не только потому, что он может быть произведен, но и потому, что есть на него спрос. Итак, мы имеем здесь случай, когда предложение и спрос изменились бы лишь незначительно или если и увеличились, то увеличились в одинаковой пропорции, и тем не менее цена хлеба падает на 50%, при том условии, разумеется, что ценность денег остается без изменения.
    Товары, представляющие предмет монополии отдельных ли лиц или компании, подвергаются колебаниям в соответствии с тем законом, который установил лорд Лодердаль: они падают в отношении к увеличению количества их продавцами и возвышаются в отношении к желанию покупателей приобрести их; цена их не находится в необходимой связи с их естественной ценностью; но цены товаров, подвергаемых соперничеству, и количество которых может быть увеличено в какой бы то ни было степени, зависят в конечном счете не от положения спроса и предложения, но от увеличения или от уменьшения издержек на производство их.
    ГЛАВА XXXI. О МАШИНАХ
    В настоящей главе я войду в исследование вопроса о влиянии машин на интересы различных классов общества, предмете великой важности, обсуждение которого никогда еще, кажется, не приводило ко сколько-нибудь достоверным и удовлетворительным результатам. Я считаю тем более для себя обязательным выяснить свое мнение об этом вопросе, что под влиянием дальнейших размышлений оно подверглось значительному изменению, и хотя я не думаю, что когда-либо предавал печати что-либо такое относительно машин, от чего мне необходимо отказаться, но я оказывал другим путем поддержку учению, которое нахожу в настоящее время ложным; поэтому для меня становится долгом подвергнуть рассмотрению читателя мои настоящие взгляды вместе с аргументацией, служащей для поддержания их.
    Когда я в первый раз обратил внимание на вопросы политической экономии, я придерживался мнения, что такое применение машин к какой бы то ни было отрасли производства, которое имеет следствием сбережение труда, представляет всеобщее благо, сопровождаемое лишь тою долею неудобства, которая в большей части случаев сопряжена с перемещением капитала и труда из одного назначения в другое. Мне казалось, что если денежная рента землевладельцев остается без изменения, то они будут в выигрыше от уменьшения цены некоторых из числа тех товаров, на которые эта рента расходовалась, а подобное уменьшение цены непременно последует за употреблением машин. Капиталист, думал я, точно так же приобретет временную выгоду. Сделав механическое изобретение или первое практическое применение последнего, он воспользуется дополнительной выгодой, получая значительную прибыль в течение известного времени; но по мере того, как машина войдет во всеобщее употребление, цена произведенного товара понизится от действия соперничества до уровня издержек производства, и тогда капиталист начнет получать прежнюю денежную прибыль; он будет участвовать только в общей выгоде в качестве потребителя, приобретая возможность посредством прежнего денежного дохода располагать добавочным количеством удобств и удовольствий. Классу рабочих, полагал я, употребление машин также приносит выгоды, ибо они приобретают возможность покупать большее количество товаров при помощи одинаковой денежной задельной платы, а по моему тогдашнему мнению, задельная плата не должна была уменьшаться, потому что капиталист имел бы средства к заявлению спроса и к употреблению одинакового с прежним количества труда, хотя и был бы принужден помещать его в производстве нового, а иногда и отличного товара. Если бы, вследствие механических улучшений при употреблении одного и того же количества труда, количество чулок увеличилось вчетверо, а спрос на чулки возрос бы только вдвое, то некоторые рабочие необходимо были бы удалены из чулочной промышленности; но так как капитал, дававший им занятия, продолжал бы существовать, то мне казалось, что в интересе тех, кто употребляет его производительно, было бы употребить его на производство каких-нибудь других, полезных обществу, товаров, на которые не было бы недостатка в спросе, ибо я был тогда – как остаюсь и в настоящее время – глубоко проникнут справедливостью замечания Ад. Смита, что «потребность в пище ограничивается для каждого узкими размерами человеческого желудка, но потребность в удобствах и украшениях, в постройках, платье, экипажах и домашней мебели не имеет, кажется, никаких пределов».
    Так как мне казалось поэтому, что спрос на труд останется прежний и что задельная плата не понизится, то я полагал, что, наравне с другими классами, рабочий класс примет участие в выгодах от всеобщей дешевизны товаров, происходящей от употребления машин.
    Таковы были мои мнения, и они продолжают оставаться неизменными по отношению к тому, что касается землевладельца и капиталиста; но я убедился, что замена машинами человеческого труда наносит часто большой вред интересам рабочего класса.
    Заблуждение мое имело источником предположение, что если только возрастает чистый доход общества, то валовой доход его также возрастает. Но в настоящее время я имею достаточные доводы полагать, что один фонд, из которого извлекают свои доходы землевладельцы и капиталисты, может возрастать, между тем как другой, от которого зависит главным образом рабочий класс, может уменьшаться, а отсюда, если я не ошибаюсь, следует, что та же причина, которая может увеличить чистый доход страны, может в то же самое время сделать население излишним и ухудшить положение рабочего.
    Предположим, что капиталист употребляет капитал ценностью в 20 000 ф. и что он отправляет соединенный промысел фермера и мануфактуриста предметов необходимости. Мы допустим далее, что 7000 ф. этого капитала затрачены в виде постоянного капитала в постройках, машинах и т. д. и что остальные 13 000 ф. употреблены в виде оборотного капитала на содержание труда. Предположим сверх того, что прибыль составляет 10% и что, след., капитал этого капиталиста ежегодно восстановляется в своем первоначальном виде и приносит прибыль в 2000 ф.
    Капиталист ежегодно начинает свои операции с того, что приобретает пищу и предметы необходимости на сумму 13 000 ф., которые продает в течение года своим собственным рабочим за эту сумму денег и в течение того же времени уплачивает им такое же количество денег в виде задельной платы; в конце года он получает обратно пищу и предметы необходимости на сумму 15 000 ф., из числа которых 2000 он потребляет сам или расходует, смотря по своему вкусу и произволу. Насколько дело касается этого продукта, валовой продукт за этот год составляет 15 000 ф., а чистый – 2000 ф. Предположим теперь, что в следующем году капиталист употребляет половину этого числа людей на сооружение машины, другую же половину по-прежнему на производство пищи и других предметов необходимости; в течение этого года он опять уплатил бы сумму в 13 000 ф. в виде задельной платы и продал бы принадлежащую ему пищу и другие предметы необходимости за такую же сумму своим рабочим. Но что произошло бы в следующем году?
    В то время как изготовлялась бы машина, была бы получена только половина обыкновенного количества пищи и других предметов необходимости и ценность этой пищи была бы вдвое менее ценности того количества, которое производилось прежде. Машина имела бы ценность 7500 ф., пища и другие предметы необходимости тоже 7500 ф., и, след., капитал капиталиста оставался бы без изменения, ибо, кроме этих двух ценностей, капиталист имел бы еще 7000 постоянного капитала, всего 20 000 ф. капитала и 2000 ф. прибыли. За вычетом этой последней суммы на его собственные расходы, он обладал бы оборотным капиталом, не превышающим 5500 ф., с которым и приступил бы к своим дальнейшим операциям; таким образом, средства его для употребления труда уменьшились бы в отношении 13 000 ф. к 5500 ф., и, след., весь труд, который употреблялся прежде на 7500 ф., становился бы излишним.
    Уменьшенное количество труда, которое может употреблять капиталист, должно, правда, при помощи машины и за вычетом издержек на ее ремонт, произвести ценность, равную 7500 ф., и восстановить оборотный капитал с прибылью в 2000 ф. на весь капитал; но, за исполнением этого, если только чистый доход не уменьшится, какую важность имеет для капиталиста – будет ли валовой доход простираться на ценность 3000 ф., 10 000 ф. или 15 000?
    Итак, хотя в этом случае и не уменьшится ценность чистого продукта, хотя покупная сила его и может значительно возрасти, но валовой продукт упадет от ценности в 15 000 до ценности в 7500 ф., и так как средства к поддержанию населения и к употреблению труда зависят всегда от валового продукта нации, а не от чистого ее продукта, то необходимо произойдет уменьшение в спросе на труд, население станет излишним и положение рабочего класса будет положением нищеты и бедствий.
    Но так как средства к сбережению из дохода для увеличения капитала должны зависеть от того, в какой степени чистый доход способен удовлетворять потребностям капиталиста, то за уменьшением цены товаров, сопровождающим введение машин, должно непременно последовать то, что капиталист, при тех же потребностях, увеличит свои средства к сбережению, увеличит легкость превращения дохода в капитал. Но с каждым возрастанием капитала он стал бы употреблять более рабочих, и, след., часть населения, удаленная от занятий вначале, мало-помалу стала бы вновь употребляться в дело, и если увеличение производства от применения машин было так велико, что доставляло бы в виде чистого продукта такое же значительное количество пищи и других предметов необходимости, какое существовало прежде в виде валового продукта, то стало бы вновь возможно дать занятия всему населению, а след., и не произошло бы необходимого излишества в рабочих руках.
    Все, что я желаю доказать, – это то, что изобретение и употребление машин может сопровождаться уменьшением валового продукта, и когда это бывает так, то рабочему классу наносится вред, ибо некоторые из его членов удаляются от занятий, и население становится излишним в сравнении с фондами на употребление его в дело.
    Случай, предположенный нами, есть наиболее простой из всех, какой я только мог выбрать; но результат не был бы иной, если бы мы предположили, что машины применены в промысле какого-нибудь фабриканта, напр. на суконной или на хлопчатобумажной фабрике. Если бы это было сделано в суконной промышленности, то, по введении машин, было бы произведено менее сукна, ибо предприниматель не стал бы нуждаться более в той части этого количества, которая предназначалась на уплату большому числу рабочих. Вследствие употребления машин предпринимателю было бы необходимо воспроизводить ценность только равную потребленной ценности вместе с прибылью на весь капитал. 7500 ф. могли бы удовлетворить этой цели столь же хорошо, как прежде 15 000, и случай нисколько не отличался бы от предыдущего. Но быть может, скажут, что спрос на сукно мог бы равняться прежнему, и спрашивается, откуда возьмется предложение для удовлетворения его? Но кто заявил бы спрос на сукно? Фермеры и другие производители необходимых предметов, которые употребляли бы свои капиталы на производство этих товаров с целью приобрести за них сукно: они отдавали бы хлеб и другие предметы необходимости суконному фабриканту за сукно, а последний доставлял бы их своим рабочим за сукно, которое производил для него их труд.
    Эта отрасль промышленности теперь прекратилась бы: суконный фабрикант не нуждался бы в пище и в одежде, давая занятия меньшему числу людей и располагая меньшим количеством сукна. Фермеры и другие лица, которые производили предметы необходимости только в качестве средства для упомянутой цели, не могли бы продолжать получать сукно посредством такого употребления своих капиталов, и вследствие того они или сами стали бы употреблять свой капитал на производство сукна, или отдали бы его взаймы другим, с тем чтобы мог доставляться товар действительной потребности, и то, за что никто не имел бы средств платить или на что не существовало бы спроса, перестало бы производиться. Итак, это приводит нас к одинаковому результату: спрос на труд уменьшился бы, и товары, необходимые на поддержание труда, производились бы в меньшем количестве.
    Если этот взгляд правилен, то из него следует:
    1) Что изобретение и практическое употребление машин всегда ведут к увеличению чистого продукта страны, хотя и не могут увеличить в короткое время ценность этого чистого продукта и действительно не увеличивают ее при таких условиях.
    2) Что увеличение чистого продукта страны совместимо с уменьшением валового продукта и что поводы к употреблению машин всегда достаточны для того, чтобы обеспечить применение их, если последнее увеличит чистый продукт, хотя оно может и часто должно уменьшать как количество, так и ценность валового продукта.
    3) Что мнение, поддерживаемое рабочим классом, что употребление машин наносит часто ущерб его интересам, основано не на заблуждении и предрассудке, а находится в соответствии с истинными началами политической экономии.
    4) Что если усовершенствованные способы производства вследствие употребления машин увеличивают чистый продукт страны в степени столь значительной, что валовой продукт не уменьшается (я всегда разумею под ним количество товаров, а не ценность их), то положение всех классов улучшится. Землевладелец и капиталист получат выгоду не от увеличения ренты и прибыли, а от того, что будут расходовать одинаковую ренту и прибыль на товары, ценность которых значительно уменьшилась, между тем как положение рабочих классов значительно улучшится: во-первых, от увеличения спроса на прислугу, во-вторых, от поощрения к сбережению, которое дается столь большим чистым продуктом, и, в-третьих, от низкой цены всех предметов потребления, на которые расходуется их задельная плата.
    Независимо от изобретения и употребления машин, на которое мы только что обращали внимание, рабочий класс заинтересован значительно в том способе, которым расходуется чистый продукт страны, хотя последний должен всегда расходоваться на пользу и удовольствие тех, кто имеет справедливое на него право.
    Если землевладелец или капиталист тратит свой доход, подобно древнему барону, на содержание большого числа вассалов или слуг, то он дает занятие гораздо большему количеству труда, чем если бы он покупал тонкие сукна или дорогую мебель, коляски, лошадей и всякие другие предметы роскоши.
    В обоих случаях чистый доход был бы одинаков, точно так же как и валовой, но чистый расходовался бы на иные товары. Если бы доход простирался на 10 000 ф., то употреблялось бы почти одно и то же количество производительного труда как в том случае, когда я покупаю тонкие сукна, дорогую мебель и проч., так и в том, когда издерживаю ту же ценность на покупку известного количества пищи и платья. Но если бы я израсходовал свой доход на товары первого рода, то не употреблялось бы уже труда впоследствии: я потребил бы свою обувь и платье и тем покончил бы с ними; но если бы я истратил свой доход на пищу и одежду и пожелал бы дать занятие слугам, то доход мой в 10 000 ф. или пища и одежда, которые могли быть на него куплены, в соответствии с числом всех тех, кто получает на них занятие, присоединились бы к прежнему спросу на труд, и эта прибавка имела бы место только потому, что я выбрал указанный способ расходования своего дохода. Итак, будучи заинтересованы в спросе на труд, рабочие естественно должны желать, чтобы на предметы роскоши расходовалось как можно менее, а на содержание прислуги, взамен того, как можно более.
    Таким же точно образом страна, вовлеченная в войну и поставленная в необходимость содержать большой флот и армию, употребляет гораздо больше людей, чем по окончании войны, когда сопряженные с нею ежегодные расходы прекращаются.
    Если бы от меня не потребовали уплаты налога в 500 ф. в течение войны, который расходуется на людей в должности солдата и матроса, то я, вероятно, мог бы истратить эту часть своего дохода на мебель, платье, книги и т. д., и т. д., и в производстве употреблялось бы одинаковое количество людей, все равно, первым или вторым способом истрачивается эта часть; ибо производство пищи и одежды солдата и матроса потребовало бы того же количества промышленности, как и более утонченные товары; но в случае войны существовал бы добавочный спрос на людей в качестве солдат и матросов; и, след., война, поддерживаемая на доход, а не на капитал страны, благоприятствует увеличению населения.
    По окончании войны, когда часть моего дохода возвращается ко мне и употребляется по-прежнему на покупку вина, мебели и других предметов роскоши, то население, которое прежде содержалось на нее и которое война призвала к существованию, станет излишним и своим действием на остальное население, и соперничеством относительно занятий, понизит ценность задельной платы и весьма существенно повредит положению рабочих классов.
    Есть еще один достойный указания случай возможного увеличения суммы чистого дохода страны и даже валового продукта ее, сопряженный с уменьшением спроса на труд, – а именно, случай замены труда людей трудом лошадей. Если и давал на своей ферме занятия 100 рабочим, и нашел, что пища, отпускаемая 50 из числа этих 100 рабочих, могла бы быть обращена на содержание лошадей и доставить мне большую выручку сырого продукта, за вычетом процентов на капитал, который может быть поглощен покупкой лошадей, то для меня было бы выгодно заменить людей лошадьми, и я действительно поступил бы так; но это не было бы в интересе людей, и если бы только доход, получаемый мною не возрос до такой степени, что доставил бы мне возможность употреблять и людей, и лошадей вместе, то очевидно, что население сделалось бы излишним, и положение рабочего ухудшилось бы в сравнении с положением других классов общества. Очевидно, что при известных обстоятельствах рабочий не нашел бы занятия в земледелии: но если бы земледельческий продукт увеличился вследствие замены людей лошадьми, то он мог бы найти себе дело на мануфактурах или в услужении.
    Надеюсь, что установленные мною положения не ведут к заключению, что не должно быть поощряемо введение машин. Для выяснения принципа я предполагал, что механические улучшения делаются внезапно и применяются на большом пространстве: но в действительности изобретения эти вводятся постепенно и действуют гораздо более на указание назначения вновь сбереженному и накопленному капиталу, чем на отвлечение капитала от существующего употребления.
    С каждым возрастанием капитала и населения цена пищи вообще возвышается в соответствии с увеличением затруднений для производства ее. Следствием возвышения цены пищи является увеличение задельной платы, а всякое увеличение задельной платы имеет стремлением привлекать сбереженный капитал в пропорции большей, нежели прежде, к употреблению на машины. Машины и труд находятся в постоянном соперничестве, и первых нельзя часто употреблять до тех пор, пока не возвысится цена труда.
    В Америке и в некоторых других странах, где легко добывается пища человека, далеко не существует такого большого соблазна к употреблению машин, как в Англии, где пища дорога и производство ее стоит много труда. Та же причина, которая возвышает цену труда, не возвышает ценности машин и, след., с каждым увеличением капитала на машины употребляется пропорционально все бóльшая часть его. Спрос на труд будет продолжать возрастать вместе с возрастанием капитала, но не пропорционально этому возрастанию; уровень спроса на труд будет необходимо уменьшен .
    Сверх того, я уже заметил, что увеличение чистого дохода по оценке на товары, всегда сопровождающее механические сбережения, поведет к новым сбережениям и накоплению. Сбережения эти, как следует помнить, делаются ежегодно и должны скоро создать фонд гораздо более значительный, нежели валовой доход, утраченный первоначально от изобретения машин, и тогда спрос на труд сравняется с прежним и положение народа станет все более и более улучшаться от возрастания сбережений, которое постоянно будет давать ему возможность делать увеличение чистого продукта.
    Употреблению машин никогда нельзя препятствовать в государстве безопасно, ибо если не дать возможности капиталу получать наибольший чистый доход, который доставляется здесь применением машин, то он будет вывезен за границу, и это станет гораздо более важным препятствием спросу на труд, чем самое широкое употребление машин: ибо если капитал употребляется внутри страны, то он должен создать спрос на известное количество труда: машину нельзя сделать без помощи людей, она может быть построена только при содействии их труда. При затрате части капитала на механические улучшения произойдет уменьшение в возрастании спроса на труд; при вывозе его в другую страну спрос уничтожится совсем.
    Сверх того, цены товаров регулируются издержками их производства. При употреблении технических улучшений издержки на производство товаров уменьшаются и, след., вы получаете возможность производить их на продажу на иноземных рынках по более дешевой цене. Но если бы вы не стали употреблять машины, между тем как все другие страны поощряли бы их применение, то вы были бы принуждены вывозить свои деньги в обмен за иностранные товары до тех пор, пока не понизили бы естественной цены своих товаров до цены их в других странах. Ведя обмен с этими странами, вы могли бы отдавать товар, стоящий внутри страны труда двух дней за товар, стоящий за границею один день, и этот невыгодный обмен был бы следствием вашей собственной вины, ибо товар, который вы вывозите и который стоит вам труда двух дней, стоил бы вам только один день, если бы вы не отказались от употребления машин, услугами которых с большей прозорливостью воспользовались ваши соседи.
    ГЛАВА XXXII. МНЕНИЕ МАЛЬТУСА О РЕНТЕ
    Хотя на предыдущих страницах этого сочинения говорилось о природе ренты довольно подробно, но я считаю себя обязанным указать на некоторые взгляды относительно этого предмета, которые кажутся мне ошибочными и которые тем более важны, что находятся в сочинениях одного из тех писателей, которому всего более в настоящее время обязаны некоторые отрасли экономической науки. Я считаю себя счастливым, что имею здесь случай выразить удивление «Опыту о народонаселении» Мальтуса. Нападения противников на это великое произведение послужили только доказательством его значения; я убежден, что истинная его репутация станет распространяться по мере разработки той науки, которой оно служит столь славным украшением. Сверх того, Мальтус удовлетворительно объяснил начала ренты, показав, что она возвышается или падает в соответствии с относительными выгодами плодородия или положения различных земель, состоящих в обработке, и пролил тем много света на некоторые затруднительные пункты, находящиеся в связи с вопросом ренты, которые были прежде или совсем неизвестны, или понимаемы весьма недостаточно; но мне кажется, что он впал в некоторые ошибки, указать на которые, с одной стороны, побуждает его авторитет, с другой – свойственная ему скромность делает обязанностью менее неприятною. Одна из этих ошибок состоит в предположении, что рента есть чистый выигрыш и вновь созданное богатство.
    Я не разделяю всех взглядов Буханана относительно ренты; но я вполне согласен с теми из них, которые выражены в следующем отрывке, цитированном из его книги Мальтусом, и вследствие того должен разойтись с комментариями на них Мальтуса.
    «В этом виде она (рента) не может образовать никакой общей прибавки к капиталу страны, так как предполагаемый здесь чистый излишек есть не что иное, как доход, перенесенный от одного класса к другому и из того простого обстоятельства, что он переменяет таким образом руки, ясно, что не может произойти никакого такого фонда, из которого могли бы уплачиваться налоги. Доход, который платится за продукт земли, существует уже в руках тех, кто покупает этот продукт; и если бы цена средств существования была ниже, то он так и остался бы в их руках, в которых он был бы совершенно также годен для обложения, как и в том случае, когда при более высокой цене он переносится в руки землевладельца».
    Высказав несколько замечаний относительно разницы между сырыми произведениями и мануфактурными товарами, Мальтус спрашивает:
    «Итак, возможно ли вместе с Сисмонди смотреть на ренту как на единственный продукт труда, который имеет чисто номинальную ценность, и как на простой результат того увеличения цены, которое получает продавец вследствие какой-либо особенной привилегии; или возможно ли вместе с Бухананом рассматривать ее не как прибавку к национальному богатству, а как простой трансферт ценности, выгодной только для землевладельцев и столько же несправедливый в отношении к потребителю?»
    (An Inqyiry into the Nature and Progress of Rent. 15)
    Я уже выразил свое мнение об этом предмете, говоря о ренте, и должен прибавить лишь то, что рентою создается ценность (как я понимаю это слово), но не создается богатство. Если бы цена хлеба возвысилась от трудности произвести известную часть его от 4 до 5 ф. за квартер, то ценность миллиона квартеров была бы 5 000 000 ф. вместо 4 000 000, а так как этот хлеб обменивался бы не только за большое количество денег, но и за большое количество всех других товаров, то в распоряжении владельцев оказалась бы более значительная сумма ценности, и так как никто не имел бы вследствие этого менее, то общество в целом составе обладало бы большею ценностью, и в этом смысле рента представляет новую ценность. Но ценность эта настолько номинальна, что она не присоединяет ничего к богатству, иными словами, не увеличивает собою предметов необходимости, удобств и удовольствий общества. Мы располагали бы совершенно таким же, а не большим количеством товаров и тем же миллионом квартеров хлеба, как прежде; но следствием того, что хлеб этот продается теперь по 5 ф. вместо 4, был бы переход части ценности хлеба и других товаров от прежних владельцев его к землевладельцам. Итак, рента есть новая ценность, но не новое богатство; она ничего не присоединяет к ресурсам страны; она не дает ей возможности содержать флоты и армии; страна обладала бы гораздо более значительным фондом, если бы почва ее была лучшего качества и если бы она могла употреблять в дело одинаковый капитал, не порождая ренты.
    Итак, дóлжно сознаться, что (совершенно одинаковые в сущности) взгляды Сисмонди и Буханана правильны, что они не ошибаются, рассматривая ренту как ценность чисто номинальную, представляющую не какое-либо увеличение национального богатства, а не более как простой трансферт ценности, выгодный единственно для землевладельцев и, соответственно этому, вредный для потребителя.
    В другой части своего «Исследования» Мальтус замечает, что непосредственная причина ренты есть, очевидно, излишек цены, по которой продаются на рынке сырые произведения, над издержками производства; а еще в одном месте он говорит, что «причин высокой цены суровья может быть принято три:
  13. Первая и главная есть качество почвы, благодаря которому может быть произведено более необходимых для жизни предметов, чем требуется на содержание употребленных на этой почве в дело лиц.
  14. То свойственное предметам необходимости качество, по которому они сами создают для себя спрос или увеличивают число лиц, его заявляющих, в соответствии с количеством произведенных предметов необходимости.
  15. Сравнительная редкость земель наиболее плодородных».
    Говоря о высокой цене хлеба, Мальтус, очевидно, подразумевает не цену за квартер или за бушель, а скорее излишек цены, за которую продается весь продукт, над издержками его производства, включая постоянно в понятие «издержек производства» как прибыль, так и задельную плату. Полтораста квартеров хлеба по 3 ф. 10 шилл. за квартер принесли бы землевладельцу более значительную ренту, чем 100 кварт по 4 ф., хотя бы издержки производства и были в том и другом случае одни и те же.
    Итак, «высокая цена» не может быть названа причиною ренты, если выражение это употребляется в упомянутом смысле; нельзя сказать, «что непосредственная причина ренты есть, очевидно, избыток цены, по которой продаются на рынке сырые произведения, над издержками производства», ибо излишек этот сам составляет ренту. По определению Мальтуса, «рента есть та часть ценности всего продукта, которая остается землевладельцу за вычетом всего, что отходит в уплату всякого рода издержек на ее производство вместе с прибылью на употребленный капитал, рассчитанной по среднему и обыкновенному уровню прибыли на земледельческий капитал в данное время».
    Итак денежную ренту представляет та сумма, за которую продается этот излишек, какова бы она ни была; рента есть то, что разумеет Мальтус под «излишком цены, по которой продается на рынке сырой продукт, над издержками производства» и, след., разыскивая причины, которые могут возвышать цену сырых произведений в сравнении с издержками производства, мы исследуем причины, которые могут возвышать ренту.
    По отношению к первой указанной им причине возвышения ренты, а именно «тому качеству почвы, благодаря которому может быть произведено более необходимых для жизни предметов, чем требуется на содержание употребленных на этой почве в дело лиц», Мальтус делает следующие замечания:
    «Нам остается еще узнать, почему потребление и предложение таковы, что порождают столь значительный избыток цены над издержками производства. Главная причина, очевидно, – плодородие земли, производящей необходимые жизненные предметы. Уменьшите это изобилие, уменьшите плодородие почвы, и излишек уменьшится; уменьшите его еще более, и он исчезнет совсем».
    Это справедливо: излишек предметов необходимости уменьшится и исчезнет; но не в том вопрос. Вопрос в том, уменьшится ли и исчезнет ли излишек цены их над издержками производства их, ибо от него зависит денежная рента. Может ли доказать Мальтус свое заключение, что так как излишек в количестве уменьшится и исчезнет, то, след., «причина высокой цены предметов жизненной необходимости над издержками производства должна иметь основание скорее в изобилии их, нежели в редкости, и она не только существенно отличается от высокой цены, причиненной искусственной монополией, но и от высокой цены тех особенных продуктов земли, кроме пищи, которые можно назвать естественной и необходимой монополией»?
    Разве не бывает обстоятельств, при которых плодородие почвы и изобилие продукта ее могут уменьшаться, не причиняя уменьшения в излишке цены ее над издержками производства, иными словами, уменьшения ренты? Если бывают, то предположение Мальтуса слишком универсально, ибо мне кажется, что он установляет в виде общего начала, истинного при всех обстоятельствах, положение, что рента возвышается с увеличением плодородия почвы и падает с уменьшением его.
    Мальтус, несомненно, был бы прав, если бы на какой-нибудь известной ферме соответственно тому, как почва приносит все более и более продукта, землевладельцу уплачивалась бы все большая доля всего продукта; но в действительности бывает как раз наоборот: когда нет другой земли, кроме самой плодородной, землевладелец получает наименьшую долю всего продукта, точно так же как и наименьшую по ценности, и лишь тогда, когда требуется приступить к обработке худших земель для пропитания возрастающего населения, начинает возрастать прогрессивно как доля всего продукта, получаемая землевладельцем, так и ценность, достающаяся ему.
    Предположим, что существует спрос на миллион квартеров хлеба и что они составляют продукт почвы, находящейся в настоящее время в обработке. Предположим также, что плодородие всей почвы уменьшилось настолько, что те же самые земли приносят только 900 000 кв. При спросе на миллион кв. цена хлеба возросла бы и было бы необходимо прибегнуть к почве низшего качества скорее, нежели в том случае, когда почва высшего плодородия продолжала бы приносить миллион квартеров. Но именно эта-то необходимость переходить в обработке к землям низшего качества и есть причина возвышения ренты, и она возвысит последнюю, хотя бы количество хлеба, получаемое землевладельцем, и уменьшилось. Следует помнить, что рента находится в соответствии с относительным, а не с абсолютным плодородием почвы. Все, что привлекает капитал к почве низшего качества, должно возвышать ренту на почве высшего качества, ибо причиною ренты служит, как утверждает в своем третьем положении Мальтус, «сравнительная редкость наиболее плодородных участков». Цена хлеба естественно поднимается от затруднений производства последней доли его, и ценность всего количества, произведенного на известной ферме, увеличится, хотя бы самое количество и уменьшилось: но так как издержки производства на более плодородной почве не увеличатся, а задельная плата и прибыль, взятые вместе, будут продолжать сохранять ту же ценность , то очевидно, что излишек цены над издержками производства, иными словами – рента, должен возрастать вместе с уменьшением плодородия земли, если только этому не противодействует значительное уменьшение капитала, народонаселения и спроса. Итак, предположение Мальтуса оказывается неправильным: рента не возвышается и не падает непосредственно и необходимо вместе с увеличением или уменьшением плодородия почвы; но увеличение плодородия участка делает его способным к платежу более высокой ренты когда-нибудь в будущем. Почва, не обладающая вовсе плодородием, никогда не может приносить ренты, земля умеренного плодородия может быть приведена с возрастанием населения в такое положение, что станет давать умеренную ренту, а земля высокого плодородия – высокую ренту; но быть способною приносить высокую ренту и действительно давать ее – две совершенно различные вещи. Рента может быть ниже в стране, где земли необыкновенно плодородны, нежели в той стране, где они приносят лишь умеренную выручку, потому что она находится скорее в соответствии с относительным, чем с абсолютным плодородием, с ценностью продукта, а не с изобилием в нем .
    Мальтус предполагает, что рента с земель, приносящих те особенные земледельческие продукты, которые могут быть названы необходимой и естественной монополией, регулируется началом, существенно отличным от того, которым регулируется рента с участков, доставляющих предметы жизненной необходимости. Он полагает, что причина высокой ренты с земель второго рода заключается в редкости доставляемых ими предметов, но что то же действие производится изобилием продукта земель второго рода.
    Различие это кажется мне не вполне основательным, ибо вы точно так же возвысили бы ренту с участков, приносящих редкие вина, как и ренту с земли, находящейся под хлебом, увеличив изобилие их продукта, если бы в то же самое время возрос спрос на этот особенный товар, а без подобного увеличения спроса изобилие хлеба уменьшило бы ренту хлебной земли, вместо того чтобы возвысить ее. Какова бы ни была природа почвы, высокая рента должна зависеть от высокой цены продукта; но если высокая цена дана, то рента должна быть высока в соответствии с изобилием, а не с редкостью.
    Нам нет никакой необходимости производить постоянно больше какого-нибудь товара, чем заявляется спрос. Если бы случайно было произведено несколько большее количество, то он упал бы ниже своей естественной цены и не оплатил бы издержек производства с включением средней и обыкновенной прибыли на капитал; вследствие этого предложение было бы замедлено до тех пор, пока оно снова не пришло бы в соответствие со спросом и пока рыночная цена не возросла бы до уровня естественной.
    Мне кажется, что Мальтус чересчур склонен полагать, что население возрастает только от предварительного доставления пищи – а именно, «пища создает сама себе спрос», – что поощрение ко вступлению в брак дается уже произведенной пищей, вместо того чтобы видеть в общем возрастании населения последствие увеличения капитала, порождаемого им спроса на труд и увеличения задельной платы, в производстве же пищи – простое следствие этого спроса.
    Положение рабочего улучшается от того, что ему дается более денег или каких-нибудь других товаров, которыми выплачивается заработная плата и ценность которых не понизилась. Увеличение населения и увеличение пищи представляют вообще следствие, но не необходимое следствие высокой задельной платы. Улучшение положения рабочего от увеличения ценности им получаемой не принуждает его необходимо жениться и взять на себя тягость содержания семьи; он, по всей вероятности, употребит часть увеличения своей платы на доставление себе самому большего количества пищи и предметов необходимости, на остальное он, если пожелает, может приобрести себе некоторые товары, удовлетворяющие потребностям удобства – стулья, столы, мелкие железные вещи или же платье, сахар и табак. Итак, увеличение его задельной платы не будет сопровождаться никакими иными последствиями, кроме увеличения спроса на некоторые из этих товаров, и так как масса рабочих не возрастет значительно в числе, то задельная плата будет постоянно продолжать оставаться высокою. И хотя последствия высокой платы и могли бы быть таковы, но настолько велики соблазны семейной жизни, что в действительности возрастание населения неизбежно следует за улучшением положения рабочего, и только потому, что это бывает так, за небольшим исключением, упомянутым выше, возникает увеличение спроса на пищу. Итак, спрос этот есть следствие, а не причина увеличения капитала и населения; рыночная цена предметов необходимости превосходит естественную цену, и производится требуемое количество пищи только потому, что расходы населения принимают такое направление, и задельная плата снова падает потому, что увеличивается число жителей.
    Какие могут существовать для фермера поводы производить большее количество хлеба, чем требуется в действительности, когда это повлекло бы за собою падение рыночной цены хлеба ниже естественной, а след., и лишение фермера части его прибыли вследствие понижения ее над общим уровнем?
    «Если бы предметы необходимости, – говорит Мальтус, – наиболее важные продукты почвы, не обладали способностью создавать увеличение спроса в соответствии с увеличением их количества, то подобное увеличение количества причинило бы упадок в меновой их ценности . Как бы ни был изобилен продукт страны, население ее могло бы остаться постоянным, и такое изобилие, не сопровождаемое соответствующим спросом и при весьма высокой хлебной цене труда, которая естественно имела бы место при подобных обстоятельствах, могло бы понизить цену сырых произведений, подобно цене мануфактурных товаров, до уровня издержек производства».
    Могло бы уменьшить цену сырых произведений до уровня издержек производства! Но бывают ли эти произведения в течение сколько-нибудь значительного промежутка времени выше или ниже этой цены? Не сам ли Мальтус утверждал, что никогда не бывает этого?
    «Я надеюсь, – говорит он, – что меня извинят за небольшую остановку и за то, что я в различных видах представляю читателю учение, по которому действительно произведенное количество хлеба продается по естественной цене его, подобно мануфактурным товарам: я нахожу, что это есть истина величайшей важности, что было просмотрено экономистами, Ад. Смитом и всеми теми писателями, по мнению которых сырые произведения продаются всегда по монопольной цене».
    «Каждую обширную страну можно рассматривать как такую, в обладании которой находится целая градация машин для производства хлеба и сырого материала, включая в эту градацию не только всякого рода бедную почву, которою каждая территория вообще располагает в изобилии, но также и машины низшего сорта, о которых можно сказать, что они употребляются тогда, когда хорошая почва все более и более вынуждается к добавочному производству. Когда цена сырого продукта продолжает возрастать, то эти машины низшего сорта последовательно призываются к действию, а когда цена сырого продукта продолжает понижаться, то они последовательно перестают действовать. Употребленное здесь сравнение служит указанием как необходимости существующей цены для существующего продукта, так и различных последствий, которыми сопровождалось бы всякое значительное уменьшение цены какого бы то ни было отдельного мануфактурного товара и значительное уменьшение цены сырых произведений» .
    Как примирить эти цитаты с тою, в которой утверждается, что если бы предметы жизненной необходимости не имели свойства создавать увеличение спроса в соответствии с увеличением в их количестве, то в таком только случае, и в таком единственно, изобилие в количестве уменьшило бы цену суровья до уровня издержек производства? Если хлеб никогда не бывает ниже своей естественной цены, то его никогда не бывает больше, чем требуется существующим населением для его собственного потребления; не может приготовляться запасов для потребления кого-то другого, а след., и нельзя дешевизне и изобилию хлеба служить когда-либо поощрением народонаселению. По мере увеличения дешевизны производства хлеба более высокая задельная плата рабочего приобретает более силы для содержания семейства. Народонаселение Америки возрастает быстро, потому что пища может производиться по дешевой цене, а не потому, что изобильное предложение было доставлено предварительно. Народонаселение Европы возрастает сравнительно медленно, потому что пища не может производиться по дешевой ценности. При обыкновенном положении вещей спрос на все товары предшествует предложению их. Говоря, что цена хлеба понизилась бы до издержек производства, подобно мануфактурным предметам, если бы хлеб не мог создать себе покупателей, Мальтус не может думать, что была бы поглощена вся рента, ибо он сам справедливо заметил, что если бы землевладельцы отказались от всей ренты, то хлеб не упал бы в цене; рента ведь не причина, а последствие высокой цены, и в обработке всегда есть земли такого качества, которые не платят ренты вовсе, и цена получаемого с них хлеба замещает только задельную плату и прибыль.
    В следующем отрывке Мальтус дает талантливое изложение причин возвышения цены сырых произведений в богатых и передовых странах, с каждым словом которого я согласен; но мне кажется, что оно отличается от некоторых предположений, которых он держится в своем «Опыте о ренте».
    «Я без затруднений признаю, что, независимо от неправильности в обращении страны и других временных и случайных обстоятельств, причина сравнительно высокой денежной цены хлеба заключается в сравнительно высокой действительной цене его или в большем количестве капитала и труда, которое нужно употребить на производство его, и что причин того, почему действительная цена хлеба выше и постоянно возвышается в тех странах, которые уже достигли богатства и продолжают оставаться передовыми как в отношении к числу народонаселения, так и к благосостоянию, следует искать в необходимости постоянно переходить к почвам более бедным, к тем машинам, производство которых требует больших расходов и которые, вследствие этого, заставляют покупать каждую новую прибавку к сырым произведениям страны по более дорогой цене; говоря короче, причин должно искать в той важной истине, что в передовой стране хлеб продается по цене, необходимой для доставления действительного снабжения, и что по мере того, как возрастает все более и более трудность к доставлению этого снабжения, возрастает и цена».
    Здесь утверждается правильно, что действительная цена товара зависит от большего или от меньшего количества труда и капитала (т. е. накопленного труда), который следует употреблять на производство этого товара. Действительная цена не зависит, как утверждали некоторые, от ценности денег; не зависит она также, как говорили другие, от ценности в отношении к хлебу, труду или какому бы то ни было другому товару, взятому отдельно, или ко всем товарам, взятым вместе; она зависит, как справедливо говорит Мальтус, «от большего (или меньшего) количества капитала и труда, которые должны быть употреблены на производство товара».
    В числе причин возвышения ренты Мальтус упоминает «такое возрастание населения, которое понижает задельную плату труда».
    Но если за падением задельной платы следует возвышение прибыли – а обе вместе они всегда сохраняют одну и ту же ценность, – то никакое уменьшение задельной платы не может возвысить ренты, потому что оно не уменьшит ни долю, ни ценность доли продукта, достающейся фермеру и рабочему вместе, а след., и не оставит более значительной доли или большей ценности землевладельцу.
    По мере того как в задельную плату отходит меньше, в прибыль поступает больше и vice versa. Это разделение происходит между фермером и его рабочими без всякого вмешательства со стороны землевладельца, и в самом деле оно представляет такое дело, в котором он нисколько не заинтересован, за исключением только того, что одно деление может более другого благоприятствовать новому накоплению и дальнейшему спросу на землю. Если задельная плата падает, то возвышается прибыль, а не рента. Если задельная плата возвышается, то падает прибыль, а не рента. Возвышение ренты и задельной платы и падение прибыли представляют вообще неизбежное последствие одной и той же причины – увеличения спроса на пищу, увеличения количества труда, потребного на производство ее и причиняемой им высокой цены. Если бы землевладельцы совершенно отказались от ренты, рабочий не получил бы от того ни малейшей выгоды. Если бы было возможно рабочим отказаться от всей своей задельной платы, землевладельцы нимало не воспользовались бы этим обстоятельством; но в том и в другом случае получили бы и удержали бы за собою все, оставленное ими, фермеры. Я старался в этом сочинении показать, что падение задельной платы не сопровождалось бы никакими иными последствиями, кроме возвышения прибыли. Всякое возрастание прибыли благоприятствует накоплению капитала и дальнейшему возрастаю населения, а след., по всей вероятности, в конечном счете оно способствует и возрастанию ренты.
    Другую причину возвышения ренты представляют, по мнению Мальтуса, «такие земледельческие улучшения или такое увеличение ловкости, которые уменьшают число рабочих, необходимое для достижения известного результата».
    Против этой цитаты я имею то же возражение, которое привел против той, в которой говорится об увеличении плодородия земли как о причине непосредственного увеличения ренты. Как земледельческое улучшение, так и более значительное плодородие придают земле способность приносить более высокую ренту со временем, потому что при той же цене пищи будет производиться большое дополнительное количество; но пока возрастание населения остается без изменения, дополнительного количества пищи не потребуется, и, след., рента понизится, а не возвысится. То количество, которое могло бы потребляться при существующих в подобном случае обстоятельствах, могло бы доставляться или меньшим числом рук, или меньшим количеством земли, цена сырых произведений упала бы и капитал был бы извлечен из земли. Ничто не может возвысить ренты, кроме спроса на земли низшего сорта или какихнибудь других причин, причиняющих изменение в относительном плодородии земель, уже состоящих в обработке . Земледельческие улучшения и разделение труда применяются к почве всякого рода; они увеличивают абсолютное количество сырых произведений, получаемых с каждой, но, вероятно, не нарушают значительно относительных пропорций, прежде существовавших между ними.
    Мальтус справедливо указал на заблуждение Ад. Смита, что хлеб есть товар столь особенной природы, что производство его не может поощряться такими же средствами, какими поощряется производство всех других товаров. Он замечает:
    «Ни в каком случае нельзя отрицать могущественного влияния цены хлеба на цену труда в течение значительного числа лет круглым числом, но что это влияние не таково, чтобы могло предупредить движение капитала к земледелию или обратно, в чем и состоит главный вопрос, это станет достаточно очевидным при исследовании способа уплаты за труд и доставления его на рынок и при рассмотрении тех последствий, которые неизбежно повлекли бы за собою допущение предположения Ад. Смита» .
    Мальтус старается далее показать, что спрос и высокая цена точно так же действительно поощряют производство сырых произведений, как спрос и высокая цена всякого другого товара поощряют производство последнего. Из того, что сказано мною о последствиях премий, видно, что я совершенно разделяю этот взгляд. Я привел выше цитату из «Observations on the Corn Laws» Мальтуса с тою целью, чтобы показать, в каком различном смысле употребляется выражение «действительная цена» здесь и в другом его памфлете, озаглавленном «Grounds of an Opinion, etc». В указанной цитате Мальтус говорит нам: «Ясно, что одно только возвышение действительной цены может поощрять производство хлеба», – и под действительной ценою он, очевидно, разумеет увеличение ценности хлеба в отношении ко всем другим предметам, или, иными словами, возрастание рыночной его цены над естественною или над издержками его производства. Если это подразумевается под «действительною ценою» – хотя я и не допускаю целесообразности такого названия, – то мнение Мальтуса несомненно правильно; производство хлеба увеличивается единственно под влиянием возвышения рыночной цены его, ибо можно принять за неизменно истинное начало, что крупное поощрение увеличению производства товара дается единственно перевесом рыночной его ценности над естественною или необходимою.
    Но в других случаях Мальтус приписывает выражению «действительная цена» не это значение. В своем «Essay on Rent» Мальтус говорит, что «под действительною ценою хлеба, он разумеет действительное количество труда и капитала, употребленное на производство последней прибавки, сделанной к национальному продукту».
    В другой части он утверждает, что «причина сравнительно высокой действительной цены хлеба есть более значительное количество капитала и труда, употребленное на производство его» .
    Предположим, что мы внесли это определение действительной цены в предыдущую цитату, не будет ли она иметь в таком случае следующей формы:
    «Ясно, что увеличение количества труда и капитала, которое должно быть употреблено на производство хлеба, только и может поощрять его производство»?
    Иными словами, ясно, что производство хлеба поощряется возвышением естественной или необходимой цены хлеба – предположение, которого придерживаться было бы невозможно. Не та цена оказывает какое-либо влияние на произведенное количество, по которой хлеб может производиться, но та, по которой он может быть продан. Капитал привлекается к земле или удаляется от нее в соответствии со степенью разности между положением цены выше и ниже издержек производства. Если этот излишек таков, что дает с употребленного таким образом капитала более, нежели общий уровень прибыли, то капитал направится в земледелие; если менее, то он будет извлечен из земли.
    Итак, не изменение в действительной цене хлеба поощряет производство его, а изменение в рыночной его цене. Не «потому привлекается к земле более капитала и труда, что должно употребляться большее количество капитала и труда на производство хлеба (правильное определение действительной цены Мальтуса), но потому, что рыночная цена возвышается над этою действительною ценою и, несмотря на увеличение издержек, делает обработку земли наиболее прибыльным употреблением капитала».
    Нет ничего справедливее, как следующие замечания Мальтуса относительно единицы ценности, принятой Адамом Смитом:
    «Ад. Смит, очевидно, был вовлечен в этот поток аргументации тем, что привык рассматривать труд как типическое мерило ценности, а хлеб как мерило труда. Но что хлеб представляет весьма неточное мерило труда, это вполне доказывает история нашей собственной страны, где можно найти, что труд, в сравнении с хлебом, подвергается весьма значительным и резким колебаниям не только с году на год, но со столетия на столетие, в течение 10, 20 и 30 лет. И что ни труд, ни какой-либо другой товар не могут быть точным мерилом действительной меновой ценности, это считается в настоящее время одним из наиболее неоспоримых учений в политической экономии и в самом деле вытекает из правильного определения меновой ценности».
    Но если ни хлеб, ни труд не представляют точного мерила действительной меновой ценности – что, очевидно, справедливо, – то какой же другой товар представляет его? Разумеется, никакой. Итак, если только выражение «действительная цена» товаров имеет какойнибудь смысл, то он должен быть тот, который установлен Мальтусом в его «Essay on Rent», – цена эта должна измеряться соответствующим количеством труда и капитала, необходимыми на производство их.
    В своем «Inquiry into the Nature of Rent» Мальтус говорит, что, «независимо от неправильностей в обращении страны и других временных и случайных обстоятельств, причина сравнительно высокой денежной цены хлеба заключается в сравнительно высокой действительной его цене или в большем количестве капитала и труда, которое должно быть употреблено на производство его».
    Мне кажется, что здесь правильно описаны все постоянные колебания как хлеба, так и всех других товаров. Цена товара может возрасти на продолжительное время только потому, что должно быть употреблено больше труда и капитала на производство его, или потому, что деньги упали в ценности и, наоборот, цена товара может упасть, или потому, что может быть употребляемо менее труда и капитала на производство его, или потому, что ценность денег возросла.
    Колебание, порождаемое второю половиной этой альтернативы – изменением ценности денег – сообщается всем товарам вместе; но колебание, возникающее благодаря первой причине, ограничивается отдельным товаром, производство коего требует большего или меньшего труда. При допущении свободного ввоза хлеба или при земледельческих улучшениях ценность сырых произведений падает. Но это не произведет никакого действия на цену всех других товаров, за исключением того, что она понизится в соответствии с упадком действительной ценности или издержек производства сырых произведений, входящих в их состав.
    Признавая это начало, Мальтус не может, по моему мнению, оставаясь последовательным, утверждать, что вся денежная ценность всех товаров страны должна понизиться в точности на столько же, на сколько упадет цена хлеба. Если бы ценность потребляемого в стране хлеба представляла 10 млн. в год, а мануфактурных и иностранных товаров 20 млн., т. е. тех и других вместе – 30 млн., то нельзя было бы сделать заключение, что годичный расход уменьшился до 15 млн., потому что хлеб упал на 50% или от 10 до 5 млн.
    Ценность сырых произведений, входящих в состав этих мануфактурных товаров, не могла бы, напр., превзойти 20% всей ценности последних, и потому упадок в ценности мануфактурных товаров вместо понижения от 20 до 10 млн., простирался бы только на сумму от 20 до 18 млн., и после упадка цены хлеба на 50% вся сумма годичного расхода, вместо понижения от 30 до 15 млн., понизились бы только от 30 до 23 млн. .
    Такова, говорю я, была бы их ценность, если бы можно было считать вероятным, что при столь дешевой цене хлеба не потреблялось бы более хлеба и товаров; но так как все те, кто употреблял капитал на производство хлеба на таких участках, обработка которых не могла бы продолжаться, могли бы употребить его на производство мануфактурных товаров, и только часть подобных мануфактурных товаров отдавалась бы в обмен за иностранный хлеб, так как при каком-либо ином предположении низкие цены и ввоз не доставили бы никакой выгоды, то мы обладали бы прибавочною ценностью всего того количества мануфактурных товаров, которые были бы таким образом произведены и не вывезены для увеличения упомянутой ценности, так что действительное уменьшение как ценности денег, так и всех товаров страны с включением хлеба представлялось бы только в виде потери для землевладельцев через уменьшение их ренты, между тем как количество предметов потребления значительно увеличилось бы.
    Вместо того чтобы рассматривать в таком свете действие падения ценности сырых произведений, как его и обязывало его же собственное предварительное предположение, Мальтус полагает, что действие это есть совершенно то же, что и возвышение на 100% ценности денег, и на этом основании рассуждает так, как если бы цена всех товаров уменьшилась наполовину против прежнего.
    «В течение 20 лет начиная с 1794 года, – говорит он, – до 1813-го средняя цена британского хлеба была выше 83 шилл. за квартер; в течение 10 лет, оканчивающихся 1813 годом, она была 92 шилл.; а в течение последних пяти лет этого 20-летия она составляла 108 шилл. В продолжение этих 20 лет правительство заняло около 500 миллионов действительного капитала, за которые круглым числом оно обязалось платить сверх погашения около 5%. Но если бы хлеб понизился до 50 шилл. за квартер и точно так же понизились бы все другие товары, то вместо 5%, или около этого, правительство платило бы в действительности 7, 8, 9%, а за последние 200 млн. – 10%.
    Против подобной необыкновенной щедрости в отношении к ростовщикам я не мог бы сделать никаких возражений, если бы не было необходимо обратить внимание на то, кого она обременяет собою; а минутное размышление покажет нам, что она может отягощать только промышленные классы общества и землевладельцев, одним словом – всех тех, чей номинальный доход будет колебаться в соответствии с изменениями в мериле ценности. Номинальные доходы этой части общества, в сравнении со среднею их цифрою за последние 5 лет, уменьшатся наполовину, и из таких-то номинально уменьшенных доходов им предстоит уплачивать прежнюю номинальную сумму налогов» .
    Прежде всего, я полагаю, мною уже достаточно доказано, что именно ценность валового дохода всей страны не уменьшится в той пропорции, какую принимает здесь Мальтус; из того, что хлеб понизится на 50%, не следует, что валовой доход каждого отдельного лица уменьшится в ценности на 50% ; а ценность чистого дохода каждого могла бы в действительности возрасти.
    Во-вторых, я думаю, читатель согласится со мною, что если допустить увеличение тягости, то она не упадет исключительно «на землевладельцев и на промышленные классы общества»; ростовщик своими расходами взносит свою долю на поддержание общественного бремени совершенно так же, как и другие классы общества. Итак, если бы ценность денег действительно возросла, то хотя бы он и получил большую ценность, но он и уплатил бы большую ценность в виде налога, а следовательно, не может быть верным, что вся прибавка к действительной ценности процента уплачивалась бы «землевладельцами и промышленными классами».
    Но весь аргумент Мальтуса сооружен на непрочном основании: он предполагает, что вследствие уменьшения валового дохода страны в той же пропорции должен уменьшаться также и чистый доход. Одним из предметов настоящего сочинения было показать, что при всяком уменьшении действительной ценности необходимых предметов вознаграждение за труд уменьшается, а прибыль с капитала возрастает; иными словами, что из каждой данной годичной ценности рабочему классу уплачивается меньшая доля, а большая доля предоставляется тем, на чьи фонды даются занятия этому классу. Предположим, что ценность товаров, произведенных в отдельной мануфактуре, представляет 1000 ф. и подразделяется между хозяином и его рабочим в пропорции 800 ф. рабочим и 200 ф. хозяину; если бы ценность этих товаров упала до 900 ф., и 100 ф. было бы сбережено из задельной платы вследствие уменьшения цены необходимых предметов, то чистый доход хозяина нисколько от этого не уменьшился бы и, следовательно, он с одинаковою легкостью мог бы взносить одинаковую сумму налогов после уменьшения цены, как и до него .
    Очень важно проводить ясное различие между валовым и чистым доходом, потому что из чистого дохода должны выплачиваться все налоги. Предположим, что ценность всех товаров страны, всего хлеба, сырых произведений, мануфактурных товаров и т. д., которые могут быть доставлены на рынок в течение года, представляет 20 млн. и что для получения этой ценности требуется труд известного числа людей, абсолютно необходимые предметы, потребление которых требовало расхода в 10 млн.; я сказал бы, что валовой доход такого общества – 20 млн., чистый доход – 10 млн. Из этого предположения не следует, что рабочие получили бы за свой труд только 10 млн.; они могли бы получить 12, 14 или 15 млн., и в этом случае они имели бы 2, 4 или 5 млн. чистого дохода. Остаток разделялся бы между землевладельцами и капиталистами; но весь чистый доход не превосходил бы 10 млн. Если предположить, что подобное общество платит 2 млн. налогов, то чистый доход его был бы низведен до 8 млн.
    Предположим теперь, что ценность денег увеличивается на 1/10; тогда все товары понизились бы и цена труда понизилась бы также, ибо в состав этих товаров входят предметы абсолютной необходимости для рабочего, и, следовательно, валовой доход был бы уменьшен до 18 млн., а чистый доход до 9 млн. Если бы налоги были уменьшены в той же пропорции и если бы вместо 2 млн. они представляли бы только 1800 тысяч ф., то чистый доход уменьшился бы еще до 7200 тыс. ф., ценность которых была бы в точности равна ценности прежних 8 млн., и, следовательно, общество в подобном случае не было бы ни в выигрыше, ни в потере. Но если предположить, что после возвышения денег налога попрежнему взималось бы 2 млн., то общество обеднело бы на 200 000 ф. в год, а налоги его в действительности возросли бы. Итак, изменять денежную ценность товаров через изменение ценности денег и затем взимать прежнюю денежную сумму налогов, значит, несомненно, увеличивать тягости, лежащие на обществе.
    Но предположим, что землевладельцы получали из 10 млн. чистого дохода 5 млн. в виде ренты и что, вследствие большей легкости производства или ввоза хлеба, необходимый расход труда на этот продукт уменьшился на 1 млн.; в таком случае рента упала бы также на 1 млн., и на ту же сумму упали бы цены всей массы товаров, но чистый доход оставался бы совершенно одинаковый с прежним; валовой доход действительно представлял бы только 19 млн., а необходимый расход на получение его – 9 млн., но чистый доход простирался бы на 10 млн. Если предположить теперь, что из этого уменьшенного валового дохода взято 2 млн. налога, то богаче или беднее стало бы общество в целом? Несомненно богаче, ибо за уплатою своих налогов оно обладало бы по-прежнему 8 млн. чистого дохода для покупки товаров, количество которых возросло и упало в цене в пропорции 20 к 19; не только могла бы оставаться прежняя сумма налогов, но могла бы взиматься и бóльшая, и масса народа все-таки снабжалась бы лучше предметами удобства и первой необходимости.
    Если бы, по уплате одинакового с прежним денежного налога, чистый доход общества оставался равен прежнему, а класс землевладельцев потерял бы 1 млн. от упадка ренты, то денежные доходы других производительных классов общества, несмотря на упадок цен, должны были бы возрасти. Капиталист приобрел бы в таком случае двойную выгоду: хлеб и мясо, потребляемые им и его семейством, понизились бы в цене, и вознаграждение его слуг, садовников и всякого рода рабочих уменьшилось бы. Лошади и скот его стоили бы меньше и содержались бы дешевле. Понизились бы все товары, в состав которых главною долею их ценности входят сырые произведения. Эта общая сумма сбережений, сделанных на расходовании дохода одновременно с увеличением денежного его дохода, принесла бы ему, таким образом, двойную выгоду и дала бы ему возможность не только увеличить свое пользование, но и принять на себя добавочный налог, если бы его стали требовать; его добавочное потребление обложенных налогом товаров более чем возместило бы уменьшение спроса землевладельцев, последовавшее за уменьшением их ренты. Те же наблюдения применяются к фермерам и ко всякого рода промышленникам.
    Но могут сказать, что доход капиталиста не возрастет, что миллион, вычтенный из ренты землевладельца, будет уплачен в виде дополнительного вознаграждения рабочим. Пусть так, это нисколько не уничтожает аргумента: положение общества улучшится, и оно приобретет способность нести ту же денежную тягость с большею легкостью, нежели прежде; этим будет только доказано то, что еще более желательно, а именно что новое распределение станет главным образом благоприятно другому, гораздо более важному классу общества. Все, что получат они сверх 9 млн., составляет часть чистого дохода страны и не может быть израсходовано, не увеличивая в то же время ее дохода, счастья и могущества. Итак, распределяйте чистый доход как вам угодно. Отдайте немного больше одному классу, немного меньше другому, вы не уменьшите его этим; большая сумма товаров будет постоянно производиться одним и тем же трудом, хотя размер валовой денежной ценности таких товаров и уменьшится; но чистый денежный доход страны, тот фонд, из которого выплачиваются налоги и доставляются удовольствия, будет гораздо более, чем прежде, соответствовать существующему населению, доставлению ему предметов роскоши и удовольствия и уплате известной суммы налогов.
    Нельзя сомневаться, что значительный упадок в ценности хлеба будет выгоден ростовщику; но если никому не наносится вреда, то это не представляет еще довода в пользу дороговизны хлеба, ибо выигрыш ростовщиков представляет выигрыш целой нации и, подобно всякому другому выигрышу, увеличивает действительное богатство и могущество страны. Если выгоды их чрезмерны, то пусть будет приведена в точную известность степень этого излишка, и тогда дело законодательства должно состоять в приискании средства против него; но не может быть политики более безрассудной, как самим остерегаться больших выгод, проистекающих от дешевизны хлеба и изобильного производства, единственно потому, что ростовщику достанется несправедливая доля этих выгод.
    До сих пор ни разу не делалось попытки регулировать дивиденды капитала денежной ценностью хлеба. Если бы справедливость и благонамеренность требовали подобной регулировки, то пришлось бы уплатить значительный долг старым ростовщикам, ибо они уже более ста лет получают одинаковый денежный дивиденд, хотя цена хлеба с тех пор, быть может, удвоилась или утроилась.
    Но большое заблуждение полагать, что положение ростовщика улучшается более, чем положение фермера, мануфактуриста и других капиталистов страны; в действительности оно улучшится менее.
    Ростовщик, несомненно, получит одинаковый денежный процент, между тем как не только упадет цена сырых произведений и труда, но упадут также и цены многих других вещей, в состав которых входят сырые произведения. Но, как я только что доказал, это будет такая выгода, которою он воспользуется вместе со всеми другими лицами, обладающими для расхода одинаковыми денежными доходами: его денежный доход не увеличился бы, но увеличился бы денежный доход фермера, мануфактуриста и других лиц, дающих занятия труду, и, след., последние приобрели бы двойную выгоду.
    Могут возразить, что хотя, быть может, и справедливо, что капиталисты приобретают выгоду от возвышения прибыли вследствие падения задельной платы, во что доход их уменьшился бы от упадка денежной ценности их товаров. Но что понизило бы ее? Не какое-либо изменение в ценности денег, потому что, согласно предположению, не случилось бы ничего такого, что могло бы изменить последнюю. Не уменьшение в количестве труда, необходимого на производство их товаров, потому что никакой подобной причины не находилось бы в действии, и если бы она действовала, то она не понизила бы денежную прибыль, хотя могла бы понизить денежные цены. Но предполагается, что падает сырой продукт, из которого делаются товары, и, след., настолько же упадут и товары. Справедливо, что они упадут, но падение их не будет сопровождаться никаким уменьшением денежного дохода производителя. Если он продает свой товар за меньшее количество денег, то единственно потому, что понизилась ценность одного из материалов, из которых сделан товар. Если суконный фабрикант продает свое сукно за 900 ф. вместо 1000, то доход его не будет меньше от того, что понизилась на эти 100 ф. ценность шерсти, из которой оно приготовляется.
    Мальтус говорит:
    «Справедливо, что последняя прибавка к земледельческому продукту передовой страны не сопровождается значительным возвышением ренты; именно это-то обстоятельство и может сделать выгодным для богатой страны ввоз части ее хлеба, если она может быть уверена, что получит достаточное снабжение. Но ввоз чужого хлеба, во всяком случае, не может быть выгодным для целой страны, если только он не настолько дешевле того, который может возделываться внутри страны, чтобы покрывать прибыль и ренту с хлеба, им замещаемого».
    (Grounds, etc. 36)
    Это замечание Мальтуса совершенно правильно: хлеб, ввозимый в страну, должен быть всегда настолько дешевле того, который может возделываться дома, «чтобы покрыть прибыль и ренту с хлеба, им замещаемого». Если бы это было иначе, то никто не получал бы выгоды от ввоза его.
    Так как рента есть следствие высокой цены хлеба, то уменьшение ренты есть следствие низкой цены. Иноземный хлеб никогда не соперничает с тем внутренним хлебом, который доставляет ренту; упадок цены неизбежно поражает землевладельца до тех пор, пока не поглотит всей его ренты; если цена продолжает падать, то она перестает приносить даже обыкновенную прибыль с капитала; капитал оставит в таком случае землю для какого-нибудь другого употребления, и только тогда, а не ранее станет ввозиться хлеб, который возделывался прежде на этой земле. От упадка ренты произойдет потеря в ценности, в определенной денежной ценности, но за то будет выигрыш в богатстве. Сумма суровья и других продуктов возрастет. От большей легкости производства уменьшится их ценность, хотя увеличится количество.
    Два человека употребляют одинаковые капиталы: один в земледелии, другой в мануфактуре. Земледельческий капитал производит чистую годичную ценность в 1200 ф., из числа которых 1000 ф. удерживается в виде прибыли, а 200 ф. уплачивается под видом ренты; мануфактурный – производит годичную ценность только в 1000 ф. Предположим, что благодаря ввозу, то же самое количество хлеба, которое стоит 1200 ф., может быть получено за товары, стоящие 950 ф., и что, след., капитал, затраченный в земледелие, переходит в мануфактуру, где может производить ценность в 1000 ф.; в таком случае ценность чистого дохода страны уменьшится, она понизится от 2200 ф. до 2000; но налицо будет не только одинаковое с прежним количество хлеба и товаров для собственного потребления страны, но, сверх того, такая прибавка к этому количеству, какую можно купить за 50 ф. – разность между ценностью, по которой туземные мануфактурные предметы продавались в чужой стране, и ценностью хлеба, который покупался в последней.
    Точно таков же вопрос, относящийся к выгодам ввоза хлеба или возделывания его внутри страны; хлеба никогда нельзя ввозить до тех пор, пока количество, получаемое из-за границы через употребление данного капитала, не превзойдет количества, которое тот же капитал может дать нам возможность произвести дома, – не превзойдет не только то количество, которое приходится на долю фермера, но также и то, которое уплачивается землевладельцу под видом ренты.
    Мальтус говорит:
    «Ад. Смит заметил справедливо, что никакое равное количество производительного труда, употребленного в мануфактуре, никогда не может повлечь за собою столь значительного воспроизведения, как в земледелии».
    Если Ад. Смит говорит о ценности, то он прав, но если он говорит о богатстве, что очень важно, то он заблуждается, ибо он сам определил богатство так, что оно состоит из предметов необходимости, удобства и удовольствий человеческой жизни. Одна часть предметов необходимости и удобства не допускает никакого сравнения с другою частью; ценность потребления не может измеряться никаким известным вам мерилом; она определяется различными лицами различно.
    ВЫСОКАЯ ЦЕНА СЛИТКОВ. ЕСТЬ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО
    ОБЕСЦЕНЕНИЯ БАНКОВЫХ БИЛЕТОВ
    Наиболее выдающиеся политико-экономические писатели придерживались того мнения, что в период, предшествующий учреждению банков, драгоценные металлы, употребляемые для обращения товаров во всем мире, распределялись в известных пропорциях между различными цивилизованными нациями земного шара соответственно состоянию торговли и богатства каждой из них, а след., соответственно числу и частоте платежей, которые им необходимо выполнять. Распределяясь таким образом, металлы повсюду сохраняли и одну и ту же ценность, и так как каждая страна имела одинаковую потребность в количестве металла, находящемся в данное время в обращении, то и не могло являться искушения на вывоз или ввоз металла.
    Золото и серебро, подобно другим товарам, имеют внутреннюю ценность, которая не отличается характером случайности, но зависит от их редкости, от количества труда, употребленного на добычу их, и от ценности капитала, затраченного на производство их в рудниках.
    «Свойства полезности, красоты и редкости, – говорит д-р Смит, – представляют первоначальную основу высокой цены этих металлов и значительного количества других предметов, на которые их можно где бы то ни было обменять. Ценность эта предшествовала употреблению их в качестве монеты, и, будучи независимою от последнего, является, напротив, сама качеством, которое сделало драгоценный металл пригодным для этого назначения».
    Если бы употребляемое во всем мире количество золота и серебра было чрезмерно ограничено или излишне велико, то это обстоятельство не оказало бы в последнем счете влияния на те пропорции, в которых металлы эти распределяются между различными странами, и изменение в их количестве сопровождалось лишь тем последствием, что возвышало бы или понижало бы сравнительно ценность товаров, за которые они обмениваются. Меньшее количество монеты выполняло бы функцию орудия обращения столь же хорошо, как и более значительное. Десять миллионов годились бы для этой цели совершенно так же, как и сто миллионов. Д-р Смит замечает, что «наиболее богатые рудники драгоценных металлов присоединили бы лишь очень небольшую сумму к всемирному богатству. Продукт, ценность которого зависит от его редкости, необходимо понижается при изобилии в нем».
    Если в стремлении к возрастанию богатства одна нация движется быстрее, чем другая, то эта нация предъявит спрос на более значительное количество всемирных денег и действительно приобретет таковое. Произойдет возрастание в ее торговле, в ее товарах и платежах, и общее, всемирное орудие мены распределится сообразно новым пропорциям. Таким образом, вся совокупность стран будет способствовать в известной доле удовлетворению этого действительного спроса.
    Таким же точно образом, если какая-либо нация потеряла часть своего богатства или часть своей торговли, то она будет не в состоянии удержать за собою то количество орудия обращения, каким она владела прежде. Известная часть последнего будет в таком случае вывезена и станет распределяться между другими нациями, пока не восстановятся обычные пропорции.
    Пока относительное положение различных стран не изменяется, между ними может продолжаться обширная торговля, но их ввоз и вывоз остаются в целом одинаковы. Англия могла бы ввезти из Франции больше товаров, чем вывезти в нее, но, вследствие этого, она вывезет больше товаров в какую-нибудь другую страну, а Франция ввезет больше из этой последней, и, таким образом, ввоз и вывоз всех стран в совокупности будут взаимно уравновешиваться; при помощи векселей будут производиться необходимые платежи, но деньги не будут переходить из одной страны в другую, потому что их ценность будет повсюду одинакова.
    Если бы в какой-нибудь из этих стран был открыт новый золотой рудник, то ценность орудия обращения этой страны понизилась бы вследствие увеличения количества драгоценных металлов, поступивших в обращение, и, таким образом, оно перестало бы иметь ту же ценность, какую имело бы в других странах. Повинуясь закону, регулирующему движение всех прочих товаров, золото и серебро в монете или в слитках немедленно сделалось бы предметов вывоза. Металлы оставили бы ту страну, в которой они дешевы, и перешли бы в те страны, в которых они дороги, и это продолжалось бы до тех пор, пока рудник оставался бы производительным и пока не восстановилась бы та пропорция, которая существовала между капиталом и деньгами каждой страны до открытия рудника, а золото и серебро не пришли бы повсюду к одинаковой ценности. В вознаграждение за вывезенное золото ввозились бы товары, и хотя то, что обыкновенно называется торговым балансом, было бы против страны, вывозящей монету или слитки, но очевидно, что она вела бы наиболее выгодную для себя торговлю, вывозя товар, в котором она не имела бы никакой надобности, в обмен за такие товары, которые могут быть употреблены для расширения ее мануфактур и для возрастания ее богатства.
    Если бы вместо открытия в какой-нибудь стране рудника в ней был учрежден банк, подобно банку Англии, снабженный правом выпуска своих билетов в качестве орудия обращения, то по выполнении большого выпуска посредством ли займов купцам, или авансов правительству, который значительно увеличил бы сумму орудий обращения, наступили бы те же последствия, как и в случае открытия рудника. Орудие обращения понизилось бы в ценности, а ценность товаров испытала бы пропорциональное повышение. Равновесие между обеими странами восстановилось бы единственно благодаря вывозу известной части монеты.
    Таким образом, подобно открытию рудника, учреждение банка и сопутствующий ему выпуск билетов действуют как поощрение вывоза слитков или монеты и могут считаться благодетельными лишь настолько, насколько выполняется эта цель. Банк ставит на место в высшей степени дорогого орудия обращения орудие, не имеющее никакой ценности, и дает нам возможность превратить драгоценные металлы – которые хотя и представляют необходимую часть нашего капитала, но не приносят никакого дохода – в капитал, который станет приносить доход. Д-р Смит сравнивает выгоды, сопровождающие учреждение банка, с теми, которые были бы доставлены обращением наших дорог в поля и в пастбища и проведением дороги в воздухе. Подобно деньгам, дороги в высшей степени полезны, но они никогда не приносят дохода. Некоторые личности могли бы встревожиться при виде того, что металл оставляет страну, и могли бы думать, что мы принуждены принять участие в невыгодной для нас торговле. Закон действительно рассматривает последнюю в таком свете, принимая меры против вывоза металла; но достаточно незначительного размышления, чтобы убедиться, что высылка металла за границу есть дело нашего выбора, а совсем не необходимости, и что нам в высшей степени выгодно обменивать излишний для нас товар за другие товары, которые могут получить производительное назначение.
    Подобный вывоз металла может быть всегда с полною безопасностью предоставляем произволу отдельных лиц; металла не станет вывозиться больше, чем всякого другого товара, если только вывоз его не будет выгоден для страны. Если же вывозить его будет представлять выгоду, то никакой закон не в состоянии помешать действительному его вывозу. К счастью, в этом случае, как и в большей части других торговых случаев, при существовании свободного соперничества интересы отдельного лица и интерес общества никогда не расходятся между собою.
    Если бы было возможно привести в надлежащее исполнение закон, воспрещающий переплавку или вывоз монеты, при существовании в то же время разрешения на свободный вывоз золотых слитков, то подобный закон не принес бы ни малейшей пользы, а напротив, послужил бы источником великой несправедливости по отношению к тем, кому пришлось бы выплачивать, быть может, две или более унции чеканенного золота за одну унцию золота, не бывшего на монетном дворе. Возвышая цены всех других товаров в той же пропорции, в какой оно возвысило бы цену золотых слитков, запрещение это повлекло бы за собой действительное обесценение нашего орудия обращения. Владелец монеты подвергался бы в подобном случае такой же несправедливости, как и тот владелец хлеба, которому закон воспретил бы продавать принадлежащий ему хлеб дороже, чем за половину рыночной ценности последнего. Закон, воспрещающий вывоз монеты, имеет именно такое стремление, но он обходится с такою легкостью, что золото в слитках имеет всегда приблизительно такую же ценность, как и золото в монете.
    Итак, оказывается, что орудие обращения данной страны никогда не может в течение продолжительного времени иметь более высокую ценность, – насколько речь идет о равных количествах драгоценного металла, нежели орудие другой страны; что излишество орудия обращения есть не более как относительное выражение; что если бы обращение Англии равнялось 10 миллионам, Франции – 5 миллионам, Голландии – 4 миллионам и т. д., и т. д., то, до тех пор пока сохранялись бы между ними прежние пропорции, количество орудия обращения каждой страны могло бы удвоиться или утроиться, но ни одна из этих стран не почувствовала бы излишества в орудии обращения. Цены товаров, вследствие увеличения количества орудия обращения, возвысились бы повсюду, но ни одна страна не прибегла бы к вывозу денег. Но если бы прежняя пропорция была нарушена в одной лишь Англии, вследствие удвоения количества ее орудия обращения, в то время как обращение Франции, Голландии и т. д. оставалось бы без изменения, то мы почувствовали бы тогда излишество в орудии обращения, и по той же причине другие страны ощутили бы недостаток в последнем, и часть нашего излишка стала бы вывозиться, пока пропорция 10 : 5 : 4 и т. д. снова не восстановилась бы.
    Если бы унция золота имела более высокую ценность во Франции, нежели в Англии, и покупала бы во Франции большее количество общих обеим странам товаров, то золото немедленно стало бы оставлять Англию для выполнения такой покупки, и мы отдавали бы вывозу золота преимущество перед вывозом всякого другого товара, потому что оно являлось бы самым дешевым товаром английского рынка; ибо если бы золото было дороже во Франции, чем в Англии, то другие товары были бы в первой дешевле, и мы не стали бы посылать на этом основании эти последние с дорогого рынка на дешевый, а наоборот, они явились бы в обмен за наше золото с дешевого на дорогой рынок.
    Банк может продолжать делать свои выпуски, а металл может продолжать с выгодою вывозиться из страны, пока билеты банка остаются разменными, по предъявлению, на металл, так как банк никогда не может выпустить билетов более чем на ценность монеты, которая обращалась бы в стране при отсутствии банка . Если бы банк покусился превзойти это количество, то излишек билетов немедленно возвратился бы к нему для размена на металл, так как наше орудие обращения, потерпев от этого изменение в своей ценности, стало бы вывозиться с выгодою и не могло бы быть удержано в нашем внутреннем обращении. Таковы, как я уже объяснил выше, те способы, посредством которых наше обращение стремится прийти в равновесие с обращением других стран. Как скоро будет достигнуто это равновесие, прекратится всякая выгода от вывоза; но если банк продолжает выпускать возвратившиеся к нему билеты – допуская ли, что как известное количество орудия обращения было необходимо в прошлом году, то, поэтому такое же количество должно быть необходимо и в нынешнем, или же по какой-нибудь другой причине, – то снова возобновится однородное действие того стимула, который давался первоначально вывозу металла изобилием обращения; снова явится спрос на золото, вексельный курс сделается неблагоприятным, и цена золотых слитков несколько возвысится над монетною их ценою, так как закон дозволяет вывоз слитков, но не дозволяет вывоза монеты, и разность этих двух цен будет приблизительно соответствовать достаточному вознаграждению за риск.
    Если бы банк упорствовал в возвращении своих билетов в обращение, то из его сундуков можно было бы извлечь, таким образом, все до последней гинеи.
    Если бы, желая пополнить недостаточность своих запасов золота, банк начал покупать слитки этого металла по более высокой цене и перечеканивал бы их в гинеи, то это не пособило бы злу; спрос на гинеи не прекратился бы от этого, но вместо вывоза гинеи стали бы переплавляться и продаваться банку в качестве слитков по более высокой цене.
    «Операции банка, – заметил Ад. Смит, намекая на случай, аналогичный этому, – были бы в этом отношении как нечто похожее на ткань Пенелопы – дело, сделанное в течение дня, уничтожалось бы в течение ночи».
    Тот же взгляд выражает и Торнтон:
    «Находя, что гинеи в его сундуках уменьшаются с каждым днем, естественно предположить, что банк пожелал бы прибегнуть к замещению их всеми действительными и не чрезвычайно дорогими средствами. До известной степени он был бы расположен приобретать покупкой золото, хотя и по невыгодной цене, и перечеканивать его в новые гинеи; но он станет делать это как раз в то время, когда многие лица частным образом превращают в слитки то, что было вычеканено. Одна сторона стала бы в таком случае переплавлять металл и продавать его, а другая – покупать и обращать в монету. И каждая из этих двух противоположных операций будет совершаться в подобном случае не в видах действительного вывоза каждой расплавленной гинеи в Гамбург, но все дело, или по крайней мере значительная часть его, будет ограничено пределами Лондона, так как и те, которые чеканят из слитков гинеи, и те, которые плавят гинеи в слитки, живут в одном и том же месте и дают постоянную работу друг другу».
    «Если мы предположим, – продолжает Торнтон, – как мы это и сделали сейчас, что банк ведет подобную борьбу с теми, кто плавит гинеи, то он, очевидно, отваживается на весьма неравный бой, и если бы даже банк не был утомлен им скоро, то он, конечно, устал бы от него скорее, чем его противники».
    Таким образом, банк был бы, в конце концов, вынужден прибегнуть к единственному состоящему в его власти способу, чтобы положить предел запросу на гинеи. Он стал бы извлекать из обращения часть своих билетов и продолжал бы это до тех пор, пока ценность их не возросла бы до уровня ценности золотых слитков, а след., и до уровня обращения других стран. Тогда прекратилась бы всякая выгода от вывоза золотых слитков, а вместе с тем и искушение к размену банковых билетов на гинеи.
    Итак, с этой точки зрения ясно, что искушение вывозить деньги в обмен за товары или то, что называется неблагоприятным торговым балансом, порождается исключительно одним только изобильным обращением. Но Торнтон, который рассматривал этот предмет в слишком общем свете, предполагает, что весьма неблагоприятный торговый баланс может быть обусловлен в данной стране дурным урожаем и сопутствующим ему вывозом хлеба; он полагает, что в то же время страна, которой мы должны за хлеб, может не пожелать принять в уплату долга наши товары, и вследствие этого баланс нашего долга этой стране должен быть выплачен из той части нашего обращения, которая состоит в монете, а это возвышает спрос на золото и его цену. Он думает, что банк оказывает купцам значительную услугу, пополняя своими билетами ту пустоту, которая порождается вывозом металла.
    Так как Торнтон признает во многих местах своего сочинения, что цена слитков золота определяется золотою монетою, и так как он соглашается с тем, что закон, направленный против переплавки золотых монет в слитки и против вывоза ее, обходится весьма легко, то отсюда следует, что никакой спрос на слитки золота, от какой бы причины он ни происходил, не может возвысить монетной цены этого товара. Ошибочность этого способа рассуждения происходит от того, что он не проводит различия между возвышением ценности золота и возрастанием монетной цены его.
    Если бы существовал значительный спрос на хлеб, то монетная цена его возросла бы, ибо, сравнивая хлеб с монетою, мы в действительности сравниваем его с другим товаром, и по той же самой причине, когда заявляется значительный спрос на золото, его хлебная цена должна возрасти; но ни в каком случае один бушель пшеницы не может стоить дороже, чем другой бушель пшеницы, или одна унция золота дороже другой унции золота. Как бы ни был значителен спрос на золото в слитках, но одна унция последнего не может иметь большей ценности, нежели одна унция золота в монете или 3 ф. 17 шилл. 10 п., пока цена золота в слитках определяется золотою монетою.
    Если бы этот аргумент не казался решительным, то мне следовало бы настаивать на том, что предполагаемая в данном случае пустота в обращении может быть порождена единственно уничтожением или ограничением бумажного обращения и что она с быстротой была бы пополнена ввозом слитков, возрастание ценности которых, вследствие уменьшения в количестве орудия обращения, не преминуло бы оказать притяжение по направлению к прибыльному рынку. Как бы ни был велик недостаток в хлебе, но вывоз денег встретил бы ограничение в увеличении недостатка в них. Спрос на деньги столь всеобщ и при настоящем состоянии цивилизации значение их для коммерческих сделок столь существенно, что они никогда не станут вывозиться в излишнем количестве; даже в течение войны, подобной настоящей, когда наш неприятель стремится запретить всякую торговлю с нами, ценность, которую приобретало бы обращение от уменьшения в его количестве, предупреждает такие размеры его вывоза, которые могли бы причинить пустоту в обращении.
    Торнтон не объяснил нам, почему существовала бы неохота в иноземной стране получать наши товары в обмен за ее хлеб; а ему было бы необходимо показать, что если бы подобная неохота состояла налицо, то мы были бы к ней настолько снисходительны, что решились бы расстаться со своей монетой.
    Если мы соглашаемся давать монету в обмен за товар, то это делается нами свободно, а не из необходимости. Мы не стали бы ввозить больше товаров, чем вывозим, если бы не имели изобилия в орудии обращения, которое вследствие этого становится пригодною частью нашего вывоза. Вывоз монеты причиняется ее дешевизною и составляет не следствие, а причину неблагоприятного баланса: мы не стали бы вывозить ее, если бы не могли послать ее на более выгодный рынок или если бы у нас имелся налицо другой товар, который можно было бы вывезти с большим барышом. Вывоз монеты есть спасительное средство против изобилия обращения, и так как я уже старался показать, что изобилие или излишество обращения есть только относительное выражение, то отсюда следует, что заграничный спрос на монету порождается единственно сравнительным недостатком обращения в ввозящей стране, который и причиняет там возвышение ценности последнего.
    Вывоз этот является всецело вопросом сравнительного барыша. Если бы продавцы хлеба в Англию на сумму около миллиона могли ввезти к себе товары, стоящие миллион в Англии, и в то же время, продавая эти товары за границей, выручали бы более, нежели в том случае, когда миллион посылался бы им деньгами, то они предпочли бы в уплату за хлеб наши товары; в противном случае они предъявили бы спрос на монету.
    Иностранцы предпочитают получать золото в обмен за свою пшеницу единственно на основании сравнения ценности золота и других товаров на их и на нашем рынке и потому, что золото дешевле на лондонском рынке, чем на их рынках. Уменьшая количество обращения, мы придаем ему прибавочную ценность: это заставляет иностранцев изменить свой выбор и предпочесть товары. Если бы я был должен в Гамбурге 100 ф., то понятно, что я постарался бы приискать наиболее дешевый способ уплаты этого долга. Если я посылаю монету, то при расходе на ее пересылку в 5 ф. я расквитаюсь с долгом суммою в 105 ф. Если я покупаю здесь сукно, которое с издержками пересылки обойдется мне в 106 ф. и которое может быть продано в Гамбурге за 100 ф., то мне будет, очевидно, выгоднее послать деньги. Если покупка и расходы перевозки мелких железных товаров для уплаты моего долга обойдутся мне в 107 ф., то я предпочту посылку сукна посылке этих товаров, но я не могу послать ни одного товара предпочтительнее монеты, потому что эта последняя представляла бы самый дешевый вывозной продукт лондонского рынка. Те же самые причины имели бы влияние и на экспортера пшеницы, если бы сделка происходила на его собственный счет. Но если банк, «опасаясь за целость своего учреждения» и зная, что требуемое число гиней будет извлечено из его сундуков по монетной цене, счел бы необходимым уменьшить количество своих билетов в обращении, то пропорция между ценностью денег, сукна и мелких железных товаров не оставалась бы прежняя – 105, 106 и 107; деньги сделались бы самым дорогим из трех товаров и, следовательно, с наименьшею выгодою могли бы быть употреблены на уплату заграничных долгов.
    Если бы – что представляет более важный случай – мы согласились платить субсидию иноземному государству, то деньги не стали бы вывозиться до тех пор, пока в нашей стране оставались бы какие бы то ни было товары, которыми можно было бы дешевле расплатиться с долгом. Интересы отдельных лиц сделали бы вывоз денег нисколько не необходимым .
    Итак, металл будет посылаться за границу для уплаты долга единственно в тех случаях, когда его имеется излишнее количество, когда он самый дешевый из предметов вывоза. Если бы в такое время банк платил по своим билетам металлом, то явился бы для этой цели спрос на таковой. Он получался бы тогда по монетной цене, между тем как цена его в слитках была бы несколько выше его цены в монете, потому что слитки вывозить по закону можно, а монету нельзя.
    Таким образом, не подлежит сомнению, что обесценение орудия обращения есть необходимое следствие изобилия в нем и что при обыкновенном состоянии обращения страны это обесценение встречает противовес в вывозе драгоценных металлов .
    Таковы, мне кажется, законы, которые регулируют распределение драгоценных металлов по всемирному рынку, а также обусловливают и ограничивают перемещение их из одной страны в другую, регулируя ценность их в каждой стране. Но прежде чем перейти к рассмотрению на основании этих начал главного предмета моего исследования, мне будет необходимо показать, каково то постоянное мерило ценности в нашей стране, которого представителем должны являться наши бумажные деньги, так как определить их нормальное состояние и их обесценение возможно только с помощью сравнения с упомянутою единицею ценности.
    Можно утверждать, что ни в одной стране, в которой орудие обращения состоит из двух металлов, не существует постоянного мерила ценности, потому что металлы эти подвергаются колебаниям ценности один относительно другого. С какою бы точностью директоры монетного двора ни устанавливали относительной ценности золота и серебра в монете в тот момент, когда они констатируют это отношение, но они не в состоянии предупредить возвышения одного из этих металлов, когда ценность другого остается без изменения или даже подвергается упадку. Как скоро это случится, один из металлов в монете будет переплавляться в слитки для продажи за другой металл. Локке, лорд Ливерпуль и некоторые другие писатели подвергали этот предмет весьма талантливому рассмотрению, и все сошлись в том мнении, что единственное средство против зла, происходящего для обращения из этого источника, это сделать мерилом и единицею ценности только один из двух металлов. По мнению Локке, наиболее пригодным для этой цели металлом было бы серебро, и он сделал предложение, чтобы золотой монете было предоставлено найти свою собственную ценность и идти в обращение за большее или за меньшее количество шиллингов, смотря по колебаниям рыночной цены золота относительно серебра.
    Лорд Ливерпуль, напротив того, настаивал на том, что золото не только является металлом, наиболее пригодным для функции общего мерила ценности в нашей стране, но что оно сделалось таковым благодаря всеобщему соглашению народа, стало рассматриваться в таком свете иностранцами и наилучшим образом соответствовало возрастанию торговли и богатства Англии.
    На этом основании он сделал предложение, чтобы для взноса сумм, превосходящих одну гинею, законным орудием платежа служило одно золото; для сумм же, не достигающих упомянутой цифры, таким орудием считалось бы серебро. При действии нынешнего закона золотая монета есть законное орудие для платежа всякой суммы, но в 1774 году было постановлено, что «никакая уплата серебряной монетою королевства суммы, превосходящей 25 ф. в один раз, не может быть признана законною или считаться произведенною законным орудием платежа в пределах Великобритании и Ирландии, если ей придается большая ценность, нежели та, которая соответствует ей по весу, т. е. 5 ш. 2 п. за каждую унцию серебра. Правило это было возобновлено в 1798 году и находится в силе до настоящей минуты.
    Следуя некоторым мотивам, которые приводятся лордом Ливерпулем, по-видимому, не может подлежать сомнению, что приблизительно за сто лет до настоящего времени золотая монета представляла главное мерило ценности; но мне кажется, что это следует приписывать неправильному определению монетных отношений. Золото было оценено слишком высоко, поэтому-то и не могло оставаться в обращении серебро, имеющее свой законный вес.
    Если бы произошло новое регулирование, на основании которого было бы оценено чересчур высоко серебро или – что то же самое, – если бы рыночное отношение между ценою серебра и золота сделалось более значительным, чем монетное отношение между ними, то исчезло бы из обращения золото, а мерилом ценности сделалось бы серебро.
    Это может потребовать дальнейших разъяснений. Относительная ценность золота и серебра в монете равняется 15:1. Унция золота, которая чеканится в 3 ф. 17 шилл. 10 п. золотой монеты, согласно постановлениям о монете, соответствует по ценности 15 унциям серебра, так как именно такое количество серебра по весу чеканится в 3 ф. 17 шилл. 10 п. серебряной монеты. Пока относительная рыночная ценность золота к серебру остается 15:1, что и происходило в течение многих лет до последнего времени, золотая монета необходимо остается законною единицею ценности, ибо ни банк, ни отдельное лицо не стали бы представлять на монетный двор 15 унций серебра для обращения их в 3 ф. 17 шилл. 10 п. монеты, если бы они могли продать это количество серебра на рынке за сумму, превышающую 3 ф. 17 шилл. 10 п. золотой монеты; а таким образом они могли бы поступить, основываясь на том предположении, что унцию золота можно купить за количество меньшее 15 унций серебра.
    Но если относительная ценность золота и серебра превышает установленную законом монетную пропорцию 15:1, то золото не станет вовсе посылаться на монетный двор для чеканки, ибо, так как каждый из этих металлов является законным орудием платежа на всякую сумму, то владелец унции золота не стал бы предъявлять ее на монетный двор для чеканки в 3 ф. 17 шилл. 10 п. золотой монеты, пока мог бы продать ее, и в таком случае он действительно может сделать это за сумму, большую 3 ф. 17 шилл. 10 п. серебряной монеты. Не только не станут посылать золота на монетный двор для чеканки, но золотая монета будет подвергаться противозаконной переплавке в слитки и в этом виде продаваться за бóльшую сумму, чем простирается номинальная ее ценность в серебряной монете. Таким образом, золото в подобном случае исчезло бы из обращения, а серебряная монета сделалась бы единицею и мерилом ценности. Так как опыт последнего времени указывает на значительное возвышение сравнительно с серебром ценности золота (унция чистого золота, равнявшаяся средним числом в течение многих лет 14 унциям чистого серебра, имеет в настоящее время рыночную ценность 15 унций последнего), то именно теперь наступил бы такой случай, если бы было отменено предоставленное банку право производить выпуски неразменных билетов и если бы была допущена столь же свободно чеканка на монетном дворе серебряных слитков, как и слитков золота; но в парламентском акте 39 Георга III находится следующее постановление:
    «Так как могут возникнуть неудобства от чеканки серебра, пока не будут приняты такие меры, которые явились бы необходимыми; так как вследствие существующей низкой цены на слитки серебра, происходящей от временных обстоятельств, на монетный двор для превращения в монету предъявлялось незначительное количество слитков серебра, и есть основания полагать, что впредь могут предъявляться более значительные количества, и так как поэтому необходимо прекратить покамест чеканку серебра, то на этом основании постановляется, что со дня утверждения настоящего акта серебряные слитки не должны вовсе чеканиться на монетном дворе, а также не должна выдаваться та серебряная монета, которая могла уже быть вычеканена, несмотря ни на какой закон, дозволяющий противное».
    Закон этот сохраняет и в настоящее время силу.
    Могло бы на этом основании показаться, что желанием законодательства было признать мерилом ценности нашей страны золото. Пока этот закон находится в действии, употребление серебряной монеты должно быть ограничено одними только мелкими платежами, для каковой цели только и достаточно находящегося в обращении количества ее. Для должника было бы не безвыгодно уплачивать свои значительные долги серебряною монетою, если бы он мог достать серебряные слитки, перечеканенные в монету; но, встречая препятствия к этому в упомянутом законе, он необходимо вынужден уплачивать свой долг золотою монетою, которой на монетном дворе можно получить в обмен за слитки золота на какую угодно сумму. Пока этот закон в силе, золото, во всяком случае, должно продолжать оставаться мерилом ценности.
    Если бы рыночная ценность унции золота сделалась равною 30 унциям серебра, то золото тем не менее оставалось бы мерилом ценности, пока упомянутое запрещение сохраняло бы действие. Владельцу 30 унций серебра не было бы ни малейшей пользы знать, что он некогда мог уплатить долг в 3 ф. 17 шилл. 10 п. доставлением себе 15 унций серебра для превращения в монету на монетном дворе, так как в данном случае он не имел бы другого способа расквитаться со своим долгом, кроме продажи своих 30 унций серебра по рыночной ценности, иными словами, за одну унцию золота или за 3 ф. 17 шилл. 10 п. золотой монеты.
    Общество несло в различное время весьма серьезные потери от обесценения орудия обращения, имевшего причиной противозаконный обычай скобления монеты.
    По мере уменьшения содержания металла в монете, цена всякого товара, за который он обменивается, не исключая и золотых, и серебряных слитков, подвергается номинальному повышению: соответственно этому мы находим, что до перечеканки, предпринятой в царствование короля Вильгельма III, серебряное обращение сделалось столь истертым, что унция серебра, которая должна была содержаться в 62 пенсах, продавалась за 77 пенсов, а гинея, которая была оценена на монетном дворе в 20 шилл., шла во всякой сделке за 30 шилл. Зло это было тогда уничтожено посредством перечеканки. Подобные же последствия были порождены ухудшением золотого обращения, которое также было исправлено в 1774 году тем же самым способом.
    С 1774 года законное содержание золота в нашей золотой монете оставалось почти без уменьшения; но серебряные наши деньги снова ухудшаются. В результате опыта, сделанного в 1798 году на монетном дворе, оказалось, что содержание наших шиллингов стоит ниже их монетной ценности на 24%, а наших сикс-пенсов на 38%, и меня извещали, что, как показывают новейшие опыты, монета эта обесценена еще значительно более. Таким образом, она не содержит в себе теперь такого же количества чистого серебра, какое содержала в царствование короля Вильгельма. Но это ухудшение не сопровождалось, однако, в период, предшествующий 1798 году, такими же последствиями, как в предыдущем случае. В эту последнюю эпоху и золото, и серебро возвысились в ценности пропорционально ухудшению серебряной монеты. Все иностранные курсы стояли против нас на полные 20%, а иные и выше. Но хотя ухудшение серебряной монеты продолжало существовать в течение нескольких лет, оно ни разу до 1798 года не возвысило цены золота и серебра, а также не произвело никакого влияния на вексельный курс. Это представляет весьма убедительное доказательство того, что золотая монета в течение этого периода рассматривалась как легальное мерило ценности. Ухудшение золотой монеты произвело бы, таким образом, такое же действие на цены золотых и серебряных слитков и на иностранный вексельный курс, какое было прежде порождено ухудшением серебряной монеты .
    Пока обращение различных стран состоит из драгоценных металлов или из бумажных денег, во всякое время разменных на металл по предъявлению, и пока металлическое обращение не ухудшено скоблением и трением, до тех пор сравнение веса и чистоты сплава монеты дает нам возможность установить ее курс al pari. Так, al pari курса между Голландией и Англией установляется в 11 флоринов или около того, ибо количество чистого серебра, содержащегося в 11 флоринах, равняется количеству чистого серебра, содержащегося в 20 полновесных шиллингах.
    Это al pari не установляется и не может быть установлено абсолютно, ибо в Англии признаётся денежною единицею золотая, а в Голландии серебряная монета, и фунт стерлингов или QUOTE гинеи может иметь в различное время боль или меньшую ценность, нежели 20 полновесных шиллингов, а след., и бóльшую или меньшую ценность, нежели эквивалент его в 11 флоринов. Для нашей цели будет достаточно определять al pari или только серебром, или только золотом.
    Если на мне причитается долг в Голландии, то, узнавая al pari вексельного курса, я узнаю вместе с тем и то количество монеты нашей страны, которое необходимо для уплаты моего долга.
    Если долг мой простирается до 1100 флоринов и ценность золота остается неизменною, то 100 ф. нашей чистой золотой монеты будут в состоянии купить столько голландской монеты, сколько необходимо для уплаты моего долга. Я могу достигнуть этого вывозом 100 ф. монеты, или – что то же самое – уплатою торговцу слитками – 100 ф. монетой с придачею издержек, требуемых им на пересылку, каковы фрахт, страхование, а также его прибыли – в обмен за вексель, который покроет должную мною сумму; в то же время торговец этот вывезет слитки, чтобы дать возможность своему корреспонденту уплатить по векселю, когда последнему выйдет срок.
    Итак, эти расходы будут представлять собою крайний предел неблагоприятного вексельного курса. Как бы ни был велик мой долг, даже если бы он равнялся самой значительной субсидии, которую когда-либо давала наша страна какой-нибудь другой – пока я в состоянии платить торговцу слитками монету установленной ценности, – он будет охотно вывозить слитки и продавать мне векселя. Но если я стану платить ему за вексель худой монетой или обесцененными бумажными деньгами, то он не согласится продавать мне свой вексель по этой ценности: так как, если монета истерта, то она перестает содержать такое количество чистого золота или серебра, которое должно заключаться в 100 фунтах, и, след., он должен вывезти прибавочное число штук такой худой монеты, чтобы иметь возможность уплатить мой долг в 100 ф. или эквивалент последнего в 1100 флоринов. Если я стану платить ему бумажными деньгами, то, не будучи в состоянии вывезти их за границу, он примет в соображение то обстоятельство, можно ли будет ему за эти деньги купить столько слитков золота и серебра, сколько заключается в монете, которую заменяет бумага; если да, то он примет бумагу, подобно монете, если же нет, то он станет выжидать дальнейшей премии на свой вексель, равняющейся обесценению бумаги.
    Итак, пока орудие обращения состоит из полновесной монеты или из бумаги, разменной по предъявлению на полновесную монету, вексельный курс никогда не может возвышаться или падать сравнительно с al pari более чем простираются издержки пересылки драгоценных металлов. Но когда оно состоит из обесцененных бумажных денег, он, несомненно, будет падать соответственно степени обесценения.
    Таким образом, вексельный курс представляет достаточно точный критерий, на основании которого мы можем судить об ухудшении обращения, которое порождено или скоблением и трением монеты, или обесценением бумажных денег.
    Сэр Джемс Стёарт сделал замечание, что «если бы изменили одновременно во всей Англии наш английский фут посредством придачи к нему или отнятия от него известной относительной части его установленной длины, то всего лучше можно было бы открыть подобное изменение путем сравнения нового фута с парижским или с футом какой-либо другой страны, не потерпевшим никакого изменения.
    Совершенно так же, если бы оказалось какое-нибудь изменение в английской денежной единице – фунте стерлингов – и если бы подобное изменение было затруднительно привести в известность благодаря сложности сопровождающих его условий, то лучшим способом открыть его было бы сравнение старой и новой ценности с деньгами других стран, не испытавшими никаких изменений. С наибольшею точностью это может выполнить вексельный курс».
    В «Эдинбургском обозрении» при обсуждении памфлета лорда Кинга было замечено, что «наш торговый баланс не потому постоянно нам благоприятен, что наш ввоз состоит частью из слитков».
    «Слиток, – говорится здесь далее, – есть товар, на который, подобно всякому другому, спрос колеблется, и который совершенно так же, как и всякий другой товар, может входить в список вывоза или ввоза; но этот вывоз или ввоз не станет действовать на вексельный курс путем отличным от вывоза или ввоза каких-либо иных товаров».
    Но никто не ввозит слитков и не вывозит их, не принимая в соображение уровень вексельного курса. Только при помощи вексельного курса открывается относительная ценность слитков в двух различных странах, относительно которых она определяется. Таким образом, торговец слитками советуется с вексельным курсом совершенно так же, как другие торговцы с прейскурантом, прежде чем они решаются вывозить или ввозить другие товары. Если 11 флоринов в Голландии содержат такое же количество чистого серебра, как 20 полновесных английских шиллингов, то серебряные слитки, равные по весу 20 полновесным английским шиллингам, ни за что не станут вывозиться из Лондона в Амстердам, пока вексельный курс стоит al pari или неблагоприятен для Голландии. Вывоз их сопровождался бы некоторыми расходами и риском, а истинное значение слов al pari состоит в том, что покупкой векселя в Голландии приобретается количество слитков серебра, равное упомянутому по весу и по чистоте сплава, помимо всяких издержек. Кто стал бы посылать слитки в Голландию с издержками в 3—4%, если покупкой векселя al pari он на самом деле приобретает ордер на вручение его корреспонденту в Голландии слитков такого же веса, какой он готов был послать?
    Утверждать это было бы столь же основательно, как и настаивать на том, что если цена хлеба в Англии выше, чем на континенте, то хлеб будет вывозиться для продажи на более дешевом рынке, несмотря на все издержки по его вывозу.
    Объяснив уже те беспорядки, которым подвергается металлическое обращение, я обращу теперь внимание на те из них, которые хотя и не порождаются ухудшением состояния золотой или серебряной монеты, но тем не менее весьма серьезны по своим окончательным последствиям.
    Наше орудие обращения почти всецело состоит из бумаги, что дает нам выгодное предостережение наблюдать за обесценением бумаги по меньшей мере столь же неуклонно, как и за обесценением монеты.
    Этим мы до сих пор пренебрегали.
    Освободивши банк от платежа монетой, парламент дал директорам последнего возможность по произволу увеличивать количество и сумму их билетов, и так как существовавшие прежде препятствия для излишних выпусков были этим разрешением отменены, то директоры банка приобрели власть увеличивать и уменьшать ценность бумажных денег.
    Желая проследить существующее зло до самого источника его и доказать его существование посредством обращения к двум безошибочным критериям, о которых я упоминаю выше – а именно, к вексельному курсу и к цене слитков, – я воспользуюсь отчетом об образе действий банка до освобождения от платежей монетою, представленным Торнтоном, чтобы показать, насколько очевидно действия банка сообразовались с тем началом, которое было выразительно признано Торнтоном, а именно что ценность банковых билетов зависит от их количества и что банк приводил в известность колебания своих билетов при помощи упомянутых мною признаков. Торнтон говорит нам, что, «когда время от времени вексельный курс страны становился настолько неблагоприятным, что производил существенное повышение в рыночной цене золота сравнительно с монетною его ценою, то директоры банка, как это видно из показаний, данных некоторыми из них в парламенте, бывали расположены обращаться к уменьшению количества своей бумаги как к способу ослабления или удаления указанного повышения, заботясь таким образом о безопасности своего учреждения. Еще более, – прибавляет он, – они всегда придерживались того правила и на тех же благоразумных основаниях, чтобы наблюдать известный предел в выпуске своих билетов».
    И в другом месте:
    «Когда цена, которую приобретает наша монета в чужих странах, настолько велика, что представляет искушение к вывозу последней, тогда директоры банка естественно уменьшают количество своей бумаги, опасаясь за целость своего учреждения. Уменьшая количество своей бумаги, они поднимают ценность последней, а поднимая ее ценность, они поднимают во всей Англии ценность ходячей монеты, которая обменивалась за бумагу. Таким образом, ценность нашей золотой монеты сама собою начинает совпадать с ценностью ходячей бумаги, а ходячая бумага делается директорами банка такой ценности, какая необходима, чтобы для предупреждения значительного вывоза за нее давали цену иногда несколько более высокую, иногда же несколько более низкую, чем та цена, которую дают за нашу монету за границею».
    Итак, необходимость, ощущаемая самим банком, заботиться о целости своего существования до освобождения банка от платежа монетой всегда предупреждала чересчур лавинообразные выпуски бумажных денег.
    Так мы находим, что в течение 23-летнего периода предварительного освобождения банка от платежей наличностью в 1797 году, средняя цена золотых слитков была 3 ф. 17 шилл. 7 п. за унцию, т. е. около 2 п. ниже монетной цены; а в течение 16 лет до 1774 года она никогда не была значительно выше 4 ф. за унцию. Следует вспомнить, что в продолжение этих 16 лет наша золотая монета была ухудшена трением, и поэтому вероятно, что 4 ф. такой неполновесной монеты не могли весить столько же, сколько унция золота, которая за них обменивалась.
    По мнению д-ра Смита, всякое постоянное возвышение рыночной цены золота над монетною его ценою должно быть относимо на счет состояния монеты. Пока монета сохраняет свой первоначальный вес и чистоту, рыночная цена золотых слитков, полагал д-р Смит, не может значительно превзойти монетную цену.
    Торнтон утверждает, что это не может быть единственной причиной.
    «Мы пережили, – говорит он, – в последнее время колебания в наших вексельных курсах, и соответствующие колебания на рынке, сравнительно с монетною ценою золота, простирающиеся не менее чем до 8 или до 10%, а между тем состояние нашей монеты продолжало оставаться во всех отношениях одинаковым».
    Но Торнтону надлежало принять в соображение, что в ту эпоху, когда он писал, в банк не могли предъявляться билеты для обмена на монету; что именно это-то и было причиною обесценения обращения, которой д-р Смит не мог предвидеть. Если бы г. Торнтон доказал, что в цене золота происходили колебания на 10% в то время, пока банк платил монетой по своим билетам и пока монета была в хорошем состоянии, то в таком случае он мог бы обвинять Ад. Смита, что последний «недостаточно и неудовлетворительно исследовал этот важный предмет» .
    Но так как в настоящее время парламентским актом удалены все препятствия к излишним выпускам со стороны банка, который освобождается от уплаты металлом по своим билетам, то банк не связывается более опасениями «за целость своего учреждения» и не ограничивает количества своих билетов тою суммою, которая поддерживала бы их в одной и той же ценности с представляемою ими монетою. Соответственно этому мы находим, что золотые слитки возвысились от своей средней цены в период, предшествовавший 1799 году – 3 ф. 17 шилл. 7 п. до 4 ф. 10 шилл., а в последнее время достигали 4 ф. 13 шилл. за унцию.
    Итак, мы можем смело прийти к заключению, что эта разность в относительной ценности, или, иными словами, это уменьшение действительной ценности банковых билетов, имело причиною то слишком изобильное их количество, которое было выпущено банком в обращение. Та же самая причина, которая произвела в ценности банковых билетов сравнительно со слитками золота разность в 15—20%, могла довести ее до 50%. Для обесценения, происходящего от постоянного увеличения количества бумаги, границ не существует. Стимул, представляемый для вывоза монеты увеличением обращения, приобретает новую силу, но он не может, подобно прежнему, устранить сам себя. Наши бумажные деньги необходимо ограничиваются пределами одного только нашего обращения. Всякое увеличение их количества роняет ценность их ниже ценности обращения других стран.
    Результат этого точно такой же, как и тот, который был бы порожден скоблением нашей монеты.
    Если бы от каждой гинеи была отнята часть, то рыночная цена золотых слитков поднялась бы не выше монетной их цены. Сорок четыре гинеи с половиною (т. е. такое число гиней, которое весит фунт и потому называется монетною ценою) перестали бы иметь вес фунта, а следовательно, ценою фунта золота сделалось бы количество на часть большее, или около 56 ф. ст., и разность между рыночною и монетною ценою, между 56 ф. и 46 ф. 14 шилл. 6 п., сделалась бы мерилом обесценения.
    Если бы подобная неполновесная монета продолжала именоваться гинеей и если бы ценность золотых слитков и всех других товаров определялась неполновесною монетою, то гинея, только что вышедшая с монетного двора, называлась бы стоящею 1 ф. 5 шилл., и эта сумма выплачивалась бы за нее торговцем – нарушителем закона; но при этом возрастала бы не ценность новой гинеи, а уменьшалась бы ценность гинеи неполновесной. Это сделалось бы очевидным немедленно, если бы вышло распоряжение, воспрещающее обращение неполновесных гиней иначе, как сообразно их весу, по монетной цене 3 ф. 17 шилл. 10 п.; это доставило бы новым полновесным гинеям место законного мерила ценности вместо гиней, подвергшихся скоблению и ухудшению. Последние шли бы в таком случае по своей действительной ценности и стали бы называться монетою в 17 или в 18 шилл. (вместо 20). Таким же образом, если бы можно было в настоящее время добиться распоряжения, клонящегося к той же цели, то банковые билеты не перестали бы обращаться, а только стали бы приниматься по ценности золотых слитков, которые покупались бы на них. Тогда нельзя было бы сказать, что ценность гинеи равняется 1 ф. 5 шилл., но фунтовый билет обращался бы по 16 или по 17 шилл. В настоящее время золотые слитки суть не более как товар, а банковые билеты – мерило ценности, тогда как в упомянутом случае золотые слитки стали бы таким мерилом, а банковые билеты лишь имеющим обращение товаром.
    «Неподвижность наших вексельных курсов, – говорит Торнтон, – или, иными словами, совпадение монетной цены с ценою золотых слитков, представляет, по-видимому, истинное доказательство, что обращающаяся бумага не испытала обесценения».
    Когда возникают мотивы к вывозу золота, то, пока рынок не платит металлом и, следовательно, золото не может быть получено по монетной цене, незначительное его количество, которое можно достать, будет собрано для вывоза и банковые билеты будут продаваться за золото с таким учетом, который соответствует излишеству в них. Но когда мы говорим, что цена золота высока, то мы ошибаемся: изменилась ценность не золота, а бумаги. Если сравнить с товарами унцию золота, или 3 ф. 17 шилл. 10 п., то пропорция между ними сохранится прежняя, а если это и не так, то причину этого следует отнести на счет увеличения налогов или на счет некоторых других условий, оказывающих постоянное влияние на ценность товаров. Но если мы сравним с товаром представитель унции золота – 3 ф. 17 шилл. 10 п. банковыми билетами, – то в таком случае мы откроем обесценение банковых билетов. На всех рынках земного шара я принужден платить 4 ф. 10 шилл. банковыми билетами за такое же количество товаров, которое я могу получить за золото, содержащееся в 3 ф. 17 шилл. 10 п. монеты.
    Часто утверждали, что гинея в Гамбурге имеет ценность 26 или 28 шилл.; но мы сильно обманулись бы, если бы заключили из этого, что гинея может быть продана в Гамбурге за такое же количество серебра, какое содержится в 26 или в 28 шилл. До изменения в относительной ценности золота и серебра гинея не продавалась в Гамбурге за такое же количество серебряной монеты, какое содержится в 21 полновесном шиллинге, а по нынешней рыночной цене гинея продается за такую сумму серебряного обращения, которая, будучи свезена в Англию и отнесена на монетный двор для чеканки, соответствовала бы 21 шилл. 5 п. нашей полновесной серебряной монеты .
    Тем не менее не подлежит сомнению, что прежнее количество серебра покупает в Гамбурге вексель, по которому платится в Лондоне 26 или 28 шилл. банковыми билетами. Может ли быть иное, более удовлетворительное доказательство обесценения нашего орудия обращения?
    Говорили, что если бы закон, освобождающий банк от платежа монетой, не был в силе, то последняя гинея покинула бы страну .
    Это, без сомнения, справедливо; но если бы банк уменьшил количество своих билетов в обращении, настолько, чтобы ценность их возросла на 15%, то отмена упомянутого закона могла бы состояться преспокойно, так как исчезло бы искушение к вывозу металла. Но как бы долго это ни откладывалось, как бы ни был значителен учет на банковых билетах, банк никогда не мог бы восстановить свои платежи металлом, пока не доведет наконец до этой границы количество своих билетов в обращении.
    Все писатели по политической экономии согласны с тем, что закон есть бесполезное препятствие для вывоза гиней: он обходится с такою легкостью, что можно сомневаться, имел ли он последствием удержание хотя бы одной гинеей больше в Англии, чем было бы при отсутствии закона. Локке, Стёарт, Смит, лорд Ливерпуль и Торнтон – все сходятся на этом пункте. Последний замечает, что «существование британского закона бесспорно способствует ограничению и ослаблению – хотя не в состоянии воспрепятствовать ему – того вывоза гиней, который поощряется неблагоприятным торговым балансом и, быть может, лишь незначительно уменьшает его, когда барыш от вывоза делается весьма значительным».
    Конечно, после того как личность, обходящая закон, расплавила и вывезла за границу каждую гинею, которую при настоящем положении вещей она могла себе доставить, она придет в затруднение, прежде чем решится открыто покупать гинеи за банковые билеты с премией, ибо, какой бы значительный барыш ни представляла подобная спекуляция, она сделает себя этим подозрительною. Ее могут подстерегать и не дозволить ей достигнуть своей цели. Так как установляемое законом взыскание отличается строгостью, а искушение доноса сильно, то для подобных операций необходимо соблюдение тайны. Когда гинеи можно получить простой отсылкой банковых билетов в банк для обмена на гинеи, тогда закон обходится легко; но когда необходимо открыто извлекать их из широко разбросанного обращения, которое состоит почти исключительно из бумаги, то выгода, проистекающая от этого, должна быть весьма значительна, чтобы кто-либо решился принять на себя риск быть уличенным.
    Если мы обратим внимание на то, что в течение настоящего царствования было отчеканено свыше 60 млн. гиней, то мы можем составить себе некоторое понятие о тех размерах, в каких должен был совершаться вывоз золота. Но отмените закон против вывоза гиней, дозвольте им открыто вывозиться из страны, и что может помешать продаже унции надлежащего качества золота в гинее по такой же высокой цене за банковые билеты, как и унции португальской золотой монеты или унции золота надлежащего качества в слитке, когда известно, что гинея равняется им по своей чистоте? И если унция золота надлежащего качества в гинеях будет продаваться на рынке за 4 ф. 10 шилл., как продаются в настоящее время надлежащего качества слитки, или как они продавались недавно – по 4 ф. 13 шилл., то какой лавочник станет продавать свои товары по одной цене за золото и за банковые билеты безразлично? Если бы цена сюртука была 3 ф. 17 шилл. 10 п., или унция золота, и если бы в то же время унция золота продавалась за 4 ф. 13 шилл. билетами, то можно ли понять, что портному было бы безразлично, получать ли платеж золотом или банковыми билетами?
    Единственно потому, что гинея не покупает более чем билет в один фунт и один шиллинг, многие затрудняются признать, что банковые билеты ходят с учетом. То же мнение поддерживает и «Эдинбургское обозрение»; но если моя аргументация была правильна, то я успел показать, что подобные возражения не имеют основания.
    Торнтон говорит нам, что неблагоприятная торговля служит причиною неблагоприятного вексельного курса; но мы уже видели, что влияние неблагоприятной торговли – если это выражение точно – на вексельный курс ограниченно. Эта граница, вероятно, равняется 4 или 5%. Это не может объяснить обесценения в 15 или в 20%. Еще более, Торнтон сказал нам, и я вполне согласен с ним в этом, что «можно признать за общую истину, что коммерческий ввоз и вывоз государства естественно стремятся в известной степени ко взаимному между собою соответствию и что поэтому торговый баланс не может долгое время продолжать оставаться или слишком благоприятным, или слишком неблагоприятным для страны». Однако низкий вексельный курс, вместо того чтобы оставаться временным, стоял еще до того времени, когда Торнтон писал, т. е. до 1802 года, и с тех пор упадал все более и более, так что в настоящее время он на 15—20% против нас. Таким образом, г. Торнтон, согласно своим собственным принципам, должен приписывать это какой-нибудь другой, более постоянной причине, чем неблагоприятному торговому балансу, и, каково бы ни было его прежнее мнение, он несомненно теперь согласится, что в этом может быть ответственно единственно обесценение орудия обращения.
    Итак, мне кажется, нельзя продолжать сомневаться в том, что банковые билеты ходят с учетом. До тех пор пока цена золотого слитка равняется 4 ф. 10 шилл. за унцию, или, иными словами, до тех пор пока кто-либо соглашается давать за унцию золота унцию и одну шестую, что признаётся обязательным, нельзя не видеть, что 4 ф. 10 шилл. золотою монетою и 4 ф. 10 шилл. билетами имеют не одну и ту же ценность.
    Унция золота чеканится в 3 ф. 17 шилл. 10 п.; след., обладая этою суммою, я обладаю унцией золота и не стану давать за унцию золота 4 ф. 10 шилл. золотою монетою или такими билетами, которые я могу немедленно обменять на 4 ф. 10 шилл.
    Противно здравому смыслу полагать, что это может быть рыночною ценою, если только цена не определяется обесцененным орудием обращения.
    Если бы цена золота определялась серебром, то цена эта могла бы подняться на деле до 4, 5 или 10 ф. за унцию, и само по себе это изменение вовсе не было бы доказательством обесценения бумажных денег, а только изменения относительной ценности золота и серебра. Однако я, кажется, доказал, что серебро не есть мерило ценности и, след., не есть то орудие, которым определяется ценность золота. Но если бы это было и так, то так как унция золота стоит на рынке только 15 унций серебра и так как 15 унций серебра в точности равняются по весу 80 шилл., а след. и чеканятся в такой сумме, то унция золота не была бы продаваема дороже 4 ф.
    Таким образом, те, которые держатся мнения, что серебро есть мерило ценности, не могут доказать, что всякий спрос на золото, от какой бы причины он ни происходил, мог бы поднять его цену выше 4 ф. за унцию. Все, что превышает эту цену, должно быть, согласно их собственным принципам, названо обесценением банковых билетов. Отсюда, значит, следует, что если бы банковые билеты служили представителем серебряной монеты, то унция золота, продаваемая за 4 ф. 10 шилл., как она продается в настоящее время, продавалась бы за такое количество билетов, которое представляет 17 унций серебра, между тем как на слитковом рынке она может быть обменена всего за 15 унций, а след., 15 унций серебряных слитков равняются по ценности банковому обязательству уплатить предъявителю 17 унций.
    Рыночная цена серебра представляет в настоящее время 5 шиилл. 9 п. за унцию, по оценке на банковые билеты; монетная же цена только 5 шилл. 2 п., и, след., серебро узаконенного качества в 100 фунтах (ст.) равняется более чем 112 ф. в банковых билетах.
    Можно, однако, заметить, что банковые билеты суть представители нашей неполновесной серебряной монеты, а не монеты надлежащего веса. Но это неверно, так как цитированный мною выше закон объявляет серебро законным орудием платежа на суммы, только не превосходящие 25 ф., если оно берется не по весу. Если бы банк настаивал на уплате предъявителю банкового билета в 1000 ф. серебряною монетою, то он был бы обязан или заплатить ему узаконенным полновесным серебром, или же неполновесным серебром на равную сумму, за исключением 25 ф., которые он может уплатить ему неполновесною монетой. Но 1000 ф., состоящие из 975 ф. хорошей монеты и 25 ф. монеты худой, по нынешней рыночной цене серебряных слитков стоят более 1112 ф.
    Утверждали, что количество банковых билетов возросло в пропорции не большей, чем потребовало увеличение нашей торговли, а след., не может быть чрезмерным. Это утверждение было бы трудно доказать, и если оно истинно, то на нем нельзя основать иного аргумента, кроме ошибочного. Прежде всего, ежедневные усовершенствования, производимые нами в искусстве экономизировать употребление орудия обращения посредством улучшенных способов ведения банкового дела, делают чрезмерным то самое количество билетов, которое было необходимо при таком же состоянии торговли в предыдущий период времени. Во-вторых, между банком Англии и провинциальными банками существует постоянная конкуренция по замещению своими билетами билетов своих соперников в каждом округе, в котором учреждены провинциальные банки.
    Так как увеличение последних в течение немногих лет почти удвоилось, то не вероятно ли, что деятельность их по замещению своими собственными билетами весьма многих билетов банка Англии могла быть увенчана успехом?
    Если бы это случилось, то в настоящее время оказалось бы чрезмерным то же самое количество билетов банка Англии, которое в прежнее время, при менее обширных торговых сношениях, было только что достаточно для поддержания нашего обращения на одном и том же уровне с обращением других стран. Итак, нынешнее количество банковых билетов в обращении не может, след., вести ни к какому верному заключению, хотя я не сомневаюсь, что ближайшее исследование обнаружило бы ту истину, что возрастание количества банковых билетов и высокая цена золота обыкновенно сопровождали одно другую.
    Заявляли сомнение, чтобы сумма в два или в три миллиона банковых билетов (сумма, которую, как предполагают, банк присоединил к обращению сравнительно с тою, которую последнее легко выносит) могла сопровождаться такими последствиями, какие ей приписывались; но следует вспомнить, что банк Англии регулирует количество обращения всех провинциальных банков, и что если банк Англии увеличивает размер своих выпусков на 3 миллиона, то, по всей вероятности, он дает провинциальным банкам возможность увеличить общее обращение Англии более чем на 3 миллиона.
    Деньги отдельной страны распределяются между различными провинциями ее по тем же самым правилам, по которым деньги всего мира распределяются между различными нациями, из которых он состоит. Каждый округ удерживает в своем обращении такую относительную часть обращения страны, какой может потребовать его торговля, и, след., его платежи в сравнении с торговлею целой страны, и не может наступить такого увеличения в количестве орудия обращения одного округа, которое не распространилось бы повсеместно и не вызвало бы пропорционального увеличения во всяком другом округе. Именно это-то обстоятельство и поддерживает повсюду билеты провинциальных банков на одном уровне ценности с билетами банка Англии. Если бы в Лондоне, где обращаются одни только билеты банка Англии, к количеству орудия обращения был присоединен один миллион, то обращение сделалось бы дешевле, чем в другом месте, или товары стали бы дороже. Тогда стали бы посылаться из провинции на лондонский рынок товары для продажи по более дорогим ценам, или, что еще вероятнее, провинциальные банки воспользовались бы относительною недостаточностью провинциального обращения и увеличили бы количество своих билетов в такой же пропорции, в какой сделал это банк Англии; тогда действие на цены произведено было бы не частное, а общее.
    Таким же образом, если бы в количестве билетов банка Англии последовало уменьшение в 1 миллион, то сравнительная ценность обращения в Лондоне возвысилась бы, а цены товаров упали бы. Тогда билеты банка Англии сделались бы дороже, чем билеты провинциальных банков, ибо в них стали бы нуждаться для покупки товаров на дешевом рынке, и так как провинциальные банки обязаны выдавать по предъявлению билеты банка Англии в обмен за свои собственные, то к ним и стали бы обращаться за первыми до тех пор, пока общее количество провинциальных билетов не уменьшилось бы до той же пропорции, которую оно имело прежде к лондонской бумаге, и не произвело бы, таким образом, соответственного упадка в цене всех товаров, за которые оно обменивалось.
    Провинциальные банки никогда не могут увеличить количество своих билетов, за исключением того случая, когда необходимо пополнить относительный недостаток в обращении провинции, последовавший от увеличения выпусков банка Англии . Если бы они попробовали поступить таким образом, то то же самое препятствие, которое принудило бы банк Англии извлечь из обращения часть своих билетов, когда приходилось оплачивать их по предъявлению золотом, принудило бы и провинциальные банки пойти тою же дорогою. Их билеты, соответственно возрастанию их количества, сделались бы менее ценными, чем билеты банка Англии, таким же образом, как и билеты банка Англии сделались бы менее ценными, чем представляемые ими гинеи. Они стали бы поэтому до тех пор обмениваться на билеты банка Англии, пока не поравнялись бы с ними в ценности.
    Банк Англии является великим регулятором провинциальной бумаги. Когда он увеличивает или уменьшает количество своих билетов, провинциальные банки делают то же самое, и ни в каком случае не может провинциальный банк присоединить что-либо к общему обращению страны, если только банк Англии не увеличит предварительно количества своих билетов.
    Некоторые утверждали, что не цена золотых и серебряных слитков, а уровень процента есть тот критерий, на основании которого мы всегда можем судить об изобилии бумажных денег, что если бы этих последних было слишком много, то процент упал бы, а если недостаточно, то процент возвысился бы. По моему мнению, может быть с ясностью доказано, что уровень процента регулируется не изобилием или недостатком в деньгах, а изобилием или недостатком той части капитала, которая не состоит из денег.
    «Деньги, – замечает Ад. Смит, – великое колесо обращения, великое орудие торговли, подобно всяким другим орудиям промышленности, хотя и составляют часть, и весьма ценную часть, капитала, не составляют части дохода общества, которому они принадлежат, и хотя металлические кружки, из которых они состоят, совершая свой годичный путь обращения, доставляют каждому человеку доход, который принадлежит собственно ему, но сами по себе не составляют части этого дохода.
    Когда мы определяем размер промышленности, которая может быть пущена в ход при посредстве оборотного капитала страны, то мы всегда должны обращать внимание только на те части этого капитала, которые состоят из съестных припасов, материалов и обработанных произведений: из них всегда следует вычитать другую часть, состоящую в деньгах и служащую только для обращения упомянутых трех частей. Чтобы привести в действие промышленность, необходимы три вещи: материал для обработки их, орудия для употребления их в дело и заработная плата или вознаграждение тех, кем приводится в исполнение самое дело. Деньги не суть ни материал для обработки, ни орудие для употребления его, и хотя заработная плата выдается обыкновенно рабочему деньгами, но действительный доход последнего, подобно доходам всем других людей, состоит не в деньгах, а в их ценности; не в металлических кружках, а в том, что может быть получено за них».
    И в других частях своего сочинения Ад. Смит поддерживает то мнение, что открытие американских рудников, так значительно увеличившее количество денег, не уменьшило процента за употребление их в дело, так как уровень процента регулируется прибылью от употребления капитала, а не количеством и качеством металлических кружков, которые употребляются для обращения продуктов последнего.
    Юм разделял то же мнение. Ценность орудия обращения каждой страны сохраняет некоторую пропорцию с ценностью обращаемых им товаров. В некоторых странах эта пропорция более велика, чем в других, и подчас она подвергается колебаниям в одной и той же стране. Она зависит от быстроты обращения, от степени доверия и кредита, существующей между промышленниками, и всего более от разумных банковых операций. В Англии было усвоено столько способов экономизировать употребление орудия обращения, что ценность его в сравнении с ценностью обращаемых им товаров, по всей вероятности, в течение периода, когда господствует доверие , доведена до такой ничтожно-незначительной пропорции, какая только осуществима. Какова может быть эта пропорция – это определяли различно.
    Никакое возрастание или уменьшение количества орудия обращения, все равно, состоит ли оно в золоте, серебре или бумаге, не может поднять или уронить его ценности выше или ниже этой пропорции. Если рудники перестают доставлять свое годичное предложение драгоценных металлов, то ценность денег возвышается и в качестве орудия обращения употребляется меньшее их количество. Уменьшение их количества будет соответствовать возвышению их ценности. Таким же образом, если бы были открыты новые рудники, то ценность драгоценных металлов уменьшилась бы, и в обращении стало бы употребляться большее их количество, так что в каждом из этих случаев относительная ценность денег и товаров, обращаемых ими, оставалась бы без изменения.
    Если бы в ту эпоху, когда банк платил по своим билетам монетою, количество этих последних возросло, то это произвело бы лишь незначительное постоянное действие на ценность обращения, так как приблизительно такое же количество монеты было бы извлечено из обращения и вывезено.
    Если банк освобождается от платежа по билетам металлом и вся монета вывозится, то всякий излишек в билетах банка роняет ценность орудия обращения соответственно излишеству в нем. Если бы до освобождения банка от платежей обращалось 20 миллионов билетов и к ним было бы присоединено 4 миллиона, то ценность 24 миллионов была бы не больше, чем ценность прежних 20, при условии, что количество существующих товаров оставалось бы прежнее, и не было бы соответствующего вывоза монеты; и если бы банк последовательными выпусками довел эту сумму до 50 или до 100 миллионов, то все увеличение этого количества было бы поглощено обращением Англии, но, во всяком случае, упало бы до ценности 20 миллионов.
    Я не стану спорить, что если бы банк вынес на рынок значительную добавочную сумму билетов и стал бы отдавать ее в ссуду, то она оказала бы временное действие на уровень процента. Те же последствия наступили бы и в том случае, если бы кем-нибудь был найден клад, состоящий из золотой или серебряной монеты. Если бы сумма была велика, то банк или владелец сокровища не имели бы возможности отдать взаймы билеты или монету по 4, а отдавали бы их не свыше 3%; но если бы это было и так, то ни билеты, ни монета не остались бы без употребления в руках заемщиков, их отправляли бы на каждый рынок, и они повсюду возвышали бы цену товаров, пока их не поглотило бы всеобщее обращение. Только в течение того промежутка времени, пока делаются банком выпуски и пока они действуют на цены, мы могли бы заметить изобилие денег: в течение этого времени процент держался бы ниже своего естественного уровня; но как только прибавочная сумма билетов, или монеты, была бы поглощена общим обращением, то уровень процентов снова возвысился бы, и на новые займы предъявлялся бы спрос столь же живой, как и пред дополнительным выпуском.
    Обращение никогда не может быть чрезмерным. Если бы оно состояло только из золота и серебра, то всякое возрастание в его количестве распространялось бы по всему миру. Если бы оно состояло только из бумаги, то оно распространялось бы единственно по той стране, в которой выпущено в обращение. Действие его на цены было бы в последнем случае только местное и номинальное, так как иноземные покупатели получали бы вознаграждение путем вексельных курсов.
    Предполагать, что какое бы то ни было увеличение выпусков банка может иметь последствием постоянное понижение уровня процента и удовлетворение спроса всех заемщиков, так что для новых займов уже не останется приложения, или что богатый золотой или серебряный рудник может оказывать подобное действие – значит приписывать орудию обращения такое могущество, которого оно никогда иметь не может. Если бы это было возможно, то банк сделался бы по истине весьма могучим механизмом. Создавая бумажные деньги и отдавая взаймы по 2 или по 3%, т. е. ниже нынешнего уровня процентов, банк в такой же степени уменьшал бы промышленную прибыль, и если бы он имел достаточно патриотизма, чтобы отдавать взаймы свои билеты за процент не более высокий, чем сколько необходимо для уплаты расходов по содержанию учреждения, то прибыль понизилась бы еще более; никакой народ не мог бы с нами соперничать иначе, как при помощи подобных же средств, и мы завладели бы торговлею всего мира. К каким абсурдам не могла бы нас привести подобная теория! Прибыль может понижаться только от соперничества капиталов, не состоящих в орудии обращения. Так как увеличение количества банковых билетов не присоединяет ничего к упомянутому разряду капитала, так как оно не увеличивает количества ни наших вывозных товаров, ни наших машин, ни наших сырых материалов, то оно не может ничего прибавить к нашей прибыли или понизить уровень процентов .
    Когда кто-либо занимает деньги, предполагая начать предприятие, он занимает их в качестве орудия, при помощи которого он может располагать материалами, съестными припасами и пр., чтобы пустить в ход это промышленное или торговое предприятие, и для него может иметь лишь ничтожное значение, если только он приобретет необходимое ему количество материалов и пр., будет ли он принужден занять тысячу или десять тысяч экземпляров монеты. Если он займет 10 000, то номинальная ценность его мануфактуры будет в 10 раз более высока, нежели в том случае, когда для той же цели было бы необходимо одной тысячи. Действительно употребляемый в стране капитал необходимо ограничивается количеством материалов, припасов и пр. и может быть сделан одинаково производительным, хотя и не с такою легкостью, если бы торговля велась при помощи одной только непосредственной мены. Следующие один за другим владельцы орудия обращения приобретают власть над этим капиталом; но как бы ни было обильно количество монеты или банковых билетов, хотя бы оно возвысило номинальную цену товаров, хотя бы оно распределило производительный капитал в других пропорциях, хотя бы банк, увеличивая количество своих билетов, мог дать возможность А принять участие в деле, захваченном прежде В и С, – но ничто не будет присоединено к действительному доходу и богатству страны. В и С могут понести потери, а А и банк могут остаться в выигрыше, но они выиграют ровно столько же, сколько В и С потеряют. Произойдет насильственное и несправедливое перемещение собственности, но общество в целом не может иметь от этого никакого выигрыша.
    По этим-то причинам я держусь того мнения, что высокая цена фондов не имеет причиною обесценения нашего обращения. Цена их должна регулироваться общим уровнем процента, платимого за деньги. Если до обесценения я давал за землю цену, равняющуюся 30-летнему ее доходу, и за фонд – цену, равняющуюся 25-летнему с него доходу, то, по наступлении обесценения, я могу дать более значительную сумму за землю, не платя более долголетнего дохода, ибо продукт земли станет вследствие обесценения продаваться по более высокой номинальной цене; но так как ежегодные платежи по фонду выдаются обесцененным орудием, то не может существовать причины, почему бы я стал за него платить более высокую номинальную ценность по наступлении обесценения, чем до него.
    Если бы гинеи были уменьшены скоблением до половины их настоящей ценности, то ценность каждого товара и земли возвысилась бы вдвое в сравнении с настоящею номинальною их ценностью; но так как процент с капитала уплачивался бы неполновесными гинеями, то он, по этой причине, не испытал бы никакого повышения.
    Средство, предлагаемое мною против всякого рода зол нашего обращения, есть то, чтобы банк постепенно уменьшал количество своих билетов в обращении, пока остальное их количество не сравнялось бы по ценности с представляемою ими монетою – или, иными словами, пока цены серебряных и золотых слитков не были бы доведены до своей монетной цены. Я хорошо знаю, что окончательный упадок бумажного кредита сопровождался бы для торговли и для промышленности страны чрезвычайно бедственными последствиями, и даже внезапное его ограничение причинило бы столько банкротств и нищеты, что было бы в высшей степени неудобно обращаться к нему как к способу восстановления истинной и справедливой ценности нашего обращения.
    Если бы в распоряжении банка находилось больше гиней, чем сколько у него имеется билетов в обращении, то банк не мог бы, не нанося большой невыгоды стране, платить монетою по всем билетам, пока цена золотых слитков продолжала бы оставаться значительно выше монетной их цены, а иностранные курсы неблагоприятными для нас. Излишек наших денег был бы обменен за гинеи банка и вывезен – и, таким образом, был бы внезапно извлечен из обращения. Поэтому, прежде чем банк будет в состоянии с безопасностью платить монетою, излишек билетов должен быть постепенно извлечен из обращения. Если бы это было сделано постепенно, то чувствовалось бы меньше неудобств, так что, допуская подобное решение в принципе, было бы делом дальнейших соображений, следует ли выполнить его в течение одного года или же пяти лет. Я совершенно убежден, что только посредством таких предварительных мер или посредством окончательного уничтожения нашего бумажного кредита мы и в состоянии довести наше обращение до положения равновесия.
    Если бы директора банка удерживали количество своих билетов в разумных границах, если бы они поступали сообразно тому началу, которое, по собственному их сознанию, регулировало их выпуски в ту эпоху, когда банк был обязан платить по билетам металлом, а именно ограничивали бы количество своих билетов такою суммою, которая предупреждала бы преобладание рыночной цены золота над монетною его ценою, то мы не подвергались бы в настоящее время всей совокупности тех бедствий, которые сопровождают обесценение и постоянные колебания обращения.
    Хотя банк извлекает из настоящей системы значительные выгоды, хотя цена его капитала почти удвоилась с 1797 года, а также соответственно этому возросли и его дивиденды, но я готов согласиться с Торнтоном, что в качестве денежных людей директора банка несут потери от обесценения обращения сообща с другими лицами, и потери гораздо более серьезные, чем какие бы то ни было выгоды, которые они могут извлекать из последнего в качестве владельцев капитала банка. Таким образом, я освобождаю их от обвинения, что они действовали в видах собственного интереса; но их заблуждения, если действия их таковы, остаются от этого нисколько не менее опасными для общества.
    Чрезвычайное могущество, которым они облечены, дает им возможность регулировать по своему произволу ту цену, по которой могут располагать особенным видом собственности, называемым деньгами, владельцы последних. Директора банка возложили на предъявителей денег все дурные последствия максимума. Сегодня они желают, чтобы 4 ф. 10 шилл. шли за 3 ф. 17 шилл. 10 п., завтра они могут довести до той же цифры 4 ф. 15 шилл., а в следующем году и целые 10 ф. не будут, пожалуй, стоить более. Но насколько непрочною представляется от этого собственность, состоящая в деньгах или в ежегодных платежах, вносимых деньгами! Какое обеспечение остается для общественного кредитора, что проценты по государственному долгу, которые в настоящее время выплачиваются орудием, обесцененным на 15%, не будут современно выплачиваться орудием, теряющим 50%? Несправедливость по отношению к частным кредиторам не менее серьезна. Долг, заключенный в 1797 году, в настоящее время платится суммою, равняющеюся 85% его размеров; а кто решится сказать, что обесценение не пойдет еще далее?
    Следующие соображения Ад. Смита по этому предмету настолько важны, что я могу только рекомендовать их серьезному вниманию всех мыслящих людей.
    «Возвышение наименования монеты бывало наиболее употребительным способом, посредством которого действительное общественное банкротство маскировалось наружным видом платежа. Если, напр., сикс-пенс, посредством ли парламентского акта, или королевского декрета, повышается до наименования шиллинга, а 20 сикс-пенсов до наименования фунта ст., то личность, занявшая 20 шилл. под прежним наименованием, или около 4 унций серебра, должна будет под новым наименованием уплатить 20 сикс-пенсов, или несколько меньше 2 унций серебра. Подобным способом можно было бы уплатить национальный долг в 120 млн. ф. ст. – сумма, равняющаяся приблизительно капиталу основного долга Великобритании, – суммою около 64 млн. нашей нынешней монеты. На самом деле это было бы платежом только с виду, и кредиторы государства были бы ограблены на 10 шилл. с каждого фунта, которые были им должны. Еще более: подобное бедствие распространится не на одних только государственных кредиторов, но и кредиторы каждого частного лица понесут соответствующую потерю, и не только без какой-либо выгоды, но большею частью в явную дополнительную потерю государственным кредиторам. Если бы в самом деле государственные кредиторы были вообще более должны другим лицам, то они в некоторой мере могли бы вознаградить себя за потерю уплатою своим кредиторам тою же монетою, которою казна уплатила им. Но в большей части государств кредиторы казначейства оказываются главным образом богатыми людьми, которые находятся в отношении к остальным своим согражданам более в положении кредиторов, нежели в положении должников. Таким образом, кажущаяся уплата упомянутого свойства не только не уменьшает, но большею частью усиливает потерю государственных кредиторов и без всякой выгоды для государства распространяет бедствие на значительное число других неповинных людей. Она порождает всеобщий и самый опасный переворот в состояниях частных лиц, обогащая в большинстве случаев праздного и расточительного должника на счет деятельного и умеренного кредитора, перенося значительную часть народного капитала из рук тех, кто был бы способен к улучшению и к увеличению его, в руки тех, кто только и умеет, что расточать и уничтожать его. Когда государству становится необходимым объявить себя банкротом, подобно тому как и тогда, когда делается необходимым поступить таким образом отдельному лицу, открытое, прямое и сознательное банкротство представляет всегда меру, которая в одно и то же время и наименее постыдна для должника, и наименее вредна для кредитора. Честь государства, очевидно, обеспечивается весьма слабо, когда для прикрытия стыда действительного банкротства оно прибегает к мошенничеству этого рода, столь прозрачному и в то же время столь до чрезвычайности опасному».
    Эти наблюдения д-ра Смита относительно худой монеты одинаково применяются и к обесцененному бумажному обращению. Он перечислил лишь небольшое количество тех бедственных последствий, которые сопровождают ухудшение орудия обращения, но он достаточно предостерег нас от попытки прибегнуть к столь опасным экспериментам. Если бы наша великая страна, имея перед глазами последствия принудительного бумажного обращения в Англии и во Франции, продолжала держаться системы, чреватой таким множеством бедствий, то это было бы обстоятельством, достойным всегдашнего сожаления. Станем надеяться, что она окажется более мудрою. Утверждают, правда, что обстоятельства не сходны, что банк Англии не находится в зависимости от правительства. Если бы это было и справедливо, то все же зло чрезмерного обращения ощущалось бы не менее сильно; но можно спросить, может ли быть независимым от правительства тот банк, который снабжает правительство ссудою, превышающею на многие миллионы собственный его капитал и сбережения?
    Когда в 1797 году сделалось необходимым распоряжение совета о прекращении платежей, то натиск на банк был, по моему мнению, порожден одною политической тревогой, а не чрезмерным или недостаточным (как предполагали некоторые) количеством банковых билетов в обращении .
    Это опасность такого рода, которой банк подвергается во всякое время по самой своей природе. Никакое благоразумие со стороны директоров не могло бы, может быть, отвратить ее: но если бы займы банка правительству были более ограниченны, если бы то же самое количество банковых билетов было выпущено в публику посредством учета, то, по всей вероятности, директора банка могли бы продолжать свои платежи, пока не прекратилась бы тревога. Во всяком случае, так как должники банка были бы обязаны уплатить свои долги по истечении 60 дней – таков наиболее продолжительный период, на который выдаются учтенные банком векселя, – то директора имели бы в это время возможность, если бы оказалось необходимым, выкупить каждый свой билет, находящийся в обращении. Итак, прекращение платежей сделалось необходимым потому, что связь между банком и правительством была слишком интимного характера; той же самой причине обязаны мы и его продолжительностью.
    Для избежания дурных последствий, которые могут сопровождать упорство в сохранении этой системы, мы должны постоянно сосредоточивать наше внимание на отмене закона, прекратившего платежи банка.
    Единственное законное обеспечение, которым может обладать публика против нескромности банка, состоит в том, чтобы обязывать его уплачивать монетою по предъявлению по своим билетам; а это, в свою очередь, может быть достигнуто единственно посредством уменьшения количества банковых билетов в обращении до того предела, пока номинальная цена золота не понизится до монетной цены его.
    Этим я заключаю свои исследования, считая себя счастливым, если мои слабые усилия возбудили внимание публики к должному рассмотрению состояния нашего обращения. Я хорошо знаю, что я ничего не прибавил к запасу сведений, с которыми познакомили публику многие талантливые писатели по этому предмету.
    Я не имел и подобного честолюбия. Я желал только посвятить спокойное и беспристрастное исследование вопросу великой государственной важности, пренебрежение которым может сопровождаться последствиями, достойными сожаления в глазах каждого друга нашей страны.
    ПРИЛОЖЕНИЕ
    Замечания по поводу некоторых мест статьи «Эдинбургского обозрения» об обесценении бумажного обращения, а также предложение насчет обеспечения государству орудия обращения столь же неизменного, как и золото, при весьма умеренном количестве этого металла.
    Призывая внимание публики к новому изданию этого памфлета, я пользуюсь случаем рассмотреть те возражения, которые сделало мне честь высказать «Эдинбургское обозрение» в последнем номере своего издания относительно некоторых мест упомянутого моего труда. Сделать это меня влечет убеждение, что обсуждение каждого частного пункта, находящегося в связи с этим важным предметом, будет способствовать более скорому принятию мер против существующих злоупотреблений и будет иметь стремлением обеспечить нас от опасности повторения их в будущем.
    В статье об обесценении денег «обозреватели» замечают, что «крупную ошибку труда г. Рикардо представляет его односторонний взгляд на те причины, которые действуют на вексельные курсы. Он приписывает, – говорят они, – благоприятный или неблагоприятный вексельный курс исключительно изобилию или недостаточности обращения и оставляет без внимания колеблющиеся потребности и желания различных народов, в качестве основной причины временного преобладания ввоза над вывозом или вывоза над ввозом».
    Затем они комментируют то место моей статьи, в котором я утверждаю, что дурной урожай не причинил бы вывоза денег, если бы деньги не были относительно дешевы в вывозящей стране, и заключают свои наблюдения, высказывая как решительное свое мнение, что в предполагаемом случае дурного урожая вывоз денег «порождается не дешевизною их. Вывоз этот не причина неблагоприятного баланса вместо следствия, как старается убедить нас г. Рикардо. Он не одно только спасительное средство против чрезмерного обращения, но он порождается именно тою причиною, о которой упоминает Торнтон, – нежеланием кредитора страны получить значительное прибавочное количество товаров, на которые не заявляется спроса для непосредственного потребления, хотя бы к тому соблазняла необыкновенная их дешевизна; и желанием его получить слитки – орудие обращения коммерческого мира, не поддаваясь подобному соблазну. Не подлежит ни малейшему сомнению, что никакой народ не станет платить долги драгоценными металлами, если он может расквитаться с ними дешевле при помощи товаров, как и доказывает Рикардо; но цены товаров наклонны к великому упадку в зависимости от переполнения рынка, между тем как драгоценные металлы, ввиду того что по всеобщему соглашению общества они составляют общий посредник мены и орудие торговли, уплачивают долги на чрезвычайно значительные суммы по их номинальной оценке соответственно относительному количеству слитков, содержащихся в обращении рассматриваемых стран, и как бы ни были велики колебания между размерами обращения и товаров, происходящие по наступлению этих операций, но невозможно ни на минуту усомниться, что причины их следует искать в желаниях и в потребностях одной из обеих стран, а не в каком-нибудь первоначальном излишестве или недостаточности обращения в каждой из них».
    Они соглашаются со мною, «что никакой народ не станет платить долга драгоценными металлами, если он может расквитаться с ним дешевле при содействии товаров; но цены товаров, – говорят они, – наклонны к великому упадку от переполнения рынка».
    Естественно, что под рынком они в данном случае разумеют иностранный рынок, и тогда слова эти выражают то самое мнение, которое они стараются опровергнуть, т. е. что если товары не могут вывозиться с такою же выгодою, как деньги, то станут вывозиться деньги, что составляет только перифраз той мысли, что деньги не станут вывозиться ни в каком ином случае, кроме того, когда количество их относительно товаров излишне в сравнении с другою страною. Но непосредственно вслед за этим они настаивают на том, что вывоз «драгоценных металлов есть следствие торгового баланса и порождается причинами, которые могут существовать помимо всякого отношения к излишеству или к недостаточности обращения».
    Эти два мнения кажутся мне прямо противоположными одно другому. Если, однако же, драгоценные металлы могут вывозиться из страны в обмен за товары, хотя бы они были так же дороги в вывозящей их, как и в ввозящей стране, то какие последствия сопровождают подобный непредусмотрительный вывоз?
    «Сравнительная недостачность в одной стране и излишество в другой, – говорят «обозреватели», – и это состояние вещей не преминет оказать быстрое влияние на перемену в направлении баланса платежей и на восстановление того равновесия драгоценных металлов, которое было временно нарушено естественным неравенством желаний и потребностей тех стран, которые ведут между собою торговлю».
    Было бы очень хорошо, если бы «обозреватели» сказали нам, на каком пункте начнется эта реакция, так как с первого взгляда кажется, что тот же самый закон, который допускает вывоз монеты из страны, где она не дешевле, чем в стране, куда она вывозится, может также дать ей возможность вывозиться в страну, где она действительно дороже. Все торговые спекуляции регулируются личным интересом, и в тех случаях, когда это может быть удостоверено ясно и удовлетворительно, мы не знали бы, где нам остановиться, если бы допустили другое правило действия. Поэтому «обозреватели» должны были бы объяснить нам, почему в том случае, когда спрос на ввозной товар продолжает заявляться, ввозящая страна не может быть окончательно лишена своей монеты и своих слитков? Что может при таких обстоятельствах помешать вывозу орудия обращения? «Обозреватели» говорят, что это на том основании, что «возможность для страны расплачиваться драгоценными металлами была бы, очевидно, скоро ограничена при уменьшении в ней количества металла».
    Почему же скоро? Разве не было допущено, что «излишество и недостаточность обращения суть только относительные выражения; что обращение никогда не может быть чрезмерным (а след., не может быть и недостаточным), иначе как по отношению к другим странам».
    Разве не следует из этих положений, что если торговый баланс может сделаться неблагоприятным для страны, хотя бы обращение ее и не было относительно излишним, то не существует никаких препятствий для вывоза ее монеты, пока в обращении остается хотя какое-нибудь количество денег; так как уменьшенное, вследствие возвышения их ценности, количество денег будет служить с такою же готовностью и столь же действительно для совершения требуемых платежей, как предварительно служила более значительная их сумма? Согласно этому началу, ряд дурных урожаев может лишить страну ее денег, каково бы ни было количество последних, хотя бы оно состояло исключительно из благородных металлов. То соображение, что уменьшение ценности денег в стране ввозящей и увеличение их ценности в стране вывозящей снова возвратит деньги в их старый канал обращения, не отвечает на возражение. Когда именно это произойдет? И в обмен за что именно будут возвращены деньги? Ответ очевиден – за товары. Итак, окончательный результат всего этого ввоза и вывоза денег был бы тот, что страна ввезла бы один товар в обмен за другой и что монета и слитки в обеих странах возвратились бы к своему естественному уровню. Можно ли сомневаться, что в стране, в которой капитал существует в изобилии, в которой применяется всевозможная экономия в торговле и в которой соперничество доведено до крайних пределов, подобные результаты могут быть предусмотрены, и расходы и смятение, сопровождающие эти бесполезные операции, могут быть предупреждены? Можно ли допустить, что деньги высылаются за границу единственно с тою целью, чтобы сделать их дорогими в одной стране и дешевыми в другой и такими средствами заставить их возвратиться к нам?
    Достойно особенного внимания, что предрассудок, по которому монета и слитки рассматриваются в качестве вещей, существенно отличных во всех совершаемых при их помощи операциях от других товаров, вкоренился настолько глубоко, что писатели, прекрасно знакомые с общею истиною политической экономии, порекомендовав своим читателям рассматривать деньги и слитки просто как товары, подчиненные «тому же самому общему началу спроса и предложения, которое бесспорно является фундаментом для всего здания политической экономии», сами потом нередко забывают свой совет и рассуждают о деньгах и о законах, регулирующих их вывоз и ввоз, как о совершенно отличных от тех, которыми регулируются ввоз и вывоз других товаров. Так, если бы наши «обозреватели» говорили о кофе или о сахаре, то они отрицали бы возможность вывоза этих товаров из Англии на континент, за исключением того случая, когда последние там дороже, чем у нас. Было бы напрасно уверять их, что вследствие дурного урожая мы нуждаемся в хлебе; они продолжали бы настойчиво и искренно доказывать, что, каких бы размеров ни достигал у нас недостаток в хлебе, Англии было бы невозможно согласиться вывозить, а напр., Франции ввозить кофе или сахар в обмен за хлеб, пока кофе или сахар стоит дороже в Англии, нежели во Франции. Как сказали бы они, разве вы думаете, что нам возможно вывезти во Францию хотя бы малейшую часть кофе для продажи там за 100 ф., когда у нас самих кофе стоит 105 ф. и когда, посылая 100 ф. из этих 105, мы могли бы одинаково уплатить долг за ввозимую к нам пшеницу? А я спрошу, находите ли возможным, чтобы мы согласились вывозить, а Франция ввозить (если сделка ведется за ее счет) 100 ф. деньгами, когда 95 ф., заключающиеся в кофе и вывозимые нами, будут по прибытии во Францию иметь ту же ценность, как и 100 ф.? Но кофе не нужен во Франции, он находится там в излишестве; прекрасно – но деньги нужны ей еще меньше, как это доказывается тем, что ценность кофе в 100 ф. продается в ней дороже, чем ценность денег в 100 ф. Единственный критерий, которым мы можем обладать для определения относительной дешевизны денег в двух местностях, – это сравнение их с товарами. Товары измеряют ценность денег таким же образом, как деньги измеряют ценность товаров. Если, след., за товары можно приобрести больше денег в Англии, нежели во Франции, то мы имеем основание сказать, что деньги дешевле в Англии и что они вывозятся, чтобы найти свой уровень, а не потерять его.
    Если, сравнив относительную ценность кофе, сахара, слоновой кости, индиго и всех других вывозных товаров на обоих рынках, я настаиваю на том, чтобы вывезти деньги, то какое еще нужно дальнейшее доказательство, что деньги действительно самый дешевый из всех этих товаров на английском рынке в сравнении с иностранными рынками и что, след., вывоз их наиболее выгоден? Какое нужно дальнейшее доказательство относительного изобилия или дешевизны денег между Францией и Англией, кроме того, что во Франции за них можно купить больше хлеба, больше индиго, больше кофе, больше сахара, больше всякого вывозного товара, нежели в Англии?
    Мне могут, правда, возразить, что предположение «обозревателей» состоит не в том, что кофе, сахар, индиго, слоновая кость и пр., и пр. дешевле денег, но что эти товары и деньги одинаково дешевы в обеих странах, т. е. что 100 ф., посланные под видом денег или под видом кофе, сахара, индиго, слоновой кости и пр., и пр., будут иметь одинаковую ценность во Франции. Если ценность всех этих товаров определена с такою точностью, то что побудило бы экспортера вывозить один из этих товаров преимущественно перед другим в обмен за хлеб, по отношению к которому все они дешевле в Англии? Если он посылает монету и тем нарушает естественный уровень, то «обозреватели» говорят нам, что монета, вследствие увеличения ее количества во Франции и уменьшения в Англии, делается дешевле во Франции, чем в Англии, и начинает ввозиться обратно за товары, пока уровень не восстановится. Но разве не последовало бы того же результата, если бы был ввезен кофе или какой-либо другой товар в то время, когда их ценность по отношению к деньгам была одинакова в обеих странах? Разве не было бы нарушено равновесие между спросом и предложением и разве уменьшение ценности кофе и пр. вследствие увеличения их количества во Франции и увеличение их ценности в Англии от уменьшения здесь их количества не повлекли бы за собою обратного ввоза их в Англию? Некоторые из этих товаров могли бы быть вывезены без значительного неудобства от повышения их цены, между тем как деньги, обращающие все прочие товары и увеличение или уменьшение количества которых даже в умеренной пропорции повышает или понижает цены в чрезвычайно большой степени, не могли бы вывозиться без весьма серьезных последствий. Итак, тут мы видим недостаточность начал «обозревателей». Напротив того, по моей системе не представлялось бы ни малейших затруднений определить тот способ, по которому должны составляться отчеты для сохранения относительного количества и относительной ценности обращения двух стран в том крайне невероятном случае, когда ценность всех товаров, со включением денег и за исключением одного только хлеба, одинакова в той и в другой.
    Если бы орудие обращения Англии состояло исключительно из драгоценных металлов и простиралось на часть ценности товаров, которые обращаются при его помощи, то все количество монеты, которое, при предполагаемых обстоятельствах, вывозилось бы в обмен за пшеницу, равнялось бы части ценности этой пшеницы: на остальную сумму мы вывезли бы товары, и таким образом сохранилась бы пропорция между деньгами и товарами в обеих странах одинаково. Вследствие дурного урожая Англия подходила бы под случай, упомянутый на стр. 275, а именно под случай страны, лишенной части своих товаров и вследствие того нуждающейся в меньшем количестве орудия обращения. Обращение, которое прежде соответствовало ее платежам, сделалось бы теперь излишним и относительно дешевым в пропорции части к уменьшению производства страны; вывоз этой суммы восстановил бы, след., ценность ее обращения по отношению к обращению других стран. Итак, по-видимому, доказано удовлетворительно, что дурной урожай действует на вексельный курс не каким-либо иным путем, как делая чрезмерным обращение, находившееся до этого на естественном уровне, и таким образом доставляет наиболее полный пример для подтверждения того начала, что неблагоприятный торговый баланс можно всегда проследить до относительного излишества обращения.
    Если бы мы могли предположить, что после дурного урожая, когда Англия нуждается в экстраординарном ввозе хлеба, другой народ обладает этим предметом в излишестве, «но не имеет никакой потребности в каком бы то ни было товаре», то отсюда бесспорно будет следовать, что подобный народ не стал бы вывозить своего хлеба в обмен на товары; но он не стал бы вывозить хлеба и за деньги, так как деньги суть такой товар, в котором ни один народ не нуждается абсолютно, а только относительно, как это выразительно признают «обозреватели». Но подобный случай невозможен, потому что страна, обладающая всяким товаром, необходимым для потребления и для удовольствия всех ей жителей, у которых есть на что купить его, не станет оставлять хлеба – которого у нее имеется излишнее количество сравнительно с тем, какое она может потребить, – спокойно гнить в своих житницах. Пока стремление к накоплению не уничтожено в сердце человека, он будет иметь желание реализовать под видом капитала излишек своего производства сравнительно со своим потреблением. Он может делать это, только употребляя рабочих лично или посредством займов, давая возможность другим употреблять добавочное число рабочих, так как доход реализуется в капитал только посредством труда. Если доход его состоит в хлебе, то он будет расположен обменять его на топливо, мясо, хлеб, сыр и другие товары, на которые обыкновенно расходуется задельная плата рабочего, или – что то же самое – он продаст свой хлеб за деньги, заплатит своим рабочим деньгами и создаст этим спрос на те товары, которые могут быть получены из других стран в обмен за излишнее количество хлеба. Это воспроизведет ему товар большей ценности, который может быть снова употреблен таким же образом, увеличивая его частное богатство, а также возвышая богатство и ресурсы его страны.
    Не может быть большего заблуждения, как полагать, что может существовать такой народ, который бы не нуждался в каком-нибудь товаре… Народ может обладать одним или несколькими товарами в излишнем количестве и не находить для них сбыта внутри страны. У него может быть больше сахара, кофе, сала, чем сколько ему нужно или сколько он может потребить, но никогда еще ни в одной стране не было излишества во всех товарах. Оно очевидно невозможно. Если страна обладает всеми вещами, необходимыми для поддержания существования или для доставления комфорта людям, и эти вещи подразделены в таких пропорциях, в каких они обыкновенно потребляются, то хотя количество их и чрезмерно, но она непременно найдет им рынок и покупателей. Итак, отсюда следует, что если страна обладает товаром, на который не существует внутреннего спроса, то она может желать обменять его на другие товары в той пропорции, в какой они потребляются.
    Никакой народ не производит хлеба или каких-нибудь других товаров в тех видах, чтобы реализовать их ценность в виде денег (случай, предполагаемый «обозревателями» или содержащийся в предполагаемом ими примере), так как это было бы наиболее невыгодным предметом, на который посвящается труд человека.
    Деньги суть именно такой товар, который, пока он не обменен на что-либо вновь, никогда не присоединяет ничего к богатству страны. Соответственно этому мы находим, что увеличивать их количество никогда не может быть свободным актом со стороны целого народа более, чем со стороны отдельного лица. Деньги навязываются ему только вследствие того, что ценность их менее значительна в тех странах, с которыми он входит в сношения.
    Пока страна употребляет под видом монеты драгоценные металлы, не имея собственных рудников, то совершенно понятен случай, когда она может значительно увеличить производство своей земли и труда, не увеличивая своего богатства, потому что в то же самое время те страны, которые располагают рудниками, легко могут получить такое громадное снабжение драгоценных металлов, что произведут насильственное увеличение в обращении промышленной страны, равное по ценности всему увеличению ее производства. Но вследствие этого увеличение обращения, присоединенное к тому, которое употреблялось прежде, не будет иметь большей ценности, чем первоначальное количество обращения. Итак, в подобном случае промышленная страна сделается данницей тех стран, которые обладают рудниками, и будет вести торговлю, в которой она ничего не выигрывает, а все теряет.
    Я не стану отрицать, что вексельные курсы на все страны находятся в состоянии непрестанных колебаний, но вообще колебания эти не превосходят таких пределов, когда становится выгоднее делать переводы посредством слитков, нежели посредством покупки векселей. Пока это так, невозможно спорить, что ввоз находится в равновесии с вывозом. Переменный спрос всей совокупности стран может быть удовлетворяем, а вексельные курсы каждой из них могут до известной степени отклоняться от al pari, если обращение какойлибо одной из них в сравнении с остальными или чрезмерно, или недостаточно. Предположим, что Англия шлет товары в Голландию и не находит там ни одного товара, который был бы пригоден для английского рынка, или, – что то же самое – предположим, что мы можем купить подобные товары дешевле во Франции. В подобном случае мы ограничиваем свою операцию продажею товаров в Голландию и покупкой других товаров во Франции. Ни одна из этих сделок не нарушает уровня обращения в Англии, так как мы станем платить Франции векселями на Голландию, и, таким образом, не произойдет излишества ни в вывозе, ни во ввозе. Однако вексельный курс на Голландию может быть для нас благоприятен, а на Францию – напротив, и даже будет таков, если счеты не будут уравновешены ввозом во Францию товаров из Голландии или из какой-либо другой страны, которая должна Голландии. Если такого ввоза не произойдет, то он может последовать только от сравнительного излишества обращения Голландии по отношению к Франции, и пересылка слитков в уплату по векселям станет соответствовать выгодам обеих упомянутых стран. Если баланс установится посредством пересылки товаров, то вексельный курс между всеми тремя странами останется al pari. Если же это будет достигнуто посредством пересылки слитков, то курс между Голландией и Англией сделается настолько же выше al pari, насколько курс между Францией и Англией будет ниже al pari, и разность между ними будет равняться расходам, сопровождающим пересылку слитков из Голландии во Францию. Если бы все народы земли имели участие в этой сделке, то в результате не произошло бы никакого изменения. Англия купила бы товары у Франции и продала бы товары Голландии, Франция могла бы взять на ту же сумму товаров у Италии, Италия у России, Россия у Германии, а Германия на ту же сумму, напр. на 100 000 ф., слитков у Голландии. Германии эта сумма слитков могла бы понадобиться или для пополнения недостаточного обращения, или для производства металлической посуды. Все эти разнообразные сделки могли бы быть выполнены посредством векселей, за исключением только 100 000 ф., которые были бы позаимствованы из чрезмерного обращения Голландии или были бы извлечены ею из обращения различных стран Европы. Что «худой урожай или необходимость уплаты субсидии в какой-либо стране непосредственно и неизменно сопровождались бы необычайным спросом на мусслины, мелкие товары и колониальные произведения», – это не опровергнуто, как полагают «обозреватели», так как подобные же последствия произошли бы и тогда, если бы страна, платящая субсидию или терпящая от худого урожая, ввозила менее чужих товаров, чем привыкла делать это прежде.
    «Обозреватели» делают замечание, стр. 345, что «заблуждение того же рода, на которое мы здесь указали, проникло и в прочие части памфлета г. Рикардо и особенно преобладает в начале обсуждения этого предмета. Он, по-видимому, полагает, что если драгоценные металлы распределились однажды между различными странами земного шара соответственно их относительному богатству и торговле, то так как каждая из них имеет одинаковую потребность в количестве металлов, находящихся в данное время в обращении, то не будет являться никакого искушения для их ввоза или вывоза, кроме тех случаев, когда открывается новый рудник или новый банк или когда наступает какая-нибудь заметная перемена в их относительном благосостоянии».
    И несколько ниже, стр. 361, «мы уже обращали внимание на заблуждение (составляющее, однако, главным образом достояние г. Рикардо и от которого отчет комитета о слитках совершенно свободен), на основании которого отрицается существование торгового баланса или баланса платежей, за исключением того случая, когда он находится в связи с некоторым первоначальным изобилием или недостаточностью обращения».
    «Но существует еще один пункт, на котором сходятся все исследователи этой стороны вопроса и относительно которого мы тем не менее не можем согласиться с ними и ощущаем некоторую склонность к точке зрения меркантилистов. Хотя они и признают, что случайным образом слитки могут перемещаться из одной страны в другую под влиянием причин, находящихся в связи с вексельным курсом, но они находят, что сделки этой категории имеют весьма ограниченные размеры. Г. Гускиссон замечает, что операции торговли слитками имеют почти единственным источником непосредственное снабжение, ежегодно вытекающее из рудников Нового Света, и ограничиваются главным образом распределением этого снабжения между различными странами Европы. Если бы доставка этого рода прекратилась совершенно, то распределение золота и серебра, как предметов иноземной торговли, было бы очень незначительно и продолжалось бы лишь весьма короткое время».
    «Г. Рикардо в своем ответе г. Бозанкету относится к этому мнению с особенным одобрением».
    Действительно, мне весьма затруднительно было бы открыть, чем это мнение г. Гускиссона отличается от того, которое приводится мною выше и которое комментируется «Обозрением»?
    Цитаты эти, в сущности, совершенно одинаковы, и они должны или пасть вместе, или вместе устоять. Если «мы признаем, что слитки случайным образом перемещаются из одной страны в другую под влиянием причин, связанных с вексельным курсом», то мы не допускаем, что это происходило бы до тех пор, пока вексельный курс не упадет до такой степени, чтобы вывоз слитков сделался выгодным; и я держусь мнения, что если бы он упал так низко, то это произошло бы вследствие дешевизны или излишества в обращении, которое имеет своим источником почти одно только снабжение, ежегодно «вытекающее из рудников Нового Света». Таким образом, это совсем не другой пункт, относительно которого автор статьи «Обозрения» расходится со мною, а совершенно тот же самый.
    Если «хорошо известно, что большая часть государств в своих обычных торговых сношениях имеет почти постоянно благоприятный курс относительно одних стран и почти постоянно неблагоприятный относительно других», то какой иной причине можно это приписать, кроме упомянутой г. Гускиссоном, т. е. кроме «непосредственного снабжения слитков, ежегодно вытекающего (и почти в одном и том же направлении) из рудников Нового Света»?
    Д-р Смит, по-видимому, обратил недостаточное внимание на могущественные и однообразные последствия, которыми сопровождается это течение слитков по отношению к вексельным курсам, и он имел стремление слишком преувеличивать употребление слитков в различных видах окрестной иноземной торговли, в которых известная страна находит необходимым давать им помещение. В первоначальных и грубых торговых сношениях между странами, точно так же как и в первобытных и грубых сделках между отдельными лицами, существует лишь ничтожная экономия в употреблении денег и слитков: только под влиянием утонченной цивилизации бумага начинает выполнять ту же самую службу в имущественных сношениях целых стран, какую она совершает с выгодою в отношениях между отдельными личностями одной страны. Автор статьи «Обозрения», по-видимому, обратил недостаточное внимание на те размеры, в которых начало экономии в употреблении драгоценных металлов распространено между народами; он, кажется, даже не признает всей ее силы и по отношению к одной стране, так как из того, что говорится на стр. 346, читатели его могут сделать заключение, что, по его мнению, между отдаленными провинциями одной и той же страны имеет место частое перемещение орудия обращения; действительно, он говорит нам, «что всегда существует и будет существовать известное количество драгоценных металлов, предназначенное для такого же употребления в торговых сношениях различных народов, какое выполняется обращением отдельной страны по отношению к отдаленным ее провинциям».
    Но какое же назначение выполняется обращением страны по отношению к отдаленным провинциям?
    Я совершенно убежден, что во всем разнообразии коммерческих сношений, происходящих между отдаленными провинциями нашего королевства, обращение принимает почти незначительное участие, так как ввоз почти всегда покрывается вывозом , а это служит доказательством, что местное обращение провинций (а другого у них не имеется) очень редко циркулирует на сколько-нибудь значительном расстоянии от того места, в котором оно выпущено.
    Мне кажется, что автор статьи «Обозрения» был потому вынужден согласиться с ошибочным учением купцов, что деньги могут быть вывозимы в обмен за товары, хотя бы они и не были дешевле в вывозящей их стране, что он не мог никаким другим способом объяснить возвышение вексельного курса, сопровождающее иногда увеличение количества банковых билетов, как это утверждается Пирсом – прежде директором-депутатом, а ныне директором банка – в бумаге, представленной им в комитет о слитках. Автор статьи говорит:
    «С этой точки зрения на предмет, разумеется, нелегко объяснить улучшение вексельного курса при очевидном возрастании выпусков банковых билетов – случай, происходящий довольно нередко, на котором сильно настаивал депутат – директор банка как на доказательстве, что наш иностранный курс не находится в связи с состоянием нашего обращения».
    Однако обстоятельства эти отнюдь не абсолютно непримиримы между собою. Пирс, точно так же как и автор статьи «Обозрения», по-видимому, совершенно не понял начала, на что опирались те, кто стремился к отмене акта о прекращении банковых платежей. Эти последние не стали бы доказывать, как это о них предполагается, что увеличение количества банковых билетов постоянно будет понижать вексельный курс, а только утверждали бы, что подобное последствие будет производимо чрезмерным обращением. Остается, след., рассмотреть, всегда ли и необходимо ли увеличение банковых билетов сопровождается постоянным увеличением обращения, ибо, если я покажу с очевидностью, что это не так, то не будет никакой трудности объяснить возвышение вексельного курса в связи с увеличением количества банковых билетов.
    Охотно согласятся с тем, что пока в обращении находится сколько-нибудь значительное количество слитков, то хотя всякое увеличение числа банковых билетов понизит на короткое время ценность всего обращения, как бумажного, так и золотого, но такое понижение не будет постоянным, ибо изобильное и дешевое обращение понизит вексельный курс и послужит причиною для вывоза части монеты, который прекратится тотчас же, как только восстановится снова ценность остатка обращения, а также и al pari вексельного курса. Увеличение количества мелких билетов послужит, таким образом, в конце концов, заменою одного обращения другим, металлического бумажным, и не станет действовать наподобие того, как действительное и постоянное увеличение обращения . Но мы, однако, не лишены критерия, при помощи которого мы имели бы возможность определить относительное количество обращения в различные периоды, независимо от банковых билетов, и на который мы хотя и не можем положиться безапелляционно, но все же можем полагать, что он послужит нам достаточно точным признаком для решения обсуждаемого нами вопроса. Этот критерий – количество билетов в 5 ф. и выше в обращении, которые, как мы имеем основание рассчитывать, всегда сохраняют некоторую довольно правильную пропорцию ко всему обращению. Так, если в 1797 году количество банковых билетов этой категории возросло от 12 до 16 миллионов, то мы можем заключить, что все обращение увеличилось на одну треть, если только размеры округов, в которых обращаются банковые билеты, не сделались обширнее или меньше. Билеты ниже 5 ф. выпускаются в той пропорции, в какой металлическое орудие изымается из обращения, и количество их еще увеличивается, когда наступает увеличение числа билетов высшего наименования.
    Если я смотрю правильно на этот вопрос, допуская, что относительно увеличения количества нашего обращения можно сделать заключение из увеличения количества банковых билетов в 5 ф. и выше и нельзя никаким образом составить себе понятия по увеличению числа билетов в 1 и в 2 ф., которые становятся на место вывезенных или спрятанных гиней, то я должен вполне отвергнуть расчеты Пирса, потому что они основаны на предположении, что всякое увеличение билетов этой категории представляет и увеличение всего обращения на ту же сумму. Если мы обратим внимание на то, что в 1797 году в обращении вовсе не было билетов в 1 и в 2 ф., но что их место было всецело занято гинеями и что, начиная с этого периода, их было выпущено не менее 7 миллионов, частью для замещения вывезенных и спрятанных гиней, частью же для сохранения пропорции между обращением для более и для менее значительных платежей, то мы увидим, к каким заблуждениям может приводить подобная аргументация. Я не могу приписывать записке Пирса, о которой идет речь, никакого значения в противоположность тому мнению, которое я сам решился высказать, а именно что неблагоприятный торговый баланс и последующий низкий курс всегда могут быть прослежены до относительно чрезмерного и дешевого обращения . Но если бы умозаключения Пирса и не были столь же неправильны, как были неправильны его факты, то извлеченные им из последних выводы не гарантированы ни в каком случае.
    Пирс утверждает, что возрастание количества банковых билетов с января 1808 года до Рождества 1809 года было от 17 до 18 миллионов, или простиралось на 500 000 ф. ст., что курс на Гамбург в течение того же периода упал от 34 шилл. 9 гр. до 28 шилл. 6 гр., след., увеличение количества билетов простиралось менее чем на 3%, а упадок курса более чем на 18%.
    Но откуда почерпнул Пирс то сведение, что на Рождество 1809 года в обращении находилось только 18 миллионов банковых билетов? Просмотрев все отчеты, которые мне удалось найти относительно количества банковых билетов, находившихся в обращении в конце 1809 года, я могу прийти лишь к тому заключению, что утверждение Пирса неверно. Мушет дает в своих таблицах по четыре банковых отчета в год. В последнем отчете за 1809 год он определяет количество банковых билетов в обращении в 19 742 998 ф.
    В приложении к отчету комитета о слитках и в отчетах, недавно составленных для палаты общин, количество банковых билетов в обращении
    12 декабря 1809 года оказывается равным 19 727 520 ф.
    1 января 1810 ……………………………………………. 20 669 320 ф.
    7 января 1810 ……………………………………………. 19 528 030 ф.
    В течение нескольких месяцев до декабря оно не было ниже. Когда я в первый раз обратил внимание на эту неточность, то я полагал, что Пирс опустил в своих обеих оценках почтовые билеты банка, хотя в декабре 1809 года сумма их не превосходила 880 880 ф.; но, заглянув в отчет о количестве банковых билетов, находившихся в обращении с включением почтовых билетов в январе 1808 года, я увидел, что Пирс показал их в большей сумме, чем я мог где бы то ни было найти: в самом деле, оценка его превосходит отчет банка от 1 января 1808 года на сумму около 900 000 ф., так что с 1 января 1808 года по 12 декабря 1809 года количество их увеличилось от 16 619 240 до 19 727 520, что составляет разность, превышающую 3 миллиона, а не 500 000, как определяет ее Пирс, и разность в 2 млн., если верна цифра Пирса относительно января 1808 года.
    Сверх того, в утверждении Пирса, что с 1 января 1803 года до конца 1807-го количество банковых билетов возросло от 16 до 18 млн., прирост в 1 млн., мне кажется, на миллион превосходит действительность. Увеличение количества билетов в 5 ф. и выше, с включением почтовых билетов, не превзошло в течение этого времени 150 000 ф. Указать на эти ошибки важно в тех видах, чтобы, те, которые, вопреки моей аргументации, стали бы соглашаться в принципе с Пирсом, могли видеть, что факты в данном случае не гарантируют выведенных из них последних заключений и что вообще все расчеты, основанные на случайной сумме билетов в течение дня, недели, когда среднее число за несколько времени до того или после того оказывается больше или меньше, не принесут большой пользы при опровержении теории, которая для подтверждения своей истины располагает всякими другими доказательствами. Такой теорией я признаю ту, которая утверждает, что неограниченное увеличение обращения, которое не может быть приведено ни к какой постоянной единице, должно и может порождать собою постоянное понижение вексельного курса сравнительно с другой страной, обращение которой имеет в своем основании подобную единицу.
    Определивши то значение, какое можно придавать записке Пирса, я призову теперь внимание читателя к таблице, извлеченной мною из положений комитета о слитках и из бумаг, которые с тех пор были представлены в палату общин. Я попрошу его сравнить количество обращения крупных билетов с колебаниями вексельного курса и убежден, что он не найдет никакого затруднения в примирении высказанного мною начала с действительными фактами данного случая, особенно если он обратит внимание на то, что действие увеличения количества обращения обнаруживается не вдруг в полном объеме, а требует известного промежутка времени; что возвышение или понижение ценности серебра сравнительно с золотом изменяет относительную ценность обращения Англии и Гамбурга и, таким образом, делает обращение той или другой из этих местностей относительно чрезмерным и дешевым; что, как я уже заметил, тот же самый результат наступает в нашей ли стране, или в тех странах, с которыми мы ведем торговлю вследствие изобильного или недостаточного урожая или благодаря какому-либо иному увеличению или уменьшению действительного богатства этих стран, которое, изменяя относительную пропорцию между товарами и деньгами, изменяет и ценность орудия обращения. С этими поправками я опасаюсь лишь того, чтобы не нашли, что возражения Пирса могут быть отвергнуты, не прибегая к признанию несостоятельным самого начала, которое, если бы получило применение, установило бы меркантильную теорию вексельного курса и могло бы быть сделано ответственным за столь значительный отлив орудия обращения, что противовес последнему может быть найден единственно в сокрытии нашей монеты в банке и в освобождении директоров от обязательства уплачивать металлом по билетам.
    Данные, представленные Пирсом комитету о слитках .

После этого периода, под влиянием значительного торгового расстройства, громадного ввоза хлеба, тяжких субсидий, курс на Гамбург продолжал падать и 2 января 1801 года равнялся – 9 29
Увеличение выпусков билетов в 1 и в 2 ф. в промежуток времени с конца 1799 года до конца 1802 года поднимает общую сумму билетов

Уровень гамбургского курса взят из списков Ллойда.
Среднее количество банковых билетов с 1797 по 1809 год включительно заимствовано для последующей таблицы из Отчета комитета о слитках. Вексельные курсы извлечены из списка, представленного парламенту монетным двором. Относительно количества своих билетов, находившихся в обращении в 1810 году, банк представил парламенту три отчета: первый – от 7 и 12 чисел каждого месяца; второй – еженедельный отчет с 19 января по 28 декабря 1810 года; и третий – также еженедельный с 8 марта по 29 декабря 1810 г. Среднее количество билетов свыше 5 ф., с включением почтовых билетов, согласно первому отчету представляет – 15 706 226 ф., а билетов ниже 5 ф. – 6 560 674 ф.

В годы, обозначенные ниже знаком *, ценность серебра сравнительно с золотом превосходила монетную оценку; это в особенности имело место в 1801 году, когда за количество серебра, меньшее 14 унций, можно было купить унцию золота; монетная оценка равняется 1:15,07, нынешняя же рыночная цена – около 1:16.
Среднее количество билетов банка Англии, находившихся в обращении в течение каждого из последующих годов:

В настоящем 1811 году банк представил отчет о количестве своих билетов за 18 дней этого года. Среднее количество билетов в обращении в 5 ф. и выше за эти 18 дней, с включением почтовых билетов, было 16 286 950 ф.
А билетов ниже 5 ф. – 7 260 575 ф.
Всего – 23 547 525 ф.
«Если бы, – говорят «обозреватели», – у людей праздных и у тех, которые живут постоянными доходами, было взято значительное количество орудия обращения и перенесено в руки фермеров, мануфактуристов и купцов, то пропорция между капиталом и доходом значительно изменилась бы в пользу капитала, и в течение короткого времени продукт страны возрос бы весьма сильно».
Не подлежит сомнению, что «не количество орудия обращения, а иное распределение его» способствует увеличению народного богатства. Если бы поэтому мы могли иметь полную уверенность, что действием излишества и последующего обесценения обращения сила потребления у непроизводительных и праздных классов была бы уменьшена, а число производительных и промышленных классов увеличено, то последствием этого, несомненно, явилось бы увеличение народного богатства, так как под видом капитала реализовалось бы в подобном случае все то, что прежде расходовалось под видом дохода. Но вопрос состоит в том, произвело ли бы такое действие излишество обращения? Не будет ли тысяча франков, сбереженная ростовщиком из его дохода и отданная в ссуду фермеру, столько же производительна, как если бы она была сбережена самим фермером? «Обозреватели» замечают, что «всякий новый выпуск билетов не только увеличивает количество орудия обращения, но также и изменяет распределение общей массы их. Более значительное количество их попадает в руки тех, которые потребляют и производят, и меньше прежнего в руки тех, кто только потребляет».
Но необходимо ли это происходит так? По-видимому, автор считает за доказанное, что те, которые живут постоянными доходами, должны потреблять всю совокупность своего дохода и что никакая часть его не может быть сберегаема и ежегодно присоединяема к капиталу. Но это очень далеко от истинного положения вещей, и я спросил бы, не дадут ли ростовщики-капиталисты точно такого же стимула возрастанию народного богатства, сберегая половину своих доходов и помещая их в капитал, благодаря чему освобождается капитал, который в конце концов будет употреблен теми, которые потребляют и производят, – как и в том случае, когда обесценение их дохода благодаря выпускам банковых билетов простиралось бы до 50%, и, вследствие этого, их способность делать сбережения была бы совершенно отнята у них, хотя бы банк и выдавал под видом займа предприимчивому человеку сумму банковых билетов, равную по ценности той, до которой уменьшился бы доход капиталиста? Разница и единственная разница состоит, по моему мнению, в том, что в одном случае процент по денежному займу уплачивался бы действительному владельцу собственности, а в другом он был бы в конце концов уплачен под видом возрастания дивидендов или барышей собственникам банка, которые получили бы возможность воспользоваться им несправедливо. Если бы кредитор банка употребил свой заем на менее производительное предприятие, чем поступил бы распорядитель сбережениями капиталиста, то для страны последовала бы от этого чистая потеря, так что обесценение орудия обращения в качестве стимула к увеличению производства, может быть и благодетельно, и вредно.
Я не вижу никакой причины, почему бы оно должно было уменьшить численность праздного и увеличить численность производительного класса общества. Зло, во всяком случае, достоверно. Оно должно сопровождаться такой значительной несправедливостью по отношению к отдельным лицам, которую стоит только понять, чтобы она возбудила осуждение и негодование во всех тех, кто не вполне нечувствителен ко всякому благородному ощущению.
С мыслями, содержащимися в остальной части статьи «Обозрения», я совершенно согласен и надеюсь, что усилия автора ее будут могущественно способствовать опровержению целой массы заблуждений и предрассудков, которые проникли в умы публики относительно этого в высшей степени важного предмета.
На рекомендованную комитетом о слитках меру, а именно чтобы банк был обязан уплатить монетою по своим билетам в течение двух лет, часто возражали, что если бы она была принята, то банку пришлось бы испытывать значительные затруднения при доставлении себе потребного для этого назначения количества слитков; и невозможно отрицать, что перед тем, как закон, освобождающий банк от платежей, будет отменен, для банка будет обязанностью благоразумия доставить себе обильный запас металла, которого оказалось бы достаточно для удовлетворения всякого возможного спроса. комитет о слитках сделал наблюдение, что среднее количество банковых билетов, находившихся в обращении, со включением почтовых билетов простиралось в 1809 году до 19 миллионов. В течение того же периода средняя цена золота была 4 ф. 10 шилл., т. е. превосходила монетную его цену около 17%, доказывая тем обесценение обращения на около 15%. Таким образом, уменьшение банкового обращения в 1809 году на 15% должно было бы, сообразно началам комитета, возвысить обращение до al pari и уменьшить рыночную цену золота до 3 ф. 17 шилл. 10 п., а пока наступило бы такое уменьшение, явилась бы настоятельная опасность для банка и для публики, если бы закон, прекративший платежи, перестал действовать. Но, соглашаясь с истиною ваших принципов (от чего мы очень далеки), скажут защитники банка, допуская, что после подобного уменьшения количества банковых билетов ценность остатка возрастет до такой степени, что обращаться в банк за золотом в обмен за билеты никто не сочтет выгодным, так как вывоз слитков не мог бы доставить никакого барыша, какое обеспечение имел бы банк против того, что каприз или зложелательность не сделали бы общею практикою полный отказ от употребления мелких билетов и требование у банка гиней в обмен за них? Таким образом, банк не только уменьшил бы обращение их на 15% в общей сумме своих выпусков в 19 миллионов, не только должен был бы снабдить себя золотом на 4 миллиона билетов 1и 2-фунтового достоинства, которые оставались бы в обращении, но также должен бы доставить себе средства для удовлетворения возможного спроса на уплату по всем мелким билетам всех провинциальных банков королевства, и все это в короткий двухлетний промежуток времени. Следует сознаться, что могут или не могут осуществиться подобные опасения, а банку не оставалось бы ничего иного, как сделать некоторый запас металла на самый худший случай; и хотя это такое положение, в которое он был бы вовлечен собственной нескромностью, но было бы желательно, если возможно, охранить его от последствий такового.
Если те же благодетельные последствия для публики, то же обеспечение против обесценения обращения могут быть достигнуты более мягкими средствами, то можно надеяться, что все партии, согласные в принципе, будут содействовать одна другой в изыскании их. Пусть парламент предпишет банку уплачивать в случае предъявления спроса по всем билетам выше 20 ф., и только по ним, по собственному выбору или золотыми слитками узаконенного сплава, или иностранною монетою (принимая в расчет различие в доброкачественности ее), по английской монетной ценности золотых слитков, т. е. по 3 ф. 17 шилл. 10 п. за унцию, с тем чтобы к этим платежам было приступлено в тот срок, который указан Комитетом.
Срок этой привилегии уплаты по билетам вышеозначенного достоинства может быть продолжен на три или на четыре года по приступлении к платежу, и если это будет найдено удобным, то меру эту можно объявить постоянною. При такой системе ценность обращения никогда не падала бы ниже установленной его цены, так как унция золота и 3 ф. 17 шилл. 10 п. постоянно сохраняли бы одну и ту же ценность. При помощи этого средства мы действительно могли бы предупредить извлечение из обращения того количества мелких билетов, которое необходимо для мелких платежей, так как никто, обладающий последними менее чем на 20 ф., не мог бы обменять их в банке и даже в последнем случае получал бы за них не монету, а слитки. Правда, за подобные слитки можно было бы получить гинеи на монетном дворе, но не раньше, как по истечении нескольких недель или месяцев, причем потеря процентов за это время стала бы рассматриваться как действительный расход – расход, которого никто не стал бы нести, пока за мелкие билеты можно купить столько же всяких товаров, сколько и за гинеи, представляемые ими. Другая выгода, которая сопровождала бы осуществление этого плана, состояла бы в предупреждении бесплодного труда, который при нашей системе, предшествовавшей 1797 году, расходовался так невыгодно на чеканку гиней, осуждаемых при каждом случае неблагоприятного вексельного курса (все равно, от каких бы причин он ни происходил) на переплавку и, вопреки всевозможным запрещениям, – на вывоз за границу в виде слитков. Все партии согласны в том, что подобные запрещения не достигают своей цели и что какие бы препятствия ни были противопоставлены вывозу монеты, они обходятся с большою легкостью.
Неблагоприятный вексельный курс может быть, в конце концов, исправлен единственно посредством вывоза товаров – пересылкой слитков – или уменьшения количества бумажного обращения. Поэтому та легкость, с которою можно было бы получать в банке слитки, не может служить возражением против этого плана, так как подобная же легкость существовала и до 1797 года, и должна существовать при всевозможных системах банковых платежей. Она даже не должна служить подобным возражением, потому что в настоящее время для всех, кто посвятил поболее внимания вопросу обращения, не составляет уже вопроса, что закон, направленный против вывоза слитков, все равно, под видом ли монеты, или в другой какой-либо форме, оказывается не только не действительным, но даже неразумным и несправедливым: он несправедлив только по отношению к нам и выгоден для всего остального мира.
Мне кажется, что предлагаемый здесь план соединяет всю совокупность выгод каждой банковой системы, которая только бывала применяема в Европе. В некоторых его чертах есть нечто сходное с депозитными банками Амстердама и Гамбурга. В этих учреждениях слитки всегда покупаются у банка по установленной, неизменной цене. То же самое предлагается для банка Англии; но в иностранных депозитных банках в сундуках банка имеется столько же слитков, сколько записано кредитов на банковые деньги в его книгах; вследствие этого у них оказывается налицо бездействующий капитал, равняющийся всему количеству коммерческого обращения. В нашем же банке находилось бы налицо известное количество банковых денег под видом банковых билетов, равняющееся возможному торговому запросу, и в то же время в сундуках банка было бы не больше бездействующего капитала на столько, чем насколько простирался тот фонд, который банк находит нужным держать под видом слитков для удовлетворения случайного запроса. Следует также всегда помнить, что банк имел бы возможность по произволу уменьшать такой запрос посредством совращения своих выпусков бумаги. В подражание гамбургскому банку, который покупает серебро по установленной цене, банку Англии было бы необходимо установить цену на него несколько ниже монетной, по которой он покупал бы во всякое время за свои билеты всякое количество слитков, какое могло бы быть ему представлено.
Усовершенствование банкового дела состоит в том, чтобы дать стране возможность при помощи бумажных денег (сохраняющих постоянно свою установленную ценность) совершать свое обращение при посредстве возможно меньшого количества монеты или слитков. Именно эту цель и осуществил бы указанный план. Колебания цены слитков, какой бы спрос на них ни заявлялся на континенте или какое бы их количество ни притекало из рудников Америки, ограничивались бы пределами цены, по которой банк покупает слитки, и монетной цены, по которой он их продает. Количество обращения было бы приспособлено к потребностям торговли с наибольшею точностью, и если бы банк оказался на время столь нескромным, что переполнил бы билетами обращение, то препятствие к этому, находящееся в руках публики, быстро показало бы ему его ошибку. Что касается до провинциальных банков, то они по-прежнему должны платить по своим билетам в случае спроса билетами банка Англии. Это было бы достаточной гарантией против возможности с их стороны излишне увеличивать обращение бумаги. Переплавка монеты не представляла бы никакого искушения, и, таким образом, сберегался бы бесплодный труд, который расходовался одною стороною на чекан того, что другая сторона считала для себя выгодным переплавлять в слитки. Орудие обращения никогда не подвергалось бы скоблению или порче и обладало бы столь же неизменною ценностью, как и самое золото, – великая цель, которую имели в виду голландцы и которую они осуществили с громадным успехом при помощи системы весьма подобной той, какую мы здесь рекомендуем.

Category: Западная библиотека