6. РАЗНООБРАЗИЕ ОРГАНИЗАЦИЙ: КОРПОРАЦИЯ
   Начиная с XV века, несмотря на сохранение феодальной системы обязательств в деревне и всеобъемлющей власти гильдий в области хозяйственной деятельности в городах, личная свобода выбора сферы и вида хозяйственной деятельности возрастала. Но одного этого было мало. Значительная часть хозяйственной активности осуществлялась не отдельными людьми, а группами, с появлением же в XVIII столетии фабрик производство превращалось в дело все более многочисленных групп. Чтобы хозяйственная деятельность в западных обществах стала относительно автономной, а принятие решений было бы децентрализовано и распределено между многочисленными центрами хозяйственной власти, требовались иные условия – помимо возможности отдельных людей или малых групп свободно выбирать направление и вид хозяйственной деятельности. С возникновением развитого транспорта, торговли и производства стали нужны условия для формирования и деятельности крупных групп. К концу XIX века западные общества нуждались в институтах, которые позволяли бы большим коммерческим группам организовываться для участия в экономической деятельности с одновременным сохранением относительной свободы от политического контроля.
   Изобретение публичной корпорации было принципиальным ответом Запада на эту институциональную потребность. Конечно, это не было единственно возможным ответом, также не было никакой неизбежности именно в тех специфических формах, в которых корпорации возникли. Широкомасштабная экономическая деятельность могла осуществляться и осуществлялась в ранее возникших формах индивидуальной собственности и. товарищества. Но форма публичной корпорации имела два важных преимущества, которые стоит отметить уже сейчас, не дожидаясь их подробного рассмотрения в двух последующих главах. Первое хорошо знакомо: она позволяла инвесторам распределять коммерческий риск, связанный с инвестициями, за счет приобретения небольших и легко продаваемых долей участия в нескольких предприятиях. Второе преимущество имеет более сложную природу. С увеличением размеров предприятия были вынуждены имитировать иерархические организационные структуры, свойственные армиям, церквям и правительственным учреждениям. До известной степени такой ход дел не был удачным, так как иерархии всегда подвержены так называемому организационному риску, то есть – при сколь угодно благородных намерениях – подчинять управление организацией соображениям собственного благополучия, жертвуя при этом формально заявленными целями своего существования (agency risk). Если, как в случае с армиями, преимущества больших размеров явно перевешивают организационные издержки (то есть издержки, порождаемые тем, что иерархии подчиняют организации собственным целям в ущерб интересам организации в целом), тогда проблемой становится не избавление от иерархической структуры, но сокращение и контроль организационных издержек. В случае принадлежащей публике корпорации держатели акций могут очень легко выразить свое недовольство иерархией – продавая свои акции и вкладывая средства иным способом, – и это оказалось сильным средством контроля, не имеющим аналогов в прежних вариантах иерархических структур.
   Хотя корпорация была известна уже в римском праве, только в конце XVI – начале XVII века корпорации в экономической сфере за исключением, быть может, итальянских – стали наделяться привилегиями для осуществления хозяйственной деятельности в отличие от ее регулирования. Гильдии возникли намного раньше, но их целью было регулировать производство и торговлю, отваживать от промысла чужаков, а не заниматься самим промыслом. Большинство ранних корпораций, созданных для осуществления экономической деятельности, получали и политические полномочия, и исключительные права на деятельность в своей сфере. Предоставление такого рода прав и полномочий было источником немалых доходов для суверенов.
   По крайней мере, в Англии с начала XVIII века некоторые добровольно объединявшиеся группы инвесторов стали пытаться заводить акционерные общества как чисто хозяйственные образования, не заручаясь королевскими декретами, не имея политических полномочий или исключительных прав. От товариществ их отличала легкость передачи долевых прав собственности. Правовой статус этих предприятий не был урегулирован вплоть до XIX века, когда уставные документы корпораций перестали быть предметом королевских декретов о даровании политических полномочий, и возникла практика простой регистрации и сообщения публике того факта, что группа людей намерена заниматься хозяйственной деятельностью, выступая при этом как некое единое образование и действуя через своих представителей.
   В этой главе мы рассмотрим происхождение и развитие корпоративной формы организации предприятия в течение долгого периода времени от принятия законов, сделавших возможным инкорпорирование через процедуру регистрации, до создания рынка акций промышленных предприятий в 1890-х годах. В центре нашего внимания опыт Соединенных Штатов и Англии, но, чтобы подчеркнуть всепроникающий характер сил, подталкивавших к принятию корпоративной формы организации, мы сочли важным включить сравнительный обзор роста корпораций в Германии и Франции. Одного принятия законов, позволивших создавать корпорации просто через акт регистрации, было недостаточно для организации достаточно больших групп, в которых нуждалась растущая промышленность начала XX века. Но эти законы создали условия для революционных изменений форм хозяйственной деятельности в период с 1895 по 1914 год, когда публика обнаружила преимущества инвестирования в корпорации, акции которых можно легко купить и продать, что и привело к преобразованию деловых организаций Америки, а существенно позже и Европы, в форму принадлежащих публике корпораций. Но это развитие, одновременно представляющее собой историю технологической революции и возникновения рынка ценных бумаг, мы рассмотрим в главе 7.
   Корпорация в римском праве
   Потребность в групповом владении собственностью и в групповой экономической деятельности настолько универсальна и стара, что можно легко возвести происхождение корпорации к каким-либо экзотическим источникам. Но столь же легко показать, что в давние времена у современной корпорации не было предшественников. Некоторые примитивные правовые системы трактуют семью (точнее, домохозяйство) как некую корпоративную организацию, которую в большей части правовых и политических ситуаций представляет глава дома. В Риме эту роль выполнял отец семьи. Но принадлежность к домохозяйству обычно не была добровольной, и глава семьи не был представителем домочадцев, хотя бы примерно в том же смысле, в каком менеджеры современной корпорации являются представителями ее собственников.
   Римляне оставили в наследство обычному и гражданскому праву коллегию – институт, почти неотличимый по форме от возникшей впоследствии на Западе корпорации. Трое или более человек при наличии официального разрешения могли сформировать коллегию, которая могла владеть собственностью, возбуждать дела в суде и быть преследуемой по суду. При изменении состава организаторов и членов коллегия сохранялась и управлялась на основании собственного устава. Принято считать, что римская коллегия является предшественником современной корпорации, хотя наследственные связи легче проследить не для деловых, а для правительственных и религиозных корпораций. [Сэр Генри Мейн, подчеркивая, что примитивные общества рассматривали себя как сообщества семей, а не отдельных людей, описывает их законы как «ориентированные на систему малых независимых корпораций». См.: «Primitive Society and Ancient Law», chap. 5 in Ancient Low, 3d ed. (New York: Henry Holt & Company, 1888), pp. 121-122. О римских коллегиях см.: «Corporation», Encyclopaedia Britannica, 11th ed., vol. 7.]
   Гильдии и регулируемые компании
   После падения Рима в V веке корпорация как правовой институт сохранилась в силу потребности церкви и муниципалитетов в некоем юридическом лице, которое бы обладало правом получать собственность и владеть ею, а также возбуждать в суде дела против нарушителей их права собственности. В средние века гильдии торговцев и ремесленников принимали форму корпораций, зачастую имевших формальный устав. Они владели значительной собственностью – гильдейскими центрами и благотворительными фондами, которые накапливались для помощи членам гильдии. Поэтому они нуждались в основном свойстве корпорации – в способности сохранять право на корпоративную собственность независимо от смерти отдельных членов гильдии и от принятия в нее новых. Но гильдии были своеобразными экономическими институтами с сильной примесью правительственных полномочий. Членство в соответствующей профессиональной гильдии, как правило, было принудительным для каждого свободного горожанина; высшие должностные лица гильдии имели широкие права проводить расследования, проверки и наказывать. До XVI столетия английское правительство использовало также гильдии как удобный инструмент сбора налогов.
   Декретированные компании
   Начиная с XVI века, Англия, также как Франция и Голландия, предоставляла права на создание многочисленных акционерных компаний. Обычно компанию учреждали для ведения определенного вида торговли, и правительственный декрет предоставлял ей монопольное право ведения этой торговли. Строгих различий между политическими и экономическими функциями не было и, пожалуй, лучшим примером здесь служит роль Ост-Индской компании (учреждена в 1600 году) в завоевании Индии.
   В эпоху, когда торговые суда несли на борту пушки для самозащиты, торговые компании, уполномоченные торговать с Индией и другими отдаленными территориями, обычно получали право строить вооруженные крепости для защиты своих складов и контор. Русская компания (учреждена в 1554 году) и Турецкая компания даже оплачивали расходы посольств Британии при русском и турецком дворах.
   Компании обильно учреждались и для осуществления колонизационных проектов. Виргинская компания. Компания Массачусетского залива. Общество Свободных Торговцев Вильяма Пенна и Компания Гудзонова залива – все эти знакомые имена напоминают о том, что первоначально американские колонии были основаны группами, учрежденными как корпорации.
   Адам Смит различал акционерные и привилегированные (регулируемые) компании. Привилегированные компании, в сущности, представляли собой торговые гильдии, куда торговец должен был вступить, уплатив соответствующий взнос, чтобы получить право участвовать в торговле, на ведение которой компания имела подкрепленную декретом монополию. Быть может, первой и заведомо крупнейшей из всех была компания торговцев главным товаром (The Merchants of the Staple), на которую был возложен экспорт шерсти (включая сбор экспортных пошлин) главным образом в Нидерланды. Привилегированные компании не вели торговлю на собственные средства, не было у них и акций, которые могли бы переходить в руки тех, кто не входил в компанию. Смит отмечал, что многие европейские города создавали сходные корпорации для ведения торговли. Декретированные акционерные компании торговали за счет собственных средств, и прибыль каждого инвестора была пропорционально его доли в собственности. Мнение Смита было Однозначным:
   Эти компании, хотя и могли быть полезными благодаря тому, что впервые вводили некоторые отрасли торговли и делали за свой счет опыты, которые государство не находило благоразумным делать, в конце концов везде доказали свою обременительность или бесполезность, везде расстроили или стеснили торговлю. [Адам Смит, Богатство народов, с. 527. Далее Смит с исследовательским рвением рассматривает недостатки, свойственные отдельным компаниям (сс. 527-543). По его мнению, акционерные компании, не обладающие исключительными правами, могут заниматься только следующими рутинными видами деятельности: банковским и страховым делом, строительством и эксплуатацией каналов и городских водопроводов (сс. 541-542).]
   Французы между 1599 и 1789 годами декретировали создание более чем 70 торговых компаний, включая их собственную Ост-Индскую компанию. В целом французские компании не имели успеха и, в конце концов, исчезли в ходе реформ, осуществленных во время революции. Датчане также декретировали создание множества компаний, которые они рассматривали как общенациональные предприятия, и оплачивали свои колониальные войны из их доходов.
   Лицензированные корпорации
   В первые десятилетия XIX века декретированные торговые компании утратили свою роль, но возникла другая форма корпораций, бравших на себя строительство и эксплуатацию мостов, каналов, железных дорог, шоссе и – по крайней мере, в США – управление банками. Позднее эти корпорации действовали и в сфере коммунальных услуг – газо-, водо– и электроснабжение, городской рельсовый транспорт, а к концу XIX века – и телефонная связь. Еще долгое время после окончания гражданской войны типичными для больших американских корпораций оставались предприятия в этих сферах – банковские, транспортные корпорации и корпорации в сфере коммунальных услуг. Даже в 1929 году примерно половина из двухсот крупнейших корпораций Америки, вошедших в список Берля и Минса [Adolf A. Berle, Jr., and Gardiner C. Means, The Modern Corporation and Private Property (New York: Macmillan & Co., 1932)], принадлежали к сфере коммунальных услуг или транспорта.
   Наличие существенных правительственных полномочий делало эти корпорации схожими со старыми декретированными компаниями. Компании по строительству и эксплуатации каналов и железных дорог имели право принудительного выкупа земельной собственности [eminent domain – право принудительно приобретать собственность, нужную для реализации целей корпорации, по цене, устанавливаемой судом, если стороны не придут к соглашению; такого рода власть свойственна правительствам и лицензированным корпорациям], а банки – эмиссии бумажных денег под собственные кредитные ресурсы. [Краткое описание мании учреждения банков и последствий очень слабого контроля за выпуском банкнот см.: Charles Arthur, «Banks and Banking: United States», Encyclopaedia Britannica, 11th ed., vol. 3. Подробнее об этом см.: Fritz Redlich, The Moulding of American Banking (New York: Johnson Reprint Corporation, 1968), chap. 3; and Bray Hammond, Banks and Politics in America from the Revolution to the Civil War (Princeton: Princeton University Press, 1957).] Все корпорации, за исключением банков, были общественными учреждениями и в том, что на них лежала обязанность обслуживать всех клиентов без дискриминации. Некоторые, вроде трансконтинентальных железных дорог, получали существенные правительственные субсидии в форме бесплатного отвода земли.
   Лицензированные корпорации не обязательно являлись монополиями, но многие из них (как водопроводные и первые трамвайные) были монополиями по уставу или на деле. До сих пор корпорации в этих сферах не могут быть созданы на основе простой регистрации. Некие регулирующие агентства должны высказать суждение по каждому предложению о создании лицензированной компании, хотя практика принятия по этому поводу особых законодательных актов отмерла.
   Несомненно, что экономической причиной для использования корпоративных форм при строительстве каналов и железных дорог была потребность в аккумуляции очень большого капитала, но экономические соображения оказываются сравнительно малосущественными в свете того факта, что большая часть такого рода корпораций просто не могла бы действовать, не имея права на принудительное отчуждение земли, а для приобретения этого права необходим правительственный декрет. К примеру, ни железнодорожные, ни водоканальные компании не смогли бы начать работ, если бы каждый землевладелец, участок которого оказался на трассе сооружения, имел право отказаться от продажи своей земли или заломить несусветную цену. Принципиально важным было наличие права на принудительный выкуп земли.
   Лицензированные корпорации первыми создавали системы управления и финансирования больших корпораций. Железные дороги первыми освоили технику управления предприятиями, разбросанными по большим территориям, с помощью профессиональных менеджеров; если бы они не сумели решить задачу – как контролировать работу, выполняемую вдали от офиса – они просто не выжили бы. Их успех увековечен фразой: «Четко, как на железной дороге». [Обзор того, как развивалось управление железными дорогами, см.: Alfred D. Chandler, Jr., ed., The Railroads: The Nation’s First Big Business (New York: Harcourt, Brace & World, 1965). Управление железными дорогами и роль финансистов Чендлер рассматривает также в: The Visible Hand (Cambridge: Harvard University Press, 1977), pp. 175-187.] И, наконец, в США рынок ценных бумаг первоначально возник как рынок лицензированных корпораций. В главе 7 мы увидим, что обширный рынок ценных бумаг промышленных предприятий возник только после 1890 года и развивался на основе рынка, возникшего ранее для торговли акциями лицензированных компаний.
   Акционерные компании
   Ни декретированные торговые компании, ни лицензированные корпорации не являются прямыми предшественниками современной деловой корпорации. Эта честь принадлежит акционерной компании – той форме делового предприятия, которую разрабатывали английские торговцы с XVII века. Она отличалась от корпорации тем, что для ее создания не требовалось королевского декрета и, в отличие от товарищества, долевое участие в правах собственности, представленное сертификатом акции, можно было свободно продавать и покупать. В отличие от партнеров в товариществе держатели акций не принимали на себя обязательств действовать в интересах друг друга и представлять друг друга; на ведение дел от лица компании были уполномочены только менеджеры.
   Этим акционерным компаниям, не получавшим преимуществ по королевским декретам, изначально были присущи три основные слабости. Первая была связана с тем, что обычное право разделяло коммерческие ассоциации на товарищества и корпорации; поскольку акционерные компании возникали без правительственных повелений, они могли рассматриваться только как товарищества, а значит, участники несли неограниченную ответственность по долгам компании. Это не имело большого значения для процветающих компаний, но было чрезвычайно существенно в противном случае. Источником второй слабости было то, что суды не признавали их законными юридическими лицами, а из-за этого им приходилось использовать довольно сложные правовые приемы, чтобы добиваться по суду соблюдения своих прав собственности и выполнения контрактов.
   Третья слабость – наследие римского права, усиленное интересами короны и парламента в получении доходов от декретирования корпораций. В римском праве действовало представление, что любая ассоциация граждан потенциально представляет собой заговор против государства; поэтому никакая частная ассоциация не признавалась законной до тех пор, пока ее существование не получало должной санкции имперских властей. Роберт Нисбет формулирует это следующим образом: «…примечательна доктрина римского права о концессии, согласно которой никакая группа или ассоциация, сколь бы глубоко она ни была укоренена в истории и традиции и независимо от человеческой верности и преданности ее членов, не могла претендовать на правовой статус, на правовое существование до тех пор, пока этот статус и это существование не получали признание монарха» [Robert Nisbet, Twilight of Authority (New York: Oxford University Press, 1970), p. 170].
   Представление о корпорации, как о правовой фикции, создаваемой исключительно политическим актом государства, всегда препятствовало развитию корпораций как экономических институтов. Сэр Фредерик Поллок также связывал это представление с доктриной концессии: «…по всему континенту публичное право предполагает, что никакие ассоциации не должны создаваться без санкции государства» [Sir Frederick Pollock, A First Book of Jurisprudence, 5th ed. (London: Macmillan & Co., 1923), pp. 115-116]. Только когда ассоциации в форме политических партий, церквей, общественных клубов и других добровольных объединений, так же как в форме акционерных обществ, стали обычным делом, стало легче видеть в образовании корпорации не столько акт создания, сколько акт правового признания существования группы, возникшей за пределами сферы политики.
   Зарегистрированные корпорации и общие законы о корпорациях
   Самой серьезной попыткой воспрепятствовать распространению акционерных компаний был закон 1720 года, известный как Дутый закон, в соответствии с которым акционерные компании стали подсудными как источник беспорядка. На поверхности это не выглядело как применение доктрины о концессиях, поскольку, безусловно, что компании такого типа порой действительно использовались в мошеннических целях. Но акционерные компании с такими характерными чертами корпораций, как: легкость передачи прав собственности; устойчивость управления, не зависящего от персонального состава группы; управление через доверенных лиц, а не через самих собственников, – были настолько притягательны, что ни случаи мошенничеств, ни риск судебного преследования не смогли помешать их распространению в деловой практике. [Oscar Handlin and Mary F. Handlin, «Origins of the American Business Corporation», in Frederic Lane and Jelle C. Riemersma, eds.. Enterprise and Secular Change (Homewood, Ill.: Richard D. Irwin, 1953), pp. 102-124. Хандлины утверждают: «Дутый закон не затронул многие виды товариществ; к 1800 году неинкорпорированные акционерные общества, формально являвшиеся товариществами и не обладавшие юридическими свойствами, которые можно было получить только через законодательный акт, «достигли того, что их финансовые ресурсы были почти столь же, если не ровно столь же, ликвидны, как и у инкорпорированных компаний». Стоит только вспомнить о шерстобитных фабриках или о банковской компании Абердина, где 446 партнеров управлялись без акта инкорпорации, чтобы оценить гибкость старых форм». (р. 104). Хандлины цитировали Armand В. Dubois, The English Business Company after the Bubble Act, 1720-1800 (New York: Commonwealth Fund, 1938), pp. 36, 38. В этом исследовании Дюбуа подробно продемонстрировал неспособность Дутого закона остановить распространение акционерных компаний.] В 1825 году, почти через пятьдесят лет после публикации Богатства народов, Дутый закон был отменен, и встал вопрос о выработке законов для создаваемых торговцами акционерных компаний, а не о том, должно ли государство создавать правовые фикции в форме акционерных компаний.
   С устранением препятствия, которым являлась доктрина о концессии, у недекретированных акционерных компаний остались две другие правовые проблемы. Во-первых, поскольку они не были признаны как законные юридические лица, у них возникали сложности с приобретением собственности, с защитой своей собственности в суде и с заключением законно обязывающих контрактов. Во-вторых, каждый акционер нес неограниченную ответственность по всем долгам и обязательствам компании.
   К первой проблеме парламент обратился в 1834 году, когда он уполномочил корону даровать акционерным компаниям «письменный патент» на привилегию возбуждать дело в суде и быть преследуемым по суду через государственных обвинителей (public officer). «Привилегия быть преследуемым по суду» вовсе не ирония; акционерная компания, желавшая брать в долг или заключать контракты, была сильно заинтересована в том, чтобы кредиторы могли поступать с ней, как и с другими должниками. Если не считать названия, то письменный патент представлял собой то же самое, что декрет об учреждении корпорации, поскольку с точки зрения права определение личности (физической или юридической) может быть сжато до права преследовать по суду или быть преследуемым по суду. Право преследовать по суду есть достаточное и необходимое условие того, чтобы иметь возможность защищать с помощью закона свои права собственности и договорные обязательства, а право быть преследуемым по суду образует необходимое и достаточное условие принятия на себя защищаемых законом ответственности и договорных обязательств. [Сегодня принято считать, что все люди от рождения являются «личностями», с неотъемлемым правом возбуждать дело в суде и быть преследуемым по закону; а когда опекун или попечитель возбуждает от имени малолетнего или недееспособного человека дело, мы рассматриваем их как представителей личности, ради блага которой они и возбуждают дело. Но закон далеко не всегда настаивал на том, что каждый индивидуум является и личностью. (см.: Maine, Ancient Law, pp. 128-141)] В результате закон 1834 года, хотя он решительно отвергает свою связь с легализацией акционерных компаний, на деле осуществил именно это.
   Оставалась еще проблема неограниченной ответственности акционеров по долгам компании. В 1844 году парламент учредил пост регистратора акционерных компаний, и потребовал регистрации всех «товариществ», имеющих более двадцати пяти участников и допускавших куплю-продажу паев собственности. В этот период акционерные компании больше использовались не в промышленности, а в торговле: из 910 компаний, зарегистрированных в соответствии с законом 1844 года между 1844 и 1856 годами, только 106 были промышленными [P. L. Cottrell, Industrial Finance, 1830-1914 (New York: Methuen, 1980), p. 44]. Но даже и тогда ответственность акционеров зарегистрированных компаний не была еще ограничена суммой их подписки на акции. Согласно Котреллу, три парламентских расследования, проведенных в первой половине 1850-х годов, выявили только одно основание, чтобы позволить свободное создание корпораций с ограниченной ответственностью: «чтобы иметь привилегию ограниченной ответственности …небольшое, но все растущее число компаний основываются за рубежом» [там же, с. 40]. Более фундаментальной причиной могла быть укорененная в Британии традиция приноравливать статьи торгового права к практике. Высшие классы Англии могли разделять презрение французских и прусских аристократов к торгашам, но в отличие от французов они не пытались возвысить нравы коммерсантов, а в отличие от пруссаков их не тревожило, что распространение корпораций может обернуться ростом процентных ставок в сельском хозяйстве [там же, с. 205-206]. Как бы то ни было, в 1856 году парламент распространил ограничение ответственности на зарегистрированные корпорации.
   Часто полагают, что с точки зрения инвесторов главное преимущество корпоративной формы в отсутствии личной ответственности за долги предприятия. Но исторические свидетельства двойственны. Акционерные компании стали распространенным явлением еще до того, как получили право на ограниченную ответственность. Даже после того как парламент узаконил создание корпораций с ограниченной ответственностью, учредители корпораций нередко объявляли об очень большом уставном капитале, но брали с подписчиков только часть номинальной цены акции. В случае неплатежеспособности подписчики несли ответственность, исходя из номинальной цены акции; таким образом, учредители корпораций использовали не в полной мере все возможности, предоставляемые законом об ограниченной ответственности. Между 1856 и 1882 годами средняя цена акции для акционеров колебалась от 13,3 % ее номинальной стоимости в 1869 году до 57,81% в 1858 году [Cottrell, Industrial Finance, table 4, 3, p. 85]. Таким образом, ограничение ответственности не было важнейшим свойством корпораций.
   В Соединенных Штатах история создания корпораций, регистрируемых в рамках общих законов о корпорациях, в некоторых отношениях схожа с тем, что происходило в Англии. В обеих странах они появились на третьем этапе, после того как стали привычны корпорации, создаваемые для религиозных, благотворительных и муниципальных целей [Ronald E. Seavoy, «The Public Service Origins of the American Business Corporation», Business History Review 52 (Spring 1978): pp. 30-60], и после периода распространения лицензированных корпораций. Существует даже известный параллелизм между британским использованием неформализованных акционерных компаний и американским использованием промышленных трестов [в Новой Англии их часто называли «массачусетскими трестами»].
   Похоже, что в Соединенных Штатах преимущества ограниченной ответственности подчеркивались сильнее, чем в Британии. [В соответствии с законодательно утвержденными уставами первых деловых корпораций Америки менеджеры, похоже, обладали неограниченной властью привлекать средства членов корпорации для погашения ее долгов. Благодаря этому в случае неплатежеспособности корпорации судебные исполнители могли взыскивать средства с ее членов пропорционально их участию в корпорации (см.: Handlin and Handlin, «Origins of American Business Corporation», pp. 111-118). В Соединенных Штатах вплоть до 1930-го года в случае неплатежеспособности банка акционеры национальных банков отвечали в размере номинальной цены принадлежавших им акций.] По крайней мере, в Нью-Йорке в начале XIX века законодательное собрание в указах об инкорпорировании всегда подразумевало право ограниченной ответственности, но здесь также сказывалась уверенность, что инкорпорация неуместна там, где возможна конкуренция с товариществами, поскольку считалось, что право ограниченной ответственности дает корпорациям несправедливые преимущества. Со временем представление о недостатках такой формы, как товарищество, было разрушено введением товарищей с ограниченной ответственностью – то есть участников товарищества, не имевших полномочий действовать от имени товарищества и отвечавших за долги только в объеме вложенных средств. [Бродель прослеживает историю товариществ с ограниченной ответственностью в Европе вплоть до Флоренции 1532 года. Femand Braudel, The Wheels of Commerce (New York: Harper & Row, 1982), pp. 438-439.]
   В Соединенных Штатах практика инкорпорирования через простой акт регистрации, не требовавший специального законодательного акта, возникла в связи с учреждением компаний, предназначенных для строго определенных видов бизнеса. [Таким образом, прекращение импорта текстиля из Англии, вследствие наложенного Джефферсоном эмбарго и опасений войны на 1812 год, побудило законодательное собрание Нью-Йорка в 1811 году принять общий закон об инкорпорации текстильных компаний. Позднее сюда были добавлены и другие продукты. Однако Нью-Йорк не был первым штатом, узаконившим инкорпорирование определенной отрасли бизнеса без формального законодательного акта; Массачусетс принял общий закон об инкорпорации водопроводных компаний уже в 1798 году. Handlin and Handlin, «Origins of American Business Corporation», p. 106.] Деятельность компаний такого рода, создаваемых законодательными актами или на основе общих законов о корпорации, повела к развитию исключительно скучной, но очень активной ветви корпоративного права – законов ultra vires (законы о пресечении деятельности корпораций в областях, не предусмотренных их уставом – прим. переводчика). Английский язык плохо приспособлен для краткого определения границ разрешенной сферы деятельности компаний, и ни составители уставов, ни их клиенты не могли точно предвидеть изменения этих границ в будущем. Так что зачастую только решения суда могли ответить на вопрос, согласуется ли тот или иной проект деятельности или та или иная транзакция с уставом корпорации. Но вся бесплодность и возможная несправедливость судебных решений относительно разрешенной сферы деятельности корпораций перекрывались практикой политического покровительства и грубой коррупции, порождавшихся процедурами законодательного утверждения уставов, – что описал Рональд Сивой в связи с практикой принятия уставов банковских корпораций Нью-Йорка. [Seavoy, «Public Service Origins», pp. 49-54. В Нью-Йорке уставы банков утверждались с явной целью сохранить контроль над кредитом в Нью-Йорке в руках тех, кто контролировал законодательное собрание. Мартин ван Бурен, второй вице-президент Джексона, сменивший его на посту президента, усердно работал на злачном поле узаконения банковских уставов в Нью-Йорке. (там же, с. 52-53)]
   Направление реформ было тем же, что и в Англии: позволить неинкорпорированным деловым ассоциациям получать статус юридических лиц в результате простой регистрации. После 1837 года Коннектикут и некоторые другие штаты приняли достаточно широкие общие законы о корпорациях, подходившие для большинства видов деловой активности, на основании которых фирмы могли обрести статус корпорации без особых решений законодательных органов. [Конституция Луизианы 1845 года предусматривала, что какие бы права ни предоставлялись корпорациям, они должны предоставляться на основании общего закона о корпорациях, а не в результате специальных законодательных актов (см.: G. H. Evans, Jr., Business Incorporation in the United States, 1800-1843, New York: National Bureau of Economic Research, 1948, p. 11).] Исключение было сделано для корпораций, нуждавшихся в праве принудительного выкупа недвижимости, для монополий и банков. Законы эти распространялись довольно медленно. Берль и Мине отмечают, что штат Делавер двенадцатым принял общие законы о создании и деятельности корпораций, и сделал это лишь в 1899 году.[Berie and Means, Modem Corporation, p. 127. По крайней мере, в Нью-Йорке законодательное собрание штата утверждало уставы с большой легкостью – ради ускорения промышленного и торгового развития, так что принятие общего закона о корпорациях не явилось революционным изменением. Об истории законодательной политики в Нью-Йорке см.: Ronald E. Seavoy, The Origins of the American Business Corporation, 1784-1855: Broadening the Concept of Public Service During Industrialization (Westport, Conn.: Greenwood Press, 1982).]
   Только во второй половине XIX века Англия и Соединенные Штаты признали, что старая традиция жесткого контроля над образованием корпораций, имеющих исключительные права на определенные виды торговли или на принудительный выкуп недвижимости, не должна прилагаться к акционерным компаниям, создаваемым исключительно ради деловых целей и нуждающимся не в больших правовых возможностях, чем обычные товарищества. Было понято, что публика в целом заинтересована только в том, чтобы все имеющие дело с такими ассоциациями были заранее предупреждены об ограниченной ответственности их членов. Благодаря этому корпоративную форму организации предприятия стали использовать во все расширяющемся круге деловых ситуаций.
   Распространение общих законов об инкорпорировании
   В рамках первых общих законов о корпорациях были осуществлены сотни актов инкорпорирования. Период с 864 по 1870 год был пиком процесса инкорпорирования в промышленных штатах Америки. Принято думать, что интерес к созданию корпораций был порожден окончанием гражданской войны и сопутствовавшими экономическими изменениями, но эти связи нелегко проследить [Evans, Business Incorporations, chart. 1, p. 13, and chart. 3, p. 23]. Несмотря на множество возникших корпораций, большинство предприятий вплоть до 1890-х годов, по-прежнему, не были инкорпорированы. Причины приверженности к старым формам организации были, видимо, различны для больших и малых предприятий:
7. Для небольших фирм, работающих на местном уровне, расходы на инкорпорирование были не всегда оправданны. Сохранялась существенная предубежденность против собственника или делового партнера, управляющего фирмой и пытающегося ограничить ответственность за долги с помощью инкорпорации. От таких людей обычно требовали (и требуют до сих пор) принятия личной ответственности за основные долги корпорации. В конце XX века малым предприятиям, имеющим корпоративное устройство, были даны налоговые преимущества, которые сделали такую форму организации очень популярной, но в 1890-х годах такого рода преимуществ не существовало.
8. Для достаточно больших фирм, имевших возможность вести дела в нескольких штатах, первые законы о создании корпораций были неудобны, так как чрезмерно ограничивали формы бизнеса, допускавшие участие инкорпорированных фирм, предъявляли чрезмерные требования к капиталу корпораций и к владению акциями других корпораций, то есть ограничивали возможность создания дочерних компаний для ведения дел в других штатах или в других видах бизнеса. Эти ограничения были терпимы в XIX веке, поскольку число фирм, оперирующих одновременно в нескольких штатах, было невелико (в отличие от фабрик, продающих свои изделия торговцам нескольких штатов). Немногие фирмы, работавшие одновременно в разных штатах, могли попытаться получить разрешения законодательных органов: еще в 1892 году учредители компании «Дженерал Электрик», созданной для приобретения фабрик в Нью-Йорке и Массачусетсе, хлопотали о принятии законодательным собранием Нью-Йорка специальных актов, вместо того, чтобы использовать общие законы о создании корпораций, действовавшие в Нью-Йорке или в Нью-Джерси.
9. Легкость продажи и покупки корпоративных акций была весьма привлекательна для инвесторов. Пример железнодорожных акций, которыми постоянно торговали на Нью-йоркской фондовой бирже, делал очевидными эти преимущества. Но до начала 1890-х годов в Соединенных Штатах просто не существовало развитого рынка акций промышленных компаний. Активный и постоянно действующий рынок корпоративных акций не может существовать до тех пор, пока не появится большое число акционеров, а в конце XIX века в большинстве промышленных фирм число их было невелико. Как мы увидим в следующей главе, современный рынок ценных бумаг промышленных компаний возник лишь тогда, когда неинкорпорированные тресты в 1880-х годах начали выпускать сертификаты акций. Также и в Англии – и по тем же причинам – у относительно немногих промышленных акций нашелся готовый рынок.
   Статистика надежно свидетельствует, что, несмотря на все эти ограничения, в конце XIX века многие предприниматели находили инкорпорирование выгодным для себя. Важную роль играла потребность в венчурном (рисковом) капитале. Даже при том, что рынки ценных бумаг в конце XIX века были неблагосклонны к промышленным предприятиям, во Франции, в Германии после объединения и в Соединенных Штатах после гражданской войны были богатые люди и инвестиционные банки, которые могли и хотели вкладывать деньги в такие спекулятивные, рискованные предприятия, как Эдисоновское производство электроламп. Для венчурных капиталистов ограничение ответственности было (и остается) весьма желательным и важным обстоятельством. К тому же совет директоров корпорации представлял собой удобный механизм для сохранения общего контроля и надзора над предприятием.
   Кроме того, в случаях, когда наследники учредителей или партнеров не проявляли интереса к деятельности предприятия, ограничение ответственности акционеров было актом простого благоразумия. Ограничение ответственности можно было обеспечить и в рамках товарищества с ограниченной ответственностью, но корпорация, как и в случае с венчурными капиталистами, предоставляла возможность соединить преимущества ограниченной ответственности с механизмом совета директоров, через которых наследники или другие инвесторы могли осуществлять общий надзор и контроль за делами корпорации, даже не являясь менеджерами или активными партнерами.
   Учитывая выгодность корпоративной формы для вновь создаваемых венчурных предприятий и для достаточно зрелых предприятий, ставших собственностью нового поколения владельцев, можно было бы ожидать, что со временем корпорация станет основной формой организации предприятий. В следующей главе мы обнаружим, что возникновение рынков ценных бумаг промышленных фирм ускорило этот процесс, так что массовая инкорпорация осуществилась за одно десятилетие.
   Либерализация общих законов о корпорации
   Альфред Чандлер считает, что современная промышленная корпорация возникла в результате начавшейся в 1880-х годах интеграции процессов массового производства и массового сбыта [Chandler, The Visible Hand, pp. 287-289]. Вследствие ли этой интеграции, или по причине завершения строительства трансконтинентальных железных дорог и развития сети телеграфной и телефонной связи, но со временем стало ясно, что Соединенные Штаты представляют собой единый рынок для многих продуктов и что корпоративные законы, ориентированные только на местные рынки, более не пригодны. Вполне возможно, что внушительное зрелище того, как в 1880-х годах большие организации преобразовывались в тресты – поскольку отсутствовал подходящий им корпоративный статус – мог повлиять на либерализацию законов о корпорации. В период с 1888 по 1896 год достаточно обширная консолидация фирм, изменившая структуру рынков, имела место в следующих отраслях: горнодобывающей, пищевой, табачной, текстильной, деревообрабатывающей, мебельной, металлургии, машиностроении, электрическом машиностроении, производстве транспортного оборудования [там же, table 6, pp. 340-344; Чандлер использовал статью: Shaw Livermore, «The Success of Industrial Mergers», Quarterly Journal of Economics 50 (November, 1935): p. 94]. Такого масштаба подвижки в деловом мире должны были привлечь внимание наблюдателей, понимавших, что форма треста возникла скорее в силу архаического характера законов о корпорации, чем в результате внезапно открывшейся универсальной полезности трестов.
   В 1889 году такие понимающие наблюдатели нашлись в Нью-Джерси, где законы о корпорациях были дополнены так, что стало возможным создавать холдинговые компании – корпорации, которые могут владеть акциями компаний, образующих трест. Именно в этом и состояла юридическая функция доверенных лиц (попечителей) и самих доверителей (trustees and trusts), от которых и получило название все движение. В 1891 году Нью-Джерси сделал следующий шаг и принял закон об общем статусе корпораций, который допускал осуществление операций сразу в нескольких штатах, разрешал корпорациям владеть акциями других корпораций и обеспечивал примерно такую же свободу выбора при создании корпораций, какая была обеспечена английскими законами за несколько десятилетий до этого. После этого тресты были преобразованы в корпорации, причем некоторые из них стали фирмами-производителями, а остальные – холдинговыми компаниями. «Стандард Ойл», первой принявшая статус треста, в 1899 году последней преобразовалась в корпорацию.
   Инкорпорация кооперативов и неприбыльных предприятий
   Разнообразие видов экономических организаций в западных странах проявляется в существовании ряда предприятий, которые, будучи определенно и бесспорно корпорациями, редко рассматриваются как корпорации в контексте политической и хозяйственной жизни. Неприбыльные группы обычно инкорпорированы: церкви, профсоюзы, госпитали, школы, благотворительные агентства и различные виды кооперативов – потребителей (включая клубы), служащих и поставщиков. Всем им свойственны: ограниченная ответственность, право владеть собственностью, право возбуждать дело в суде и быть преследуемым по суду. Между обычными деловыми корпорациями и неприбыльными корпорациями или кооперативами примерно того же размера и со схожими функциями есть и сходства, и различия. В той степени, в какой все они являются хозяйственными организациями, которые действуют в условиях ресурсных ограничений, сходства кажутся более значимыми, чем различия. Но есть направления политической мысли, которые считают различия чрезвычайно важными.
   Так называемые неприбыльные организации обычно управляются советом директоров или попечителей (trustees), которые могут быть несменяемыми, а могут быть и выбраны какой-либо группой – например, выпускников университета. Термин неприбыльный означает только, что прибыли увеличивают средства корпорации и используются на достижение целей корпорации, а не то, что здесь прибыли невозможны. Однако ни владельцы неприбыльных корпораций, ни управляющие не получают личных финансовых выгод от прибыли (разве что косвенно, если совет попечителей определяет жалованье менеджеров с учетом прибыльности) – важное отличие от обычных деловых корпораций.
   Кооперативные предприятия гораздо ближе к обычным деловым корпорациям, поскольку предполагается, что они действуют ради финансовых выгод своих членов. Различие между кооперативами определяется в первую очередь тем, кто из участников имеет право на получение прибыли и на выбор руководства. Основные группы участников любого предприятия таковы: собственники основных средств, служащие, поставщики и потребители или оптовые сбытовики, и каждая группа что-то вносит в предприятие в обмен на некоторый доход. В обычных деловых предприятиях инвесторы предоставляют капитал в обмен на право получать прибыль, а остальные участвуют ради получения определенных выплат. Но существует много предприятий, в которых служащие в обмен на свой труд получают право на прибыли, либо потребители получают продукты и услуги по ценам, уменьшенным на величину прибыли, или поставщики формируют свои цены с учетом своей доли в прибыли. Поскольку прибыль зависит как от случайных причин, так и от успеха менеджеров, почти неизбежно, что группа, участвующая в деле ради этого зависящего от случая дохода, будет настаивать на своем праве выбирать менеджеров и требовать от них управления ради прибыли. Принято считать, что участники, имеющие право выбирать менеджеров и получать прибыли, являются владельцами предприятия, хотя совокупность множества держателей акций настолько отличается от единоличного собственника, что использование для обоих случаев одного слова может вводить в заблуждение.
   При других формах организации предприятий собственность может принадлежать менеджерам, а при социализме она принадлежит правительству. В зависимости от того, кому принадлежат права получать прибыли и назначать менеджеров, возможны шесть видов кооперативов – инвесторов, служащих, потребителей, поставщиков, менеджеров или государственные. Стройность этой классификации немного нарушают схемы участия в прибылях, но почти во всех случаях можно выделить основную группу, которая делится прибылью с другими только для того чтобы упрочить собственное положение, по крайней мере, в длительной перспективе. Кооператив инвесторов уникален только тем, что право получать долю прибыли и участвовать в голосовании само по себе может быть передано другим – независимо от того, соединено оно или нет с положением служащего, поставщика или потребителя. Обычный предел свободной передачи прав – возможность приобрести все или большинство долей в прибыли и в голосовании. Вопрос о свободной передаче прав собственности неким образом должен помочь в нахождении ответов на два другие вопроса, представляющие изрядный практический интерес. Почему господствующей формой предпринимательских организаций являются кооперативы инвесторов, тогда как возможен выбор между шестью формами? И почему именно кооперативы инвесторов являются объектом гораздо большей враждебности и подозрительности, чем все другие формы? В главе 10 мы вернемся к этим вопросам.
   В западной системе права возникли разнообразные формы корпораций, соответствующие разнообразию условий, в которых люди решают действовать как группа, права и ответственность которой отличаются от прав и ответственности членов группы. При этом сферой деятельности групп может быть не только экономика. Хозяйственная деятельность распределяется между неприбыльными организациями и несколькими формами кооперативных корпораций в соответствии с экономическими, политическими или социальными силами, отличными от правовых ограничений на разнообразие возможных форм организации. В западных странах такие ограничения не очень важны.
   Развитие корпораций во Франции и в Германии
   Те же экономические силы, которые в XIX веке подтолкнули Англию и США принять общие законы об инкорпорации и предоставить учредителям самим определять детали внутреннего устройства своих компаний, примерно так же действовали во Франции и в Германии. Та же потребность в удобной форме групповой собственности на предприятия, которая была бы приспособлена к различнейшим формам и видам бизнеса, постепенно преодолела сопротивление и привела к выработке системы, в которой для инкорпорации было довольно простой регистрации. В континентальном опыте были даже свои попытки – такие же, как в штатах США – не признавать корпорации, учрежденные в других странах.
   Во Франции борьба против свободы создания корпораций питалась глубокой идейной враждой государственной бюрократии к миру торговли и промышленности. По словам одного комментатора (1863): «Государственный совет (Conseil d’Etat) видит в бизнесе только простофиль, нуждающихся в защите, шарлатанов, которых нужно держать в узде, и злоупотребления, которые следует предотвращать». Тот же комментатор отмечал: «Желание регулировать все до последней мелочи … скорее мешает хорошему, чем предотвращает злоупотребления». [Описание этой борьбы см. в: Charles E. Freedeman, «The Coming of Free Incorporation in France, 1850-1867», Explorations in Economic History, 2d ser. 4, N 3 (Spring-Summer, 1967): p. 212. Фридеман приписывает первую из цитируемых фраз Адольфу Блейзу, а вторую – Шарлю Лескуеру. (там же, с. 220, 227)]
   До 1856 года во Франции существовало два способа создания корпораций. Акционерное общество (Societe anonyme) могло быть создано только с разрешения правительства. Создание коммандитного товарищества (Societe en commandite par actions) не требовало правительственных актов, но в нем акционеры передавали весь контроль над предприятием в руки управления, то есть примерно так же, как в товариществах, активные участники получают всю полноту власти за счет пассивных партнеров. В начале 1850-х годов французская экономика переживала быстрый подъем. Коммандитные товарищества учреждались массово, а акционеров и кредиторов нередко обдирали как липку.
   До принятия английского закона о компаниях от 1856 года немало английских фирм ради выгод ограниченной ответственности регистрировались во Франции как коммандитные товарищества – и это было важным аргументом в пользу либерализации закона о компаниях в 1856 году. Но в том же году Франция резко ужесточила условия создания коммандитных обществ. До принятия закона 1856 года в парижском округе существовали коммандитные общества с совокупным уставным капиталом в 581 млн. франков; годом позже соответствующая величина составляла только 74 млн. франков [там же, с. 218-218]. В том же году подъем французской экономики сменился спадом, и некоторые полагали, что два эти события взаимосвязаны. Другим аргументом в пользу либерализации французских законов о корпорации было то, что французские инвесторы, лишившиеся возможности покупать акции французских компаний, начали вкладывать средства в иностранные компании.
   Подобно американским штатам европейские правительства столкнулись с тем фактом, что при чрезмерной ограничительности их законов о корпорации граждане начинают создавать компании в соседних государствах. Выяснилось, что невозможно запретить корпорациям, созданным в условиях сравнительно либерального иностранного законодательства, действовать на территории с более ограничительными законами о деловых предприятиях. В соответствии с конституцией Соединенных Штатов корпорации, созданные в одном штате, должны бы были признаваться корпорациями и во всех других штатах. Несмотря на это, штаты имели возможность запрещать корпорациям, учрежденным в других штатах, вести дела на их территории. [Самым важным был процесс Bank of Augusta v. Earle, 13 Pet. 519, 10 L. ed. 274. В XIX – начале XX века этот процесс возбудил множество споров по вопросу о том, какими должны быть транзакции предприятия внутри штата, чтобы требовать от него регистрации в качестве иностранной корпорации, и не является ли необходимость такой регистрации ущемлением конституционных прав иностранной корпорации.] Но постепенно получила распространение практика, когда иностранные корпорации могли зарегистрироваться и получить право на ведение бизнеса в каждом штате. В Европе пришли к тому же результату. В 1849 году бельгийский кассационный суд принял решение, что французские корпорации не являются законными юридическими лицами для бельгийского права, но в 1854 году обе страны договорились о том, что французским компаниям будет разрешено действовать в Бельгии, а бельгийским – во Франции. Такого рода взаимные соглашения в 1860-х годах связали всю Европу [Freedeman, «The Coming of Free Incorporation in France», pp. 218-219]. А в 1867 году после трехлетних дебатов Франция приняла закон, по которому можно было создавать акционерные общества (Societe anonyme), причем на условиях, удовлетворявших требованиям тогдашней деловой практики и без особого правительственного разрешения. [Фридеман отмечает, что между 1868 и 1876 годами были образованы 798 акционерных обществ, то есть больше, чем за 60 лет перед тем, когда для этого требовалось согласие правительства. Но процесс инкорпорации явно набирал темпы: в 1881 году во Франции было создано 976 акционерных компаний. (там же, с. 223-227)]
   В Германии промышленная Рейнская область в результате мирного договора 1815 года, ознаменовавшего окончание наполеоновских войн, попала под политический контроль Пруссии. [Основным источником по истории развития промышленных и финансовых предприятий в Рейнской области вплоть до объединения Германии является: Richard Tilly, Financial Institutions and Industrialization of Rhineland, 1815-1870 (Madison; University of Wisconsin Press, 1966).] В Пруссии господствовала земельная аристократия – юнкеры. Правительственные чиновники рекрутировались из представителей среднего класса, которые оберегали интересы юнкеров. В результате развитие Рейнской области после 1815 года замедлилось, поскольку юнкеры препятствовали осуществлению всех проектов, которые могли, отвлекая сбережения в железнодорожное строительство и в промышленность, привести к росту процентных ставок для сельского хозяйства. Прусская бюрократия употребляла свое право отказывать в инкорпорации, чтобы препятствовать созданию железнодорожных компаний, а позднее – и банков. Частные банкиры из Рейнской области приняли на себя двойную роль политических посредников и учредителей железнодорожных и промышленных предприятий. Для реализации этих проектов они создавали синдикаты банкиров, что обеспечивало им поддержку банкиров Берлина и Франкфурта, имевших связи с ключевыми фигурами правительства. И так уж получалось, что ключевые фигуры бюрократического аппарата становились акционерами на особо благоприятных условиях – та же самая практика, что во времена Тюдоров. В 1840-х годах частное железнодорожное строительство в Рейнской области шло полным ходом.
   В Рейнской области и в Руре частные банкиры сыграли ту же роль учредителей и посредников и для промышленных корпораций. Они размещали у себя долгосрочные ценные бумаги корпораций (акции и облигации), поддерживали с помощью продаж в частные руки незначительный рынок ценных бумаг (на фондовых рынках объем торговли был невелик), снабжали корпорации краткосрочными кредитами для текущих нужд, заняли позиции в советах директоров, а иногда осуществляли скупку ценных бумаг. Последнее создавало банкирам возможность время от времени создавать новые фирмы с уже готовыми потребителями. Промышленные акции задолго до 1880-х годов обращались на фондовых рынках Германии, но основным предметом торговли, как и в других странах, оставались бумаги железнодорожных компаний и правительственные облигации.
   В отличие от Англии, тесная связь германских корпораций с банками не повела к децентрализации, отчасти потому, что сами банки Германии были более централизованными. Индустриализация началась в Германии позже, и банки были к тому времени слишком сплочены, чтобы допустить возникновение множества конкурирующих промышленных фирм. Среди первых немецких промышленников некоторые – например, Крупп – не имели тесных связей с банками. Но к тому времени, когда Германия индустриализовалась, требования к начальному капиталу стали значительно выше, чем на первых стадиях промышленной революции, и сравнительно редкие фирмы могли встать на ноги без сильной поддержки банков.
   Заключение
   В последние десятилетия XIX века корпорация как форма организации предприятия стала использоваться и там, где не было нужды в государственных полномочиях, – то есть там, где не были нужны право принудительного выкупа земли, право на монополию и некоторых других правительственных полномочий. Стала общепринятой концепция предприятия, осуществляющего торговлю и производство, принадлежащего группе индивидуумов и управляемого наемными менеджерами.
   Инкорпорированное деловое предприятие имеет больше общего с товариществами (особенно с товариществами с ограниченной ответственностью), с трестами, с акционерными компаниями, чем с декретированными государством гильдиями, монополиями, предприятиями коммунального обслуживания. И только с середины XIX века Запад созрел для того, чтобы позволить группам лиц, объединившихся ради чисто хозяйственных целей, получать статус юридического лица без соответствующего решения законодательной или исполнительной власти.
   Разные обстоятельства подталкивали к групповым формам собственности в разных отраслях и в разные периоды времени. Можно было ожидать постепенного распространения корпоративной формы собственности в мире, где давно существующие предприятия начинали переходить в руки наследников – и потому нуждались в инкорпорации, а также там, где инкорпорация была нужна для привлечения капиталов к новым предприятиям. Это и происходило во всех западных странах после 1850-х годов. Тем не менее, эта тенденция была далеко не универсальной, и многие предприятия, в том числе очень крупные, сохраняли форму товариществ или индивидуальной собственности. Юридические и экономические формы западных предприятий были по-прежнему очень разнообразны, и каждое по своему приноравливалось к меняющимся обстоятельствам.
   В конечном итоге законы о корпорациях оказались плодотворными и явились той правовой формой, которая отвечала организационным потребностям промышленности XIX века. Но правовые изменения происходили только в ответ на экономические потребности, и зачастую нужный ответ появлялся с большим отставанием, результатом чего было появление таких промежуточных форм, как неинкорпорированные акционерные компании, товарищества с сотнями пассивных партнеров и тресты.
   В конце 1880-х и в 1890-х годах, по крайней мере, в США, рынки ценных бумаг стали доступны промышленным корпорациям. Это повысило привлекательность корпоративной формы организации, и, прежде всего – крупной корпорации. В следующей главе мы рассмотрим, как это отразилось на организации предприятий.
10. ТЕХНОЛОГИИ, ТРЕСТЫ И ПРОДАВАЕМЫЕ ЦЕННЫЕ БУМАГИ
    В главе 6 мы рассматривали период, когда корпоративная форма организации предприятий широко использовалась железными дорогами и другими лицензионными компаниями. В других отраслях торговли и промышленности она использовались все шире, но пока не стала основной формой, и Запад в то время еще не имел институционального решения проблемы; как удовлетворить растущую потребность в существовании больших экономических организаций за пределами сферы действия лицензированных корпораций. Современную принадлежащую публике промышленную корпорацию еще предстояло изобрести. В этой главе мы рассмотрим, как это произошло.
    В Соединенных Штатах 1880-е годы были временем изменений. Вклад промышленности в национальный доход превысил вклад сельского хозяйства. Таким образом, менее чем через сто лет после Йорктауна Соединенные Штаты стали преимущественно индустриальной страной и перестали в экономическом отношении быть колонией Старого Света. Ряд технологических и организационных новшеств в США благоприятствовал увеличению размеров предприятий. Для этого периода было характерно увеличение производства и падение цен – сочетание настолько странное для наблюдателей конца XX века, что порождает у них зачастую просто наивные истолкования. Эта ситуация создавала серьезные финансовые проблемы для небольших производственных фирм, имевших устарелый производственный аппарат и очутившихся в мире падающих цен и слабых финансовых перспектив – попросту говоря, почти для всех промышленных компаний 1880-х годов.
    На фоне этих экономических трудностей инвесторами завладели два убеждения. Одно – что выгодно подавить конкуренцию с помощью консолидации конкурирующих предприятий. Другое – что крупные предприятия, как правило, – и вовсе не случайно – эффективнее малых. Не имело значения, что оба убеждения были в лучшем случае верны лишь отчасти: под давлением тяжелых финансовых трудностей, обрушившихся на многие предприятия, они стали причиной широкого движения за создание «трестов».
    Среди множества политических и экономических последствий «трестификации» менее всего внимания обратили на то, что это движение сыграло громадную роль в изменении формы американской промышленности: тресты создали рынок промышленных ценных бумаг, а вместе с ним возникли и принадлежащие публике промышленные корпорации. До 1890 года очень немногие промышленные акции имели свободное хождение на рынке – просто по той причине, что было очень мало достаточно больших промышленных предприятий, которые могли бы поддерживать непрерывный процесс торговли своими акциями. Но тресты были достаточно велики и популярны у инвесторов. К 1914 году, после двадцати пяти лет слияний и консолидации, большинство крупных промышленных предприятий в Америке превратились в корпорации, принадлежащие публике. Если к тому времени среди них и оставались тресты – то есть фирмы, способные контролировать целую отрасль, то совсем немного, поскольку тресты оказались финансово несостоятельными. Новые предприятия были уже достаточно крупными, чтобы поддерживать регулярную рыночную торговлю своими акциями, а это оказалось очень существенным преимуществом для инвесторов, поскольку уменьшало риск и издержки, возникающие при делегировании управленческих полномочий (agency costs – тип издержек, обсуждаемый ниже в этой главе).
    При всех своих достоинствах с точки зрения инвесторов большие корпорации не выжили бы, если бы не научились справляться с проблемами организации труда в небывалых по размеру группах работников. Это была нелегкая задача, поскольку большие корпорации столь основательно нарушили привычные отношения между нанимателями и нанимаемыми, что и сейчас, почти сто лет спустя, вполне удовлетворительное решение еще не найдено. Конфликтный характер этих отношений, может быть, предопределенный необходимостью разделить произведенный доход между трудом и капиталом (не существует «справедливого» способа разделения результата совместных усилий), с самого начала стимулировал корпорации отказываться – где только было возможно – от трудоемких производств в пользу капиталоемких и помешал развитию корпораций в трудоемких секторах хозяйства. Благодаря этому большие корпорации сосредоточились исключительно в капиталоемких производствах, и важнейшим результатом этого оказалось то, что в странах Запада большая часть рабочих мест размещены вне корпораций.
    Мы начнем рассматривать процесс изменения размеров производственных предприятий Америки после 1880 года с обзора технологического состояния хозяйства, а затем кратко затронем некоторые изменения в организации предприятий, вызванные развитием массового производства, а также городских, национальных и интернациональных рынков. Имея представление обо всем этом, мы сможем понять, каким образом возникновение рынка промышленных ценных бумаг в сочетании с достигнутой уже свободой создания корпораций привело к реорганизации промышленности и возникновению принадлежащих публике корпораций – того основного института, который сделал возможным существование больших промышленных предприятий в капиталоемких отраслях промышленности.
    Изменения технологии производства
    По окончании гражданской войны в Америке был реализован ряд поразительных усовершенствований в технологии производства, измеряемых, как и должно быть, сокращением издержек производства. Чандлер собрал несколько примеров [Альфред Д. Чандлер, мл., в примере, подготовленном для обсуждения на занятиях, озаглавил «The Emergence of Managerial Capitalism»]. Использовав бессемеровский процесс, Эндрю Карнеги уменьшил издержки изготовления рельсовой стали с примерно ста долларов за тонну в начале 1870-х годов до двенадцати долларов в конце 1890-х. В начале 1880-х годов «Стандард Ойл» сконцентрировала перегонку нефти на трех современнейших заводах, и благодаря этому сумела снизить средние издержки на производство галлона керосина с 1,5 центов до 1882 года до 0,54 цента в 1884 году и до 0,45 цента в 1885 году. Внедрение машин, набивающих сигареты, снизило издержки производства в Англии и в США с почти доллара до примерно шести центов за тысячу. Первые три германские фирмы, наладившие массовое производство голубого ализарина, сократили издержки производства с двухсот марок за килограмм в 1870-х годах до девяти марок в 1886 году. Технология получения алюминия по Холлу помогла снизить цены на алюминий с 87,5 франка за килограмм в 1888 году до 3,75 франка в .1895 году. В целом американский индекс розничных цен снизился со 100 в 1880 году до 82 в 1890 году – и если не полностью, то значительная часть этого сокращения имела причиной совершенствование технологий.
    Несколько приведенных примеров свидетельствуют о прогрессе в металлургии, о замене чугунного литья сталью, о совершенствовании машиностроения и улучшении конструкций станков и оборудования. Получение стали с заданными свойствами в сочетании с совершенствованием станков и машин сделало возможным производство стандартных, взаимозаменяемых деталей, что открыло путь к массовому производству сельскохозяйственных машин, швейных машин, пишущих машинок, кассовых аппаратов, велосипедов, а чуть позднее и автомобилей.
    В Соединенных Штатах число используемых промышленностью паровых двигателей удвоилось между 1860 и 1880 годами и еще раз удвоилось между 1880 и 1900 годами. Поскольку во второй половине XIX века паровые двигатели использовались главным образом на фабриках, этот рост позволяет представить размах промышленных инвестиций после окончания гражданской войны. Причиной возраставшего использования паровых двигателей было строительство и расширение заводов, а не простая замена водяных колес на паровые двигатели – до 1880 года использование водяных колес в промышленности также возрастало [Jeremy «Fact in Fiction? The Relative Costs of Steam and Water Power: A Simulation Approach», Explorations in Economic History, 2d ser., 4 (October 1979): p. 412]. Чтобы оценить возникавшие при таком темпе роста потребности в капитале, следует помнить, что паровые двигатели, как правило, обходились дешевле сопутствующих вложений в землю, здания, станки и в увеличение оборотного капитала, необходимого для обслуживания растущего объема производства и продаж.
    Хотя пик использования паровых машин был достигнут только в 1910 году [там же, с. 412-413], доступность электрической энергии начала подрывать спрос на водную и паровую энергию уже в 1880-х годах. [Краткий обзор истории электрификации фабрик см.: Richard В. Du Boff, «The Introduction of Electric Power in American Manufacturing», Economic History Review, 2d ser., 20, N 3 (1967): pp. 509-518.] До появления электричества силовой привод осуществлялся с помощью шестереночных и ременных передач. Чтобы ни было источником энергии – водяное колесо или паровой двигатель, но единственными устройствами для передачи энергии движения на веретено, челнок, токарный станок, пресс, пилу или кузнечный мех оставались шестеренки и ремни. С увеличением размеров трансмиссий они делались все более сложными и на них терялось все большее количество энергии. Расположение станков на фабриках подчинялось необходимости размещать более энергоемкие станки поближе к двигателю. Рациональная последовательность операций во внимание не принималась.
    Примерно в 1890 году стало возможным снабжать каждый станок электродвигателем и передавать к нему энергию по проводам. Многие фабрики установили на своих паровых машинах собственные электрогенераторы, но можно было получать почти неограниченное количество энергии и от новых электростанций. Замена ременных и шестереночных передач на электрические провода и электродвигатели в первую очередь оправдывалась легко вычисляемой экономией от сокращения затрат на обслуживание и на энергопотребление. Но эта экономия – не самое важное; существеннее то, что провода можно протянуть куда угодно, поскольку потери энергии в них были ничтожными. Стал возможным новый подход к устройству фабрик, и естественно, что размещение станков на фабриках стали подчинять рациональной последовательности этапов производства. [Дю Бофф сообщает, что издательства и типографии лидировали в процессе электрификации. «И стоит отметить, что издательства и типографии лидировали в росте производительности..». (там же, с. 516) Особенно интересны эксперименты правительственного управления печати, где «лучшее размещение станков и повышение их загрузки, а также устранение ременных и шестеренчатых передач «по крайней мере, на 10% повысили производительность печатных машин»» (там же, с. 513) Не исключено, что эти первоначальные достижения были перекрыты позже, когда конструкция машин была приспособлена для лучшего использования преимуществ электрификации.]
    Замещение механических силовых передач на электропривод открыло возможности не только для строительства гораздо более крупных фабрик, но сделало выгодными и небольшие предприятия. Небольшие мастерские, не имевшие возможности завести собственный паровой двигатель или водяное колесо, были вынуждены пользоваться только ножным или ручным приводом. Теперь появилась возможность получать электроэнергию от новых электростанций и устанавливать электромоторы. Благодаря этому удалось не только остановить процесс вытеснения мелких мастерских громадными заводами, но и сократить издержки, а значит, увеличить объем производства и занятости в отраслях, в которых до сих пор господствуют небольшие обрабатывающие предприятия. Трудно представить, например, как без электричества смогла бы достичь современного размаха швейная промышленность Нью-Йорка и Лос-Анджелеса. В общем, широкое внедрение электропотребления в 1890-х годах привело к моральному устареванию значительной части обрабатывающей промышленности Запада. Неожиданно оказалось, что крупные заводы во многих случаях больше не нужны, а небольшие предприятия нуждаются в электрификации.
    Развитие двигателей внутреннего сгорания и первые эксперименты с автомобилями, или, как их тогда называли, с безлошадными повозками происходило также между 1880 и 1890 годами. Освоение электроволн только еще началось – от рентгеновских лучей до первых радиопередатчиков Маркони. Здесь были уже семена второй промышленной революции, которая заменила паровой двигатель на двигатель внутреннего сгорания и ввела в жизнь автомобили и самолеты, а также предпосылки революции в системе коммуникаций. Не исключено, что американским финансистам, которые как раз к 1900 году развернули процесс слияний и укрупнения предприятий, просто повезло, но они создали экономику, способную строить и эксплуатировать автомобильные заводы, которые к 1914 году образовали новую гигантскую отрасль промышленности, что имело очень далеко идущие экономические, социальные и политические последствия.
    В общем, между 1880 и 1900 годами в Соединенных Штатах шел процесс расширения производственных мощностей и внедрения новых технологий, что нередко приводило к существенному увеличению размеров отдельных заводов и фабрик. Найти необходимый капитал было нелегко. Начиная с 1880 года, началось общее падение цен на продукты обрабатывающей промышленности, а вслед за паникой 1893 года последовала сильная депрессия. В этих условиях у фирм не было возможностей для самофинансирования, а многие из них были непривлекательны как инвестиционный объект даже для собственных владельцев. Существовала серьезная потребность в новых формах предприятий, которые были бы более привлекательны для капиталовложений, то есть таких форм, которые предлагали бы инвесторам перспективы более высоких прибылей и меньшего риска. В экономической системе, где прибыль финансистов от продажи ценных бумаг новых предприятий зависела от их способности представить последние как более прибыльные или менее рискованные вложения капитала, были испробованы разные правдоподобные варианты: инкорпорирование предприятий, создание трестов, а после 1894 года – вертикальная и горизонтальная интеграция, достигшая наибольшего размаха в 1900 или 1901 годах. Хотя при этом было учреждено множество быстро провалившихся предприятий, возникли большие предприятия, успешно справлявшиеся с задачей привлечения капиталов для обновления и расширения производства. Как и в любых других экспериментах, имели значение только удачные попытки, и волна слияний подготовила американскую промышленность к решению задач второй промышленной революции, движущими силами которой были двигатель внутреннего сгорания и электричество.
    Изменения в организации предприятий
    Технологические новшества между 1880 и 1914 годами вели к изменению размеров американских предприятий, а одновременно действовал другой, не менее важный процесс: расширение набора функций каждого отдельного предприятия. Здесь необходимы объяснения. Производственные предприятия могут выполнять либо самостоятельно, либо прибегая к услугам других, следующие функции, каждая из которых включает множество подфункций:
    • конструирование, разработка продукта;
    • производство сырых материалов;
    • производство полуфабрикатов;
    • сборка готового продукта;
    • сбыт на местном или региональном рынках;
    • сбыт на национальном рынке.
    Размер предприятия отчасти зависит от того, сколь многие из этих функций оно выполняет самостоятельно. Еще в большей степени эффективность предприятия определяется тем, сколь разумно оно выбрало для себя подходящий набор функций. Мы вернемся к вопросу о факторах, определяющих размер предприятия, в главе 9.
11. Сборка, производство полуфабрикатов и сырья
    Массовое производство вызвало быстро растущий спрос на все виды сырья и полуфабрикатов. Это было не ново. В течение XIX века британская текстильная промышленность, как мы видели в главе 5, увеличила спрос на хлопок в шестьдесят раз. Снабжение отрасли хлопком осуществляли торговцы Ливерпуля и Манчестера, и нет свидетельств о попытках ланкаширских изготовителей пряжи подчинить себе выращивание хлопка.
    В конце XIX века ряд отраслей промышленности в Соединенных Штатах отличался от британской текстильной промышленности тем, что в их распоряжении не было надежных, конкурентных рынков, на которых можно было бы закупать все необходимое сырье и полуфабрикаты. Иногда выходом становилась вертикальная интеграция – то есть подчинение себе производства сырья. В производстве цветных металлов было обычным соединение добычи руды и получения металла, и эта же практика распространилась в производстве стали и в нефтепереработке в результате резкого увеличения спроса на сырье новых нефтеперерабатывающих и сталеплавильных заводов. Учет транспортных издержек разделил национальные и международные рынки на региональные, и эти региональные рынки иногда могли, а порой были не в состоянии удовлетворить спрос отдельного металлургического или нефтеперерабатывающего завода без резкого увеличения цен. Возникали проблемы с сортировкой и качеством сырья. И всегда была опасность, что производители сырья могут войти в опасное картельное соглашение.
    Для производителей стали и нефтепродуктов было особенно характерно вовлечение в добычу сырья для собственных отраслей – железной руды, угля и нефти. А опыт взаимодействия с железнодорожными картелями подтолкнул их к тому, чтобы развивать собственные системы транспорта. Нефтяные компании строили собственные нефтепроводы, владели баржами и танкерами. Производители стали создали парк рудовозов. (Стоит добавить, что продолжали работать производители нефтепродуктов и стали, не владевшие собственным сырьевым производством, но их деятельность была более успешной в периоды, когда наличествовал избыток сырья). Появление судов и вагонов, оснащенных холодильными установками, побудило поставщиков мяса и производителей продовольствия включать в состав своих производств транспортное звено, а в отдельных случаях и выращивание собственной продукции, как, например, бананов.
    В некоторых случаях, особенно в производстве стали и нефтепродуктов, вертикальная интеграция вела к установлению единого управления сложными потоками перерабатываемых материалов. В этом состояли основные организационные инновации: изобретенная Джоном Д. Рокфеллером интегрированная нефтяная компания до сих пор широко используется во всем мире. Но процесс интеграции захватил далеко не всю экономику США. Сплошь и рядом производители сырья продолжали успешно (и, конечно же, бодро) расширять производство для удовлетворения потребностей новых заводов. Даже в сталелитейной промышленности процесс интеграции остановился на собственно производстве стали. «Дженерал Моторс» была гигантским потребителем стали, но сама она сталь не производила. Среди экспериментов Генри Форда были и попытки производить сталь, но они оказались неудачными, поскольку не дали сокращения издержек. На самом деле, если не считать бензина и мазута, трудно найти производителей других потребительских благ, технологический цикл которых захватывал бы и производство сырья.
12. Интеграция сбыта на национальных, местных и региональных рынках
    Иногда утверждают, что современное промышленное предприятие возникло тогда, когда впервые в рамках одного предприятия соединились массовое производство продукции и ее сбыт. Эта точка зрения не лишена оснований, но нужны оговорки.
    В период ремесленного производства продажа готовых продуктов была частью работы ремесленника, а не особой профессией, и осуществлялась на прилавке мастерской или в ярмарочном киоске. Межрегиональную торговлю и, соответственно, региональную специализацию обеспечивали торговцы, закупавшие продукцию местных ремесленников и продававшие ее в других регионах. Таким образом, распределение – доставка продукции потребителям – было специализированным занятием, сосредоточенным в торговых предприятиях, которым из-за гильдейских правил и уставов не было доступа к производству.
    Переход от ремесленного производства к фабричному не привел к соединению производства и распределения в рамках одного предприятия – по крайней мере, на первых порах. Например, на ранних этапах развития текстильной промышленности в Британии все еще сохранялись торговцы и брокеры, имевшие достаточные ресурсы, чтобы служить посредниками для фабрик. Значительная часть производимой продукции экспортировалась, и местный рынок был географически компактен.
    В Соединенных Штатах, начиная с 1880-х годов, ряд производителей достигли того, что их продукция в заметных количествах продавалась на общенациональном рынке. Немногие из предприятий такого рода полагались при этом на одного-единственного торговца или брокера. Более типичной была ситуация, когда закупки осуществляли множество посредников или прямых потребителей – то есть покупателей, которые, не будучи оптовыми торговцами, закупали продукцию в больших объемах: другие производители, правительственные агентства или строительные компании. Для сбыта продукции на национальном рынке через каналы оптовой торговли были нужны заводские отделы сбыта, нередко с территориальными конторами, складами, а иногда и ремонтными участками. Кроме того, была централизована деятельность по предоставлению информации потребителям: ведь оптовики или дилеры редко способны столь же дешево, как производители, готовить и распространять каталоги, инструкции, наставления по ремонту и обслуживанию. Рекламные объявления могут появляться в местных изданиях от лица дилера или оптовика, но издержки на подготовку рекламы сокращались, когда заводы (или их рекламные агентства) брали на себя оказание этой услуги оптовикам. Издержки на общенациональные рекламные компании также должны ложиться на изготовителей, поскольку ни один оптовик не располагает для этого нужной финансовой заинтересованностью.
    Несмотря на всю важность такого рода деятельности, интеграция производства и сбыта не была завершена. Предприятия с массовым производством продукции продолжали использовать оптовых и розничных торговцев как конечные звенья в цепи сбыта. Исключения были редки, хотя некоторые из них весьма внушительны. Непосредственно потребителям сбывала свои продукты нефтеперерабатывающая промышленность. Время от времени к той же практике прибегали производители пылесосов, швейных машин и других видов продукции. Некоторые производители заводили собственные территориальные склады, чтобы непосредственно снабжать розничных торговцев. Иногда собственные системы оптового сбыта охватывали весь национальный рынок, иногда только часть этого рынка, а для некоторых регионов использовались услуги местных оптовиков. Многие производители массовой продукции создавали собственные экспортные организации. На практике использовалось бесконечное количество сочетаний и комбинаций, но по большей части сбыт конечному потребителю – там, тогда и в таких количествах, которые наиболее удобны для потребителя – оказывался проще и дешевле, если им занимались не сами производители, а независимые оптовики и розничные торговцы.
    Сбыт непосредственно конечным потребителям большей частью осуществлялся тогда, когда заказчик покупал в достаточно большом количестве, чтобы иметь с ним дело напрямую. Одним из примеров здесь могут служить производители инвестиционных благ, которые продавали заводское оборудование другим производителям, а другой пример – производители профессионального оборудования и материалов для врачей, юристов, бухгалтеров и фотографов. Непосредственно потребителям, как правило, продавались технически сложные изделия: отчасти потому, что здесь для ответа на вопросы потребителей нужны особо подготовленные продавцы; отчасти во избежание ситуаций, когда потребителю сбываются неподходящие для него изделия, отчего может пострадать репутация производителя; отчасти из веры в то, что специалисты предприятия-изготовителя могут лучше осуществлять установку, ремонт и подготовку персонала пользователя, чем оптовые торговцы.
    У многих производителей, обслуживавших национальные рынки, отделы сбыта оказывались более мощными, чем крупнейшие торговые предприятия XVIII и XIX веков, и организация взаимодействия этих отделов с производственными подразделениями фирмы была важным моментом в развитии предприятий. Однако при своем появлении в конце XIX века большинство отделов сбыта у производителей массовой продукции главным образом просто осуществляли связь со своими оптовиками. Сбыт не передавался в. руки новых общенациональных маркетинговых структур, а шел через традиционную сеть оптовой и розничной торговли. «Зингер», «Стандард Ойл» и производитель кассовых аппаратов «Нейшнл Кеш Реджистер» оставались всего лишь видными исключениями. Хотя сложившаяся к тому моменту система торговли не имела никакого опыта оперирования с продуктами массового производства, и все необходимые изменения приходилось изобретать на ходу, система оптовой и розничной торговли справилась с этим делом превосходно, если только можно судить по данным об их росте в период развертывания системы массового производства. Доля оптовой торговли в национальном доходе (добавленная стоимость) выросла с 220 млн. дол. в 1879 году до 810 млн. дол. в 1899 и 1300 млн. дол. в 1909 году. Соответствующие числа для розничной торговли – 560 млн. долларов в 1879, 1340 млн. дол. в 1899 и 2320 млн. дол. в 1909 году [U. S. Department of Commerce, Bureau of the Census, Historical Statistics of the United States (Washington, D. C.: Government Printing Office, 1975), ser. T 1-14, p. 839].
    Рынки ценных бумаг
    Мы видели, что развитие технологии и совершенствование приемов организации умножили число областей хозяйства, в которых издержки от увеличения размеров предприятий перекрывались экономией от увеличения масштабов производства или сбыта. Теперь мы обратимся к тому фактору, который превратил принадлежащие публике акционерные корпорации в самую выгодную форму предприятия, а именно к рынку ценных бумаг промышленных предприятий. До 1890 года в Соединенных Штатах были чрезвычайной редкостью принадлежащие публике промышленные корпорации, а после 1914 года столь же редки стали крупные неинкорпорированные и не имеющие множества акционеров предприятия. Этот сдвиг потребовал изменения как организации самих корпораций, так и торговли на фондовых рынках. Эти изменения были чрезвычайно важны для капитализма XX века.
    Возникновение фондовых рынков связано с торговлей правительственными облигациями и ценными бумагами монополий. Бродель выделяет рынок в Амстердаме, возникший в начале XVII века, как первый пример открытой, публичной и обширной торговли ценными бумагами, хотя зачатки такого рода торговли он обнаруживает в Италии, Испании, Франции, в городах Ганзы и в торговле ценными бумагами рудников на Лейпцигской ярмарке уже в XV веке [Fernand Braudel, The Wheels of Commerce (New York: Harper & Row, 1982), pp. 100-101]. В Лондоне торговцы ценными бумагами создали свой рынок в 1773 году. В Нью-Йорке с 1792 года систематическая торговля велась на улице (в буквальном смысле слова). Так что торговля ценными бумагами – намного более древняя практика, чем торговля акциями промышленных корпораций.
    В Соединенных Штатах инвесторы познакомились со множеством вариантов торговли ценными бумагами во время и сразу по окончании гражданской войны. Мэриан В. Сирс сообщает, что с 1860 по 1930 год в Соединенных Штатах были открыты примерно 250 местных фондовых рынков, и большая их часть появилась в начале этого периода. В западных штатах местные фондовые рынки торговали акциями рудников. От них осталась грустная хроника потерь, понесенных инвесторами, нередко в результате грубейшего жульничества. Широчайший размах имела торговля золотом. В Нью-Йорке памятен целый ряд заведений, созданных специально для торговли акциями компании «Железные дороги Эри» после того, как эти акции были сняты с торгов на Нью-йоркской фондовой бирже [Marian V. Sears, «Gold and the Local Stock Exchanges of 1860’s». Explorations in Economic History (Winter 1969): pp. 198-231].
    В периоды экономической экспансии не только в Соединенных Штатах, но и в Европе фондовые рынки являлись центрами оптимизма и надежды на быстрое обогащение, что порой именуют спекулятивной горячкой. Там же действовали умудренные крутые дельцы, научившиеся эксплуатировать этот избыточный оптимизм. В периоды спада эти мыльные пузыри лопались, что вело к разорению и личным драмам множества людей. Короче говоря, фондовые рынки приобрели отталкивающую репутацию в кругу предусмотрительных инвесторов, и те рынки, которые вовсе не пытались контролировать процесс торговли ценными бумагами, были виновны в этой репутации не намного сильнее, чем другие, которые пытались как-то это дело упорядочить. До 1890-х годов на фондовых рынках в Соединенных Штатах торговали исключительно акциями железных дорог и компаний коммунального обслуживания. Единственным производительным предприятием, акции которого ходили на Нью-йоркской фондовой бирже, была «Пульман палэс кар компани», да и то большую часть ее собственности составляли компании по эксплуатации спальных вагонов. [Thomas R. Navin and Marian V. Sears, «The Rise of the Market for Industrial Securities, 1875-1902», Business History Review 24 (June 1955): pp. 105-138. Этим авторам принадлежит честь первого описания перехода значительной части промышленности США в форму корпораций, принадлежащих публике.] Иногда форму корпорации принимали текстильные компании Новой Англии, их акции имели довольно широкое хождение и продавались на Бостонской фондовой бирже. Но только 25% веретен в Новой Англии принадлежали инкорпорированным компаниям, а цены на их акции (около тысячи долларов за штуку) были, как выяснилось со временем, чрезмерно высоки для сколь нибудь широкой торговли, и в результате общий объем торговли был очень невелик. Некоторые крупнейшие предприятия еще не стали корпорациями, как, например, сталепроизводящие заводы Эндрю Карнеги, которые до 1892 года, когда они, наконец, были инкорпорированы, существовали в форме товарищества.
    Англия несколько опережала Соединенные Штаты в развитии рынков промышленных акций. В 1860-х годах здесь прошла волна инкорпорирования текстильных фирм, причиной чего были местные финансовые интересы. [См.: Р. L. Cottrell, Industrial Finance, 1830-1914 (New York: Methuen, 1980), pp. 108-109. Как и в Соединенных Штатах, создание промышленных компаний первоначально было делом второразрядных финансовых домов; вплоть до окончания первой мировой войны перворазрядные финансовые дома занимались преимущественно размещением иностранных ценных бумаг (там же, с. 144-145).] К инкорпорированию понуждали также потребность в модернизации оборудования и финансовые трудности, частично вызванные прекращением поставок хлопка из-за гражданской войны в Америке. В 1882 году на Лондонской бирже ходили акции производительных фирм с суммарным капиталом в 54 млн. фунтов, а за следующие двадцать лет этот показатель увеличился до 872 млн. фунтов. [Lance Davis, «The Capital Markets and Industrial Concentration: The U.S. and U.K., a Comparative Study», The Economic History Review 19, « (1966): p. 255. Девис ссылается на свидетельские показания Дэвида Чедвика перед Особым комитетом по закону о компаниях от 1862 и 1867 годов, который утверждал, что его фирма к тому времени продала корпоративных акций, большей частью промышленных, на сумму более 40 млн. ф. стр. (с. 262 и п. 5). Девис указывает, что британские рынки краткосрочных и долгосрочных кредитов для промышленных концернов также были развиты лучше, чем в Америке (с. 260-261). Филип Мировски отмечает, что профессиональные торговцы акциями, получавшие текущую информацию о ценах на акции из газет и журналов, были в Британии уже в 1690 году. Он показывает, однако, что затем этот рынок пережил долговременный упадок. Philip Mirowski, «The Rise (and Retreat) of a Market: English Joint Stock Shares in the Eighteenth Century», Journal of Economic History 41 (September 1981): pp. 561-578.]
    Ланс Девис утверждал, что Англия располагала более развитыми рынками капитала, чем Соединенные Штаты, и потому при возникновении технологических возможностей для резкого повышения концентрации производства английским компаниям было легче финансировать соответствующие расходы [там же, с. 263-268]. Занятным исключением была пивоваренная промышленность, начавшая с 1886 года продажу акций для финансирования развития собственных пивных, которые должны были гарантировать устойчивый сбыт продукции. [Размещение акций пивных заводов описано Коттреллом. Cottrell, Industrial Finance, 1830-1914, pp. 168-171. Нехватка пивных возникла из-за успехов британского движения за трезвость и ограничительной лицензионной политики, и производителям пива стало выгодно завладеть сохранившимися пивными для гарантированного сбыта своей продукции.] Одно время эти продажи были очень велики, и в Лондоне они шли через ведущие торговые банки. Финансирование американских компаний, напротив, определялось неформальными связями с богатыми людьми или банками. Девис предполагает, что те, у кого были соответствующие связи, имели наилучшие возможности для получения экономии от масштабов производства и внедрения капиталоемких технологий. Не исключено, что Девис прав, считая, что американские производители охотнее англичан шли на слияния и поглощения из-за трудностей с финансированием. [Девис говорит о сравнимой ситуации в Германии: «В случае Германии, например, связь представляется еще более непосредственной. Из-за крайне малого числа прочных финансовых институтов, только германские банки были в состоянии предоставить промышленности большую часть потребного ей капитала. Этот централизованный контроль распределения капитала вскоре привел к централизованному контролю ценообразования и решений о производстве, а также способствовал возникновению сохраняющейся и поныне картелизации рынков. Поскольку промышленность была гораздо моложе, а финансовые институты более примитивны, было невозможно конкурировать, не имея внешних источников финансирования». («Capital Markets», p. 271)] Но при оценке полезности знакомств среди финансистов для расширения производства следует иметь в виду некоторые оговорки.
    Во-первых, если вообразить себе отрасль, которая нуждается в увеличении мощности оборудования и в сокращении количества фирм, то ясно, что инвестиции будут очень рискованны до тех пор, пока не определятся фирмы-победители. Слияние фирм может оказаться разумным способом привлечь капитал для строительства более крупных заводов, и то, что в Соединенных Штатах все так и происходило, еще не свидетельствует о слабости американского рынка капитала.
    Во-вторых, есть два вида экономии на масштабах производства. В Британии с ее развитым рынком капитала легко было осуществлять укрупнение в тех случаях, когда наперед была известна выгода от расширения масштабов производства. Такого рода преимущества особенно часто существуют в отраслях (вроде британской текстильной промышленности или сельского хозяйства), где большинство улучшений в производственных процессах есть результат усилий машиностроителей или кого-либо еще за пределами отрасли.
    Но в Америке склонность к консолидации фирм создавала условия для экономии на масштабе задолго до возникновения самого массового производства, либо соответствующие условия возникали благодаря большому спросу, который, как известно, есть отец изобретательности. Экономичные нефтеперерабатывающие установки Рокфеллера были установлены для удовлетворения потребностей уже существовавшего треста, а массовое производство автомобилей возникло почти исключительно в результате того, что Форд должен был выполнять слишком многочисленные заказы, которые нельзя было удовлетворить никаким иным способом. Те, кто считает, что инновация чаще всего возникает в ответ на уже существующие потребности, оценят этот второй вариант как в целом более важный.
    Вполне ясно и то, что в Англии создавалось слишком много мелких корпораций, которые были не в состоянии создать эффективный рынок для своих акций. И ведущие финансисты Лондона почти или совсем не интересовались учреждением промышленных корпораций – этим занимались мелкие или провинциальные финансисты. [Коттрелл (Industrial Finance, 1830-1914, pp. 149-152) отмечает проблемы, создававшиеся тем, что небольшие выпуски акций не имели хождения: «Относительно всех упомянутых в Official List на 19 октября 1877 года компаний брокер указывает, что из 1367 котировавшихся ценных бумаг 1082 выпуска не имели хождения». И еще: «До 1885 года форма акционерной компании быстро прижилась только в немногих отраслях: в хлопкопрядении, в стальной, чугунолитейной и угольной промышленности… В хлопкопрядении инкорпорирование имело целью строительство новых больших и эффективных, по тогдашним стандартам, фабрик, а в сталелитейной нужны были дополнительные средства для новых инвестиций, в том числе для внедрения бессемеровского процесса. Большей частью акции размещались через местные или региональные рынки капитала, а собственно финансовые институты играли в этом очень малую роль… Институты метрополий, похоже, играли не только пассивную, но даже и чисто отрицательную роль, позволяя неразборчивым в средствах учредителям компаний действовать бесконтрольно» (р. 154).] Так что английский рынок капитала не мог быть настолько привлекательнее американского, как это полагает Девис.
    Тресты и популярность промышленных акций
    Почему инвесторам понадобилось так много времени, чтобы обнаружить привлекательность публично продаваемых акций? В конце концов, уже за полвека до того, как стала обычной торговля акциями промышленных корпораций, существовали лицензированные компании, акции которых продавались на Нью-йоркской и других фондовых биржах. Аномальность положения подчеркивается тем, что некоторые промышленные корпорации – текстильные компании Новой Англии – издавна торговали своими акциями в Бостоне.
    Правдоподобен ответ, что большинство производительных предприятий XIX века были слишком малы, чтобы поддерживать активный рынок своих акций. Массовому процессу инкорпорирования и началу торговли акциями должно было предшествовать появление крупных предприятий. Чтобы приобщиться к выгодам продажи собственных акций трестов недостаточно было сформировать крупную корпорацию; опыт показал, что небольшие по размеру конкуренты, которые не могут продавать свои акции, за счет небольших производственных издержек успешно подрезали цены, прибыли и рыночную долю крупных фирм: сам по себе размер был маловажным преимуществом. Расширение предприятия не давало надежных результатов, пока экономия от расширения производства не оказывалась большей, чем дополнительные издержки от расширения организации, о чем мы будем подробнее говорить ниже. Создание трестов и слияние компаний облегчали путь к достижению экономии от масштабов производства, но, если организационные издержки консолидированных компаний превосходили экономию от расширения производства, эти компании не выживали.
    Нет ничего удивительного в том, что широкой торговле акциями промышленных компаний предшествовала торговля сертификатами трестов, выпущенными в 1880-х годах [Navin and Sears, «Rise of the Market», pp. 112-121]. Некоторые тресты были достаточно велики, чтобы поддерживать активный рынок на свои акции, а их популярность отражала представление, что подавить конкуренцию и возможно, и выгодно, и что широкомасштабное производство экономичнее небольшого. К концу 1880-х годов торговля сертификатами трестов обрела размах. Нью-йоркская фондовая биржа позволяла своим членам торговать ими как некотируемыми ценными бумагами, поскольку считалось, что неопределенность правового статуса делает их непригодными для котирования на бирже. Хотя сертификаты трестов считались очень спекулятивными бумагами, именно с них начинается история рыночных цен и дивидендов на промышленные акции, отличаемых от акций железнодорожных компаний и компаний коммунального обслуживания. После 1891 года, когда принятый в Нью-Джерси новый закон об инкорпорировании позволил трестам упорядочить свой правовой статус, их акции немедленно приобрели статус котируемых на Нью-йоркской фондовой бирже.
    Структура капитала в инкорпорированных трестах была совсем иной, чем в современной практике. Обычной, хотя и не универсальной практикой, была капитализация достигнутого компаниями треста уровня доходов в форме привилегированных акций, придуманных как способ гарантирования инвестиций [Сходной была и практика создания корпораций в Британии. См.: Cottrell, Industrial Finance, p. 164-167]. Обыкновенные акции выпускались с учетом риска возможных убытков и перспективы прибылей в будущем. Хотя при капитализации железных дорог следовали той же схеме, многие сторонние наблюдатели полагали, что обычные акции корпораций совершенно «разводнены» или не представляют собой «ничего кроме неба голубого». По мнению этих наблюдателей, доход корпораций на обычные акции был не столько результатом рискованных спекуляций, сколько следствием бессовестного обдирания клиентов.
    Невин и Сирс для периода с 1890 по 1893 год перечисляют двадцать восемь выпусков привилегированных акций [Navin and Sears, «Rise of the Market», table 1, p. 118]. В то время инвестирующие банкиры, знакомые главным образом с железнодорожными акциями, еще не вполне верили в инвестиционные достоинства промышленных ценных бумаг; и они участвовали в торговле только пяти из двадцати двух активно проталкивавшихся на рынок выпусков. Д. П. Морган, крупнейший из банкиров, вкладывавших деньги в железные дороги, не участвовал активно в подписке на промышленные акции до образования в 1898 году компании «Федерал Стил». Учредители шести из двадцати восьми компаний, которые перечисляют Невин и Сирс, не особенно старались протолкнуть на рынок привилегированные акции. Компания «Дженерал Электрик», например, была создана в 1892 году в результате слияния компании «Эдисон Электрик» из Шенектеди, штат Нью-Йорк, и компании «Томсон-Хьюстон Электрик» из Линн, штат Массачусетс, и это слияние было закреплено решением законодательного собрания Нью-Йорка. Д. П. Морган и ряд его коллег инвестировали 300 тыс. дол. в компанию «Томас А. Эдисон Электрик Лайт» в 1878 году, еще до изобретения лампочки Эдисона, и хотя фирма Моргана активно содействовала слиянию компаний «Эдисон» и «Томсон-Хьюстон» в 1892 году, она сыграла скорее роль инвестора, чем того, кто гарантирует размещение ценных бумаг или размещает их. В 1892 году вопрос о пригодности промышленных акций для открытой торговли все еще был открыт.
    Поворотным моментом оказалась паника 1893 года. Во-первых, она на время прекратила новые выпуски промышленных акций. Во-вторых, она дала возможность сравнить за четыре года депрессии надежность промышленных и железнодорожных акций. Промышленные акции выдержали испытание депрессией сравнительно неплохо. В-третьих, хотя за годы депрессии слияний было совсем немного, число промышленных корпораций, акции которых котировались в финансовых журналах, выросло с тридцати в 1893 году до ста семидесяти в 1897 году [там же, с. 127].
    Динамика слияний после депрессии
    Тресты первыми начали торговать промышленными акциями на американских рынках, и очевидно, что давление депрессии 1893-1897 годов уменьшило доходность большого числа фирм, и их владельцы были готовы избавиться от них при первой возможности. Самым выгодным способом продать фирму оказалась не продажа ее товариществу, и даже не продажа акций после простого инкорпорирования. Наивысшую цену приносила инкорпорация в составе достаточно большой группы фирм, способной поддерживать устойчивое хождение своих акций на рынке. Причина проста. При продаже отдельного предприятия обычной ценой был «утроенный годовой доход», а рыночные акции можно было продать по цене в семь или десять годовых доходов. Невин и Сирс так объясняют эту разницу:
    Чтобы управлять предприятием, особенно специализированным предприятием в перерабатывающей промышленности, кроме капитала нужны были определенные умения. Обычно такие умения были только у тех, кто уже имел опыт работы в данной отрасли. А значит, потенциальных покупателей можно было найти только среди конкурентов…
    Малая вероятность продать дело держала цены на промышленные предприятия на низком уровне. Обычной ценой был «утроенный годовой доход»… Для сравнения, владея частью успешно работающей железной дороги или текстильной фабрики можно было продать акции по цене в семь или десять годовых доходов. Ясно, что собственники промышленного капитала были в менее благоприятном положении из-за отсутствия сложившегося и признанного рынка промышленных акций. [там же]
    Важно подчеркнуть, что «имеющие хождение на рынке» значит акции, эмитированные в достаточном количестве, чтобы поддерживать постоянную торговлю ими, а не акции, которые только время от времени переходят из рук в руки. Преимущество большой эмиссии акций не только в том, что возникает экономия на юридических, бухгалтерских и дилерских издержках; эмитирование большого количества акций позволяет поддерживать достаточно частые сделки купли-продажи, цена которых может быть зафиксирована, а это чрезвычайно существенно для инвесторов.
    С окончанием в конце 1897 года депрессии волна слияний практически завершила перевод большей части американской промышленности в форму принадлежащих публике корпораций, акции которых котируются на бирже. Первоначально эти слияния представляли собой просто скупку фирм учредителями корпораций, при этом выплата прежнему владельцу и представляла собой вклад в новую компанию. Обычные планы слияния не предусматривали вложения новых средств ни в оборотный капитал, ни в новые заводы. Но когда позднее экономисты оглянулись назад, они обнаружили, что успешные слияния приводили к реорганизации производственных и сбытовых операций компаний-участников, так что в результате возникало нечто вроде интегрированной системы, а не просто конгломерат. Для проведения таких реорганизаций требовались план, финансовые ресурсы и сильный менеджмент, способный осуществлять планы. В типичном случае все три компонента отсутствовали.
    Когда Д. П. Морган в конце 1890-х годов присоединился к этому движению, его фирма устранила эти недостатки. В 1898 году он создал компанию «Федерал Стил», и план реорганизации предусматривал продажу привилегированных акций для финансирования нового завода. Он также выступил в качестве гаранта размещения, согласившись приобрести все привилегированные акции, которые не выкупят остальные крупные акционеры или публика. В совете директоров люди Моргана следили за выполнением планов. Наконец, Морган использовал распространившуюся в США в конце XIX века по требованию британских инвесторов британскую практику приглашения для аудита счетов корпорации независимых, «лицензированных» бухгалтеров – и можно не сомневаться, что были отобраны подходящие бухгалтера.
    Столь много критиковавшаяся американская практика выпуска привилегированных акций была подобна тогдашней британской практике. Говоря об Англии, Котрелл описывает, как в результате неблагоприятного опыта с акциями промышленных компаний, купленных в период бума в первой половине 1870-х годов, обычные акции приобрели репутацию «слишком рискованных бумаг». По обычным акциям ударило также «долговременное снижение прибыльности английской промышленности от середины 1870-х до середины 1890-х годов». Параллельное снижение прибыльности американской промышленности способствовало распространению трестов. Далее, говоря об Англии, Котрелл отмечает:
    За тридцать лет перед первой мировой войной тип ценных бумаг, выпускаемых публичными компаниями, совершенно изменился. В 1884 году только 227 публичных компаний из 1 585 упоминаемых в Burden выпускали более одной разновидности ценных бумаг, но уже в 1915 году 75% всех компаний в текстильной и сталеплавильной промышленности выпускали и привилегированные акции, и облигации, 75% «иных» торговых и промышленных компаний выпускали привилегированные акции, а 50% этой последней группы выпускали и облигации. [Cottrell, Industrial Finance, p. 167]
    Котрелл отмечает с другой стороны, что практика выпуска не полностью обеспеченных облигаций прекращается между 1895 годом, когда средняя непокрытая фондами доля акций, упоминаемых в Official Intelligence сэра Г. Бурдета (первое издание – 1882 год), составляла 33,2%, и 1915 годом, когда такая практика сохранилась только для акций финансовых и страховых компаний.
    Совершенно очевидно, что инвесторы конца XIX века верили, что консолидация промышленных предприятий обещает монополистические прибыли – и нет сомнения, что именно это убеждение эксплуатировали учредители трестов. Джордж А. Стиглер следующим образом подытоживает выгоды слияния для первых учредителей трестов:
    В чем преимущества слияния перед сговором? Частичный ответ в указании на незаконность сговора после 1890 года. Но не следует преувеличивать значение этого. Об эффективности закона Шермана в случаях сговора нельзя было ничего сказать до 1899 года, когда было принято решение по делу «Эддистон Шел»; а потом в то же время имела место волна слияний в Англии, где сговор не мог быть основанием для судебного преследования. Следует также упомянуть, что слияния функционируют устойчивее, но зато при сговоре удается избежать роста издержек из-за увеличения масштабов производства. Я склонен подчеркнуть значение другого преимущества слияний: они позволяли капитализировать возможные монопольные прибыли и распределять часть этих капитализированных прибылей в пользу профессиональных учредителей. Слияния открыли для Моргана и Моора новую и крайне обильную сферу бизнеса: производство монополий [George A. Stigler, «Monopoly and Oligopoly by Merger», chap. 8 in The Organisation of Industry (Homewood, Ill.: Richard D. Invin, 1968), pp. 102-103].
    Если бы последствия экономического действия определялись мотивами и намерениями, или даже надеждами действующих лиц, то за два последних десятилетия XIX века американская перерабатывающая промышленность вполне могла бы превратиться в царство промышленных монополий. Но, как обычно и бывает, конечные последствия не имели ничего общего ни с чьими намерениями. [Томас Шеллинг в значительной степени снял покров таинственности с того факта, что коллективные последствия действий отдельных людей зачастую весьма отличаются как от намерений этих людей, так и от последствий для них самих. См.: Thomas Schelling, Micromotives and Macrobehavior (New York: W. W. Norton and Company, 1978). «Невидимая рука» есть знакомый аспект этой же проблемы.] Слившиеся компании редко могли сохранить свою долю рынка [Yale Brozen, Concentration, Mergers and Public Policy (New York: Macmillan Publishing Co., 1982), pp. 214-218]. Иногда они не могли сохранить темпы роста, характерные для их отрасли, а порой им приходилось постигать, что нельзя сохранить свою долю рынка при попытках контролировать цены. [Господствующая на рынке фирма может контролировать цены, сокращая собственное производство. Чтобы сохранить свою долю на растущем рынке, следует, напротив, расширять производство.] По словам Стиглера, «…с течением времени рыночная доля компаний, возникших в результате слияний, почти повсеместно существенно снижалась» [там же, с. 102]. Кроме сокращения их доли на рынке у трестов были и другие проблемы. Даже такой образцовый трест, как «Стандард Ойл», извлекал прибыли главным образом за счет снижения издержек и назначения тех же цен, что и у конкурентов [F. M. Sherer, Industrial Market Structure and Economic Performance, 2d ed. (Chicago: Rand McNally, 1980), pp. 336-337] – и трестам, которые не могли снижать свои издержки, приходилось плохо. [Хронику успехов и провалов трестов см.: Alfred D. Chandler, The Visible Hand (Cambridge: Harvard University Press, 1977), pp. 337-344. Здесь он рассматривает работу Shaw Livermore, «The Success of Industrial Mergers», Quarterly Journal of Economics 50 (November 1935): pp. 94.]
    Существенно то, что учредители начала XX века, каковы бы ни были их мотивы и ожидания, преобразовали значительную часть американской промышленности в форму корпоративных предприятий, достаточно больших, чтобы число их акционеров было велико и чтобы акции часто перепродавались. Благодаря этому американская промышленность стала хозяйством принадлежащих публике корпораций. Этот тип предприятий не столь быстро распространялся в Англии, во Франции и в Германии, но после второй мировой войны он стал повсеместным.
    Были ли акции корпорации более ценными, чем сами предприятия?
    Каковы бы не были мотивы, привлекавшие инвесторов к акциям, эта форма инвестиций представляла собой два действительных преимущества. Акции, имеющие хождение на рынке, представляли собой форму страхования долгосрочного инвестиционного риска, и, кроме того, они создавали возможности лучше контролировать организационные издержки (agency costs). В более общих терминах, можно сказать, что акции, имеющие хождение на рынке, делали возможным децентрализацию инвестиционных решений, что само по себе представляло существенное организационное преимущество. Этот момент мы рассмотрим в следующих трех разделах.
13. Акции, имеющие хождение на рынке, и инвестиционный риск
    Возникшие после промышленной революции в период с 1880 по 1914 год большие предприятия связывали очень значительные капиталы, причем на длительный срок – в масштабах совершенно несопоставимых с коммерческими предприятиями средневековья или эпохи Возрождения. Ключевое слово – «связывали». Железные дороги, сталелитейные заводы, сети электроснабжения требовали гигантских капиталов, и только редчайшие проекты сулили столь высокую прибыль, что могли окупиться в приемлемо короткие сроки. Если же предприятие оказывалось неудачным, то редко приходилось надеяться, что высокоспециализированное имущество этих предприятий можно будет ликвидировать по разумной цене. Риск подчеркивался тем, что срок жизни оборудования (и срок окупаемости инвестиций за счет прибыли и амортизационных отчислений) зачастую превосходил продолжительность жизни смертных, взявшихся им управлять, и не было уверенности, что их преемники окажутся компетентными или честными менеджерами.
    Для средневекового торговца, привыкшего держать богатство в компактной форме, позволявшей укрыть его от опасностей государственных конфискаций, войн, революций и других форм бандитизма, такое связывание капитала на труднообозримый срок показалось бы чистым безумием. Было просто невозможно вычислить будущий поток доходов. Не будет преувеличением сказать, что ни один инвестор никогда добровольно не шел на такого рода риск. Ирригационные работы в гидравлических империях были сравнимы по размаху и по времени осуществления, но средства на их сооружение не были добровольными взносами – их взимали силой государственного принуждения.
    С позиций инвестора, корпорации с продаваемыми акциями преобразовали риск длительного вложения значительных количеств капитала в риск краткосрочного вложения небольших капиталов. Поскольку рыночные акции можно было легко продать по устанавливаемому ежедневно (или чаще) курсу, их владельцы не были привязаны к предприятию на весь срок жизни его оборудования, но могли в любой удобный момент продать их – с известной выгодой или убытком для себя. Котируемые акции преобразовали долгосрочный риск собственника в краткосрочный риск инвестора. Собственность на соответствующее имущество была разделена на два уровня:
    во-первых, корпорация как юридическое лицо и, во-вторых, акционеры, которые предоставляют ей капитал. Риск первого уровня остался таким же высоким, как и всегда, но риск второго уровня был совершенно иным и вполне приемлемым. Разделение, аналогичное тому, как и при распределении риска между владельцем собственности и страховой компанией.
    В конце XX века размер многих предприятий стал так велик, что почти невозможно представить их себе собственностью одного человека или товарищества, разве что собственником является государство. И дело не просто в том, что новые технологии требуют очень больших инвестиций: богатство некоторых инвесторов очень велико. Потребность в новых методах собирания капитала для больших предприятий возникла, скорее, из желания инвесторов применить к инвестированию принципы страхования. Многие желали распределить свои риски с помощью диверсификации – через инвестирование в каждое отдельное предприятие или проект лишь небольшой доли своих средств. Рыночные, то есть имеющие хождение на рынке, акции делали это возможным.
    Покупатель корпоративных акций может дополнительно оградить себя от риска, всегда присутствующего при инвестировании в одно предприятие или даже в одну отрасль, инвестируя одновременно в несколько различных предприятий одной или нескольких отраслей. Диверсификация риска представляла особую ценность для инвесторов, которые не могли следовать стратегии «положи все яйца в одну корзину и охраняй ее» – потому ли, что кто-то другой охранял эту корзинку и управлял ею, или потому, что они были не в силах разобраться в делах, даже имея доступ к информации. В целом совокупность деловых рисков не изменилась, но инвесторы получили возможность страховать себя с помощью широкого распределения рисков и уменьшения вероятности того, что они окажутся чрезмерно высокими для одного инвестора.
    Кеннет Эрроу связал между собой риск, страхование и ограниченные возможности страхования таким образом, что делается вполне ясной роль риска для исторического возвышения корпораций с рыночными акциями. Многие рискующие бизнесмены, в том числе инвесторы, хотели бы застраховать себя, но не могут этого сделать на обычном страховом рынке. Страховка здесь невозможна по нравственным причинам: «Само по себе страхование способно изменить стимулы, а значит, и возможности, на которые опирается страховая компания… Каждый страховщик либо воздержится от предоставления страховки, либо потребует возможности прямого контроля и надзора, чтобы быть уверенным, что застрахованный минимизирует все потери, на которые он может воздействовать». [Kenneth Arrow, Aspects of the Theory of Risk Bearing (Helsinki: Suomalaisen Kirjallisuuden Kirjapaino Oy, 1965), особенно лекция 3 – «Insurance, Risk, and Resource Allocation», pp. 45-56. Цитируются высказывания со с. 55. Существует и риск выборки, поскольку при любой данной величине страховой премии будет существовать тенденция страховать самые рискованные виды бизнеса и не страховать более безопасные. Первые морские страховщики преодолевали риск выборки за счет того, что о величине страховой премии договаривались в каждом отдельном случае.] Но риск можно сократить и без обращения к обычным рынкам страховых услуг. Как указывает Эрроу, в XIX веке многие собственники избавляли себя от ряда рисков продавая обычные акции, что открывало возможности для диверсификации портфеля акций и сокращения совокупного риска. [Эрроу описывает процесс диверсификации там же на с. 47. Если опять обратиться к опыту морских страховщиков, диверсификация напоминает о старой практике отдельных страхователей у Ллойда, каждый из которых принимал на себя только долю риска по каждому кораблю. Другие морские страхователи диверсифицировали свои риски с помощью перестрахования.]
    Поскольку инвесторы заинтересованы в распределении своего риска независимо от богатства отдельных инвесторов относительно объема требуемых вложений, маловероятны очень крупные вложения (разве что со стороны правительства) при отсутствии определенных институциональных мер, распределяющих риск. Начиная с XVII века, капиталисты используют для распределения риска крупных инвестиций корпорацию с рыночными акциями. Корпорации, как мы видели, в начале XIX века служили собиранию капитала для строительства каналов, железных дорог, туннелей, платных дорог, и т. п., а в конце века они начали обслуживать нужды промышленных предприятий. Все это не противоречит тому, что отдельные люди – как Карнеги и Форд – накопили большие богатства и управляли громадным недиверсифицированным имуществом. Накопление стало возможным благодаря, главным образом, ряду последовательных небольших и очень удачных инвестиций. Карнеги, как и многие другие предприниматели, в конце концов, продал свое дело и диверсифицировал свое имущество; наследники Форда поступили точно так же.
    Если развить предложенную Эрроу метафору страхования, владельцы акций оказываются в положении страховщика, предположения которого о риске изменили стимулы владельцев или менеджеров предприятия, что привело к ситуации, когда владелец обычных акций может настаивать на том, что Эрроу назвал «прямым надзором и контролем» [там же, с. 52-53]. [Эрроу также истолковывает вертикальную интеграцию как способ застраховать себя от риска того, что продавец окажется неэффективным. Стоит отметить, что усреднение риска убытков влечет за собой усреднение риска больших доходов. Это предполагает пересмотр смысла утверждения, что прибыли любой фирмы или отрасли, противопоставляемые экономике в целом, всегда можно рассматривать как чрезмерные.] Это приводит нас к проблеме делегирования полномочий.
14. Риск делегирования полномочий
    Современные исследования проблем управления на предприятии большое внимание уделяют тому, что называют риском делегирования полномочий или издержками делегирования полномочий (agency risk or agency costs). [Литература о «выполнении обязательств» включает, например, следующие работы: James G. March and Herbert A. Simon, Organizations (New York: John Wiley & Sons, 1958), pp. 140-141; Harvey Leibenstein, Beyond Economic Man (Cambridge: Harvard University Press, 1975). В этих работах выдвинута концепция «х-эффективности». Примером других исследований проблем, создаваемых тем, что интересы представителей не всегда совпадают с интересами их патронов, могут служить статьи, подготовленные для конференции в институте Гувера, посвященной 50-й годовщине выхода в свет работы Berie and Means, The Modem Corporation and Private Property, книги, в которой впервые были популярно изложены вопросы о разделении собственности и контроля при корпоративной форме организации. В Journal of Law and Economics 26 (June 1983), были опубликованы следующие статьи: Eugene F. Fania and Michael C. Jensen, «Agency Problems and Residual Claims», pp. 327-349; idem, «Separation of Ownership and Control», pp. 301-306; Oliver E. Williamson, «Organizational Form, Residual Claimants, and Corporate Control», pp. 351-366. Другие статьи в этой области: Michael С. Jensen and Wiliam H. Meckling, «Theory of the Finn: Managerial Behavior, Agency Costs, and Ownership Structure», Journal of Financial Economics 3 (1976): pp. 305-359; R. Joseph Monsen, Jr., and Anthony Downs, «A Theory of Large Managerial Firms», Journal of Political Economy 73 (June 1965): pp. 221-236; Eugene F. Fama, «Agency Problems and the Theory of the Firm», Journal of Political Economy 88 (April 1980): pp. 288-307; Armen A. Alchian and Harold Demsetz, «Production, Information Costs, and Economic Organization», American Economic Review 62 (December 1972): pp. 777-793; Louis De Alessi, «Property Rights, Transaction Costs, and X-Efficiency: An Essay in Economic Theory», American Economic Review 73 (March 1983): pp. 64-81.] Всякий раз, когда владелец предприятия доверяет управление им своим представителям и служащим, возникает риск, что они не смогут действовать прилежно или что они станут – сознательно или бессознательно – действовать в собственных интересах, а не в интересах владельца. Издержки делегирования полномочий на больших предприятиях увеличиваются не просто на величину расходов на оплату дополнительных служащих, но растут в силу тенденции иерархий принимать решения в своих собственных интересах, а не в интересах владельцев; качество решений падает из-за разделения ответственности, из-за необходимости многочисленных согласовании, спихивания ответственности на других, передачи полномочий тем, кто не может иметь непосредственного знания решаемых вопросов.
    Распределение ресурсов предприятия между специализированными функциями – исследований и разработок, конструирования, производства, рекламирования, снабжения и сбыта – чрезвычайно затрудняется тем, что менеджеры, отвечающие за каждую из функций, почти неминуемо склонны выпячивать значимость, прежде всего, своих служб. Сходная проблема пристрастности экспертов встречается в правительственных, образовательных и других неприбыльных иерархиях. Для больших организаций издержки, создаваемые коррумпирующими аспектами функционирования иерархий – чрезмерные привилегии, жалованье, премии, возможность относить расходы на счет организации, имперский стиль раздувания штатов – оказываются незначительными по сравнению с издержками от дурных решений, принимаемых в силу бюрократизации политики и конфликтов интересов среди тех, кто принимает решения, а также между группой, принимающей решения, и их начальниками.
    Несмотря на все это, большие иерархические организации существуют в силу преимуществ, перевешивающих издержки делегирования полномочий. Речь идет не только об экономии на масштабах деятельности, но также и о преимуществах специализации и разделения труда в процессе управления. Стимулы и мотивы владельца могут быть более адекватными, но правильно выбранные профессиональные менеджеры обычно более компетентны. Так что практический смысл подчеркивания организационных издержек не в том, чтобы поставить под сомнение полезность иерархий, но в акцентировании важности приемов, которые позволяют эффективно контролировать или минимизировать эти издержки.
    В политической жизни демократий голосование помогает контролировать поведение народных представителей, предотвращать использование ими власти в собственных интересах. Тот же прием используется в корпорациях. Но он имеет два недостатка. Во-первых, он зависит от способности устно убедить аудиторию, и у облеченных властью чиновников корпорации налицо все преимущества доступа к информации и контроля за ней, плюс возможность нанимать фирмы по связям с общественностью, которые хорошо умеют управлять поведением своих клиентов. Во-вторых, отдельный гражданин не получает возможности контролировать своих представителей; он просто передает этот контроль некоему большинству граждан, также имеющих разные интересы. Таким образом, первая форма риска делегирования полномочий усложняется появлением второй формы этого риска. Конечное спасение для отдельного гражданина – миграция, то есть голосование ногами. Неадекватность голосования как средства контроля очевидна; оно существует и поныне только потому, что ему еще не изобрели лучшей замены. [Рассмотрение сравнительных достоинств голосования в экономической и политической жизни см.: Charles E. Lindblom, Politics and Markets (New York: Basic Books, 1977), chap. 11. Обычно акционер приобретает акции корпорации, управление которыми ему нравится, и распродает акции тех корпораций, управление которыми он не одобряет. В результате акционеры любой корпорации образуют некий клуб поклонников существующего там руководства; оппозиционно настроенные акционеры, которые хотят выразить свое отношение голосованием, а не через продажу акций, сталкиваются с ожесточенной борьбой.]
    Отдельный акционер гораздо в меньшей степени зависит от исхода словесных баталий и выборной конкуренции, поскольку здесь очень легко проголосовать ногами. Если инвестору не нравится, как идут дела, он или она могут почти мгновенно и с очень малыми издержками переключиться на другую компанию. Такая форма голосования, когда рыночная ценность акций корпорации, откуда уходят акционеры, падает, а цены на акции корпорации, куда они уходят – растут, вынуждает менеджеров корпораций конкурировать между собой в попытке лучше удовлетворить интересы собственников.
    Значительная часть истории корпораций может быть изложена как последовательность попыток разрешить проблемы риска делегирования полномочий. Первоначально банкиры, инвесторы и учредители корпораций, преследуя собственные и своих клиентов интересы, были сильно заинтересованы в контроле за действиями аппарата управления. Для этого они занимали места в советах директоров, привлекали независимых аудиторов и подходящие юридические фирмы, активно участвовали в выборе главных администраторов компаний, используя при этом так называемые «круги старых приятелей». Позднее, когда основанные в начале века корпорации достигли зрелости и обрели относительную независимость от вкладывавших в них капиталы банкиров, значительную роль в сокращении риска недобросовестного управления приняли на себя федеральные законы о ценных бумагах, в соответствии с которыми корпорации, принадлежащие публике, должны были снабжать рынки ценных бумаг значительным объемом информации, что помогало избегать вложений в плохо управляемые компании.
    В последние годы значимым средством контроля стала угроза поглощения другими компаниями. Дурное управление ведет к снижению курса акций, а заниженный курс акций создает угрозу поглощения другой компанией, которая в первую очередь сменяет руководство поглощенной компании. Возникновение рынка компаний и эксперименты с образованием конгломератов и диверсифицированных предприятий породили настоящих специалистов в деле подыскания фирм, прибыльность которых может быть резко повышена со сменой руководства. До того как практика поглощения фирм стала обычным и охотно финансируемым делом, слабые руководители могли подолгу сохранять свои места, отклоняя предложения о продаже фирмы, в то время как инвесторы покидали ее, и фирма потихоньку угасала. Практика поглощения компаний демонстрирует другой аспект двух уровней собственности в корпорации, когда активы имеют одну ценность, а акционерный капитал корпорации – другую. Популярность промышленной корпорации была результатом того, что зачастую акции имели большую ценность, чем активы. В этом различии отчасти сказывается компетентность управления активами, но иногда активы оказываются ценнее, чем акционерный капитал. Специалисты по поглощению компаний стали серьезным фактором контроля качества управления отчасти потому, что они выискивают как раз такие ситуации.
    Риск и издержки делегирования полномочий важны для обществ, использующих иерархические формы организации. В принадлежащих публике корпорациях акционерам выйти из бизнеса не труднее, чем потребителям. Если измерять власть способностью отдельного человека эффективно реагировать на ситуации, когда его (или ее) представители не выполняют должным образом своих предвыборных обязательств, то приходится признать, что и акционеры и потребители обладают гораздо большим контролем, чем политические избиратели.
15. Движение акций и социальный риск инвестиций
    В той степени, в какой корпорация с имеющими хождение на рынке акциями сокращает риск инвесторов, а значит, и издержки инвестирования (cost of capital), она служит не только частным, но и общественным целям. Весьма вероятно, однако, что этот институт социально полезен совсем по другой причине. Система экономической организации, децентрализирующая принятие инвестиционных решений, обычно существенно эффективней той, которая этого не делает; а для очень больших инвестиций, превышающих готовность к риску любого отдельного инвестора, децентрализация возможна только через механизм корпораций, принадлежащих публике, или через сходный организационный механизм, который способен консолидировать интересы ряда инвесторов. Посмотрим, почему.
    Текущая ценность инвестиций определяется как прогноз о сроках и объемах поступления доходов (или других выгод, независимо от способа измерения) от инвестиций, скорректированный на оценку возможных в будущем поступлений от продажи бесприбыльных активов. В любой экономической системе решение о сокращении потребления – а следует предполагать, что любое отвлечение экономических ресурсов в пользу инвестиций в человеческий или физический капитал сократит потребление по сравнению со случаем отсутствия инвестиций – будет иррациональным, если не предполагается, что отсрочка потребления приведет в будущем к преимуществам, ценность которых превзойдет величину издержек.
    С экономической точки зрения издержки всех инвестиций определяются отказом от наилучшего из возможных альтернативных вариантов использования инвестированных ресурсов. В этом смысле правильность оценки будущей прибыльности данного инвестиционного проекта зависит не от полезности самого проекта, но от полезности альтернативного варианта инвестиций. Некий метод производства стали может быть совершенно замечателен в технологическом плане, но при этом быть скверным капиталовложением, если другой метод производства стали экономичней.
    Неопределенность, присущая оценкам текущей ценности и издержек, свойственна не только капитализму. Ни капиталистическая, ни социалистическая система не могут избежать риска неверных инвестиций, и изучающие экономику социалистических стран и стран третьего мира не меньше исследователей капиталистической экономики знакомы с плачевными и даже трагическими проблемами убытков, имеющих причиной неточную оценку прибыльности различных способов вложения капитала.
    Поскольку прогнозы на будущее отчасти всегда субъективны, на качество прогнозов, а значит и на качество инвестиционных решений существенно влияет система наказаний и вознаграждений для принимающих решения. Капитализм чрезвычайно щедро вознаграждал тех, кто принимал верные инвестиционные решения, и весьма сурово наказывал ошибавшихся.
    Однако система персональных наказаний и вознаграждений здесь не самое главное. Для успешной экономической организации еще важнее, чтобы те, кто выбирают инвестиционные варианты, не имели возможности защитить свои решения от будущих событий. Экономический рост возможен, если где-либо существуют инвесторы, которые не имеют ни финансовой, ни бюрократической заинтересованности в сохранении меньшей, чем возможно, эффективности в экономике. Чтобы социальные решения, затрагивающие будущее экономическое поведение, игнорировали уже произведенные неверные вложения, в принятии решений должны участвовать те, для кого ценность этих неверных вложений действительно равна нулю.
    Чтобы можно было доказать ошибочность инвестиционных решений, нужна децентрализация таких решений, поскольку любая централизованная власть будет очень заинтересована в прекращении финансирования тех, кто попробует доказать это, или попытается возложить на центральную власть издержки по демонтажу очень привлекательного производства, единственный недостаток которого в том, что кто-нибудь изобрел более производительную технологию или обнаружил, что то же самое выгоднее делать в другой стране или что этого вовсе производить не следует. Социальные издержки и риск такой политики могут быть вполне оправданы, но частные издержки и риск для тех, кто принимает централизованные решения, являются чрезмерными.
    Исторически одной из самых выпуклых черт капиталистической экономики была практика децентрализации инвестиционных полномочий среди значительного числа людей, которые сильно выигрывали лично, когда их решения оказывались верными, многое лично теряли в случае неверных решений и при этом не обладали политической или экономической властью, чтобы помешать другим доказать ошибочность их решений. В действительности это свойство является одним из наилучших определений капитализма. Значимость этого свойства для роста Запада покоится на том, что выбор направления капиталовложений предполагает выбор инноваций, подлежащих финансированию. Децентрализация власти выбирать программы капитальных вложений и децентрализация власти выбирать инновационные проекты во многом есть одно и то же.
    Организация работающих по найму
    Существует проблема’, которая вполне могла помешать возникновению больших, принадлежащих публике корпораций и которая в любом случае навязывала им постоянную заботу о развитии капиталоемких способов производства и о минимизации использования труда. Этой проблемой была организация больших групп наемных работников.
    Для организации совместной деятельности больших групп людей почти всегда использовали в той или иной пропорции методы насилия, вознаграждения и убеждения. На таких больших хозяйственных предприятиях, как строительство и содержание каналов в древних империях, римские латифундии или средневековые поместья, принуждение и религиозное убеждение использовались куда чаще, чем вознаграждение. В этом отношении хозяйственные организации не отделялись от государственных или социальных. Образцом большой организации была армия, и для обеспечения дисциплины политическое и религиозное убеждение, методы групповой психологии и насилие играли, по меньшей мере, такую же роль, как и награждение. Телесные наказания считались необходимыми для управления военными и торговыми кораблями даже в XIX веке. Мы уже показали, что владелец средневекового поместья был одновременно политическим и экономическим вождем.
    Возможность того, что можно организовать большое число фабричных наемных работников с помощью только лишь вознаграждения, должна была казаться любому наблюдателю противоречащей всему прошлому опыту. И дело было не в том, что в системе заработной платы отсутствовали штрафные санкции, такие как урезание зарплаты или увольнение за нарушение дисциплины. Но эти элементы наказания, сводящиеся к отказу в вознаграждении, имели совсем иную природу, чем использовавшиеся прежде для организации больших групп телесные наказания и религиозные санкции.
    Некоторые первые фабрики очень долго обходили эту проблему. Маркс считал, что переход от ремесленного производства к фабричному был непреднамеренным – случайным. Он описывает первые фабрики, на которых капиталист предоставлял орудия труда, а работник (иногда со своими учениками) осуществлял все стадии производственного процесса – почти так же, как в собственной мастерской. Но затем, например, «нужно доставить в определенный срок большее количество готового сырья», и, чтобы ускорить работу, последовательные стадии производства поручаются отдельным ремесленникам. «…Это случайное разделение повторяется, обнаруживает свойственные ему преимущества и мало-помалу кристаллизуется в систематическое разделение труда». [К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, 2-е изд., т. 23, с. 349. Оливер Вильямсон описывает ряд проведенных в XIX веке экспериментов по изменению организации фабрик и заводов, и их результаты. Oliver E. Williamson, «The Organization of Work: A Comparative Institutional Assessment», Journal of Economic Behavior 1, N 1 (1980): pp. 5-38.]
    Дэвид Лэндс отмечает, что в Англии XIX века было обычной практикой предоставление в аренду отдельным ремесленникам, «каждый из которых вел свое дело», места на фабрике и права доступа к силовому приводу [David Landes, The Rise of Capitalism (New York: Macmillan, 1966), p. 14]. Другим способом избежать прямого найма работников были «внутренние подряды», при которых владелец фабрики имел дело только с подрядчиками, которые сами нанимали работников и присматривали за ними, получая от фабрики сдельную оплату [John Buttrick, «The Inside Contracting System», Journal of Economic History 12 (Summer 1952): pp. 205-221]. Если бы нанятые подрядчиком работники могли образовать союз, подрядчику было бы несложно стать председателем этого союза в его отношениях с фабрикой; и некоторые первые тред-юнионы явно полагали, что они-то и управляют фабрикой на условиях соглашения с владельцем о производстве продукции. В типографиях вплоть до недавнего времени действовало убеждение, что не дело управляющих (= владельцев) вмешиваться в то, что происходит на рабочих местах.
    Самая поразительная схватка из-за профсоюзного контроля над производством развернулась на сталелитейном заводе Эндрю Карнеги в Хоумстеде, штат Пенсильвания, в 1892 году. Объединенная ассоциация рабочих чугунолитейной, сталелитейной и оловянной промышленности, имевшая репутацию самого сильного союза того времени, контролировала все аспекты производства на заводе. Со временем из-за накопления правил, регулировавших методы и объемы производства, из-за борьбы против внедрения трудосберегающей техники возник существенный разрыв между действительными и потенциальными издержками производства. В конце концов Карнеги и его партнер Генри Клей Фрик объявили локаут, наняли другой персонал и с помощью властей штата и федерального правительства установили свой контроль над неюнионизированным производством. [Вильямсон в работе «The Organization of Work» использует обзор забастовки в Хоумстеде, сделанный {Catherine Stone, «The Origins of Job Structures in the Steel Industry», Review of Radical Political Economics 6 (Summer 1974): pp. 61-97. От позиции Стоун его отличает утверждение, что изменение в результате стачки структуры рабочих мест повысило эффективность организации труда, и что методы работы, существовавшие до стачки, не являлись многообещающим образцом контроля рабочих мест самими рабочими.]
    Сегодня, когда большие предприятия почти всегда являются и большими нанимателями, поражает тот факт, что еще в 1892 году такой большой завод, как принадлежавший Карнеги «Хоумстед Уоркс», избегал столкновения с проблемами найма и организации промышленно-производственного персонала. Не исключено, что готовность использовать подрядных работников отражала недостаток личного опыта в организации производства у владельцев фабрик и заводов, которые являлись либо профессиональными торговцами (как в текстильной промышленности), либо финансистами. Легче понять, как случилось, что в полиграфической промышленности менеджеры, более заинтересованные в том, что издавать, чем в том, как это делать, уступили контроль над типографиями своим тред-юнионам.
    Часть загадки может быть объяснена неадекватным пониманием природы иерархического управления. Пирамидальная организация управления скрывает значительную дифференциацию и специализацию управленческих функций, в том числе специализацию на формулировании будущих планов и программ и на исполнении существующих планов и программ. Дифференцированы также и функции. Организация труда больших групп работников была новой управленческой функцией, и непосредственный найм работников не мог стать обычной практикой до тех пор, пока функции найма, организации и надзора не нашли своего места в заводской иерархии.
    Существует длительная история вражды, зачастую ожесточенной, а порой и кровавой, между западными промышленниками и их наемными работниками. Попытки найти замену для отчетливой и ясной связи между работой ремесленника и его доходом имели только частичный успех. Наемные работники до сих пор не уверены, что им платят сполна, а наниматели почти так же не знают, получают ли они тот труд, за который платят. Учитывая эти два провала в информации, поразительно, что их отношения, особенно когда они осуществляются в широком масштабе и по необходимости безлично, таковы, как они есть, а не гораздо хуже. Проблему осложняет тот факт, что некоторые виды заводских работ физически тяжелы, монотонны, осуществляются в шумной, грязной, истощающей обстановке.
    Конфронтационная природа отношений между нанимателями и наемными работниками во всех странах Запада поощряла внедрение трудосберегающих и капиталоемких методов производства. Результатом было сокращение числа занятых в перерабатывающей промышленности, замена физического труда машинным, особенно на участках, требующих большого физического напряжения, рост предельной производительности труда, а значит, и увеличение оплаты труда оставшихся работников. Все три результата в конечном итоге уменьшали враждебность отношений, хотя зачастую трудосберегающую технику встречали на заводах с большим ожесточением.
    Как бы то ни было, оказалось, что вполне возможно управлять трудом больших групп работников без использования методов религиозного и политического принуждения, даже несмотря на то, что качество управления в промышленности никогда вполне не удовлетворяло ни нанимателей, ни наемный персонал. В противном случае неизбежным стал бы очень ранний переход к методам командной экономики, с ее авторитарной политической структурой – особенно в Европе, где индустриализация была существенным компонентом военной мощи.
    Заключение
    Между 1880 и 1914 годами произошли перестройка и расширение как американской, так и – в меньшей степени – европейской экономики. Тресты, слияния, финансисты-учредители, спекуляции акциями, поставлявшие капитал для перестройки промышленности, были почти столь же противоречивыми явлениями, как и процессы политической перестройки после гражданской войны – и их последствия еще до сих пор вызывают яростные проклятия. Эти противоречия интересны, но мы отложим их рассмотрение до главы 9.
    В ретроспективе достижения западного хозяйства в этот период достаточно поразительны, чтобы заслужить название «вторая промышленная революция». За эти годы Соединенные Штаты и другие страны Запада благодаря крайнему, а порой и довольно грубому использованию свободы эксперимента существенно повысили свое благосостояние. В Соединенных Штатах, где эксперименты шли с наибольшим размахом, экономические приобретения также были наибольшими. Был бы этот рост столь же быстрым и сильным, если бы движение слияний и образования трестов, так же как спровоцированные ими изменения в организации экономики было подавлено в самом начале, зависит от того, что предприняли бы в этой ситуации капиталисты того времени для приспособления к открывавшимся перед ними новым технологиям, новым рынкам и новому урбанизированному миру. История не дает определенных ответов на такие умозрительные вопросы.
16. СВЯЗЬ МЕЖДУ НАУКОЙ И БОГАТСТВОМ
    На Западе наука и промышленные технологии всегда образовывали различные, легко различимые и все-таки здесь и там соединяющиеся между собой, подпитываемые из одних источников потоки. Эти разделенность и взаимосвязанность были жизненно важными условиями вклада технологий в экономический рост.
    Запад обошел другие общества в области систематического исследования природных явлений учеными, специалистами в различных областях знаний – то есть наукой – ко временам Галилея, скажем к 1600 году. С тех пор этот разрыв увеличивался. Но богатство западных обществ еще и следующие 150 или 200 лет не так уж внушительно превышало богатство прежних веков или современников. Очевидно, связи между экономическим ростом и научным лидерством не такие простые и тесные.
    Не только время разделяет научный и экономический прогресс Запада, но и то, что примерно до 1875 года или даже позднее экономически значимые технологии появлялись в результате усилий людей, не являвшихся учеными, а зачастую даже не имевших существенной научной подготовки. Если не считать химиков, которых привлекали для проведения анализов и измерений в некоторых промышленных процессах, ученые не имели никакой связи с промышленностью.
    Ситуация изменилась в конце XIX века. К тому времени развитые фундаментальной наукой объяснения электрических, химических и других природных явлений стали совершенно недоступны здравому смыслу сколь угодно одаренных, но неподготовленных изобретателей, да их нельзя было и выразить без языка математики. Большей частью эти научные объяснения никак не были связаны с экономическими потребностями. Очень редко они были прямо приложимы в хозяйстве, да и возникали в довольно-таки автономной научной сфере, в среде университетских и независимых ученых, в целом работавших совсем не ради богатства. Извлечение новых или усовершенствованных продуктов из изотерических научных объяснений стало делом ученых-прикладников, усилия которых стимулировались и формировались оценками потенциальной экономической ценности их труда.
    Было бы ошибкой предполагать, что эксплуатация этих новых интеллектуальных ресурсов представляла собой просто автоматическую реакцию хозяйственного сектора на созревшие плоды науки. Ни на Западе, ни в других обществах не было в обычае использовать в хозяйственной практике идеи, возникшие за пределами этой практики. Китай никоим образом не представлял исключения. Данные Аристотелем и его последователями объяснения естественных явлений не использовались в горном деле эллинского мира, в его торговле, транспорте, сельском хозяйстве, военном деле, строительстве или производстве. На постфеодальном Западе ситуация первоначально была почти такой же. Идеи фундаментальных наук, развивавшиеся примерно с 1600 года, 275 лет искали выход к промышленному применению. Здесь и там сверхобычно восприимчивые промышленники обнаруживали возможность привлечь ученого. Но по большей части на Западе, как и повсюду, наука и промышленность существовали словно в разных мирах. Практические люди не нуждались в научном видении мира – отношение, часто вполне взаимное.
    Можно считать разумным то, что на протяжении большей части человеческой истории промышленность не обращала большого внимания на научные объяснения: они были скорее воображаемыми, чем истинными. При этом возникают два объяснения роли технологий в экономическом росте Запада. Во-первых, фундаментальные науки Запада создали объяснения природных явлений, обладавшие беспрецедентным потенциалом практического применения, – достижение, которое можно отнести частично на счет гениальности западных ученых, а частично есть результат ограниченности экспериментального метода, который вынуждал эти объяснения быть ближе к реальности, чем в других, менее экспериментальных науках. Во-вторых, Запад перекинул мост через традиционную пропасть между наукой и хозяйством и использовал науку для целей экономического роста.
    Этот мост удалось построить благодаря тому, что Запад развил особую систему инноваций сначала на уровне фирмы, а затем и на уровне всей хозяйственной жизни. Один конец этого моста представлял собой научно-исследовательские лаборатории, изобретенные для применения научных методов и знаний в решении коммерческих проблем, а другой – потребительское использование продуктов и услуг, воплощающих это знание. Уникальность Запада в том, что он сумел соединить под одним управлением, с общими целями и стимулами центры научного знания и традиционные деловые структуры, с их функциями производства и сбыта.
    Такая структура имела достаточно шансов продемонстрировать свои возможности в качестве инструмента роста, поскольку она возникла в период, когда в западных странах экономика пользовалась еще достаточно большой автономностью. Она являлась эффективным инструментом выявления новых ситуаций, в которых наука могла оказаться полезной для потребителей – и сама могла получить от этого выгоду. Соединив в рамках обычного предприятия ученых и менеджеров, она сделала более ощутимой возможность изменений, уменьшила риск экспериментирования и увеличила возможную прибыльность изменений. Благодаря этому изменение и рост заняли более видное место в системе целей и стимулов западного хозяйства.
    Мы рассмотрим, как возник этот мост. Затем мы затронем некоторые факторы, обусловившие успех Запада в фундаментальных и прикладных науках, и их роль в экономическом росте. Наконец, стремясь выявить источники уникального экономического роста Запада, мы кратко рассмотрим некоторые аспекты политики незападных обществ, которые вполне могли заблокировать вовсе или сильно замедлить процесс инноваций.
    Промышленная наука, до 1875 года: эра химии
    Западная промышленность всегда использовала научные объяснения и научное знание, хотя и с задержкой и только в той мере, в какой наука позволяла решать промышленные проблемы: изобретение новых продуктов и нахождение более экономичных методов производства. Тем не менее, к началу XIX века большая часть промышленных технологий, включая созданные промышленной революцией, были продуктом усилий ремесленников и инженеров, не имевших научной подготовки. Судостроение, машиностроение, архитектура, горное дело, плавка металлов, прядение и другие отрасли промышленности 1800 года основывались на опыте, на здравом смысле и на традициях ремесла. Они достигли важных успехов в развитии собственных технологий, но все это еще оставалось частью ремесла и не было элементом большей структуры технологического знания. Они уже позаимствовали кое-что у науки двух предыдущих столетий, но пока еще немного.
    Различия между донаучным и научным развитием можно проиллюстрировать на примере пищевой промышленности, чрезвычайно важной для урбанизированного общества. Возникновение урбанизированного общества создало потребность в консервировании пищи, с тем чтобы ее можно было транспортировать на дальние расстояния, хранить для продажи, а затем – прежде чем ее съесть – хранить у потребителя. В 1810 году парижский кондитер Николае Апперт изобрел консервирование, то есть сохранение пищи в стеклянных банках, выдерживавшихся в кипящей воде, а затем наглухо запечатывавшихся. За это он получил учрежденную в 1795 году Наполеоновским обществом поощрения промышленности премию в 10 тыс. франков. Интерес учредителей премии был в снабжении армии продовольствием, но снабжение городов представляло схожие проблемы. Апперт использовал стеклянные упаковки; покрытые оловом жестяные банки начали использовать только двумя десятилетиями позже, в 1830-х годах.
    Ни Апперт и никто другой не могли объяснить, как работал этот процесс. Научное объяснение появилось много позже. В 1873 году Пастер открыл роль микроорганизмов в порче продуктов; в связи с этим возникла наука бактериология. Получив это знание, химики, биохимики и бактериологи начали изучение множества факторов сохранения продуктов питания: их состав, условия– хранения, роль определенных микроорганизмов, их концентрацию и чувствительность к температуре, кислороду, питательной среде, присутствию замедлителей роста. На место вдохновения или удачи, которые сделали Апперта изобретателем этого процесса, ученые поставили анализ, измерение и проверку. За этим последовало постепенное создание пригодных для консервирования сортов овощей и фруктов, а также накопление знаний об отношениях между свойствами подлежащих консервированию овощей и фруктов, процессами консервирования и вкусовыми и питательными свойствами конечного продукта. В свою очередь, это знание подтолкнуло селекционеров и генетиков к созданию новых сортов овощей и фруктов, наилучшим образом отвечающих требованиям пищевой промышленности.
    Химия первой из наук нашла широкое применение в промышленности. В XIX – начале XX века химические исследования были самыми важными, и здесь впервые были получены результаты, несомненно, полезные для промышленности. Эта древняя наука, восходящая к опытам средневековых алхимиков, добилась существенного прогресса в объяснении химических явлений только в начале XIX века, когда английский химик Джон Дальтон предложил атомарную теорию. В 1860-х годах работы Дмитрия Менделеева завершились созданием его Периодической таблицы элементов, что способствовало систематизации научного понимания химических процессов, основанного на атомарной гипотезе Дальтона.
    Химия использовалась для анализа свойств важных в коммерческом отношении веществ, в том числе руд и металлов. Благодаря этому она была полезна как для покупателей, так и для продавцов. Ее можно было использовать и для анализа традиционных производственных процессов ради лучшего понимания их природы и возможностей их совершенствования. Так что едва ли удивительно, что первые исследовательские лаборатории в промышленности Соединенных Штатов были созданы химиками: Чарльзом Т. Джексоном в Бостоне в 1836 году и примерно тогда же Джеймсом Ч. Бутом в Филадельфии [Daniel Boorstin, «The Social Investor: Inventing the Maret», chap. 56, The Americans: The Democratic Experience (New York: Vintage Books, 1974), pp. 538-539]. Эти лаборатории не были тесно связаны с химическими фабрикантами и походили на современные независимые исследовательские лаборатории. Полувеком позже, в 1886 году Артур Д. Литтл и еще один химик открыли в Бостоне консультационную лабораторию. В Германии промышленные химические лаборатории возникли только к концу XIX века.
    Первая стадия применения науки в промышленности состояла в тестировании, измерении, анализе и количественном описании уже существовавших процессов и продуктов. В сталелитейной промышленности научное тестирование и измерения прижились очень просто. Когда в Виандотте, штат Мичиган, в 1864 году запустили первый в Соединенных Штатах бессемеровский конвертер, рядом с ним разместили химическую лабораторию, измерявшую состав руды, поскольку опыт Англии показал, что продукция этих конвертеров очень чувствительна к небольшим колебаниям в химическом составе руды. Железные дороги также были озабочены долговечностью и надежностью чугунных, а затем и стальных рельсов. Пенсильванская железная дорога создала химическую лабораторию в Алтуне в 1874 году, а Барлингтонская железная дорога – в 1876 году.
    Эндрю Карнеги был первым сталепромышленником, взявшим на работу химика. Д-р Фрик занялся определением содержания железа в руде месторождений, снабжавших заводы Карнеги. Биограф Карнеги цитирует его слова:
    Мы нашли … ученого немца д-ра Фрика, и доктор открыл нам поразительные тайны. Оказалось, что руда с отличной репутацией содержала на 10, 15 или 20% меньше железа, чем предполагалось. Мы обнаружили, что месторождения с плохой репутацией дают руду превосходного качества. Хорошее оказалось плохим, а плохое – хорошим, и все перевернулось кверху дном. Девять десятых всех неясностей с выплавкой чугуна исчезли под жарким солнцем химического знания.
    Какими дураками все мы были! Но мы могли утешаться тем, что оказались не такими глупцами, как наши конкуренты. …Они продолжали твердить, что не могут позволить себе содержать еще и химиков уже годы спустя после того. как химия стала руководить нами. Если бы они знали истину, они поняли бы, что не могут себе позволить обходиться без химиков. [H. Livesay, Andrew Carnegie (Boston: Brown and Company, 1975), p. 114]
    Цементная промышленность также одной из первых завела промышленные лаборатории. Бетон – далеко не новый продукт; его использовали еще римляне. Но только в конце XIX века начался систематический химический анализ состава сырья, используемого при производстве бетона: извести, песка, глинозема, окиси железа, различных примесей. Затем все это испытывалось в разных пропорциях. [Основные компоненты – трисиликат кальция, дисиликат кальция и триалюминат кальция, которые так повышают качество портланд-цемента. – удалось выявить в результате обширных исследований, в ходе которых были изготовлены и испытаны всевозможные пропорции смесей извести, глинозема и песка. (G. A. Rankin, «Portland Cement», chap. 15, in H. E. Howe, ed., Chemistry in Industry, New York: Chemical Foundation, 1925, vol. 2, p. 271)] Химики научились создавать особые сорта цемента, отвечающие конкретным требованиям пользователей; преодолевая неудачи, они пришли к более глубокому пониманию материала и его свойств. Здесь обычная связь между наукой и практикой была обратной: понимание шло по следам опыта. Результатом было расширение использования бетона в американском строительстве, так что со временем бетона стали использовать больше (по весу), чем всех остальных строительных материалов вместе взятых.
    По подсчетам Давида Моуери, в американской промышленности к 1989 году были созданы 139 исследовательских лабораторий и 112 из них были в перерабатывающей промышленности; к 1918 году возникли еще 553 лаборатории [David Mowery, «The Emergence and Growth of Industrial Research in American Manufacturing, 1899-1945», Ph. D. diss., Stanford University, 1981, p. 51]. На первых этапах главным их делом было изучение уже используемых в отрасли материалов и процессов. Подобно д-ру Фрику из компании Карнеги или химикам в цементной и мясоконсервной промышленности, они анализировали, измеряли и стандартизировали. Они испытывали и сортировали материалы, замеряли их характеристики и соотносили результаты замеров с требованиями процессов переработки. Их работа захватила и другие отрасли: сельское хозяйство, фармацевтику, мукомольную промышленность, сооружение дамб, мостов и тоннелей и, конечно, химические отрасли – изготовление красок, бумаги и нефтепродуктов.
    Эти лаборатории поставляли главным образом информацию, а не изобретения или новое научное понимание, но с их помощью, например, всего за сорок лет, с конца гражданской войны до 1905 года, срок службы рельсов увеличился с двух лет до десяти, и они приобрели способность выдерживать вагоны весом не восемь тонн, а семьдесят. Очень немногие новые технологии сыграли такую же роль в экономике.
    Помимо понимания существа процессов и проблем традиционных промышленных технологий химики XIX века создали новые, очень ценные в коммерческом плане продукты. Одно из важнейших открытий было сделано случайно. В 1856 году английский химик Уильям Генри Перкинс случайно синтезировал из анилина, получаемого из угольного дегтя, блестящую розовато-лиловую краску. Его открытие оказалось особенно плодотворным для Германии, где оно стало основой большой лакокрасочной промышленности, а также подтолкнуло исследование свойств органических молекул (углеродных соединений). В XX веке на основе органической химии получили развитие промышленность синтетических материалов и современная биохимия.
    Исследования в химических лабораториях были нацелены на изучение широчайшего спектра материалов. Нередко простейшим путем совершенствования продукта является улучшение исходных материалов. В некоторых отраслях качество продуктов растет с повышением температуры и давления, используемых в процессе производства, – и волей-неволей возникает проблема подыскания металлов и керамики, способных выдерживать высокие давления и температуры. Именно в этом причина того, что металлургия стала ключом к совершенствованию паровых котлов, двигателей, а позднее и паровых турбин. Те же требования к давлению и температуре были важны для совершенствования двигателей внутреннего сгорания, реактивных двигателей в авиации и в ракетостроении. Другим достижением химического исследования веществ стало открытие эпохи пластмасс и синтетических материалов.
    Наша собственная эпоха сформирована исследованиями материалов. Лаборатории компании «Белл», принявшей нынешнюю свою форму в 1925 году, начали программу исследований по повышению надежности и срока службы вакуумных ламп, бывших основой тогдашней телефонной сети. Частая замена ламп обходилась дорого, а во многих случаях менять их было крайне сложно и неудобно. Наконец в 1940 году физик Уильям Шокли и его сотрудники из лаборатории компании «Белл» попытались использовать в электронных усилителях не вакуумные лампы, а полупроводниковые устройства. Их решение привело к прогрессу в понимании того, как движутся потоки электронов в полупроводниках через «дыры» в их кристаллической структуре. Хотя эти исследования начались с весьма практических проблем повышения надежности телефонной связи, результатом оказался вполне фундаментальный вклад в науку, удостоенный Нобелевской премии.
    Промышленные технологии: использование физики
    Еще прежде того, как Дальтон нашел подход к систематизации химического знания, физики достигли важных результатов, хотя это знание было такого рода, что яснее было, как использовать его в астрономии, – а не в повседневной жизни. Только после 1875 года физика начала влиять на промышленные технологии.
    Но семена будущего влияния были посеяны раньше. В начале XIX века исследования электричества привели к ряду открытий, имеющих фундаментальное значение для современной физики. Были открыты электрический ток, гальванические батареи и явление электромагнитной индукции. Сэмюэл Ф. Б. Морзе нашел им практическое применение в телеграфе уже до гражданской войны в Америке. После гражданской войны Томас Эдисон, Джордж Вестингауз, Элия Томсон, Чарльз Стейнметц и многие другие нашли применение электричеству в освещении и во многих других областях, а в 1890-х годах в промышленности начали использовать электродвигатели.
    Позднейшие исследования электричества стали частью истории современной теоретической физики. В 1864 году Джеймс Кларк Максвелл, исходя из математических вычислений, предсказал существование электромагнитных волн. Густав Герц в 1886 году экспериментально подтвердил утверждения Максвелла, а в 1895 году Вильгельм Конрад Рентген открыл Х-лучи. В том же году Гуглельмо Маркони использовал волны Герца для передачи по беспроволочному телеграфу. Семнадцатью годами позже аппаратами Маркони были оборудованы уже столько судов в Северной Атлантике, что было кому броситься на помощь к гибнущему Титанику.
    Эдисона признают пионером в организации потока изобретений в области связи и электричества, прежде всего имея в виду созданную им в 1876 году в Менло-Парке, штат Нью-Джерси, «фабрику открытий», в которой работало пятнадцать сотрудников. Эдисон был телеграфистом, когда он в возрасте 21 года получил первый патент на звукозаписывающий телеграф. Изобретение не имело коммерческого успеха. Но Эдисону принадлежат и более ценные изобретения в телеграфии, в том числе созданная в 1874 году система, позволившая компании «Вестерн Юнион» передавать одновременно по два сообщения в каждом направлении, что повысило пропускную способность линий в четыре раза [Boorstin, The Americans, p. 529].
    Лаборатория в Менло-Парке погрузилась в создание системы электрического освещения. Дэниел Бурстин подчеркивает, что Эдисон изобрел не просто электрическую лампу, а систему домашнего освещения и создал компанию для ее производства и сбыта. Система включала станцию-генератор (динамо), подводку напряжения к дому или офису и провода, переключатели, розетки и патроны для использования электричества [там же, с. 533-535].
    Лаборатория Эдисона зримо использовала научное знание в промышленных целях и тем самым вдохновляла и поддерживала множество независимых изобретателей. Ее изобретения всегда тщательно учитывали возможности сбыта, и это понятно: фабрика не выживет, если ее продукты не раскупаются. Но у лаборатории в Менло-Парке последователи нашлись не очень быстро: только через 25 лет начали возникать исследовательские лаборатории в промышленности. Германская химическая промышленность, бывшая практически монополистом в производстве красок, начала создавать собственные исследовательские лаборатории только в 1890-х годах. [Краткий обзор развития в Германии см.: J. J. Beer, The Emergence of the German Dye Industry (Urbana: University of Illinois Press, 1959).]
    В 1892 году «Дженерал Электрик» поглотила компанию Эдисона, сохранив при этом Чарльза Стейнметца в качестве инженера-консультанта. Стейнметц получил образование в области математики, электричества и химии в университетах Германии. Он эмигрировал в Соединенные Штаты в 1889 году из-за своей приверженности к социализму, вызвавшей трения с властями. Стейнметца интересовали, прежде всего, математика и теория электричества, где он и добился наибольшего. В качестве независимого изобретателя он запатентовал более двухсот изобретений. Немного позднее, в 1900 году «Дженерал Электрик» наняла преподавателя химии из Массачусетского технологического института Виллиса Р. Уайтни для организации постоянной исследовательской лаборатории [Boorstin, The Americans, pp. 540-542]. Интерес к химии отчасти объяснялся необходимостью улучшить материалы для нитей накаливания, чтобы сделать их конкурентоспособными с производимыми в Германии.
    После 1880 года расстояние между чистой наукой и промышленностью уменьшилось, если судить по тому, что интервал между научным открытием и его коммерческим применением начал сокращаться. Фарадей открыл электромагнитную индукцию в 1831 году, но только через полвека трансформаторы и электродвигатели стали важным коммерческим продуктом. В бессемеровском конвертере использованы знания о химии сталеплавления, полученные за полвека до этого. Но уже Маркони нашел применение волнам Герца, через девять лет после открытия. Рентгеновские лучи нашли применение в медицине еще быстрее.
    К началу XX века прикладная наука явно развернулась в сторону создания новых продуктов и процессов. Дистанция .между фундаментальными и прикладными науками становится исчезающе малой. В последние годы электронная промышленность настолько успешно реализовывала научные открытия, что вопрос теперь во времени освоения производства. Одной из хороших иллюстраций того, как прикладная наука временами опережает фундаментальные исследования, служит работа лаборатории «Белл», предпринятая с чисто коммерческими целями и заслужившая Нобелевскую премию за потрясающе интересное открытие остаточной радиации большого взрыва. [Открытие было результатом попытки найти источник помех в системе спутниковой связи. Созданный для этого приемник был использован «для вполне прозаичного наблюдения за источниками радиоволн, расположенных за пределами плоскости нашей галактики». James S. Trefil, The Moment of Creation (New York: Charles Scribner’s Sons, 1983), p. 16. «Пензиас и Вильсон обнаружили, …что в принимаемых ими сигналах было необъяснимо много «шумов», вроде хлопьев на экране или атмосферных помех в радиоприемнике. Они ухлопали массу времени на то, чтобы избавиться от этого сигнала, поскольку были уверены, что он не приходит сверху, а создается в самом приемнике… Но какие бы внешние воздействия они ни устраняли, посторонний сигнал сохранялся..». Там же. «Наконец пришли к заключению, что этот шум представлял собой остаточную радиацию большого взрыва». Другое популярное описание открытия см.: Joseph Silk, The Big Bang (San Francisco: W. H. Freeman & Company, 1980), pp. 75-77.]
    Естественные науки: видимое, невидимое и профессионализация
    Технологии конца XIX века завершили начатое химиками изменение отношений между фундаментальной наукой и промышленными технологиями. Стоит рассмотреть природу этого изменения.
    Пока основой промышленных технологий был видимый мир механики, где причинно-следственные связи доступны непосредственному наблюдению, совершенствование технологий осуществлялось почти исключительно усилиями ремесленников, которые были, конечно же, более настойчивыми, одаренными и изобретательными, чем большинство их современников, но ни в коем смысле они не были людьми науки. Есть обрывочные (и только обрывочные) исторические сведения о вкладе ученых в развитие керамического и текстильного дела, в сельское хозяйство, в мелиорацию земель, в развитие водяных колес и ветряных мельниц, в горное дело, металлургию, металлообработку, в изготовление плугов, в архитектуру, строительство, в производство часов, оружия, доспехов, упряжи, седел, стремян, повозок, карет, инструментов, в производство красок, оптических стекол, в судостроение, в искусство навигации и печати – короче говоря, во все то, что антропологи назвали бы предметами материальной культуры. Даже заимствование из других культур – китайской, индийской или исламской – гораздо чаще осуществлялось торговцами или солдатами, а не учеными: арабскую систему счисления, которая была одним из самых значительных примеров культурного заимствования, принес на Запад купец Леонард из Пизы.
    Примерно с 1875 года фронт промышленных технологий Запада начал смещаться от видимого мира рычагов, шестерен, эксцентриков, шатунов, осей и коленчатых валов к невидимому миру атомов, молекул, электронных потоков, электромагнитных волн, индукции, магнетизма, амперов, вольтов, бактерий и вирусов. В результате изменился главный источник совершенствования промышленной технологии. Новым источником стала система взаимных связей между работой ученых в фундаментальных науках, располагающих значительной автономией, стремящихся к знанию ради самого знания и получающих средства в виде грантов и субсидий, не связанных напрямую с экономической ценностью исследований, с одной стороны, и работой ученых-прикладников, работающих внутри хозяйственного сектора и получающих средства в соответствии с экономической ценностью их работ – с другой.
    Считается, что научный метод был изобретен Галилеем и Бэконом в начале XVII века. Основным в их подходе было подчеркивание фундаментальной важности наблюдения, эксперимента и рассуждения как пути к истине, а Галилей, также, использовал эксперимент для демонстрации ложности принятых тогда теорий. Но ремесленник легко осваивал здравый смысл предлагавшегося подхода к изобретениям – наблюдение, эксперимент, рассуждение. Метод Галилея сам по себе не привел к разделению науки на прикладную и фундаментальную наук, и не профессионализировал промышленные технологии. Для этого потребовались две вещи: во-первых, природные явления, понимание и использование которых целиком или частично зависело бы от существующих научных объяснений; и, во-вторых, научные объяснения такого рода, которые могут быть поняты (легко или даже в принципе) только людьми со специальной подготовкой.
    Природных явлений было в избытке: электричество, электромагнитные волны, гены и поведение атомов и молекул в химических реакциях, например. Научные объяснения основывались на постулировании неких сущностей и процессов, которые поддавались только косвенному наблюдению, через их действие, и могли быть поняты только подготовленными учеными. Важно понять, почему в конструировании и производстве промышленной продукции эти постулированные наукой невидимые сущности могли оказаться полезнее, чем здравый смысл квалифицированных механиков и ремесленников. В конце концов, человечество тысячелетиями объясняло природные явления с помощью невидимых сущностей – эльфов, сил тяготения, флогистона и дальтоновских атомов. Но невидимые сущности из научных объяснений имели одно громадное преимущество перед эльфами и их коллегами из басен и мифов: экспериментальная проверка могла показать, что последние не только невидимы, но и вовсе не существуют, как это проделал Антуан Лавуазье с флогистоном, и как случилось с атомами Дальтона после открытия элементарных частиц. Стреноженные экспериментальной проверкой существования и свойств своих невидимых сущностей, научные объяснения доказали свою надежность в качестве проводников к коммерческому развитию новых процессов и продуктов.
    Промышленные фирмы, не желавшие поражения в конкурентной борьбе, не могли игнорировать ученых так, как они игнорировали изобретателей сказок и мифов. Но чтобы понять и научиться применять научные объяснения нужны были годы изучения теологии пантеона невидимых научных сущностей. Это требование привело к профессионализации прикладной науки и уменьшило роль изобретателей-ремесленников.
    К концу XIX века оказалось возможным дать новое определение фундаментальной, или чистой, науки, которое бы не затрагивало мотивов (интеллектуальных или финансовых) тех, кто работает в ней. В фундаментальной науке начали видеть инструмент для проверки и развития объяснительной структуры естественных наук.
    Фундаментальная наука включает несколько специальностей, в том числе основные – физику, химию, математику и биологию. Использование этих объяснений в целях улучшения благосостояния людей – делается ли это из эгоистических или благородных соображений – есть дело прикладных, или промышленных, наук.
    Объяснения западного технологического успеха: фундаментальная наука
    Пропасть разделяет общества, в которых наука была уделом горстки мудрецов, личные цели которых зачастую не выходили за пределы изобретения нового календаря и излечения больных, и западные общества, в которых тысячи специализированных ученых стремились сделать вклад в создание стройной картины всех природных явлений. Контраст настолько поразителен, что трудно устоять перед объяснением такого успеха западной науки просто тем, что она велась в очень широких масштабах и была весьма эффективно организована. Не имеется в виду обесценить роль одаренности и преданности своему делу, но и гениальность, и преданность делу были в греческом и других обществах, которые не показали ничего сопоставимого с научными достижениями Запада. Очевиднейшее различие – это размах и организация.
    Различия в размахе и организации тесно связаны с различием метода. В начале XVII века Галилей и Бэкон установили, что эксперимент служит проверке и верификации научных объяснений или теорий. Конечно, эксперимент неотделим от труда изобретателя-ремесленника, который стремится получить новый продукт. Но в науке, которая пришла в Европу эпохи Возрождения через греческие и эллинистические источники, к объяснению природных явлений приходили методом дедукции. Как в геометрии Эвклида, рассуждения шли от предположительно бесспорных аксиом к столь же бесспорным выводам. Само по себе возникновение в Греции дедуктивной науки было большим прогрессом по сравнению с использованием религиозных мифов для понимания мира. К сожалению, одной из ее предположительно бесспорных аксиом было утверждение, что скорость падения тела пропорциональна его весу. Продемонстрировав ложность этого утверждения, Галилей утвердил фундаментальную значимость экспериментов. От его утверждений нельзя было отмахнуться, потому что они были нужны для определения правильного угла наводки пушек – для компенсации естественного падения летящего ядра.
    Содружество западных ученых стало содружеством экспериментаторов, следующих методам Галилея и Бэкона. Важность метода для отделения зерна научной истины от плевел была несомненной: астрологи и алхимики не смогли бы создать западную науку. Наука стала организованной, поскольку ряд исследователей принял экспериментальный метод, и общность метода сделала их содружеством работающих ученых. После Галилея естественные науки получили возможность специализации и раздробления на физику, астрономию, химию, геологию, биологию и множество еще более узких специальностей, поскольку все они разделяли общий метод установления научной истины. Геолог или биолог получали возможность использовать утверждения физики или химии в своих геологических или биологических исследованиях, не чувствуя необходимости (или даже возможности) проверять истинность этих утверждений. Общее принятие экспериментального метода открыло для сотен и даже тысяч специалистов возможность собирать получаемые знания в единый информационный фонд, которым могли пользоваться все науки. Типографии ускорили накопление знаний, так же как они до этого ускорили распространение идей Галилея и Бэкона. Таким образом. Запад, в отличие от всех других известных нам обществ, сумел создать основы для сотрудничества ученых из различных областей знания в накоплении громадных объемов проверенного и организованного знания, на надежность которого можно было положиться.
    Важность этого достижения делается ясной при сравнении с опытом Галена, врача и философа II века н. э., который предвосхитил требования Галилея о наблюдении, эксперименте и рассуждении. Но Гален был одинок среди множества греческих и эллинистических ученых, каждый из которых пользовался собственным методом исследований. Греческий мыслитель Демокрит даже предложил свою форму атомарной теории, но никто не подверг экспериментальной проверке ни эту теорию, ни другие, более распространенные воззрения, согласно которым все образуется сочетанием элементов земли, воздуха, огня и воды. Среди современников Галена не было ни одного, который бы работал в химии или физике методами наблюдения, эксперимента и рассуждения. В результате достижения Галена в области медицины не могли опереться на фундамент физической и химической теории, сходный с созданным в XIX веке и используемым в современных медицинских исследованиях.
    В организации западной науки почти не было элементов иерархического управления, если не считать отношений между отдельным ученым и его учениками, помощниками и студентами. Научное сообщество успешно функционировало без иерархии просто потому, что организационные полномочия, которые обычно делегируются в пользу иерархии, в науке лучше оставлять неделегированными. Разделяя общее стремление к истинным, подтверждаемым наблюдением, экспериментом и рассуждением объяснениям природных явлений, ученые сами выбирают отрасль науки, наиболее подходящую для них лично – и они серьезно воспротивились бы попытке передать право этого выбора какой-либо иерархии. Вне какой-либо управленческой структуры индивидуальный выбор каждого ученого участвовал в развитии системы профессиональной специализации и эффективного разделения труда.
    Подобным же образом отдельные ученые планировали свою собственную работу, и результаты не были хуже оттого, что никакая иерархия не контролировала направление работ, расход времени и материальных ресурсов. В науке действовали скорее не денежные, а интеллектуальные стимулы – одобрение или порицание коллег, а также чувство удовлетворения от участия в высокоинтеллектуальной и глубоко почитаемой деятельности, нацеленной на раскрытие тайн и загадок природы. Иерархия не могла манипулировать этими стимулами. Разрешение профессиональных конфликтов было одновременно процессом установления согласия; ни один ученый по доброй воле не согласился бы передать бюрократам право разрешать научные споры. В целом ясно, что эффективность западного сообщества ученых определялась как раз отсутствием управленческой иерархии. Где возобладала иерархия, там результаты оказались постыдными для науки, и это бесчестье заклеймено именем «лысенковщина».
    Может быть, иерархической организации фундаментальных наук не удалось бы избежать» если бы исследования финансировались из одного источника. Фундаментальная наука коммерчески бесперспективна и не может поддерживать себя самостоятельно. Первоначально ученые, не имевшие личного состояния, либо получали правительственные должности, не предполагавшие каких-либо обязанностей, или им приходилось рассчитывать на щедрость богатых покровителей – и эта практика сохранялась еще и в XIX веке. Некоторые ученые были вполне обеспеченными людьми. Позднее финансирование пошло через бюджеты университетов, правительственные гранты и субсидии, а также через пожертвования в неприбыльные исследовательские институты. Благодаря такому разнообразию источников финансирования западные общества смогли тратить на не имеющие коммерческого смысла фундаментальные исследования больше, чем любое другое общество, и при этом удалось избежать возникновения централизованных иерархических систем управления научным сообществом.
    Мы настолько привыкли представлять себе организации исключительно в виде иерархических бюрократий, как в армии, в правительстве или корпорациях, что нам трудно понять, как можно назвать высокоорганизованной сферу современной науки, столь индивидуалистическую и неиерархическую. Даже если принимать во внимание только историю науки, такое узкое понимание организованности следовало бы отбросить как неверное. В отсутствии управленческой иерархии западные ученые сформировали сообщество ученых, в рамках которого они совместно стремились к пониманию явлений природы, проявляя при этом преданность делу и готовность к сотрудничеству, в условиях конкуренции, коллективного разрешения конфликтов, разделения труда и специализации, осуществляя при этом сбор и обмен информацией с эффективностью, равную которой нелегко встретить в деятельности любых больших групп, организованных как иерархически так и неиерархически.
    Западные ученые, в отличие от многих современников в других обществах и от предшественников, располагали и рядом других преимуществ. Подъем науки пришелся на время, когда государственным и религиозным властям недоставало силы для подавления новых идей, несовместимых с распространенными объяснениями природных явлений, хотя они нередко стремились к этому. Изобретение в XVII веке телескопа и микроскопа создало Западу преимущество в инструментарии, которое с тех пор постоянно усиливалось. Начиная с изобретения метода дифференциального исчисления, математика обеспечила Западу первенство и в области интеллектуальных средств. Кроме того, математика явилась для ученых чрезвычайно важным общим языком для междисциплинарного общения.
    Но все эти достижения были скорее следствиями, чем причинами уникального и неповторимого институционального изобретения, представлявшего собой большое, высокоорганизованное сообщество ученых, стремящихся к объяснению всех природных явлений с помощью общих методов, основанных на наблюдении, эксперименте и рассуждении.
    Объяснения технологических успехов Запада: прикладные пауки
    Фундаментальная наука, несомненно, причастна к успеху прикладных наук, но этим всего не объяснить. Как мы уже видели, прикладные науки начали интенсивно использовать достижения фундаментальных наук только после 1875 года. Но уже к этому времени промышленные технологии Запада серьезно опережали соответствующие достижения любых других стран. Даже после 1875 года в ближайших к фундаментальным наукам областях ученым-прикладникам приходилось разрешать проблемы не менее трудные, чем в теоретических науках.
    Относительный успех прикладной науки нельзя вполне объяснить и размахом соответствующих усилий. Разрыв между масштабом прикладных (да и фундаментальных) исследований на Западе и в других обществах стал очень велик только с началом XX века. Но промышленные технологии Запада заняли ведущее положение уже к 1800 году, и еще вопрос, было ли до 1800 года число ремесленников-изобретателей на Западе больше, чем в Китае, в исламском мире или в эллинистической Европе. Чтобы обнаружить различия, способные объяснить успех прикладных наук на Западе, следует подробнее изучить организацию промышленных разработок. Особенно важными представляются три момента: децентрализация отбора инновационных проектов, стимулы для осуществляющих инновации и разнообразие исследовательских центров.
17. Отбор инновационных проектов
    Начнем с уже кратко затронутого в главе 1 очевидного требования: для совершенствования промышленных технологий необходим приток новых идей, настолько неординарных, что их оценка невозможна без экспериментальной проверки. Нужен также некий процесс просмотра и проверки новых идей, так чтобы без проверки отвергались сравнительно немногие.
    Второе требование представляет больше трудностей, поскольку окончательной проверкой идеи является реакция рынка на товары или услуги, в которых эта идея воплощена. Такая проверка никогда не дается бесплатно, а порой обходится очень дорого, требуя годы кропотливых усилий. И чтобы результаты такой проверки были достоверны, производство и сбыт продукта следует организовать должным образом. Таким образом, промышленная технология представляет собой лишь часть инновации, смысл которой не просто в выдвижении новых идей, но в создании новых продуктов, услуг или процессов, которые должны быть куплены потребителем. Инновация есть продукт организованного предприятия, а не наделенного идеями индивидуума.
    Предсказания будущей судьбы инновационных проектов сталкиваются с двоякими трудностями. Пока не начато производство продукта или услуги, сохраняется неопределенность относительно их технологической осуществимости и/или величины издержек. Неизвестна и реакция потребителей. Обе неопределенности взаимосвязаны, поскольку реакция потребителей отчасти определяется ценой. Относительно короткая история компьютерной промышленности служит примером непредсказуемости как величины издержек, так и реакции потребителей.
    Западный подход к этим неопределенностям в основе своей покоится на статистике. В экономике западных стран право принимать решения относительно судьбы инновационных проектов принадлежит множеству предприятий и отдельных людей, каждый из которых имеет право на создание нового предприятия. Можно предположить, что заслуживающее поддержки предложение будет отвергнуто с меньшей вероятностью при наличии полудюжины центров принятия решений, чем, если будет только один такой центр. Таким образом, система предрасположена к принятию предложений, ложатся на принимающих решение, им же достаются и все выгоды от удачных программ. Преимущество существования множества центров принятия инновационных решений иллюстрирует история микрокомпьютеров, которые были отвергнуты всеми ведущими американскими производителями компьютеров, так же как Советским Союзом, французским плановым управлением и японским министерством внешней торговли, но, тем не менее, оказались в высшей степени продуктивным начинанием.
    История микрокомпьютеров иллюстрирует также важность создания новых предприятий. Инновации часто возникают за пределами устоявшихся организаций, отчасти потому, что успешно действующие организации привыкают к сложившемуся положению и отталкивают идеи, способные нарушить статус-кво. Очень поучительна история внедрения фабрик в британскую текстильную промышленность. Хотя торговцы, снабжавшие ремесленников сырьем и заказами и забиравшие все ими произведенное, не могли быть так же привязаны к домашним мастерским, как сами ремесленники, а, значит, вполне могли взять на себя роль «зачинателей фабричной системы», эта роль досталась Ричарду Аркрайту, производителю париков. Его заслуга была не в оригинальности идей, но в том, что он обратил чужие идеи в станки и учреждал фабрики, использовавшие эти станки. Эдмунд Картрайт, изобретатель механического ткацкого станка, по образованию и профессии был священнослужителем. Вполне бесспорно такое обобщение: осуществление инноваций в обществе, где есть свобода создания новых предприятий, вероятнее, чем в таком, которое полагается исключительно на уже существующие организации.
18. Стимулы: награды и наказания
    Создать новые предприятия или изменить направление деятельности существующих было легко, и над западными предприятиями всегда висела угроза, что у конкурентов возникнет новая технология. Размышляя об идее очередной инновации, предприятие, глубоко довольное своими успехами и готовое поступиться неопределенными перспективами роста прибылей, должно было постоянно помнить о риске того, что некое другое предприятие (уже существующее или могущее возникнуть) с успехом реализует идею этой самой инновации и в результате отберет у него поле деятельности. Легкость создания новых организаций и переориентации уже существующих грозила наказанием за косность и неспособность к обновлению, и этим способствовала внедрению нового.
    Вознаграждение за инновацию чаще всего получал не изобретательный индивидуум, а предприятие. Выплата вознаграждения зависит от коммерческого успеха предприятия. Поскольку коммерческий успех возможен только при вовлечении в дело производительных и сбытовых возможностей организации, вознаграждение может достаться только предприятию, а не переполненному идеями человеку. Порой отдельный изобретатель основывал предприятие, а чаще получал некоторую долю в предприятии или в его прибылях – на основе соглашения с другими участниками, а иногда носитель идей получал вознаграждение через патенты. Но в институциональном плане на Западе вознаграждаются не идеи, а сами инновации, и в результате получают прибыль, как правило, предприятия, а не люди с идеями.
    Размер вознаграждения зависит, прежде всего, от коммерческого успеха инновации и от умения извлечь выгоду из коммерческого успеха. Конкурентам легче разрушить монопольное положение инноватора, когда инновацию легко воспроизвести, чем когда имитация трудна и размер вознаграждения невелик. На размер вознаграждения не влияют такие факторы, как интеллектульные достоинства и усердие инноватора, затраты на осуществление инновации и степень связанного с инновацией риска, – за исключением тех случаев, когда эти факторы могут влиять на коммерческий успех или на легкость имитации. На Западе прибыль от инновации не предназначена для компенсации потерь тех, кому она повредила, будь то работники устаревших профессий или капиталисты, инвестиции которых обесценились.
    Очевидно, что размер рынка существенно влияет на величину потенциальной прибыли инноватора. Уникально обширный американский рынок конца XIX – начала XX века обещал инноваторам потенциально гораздо большие доходы, чем, скажем, средневековый рынок, ограниченный единственным городом и окрестными селами. Сравнительный консерватизм европейских технологий того времени отражает – и, может быть, верно, если учесть небольшие размеры европейских рынков, – меньшую величину потенциального вознаграждения за инновации. С ослаблением политических препятствий торговле и совершенствованием транспорта и коммуникаций как в Европе, так и в Соединенных Штатах потенциальный доход инноваторов увеличился без соответствующего увеличения издержек и риска.
19. Разнообразие исследовательских организаций
    Научные аспекты инновационного процесса на Западе обеспечивались за счет быстрого роста числа исследовательских лабораторий, очень различных по размеру, источникам финансирования, целям, персоналу и оборудованию. Несколько факторов способствовали такому разнообразию.
    Одним из факторов было естественное нежелание ориентире ванных на инновации предприятий полагаться на внешние исследовательские мощности, особенно связанные с конфликтом интересов между сохранением статус-кво и изменением; возможность создания новых предприятий есть и возможность создания новых лабораторий. Вторым фактором является сфокусированность на нуждах малых групп потребителей, которая расселила инноваторов по всем трещинам и закоулкам хозяйственного пространства. Третьим фактором было многообразие самих технологий, как и природное разнообразие самих ученых.
    Это размножение исследовательских организаций почти не знало идеологических препятствий. О пассивности идеологии свидетельствует отсутствие протестов против участия правительства в создании исследовательских центров. Уже в первые годы XIX века, когда семья Дюпонов начала производить порох в Делавере, она получала производственную информацию с королевских пороховых заводов Франции. Позднее государственные арсеналы Америки, особенно расположенные в Вотертауне, Спрингфилде и Харперс Ферри, лидировали в развитии точных методов производства взаимозаменяемых деталей. Умножение числа правительственных исследовательских лабораторий в XX веке только отчасти объясняется нуждами национальной обороны. Вот только три примера весьма ценных и мирных начинаний: Национальное бюро стандартов. Национальный институт здоровья и государственные экспериментальные сельскохозяйственные станции.
    Промышленные лаборатории различаются функционально (от проведения сравнительно рутинных тестов до работ, затрагивающих вопросы теоретической науки), по размеру и по многообразию представленных научных дисциплин. Некоторые принадлежат корпорациям, другие – независимым деловым организациям. Различные подходы к организации инноваций и к установлению связей между наукой и промышленностью выдержали тест на экономическое выживание. Разнообразие этих подходов параллельно разнообразию потребностей тех, кто финансирует их и не желает полагаться на услуги более крупных, более отдаленных и консолидированных центров. Элементы этой капиталистической сети исследовательских организаций одновременно сотрудничают и конкурируют между собой: внутри университетов и соперничающих корпораций или соперничающих правительственных агентств и между соответствующими центрами.
    Инновация есть форма восстания против общепринятого, и можно предположить, что инноваторы большие индивидуалисты, чем многие другие. Если это так, разнообразие исследовательских центров на Западе может отражать, степень индивидуализма, которого не могло сложиться или который был более эффективно подавлен в Китае или в исламском мире. Даже в феодальной Европе, – и, может, как раз потому, что Европа была феодально раздробленной, а не централизованной, – существовали люди более честолюбивые и более готовые к риску, чем другие, в том числе: крепостные, бежавшие ради свободы из поместий в города; торговцы и моряки, предпринимавшие длительные и опасные торговые экспедиции; богомольцы, отваживавшиеся пускаться в паломничество – вооруженными или безоружными – в Палестину или к более близким святыням; и даже ученые, теологические доктрины которых испытывали пределы католической терпимости. Крушение и децентрализация политической и религиозной власти в постфеодальной Европе расширили сферу приложения энергии для этого меньшинства, и, начиная с XV или XVI века, на Европу обрушился вал лихорадочной сверхдеятельности – в науке, музыке, литературе, театре, в политике и торговле, и с тех пор эта активность так никогда и не затухала. Изобретатели в силу своей природы более готовы к риску, более враждебны статус-кво, более склонны расстраивать чужие планы. Поэтому у них больше шансов преуспеть в обществе, которое либо не знает должного почтения к авторитетам, либо предлагает на выбор ряд соперничающих центров власти. Индивидуализм выразился не просто в изобретательности Запада, но в многообразии путей, открытых для инноваторов.
    Историки зачастую склонны упиваться многообразием прошлого и непригодностью простых или монокаузальных моделей для его описания. В связи с возникновением промышленной исследовательской лаборатории со всеми ее технологиями здесь стоит отметить следующее. В Соединенных Штатах источники и формы промышленных исследований были различны. Самым существенным в американском опыте представляется возникшая как раз благодаря этому институциональная гибкость. Не было даже попыток к созданию единой модели. Было множество причин для создания лабораторий, и их формы были также многообразны. Именно это и требовалось – гибкость, которая позволяла особым потребностям различных секторов хозяйства формировать подходящие для себя исследовательские структуры.
    Технологический рост как причина экономического роста
    Существует давнишнее противопоставление различных источников инноваций. Некоторые полагают, что технологический прогресс есть, по большей части, результат научных исследований, направляемых только жаждой новых знаний. Другие считают, что технологический прогресс есть реакция системы на нужды людей, опосредуемая через рынки, которые обещают большое вознаграждение за успешные инновации [Nathan Rosenberg, «How Exogenous is Science?» chap. 7, in Nathan Rosenberg, Inside the Black Box (Cambridge: Cambridge University Press, 1982)]. Некоторые историки видели в западной технологии естественную реакцию на нужды и возможности, возникшие в результате заката феодализма, подъема класса торговцев и капиталистов и экспансии торговли.
    Мы уже подчеркивали как самую загадочную характеристику западного пути к богатству длительное сохранение роста производства в геометрической прогрессии. Приблизительно параллельно с ростом экономики шел столь же продолжительный технологический подъем. В отличие от большинства других случаев роста в геометрической прогрессии – расширение знаний, по идее, безгранично, так что рост технологий, как объяснение устойчивости экономического роста на Западе, особенно привлекателен. В XX веке трудно связывать эту устойчивость с усилением таких капиталистических институтов, как автономность экономической деятельности, свобода торговли или права собственности, поскольку тенденции были противоположными. События второй половины XX века усиливают аргументы в пользу наличия причинно-следственных связей между технологией и экономическим ростом, но совсем не обязательно, чтобы в начальные периоды роста все обстояло точно так же, а равно нельзя отсюда заключить – что же здесь является причиной, а что следствием.
    Запад явно выгадал от целого класса технологических достижений, которые буквально создали собственные возможности развития, собственные отрасли промышленности и даже представление потребителей о собственных потребностях. В начале этих достижений мы обычно обнаруживаем относительно грубые устройства, весьма ограниченно полезные вначале, но вместе с тем демонстрировавшие плодотворность идеи и служившие как исходной точкой, так и стимулом для длительного процесса дальнейшего технического развития. Обычно в начале был явный разрыв в технологическом развитии, тогда как позднейшие события протекали более плавно, так что их гораздо удобнее истолковывать как ответ на экономические и социальные нужды.
    История океанских кораблей, сделавших возможным открытие Америки, восходит к парусникам с полным вооружением и с обшивкой вгладь, которые начали строить в XV веке. Особая примечательность этого революционного достижения в том, что корабелы использовали те же материалы и детали, что были доступны на протяжении более пятнадцать столетий до этого, но никогда прежде не использовались столь же эффективно. Эти первые корабли были только началом длительного процесса. Они были не лучше, может быть, даже хуже, чем китайские джонки того времени. Но если китайские джонки почти не изменились с XII по XIX век, западные корабли прошли путь от каравелл Колумба до испанских галеонов XVI и английских бригов XVIII века. Весь ход развития стимулировал рост океанской торговли и подстегивался ее потребностями. В XIX веке на океанские корабли поставили изобретенные Уаттом в XVIII веке паровые двигатели и обшили их подешевевшей в XIX веке сталью.
    Примерно так же – начиная с довольно грубого воплощения идеи, через длительный период развития, нередко с привлечением компонентов и материалов других технологий – шло развитие и на таких жизненно важных для экономического роста Запада направлениях, как начатое в XVIII веке развитие парового двигателя и станков с силовым приводом в текстильной промышленности; начатое в XIX веке совершенствование наземного транспорта (железных дорог) и сталеплавления (начиная с бессемеровского конвертера); начатое в XX веке развитие антибиотиков, синтетических материалов, воздушного и автомобильного транспорта, систем коммуникаций и компьютеров. Короче говоря, в начале каждой главной ветви технического развития лежит возникновение круговой зависимости между первоначальным коммерческим успехом и дальнейшим развитием, которое, в свою очередь, оборачивается дальнейшими коммерческими успехами, и так далее. Иными словами, истинно крупные изобретения создают поле для последующих изобретений.
    Для появления значительной части западных технологий достаточно было только терпеливой технической работы, рутинно осуществляемой при возникновении соответствующих хозяйственных потребностей. Однако такого рода работы рутинны только потому, что они представляют развертывание уже существующего знания, а происхождение самого знания редко бывает рутинным. В сельском хозяйстве господствует эволюционное развитие, поскольку в такой старой отрасли нет возможностей для большого числа революционных прорывов. Но значительная часть агротехнологий своим рутинным возникновением обязана факторам, лежащим за пределами сельского хозяйства. Например, использование в сельском хозяйстве механической энергии было довольно-таки очевидным применением далеко не очевидного парового двигателя. Позднее все более многочисленные и многообразные сельскохозяйственные машины довольно естественно были оснащены двигателями внутреннего сгорания, но в основе всего этого развития лежали не столь уж простые достижения в производстве и обработке стали.
    Технологические прорывы открывали новые экономические возможности, которые сами по себе способствовали накоплению капитала и расширению торговли. Экономические последствия делались заметными очень быстро, в результате нормального хода хозяйственной деятельности, как и должно быть с рутинными последствиями технологических достижений. Но в основных изобретениях не было ничего рутинного. Глядя назад, всегда легко установить их место в более или менее непрерывном потоке технологического развития, но при этом невозможно предугадать точную природу, время и место очередного прорыва.
    Есть основания считать, что западные технологии были тем самым рычагом, который двигал вперед экономику, но есть равно убедительные основания полагать, что роль рычага выполняли другие хорошо знакомые институты. Экономический рост есть результат инноваций – внедрения новых продуктов, процессов и услуг, и хотя технологии жизненно важны для инноваций, не только в них причина. Длительный прогресс научных и технических знаний не был бы трансформирован в непрерывный экономический рост, если бы в обществах Запада не царило общественное согласие, благоприятствовавшее повседневному использованию нового. Кроме того. Запад предоставил изобретателям достаточную свободу от политического и религиозного вмешательства, что не было обычным в других обществах. Практические возможности для осуществления инноваций были сильно децентрализованы, что сделал возможным другой экономический институт Запада: свобода создавать новые предприятия и изменять старые, приспосабливая их к решению новых задач.
    Наконец, через рынки, в которых многие экономисты видят фундаментальнейший экономический институт. Запад щедро вознаграждал успешные изобретения и наказывал неудачников.
    Как мешать инновациям
    Западные технологии развивались в обстановке высокой автономности политической, религиозной, научной и экономической сфер жизни. Можно ли считать, что столь высокая степень автономности есть непременное условие успешного применения технологий?
    Мало кто из западных ученых оспорит утверждение, что значительная независимость науки от политического или религиозного контроля существенно важна для научного прогресса. Почти столь же ясно, что равная независимость необходима и экономическому процессу переноса научных достижений в форму благ и услуг.
    Технологические возможности общества обречены на угасание, если контроль над наукой и инновационной деятельностью переходит в руки политических или религиозных властей, которые не только намерены контролировать последствия технологического развития, но и могут ограничивать или направлять ход экспериментальной работы. Во всех благоустроенных и упорядоченных обществах государственная власть бывает предана идеалам стабильности, безопасности и сохранения статус-кво. А это значит, что они совершенно не годятся на роль направителей или покровителей активности, которая всегда порождает нестабильность, ненадежность и изменения.
    Мы часто недооцениваем драматичность, сопровождающую внедрение новой технологии, поскольку изменения происходят неспешно и трудно понять, какие именно изобретения были их непосредственной и явной причиной. Слишком легко забыть, что чуть больше столетия назад средний европеец был неграмотным деревенским жителем, который до самой смерти не покидал своей деревни и плохо представлял себе мир за ее пределами. Вовсе не власть идей была причиной урбанизации, распространения образования и установления контактов со всем миром, а множество изобретений в области транспорта, связи и производства, которые позволили, а точнее, даже принудили массы западного населения покинуть мрак деревенской жизни ради огней больших городов.
    Как и в области фундаментальных наук, первым условием появления этого множества изобретений было то, что от политических или религиозных властей не требовалось разрешения. Вполне возможно, что именно существование множества национальных государств помешало властям остановить процесс инноваций. Конечно, им сопротивлялись и неформальными методами, и с использованием законодательства. Трудосберегающие машины ломали, а первые фабрики сжигали; английский закон требовал, чтобы перед каждым автомобилем двигался кто-либо с красным флажком в руках. Но хотя английские законы были против автомобилей, французские, американские и германские были не против, и автомобильную революцию не удалось сдержать даже в Англии.
    В недавние годы и в Соединенных Штатах, и в Советском Союзе прошли дискуссии о том, в какой степени государство способно контролировать инновации. Возможности для контроля сейчас, пожалуй, больше, чем прежде, отчасти потому, что свобода эмиграции сейчас не столь велика, как это было во времена Стейнметца или Эйнштейна, а частично из-за того, что при определенного рода научных экспериментах и в высокотехнологичных отраслях стали возможны такие разрушительные аварии, что идея государственного контроля стала более популярной. Но разумные политики должны признать, что пока мир политически разделен, попытки управлять процессом инноваций могут замедлить его, но, в конечном счете, не могут его прекратить. Джиннов по-прежнему будут выпускать из бутылок, и те государства, которые будут способствовать этому, получат преимущества над теми, кто попытается закупорить бутылку.
    Заключение и предположения
    Рост есть форма изменения. Изменение предполагает инновацию; западная инновационная система преуспела потому, что возможности осуществлять и использовать инновации были децентрализованы, успех щедро вознаграждался, а неудачи сурово наказывались. Инновации и изменения означают ненадежность и риск, поскольку мало найдется изменений, которые хотя бы нескольких людей не ставили в тяжелое положение. И действительно, западная система инноваций использовала несчастья, сопровождавшие изменения, для наказания тех, кто не смог держаться в ногу со временем.
    Успех экономических инноваций определялся во многом теми же условиями, что и в фундаментальной науке. По мере роста рыночного вознаграждения за успешные инновации они стали прямой или косвенной целью множества предприятий. Стимулами были скорее деньги, чем почести или личная удовлетворенность, но сила мотивации была вполне достаточной. Исследовательские лаборатории организовывались в строгом соответствии с разнообразнейшими обстоятельствами и потребностями дела.
    Поскольку коммерческие инновации предполагают сотрудничество специалистов в области технологии, производства и сбыта, значительная часть соответствующих организаций получила иерархическую структуру управления. Но, в отличие от Советского Союза, в Соединенных Штатах управленческая пирамида в области технологий никогда не выходила на самые верхние этажи экономической власти. Разнообразие позволяло создать приличные условия для труда отчаянных индивидуалистов, от профессионального мастерства которых зависел успех организаций. Важно и другое. Промышленные лаборатории входят в состав центров принятия решений, оценивающих предлагаемые инновационные проекты, и это разнообразие усиливает гарантию того, что оценки отражают множество различных точек зрения, а не являются размноженным под копирку вариантом единственного подхода.
    В этой главе мы рассмотрели западную систему децентрализованного хозяйствования в контексте технологий и изобретений. Очевидно, что невозможно сымитировать западную инновационную систему, не воспроизводя западную децентрализацию хозяйства, где право принимать решения принадлежит множеству предприятий, различных по своему размеру, принадлежности, внутренней структуре, целям и размещению. Чтобы предприятия могли получать вознаграждения и страдать от убытков, неотъемлемых от участия в инновационных программах, на них должна лежать ответственность за выбор рынков, определение цен покупок и продаж, за установление заработной платы, за найм и увольнение работников и за инвестирование капитала. Им должны доставаться сладость успеха и тяготы неудач.
    Эти выводы неприятны для стран Восточной Европы и для большинства стран третьего мира, где хозяйственная деятельность далеко не свободна, и где единая пирамида управленческой бюрократии, которой подчинено хозяйство, восходит к самым верхним этажам политической власти. Чтобы овладеть западными процессами технологического и экономического роста, эти страны должны предоставить высокую степень независимости существующим предприятиям и дать свободу создания новых предприятий. Это требование остается бесспорным, даже если допустить возможность того, что успешный перенос технологий может потребовать в первую очередь совсем не тех условий, которые способствовали возникновению этих технологий. Не приходится ожидать, что плотно окопавшаяся бюрократия сама откажется от власти, по крайней мере, до тех пор, пока сами бюрократы не смогут поверить, что у них есть и другой путь к богатству. Будут ли они крепить свою власть или решат отказаться от нее, это не изменит той бесспорной истины, что те государственные иерархии Запада, которые в XIX и XX веках урезали свои возможности вмешиваться в хозяйственную жизнь, в громадной степени увеличили собственное богатство и возможности своих государств.
20. РАЗНООБРАЗИЕ ПРЕДПРИЯТИЙ
    Большие, принадлежащие публике корпорации в отраслях массового производства представляют собой наиболее внушительную форму экономических организаций Запада. С этими корпорациями некоторые сторонники западного капитализма связывают его дальнейший рост, а критики капитализма видят в их появлении признак того, что рост капитализма заканчивается. Одно время социалисты считали корпорации последней стадией капиталистической эволюции, готовящей передачу средств производства государству. Как социалистические, так и слаборазвитые страны были убеждены, что если организовать свое хозяйство в форме гигантских государственных корпораций, то удастся воспроизвести экономический рост Запада.
    Большие, принадлежащие публике корпорации появились на сцене слишком поздно, чтобы служить основательным объяснением экономического роста Запада. В последних трех главах мы видели, что в США поразительный хозяйственный рост начался за сто с лишним лет до возникновения большой промышленной корпорации, а в Европе это опережение было еще большим. То же с замедлением роста экономики на Западе: большие корпорации были видной частью хозяйственной системы США шестьдесят с лишним лет прежде, чем появились признаки замедления роста.
    Чрезмерное подчеркивание роли больших корпораций в экономике Запада косвенно служит умалению роли менее крупных предприятий. В западной системе большие предприятия являются основными потребителями капитала, а малые – главными нанимателями рабочих/и об этом часто забывают в странах с ограниченными капитальными ресурсами и значительной безработицей. Большие предприятия почти не участвовали в сельском хозяйстве, но именно расширение сельскохозяйственного производства сделало возможным урбанизацию и рост населения Запада. Аграрный сектор являет собой только один из примеров отрасли, где экономия от увеличения масштабов производства (экономия на масштабе) редко перевешивает издержки делегирования полномочий. А успех большей части инноваций есть заслуга небольших, вновь организованных предприятий, не обремененных приверженностью к статус-кво.
    Для более сбалансированного понимания истории и современности стоит подчеркнуть, что Запад использовал предпринимательские организации всех видов и размеров, в зависимости от природы экономической задачи, стоящей перед предприятием. В соответствующих обстоятельствах полезны предприятия многих типов и размеров, но мы намерены подчеркнуть разнообразие экономических организаций на Западе – то есть разнообразие предприятий по способам организации, а не по размеру. Это разнообразие есть результат приспособления организаций к различным видам экономической деятельности, особенно к инновациям.
    В первых трех из семи разделов этой главы мы рассматриваем некоторые источники разнообразия в промышленности Запада, начиная с конкуренции как источника разнообразия в организации предприятия (первый раздел). Дифференциации принадлежит центральное место в стратегии конкуренции, и не удивительно, что конкурентная экономическая система порождает дифференциацию предприятия по самым различным признакам, в том числе и по размеру.
    Во втором разделе мы обсуждаем роль новых, обычно небольших предприятий в осуществлении изменений, и вполне возможно, что значимость этой роли есть результат инертности стареющего бюрократического аппарата крупных предприятий. Любопытный момент – роль новых предприятий в создании рабочих мест, утрачиваемых угасающими предприятиями.
    Ну и конечно, западные фирмы различаются не только по размеру. Этот вопрос рассматривается в третьем разделе на примере отраслей с небольшим числом очень крупных и множеством небольших предприятий. Различия в размерах достаточно велики, чтобы оправдать предположение, что большие и малые фирмы должны заниматься разными видами деятельности, даже если они входят в одну отрасль.
    Общий подход, согласно которому размеры предприятий определяются их задачами, часто оспаривается теми, кто настаивает, что на Западе размер есть результат политики поглощений, проводимой крупными финансистами. Этим спорам посвящен четвертый раздел, где рассматривается сравнительная роль поглощений и конкуренции в установлении размера предприятий. Мы считаем, что финансисты нередко могут предполагать что-либо о размере предприятий, но – если судить по результатам – рано или поздно располагают конкурентные силы.
    В пятом разделе мы рассматриваем предприятия как фактор в развитии западной технологии. Опять-таки, большие размеры представляются важными для определенных типов технологического развития и маловажными – для других. Можно утверждать, что самые полезные инновации обычно порождают одно или несколько гигантских предприятий просто потому, что полезные часто означает «широко используемые», а широко используемые вполне может быть синонимом «массового производства». В химии, электронике, производстве лекарств и электротоваров существуют большие предприятия, которые оставались большими длительное время, поскольку являлись системой развития новых продуктов. Есть другие большие фирмы, которые своим размером обязаны одной единственной инновации, осуществленной, когда фирма была еще маленькой.
    Может быть неизбежно, что разнообразие и экспериментирование с внутренней организацией предприятий приведут к образованию секторов хозяйства, где не конкурентные факторы, а монополистические будут определять цены, прибыли и заработные платы. В шестом разделе мы даем обзор долгих споров по этой проблеме и пытаемся ответить на вопрос, действительно ли отрасли, где большую часть производства осуществляют несколько больших фирм, ближе к монополии, чем отрасли с большим числом фирм. Реальность очень непроста, но, по крайней мере, в Соединенных Штатах она не в пользу утверждения, что общество, предоставляющее полную свободу организации предприятиям, платит за это монополизацией. В последние годы интереснее стал другой вопрос – выживут ли гигантские предприятия США в конкуренции с японскими и европейскими фирмами, а также с фирмами стран третьего мира, где низка оплата труда.
    В завершающем разделе мы еще раз подчеркиваем, что в Соединенных Штатах, где и возникли гигантские корпорации, большинство людей зарабатывают на жизнь в сравнительно небольших предприятиях. Западная стратегия роста состояла в подгонке организации предприятия к стоящим перед ним задачам, в использовании как гигантских корпораций, так и самозанятых индивидуумов, зависящих от конкретных заказчиков. Большая роль малых предприятий далеко не случайна; ее можно, хотя бы отчасти, объяснить меньшими издержками на делегирование полномочий и особенной пригодностью малых предприятий для прохождения экспериментальных этапов инноваций.
    Конкуренция и разнообразие
    В капиталистической системе конкуренция возникает из соперничества предприятий за редкие ресурсы и за благосклонность покупателей, и эта конкуренция не ограничена контролем за появлением новых фирм или решениями управленческой иерархии, стоящей над отдельными предприятиями (как это происходило в Советском Союзе и в других плановых экономиках). Отсутствие властей, способных ограничить соперничество между предприятиями, есть следствие относительной свободы хозяйственной жизни от политического контроля.
    Для всех видов конкуренции (не только для деловой) характерно, что для успеха нужно определить важнейшие факторы победы и каким-то образом достичь преимущества по некоторым из них, при этом не очень сильно ухудшая свои позиции по остальным. Поскольку это основная стратегия конкуренции, и каждый стремится отделить себя от соперников, конкуренция является важнейшим источником разнообразия западных предприятий. Особенно важными для экономического роста и инноваций были следующие типы дифференциации: создание уникальных продуктов, методов производства и сбыта и форм организации.
    Конкуренция, то есть целенаправленное поведение соперничающих предприятий, не анализировалась в традиционной экономической теории, и только в 1970-1980-х годах ученые сумели сравнительно систематически определить, что же представляет собой конкурентная стратегия деловых предприятий. [В книге М. Портера приведена библиография (pp. 382-287), да и сама по себе она вошла в список книг, рекомендуемых по разделу «Деловое планирование» (М. Porter, Competitive Strategy: Techniques for Analyzing Industries and Competitors, New York: Free Press, 1980). Кроме того, мы рекомендуем две другие недавно изданные и широко читаемые книги по данному предмету: Kenichi Ohmae, The Mind of the Strategist: The Art of Japanese Business (New York: McGraw Hill Book Co., 1982); Thomas J. Peters and Robert H. Waterman, Jr., In Search of Excellence: Lessons from America’s Best-Run Companies (New York: Harper & Row, 1982).] Эти помогло понять, как выбор фирмами различных стратегий конкуренции приводит к их дифференциации по размеру и по другим параметрам. В этих публикациях подчеркивалась стратегическая значимость величины издержек, которые при любом данном качестве продукции и услуг должны быть меньше, чем у конкурентов. В общепринятом подходе к факторам конкуренции на первом плане не издержки, а цены, качество и услуги, и предполагается, что в основе экономически значимой тактики дифференциации – использование фирменных продуктов и фирменных знаков. Более низкие издержки важны потому, что они открывают перед предприятием следующие стратегические возможности: «обналичивать» низкие издержки в форме повышенных дивидендов; снижать цены и увеличивать сбыт; повышать качество продуктов или услуг; более энергично продвигать свои продукты на рынок способами, которые не по карману соперничающим фирмам.
    Большая часть способов сокращения издержек доступны фирмам всех форм и размеров, а потому не имеют особого отношения к разнообразию предприятий. Однако три следующие играют значительную роль в дифференциации предприятий: экономия на масштабе, специализация и управление потоком производства. Для сокращения издержек через расширение производства фирма должна разработать продукты и организацию сбыта, рассчитанные на очень большой рынок. Чтобы сократить издержки через специализацию, фирмы сосредоточиваются на узком сегменте рынка с меньшим разнообразием продуктов. Экономия на расширении масштабов производства обычна для крупных фирм, а стратегия специализации – для небольших. Какой из методов обеспечивает более низкие издержки, зависит от технологии производства и сбыта, и от требований, предъявляемых потребителями к данной отрасли. Это зависит также от темпа изменений технологий производства и сбыта, поскольку расширение производства дает наибольшую экономию при неизменности самого продукта и методов производства, то есть в случае отказа от способности адаптироваться к изменениям. Кроме того, потребители, желающие платить дороже за особый несерийный продукт, могут представлять собой важный сегмент рынка, и небольшое экономичное производство для этого сегмента может оказаться выигрышнее, чем экономия на масштабе при массовом производстве.
    Типичным примером управления производственными потоками служит интегрированная нефтяная компания, изобретенная в 1880-х годах Джоном Д. Рокфеллером. Это крупнейшая отрасль, где координация управления может быть источником экономии на всех стадиях производства и сбыта – от скважины до потребителя. Соединение в одной фирме нескольких стадий производства ведет к увеличению размеров фирмы, чем бы они ни измерялись – числом работников, величиной материальных активов или величиной добавленной стоимости.
    Выбор стратегии ведет к возникновению в рамках отрасли или рынка фирм, различающихся по размеру, по производимым продуктам, по потребителям, которых они хотели бы обслуживать, и по выполняемым ими функциям. Портер разделяет фирмы на «стратегические группы», что представляет собой нечто среднее между классификацией по «отраслям» и по «фирмам» [Porter, Competitive Strategy, pp. 129-155]. В большинстве крупных отраслей производителей можно отнести к одной из следующих групп, хотя порой эти группы частично перекрывают друг друга:
21. Контрактные производители, не дающие своего имени продукту.
22. Полноценные производители, ставящие на продукт собственный фирменный знак.
23. Производители, специализирующиеся на обслуживании определенной территории, или на продуктах определенного типа или качества.
    Первые две группы объединяют довольно большие фирмы, владеющие широкомасштабными производствами. Специализация более характерна для небольших фирм. Использование фирменного знака открывает путь к расширению фирмы за счет интеграции сбытовых и сервисных функций.
    Тактика соперничества, почти по определению, покоится на изобретении ходов, которые обеспечивают фирме преимущество перед конкурентами и предотвращают утрату преимуществ из-за их ответных имитирующих или репрессивных действий. Некоторые приемы этого искусства вроде телерекламы потребительских благ сами по себе являются целыми профессиями. Из множества тактических приемов конкуренции три особенно важны для процесса дифференциации фирм: инновация, прогноз и ценообразование.
    Изменения продукта, методов производства и сбыта могут быть особенно прибыльными формами конкуренции, потому что их можно осуществлять втайне от соперников. В какой-то момент о них узнают, и тогда их можно скопировать, но на это нужно время, и вы получаете некий выигрыш во времени, может быть, только первый в длительной серии изменений. Иногда соперники могут решить, что нет смысла копировать ваши новшества, а может быть им не хватит для этого ресурсов, и тогда ваше преимущество будет длительным. В 1920-х годах Альфред П. Слоан предложил потребителям разнообразные модели автомобилей разной окраски; модели модифицировались ежегодно, и он укрепил сеть дилеров, работавших с «Дженерал Моторс». Тогдашний лидер рынка Генри Форд не обратил внимания на эти изменения, потому что он не предвидел будущего и полагал тактику «Дженерал Моторс» ошибочной. Видимо, успешность инновационной политики является важнейшим фактором дифференциации размеров фирм, входящих в одну стратегическую группу.
    Другой фактор успеха – способность предвидеть объем и структуру будущих продаж. Поскольку будущее в принципе неопределенно, разные фирмы по-разному его себе представляют. Некоторым не хватит производственных мощностей, чтобы удовлетворить спрос потребителей, а другие обнаружат у себя избыточные мощности, и в обоих случаях пострадают издержки и прибыли. Преимущества достанутся самым прозорливым или удачливым, тем, кто сумеет правильно предвидеть будущее.
    Ценовая конкуренция также влияет на размер фирм. Фирмы с меньшими производственными издержками могут назначать цены на уровне или чуть ниже уровня издержек у конкурентов и таким образом косвенно способствовать расширению своего производства, поскольку эта тактика не дает расширять производство соперникам и подталкивает их к выходу из отрасли. С тактической точки зрения не имеет значения, что конкуренты устанавливают такие же цены – они и должны это делать. У специализированных фирм также есть некоторые возможности играть ценами, и это помогает объяснить их выживание: когда они изменяют цены или продукцию, это затрагивает только их сегмент рынка и другие специализированные или универсальные фирмы могут счесть невыгодным принятие ответных мер.
    При изучении причинно-следственных связей между конкуренцией, разнообразием предприятий и ростом западных экономик на ум приходят несколько возможностей. Фирмы располагали различными мотивами и критериями обновления. Этот момент можно проиллюстрировать на примере Шокли, который изобрел полупроводники, чтобы повысить надежность телефонной связи. Интерес лаборатории компании «Белл» к совершенствованию полупроводников и к подысканию новых сфер их применения был существенно меньшим, чем у тех сотрудников компании, которые их разрабатывали, и вскоре эти сотрудники начали создавать независимые полупроводниковые компании. Легкость создания предприятий с другими критериями развития, чем у «Белл Телефон Компани», ускорила внедрение и совершенствование полупроводников. Также и в случае других крупных технических новшеств, начиная с парового двигателя. Их изменения, ускорение внедрения и расширение сферы использования обеспечивали предприятия с другими целями, интересами и идеями, чем у первоначальных изобретателей. Если бы критерии финансирования инновационных проектов были едиными, многие изобретения так никогда и не были бы реализованы, или были бы реализованы с большой задержкой.
    Природный мир, рассматриваемый через призму западных технологий, открывает множество возможностей для удовлетворения нужд и потребностей людей, и предприятия, созданные для эксплуатации этих возможностей, почти с неизбежностью должны различаться по целям, функциям, размеру и другим аспектам организации. Возьмите сравнительно узкие возможности, предоставляемые эскимосам природным миром Арктики. Рыбы и несколько видов животных были единственными источниками еды, одежды и орудий труда, и для утилизации этих скудных ресурсов требовались сравнительно простые формы организации. Напротив, экономический подъем Запада состоял в успешном освоении новых территорий и новых технологий ради открытия новых возможностей удовлетворять человеческие потребности. Если экономические образования, участвующие в поиске и использовании этих новых возможностей, хорошо приспособлены к осуществлению своих задач, они будут столь же различны, как и сами задачи. Если бы разнообразие фирм ограничивалось жесткими правилами, каждое предприятие было бы хуже приспособлено к решению своих задач, и рост был бы замедлен, хотя невозможно определить, насколько медленнее он был бы в этом случае. В пределе, если бы возможности предприятий были, как у эскимосов, ограничены кооперацией внутри семьи и рода, мы бы вообще не имели феномена западного роста.
    Разнообразие форм предпринимательских организаций на Западе является и причиной, и следствием разнообразия продуктов и услуг, доступных потребителям. Это разнообразие связано с действующей системой стимулов. Наблюдатели, сравнивавшие скудость товарного рынка в Восточной Европе с гораздо большим разнообразием на Западе, отмечали сильное впечатление от контраста между серостью, монотонностью одного мира и яркостью, многообразием выбора в другом. Этот контраст соответствует различию трудовых стимулов, которые сводятся не к деньгам, а к тому, что может быть куплено за деньги. Существенное многообразие доступных продуктов порождает качественно иные стимулы и вознаграждения.
    Иными словами, богатство можно определить как широту покупательского выбора. Индивидуум ощущает как рост богатства расширение возможностей выбора. Это расширение не может быть чисто количественным, поскольку, в соответствии с теорией предельной полезности, ценность любого блага уменьшается при увеличении его количества. Расширение возможностей должно носить качественный характер. В этом смысле экономический рост отчасти является качественным расширением возможностей потребительского выбора, и чисто количественный характер роста вел бы к ослаблению стимулов. Создаваемое конкуренцией разнообразие само по себе является элементом богатства Запада.
    Наконец, отметим и мало восхваляемую функцию конкуренции в процессе экономического роста: устранение устаревших форм экономической деятельности, то есть расчистка подлеска или, если угодно, закапывание экономических мертвецов. Не следует считать эту функцию элементарной. Оцените трудности политиков, которые должны прикрыть устаревшую или просто провалившуюся программу.
    Роль новых и малых предприятий в осуществлении изменений
    При ставших привычными для Запада темпах экономического роста, объем хозяйства удваивается каждые двадцать пять лет, плюс-минус пять лет. Поскольку в результате изменений прежние направления бизнеса непрерывно устаревают, требуемый для удвоения хозяйства размах экономической деятельности существенно превосходит тот, который подлежит удвоению. Источником нового становятся либо расширяющиеся старые предприятия (остальные стагнируют или погибают), либо старые предприятия, меняющие направление деятельности, либо вновь создаваемые предприятия.
    При важности всех трех источников новой деятельности, особенно значима для процессов обновления роль новых предприятий. Эти предприятия полезны для экспериментов с инновациями, поскольку их можно учреждать именно в форме эксперимента, с небольшими издержками и в большом количестве, и они могут сосредоточить все свои усилия на одной цели. Экспериментальный характер новых предприятий виден из того, что обычно все они вначале очень невелики, их много и большая часть их – как и во всяком эксперименте – проваливается. Но немногие преуспевшие были важным источником инноваций, и доля роста, соотносимого непосредственно с новыми предприятиями, велика.
    Простота создания новых предприятий дисциплинирующе действует на старые. Зрелые деловые предприятия подвержены тем же силам, что ведут к бюрократической окостенелости зрелых правительственных учреждений, и в обоих случаях эти силы противодействуют росту и изменению. Возможность создавать новые предприятия есть не только способ обойти бюрократические препоны, но и источник стимулов для старых предприятий, которым приходится ради самосохранения принимать меры против ведущих к окостенению привычек и навыков.
    Создавать под новое дело новое предприятие так же не ново, как желание предусмотрительного торговца снизить риск при незнакомых операциях. Господствующей чертой промышленной революции было учреждение новых предприятий, которым и поручали создание фабрик, вначале почти всегда очень небольших. С умножением числа и размеров фабрики вытеснили ремесленное производство и резко увеличили объем производимых благ. Распространению промышленной революции из Англии на континент, в Соединенные Штаты, а потом в Японию и другие страны, гораздо больше способствовало формирование новых предприятий, а не открытие подразделений старых компаний. Частичной, а, может быть, и главной причиной угасания волны создания трестов в США в 1880-1890-х годах была их неспособность помешать формированию новых предприятий. Новые предприятия, ориентированные на новые технологии, внедрили в практику электричество, двигатели внутреннего сгорания, автомобили, самолеты, алюминий, нефть, пластмассы и многое другое. Это не значит, что старые компании не играли никакой роли, – напротив, некоторые из них вполне держались в ногу со временем. Это означает лишь то, что для конечного результата и прямая, и косвенная роль новых предприятий – как стимул для старых компаний – была очень велика.
    Некоторые экономисты и публицисты, подчеркивая важность больших предприятий для экономики Запада, утверждали даже; что только такие гиганты и значат что-то в настоящее время. Подобные аргументы серьезно недооценивают роль малых предприятий. Эта ошибка свойственна всем марксистам, которые рассматривают монополистический капитализм как стадию развития, ведущего к национализации монополий и к монополистическому социализму. Результаты были трагичны, поскольку под влиянием этого воззрения социалистические страны и страны третьего мира пытались обеспечить свой рост, копируя крупнейшие зрелые западные предприятия, вместо того, чтобы копировать западную практику роста через экспериментирование с множеством первоначально небольших предприятий. По иронии судьбы как раз такого типа ошибку – неспособность различить процесс и его результат – Маркс часто приписывал своим критикам.
    Хорошим показателем роли новых и малых предприятий в процессах роста является число рабочих мест, созданных и потерянных в фирмах разного размера и возраста. На Западе экономический рост обычно был результатом либо повышения эффективности старых отраслей, либо вытеснения их новыми отраслями. В любом случае рост часто требовал перемещения работников из старых отраслей в новые. В каждом регионе занятость сокращается в угасающих фирмах и растет в расширяющихся. В Соединенных Штатах процент ежегодного сокращения занятости различен в разных районах. По оценке Дэвида Бирча, ежегодно теряется примерно 8% рабочих мест. [David Birch, «The Contribution of Small Enterprise to Growth and Employment». Massachusetts Institute of Technology, неопубликованная рукопись.] По аналогии с демографической статистикой это можно назвать уровнем смертности рабочих мест. Уровень смертности рабочих мест – это достаточно хороший показатель скорости, с какой экономика движется из прошлого в будущее.
    В 1970-х годах на уровне возникновения новых рабочих мест отразился послевоенный бум рождаемости и массовый приток женщин, оставлявших кухню ради оплачиваемой занятости. Ежегодно число рабочих мест увеличивалось примерно на 1,8. млн., но общее число новых рабочих мест, требовавшихся для компенсации утраченных и для создания чистого прироста, должно было быть 8-9 млн.
    Новые рабочие места могут появиться либо в результате расширения старых фирм, либо в результате возникновения новых. Между 1954 и 1970 годами компании, входящие в индекс «Fortune» 500 крупнейших промышленных фирм – в отличие от торговых, финансовых, транспортных и фирм из сферы услуг – примерно удвоили число своих рабочих мест. В 1970-х годах эти фирмы перестали расти, и по оценкам Бирча сейчас в них работает на 1,2 млн. человек меньше, чем десять лет назад [там же, с. 27]. Сокращение может быть объяснено обычным ростом производительности в сочетании с недостаточным увеличением спроса на их продукцию, причиной чего мог быть рост потребления непромышленных продуктов, главным образом медицинских услуг и образования. [Yale Brozen, «Industrial Policy», University of Chicago, в неопубликованной рукописи утверждает: «В 1966 году мы потратили на медицинские услуги 5% национального дохода. К 1982 году расходы на медицинские услуги возросли до .12% национального дохода. В 1966 году мы тратили 5% национального дохода на образование. К 1982 году наши расходы на образование выросли до 8% национального дохода. Если мы направляем большую часть дохода на непромышленные нужды, у нас остается меньше средств для приобретения промышленных продуктов». Брозен связывает рост расходов на образование и медицинское обслуживание с политикой предоставления их по цене ниже издержек.]
    Бирч анализировал ситуацию периода с 1979-го по 1980-й год и обнаружил, что чистый прирост числа рабочих мест был достигнут только за счет новых фирм. Создание новых рабочих мест в уже существовавших фирмах не перекрывало сокращения занятости в других уже существовавших компаниях. Создание новых фирм было главным. [Birch, «Contribution of Small Enterprise», fig. 2, 25 and table 3, 12. Данные Бирча свидетельствуют, что в 1979-1980 годах уже существовавшие фирмы утратили больше рабочих мест, чем было ими же создано. Количество рабочих мест возросло благодаря деятельности фирм, созданных в этот период. Если учесть рабочие места в новых фирмах, получим, что численность рабочих мест выросла в фирмах всех размерных категорий. Любопытно, что доля потери рабочих мест была выше всего на предприятиях с числом занятых от 0 до 19.] Приблизительно три четверти новых рабочих мест было создано молодыми предприятиями (независимыми или отделениями других компаний), возраст которых не превышал четырех лет.
    Бирч обнаружил, что малые фирмы отвечают за непропорционально большую долю новых рабочих мест. Толковать ли этот факт так, что малые предприятия сами по себе благоприятствуют росту занятости, или видеть здесь статистическое отражение того факта, что в быстро растущих отраслях новые фирмы начинают с малого, но это сильный аргумент против стратегии развития, игнорирующей или даже подавляющей формирование малых предприятий. Это аргумент против попыток истолковывать капитализм только как систему крупнейших предприятий.
    Разнообразие размеров внутри отрасли
    Поразительным примером разнообразия предпринимательских организаций является сосуществование внутри отрасли фирм, сильно различающихся по размерам и функциям. Важно отметить, что разнообразие размеров отражает другие, не столь легко измеримые различия структуры и функций. Например, крупнейшие – по своим материальным активам и объему продаж – корпорации действуют в нефтепереработке и автомобилестроении. При этом в 1972 году «Бюро цензов» насчитывало в нефтепереработке 152 компании, в производстве стали – 245, в автомобилестроении – 165, в производстве автомобильных частей и деталей – 1748, а штамповкой автомобильных деталей были заняты 788 компаний. То же самое характерно для электропромышленности и для химической промышленности [данные в этом параграфе заимствованы в Бюро цензов, Министерстве торговли США, – Statistical Abstracts, 1979 (Government Printing Office: Washington, D. C.), pp. 813-814, table 1429], хотя здесь цифры не столь впечатляющие, так как в основе классификации лежит несколько товарных групп. [Можно без преувеличения сказать, что все отрасли с крупнейшими фирмами включают также и ряд сравнительно небольших фирм. Например, в авиастроительной промышленности существовала 141 фирма; в производстве электронных компьютеров – 518 фирм: производством фотооборудования и материалов занимались 555 фирм. Единственным спорным исключением было производство сигарет, где действовали только 13 фирм (там же).]
    Поскольку подавляющая часть фондов в этих отраслях сконцентрирована в нескольких крупнейших фирмах, очевидно, что небольшие фирмы занимаются чем-то совсем иным. Они явно требуют куда меньшего капитала, и их операции не обещают экономии на масштабе при расширении производства. В американской автопромышленности, например, четыре очень больших корпорации разрабатывают, собирают и сбывают легковые автомобили. Но поразительная статистика их закупок свидетельствует, что они приобретают на стороне большое количество частей и материалов. Многие производители запасных частей и автомобильных принадлежностей существуют независимо от главных фирм, занятых конструированием, сборкой и сбытом. А есть еще множество производителей специализированных транспортных средств – вездеходов, лимузинов, катафалков и т. п., – которые просто закупают шасси, производимые большой четверкой.
    Короче говоря, в каждой отрасли с большими компаниями в силу разделения отраслевых функций между контрактными фирмами, полноценными и специализированными производителями возникают ниши для небольших фирм. Можно предположить, что своим существованием малые фирмы обязаны некоторым недостаткам гигантов – лени, недальновидности, робости или некомпетентности, – но гораздо вероятней, что они просто нашли для себя особые функции, которые могут выполнять прибыльней и дешевле, чем гиганты.
    Некоторые экономисты создали теории промышленных организаций, предлагающие общее объяснение того, как возможно такое сосуществование. Например, Оливер Вильямсон подошел к вопросу об организации с позиций выбора между рыночной и иерархической формой организации [особенно в: Oliver Williamson «Markets and Hierarchies» (New York: Free Press, 1975)]. Представим себе столь примитивную систему разделения труда, что происходящий там прямой обмен между специализированными работниками не может быть усовершенствован при условиях совершенной конкуренции. Тогда нужно объяснить, почему иерархическая административная организация иногда вытесняет обмен. Вильямсон видит объяснение в транзакционных издержках и в неполноте доступной участникам обмена информации. Следует учесть также и издержки делегирования полномочий, возникающие при переходе от рынка к иерархической организации. Вильямсон предполагает, что пока рынок поставщиков конкурентен, большой фирме нет смысла отказываться от закупок на стороне и брать на себя административные издержки любого производства. В результате компании, осуществляющие сбыт конечных продуктов, обильно используют услуги независимых поставщиков, производителей и сборщиков.
    Издержки сбора информации и осуществления множества транзакций объясняют, почему потребители покупают готовые сложные продукты, вроде телевизоров и автомобилей, вместо того, чтобы делать отдельные заказы разработчикам, производителям частей и сборщикам. Иерархически управляемое предприятие выполняет примерно те же функции, что и генеральный подрядчик при строительстве дома; владелец дома может принять на себя функции генерального подрядчика, но обычно это ему станет дороже. С учетом почти бесконечного разнообразия препятствий при сборе информации и изменчивости издержек на заключение договоров и на координирование множества транзакций неудивительны межотраслевые и внутриотраслевые различия в иерархичности структур управления разными функциями производства: разработкой, производством, изготовлением частей, сборкой, рекламой, оптовым и розничным сбытом. Именно благодаря этим различиям существует жизненное пространство для широкого многообразия специализированных фирм различного размера, почти всегда малых сравнительно с теми фирмами, которые упаковывают результаты отраслевого производства для сбыта на массовом рынке.
    Слияния и конкуренция больших предприятий
    Есть несколько традиционных подходов к объяснению сил, определивших размер возникших между 1880 и 1914 годами американских корпораций. Одна крайняя школа подчеркивает роль учредителей и финансистов, создававших крупные предприятия с помощью трестов, холдинговых компаний, слияний и консолидации. Согласно их логике, существующая структура американской промышленности является преимущественно делом рук этих «баронов-грабителей» начала века. Противоположная школа утверждает, что технологии производства и сбыта, так же как развитие управления и организации, благоприятствовали возникновению крупных предприятий в некоторых отраслях, и что единственной ролью трестов и слияний было экспериментальное выявление этих отраслей. Эта вторая школа признает, что такие эксперименты сопровождались краткосрочным ущербом для общества в форме потерь благосостояния из-за монополизма, но утверждает, что краткосрочный ущерб был перекрыт ростом благосостояния, ставшим возможным благодаря выявлению отраслей, в которых было выгодно осуществлять массовое производство. Промежуточных позиций почти столь же, сколько изучающих эти вопросы.
    Общая позиция, что размер предприятия зависит от природы процессов производства и сбыта, находит подтверждение в результатах обширных и подробнейших исследований Джона Д. Гловера, который подверг изучению факторы, влияющие на размер предприятий. [John D. Glover, The Revolutionary Corporations (Homewood, Ill.: Dow Jones-Irwin, 1980). Один из авторов этой книги составил краткое изложение и комментарий к книге профессора Гловера. Данное изложение заимствовано оттуда, особенно со с. 10-12.] Он разделил американскую промышленность на 54 отрасли, схожие со стандартной промышленной классификацией министерства торговли. Затем он разнес по этим отраслям «большие» корпорации, то есть корпорации с активами в 250 млн. дол. и более (в ценах 1971 года). Он проделал это сначала с большими корпорациями 1929 года, а затем с большими корпорациями 1971 года. Группа 1929 года почти совпала с перечнем 200 крупнейших корпораций, который используют Берль и Мине в «The Industrial Corporation and Private Property» [Berle and Means, Modern Corporation and Private Property],тогда как в группе 1971 года оказалось 559 компаний. Для каждой отрасли им были подсчитаны:
24. Число больших корпораций в данной отрасли – «распространенность».
25. Сумма активов, принадлежащих большим корпорациям в данной отрасли, – «присутствие».
26. Средний размер больших корпораций в каждой отрасли.
27. Процент активов, принадлежащих в каждой отрасли большим корпорациям, или «относительное присутствие».
    После этого стало возможным проранжировать 54 отрасли по распространенности, присутствию, среднему размеру и относительному присутствию в них больших корпораций.
    Если бы экономическая мощь больших корпораций была просто следствием их размера, тогда следовало бы ожидать, что они более или менее равномерно распределены между отраслями. Но Гловер обнаружил, что 86,6% всех активов больших корпораций в 1971 году пришлись на двадцать из пятидесяти четырех отраслей. Оставшиеся 13,4% распределились между тридцатью отраслями. В четырех отраслях просто не было больших корпораций.
    Одиннадцать отраслей по всем четырем параметрам своих больших фирм вошли в верхнюю двадцатку:
    • Электричество, газ и санитарные услуги.
    • Нефть.
    • Телефон и телеграф.
    • Автотранспорт.
    • Железнодорожный транспорт.
    • Химикаты.
    • Торговля.
    • Сталь и чугун.
    • Компьютеры и офисное оборудование.
    • Радио и электронное оборудование.
    • Авиатранспорт.
    В 1971 году на эти одиннадцать отраслей приходилось 71,4% всех активов больших корпораций. Еще 10,7% приходилось на другие шесть отраслей, которые попадали в верхние двадцать по трем из четырех параметров: цветные металлы, деревопереработка и бумага, авиатехника, фармацевтика, резина и шины, табак. В большинстве этих отраслей действуют фирмы с активами более 250 млн. дол. в каждой, и по использованным Гловером критериям они явно относятся к «большим» корпорациям.
    Сравнение данных Гловера за 1929 и 1971 годы проливает свет на вопрос о том, в какой степени роль большой корпорации зависит от менеджеров, а в какой она отражает действие более могущественных сил. Можно предположить, что если в выражении «экономическая мощь» вообще есть какой-нибудь смысл, то оно должно означать способность к выживанию и неуязвимость со стороны чужаков. Если использовать эти критерии, то получаем, что в 1929 году в списке двухсот крупнейших корпораций были сорок три железные дороги, а к 1971 году только тринадцать из них сохранились как большие корпорации. В 1971 году из двадцати одной большой железнодорожной корпорации восемь являлись новичками, которые в 1929 году еще не входили в список крупнейших. Среди двухсот крупнейших в 1929 году было восемь компаний городского транспорта; к 1971 году все они превратились в муниципальные предприятия через механизм банкротства.
    Помимо железных дорог, компаний городских перевозок и компаний коммунального обслуживания в 1929 году существовало еще сто две больших американских корпораций; из них двадцать две не дожили до 1971 года. Как бы мы ни определяли экономическую мощь крупнейших двухсот, она не помогла им сохранить свое дело – после 1929 года наплыв новичков вытеснил многие старые большие корпорации и довел их общее число к 1971 году до-559. Это был период большого сдвига в экономике США – от железных дорог и коммунальных компаний к автомобилям, грузовикам и нефти; железные дороги пытались помешать этому изменению, но безуспешно.
    Сравнение 1929 и 1971 годов проясняет связь между слияниями и структурой промышленности. Со временем структура хозяйства изменяется, так что обобщения, выведенные из наблюдений за воздействием слияний на структуру промышленности в 1900 году, нельзя просто переносить на промышленность 1929, 1971 или 1985 годов. В 1929 году еще не производили компьютеров, и «ИБМ», ведущая фирма отрасли, до 1980-х годов еще не обращалась к политике слияний. Авиастроительная и фармацевтическая промышленность в своей нынешней форме возникли после 1914 года.
    Время серьезно изменило созданную слияниями и поглощениями структуру даже тех отраслей, которые уже существовали в начале столетия. «Дженерал Моторс», ведущая фирма автопромышленности, возникла в результате слияния компаний, которым в то время принадлежало 11% рынка, на котором господствовал «Форд». Из истории компаний «Форд» и «Дженерал Моторс», описанной Чандлером, ясно, что слияния никак серьезно не отразились на результатах их непрерывного соперничества [Alfred D. Chandler, Giant Enterprise: Ford, General Motors, and the Automobile Industry (New York: Harcourt, Brace & World, 1964), особенно части 1 и 2: «Ford – Expansion through Mass Production»; «General Motors Innovations in Management», «General Motors Innovations in Marketing»]. Современная нефтеперерабатывающая промышленность напоминает компанию Рокфеллера, которая снабжала потребителей керосином, разве что названием. «Дюпон» в начале века производила порох; в результате множества разных присоединений сейчас это диверсифицированная химическая компания. «Дженерал Электрик» и «Вестингауз» были среди первых производителей электрооборудования, и до сих пор они поставляют на рынок значительную часть электрогенераторов и распределительного оборудования; но большая часть их прибылей идет совсем из других производств, которыми они прежде не занимались просто потому, что в 1900 году еще не существовало самих этих производств.
    Крупнейшей нефинансовой корпорацией 1929 года была «Юнайтед Стойтс Стил», активы которой составляли 7012,6 млн. дол. (Все величины даны в долларах 1971 года.) К 1971 году ее активы сократились до 6408,6 млн. дол. С другой стороны, крупнейшей нефтяной компанией 1929 года была «Стандард Ойл» из Нью-Джерси, с активами в 5421,2 млн. дол. К 1971 году ее активы выросли более чем втрое, до 20315,2 млн. дол. Сходным образом выросли активы крупнейших автомобильных компаний. Активы «Дженерал Моторс» увеличились с 4294,5 млн. дол. в 1929 году до 18241,9 млн. дол. в 1971 году; «Форда» – с 2334,4 млн. дол. до 10509,8 млн. дол.; «Крайслер» – от 643,3 млн. дол. до 4999,7 млн. дол. Другим примером воздействия изменений на структуру экономики США служит отрасль «Вычислительные машины и конторское оборудование». В 1929 году в этой отрасли не было «больших» корпораций, а к 1971 году их стало семь, с общими активами почти в 20 млрд. дол. [Glover, The Revolutionary Corporations, pp. 1, 73-92].
    Гловер смотрит на экономику как на своего рода экосистему, в которой предприятия ради выживания адаптируются к изменениям в технологиях, вкусах потребителей и стиле жизни, к изменению всей структуры общества. После гражданской войны Соединенные Штаты превратились преимущественно в городское общество. Чтобы поддерживать городское хозяйство пришлось создать:
    • Систему производства сырья для городской промышленности.
    • Систему транспортировки продуктов питания и сырья в городские центры.
    • Систему транспортировки произведенных продуктов из городских центров и между городами.
    • Сеть коммуникаций для обеспечения коммерческого взаимодействия городов.
    • Системы энергоснабжения, освещения, удаления отходов и перевозок населения.
    Еще более сложной задачей было развитие в каждом городе комплекса отраслей и рынков для поддержки населения и поддержания сбалансированного товарообмена с остальным миром. Урбанизация Соединенных Штатов между 1880 и 1930 годами потребовала массивной, бесконечно сложной перестройки всей системы хозяйства. Перестройка хозяйства сделала урбанизацию возможной, но одновременно подталкивалась ею. Обоим процессам способствовало совершенствование технологий; и здесь опять прогресс технологий шел под давлением потребностей процессов урбанизации и перестройки хозяйства.
    Гловер похоронил крайние формы утверждения, что существующая структура американской промышленности есть исторический продукт слияний, организованных в период с 1880 по 1914 год финансистами и учредителями компаний. Верхний и нижний пределы размера фирм явно неодинаковы в разных отраслях и зависят от природы процессов производства и сбыта. Хотя эти границы существуют достаточно реально, так что неосторожные предприниматели могут понести серьезные потери, нет надежного способа установить их без экспериментирования. Эта неопределенность частично обязана недостаткам современной науки об организации. Но отчасти причины неопределенности в том, что любая сегодняшняя оценка правильного размера предприятия, способного создать в будущем наибольший поток прибылей, целиком зависит от будущего, то есть от будущих форм потребления и распределения, от будущих ходов соперничающих фирм, от будущих технологий и от будущей политики. В любой данный момент в промышленности будут самая большая и самая маленькая фирмы, и можно будет заключить, что размеры этих двух и всех промежуточных фирм допускали выживание предприятий. Но только экспериментально можно определить, есть ли шансы на выживание у фирм большего или меньшего размера. Некоторые эксперименты осуществляются в качестве побочного продукта стремления предприятий к росту как к своей основной цели; другие предпринимаются сознательно, чтобы путем слияний или поглощений увеличить размеры предприятия; а третьи – результат вынужденных действий, предпринятых с целью уменьшения размеров предприятия.
    Прежде чем оставить сюжет о слияниях как о факторе, определяющем размер предприятий, следует добавить несколько слов о движении слияний после 1900 года. Долгая история американского антитрестовского законодательства сопрягается с интенсивным экономическим анализом слияний. [Этот вопрос подробно обсуждался на слушаниях сенатского юридического комитета, подкомитет по антитрестовской политике, монополиям и правам бизнеса: Mergers and Economic Concentration, Hearings before the Senate Committee on the Judiciary, Subcommittee on Antitrust, Monopoly and Business Rights, pts. 1 and 2, 96th Cong., 1st. sess., March—May 1979. Подобное же разнообразие точек зрения характерно и для других источников, в том числе Peter О. Steiner, Mergers: Motives, Effects, Policies (Ann Arbor: University of Michigan Press, 1975); Ralph Nelson, Merger Movements in American Industry, 1895 – 7956 (Princeton: Princeton University Press, 1959); Jesse Markham, «Survey of the Evidence and Findings on Mergers», in Business Concentration and Price Policy (Princeton: Princeton University Press, 1955), pp. 141-182.] Одним из открытий стало понимание того, что существуют циклы слияний. Подъем деловой активности сопровождается ростом числа слияний, а сжатие деловой активности сопровождается сокращением числа слияний. [Steiner, Mergers: Motives, Effects, Policies, p. 6, fig. 1-2. Нельсон в работе «Merger Movements» обнаружил, что для волны слияний 1960-х годов характерна корреляция между ростом цен на акции и ростом числа слияний.] На основе того, что нам стало известно в/последующем, можно сделать выводы о возможных источниках волны слияний, имевшей место на стыке столетий.
    Простейшее объяснение циклической природы слияний в том, что существует рынок фирм. Предложение фирм любого размера отчасти имеет источником существующие фирмы, а отчасти – создающиеся фирмы. В период экономического подъема число проданных и купленных фирм растет, поскольку у покупателей есть и деньги, и готовность платить дороже, а более высокие цены привлекают на рынок продавцов. [Волна слияний начинается, когда рост цен на фирмы резко повышает число владельцев, желающих продать свою собственность. Волна, то есть необычно большое число продаж, может иметь причиной величину скачка цен, эластичность предложения фирм в рамках данного прироста цен или сочетание того и другого, что, кажется, имело место в 1899-1900 годах. Следует добавить, что рынок фирм, подобно любому рынку, испытывает воздействие множества идиосинкразии, некоторые из которых могут порождать отдельные взлеты слияний, независимые от подъема или спада экономики в целом. Эти идиосинкразии подробно рассматривает George Benston, «Mergers and Economic Concentration», pt. 2, pp. 162-273.] Таким образом, параллельно американской волне слияний 1899-1900 годов шли менее сильные волны слияний в Англии и Германии. [Описание германского опыта см. у Richard Tilly, «Mergers, External Growth, and Finance in the Development of Large-Scale Enterprise in Germany, 1880-1913», Journal of Economic History, 42 (September 1982): pp. 629-655. Тилли обнаружил, что большая часть слияний приходится на годы бумов – 1889, 1898-1900, 1904-1905. Слияния редко были главным путем к росту предприятий; чаще «присоединение позволяло быстро расширить масштаб операций фирмы, избавляло ее от превращения в неудачника, но никогда не гарантировало господства на рынке». Там же, с. 643. По оценкам Тилли в Соединенных Штатах с 1895 по 1913 годы «исчезли» в результате слияний 3964 фирмы, в Великобритании – 1439, в Германии – 650 фирм. (Там же, табл. 10, с. 652). Он предполагает, что причина различий «в разной готовности и способности использовать корпоративную форму бизнеса».] В Англии слияния были не только более редкими, но и сконцентрировались в более узком круге отраслей. [Р. L. Cottrell, Industrial Finance, 1830-1914 (New York: Methuen, 1980), pp. 176-177. Как и в Соединенных Штатах, движение слияний распространилось на угольную и сталелитейную промышленность.] Пик сделок по слиянию приходится на периоды подъема в экономике, так же как на рынке жилищ, где продажи готовых домов растут в период экономического роста.
    Интересен тот факт, что волны слияний практически никогда не сопровождаются сокращением числа предприятий – как в целом, так и для групп разного размера, по которым у нас есть статистика. Причина в том, что в периоды экономического подъема как образование новых фирм, так и рост старых и переход их в иную размерную категорию увеличивает число фирм в большей степени, чем слияния сокращают их число. В литературе много упоминаний об «исчезновении» фирм в результате слияний. Взятые сами по себе такие исчезновения могут вызвать озабоченность. Но исчезновение отдельных фирм в большой волне слияний идет на фоне экономической экспансии и роста общего числа предприятий. В Соединенных Штатах, например, число деловых предприятий увеличилось от 1209 000 в 1885 году до 1617 000 в 1913 году, то есть как раз тогда, когда Тайли насчитал 3964 «исчезновения», чистый прирост составил 408 000. [U. S. Dept. of Commerce, Historical Statistics, pt. 2. ser. 5: vol. 20, p. 912. Также и Стейнер указывает, что число американских корпораций с активами больше 10 млн. дол. выросло с 2403 млн. дол. в 1965 году до 2659 млн. дол. в 1967 и 2930 млн. дол. в 1970, то есть как раз в ходе волны слияний, которая достигла пика в 1968 и 1969 годах. Steiner, Mergers: Motives, Effects, Policies, p. 290, table 11-1.] В периоды сжатия экономики слияний бывает мало, и опять их воздействие на изменение числа фирм незначительно, если сравнивать с воздействием самого сжатия – с его ликвидациями, банкротствами и уменьшением темпа создания новых фирм.
    Концепция рынка фирм также помогает понять другое удивительное явление. В 1950 году Конгресс принял направленный против слияний закон Целлера-Кефаувера, запрещающий те слияния, которые могут существенно ослабить конкуренцию. Применение этого закона помешало ничтожно малому числу слияний соперничающих фирм. Для тех, кто был убежден, что целью слияний является устранение конкуренции, волна слияний конца 1960-х годов была как гром с ясного неба. Направленный против слияний закон поставил рынку фирм барьер против продажи конкурирующим фирмам, но этот закон не оказал заметного воздействия на общее число слияний. Рынок явно свидетельствует о наличии множества иных причин для покупки и продажи фирм, помимо желания устранить конкуренцию.
    Размер предприятий и технология
    Между технологиями и большими предприятиями существуют взаимные причинно-следственные связи. Технологии массового производства и снижение издержек за счет экономии на масштабе всегда и везде были причиной выживания больших предприятий (если не считать конгломераты), а иногда они же были причиной их возникновения. И наоборот, большие предприятия всегда играли существенную роль в развитии технологий, хотя природа этого влияния была предметом широких дискуссий. Некоторые утверждают, что большие предприятия слишком забюрократизированы и способны всего лишь воспроизводить результаты труда более предприимчивых и изобретательных людей; другие утверждают, что буквально вес важные изобретения были сделаны большими лабораториями гигантских корпораций.
    Обычно экономисты пытаются разрешить этот вопрос, сравнивая расходы корпораций разных размерных категорий на исследования и разработки (НИОКР), сопоставляя их стратегии найма технического персонала и политику приобретения патентов. Результаты по ряду статистических и теоретических причин обычно бывают двойственными.
    Межотраслевые статистические сопоставления расходов на НИОКР в больших и малых корпорациях ненадежны потому, что такого рода расходы зависят от потенциала существующих технологий. Потенциальные возможности отраслевых технологий неодинаковы, и, похоже, что они больше на ранних этапах развития технологий, чем когда они начинают устаревать. В отраслях, где этот потенциал оценивается невысоко, ни большие, ни малые корпорации не будут много тратить на НИОКР. Поэтому результаты статистических сопоставлений легко могут оказаться искаженными за счет высокой доли корпораций из отраслей с высоким технологическим потенциалом. Устранить такое искажение нелегко.
    Современные деловые стратегии резко усложняют даже внутриотраслевое сравнение уровней расходов на НИОКР в больших и малых корпорациях. Доля доходов от продаж, расходуемая небольшим специализированным производителем автомобилей на НИОКР, может превосходить уровень расходов в большой компании просто потому, что для обслуживания небольшой группы энтузиастов может потребоваться сравнительно больший объем исследований и разработок, чем при обслуживании массовых покупателей, проявляющих весьма средний интерес к продукту. Когда два предприятия существенно различаются между собой по размеру и по уровню расходов на НИОКР, они могут столь же сильно различаться своей деловой стратегией и экономическими функциями, и сопоставлять их просто бессмысленно.
    Статистические исследования надежно свидетельствуют, что предприятия всех размеров расходуют средства на НИОКР. У компаний среднего размера уровень расходов несколько выше, чем у малых, и примерно равен уровню расходов больших компаний. Однако уровень расходов еще не вся история. Некоторые НИОКР следует осуществлять в рамках программ, которые требуют больших абсолютных расходов, а не просто значительной доли. Гораздо вероятнее, что такие программы осуществляют крупные предприятия, а не малые.
    Во-первых, можно предположить, что проекты НИОКР, представляющие значительный финансовый риск или требующие дорогого оборудования, встречаются в больших корпорациях. Проект может требовать изучения ряда альтернативных возможностей, координации исследований в различных областях науки, координации разработки множества составных частей или использования дорогого испытательного оборудования. Технологический прогресс до известной степени замедлился бы, если бы в отрасли не было предприятий, способных взяться за такой проект, когда этого потребует состояние технологии. Но при рассмотрении этого фактора следует соблюдать осторожность. Конкурирующие компании могут объединиться для проведения совместных разработок, которые не по карману ни одной из них в отдельности, хотя при этом возможны конфликты между интересами сторон и другие сложные менеджерские проблемы, способные серьезно затруднить успех. Кроме того, как правило, большую часть издержек на инновации составляют издержки на производство и сбыт, так что можно сделать издержки посильными для относительно небольшой компании, просто ограничив рынок. Например, создание нового мощного компьютера общего назначения – крайне дорогой проект, который по силам только крупнейшим производителям компьютеров. Тем не менее, три компьютерных компании («Контрол Дейтс», «Амдал», «Крей») начав с нуля, разработали гигантский компьютер и предложили его очень узкому кругу потребителей.
    Во-вторых, экономическая и социальная значимость инновации обычно связана с тем, что ею пользуются многие. В свою очередь, продукты и услуги, используемые многими людьми, зачастую становятся объектами массового производства и сбыта. В таких случаях для доведения продукта до массового потребителя и реализации высокой ценности инновации нужны массовое производство и сбыт, для чего требуются и корпорации соответствующих размеров. Как в случае с «Фордом», массовое производство может начаться с небольшого передового предприятия. Либо большая корпорация может переключить свои производственные и сбытовые мощности на новый рынок, как сделала «ИБМ» с компьютерами. Большие корпорации не изобретали ни самолета, ни автомобиля, но они внесли и технологический и коммерческий вклад в переход от безлошадного экипажа к повседневному семейному автомобилю и от авиетки «Китти Хоук» к коммерческому лайнеру.
    До сравнительно недавнего времени такие инновации никогда не выходили из стен больших корпораций, поскольку и такие предприятия, и промышленные исследовательские лаборатории сами возникли сравнительно недавно. Поэтому существует множество историй об изобретениях, которые были взяты большими предприятиями у отважных одиночек или небольших фирм и запущены в дело с приложением огромных финансовых, технологических, производственных и сбытовых ресурсов. Подобные истории искажают ситуацию; они в оскорбительной форме описывают как раз ту роль, которую и должны играть большие корпорации в процессе внедрения многих инноваций. Хорошо это или плохо, но ни хозяйственные системы Запада, ни изобретательные одиночки не были созданы так, чтобы в нашем мире лучшие изобретатели оказывались бы и наилучшими директорами достаточно крупных, способных реализовать их идеи предприятий, – и этот урок легко усвоить на примере биографий Генри Форда и Томаса А. Эдисона.
    Технологии массового производства были особенно важны для роста Запада, и почти всегда они были созданы большими предприятиями – просто потому, что только большие предприятия заинтересованы в таких вещах. Даже создатели станков и другого капитального оборудования никак или почти никак не заинтересованы в выпуске производственного оборудования большей мощности, чем нужна их клиентам. Наиболее поразительным и знакомым примером является, конечно. Форд, с его постепенным переходом к использованию сборочных линий под давлением невыполнимого объема заказов. Форду воздается здесь должное как первооткрывателю, потому что самой естественной реакцией было бы просто поднять цены на модель. Недавно автостроение и другие отрасли массового производства стали основными заказчиками роботов, потому что именно у них множество однообразно повторяющихся операций на сборочных линиях делают выгодным применение роботов.
    Монополизированы ли отрасли с большими корпорациями?
    Маркс предсказывал, что капитализм идет к монополии, и экономисты-марксисты были уверены, что это предсказание осуществилось, что и отражено в использовании термина монополистический капитализм для описания западного хозяйства. [«Когда этот процесс превращения достаточно разложил старое общество вглубь и вширь, когда работники уже превращены в пролетариев, а условия их труда – в капитал, когда капиталистический способ производства становится на собственные ноги, тогда дальнейшее превращение земли и других средств производства в общественно эксплуатируемые и, следовательно, общие средства производства и связанная с ним дальнейшая экспроприация частных собственников приобретает новую форму. Теперь экспроприации подлежит уже не работник, сам ведущий самостоятельное хозяйство, а капиталист, эксплуатирующий многих рабочих.
    Эта экспроприация совершается игрой имманентных законов самого капиталистического производства, путем централизации капиталов. Один капиталист побивает многих капиталистов. Рука об руку с этой централизацией, или экспроприацией многих капиталистов немногими, развивается кооперативная форма процесса труда в постоянно растущих размерах, развивается сознательное техническое применение науки, планомерная эксплуатация земли, превращение средств труда в такие средства труда, которые допускают лишь коллективное употребление, экономия всех средств производства путем применения их как средств производства комбинированного общественного труда, втягивание всех народов в сеть мирового рынка, а вместе с тем интернациональный характер капиталистического режима. Вместе с постоянно уменьшающимся числом магнатов капитала, которые узурпируют и монополизируют все выгоды этого процесса превращения, возрастает масса нищеты, угнетения, рабства, вырождения, эксплуатации, но вместе с тем растет и возмущение рабочего класса, который постоянно увеличивается по своей численности, который обучается, объединяется и организуется механизмом самого процесса капиталистического производства. Монополия капитала становится оковами того способа производства, который вырос при ней и под ней. Централизация средств производства и обобществления труда достигают такого пункта, когда они становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой. Она взрывается. Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют». (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, 2-е изд., т. 23, сс. 772-773)]
    Экономисты в целом согласны, что в Америке (и в других странах Запада) присутствует существенная доля монополизма. Отчасти он порождается действиями правительства. Этот тип монополизации может быть либо неизбежен, либо оправдан по неэкономическим причинам, и может быть неоправданно применять здесь термин монополизация. К сожалению, альтернативного термина нет. Мы до сих пор используем в регулируемых отраслях лицензионные монополии, как, например, в местном газо– и электроснабжении, в телефонной связи и муниципальном транспорте. В экономической и политической истории Америки есть большая глава о регулировании железных дорог, которое теперь иногда объясняют попытками правительства навязать хронически нарушавшиеся картельные соглашения [Paul MacAvoy, The Economic Effect of Regulation (Cambridge: M. I. T. Press, 1965)]. Есть и другие отрасли, в которых не избежать известного монополизма, но регулирование частенько распространяет монополию и на близкие отрасли. Например, было бы крайне нежелательным наличие множества систем электроснабжения в городах; но доводы в пользу монополизации электростанций не столь убедительны. Сходным примером такого же неоправданного распространения монополии служит комбинация радиостанций и радиопрограмм.
    Расширенное использование термина монополизация подводит нас к действиям правительства, нацеленным на увеличение цен на какие-либо услуги с помощью ограничения предложения – обычный способ действия монополий. Гильдейское наследство до сих пор сказывается в том, что в большинстве государств действуют законы о лицензиях, проводимые в жизнь теми самыми людьми, которые оказывают лицензированные услуги и ограничивают предложение правовых и медицинских услуг, ограничивают количество такси, сантехников, электриков, похоронных бюро и др. – к большой выгоде лицензированных поставщиков. [Милтон Фридмен в книге «Capitalism and Freedom» (Chicago: University of Chicago Press, 1962) рассматривает механизм повышения издержек на услуги в результате лицензирования различных видов деятельности (главным образом на примере медицины), (pp. 137-160)] Профсоюзы также стремятся ограничить предложение наемных работников – ради повышения заработной платы. Лучший способ противостоять монополистическим требованиям об увеличении заработной платы, это не принимать на работу членов профсоюза, но национальный закон о трудовых отношениях от 1935 года делает такую тактику незаконной, и некоторые отраслевые профсоюзы добились немалых успехов.
    Иногда местные власти (например, муниципалитет Нью-Йорка) облагают предоставление коммунальных услуг такими налогами, что регулируемая плата за услуги подскакивает до небес. Такого рода случаи заставляют усомниться в том, что возможность извлечения монопольных доходов остается неиспользованной. А уж является ли капиталистической организация, имеющая политические или экономические возможности использовать монопольные позиции, – это потребителю безразлично.
    Но Маркс-то имел в виду совсем не эти формы монополии. Его заботила капиталистическая монополия, создаваемая внутренними силами капиталистического частного сектора. В буквальном смысле термин монополия относится к крайне малочисленным нерегулируемым рынкам этого сектора. Здесь покупателю всегда доступны несколько продавцов, так что по первому впечатлению предсказание Маркса не исполнилось.
    Однако есть много рынков со сравнительно немногими продавцами, и со времен Великой депрессии 1930-х годов значительное число немарксистских экономистов, занимающихся теорией олигополии (то есть рынка с небольшим числом продавцов), разрабатывают гипотезу, по которой цены и прибыль на олигополистическом рынке всегда будут между ценами и прибылями рынка со многими продавцами и ценами и прибылями рынка с единственным продавцом. [Среди первых теоретических работ были: Edward H. Chamberlin, The Theory of Monopolistic Competition (Cambridge: Harvard University Press, 1933); Joan Robinson, The Economics of Imperfect Competition (London: Nacmillan & Co., 1933). Джон Кеннет Гелбрейт применил тезис Чемберлена о том, что каждая фирма имеет своего рода монополию на рынке, к особой ситуации очень больших фирм. См., например: The New Industrial Slate (Boston: Houghton, Mifflin, 1967). Все три работы принадлежат скорее к жанру публицистики, а не к эмпирической традиции.] Уже почти полвека длятся споры о том, ведет ли малочисленность продавцов к несовершенной монополии, подобной той, которая является следствием законов о лицензировании [Способность отвечающих за выдачу лицензий властей ограничивать производство возникает из правовой монополии на доступ к профессиональной деятельности. Чтобы иметь возможность ограничивать производство, отрасль с малочисленными продавцами нуждается в других источниках власти, и существование либо отсутствие таких источников является почти что центром споров об олигополии.], и при которой имеется возможность ограничивать производство, хотя, вероятно, и не в той мере, чтобы получать прибыли совершенного монополиста. Во всех западных хозяйствах есть ряд рынков с немногочисленными продавцами – то ли в результате волны слияний 1880-1914 годов, то ли потому, что мала величина коэффициента «Объем рыночных продаж/Минимальный эффективный размер фирмы».
    Детальный обзор развития теории олигополии после 1933 года увел бы нас слишком далеко от анализа процессов возникновения институтов рынка, и к тому же в область весьма разработанную. [См.: F. M. Sherer, Industrial Market Structure and Economic Performance (Chicago: Rand McNally, 2d ed., 1980). Аргументы в пользу точки зрения, что олигополия не имеет значения, см.: Yale Brozen, Concentration, Mergers and Public Policy (New York: Macmillan Publishing Co., 1982).] Для наших целей будет достаточно отметить следующие моменты:
28. Система, породившая уникальный рост западной экономики, заслуживает уважения, даже если она в чем-то не совпадает с эвристической моделью совершенной конкуренции. Не все отклонения от модели так уж нежелательны: буквально никто, например, не захотел бы пожертвовать экономией на масштабе ради увеличения числа фирм-продавцов. Более того, в моделях используется, как правило, гораздо более ограничительная концепция конкуренции, чем та, которую использовал Адам Смит и другие первые сторонники рыночной системы [Paul J. McNulty, «Economic Theory and the Meaning of Competition». Quarterly Journal of Economics 82 (November 1968): pp. 639-656; и там же «A Note on the History of Perfect Competition», Journal of Political Economy 75 (August 1967): pp. 395-399]. Важнее всего, что более простые модели вообще не учитывают конкуренцию, создаваемую новыми продуктами, новыми методами производства и новыми формами организации. Йозеф Шумпетер был ведущим защитником той точки зрения, что эти формы конкуренции гораздо важнее, чем те, которые закладываются в статические модели. [Йозеф Шумпетер был убежден, что враждебность интеллектуалов и средних классов к капитализму, порожденная, отчасти, как раз успехами капитализма, приведет к социализму. Разрыв, ставший столь явным сорок лет спустя, между экономическими достижениями Запада и слабостью восточно-европейских систем хозяйства, претендующих на то, что они и есть социализм, свидетельствует, что путь к новому экономическому порядку будет более длительным и извилистым, чем предполагал Шумпетер. См.: Capitalism, Socialism and Democracy (New York: Harper, 1942).]
29. Эмпирические данные о влиянии малочисленности фирм на прибыли (а значит, и на цены) свидетельствуют, что на олигополистических рынках прибыли настолько близки к прибылям в отраслях со многими фирмами, что эти две ситуации почти не различимы. [Эмпирические свидетельства о влиянии олигополий на прибыль покоятся отчасти на серии корреляций между средним уровнем отраслевых прибылей и уровнями отраслевой концентрации производства. Леонард Вейсс изучил сорок исследований такого рода плюс шесть других, изучавших прибыли одиночных фирм, в работе: «The Concentration-Profits Relationship and Antitrust», in Industrial Concentration: The New Learning, H. G. Goldschmid, H. M. Mann, and J. F. Weston, eds. (Boston: Little, Brown & Co., 1974), pp. 204-217. He все исследования выявили такую корреляцию, а обнаруженные были обычно статистически слабыми, свидетельствуя о том, что различия в прибыльности были намного слабее, чем можно было бы ожидать от монополии. Критику ряда ведущих исследований о концентрации производства и уровне прибыльности, и воспроизведение ряда работ, не обнаруживших значительной корреляции, см., Yale Brozen, «The Antitrust Task Force Deconcentration Recommendation», Journal of Law and Economics 13 (October 1970): pp. 279-292.] Истолкование статистических данных было усложнено в последние годы из-за результатов исследования отношений между прибыльностью фирмы и ее весом на рынке. [Подавляющее большинство статистических исследований было посвящено поиску связей между уровнем отраслевой концентрации и прибыльностью. Статистика бюро цензов не содержала данных о рыночном весе отдельных фирм. Такого рода информацию можно было взять только из данных, поставляемых фирмами в Кембриджский институт стратегического планирования, штат Массачусетс, а также из данных, собираемых Федеральной комиссией по торговле в рамках программы «Направление бизнеса». Обнаружено, что при одновременном подсчете коэффициентов регрессии уровней прибыльности по рыночной доле и по уровню концентрации рыночная доля оказывается значимым параметром, а уровень концентрации – нет, что служит «корректной проверкой гипотезы, что высокий уровень концентрации просто отражает высокую рыночную долю, имеющую тот же источник, что и высокая прибыльность… В рыночной доле находит выражение экономия на масштабе, лучшее качество продуктов или лучшее качество управления. По крайней мере в случае ведущих фирм этот показатель должен также показывать способность отраслей с высоким уровнем концентрации действовать по сговору». (Weiss, «Concentration – Profits Relationship and Antitrust», pp. 225-226) Более ранние исследования, базировавшиеся на доступных тогда данных, позволили Вейссу утверждать (на с. 226), что они свидетельствуют об остаточных эффектах концентрации.] Эти исследования показали, что прибыли фирм, владеющих любой заранее заданной долей рынка, мало зависят от уровня концентрации в данной отрасли. [Michael Gort, «Concentration and Profit Rates: New Evidence on an Old Issue», Explorations in Economic Research 3 (Winter 1976): p. 1; Harold Demsetz, «Two Systems of Belief about Monopoly», Industrial Concentration, pp. 177-178. Работы, проведенные в Институте стратегического планирования, обобщены у Bradley Т. Gale and Ben S. Branch, «Concentration vs. Market Share: Which Determines Performance and Why Does it Matter?» Antitrust Bulletin 27 (Spring 1982): p. 83. Среди собранных Федеральной комиссией по торговле работ, использующих данные о направлении бизнеса, можно отметить следующие: David J. Ravenscraft, «Structure-Profit Relationships at the Line of Business and Industry Level», Federal Trade Commission, July 1981, Review of Economics and Statistics 65 (February 1983): pp. 22-31; Stephen Martin, «Market, Firm and Economic Performance: An Empirical Analysis» (July 1981); Leonard W. Weiss and George Pascoe, «Some Early Results on the Concentration-Profits Relationship from the FTC’s Line of Business Data», Federal Trade Commission. September 1981.]
30. По чисто арифметическим причинам связь величины прибыли с рыночным весом фирмы может иметь причиной либо корреляцию между более высокими ценами и большим объемом продаж (что прямо противоречит основным экономическим принципам, по крайней мере, если в ценах учтены различия в качестве продукции), либо сочетание более низких издержек и большего объема продаж. [Гейл и Бренч обнаружили, что влияние показателя рыночной доли на прибыли можно было соотнести с более низкими издержками, и что более низкий уровень издержек скорее предшествовал овладению большей долей рынка, чем был результатом этого. См. «Concentration vs Market Share», pp. 94-95. Вместо того чтобы полагаться на предположение, что если покупатели будут думать, что цены в некоей фирме, скорректированные с учетом качества продуктов, выше, чем у других фирм, то они не станут приобретать ее продуктов в большем количестве, Гейл и Бренч сравнили цены непосредственно, но учли, на основе информации фирм-клиентов, воспринимаемые покупателями различия в качестве.] Новые факты относительно рыночного веса, похоже, указывают на то, что большие корпорации усвоили, что надежнейший путь к более чем средним прибылям лежит через более низкие, чем у конкурентов издержки, а значит, и цены, по которым конкурентам придется продавать, чтобы остаться в бизнесе. Модели конкуренции предсказывают, что цены равны издержкам фирм с наибольшими издержками, производство которых необходимо для рынка; значит, в терминах статистических средних олигополии вполне конкурентны. Этот вывод оставляет открытой возможность, что отдельные отрасли с немногими фирмами могут вести себя и неконкурентно, но тот же вывод возможен и относительно отраслей со многими фирмами.
31. Гипотеза, согласно которой большие фирмы используют преимущества монопольных возможностей для того, чтобы энергично избавиться от конкуренции, или что они транжирят свои экономические возможности на необязательные издержки по делегированию полномочий – теряет значительную часть своей убедительности в свете того факта, что в рамках отрасли прибыли больших фирм больше, чем прибыли малых фирм. Большая иерархия влечет большие издержки на делегирование полномочий, чем малая, но если большая иерархия обеспечивает также большую экономичность и более низкие общие издержки, значит, она экономически эффективнее, чем малая.
    Видимо, Джорджу Д. Стиглеру принадлежит самый популярный аргумент в пользу гипотезы о важности олигополий [George A. Stigler, «A Theory of Oligopoly», Journal of Political Economy 72 (February 1964), chap. 5 in The Organization of Industry (Homewood, Ill.: Richard D. Irwin, 1968)]. Стиглер рассуждает следующим образом. Монопольные цены максимизируют прибыли продавцов, а значит, у продавцов есть стимулы вступить в сговор между собой, но сговору препятствует то, что рост продаж при ценах чуть более низких, чем монопольные, очень прибылен, так что некоторые продавцы будут в нарушение условий сговора осуществлять такого рода продажи, если над ними не будет довлеть страх разоблачения. Затем Стиглер анализирует проблему выявления конкурентов, продающих по более низким ценам, на основании данных о переходе к нему клиентов, о неспособности переманить обратно его клиентов и о привлечении к нему новых клиентов. Он заключает, что малочисленность конкурентов сокращает возможности тайно нарушать условия сговора.
    Теория Стиглера имела целью объяснить новые данные о том, что уровень прибыльности фирм в отраслях с немногими фирмами превышает соответствующие показатели фирм в отраслях со многими фирмами. Более последние данные о распределении рынка изменили представление о реальности, поскольку оказалось, что прибыльность фирм в отраслях с высокой концентрацией производства не превосходит прибыльность фирм такого же размера в отраслях со многими участниками. Но теория объясняет новые факты так же хорошо, как она объясняла старые: фирма с большой долей рынка и более низкими, чем у соперников издержками может заключить, что для нее неприемлем риск размывания своей доли рынка, возникающий когда любое мошенничество остается не выявленным. Тогда она может решить (как это сделала «Стандард Ойл»), что благоразумнее назначать цены на уровне издержек ее соперников или (если она намерена увеличить свою долю рынка) ниже уровня их издержек. [Стиглер стал писать «A Theory of Oligopoly» под влиянием заинтригованности антитрестовским заговором и аномальным поведением фирм в отрасли, производящей электротехническое оборудование. Примерно в 1968 году он пришел к выводу, что законы по деконцентрации олигополистических отраслей крайне нежелательны, и в 1969 году, выступая с показаниями перед Специальным подкомитетом по малому бизнесу палаты представителей, он заявил: «Меня беспокоит тот факт, что в отраслях, где мы имеем существенную экономию на масштабах производства, деконцентрация приведет к дополнительному бремени для всех. Там, где такого рода экономия невелика, частные конкуренты склонны проникать на новые рынки и устранять тем самым (избыточные) прибыли». Стиглера цитирует Brozen, Concentration, Mergers, and Public Policy, pp. 391-392. Об изменении его взглядов рассказано там же, а также у Ричарда Познера в Industrial Concentration, p. 414.] На самом деле поведение ведущих фирм неодинаково в различных отраслях; но исследования зависимости между прибылями, долей рынка и концентрацией производства в разных отраслях показали, что, как правило, цены назначаются в соответствии с уровнем издержек у конкурентов и отклонения от такого подхода достаточно редки.
    Некоторые считали, что для объяснения более высоких прибылей в отраслях с высокой концентрацией производства Стиглеру было необязательно предполагать наличие явного сговора. Отталкиваясь от теории о связанности стратегии ценообразования (interdependent pricing theory), они утверждали, что в отрасли, где фирмы не могут повысить объем продаж за счет сокращения цен (поскольку другие продавцы немедленно снизят в ответ свои цены), цены будут в целом несколько выше конкурентного уровня – может быть, ненамного, но в любом случае объяснению подлежат небольшие различия.
    Одним из следствий теории о связанности стратегии ценообразования является утверждение, что на рынках с высокой концентрацией производства фирмы реагируют на сокращение спроса снижением выпуска, а не цен, поскольку предвидят, что вслед за ними конкуренты также снизят цены, и в результате объем продаж не увеличится. Точно также на рост спроса они ответят увеличением не цен, но производства, поскольку им грозят серьезные убытки, если вслед за таким увеличением цен конкуренты немедленно не увеличат свои цены. Соответствующие факты были тщательно исследованы Филипом Каганом, работа которого финансировалась Национальным бюро экономических исследований. Он пришел к выводу, что в отраслях с высокой и с низкой концентрацией производства реакция на изменения спроса одинакова, поскольку и там и там первая реакция фирм на такие изменения заключается в изменении объемов запасов и производства, а уж только потом они прибегают к изменению цен [Senate Committee on the Judiciary, Subcommittee on Antitrust, Monopoly and Business Rights. «Prepared Statement of Philip Cagan», Mergers and Economic Concentration, pt. 1, 96th Cong., 1st sess., 25 April 1979, pp. 474-475], Другой вывод из теории о связанности стратегии ценообразования тот, что в отраслях с высокой концентрацией производства изменения цен происходят реже, но эмпирические факты опять-таки свидетельствуют, что частоты изменений цен в отраслях с концентрированным и малоконцентрированным производством различаются незначительно [P. David Quails, «Market Structure and Price-Cost Margin Flexibility in American Manufacturing, 1958-1970», FTC Working Papers N 1 (March 1977); and «Market Structure and Price Behavior in U.S. Manufacturing, 1972-1976», FTC Working Papers N 6 (March 1977)].
    Из работы Кагана следует, что стратегия ценообразования резко различна в отраслях с формальными, организованными рынками и в большинстве других отраслей, но таких различий гораздо меньше между отраслями с большим и с малым числом фирм. Существует фундаментальное различие между потоками информации на организованных рынках, где изменения спроса отражаются в непрерывном изменении официальных цен, и на неформальных рынках, где (за исключением горнодобывающей и сельскохозяйственной промышленности) почти все фирмы вовлечены в продажу своих продуктов. На неформальных рынках фирмы обычно узнают об изменении спроса по увеличению (или уменьшению) продаж или заказов и по уменьшению (или увеличению) складских запасов – и эта информация обычно двойственна, поскольку не исключена возможность, что изменения наступили под действием не ценовых, а других конкурентных факторов. Прежде чем принимать собственные решения об изменении цен в ответ на сведения об изменении цен у конкурентов, приходится оценивать, в какой степени эти изменения соответствуют состоянию рыночного спроса. В отсутствии однозначного ценового индекса спроса фирмы на неформальных рынках реагируют на изменения объемов продаж и складских запасов следующим образом: сначала изменяют объем своего производства и запасов; затем начинают эксперименты с увеличением (уменьшением) объема продаж и ограниченным или временным сокращением цен, с изменением тактики рекламирования и другими тактическими ходами, и только когда ситуация со спросом делается вполне ясной, осуществляются общие изменения уровня цен. Вышеотмеченные факты свидетельствуют, что продавцы на малоконцентрированных рынках обычно реагируют на неопределенность неформальных рынков примерно так же, как продавцы на высококонцентрированных рынках – то есть сначала изменяют объем производства, затем запасов, а уж только потом – цены.
    Эконометрический подход к вопросам монополии поднимает также проблему бухгалтерского учета инноваций. Здесь есть две принципиальные трудности. В экономической теории расходы на инновации рассматриваются как капитальные вложения. При подсчете прибылей фирмам следует вычитать из доходов отчисления на амортизацию по уже инвестированным в инновацию средствам, а не текущие инновационные расходы. В практике бухгалтерского учета, однако, расходы на инновации не капитализируются, а учитываются сразу как текущие расходы, и фирмы даже не пытаются оценить разумную величину амортизационных отчислений – а ведь никаких других данных в распоряжении экономистов нет.
    Другая трудность в том, что успешные инновации ведут к возникновению временной монополии, которая длится пока либо соперники не сумеют скопировать новшество, либо не истечет срок патента. На деле никто не оспаривает необходимости вознаграждать инновации из прибыли от такой временной монополии. Но как для фирмы, так и для отрасли трудно определить, какая часть прибыли может быть отнесена на счет инноваций. Многие предприятия получают часть доходов от продажи хорошо известных продуктов, а часть – от внедрения инноваций. Соединение на одном предприятии нового и традиционного производств и услуг затрудняет отнесение прибыли на счет инноваций. Отчасти трудность порождается невозможностью разделения совместных доходов и издержек, а отчасти инерционностью процессов: часть сегодняшних прибылей может быть следствием прошлых инноваций. Таким образом, нет ясного способа разделить прибыли от продажи знакомых продуктов, может быть, даже по завышенным ценам, и прибыли от инноваций. Мы также не можем стандартизировать отраслевые данные так, чтобы исключить доходы от инноваций. В результате, чтобы сделать осмысленными широкие межотраслевые сравнения прибылей в отраслях с высококонцентрированным и с малоконцентрированным производством или между фирмами с высоким и с малым рыночным весом, нам приходится принимать в высшей степени сомнительное предположение, что в среднем фирмы могут обеспечить себе большую долю рынка, будучи при этом не более инновационными, чем другие. [Различие между ставкой дохода в бухучете и аналитической ставкой дохода всегда порождало сомнение в экономической осмысленности изучения отношений между прибыльностью – рыночной долей – уровнем концентрации, в которых использовались данные бухучета. В одном исследовании был сделан вывод, что «вера в то, что эти различия достаточно невелики и позволяют с пользой опираться на бухгалтерские данные для аналитических целей, не имеет другого основания, кроме благих надежд». Franklin М. Fisher and John J. McGowan. «On the Misuse of Accounting Rates of Return to Infer Monopoly Profits», American Economic Review 73 (March 1983): pp. 82-97.]
    Следует припомнить, что отрасли с малым числом фирм представляют собой сравнительно малые сегменты большой экономической системы и что рассмотренные в предыдущих главах тенденции сдвигают нас в более конкурентный мир. К числу этих тенденций относятся процессы урбанизации и совершенствования транспорта, которые уже ликвидировали многие местные, региональные и даже общенациональные монополии, а также рост свободного остатка доходов (то есть доходов после удовлетворения всех первоочередных нужд), который делает межотраслевую конкуренцию более важной. Урбанизация, совершенствование транспорта и рост национального дохода совместно привели к увеличению размеров и сложности рынков, а в результате рыночные позиции все труднее защищать от натиска специализированных конкурентов. Такие организационные изменения, как появление торговцев массовыми товарами и диверсификация производителей облегчили новичкам вход на рынок и ограничили способность продавцов эксплуатировать уже завоеванные рыночные позиции. Возросшее предложение продуктов, произведенных за рубежом, в странах с совершенно иной структурой издержек также обостряет конкуренцию. Во многих отраслях важнейшей тенденцией было систематическое использование инноваций как орудия конкуренции. Вполне ясно, что события 1880-1914 годов не сделали монополистической экономику Америки. Судя по результатам межотраслевых исследований, отраслевая средняя намного ближе к конкурентному полюсу шкалы, чем к олигополистическому, так что даже отсутствует какое бы то ни было отклонение этой средней от конкурентного полюса шкалы. Не похоже, чтобы в результате событий 1880-1914 годов, приведших, правда, к сокращению числа фирм в некоторых отраслях, западная промышленность в целом стала менее конкурентной, чем до этого – если только мы учтем действие других тенденций, которые вели к обострению конкуренции.
    Важность малых предприятий
    Мы настолько привыкли думать, что западная экономика в целом, а в особенности экономика Америки подчинена большим предприятиям, что может удивить вопрос: почему большую часть американского хозяйства составляют относительно малые предприятия?
    Простой ответ в том, что принадлежащие публике промышленные корпорации сами по себе ориентированы на использование высокотехнологичных, капиталоемких и трудосберегающих методов производства. Подход оказался вполне успешным: большая часть рабочей силы занята за пределами обрабатывающей промышленности. Долгосрочный упадок промышленного сектора был перекрыт ростом третичного – сектора услуг. В июне 1984-го года в обрабатывающей промышленности Америки было занято только 19,8% работников, а большая часть остальных – в сфере обслуживания. Крупнейшие и самые удачливые промышленные корпорации также и капиталоемки. Двести крупнейших фирм, совместно создающих 43% добавленной стоимости, дают работу только 31% занятых в обрабатывающей промышленности. Другими словами, только 6% работников в Америке занято на предприятиях двухсот крупнейших – если мерить размер величиной активов – корпораций обрабатывающей промышленности. В хозяйстве США действуют двенадцать миллионов товариществ и предприятий индивидуальной собственности; индивидуальных собственников и партнеров-совладельцев почти вдвое больше, чем наемных работников в гигантских корпорациях.
    Большие промышленные корпораций, будучи капиталоемкими, организуют большую долю капитальных, но не трудовых ресурсов. Но ведь если судить по социальной значимости, по трудности организации и по доле в производстве, трудовые ресурсы намного важнее. Марксисты утверждают, что вся ценность создается только трудом. Для наших рассуждений не важно, вменять ли труду 100% произведенного при капитализме дохода, 70% или 75%; в любом случае хозяйственные предприятия в первую очередь поглощены организацией процесса труда, и гигантские корпорации здесь далеко не самые главные.
    Большие корпорации существуют, конечно, и за пределами обрабатывающей промышленности – в банковском и страховом деле, в розничной торговле и горнодобывающей промышленности, на транспорте, в системах связи и в сфере коммунального обслуживания. Но среди них лишь немногие могут быть сопоставлены с корпорациями обрабатывающей промышленности по числу работников или по величине активов. Западные предприятия очень разнообразны по размерам – от очень маленьких до очень больших. Если судить по тому, где осуществляется большая часть работы по производству и сбыту продуктов и услуг, то представление о господстве крупных, корпораций в экономике Запада – просто ошибка. Большие предприятия приспособлены для работы в обрабатывающей промышленности, на транспорте и в сфере коммунальных услуг, где операции становятся экономичными только при таком размахе, что любое предприятие в этих отраслях не может не быть крупным. Но все эти виды деятельности составляют не более четверти всей хозяйственной активности.
    Заключение
    Особенно уместны два вывода. Во-первых, эксперименты почти всегда лучше всего осуществлять с наименьшим, по возможности, размахом, чтобы подтвердить или опровергнуть идею; и экспериментирование настолько пронизало экономическую жизнь Запада, что большая часть хозяйственной деятельности не может не осуществляться в небольшом масштабе. Следует помнить, что рост предполагает изменение и приспособление и что значительная часть всей адаптивной деятельности осуществляется через создание новых предприятий, которые, по крайней мере в самом начале, бывают небольшими.
    Во-вторых, фундаментальной характеристикой западной экономики была децентрализация – децентрализация власти и ответственности, а также ограничение роли управленческих иерархий теми ситуациями, где они явно выгодны. Сопротивление наращиванию издержек от делегирования полномочий не есть свойство только тех организаций, которые оказываются непосредственно в ведении правительственных планирующих и управляющих агентств; это сопротивление сказывается на всех уровнях экономики. Господствует подход, что нужно следить за балансом издержек и преимуществ иерархий. Из того факта, что в западных хозяйствах распространение получили сравнительно небольшие организации, следует, что преимущества иерархий перевешивают издержки сравнительно редко. Мощь тенденции к децентрализации постоянно недооценивают, если судить по обилию пророчеств о том, что, в конце концов, западная экономика окажется в руках нескольких капиталистов; эти пророчества звучат уже более ста лет, но до сих пор ничего такого не произошло.
32. ВЫВОДЫ И СРАВНЕНИЯ
    Знание источников западного богатства может помочь нам понять, какого рода экономическая, государственная и социальная политика способна обеспечить продолжение экономического роста Запада, какого рода политика может способствовать росту менее развитых стран и какая политика может прекратить рост и привести к упадку. В этой главе мы можем исследовать всего лишь отдельные аспекты тенденций, которые способны так или иначе оказать воздействие на рост.
    В первых трех разделах этой главы мы обсуждаем отношения между политикой и экономикой, предполагая, что государство заинтересовано в таком употреблении своей монополии на насилие, которое бы максимизировало богатство, извлекаемое им из экономической сферы. Возможны различные суждения о вероятности того, что политическая власть будет действовать в собственных же интересах, но, даже предполагая, что именно так она и будет действовать, есть основания усомниться в совместимости экспериментального метода, использованного Западом для обеспечения роста благосостояния людей, с новым господством политики над заново интегрированными сферами политической и экономической жизни. В четвертом разделе разбираются причины, по которым в западных экономических системах предприятия чаще принадлежат индивидуальным инвесторам, чем служащим этих предприятий.
    В пятом разделе мы коротко обсуждаем проблему экономического сопоставления разных стран, а в шестом – некоторые альтернативные варианты политики, возникающие перед развивающимися странами, которые пытаются скопировать западные достижения.
    Читатель почувствует, что мы поднимаем ряд важных социальных, моральных и политических вопросов, даже не пытаясь разрешить их. Поэтому необходимо пояснение.
    В центре нашего внимания был единственный вопрос, важность которого признают многие: как повысить материальное благосостояние людей, измеряемое наличием у большинства людей возможности выбирать и формировать качество своей собственной жизни. В абсолютных терминах успех Запада в достижении этой цели до сих пор весьма скромен, но он одновременно грандиозен по сравнению с нынешними или прежними достижениями других обществ. Как Западу удалось стать иным, чем другие общества, чтобы достичь сравнительно высокого уровня материального благосостояния? По большей части это не возбуждало серьезных вопросов о ценности социальной справедливости, равенства и заботы об окружающей среде – просто потому, что все это не много значило для жизни обществ в прошлом, когда Запад постепенно становился иным, чем другие. Не было смысла рассматривать гипотезы, что отход от современных моральных ценностей сыграл существенную роль в достижениях Запада; на деле заметное изменение ценностей произошло как раз в результате материального успеха западного мира. Кроме того, вопрос о том, как Запад сделал это, казался достаточно загадочным и заслуживающим отдельного рассмотрения, поскольку возникал другой сложнейший вопрос: в какой степени западный подход адекватен собственным ценностям Запада и других обществ.
    При описании западного пути развития мы прокомментировали одну из существеннейших моральных претензий, предъявляемых к западной модели роста, – что-де материальное процветание было куплено ценой притеснения работников. Наш комментарий исходил из того, что если положение работников не ухудшилось, то не приходится говорить, что переход к капитализму им дорого обошелся. В начале XIX века была распространена мальтузианская точка зрения, что рост населения навечно обрекает рабочих на самое нищенское материальное положение, при котором всех их усилий будет достаточно только для воспроизведения себе подобных. Считалось твердо установленным, что роста капиталистического производства всегда будет мало, чтобы повысить благосостояние трудящихся классов. Оглядываясь назад, видишь, что в целом выигрыш работников был значительным, но, распределенный тонким слоем на многих участников, он легко ускользал от внимания тех, кто рассматривал мир через мальтузианские очки. Точно так же и Карл Маркс был уверен, что рабочие ничего не выиграли от перехода к капитализму, и считал это несправедливым. Он видел в совершенствовании производства результат преобразования индивидуального ремесленного труда в коллективное фабричное производство, где рабочие используют не принадлежащие им орудия труда для производства продуктов, которые также им не принадлежат. В самом процессе этого преобразования он видел несправедливость, и в главе 24 Капитала утверждал, что «магнаты капитала …узурпируют и монополизируют все выгоды этого процесса превращения» [К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, 2-е изд., т. 23, с. 772]. «Все» – сказано слишком сильно, а замена на «некоторые» сдвигает вопрос о нравственном абсолюте в сферу относительного – «сколько».
    Неоспоримо, что западные достижения открыли новые возможности для совершенствования и во многих других областях, в том числе и там, где возникают вопросы о социальной справедливости, равенстве и качестве окружающей среды. Но каждый стремящийся утвердить эти ценности должен понимать источники западных достижений, чтобы не отсечь в зародыше те возможности, на базе которых будущие поколения могли бы позволить себе еще более высокие притязания.
    Политическая сфера
    Возникшая в постфеодальном обществе автономность экономической сферы предполагала сходную автономность политической сферы. Следует несколько подробнее охарактеризовать функции, оказавшиеся за пределами хозяйственных отношений.
    Кратчайшее определение правительства сводится к тому, что это есть притязание на монопольное применение насилия на некоторой определенной территории. В первом приближении ключевая проблема в отношениях между теми, кто владеет вооруженными силами, и теми, кто целиком занят хозяйством, сводится к разделу произведенного дохода. [Исторический анализ, построенный на концепции равновесия между военной элитой и экономическим сектором см.: William H. McNeill, The Pursuit of Power (Chicago: University of Chicago Press, 1982).]
    В западных странах политический и религиозный символизм, настолько разработанный, что сам по себе достоин отдельных исследований, одновременно приукрашивает и скрывает подспудную связь гражданских и военных властей. Западные исследователи обычно относятся к этой плодотворной политической проблеме – как штатским лидерам установить и удержать контроль над военными, – как если бы ее не существовало не \только в системе политических символов, но и в реальности. Даже беглый взгляд на историю латиноамериканских государств показывает, сколько близорукости в таком простодушии.
    Даже в средние века военные предоставляли штатским чиновникам такие правительственные функции, как добывание денег – посредством налогов, займов или продажи хартий и отправления правосудия в королевских судах. Когда на смену феодальному ополчению пришли профессиональные армии, английские и французские короли-солдаты, которые лично водили войска еще при Агинкурте в 1415 году, а в Англии еще позднее, во время войны Алой и Белой розы, уступили место монархам, искусным скорее в политике, чем в бою, таким как Людовик XI, король Франции с 1461 по 1483 год, Мария и Елизавета в Англии в следующем столетии. Гражданские монархи и гражданские чиновники взяли на себя взыскание средств с хозяйственного сектора и содержание и оплату вооруженных сил, получая взамен послушание военных и право производства в высшие армейские чины. Несомненно, что такое разделение труда устраивало военных почти в той же степени, что и гражданских. Таким образом, те, кто занимался извлечением правительственных доходов из хозяйственного сектора, использовали деньги на покупку послушания профессиональных армий и благодаря этому получили возможность распоряжаться действиями военных в большинстве случаев, в том числе, когда приходилось иметь дело с хозяйством и другими секторами общества, за исключением собственно военных вопросов. Гражданские чиновники осуществляли и административное управление государством, и со временем становились все более и более заинтересованными в изъятии средств из хозяйственного сектора не только для непосредственной поддержки вооруженной основы своей власти, но и для других целей. Во Франции даже раньше, чем в Англии, королевские доходы использовались для организации общественных работ, для развития промышленности и вовлечения земельной аристократии в блистательную и роскошную жизнь королевского двора в Версале, подальше от их прежней жизни феодальных магнатов, держателей значительной политической власти. Позднее рост демократических политических институтов сделал урну для голосования непосредственным источником политической власти и создал механизм приобретения и удержания власти – направлять средства на субсидирование интересов разнообразных политических групп. Отношения между сферами политики и экономики можно анализировать методами политической теории или методами экономической теории. Фредерик К. Лейн предложил краткую версию экономического анализа:
    Военная специализация появилась очень рано в истории разделения труда, и воины очень рано организовались в большие предприятия. Преимущество в масштабах было очень важным для осуществления насилия, особенно когда приходилось конкурировать с соперничающими предприятиями по использованию насилия, или основывать территориальную монополию. Для экономического анализа правительственной власти этот факт является основным: отрасль, управляющая насилием, использующая насилие, являлась естественной монополией, по крайней мере, в территориальном аспекте. Внутри определенных территориальных границ монополия делала предоставление такого рода услуг намного более дешевым… Монополия на использование силы на компактной территории позволяла предприятиям, производящим защиту, усовершенствовать свою продукцию и производить ее с меньшими издержками. [Фредерик Лейн написал ряд статей, в которых функция защиты трактуется как услуга, предоставление которой может быть проанализировано обычными средствами экономической теории. Цитируется статья: Frederic С.Lane, «Economic Consequences of Organized Violence», Journal of Economic History 18 (1958): pp. 401-417, reprinted in Venice and History: The Collected Papers of Frederic C. Lane. Edited by a committee of colleagues and former students (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1966), pp. 412-428.]
    С точки зрения экономической теории можно предполагать существование некоторого максимума в пропорциях раздела произведенного дохода между держателями политической власти и самим хозяйственным сектором: уровень экспроприации, за которым дополнительные изъятия ведут к сокращению доходов политической сферы.
    Поиск этого максимума начинается с наблюдения, что некоторые правительственные услуги увеличивают произведенный доход, за вычетом соответствующих издержек, и что изъятия средств для оплаты этих услуг не оказывают негативного влияния на объем производства. Хозяйственный сектор требует, например, защиты от бандитизма и упорядочения методов разрешения своих внутренних конфликтов, и в той мере, в какой правительственные услуги обходятся дешевле, чем, если бы их взял на себя сам хозяйственный сектор, они благоприятствуют росту производства. С другой стороны история свидетельствует, что монопольные держатели вооруженной власти стремились извлекать средства существенно превосходившие издержки на предоставление или приобретение защиты.
    Правительства оказывают влияние на экономический рост через созданные и поддерживаемые ими права собственности [см.: Frederic С. Lane, «The Role of Governments in Economic Growth in Early Modem Times», Journal of Economic History 35 (March 1975): pp. 8-17; and Douglass C. North and Robert Paul Thomas, «Discussion», ibid., pp. 18-19]. Например, люди не очень склонны вкладывать средства в дорогостоящие предприятия, если нет уверенности, что плоды инвестиций достанутся инвестору. Вопрос о правах собственности не сводится к простой охране законности и порядка: проблема, скорее, в том, чтобы так сформулировать законные права и обязанности, чтобы выгоды и издержки хозяйственных действий доставались по возможности тому, кто действует. Хотя при хорошем исполнении эта услуга создает значительные экономические преимущества, издержки на нее невелики, и правительство, которое взимает за это значительные суммы, просто реализует возможности, создаваемые монополией силы.
    Поощряя торговлю, правительство также вносит вклад в увеличение производства. Мы уже затрагивали вопрос о важности торговли для экономического роста. Норт и Томас обобщили ее свойства как источника богатства:
    Сам процесс торговли порождает богатство, поскольку блага переходят от одного, который ценит их меньше, к другому, который ценит их больше. Обе стороны добровольного обмена улучшают свое положение. Более того, существование торговли делает возможной специализацию и сокращает издержки изобретений и инноваций, что, в свою очередь, увеличивает богатство общества. … Если торговля возможна, на обеспечение средств к существованию потребуется меньше ресурсов, чем в ее отсутствии. Со времен палеолита человек улучшал свой экономический удел с помощью торговли. Краеугольным камнем серьезного изучения экономического прошлого людей должны быть выгоды торговли. [North and Thomas, «Discussion», p. 18]
    Правительства участвуют во множестве благоприятных для торговли начинаний: от выпуска денег, используемых как средства обмена, до стандартизации продуктов, содержания гаваней, маяков и строительства дорог.
    Четвертая разновидность правительственного участия в хозяйственной жизни – это содержание школ и университетов, которые поднимают образовательный уровень рабочей силы и через это способствуют росту производства.
    Правительственные поборы могут негативно повлиять на хозяйственную деятельность, когда политический сектор изымает средства на виды деятельности, не имеющие отношения к хозяйству. Кроме того, правительство обременяет хозяйство отчасти за счет издержек регулирования, налагаемых на хозяйственную жизнь государством. Такие формы регулирования, введенные с ориентацией на благо одного сегмента общества, могут ложиться дополнительным бременем на другие сегменты. Кроме того, избыточное регулирование может стать причиной торможения экономического роста. Благодаря своему контролю над армией политические власти имеют возможность присваивать какую угодно долю произведенного продукта, и, если эта доля окажется чрезмерной, им придется испытать некоторые негативные последствия [Richard Bean, «War and the Birth of the Nation State», Journal of Economic History 33, « 1 (March 1973): pp. 203-221]. Общее производство может сократиться, при этом часть производителей могут перейти под юрисдикцию менее требовательного государства, а результатом будет относительный рост военной мощи этого менее требовательного государства.
    Отсюда вовсе не следует, что существует исчислимый уровень правительственного изъятия, при котором богатство держателей политической власти делается наибольшим, так что большее или меньшее изъятие отзовется сокращением правительственных доходов. Помимо трудностей такого рода вычислений, допустимый максимальный уровень явно больше в краткосрочной перспективе, чем в длительной. Западный опыт свидетельствует, что, когда речь не идет о ситуации войны, само представление об уровне изъятия есть концепция почти исключительно краткосрочная: правительство, забирающее у хозяйственного сектора меньше, чем само вносит в общее производство, через одно-два поколения вполне может начать получать доходы большие, чем правительство, которое изымает из своего хозяйственного сектора существенно больше.
    Экономисты привыкли полагать, что существуют некие внешние пределы производства, достигаемые при наиболее благоприятных условиях, известных технологам и экономистам. Мы рассматривали предельные ограничения на возможности правительства присваивать плоды произведенного экономикой: падение производства по мере того, как изымаемая правительством доля дохода все больше превышает оказываемые им услуги, пока не наступает теоретический предел, когда держатели политической монополии на насилие не дойдут до полной экспроприации производимого дохода, что влечет за собой нулевой объем производства, нулевые поступления в бюджет, прекращение снабжения войск, а значит – политический и социальный хаос. В действительности постфеодальные западные правительства лишь изредка доходили до крайностей в отношениях с хозяйственным сектором. Как и сегодня, политиками руководило желание добиться роста материального благосостояния, но при обоюдном согласии, что взносы политического сектора будут состоять в содействии торговле и производству, а не в усилении государственного контроля или простом захвате торговли и производства. Благодаря этому существовала ориентация скорее на сотрудничество, а не на конфронтацию, и лидеры политической и хозяйственной жизни часто заключали взаимовыгодные союзы. [Для примера см. McNeill, «Intensified Military-Industrial Interaction, 1884-1914», chap. 8, in his Pursuit of Power, pp. 262-306.]
    После Великой депрессии и второй мировой войны отношения между политическим и хозяйственным секторами стали менее деловыми и более конфронтационными – главным образом из-за того, что у политиков изменилось понимание ситуации. Почти по всему миру шли эксперименты с полным поглощением хозяйственной жизни политикой, и демократические общества Запада приняли вариант политики, ориентированной на групповые интересы, в которой власть попала в руки достаточно больших, способных выбрать себя на властные позиции коалиций, нацеленных на то, чтобы за счет всего остального общества создавать благоприятные условия для своих участников. Аргументы в пользу консолидации экономики и политики, оправдывающие притязания коалиций интересов, может быть, и не лишены достоинств, но эти достоинства трудно оценить без отказа от собственных убеждений. Скептики склонны видеть в этих аргументах призыв к переходу от демократии к клептократии (власть воров – прим. переводчика), другие видят в этом переход от системы, основанной на алчности, к справедливому обществу. Как бы то ни было, в предыдущих главах этой книги мы развили аргументы в пользу того представления, что воздействие такого рода политики на материальное благосостояние населения, в том числе (и даже в первую очередь) на положение многих официальных подопечных этой системы, будет негативным.
    Хотя тенденция к расширению роли государства бесспорна, история дает множество примеров того, как бесследно исчезают приливы всяких движений, и есть основания полагать, что и с этой будет так же. Демократия позволяет участникам хозяйственной жизни воспротивиться консолидации экономики и политики, восстать против власти коалиций групповых интересов. Кроме того, и в тоталитарных, и в демократических обществах есть древние возможности выразить свой протест с помощью миграции, уклонения, контрабанды, черных рынков и пр. В мире, разделенном на национальные государства, возможно и то, что положительный пример обществ, не слишком сильно обирающих хозяйственный сектор, и отрицательный пример других, поступающих наоборот, породит политические аргументы, которые не удастся игнорировать, даже если у правительства будет полный контроль над средствами информации.
    Вполне реалистично предположение, что преувеличенная вера в возможность правительств увеличить материальное благосостояние создала больше беспорядка и смут в политике, чем в хозяйственной жизни. Существовавшая в XIX веке автономия хозяйственных отношений отражала разделение труда между властью политической и экономической, которое должно представляться современным политическим лидерам почти идиллией, потому что сами они опутаны неисполнимыми экономическими обязательствами, от которых нельзя отказаться, и задавлены своей неспособностью обеспечить финансирование и управление традиционными правительственными функциями. Попытки управлять хозяйством влекут усиливающиеся год за годом чувства бессилия и никчемности, которые должны, в конце концов, истощить энергию, инициативу и нравственный потенциал лидеров. Может быть, в том, что социалисты Западной Европы уже переопределяют социализм так, что в результате сокращаются их личная вовлеченность и ответственность за управление производством и распределением, сказывается молчаливое признание этих трюизмов. Будущее покажет, что это на самом деле – случайное отклонение или начало новой тенденции.
    Организационные эксперименты и политика
    Характерное для западного капитализма обилие организационных моделей не случайно возникло в период значительной огражденности хозяйственной жизни от политического вмешательства. Похоже, что существует упорная несовместимость политических и экономических критериев организации. Многие инновации, доказавшие свою полную экономическую эффективность, наталкивались на попытки объявить их незаконными: акционерные компании, универсальные магазины, пересылка товаров по почте, цепь однотипных магазинов, тресты, вертикально интегрированные предприятия, банковские отделения, конгломераты, транснациональные корпорации. В то же время некоторые формы организации, которые имели только слабые признаки экономического успеха, получали политическую поддержку при явной обременительности для экономики. Так обстояло дело с кооперативами, с некоторыми формами финансовых институтов, а в Западной Европе и Японии с малыми фермами и небольшими розничными магазинами.
    Общая причина враждебных политических реакций на организационные инновации укоренена в демократической политике. Как правило, на первых порах организационная инновация приносит значительные выгоды малому числу инициаторов и всей совокупности потребителей, но при этом каждый отдельный потребитель получает немного. Одновременно она угрожает благополучию ряда людей, приверженных сохранению статус-кво. Чем важнее инновация для потребителей в целом, тем серьезнее она угрожает существующим фирмам и их служащим, и тем вероятнее они сорганизуются для политического противодействия. По политическим критериям вполне разумно благоприятное отношение к требованиям малых групп, потребности которых столь сильны, что они способны сорганизоваться и работать для достижения своих целей, даже если это идет в ущерб большим группам, заинтересованность которых не столь велика, чтобы организовать сопротивление. В командных экономиках организационные инновации сталкиваются с особыми политическими препятствиями. Организационные инновации почти по определению представляют собой изменения в распределении власти и ответственности внутри организации. В командных экономиках следует ожидать, что такие изменения натолкнутся на самое деятельное противодействие, разве что они будут направлены на увеличение власти и ответственности тех, кто уже находится у власти.
    Другой причиной различий между политическими и экономическими критериями инноваций является то, что процесс принятия политических решений, по крайней мере, в демократиях, очень вербализован. Вербальный метод принятия решений предполагает продолжительные обсуждения, постановку все новых экспериментов для взвешенной оценки издержек и выгод, столкновение суждений экспертов, обращение раз за разом к разным политическим властям, каждая из которых может воспрепятствовать изменениям, призывы к переосмыслению и другие знакомые упражнения в правовой казуистике и искусстве принятия решений. Даже если бы в политике и на рынке действовали одинаковые критерии, общество, задерживающее внедрение инноваций на период достижения политического согласия, будет все больше и больше отставать от общества, которое этого не делает. Но критерии и не могут быть одинаковыми, поскольку метод вербального принятия решений – это не просто процедурный прием. Он предполагает, что преимущества инновации достаточно понятны и предсказуемы, так что их можно сформулировать заранее и с такой убедительностью, что никакие эксперименты и не понадобятся. Сомнительно, чтобы многие из важнейших организационных инноваций Запада (или любого другого общества) смогли преодолеть политическое сопротивление при таких критериях. При всех достоинствах политических методов принятия решений, их внедрение в сферу хозяйственных отношений обернулось бы чрезмерно дорогостоящим замедлением экономического роста Запада.
    Организационные эксперименты, сыгравшие большую роль в развитии западных экономических институтов, были экспериментами весьма особого рода – они были ориентированы на прибыльность предприятий, действующих на капиталистическом рынке. Предприятия принимали или отвергали предлагаемые организационные изменения в соответствии со своими оценками ожидаемых издержек и продаж. Изменения приживались и распространялись, если внедрившие их предприятия выживали и росли, как и бывает с прибыльными предприятиями на капиталистических рынках. Благодаря этому успешные эксперименты сами себя тиражируют: они замещают прежние формы организации без задержки на словесные дебаты. Когда вместо провала или успеха организационного эксперимента возникают политические критерии, вероятность внедрения новых форм организации и устранения прежних резко уменьшается.
    Сравнивая две экономические системы, одну, в которой используется рыночный подход к принятию или отклонению организационных нововведений, и другую, в которой используется политический метод обсуждения и доказывания, нельзя не отметить, что последняя обречена на отставание в процессе внедрения новшеств, и будет нередко отвергать все то, что способно повысить уровень материального благосостояния.
    Организационные эксперименты после 1914 года
    Не стоит предполагать, что с появлением принадлежащей публике корпорации организационные эксперименты прекратились. Процесс организационного экспериментирования редко порождает что-либо столь же важное, как принадлежащая публике корпорация, но он никогда и не прекращается полностью. Многофилиальные корпорации, конгломераты и поглощения – это все недавние, возникшие после 1914 года организационные эксперименты, и сравнительно успешные.
    Организация больших промышленных корпораций претерпела значительные изменения между 1920 и I960 годами, когда стало обычным разделение принятия стратегических решений и стратегического управления и оперативного контроля и управления. [Оливер Вильямсон (Oliver Williamson, «Organizational Form, Residual Claimants, and Corporate Control», Journal of Law & Economics 26 (June 1983): pp. 351-366) отдает честь осознания этого изменения и его важности Альфреду Чандлеру (Alfred D. Chandler, Strategy and Structure (Cambridge: MIT Press, 1962). Вильямсон отмечает, что хотя деловая практика такого разделения управленческих функций на сорок лет опередила соответствующее развитие организационной теории, сейчас можно истолковать ее в терминах У. Эшби, показавшего, «что все адаптирующиеся системы, обладающие способностью качественно и количественно варьировать реакции, должны характеризоваться наличием двойной обратной связи. Количественные отклонения регулируются через первичную цепь обратной связи (через оперативное управление), в рамках наличествующих правил принятия решений. Качественные отклонения предполагают более длинную цепь приспособительных реакций, в ходе которых во второй (или стратегической) цепи обратных связей вырабатываются новые правила». («Organizational Form», pp. 353-354)] Функции управления были «децентрализованы» и переданы более или менее автономным подразделениям материнской корпорации. Отсюда было уже сравнительно недалеко до «концепции фирмы как управляющей структуры, а не как производственной функции». Вильямсон предполагает, что именно эта концепция привела к идее предприятия как конгломерата, которая начала реализовываться в 1960-х годах. С его точки зрения, в конгломерате «полезно видеть эволюционное уточнение концепции управления, сводящееся к тому, что организационные принципы, обеспечивающие контроль управленческих решений и оперативную интеграцию изначально многофилиальной структуры, были распространены на управление вновь приобретенными активами» [Williamson, «Organizational Form», pp. 362-363].
    Поглощение корпораций стало значимым фактором в оперативном и финансовом управлении корпорациями в 1970-х годах, примерно через десять лет после развития конгломератов. Поглощение стало возможным благодаря тому, что фирмы, создавшие действенные «структуры управления», нередко были уверены, что способны контролировать новые, приобретенные на открытом рынке, подразделения фирмы столь же эффективно, как и уже существовавшие. Поглощения проходят тот же путь развития, что и все значительные организационные инновации. Они уже породили споры, результат которых, видимо, будет зависеть от того, будут ли они разрешены политическими форумами или рынками. Результатом тактики поглощений уже стали изменения в организации предприятий: директораты начали дополнять уставы корпораций положениями (bylaws), которые предотвращают увольнение дирекции новыми собственниками и, таким образом, существенно уменьшают зависимость менеджеров от акционеров. Такие корпорации конкурируют на фондовых рынках с другими, менеджеры которых не столь хорошо укрепили свое положение, и их относительный успех поможет прояснить давнишние вопросы о значении и роли контроля со стороны акционеров.
    Филиальная форма организации, конгломераты и поглощение через скупку контрольного пакета акций – представляют собой этапы развития организации сравнительно большой принадлежащей публике корпорации. Они входят в главную традицию организационных инноваций, в том смысле, что им активно противостоят те, кто уже обладает политической и экономической властью.
    Самыми поразительными новшествами в организации предприятий меньшего масштаба были лицензионные (franchise) системы и «хай-тех» корпорации. Лицензионные системы более важны, поскольку в их рамках работает большее число людей. Они сочетают преимущества низких издержек на делегирование полномочий – собственник сам управляет предприятием – с низкими информационными издержками на сбыт на общенациональном рынке.
    «Хай-тех» корпорации, имеющие целью эксплуатацию новых технологий, управляются учеными или инженерами и финансируются готовыми к риску инвесторами. Как форма организации, такие корпорации представляются идеально пригодными для уменьшения социального риска экспериментов по внедрению новых технологий. У них есть все стимулы, чтобы найти выгодные сферы применения таким технологиям, и вместе с тем издержки от неизбежных неудач не могут быть умножены стремлением бюрократов прикрыть провал вливанием денег, вместо того, чтобы честно признать неудачу.
    Возникновение «хай-тех» корпораций является аспектом осознанной и обоснованной в последние годы деловой стратегии, – поиска ниш. Мы уже отмечали, что множество малых предприятий нашли свои ниши в американском хозяйстве, и нередко в тех же отраслях, в которых господствуют очень большие предприятия.
    В более широком смысле, продолжающиеся организационные эксперименты воздействуют не просто на судьбу отдельных фирм, но на структуру капиталистической экономики в целом. Экспериментирование отдельных фирм складывается в постоянно меняющиеся ответы на вопросы о том, чем определяется существование рынка или отрасли; распределение фирм, обслуживающих рынок, по размеру; пучки функций, которые должны присутствовать в деятельности этих фирм – от поставки сырья до розничной торговли. И когда мы пытаемся анализировать основные системы национального хозяйства, от транспортной сети до распределения продуктов питания, мы обнаруживаем, что непрерывные организационные эксперименты фирм, образующих эти системы, и их потребители воздействуют на организацию и функционирование самих систем.
    Предприятия, принадлежащие инвестору, и кооперативы
    Уже более ста лет кооперативы претендуют на роль альтернативы капиталистической собственности на предприятия. Для тех, кому не по душе как капитализм, так и эксцессы реального социализма, так же как и для тех, кто просто устал от противоборства труда и капитала, кооперативы представляются выходом из положения. Перед первой мировой войной в Германии и в скандинавских странах даже часть тех, кто считал себя марксистами, видели в кооперативах наиболее вероятный путь к социализму.
    Если мы правы, считая, что свобода образования новых предприятий является фундаментальнейшей характеристикой западной системы хозяйствования, тогда следует ответить на исторически и логически интересный вопрос: почему, несмотря на легкость образования кооперативов, подавляющее большинство предприятий принадлежат инвесторам? Почти повсеместно кооперативы получают правительственные субсидии или в прямой форме, или в виде налоговых льгот; пенсионные и профсоюзные фонды располагают значительными капиталами, которые могут быть использованы для создания кооперативов. Почему же кооперативная форма организации не используется намного шире, чем сейчас?
    Ответы на эти вопросы различны для больших и малых предприятий. Для больших предприятий правдоподобное объяснение заключается в том, что принадлежащие публике корпорации, с легко продаваемыми и покупаемыми акциями, имеют более дешевый доступ к капиталу и более эффективно контролируют организационные издержки, чем предприятия, в которых доля в собственности может принадлежать только служащему, менеджеру, поставщику или потребителю. Кроме того, само привязывание права собственности к статусу потребителя, поставщика или служащего далеко не каждому покажется идеальным способом обеспечения стратегической гибкости и распределения рисков. Для малых предприятий преобладание случаев, когда собственность принадлежит инвестору, может быть объяснено большей легкостью формирования предприятий, принадлежащих инвестору-менеджеру-учредителю, по сравнению с ситуацией, когда нужно обеспечить участие группы служащих, поставщиков или потребителей. Несколько дальше мы подробнее рассмотрим эти моменты.
    В терминах теории организации предприятие или фирма в общем случае представляют собой отношение между менеджерами, распорядителями капитала, служащими, потребителями и поставщиками. [Рассмотрение покоится на модели фирмы Барнарда-Саймона, развитой для ситуации, описываемой в работе James G. March and Herbert A. Simon, Organizations (New York: John Wiley & Sons, 1958), chap. 4, pp. 84-111. См. также выше в главе 6 раздел «Инкорпорация кооперативов и неприбыльных предприятий».] Отношение это в основе своей является сотрудническим, кооперативным в том смысле, что все группы участников рассчитывают на выгоду от кооперации с остальными участниками.
    Эти выгоды представляют собой продукт совместной деятельности всех групп участников, и, как во всех случаях совместной деятельности, здесь отсутствует бесспорно справедливый способ выделить долю каждого участника. Это вносит в отношения элемент конфликта. В теории рыночная система разрешает конфликт, предоставляя каждому участнику ту часть, которой можно его привлечь к делу, и величина этой части зависит от имеющихся у остальных участников альтернатив. Функция управления включает переговоры об условиях участия в деле с инвесторами, служащими, поставщиками и потребителями.
    Для организации предприятия решающим фактором является то, что поток денег почти никогда не обеспечивает точного равенства между поступлениями от потребителей и выплатами другим участникам. Универсальным решением стало принудительное уравновешивание, то есть соглашение о том, что одна группа участников будет получать в возмещение своего участия остаточный доход, возникающий после того, как все остальные участники получили положенное им по контракту. Этот остаточный доход может представлять собой либо весь доход этой группы, как в случае с держателями обычных акций, либо часть дохода, как в кооперативах. В соответствии с обычным определением только группа владельцев имеет право на получение остаточного дохода.
    Это вывод огромной практической значимости, так как он определяет отбор менеджеров на предприятии. По очевидным практическим причинам, право на остаточный доход включает право выбирать менеджеров. Управленческие решения решающим образом определяют величину остаточного дохода, и крайне маловероятно, что контракт, по которому одна группа входит в дело в обмен на право получения остаточных прибылей, а группа с противоположными интересами получает право выбирать менеджеров, будет добровольно одобрен первой группой. До сих пор эта связь между правом на получение остаточной прибыли и правом отбора менеджеров подчеркивалась недостаточно просто потому, что традиционно оба права воспринимались как составляющие единого права собственности, и при этом не осознавалось, что источники обоих прав имеют существенно разные истоки в условиях соглашения между участниками предприятия. Стоит добавить, что при социализме право на остаточную прибыль и право назначать менеджеров столь же нераздельны, как и при капитализме. В советской версии социализма оба права принадлежат государству. В югославском варианте государство получает фиксированный доход за предоставление капитала и оборудования, а оба права принадлежат служащим.
    В целом существуют шесть форм собственности и пять возможных типов кооперативов, различающихся тем, что право собственности может принадлежать управляющим, инвесторам, поставщикам, служащим, потребителям или государству.
    Единственная отличительная черта кооперативов, принадлежащих инвесторам, заключается в том, что здесь участие в собственности свободно отчуждаемо, и покупателем этой доли может быть кто угодно: менеджер, служащий, потребитель или поставщик предприятия. Однако кооперативы других типов могут получать капитал с помощью облигаций или других форм фиксированных кредитных обязательств, включая даже привилегированные акции, дивиденды по которым выплачиваются до выплаты каких-либо дивидендов группе собственников. Таким образом, хотя свободная продаваемость акций может обеспечить более дешевый доступ к капиталу, по обсужденным в главе 7 причинам получить преимущества от продаваемости акций можно и в условиях, когда доход по акциям не связан с остаточным доходом предприятия. Следует только иметь в виду более тонкий момент, что издержки на капитал, состоящий из долговых обязательств (право на фиксированный доход) и обычных акций (право на остаточный доход) меньше, чем когда капитал состоит из ценных бумаг только одного вида. Получается, что возможность свободной продажи прав на получение доли остаточного дохода должна обладать некоторыми финансовыми преимуществами для капиталоемких предприятий. Впрочем, очень часты случаи, когда не являющиеся капиталоемкими малые и средние предприятия также принадлежат инвесторам.
    Продаваемость акций является также механизмом контроля риска делегирования полномочий. Привлечение и удержание инвесторов, а значит, и выживание предприятия, в значительной части зависят от рыночного спроса на ценные бумаги корпорации. Хотя спрос на акции зависит от множества причин, прошлые и ожидаемые показатели прибыли и роста обычно достаточно сильно влияют на курс ценных бумаг, чтобы дать директорам и главным менеджерам стимул избегать лишних расходов и беззаботных решений. Директора и менеджеры также заинтересованы в хорошем мнении экспертов по ценным бумагам, брокеров и профессиональных торговцев, коллективное мнение которых о перспективах развития корпорации и о качестве управления ею непосредственно определяет рыночный курс акций. Любой уважающий себя директор или менеджер корпорации будет отрицать, что для контроля над риском делегирования полномочий он нуждается в этих стимулах, но при этом согласится, что для некоторых других это полезно. Большие кооперативы, вроде компаний по взаимному страхованию жизни, сберегательных банков и больших кооперативов поставщиков и потребителей, легко попадают под контроль несменяемого совета попечителей, которые ответственны только перед самими собой, что повышает вероятность того, что издержки делегирования полномочий здесь контролируются не столь решительно, как в принадлежащих публике корпорациях. Но и это не объясняет большей распространенности инвесторской собственности на малых предприятиях, служащие или потребители которых могли бы контролировать работу менеджеров более эффективно.
    Похоже, что для предприятий не столь крупных, чтобы принять форму открытого акционерного общества, лучше подходит другое объяснение. Для человека, размышляющего о создании нового предприятия, фирма, принадлежащая инвестору, представляется более легким проектом, и она привлекательнее для инвестора, чем другие формы. Проделанный Манкуром Олсоном анализ трудностей создания организаций, когда выгоды не оправдывают хлопот и расходов организатора, приложим к учреждению кооперативов [Mancur Olson, The Logic of Collective Action (Cambridge: Harvard University Press, 1965)]. Брокерские дома, учреждающие взаимные инвестиционные фонды в ожидании больших доходов и комиссионных от управления ими, представляют собой исключение, не сравнимое почти ни с чем в кооперативном секторе. Для сравнения, учредитель предприятия, принадлежащего инвестору, может получить значительную прибыль в случае успеха предприятия, просто оставив себе часть или всю предпринимательскую долю. Поэтому можно предполагать, что большее число больших или малых принадлежащих инвесторам предприятий выживет просто потому, что гораздо большее число их будет создано.
    Другое возможное объяснение в том, что легче управлять предприятием на благо инвесторов, чем на благо любой другой группы возможных участников. Интересы инвесторов более согласуются между собой, чем у кого-либо еще. В самом деле, причины для конфликта между инвесторами почти ничтожны, если сравнить их с потенциалом конфликта между служащими, относительный вклад которых в совместный продукт почти невозможно определить, тем более что дезинформация в этой сфере очень популярна. Для служащих лучше предоставить распределение своих доходов и поощрений постороннему, не имеющему пристрастий к какой-либо группе служащих, даже если он будет предубежден против всех наемных работников в целом, чем передать это право в руки профсоюза или совета наемных работников предприятия. Хотя желательность того, чтобы согласованием конкурирующих притязаний на долю в фонде оплаты труда занимался посторонний посредник не обсуждалась, здесь может быть причина того, почему работники и их профсоюзы не занимались более активно созданием кооперативов.
    Есть и другая возможная причина, о которой говорилось в главе 7. В постоянно изменяющемся мире, может быть, не столь уж разумно одновременно инвестировать и свою карьеру (свой человеческий капитал) и свои личные сбережения в одно и то же предприятие. Сторонники собственности наемных работников на средства производства, в том числе наниматели, активно пытающиеся продавать акции собственным работникам, редко упоминают о важности диверсифицировать риск, чтобы не попасть в положение сталелитейщиков, которые обнаружили, что их рабочие места исчезают одновременно с сокращением доходов компаний и, соответственно, с падением цен на их акции. Короче говоря, если уж рабочим следует платить столько, чтобы они смогли оставить статус пролетариев ради положения собственников, им следует настоятельно порекомендовать не вкладывать средства в бизнес своего нанимателя, а подыскать другие формы вложений. Та же самая потребность в диверсификации подталкивает основателей и владельцев преуспевающих фирм к их акционированию. Это также помогает объяснить, почему менеджеры не выкупают свои компании чаще, чем они это делают.
    Югославская экономика экспериментировала с вариантом кооперативов наемных работников, где работники выбирали менеджеров принадлежащих государству предприятий. Факты свидетельствуют, что кооперативы наемных работников создают целый ряд ошибочных стимулов. Так, существуют стимулы: увеличивать текущий доход работников за счет высоких цен, что ведет к ограничению производства; ограничивать прием новых работников, чтобы не увеличивать число претендующих на долю в прибыли; отдавать предпочтение капиталоемким методам производства перед трудоемкими, даже когда есть безработица; получать капитал в кредит, вместо того чтобы вкладывать в дело собственные доходы. Работники предпенсионного возраста особенно противятся реинвестиции доходов, поскольку им не дождаться выгод от реинвестирования. [Более подробное рассмотрение югославского опыта и опыта предприятий, принадлежащих наемным работникам см.: John M. Montias, The Structure of Economic Systems (New Haven: Yale University Press, 1976), pp. 236-242.]
    Кроме того, хотя рабочая собственность стимулирует рост групповой производительности, со стимулами для отдельных работников все не так уж ясно. Отдельный работник может подсчитать, что если он лично не будет уж очень стараться, вряд ли работающие рядом будут на него в сильной претензии, а связь между его усердием и успехом всего предприятия слишком незначительна, чтобы принимать ее во внимание. Давление со стороны коллег может заменить надзор со стороны менеджеров, но оно может работать и в другом направлении, особенно на предприятиях со многими отделениями, где группы коллег составляют только малую часть занятых.
    В поисках объяснения того, почему подавляющее большинство предприятий принадлежат инвесторам, мы, пожалуй, чрезмерно сконцентрировались на преимуществах этой группы собственников и на недостатках всех других. Выживание некоторых предприятий, принадлежащих другим группам собственников, свидетельствует, что при каких-то обстоятельствах их преимущества перевешивают их же недостатки. Стимулы наемных работников, ставших владельцами собственного предприятия, хорошо известны, хотя и не бесспорны. Потом, многие кооперативы воодушевляет уверенность, что их члены (потребители, служащие, фермеры и т.д.) должны были противостоять экономическим силам, способным навязать нечестные условия торговли. Таким образом, кооперативы представляют собой форму само-помощи для тех, кто считает, что на рынке ему противостоят монополисты. Даже когда такое представление ошибочно или когда было бы дешевле иметь дело с монополией, члены кооператива могут компенсировать дополнительные издержки чувством гордости за то, что они не дают себя в обиду. В экономике с безличными рынками, деятельность которых редко бывает прозрачна, доступность такой формы само-помощи очень важна. Кооперативы часто кажутся антикапиталистическими организациями, но в каком-то смысле они воплощают самую сущность капитализма, поскольку позволяют сравнительно небольшим группам стремиться к своим, независимо выбранным целям. Стоит лишь чуть задуматься, чтобы понять, насколько несовместима кооперативная само-помощь с целями плановой или командной экономики.
    Сравнение форм организации
    Мы пытались найти объяснение экономическому росту Запада в его же экономической истории. После 1917 года история социалистической экономики поставляет материал для сравнений, позволяющий еще сильнее высветить некоторые источники экономического роста. Здесь мы затронем только два момента. Во-первых, очень многое препятствует тому» чтобы делать на основании таких сравнений надежные, достоверные выводы. Во-вторых, социалистический опыт в целом подтверждает наше предположение, что Запад многим обязан экспериментальному, прагматическому подходу к организации хозяйственной жизни.
    При сравнении экономических систем крайне трудно установить, что же на самом деле служит истинной причиной различий результатов экономической деятельности. Нет бесспорного способа определить, какие из бесчисленного множества различий между хозяйственными системами СССР и США являются важнейшими причинами разных результатов хозяйствования.
    Сопоставление экономических моделей свободного рынка и социалистического хозяйства – дело не трудное просто потому, что экономические модели создаются, чтобы облегчить понимание. Сравнение реальных экономических систем есть дело крайне сложное, поскольку эти системы возникают в результате исторических процессов, которые не были сознательно спроектированы и определенно созданы не так, чтобы облегчить их понимание. Мы начнем рассмотрение нескольких проблем, возникающих при сравнении реальных систем хозяйства, с анализа явного обмана.
33. Парадная идеология и глубинный смысл
    Стало обычным утверждение, что СССР, Восточная Германия, Польша, Болгария и другие страны восточного блока далеки от марксизма. Как сформулировал Александр Гершенкрон, «вся история Советской России … это история отхода от марксизма». [Ответ Александра Гершенкрона на комментарий Альберта О. Хиршмана к тезису Гершенкрона: «идеология как системный фактор», глава 9 в Comparison of Economic Systems, Alexander Eckstein, ed. (Berkeley: University of California Press, 1971), p. 298. Гершенкрон продолжает далее: «Профессор Хиршман правильно говорит о «долгожданном отказе германской социал-демократической партии от ортодоксального марксизма», но ему следовало бы добавить, что советский большевизм от марксизма (ортодоксального или нет) все еще не отказался».] Несомненно, что можно с такой же убежденностью утверждать, что только Лихтенштейн и, быть может, Швейцария сохранили настоящий капитализм. Утверждение, что почти все так называемые социалистические и капиталистические страны виноваты в отходе от идеального образца, свидетельствует только о том, что в этих странах в ходу идеология с двойным дном – одна служит для выбора реального поведения, а другая есть орудие в социальном конфликте. Как говорит тот же Гершенкрон:
    Особенность социальных наук в том, что объекты наших исследований (в отличие от камней, остающихся немыми для геолога) непрерывно что-то утверждают о себе. Это и благо, и проклятье, источник понимания и заблуждений. Исследователь общества должен отделить зерна истины от плевел обмана. Идеологическая литература в значительной степени посвящена той же проблеме. В то же время исследователь общества не может ограничиться задачей «обличения» идеологии как орудия лжи. Поскольку действия человека подчинены мозгу, то есть – идеям, стремящийся к пониманию социальных действий ученый должен попытаться понять идеи или комплексы идей, то есть идеологии, которые направляют действие: истинные идеологии, действенные, но спрятанные за фасадом ложных идеологий. [там же, с. 297-298]
    Иными словами, трудна, но имеет смысл попытка сравнить две работающие системы хозяйства и попытаться вывести действенные принципы, которыми в действительности пользуются руководители хозяйства. [Интересное исследование на эту тему проделал Joseph S. Beriiner, Factory and Manager in the USSR (Cambridge: Harvard University Press, 1957), особенно глава 18 – «Summary and Evaluation», pp. 318-329. Здесь автор рассматривает следующие виды незаконной практики руководителей предприятий, к которым приходится прибегать ради сохранения работоспособности системы, и которые молчаливо допускаются в определенных рамках: (1) стремление к занижению плановых показателей – обеспечение безопасности; (2) достижение плановых показателей за счет понижения качества продукции, изменения структуры производимой продукции и тому подобных приемов; (3) использование толкачей для получения «всякого рода дефицитных материалов и оборудования через использование личных связей и взяток» (p. 319).] Представляет интерес сравнение двух теоретических систем, таких как экономика конкурентных рынков и социалистическая экономика, а для многих целей полезно сравнение реального хозяйства с теоретической моделью, созданной для его объяснения. С другой стороны, совершенно бесплодно сравнение экономики реального социализма с теорией совершенной капиталистической конкуренции или экономики реального капитализма с теоретической экономикой социализма. Когда пытаются преобразовать экономику в соответствии с некоторой теоретической моделью, теоретические принципы обретают историческую плоть и создают, а может быть вскрывают различие между действенным стержнем идеологии и ее фасадным прикрытием. Нельзя сказать, что без эксперимента нам не узнать, что представляет собой реальное воплощение теоретической модели. Теоретическая модель хозяйства почти всегда представляет собой идеологический фасад, и нам следует помнить утверждение Гершенкрона, что этот фасад, пусть даже и не преднамеренно, может оказаться совершенно фальшивым.
34. Различие смыслов, порождаемое различием контекста: «прибыли»
    Различие в употреблении слова прибыль при капитализме и социализме послужит нам примером как ловушек, подстерегающих все попытки сравнения различных систем хозяйствования, так и трудностей понимания деталей, обуславливающих разницу в эффективности при различных способах организации. В обеих системах термин прибыль обозначает часть дохода, остающуюся после оплаты издержек. Мы опускаем различия, связанные с несовпадением методов бухгалтерского учета доходов и издержек. В обеих системах показатели прибыли включают в бюджет предприятия ради удобства контроля и оценки действительных успехов, а также для оценки работы управляющих. Опрометчивые исследователи советского хозяйства могут отсюда заключить, что там прибыль служит стимулом примерно так же, как и при капитализме. Но так ли это?
    На типичном капиталистическом предприятии, где прибыль, то есть остаточный доход, используется для оплаты услуг капитала (в отличие от услуг труда и материальных ресурсов), отношение прибыли к объему инвестиций служит главным критерием размещения капитала. Капитал вкладывается туда, где он всего более нужен, если судить по возможной прибыли. Таким образом, остаточные доходы (или прибыли) определяют направление инвестиций.
    В советской системе подобные связи между остаточными доходами и размещением капитала отсутствуют. В советской экономике источниками капитала являются: сами прибыли, налоги, средства сберегательных и иных банков и поступления от продажи облигаций. Но главное различие – это роль прибыли на вложенный капитал. В рыночной системе, при росте спроса на уже производимый продукт цены на него начинают расти, а с ними увеличиваются и прибыли, что и стимулирует направление дополнительного капитала (и дополнительного труда) на расширение производства данного продукта. Когда спрос на какой-либо продукт падает, первоначальным результатом бывает сокращение цен на него и уменьшение прибылей, что поощряет перемещение капитала (и труда) в производство иных продуктов.
    В действительности рынки реагируют на предпочтения потребителей не столь уж совершенно, но это несовершенство ничтожно по сравнению с происходящим в советской системе, потому что там размещение капитала зависит исключительно от целей и решений государственной власти, а не от потребительских предпочтений. Суждения и расчеты планировщиков о том, что действительно нужно обществу, могут быть лучше или хуже, чем суждения потребителей, но система-то создана для воплощения суждений планировщиков. Эти суждения воплощаются в плановых показателях объема производства. Выполнение или перевыполнение плановых заданий есть главная цель советских менеджеров, от этого зависят их премиальные. Капитал инвестируется так, чтобы сделать возможным выполнение плановых заданий. Если плановые задания могут быть выполнены только с убытком или с малой прибылью, в бюджет закладывается этот низкий уровень прибыльности или убытков и по этим показателям оценивается работа менеджеров. Таким образом, предприятие двумя барьерами отделено от влияния потребителей: во-первых, оно должно продавать свою продукцию по фиксированным ценам, не зависящим от колебаний спроса; во-вторых, направление и объем производства не зависят от прибыли, получаемой при продаже продукции потребителям.
    В рыночных хозяйствах уровень прибыльности различных видов продукции стремится к выравниванию, поскольку производство высокоприбыльных продуктов растет и цены на них падают, а производство низкоприбыльных – падает и цены на них поднимаются. Советская система не использует принципа выравнивания прибыльности в качестве критерия планирования, поскольку такой критерий ограничил бы свободу плановых органов определять состав и объемы производства и сделал бы потребительские предпочтения фактором планирования.
    Стоит мимоходом отметить одно из следствий такого порядка. Стояние в очередях стало основным занятием российских потребителей – главным образом потому, что производство не ориентировано на удовлетворение потребительских потребностей, но также и потому, что повышение цен на дефицитные товары для уравновешивания спроса и предложения, даже несмотря на то, что прирост доходов достался бы государству, считается идеологически неприемлемым. Очереди представляют собой альтернативу ценам рыночного равновесия. Должно быть, власть имущих меньше беспокоят очереди, чем разумные цены и рост прибылей на государственных предприятиях, производящих дефицитные товары, хотя постороннему наблюдателю такое предпочтение представляется довольно странным.
    Другое различие между двумя системами в том, что прибыли возникают при существенно разной свободе действий управляющих. В СССР, как и в средневековой системе, цены на сырье и производимую продукцию, как и величина заработной платы – фиксированы. Как набор оборудования, так и соотношение между используемыми трудом и капиталом, в основном, определяются на стадии строительства завода, и не могут быть изменены директором. Поскольку и объем производства, и цены на продукцию фиксированы, советские менеджеры могут повышать прибыль только за счет снижения издержек. Сокращение издержек в таких условиях возможно за счет выжимания большего количества труда из рабочей силы, сокращения материалоемкости, снижения качества или изменения структуры производства в пользу продукции с меньшими удельными издержками. Из-за хронического дефицита потребительских благ наказания за использование таких методов снижения издержек следуют не столь быстро и бывают не столь суровыми, как это было бы в ситуации, где потребителям есть из чего выбирать. Те же методы доступны и капиталистическому менеджеру, но у его потребителей существенно более широкий выбор. Важнейшее различие в том, что в распоряжении капиталистического менеджера есть и другие методы повышения прибыли, такие как: поиск более дешевых источников снабжения; увеличение цен на самые дорогостоящие виды продукции; замена дорогого сырья на более дешевое; инвестирование капитала для сокращения издержек производства; внесение конструкционных изменений; изменение самой производимой продукции.
    В СССР в менеджере видят главным образом человека, обеспечивающего выполнение плана, имеющего право на принятие незначительных решений при непредвиденных осложнениях (недопоставка сырья и материалов). При этом возможно использование неформальных или даже противозаконных ходов. То, что для советского администратора стоит на грани закона, есть прямая сфера деятельности капиталистического менеджера, который только отчасти является администратором. В первую очередь он маклер, управляющий постоянно меняющимися наборами обменов между взаимно противоречивыми возможностями снабжения и сбыта, который должен максимизировать доходы и минимизировать издержки, и таким образом максимизировать остаточный доход, то есть прибыль. Важнейший из осуществляющихся обменов – между объемом используемого капитала и остаточными доходами. Капиталистический менеджер ответственен не просто за максимизацию остаточного дохода как такового – при данной величине капитала, как в Советском Союзе; он управляет использованием капитала и созданием остаточного дохода так, чтобы получить наибольший уровень рентабельности на используемый капитал.
    Прибыли в советской и капиталистической системах стимулируют осуществление поразительно разных видов управленческой деятельности, настолько разных, что невозможно утверждать, будто в обеих системах прибыль используется как стимул, если не объяснить, что она стимулирует очень разные виды деятельности. Советские менеджеры обладают гораздо меньшей свободой, чем капиталистические, потому что такое ограничение свободы требуется для поддержания принципа, что объемы производства и цены потребительской продукции есть предмет государственного усмотрения, а не рыночного выбора или суждения потребителей. Советских менеджеров прибыль подчиняет политическим решениям; капиталистического менеджера – суждениям потребителей. Это далеко не то же самое.
    Никто не станет утверждать, что советская система так же подчинена императиву прибыльности, как капиталистическая. Но часто утверждают, что она использует прибыль в качестве стимула, а значит, может использовать этот стимул для роста эффективности. Только постепенно, выясняя, насколько специфичны цели, достижение которых весьма особенным образом стимулируется с помощью прибыли, удается разрушить это заблуждение. [Более подробный анализ использования прибыли в СССР в середине 1950-х годов см. там же (chap. 5, «Profit as a Goal», pp. 57-74.)] Разумное сравнение двух систем крайне затруднено тем, что такие сравнительно простые понятия, как прибыль, имеют совершенно различное значение в контексте двух систем хозяйства.
35. Различия производительности или целей: поверхностные или глубокие?
    Если измерять производительность и эффективность с помощью обычной статистики, даже весьма остроумно видоизмененной, советская система, несомненно, окажется менее производительной и менее эффективной, чем американская. [Примерами двух различных подходов к проблеме являются следующие работы: Robert W. Campbell, «Performance of the Soviet Economy: Productivity and Efficiency», chap. 4 in Robert W. Campbell, Soviet Economic Power: Its Organization, Growth and Challenge (Cambridge: Houghton Miflin Co., I960) and Abram Bergson, «Comparative Productivity and Efficiency in the Soviet Union and the United States», chap. 6 in Alexander Eckstein, ed., Comparison of Economic Systems.] Отсюда не следует, что эти различия просто отражают тот факт, что одна система капиталистическая (более или менее), а другая – социалистическая (более или менее). Возможно, например, что два общества пребывают в настолько различных стадиях развития или что их приоритеты в области материального благосостояния, сравнительно с другими целями, настолько не совпадают, что объяснительная роль типа общественной организации оказывается просто незначительной. Один комментатор предложил для уменьшения/трудностей сравнения брать сравнительно близкие государства, например Восточную и Западную Германию, Чехословакию и Австрию, Югославию и Грецию. [«Но может оказаться возможным снять неопределенность, связанную с различием стадий развития, если взять пары стран, которые пребывали более или менее на одной стадии до перехода одной из них к социализму, а затем сравнить их экономические достижения по методике Бергсона. Такими парами сопоставимых стран могут являться Восточная и Западная Германия (пожалуй, идеальный вариант), Чехословакия и Австрия, Югославия и Греция; любую из балканских стран можно сравнить с Югославией или Румынией (чтобы оценить достижения югославов в сравнении с социализмом советского типа) К сожалению, две другие пары, являющиеся отличными кандидатами для сравнительного анализа – Северная и Южная Корея, Северный и Южный Вьетнам, слишком опустошены войнами, но возможно Бирма (если можно считать ее социалистической страной) может быть сопоставлена с Таиландом, так же как Куба с некоторыми странами Латинской Америки». (Evsey D. Domar, «On the Measurement of Comparative Efficiency», chap. 7 in Eckstein, ed., Comparison of Economic Systems, p. 231)]
    Но и при таком подходе возникают трудности. Западные аналитики почти единодушно признают, что цель экономики – повышать уровень материального благосостояния хотя бы большинства населения. Но ведь причина повсеместного согласия с такого рода суждениями в том, что в фасадных идеологиях именно такие цели выдвигаются на первый план, и доверчивость делает нас пленниками этих идеологий. Кроме того, следует избегать ошибки гипостазирования, то есть избегать представления о хозяйственных системах, как имеющих собственные цели сверхличностей. Это распространенная ошибка, поскольку хозяйственные системы часто проявляют признаки целесообразного поведения. Но на деле только человеку свойственно целесообразное поведение, а экономические институты представляют собой некоторое пространство, в рамках которого люди стремятся к своим целям. Институты предоставляют стимулы, возможности и ограничения, которые структурируют поведение людей, стремящихся к своим целям, но собственных целей они при этом не имеют.
    То, что в Восточной Германии реальная заработная плата примерно вдвое ниже, чем в Западной, может показаться уничтожающей характеристикой тамошнего социализма. Правда, может быть, что высокий уровень реальной зарплаты не является главной целью правительственных планировщиков Восточной Германии. С другой стороны, большая реальная заработная плата является важной целью для рабочих Западной Германии, и они сумели достичь своей цели в рамках институтов западногерманской экономики. Страны восточного блока явно хуже удовлетворяют запросы потребителей, чем западные страны, но при этом они гораздо эффективней и производительней отвечают потребностям тех групп, которым принадлежит власть в государстве.
    Вопрос о месте равенства в глубинной идеологии Советского Союза иллюстрирует трудности, возникающие при попытке понять глубинные цели тех, кому принадлежит политическая власть в обществе. Нам поразительно мало известно о действительном распределении доходов в Советском Союзе. Абрам Бергсон недавно в результате тщательного анализа пришел к выводу, что неравенство доходов в Советском Союзе примерно соответствует тому, что мы наблюдаем в одних капиталистических странах и меньше, чем в некоторых других – то есть примерно такое же, как в капиталистическом мире. Как пишет сам Бергсон:
    Почти легендарны трудности, с которыми сталкиваются международные сравнения неравенства в распределении доходов между различными группами потребителей. Попытка такого сравнения между СССР и западными странами подтверждает это. Швеция является одной из западных стран, для которой показатели неравенства распределения дохода по Лоренцу примерно равны, а может быть и меньше, чем в СССР. Неравенство в СССР не может быть намного меньшим, чем в Норвегии или в Великобритании, но, конечно же, меньше, чем в США или во Франции. Согласно весьма неполным данным, неравенство в СССР иногда существенно меньше, чем в странах, находящихся на сходном этапе развития, хотя это может быть и не так в случае с Японией. [Bergson, «Income Inequality under Soviet Socialism», Journal of Economic Literature 22 (September 1984): p. 1092. См. также Peter Wiles, Distribution of Income: East and West (Amsterdam: North Holland Publishing Co., 1974]
    Дело в том, что оценивать эффективность советского общества по сравнительному успеху в повышении благосостояния рабочих или потребителей может быть столь же осмысленным занятием, как оценивать эффективность феодального общества по статистике, характеризующей материальное положение крепостных. В каждой экономической формации возможность ставить цели распределена среди малого числа групп, имеющих разные возможности достижения собственных целей или ограничения стремлений других, а в результате редко можно подобрать простую формулу, которая бы определяла цели, преследуемые в рамках системы. Можно попытаться оценить сравнительную диффузию возможностей ставить и добиваться реализации экономических целей, либо исходя из критериев тех, кто склонен ограничить возможности ставить и добиваться достижения экономических целей кругом правительственных бюрократов, и тех, кто полагает нужным распространить соответствующие права и возможности шире. Можно также попытаться оценить эффективность системы с точки зрения обслуживания тех, кто имеет возможности формулировать цели. Наконец, можно сравнить степень того, в какой степени различные системы делают результатом деятельности власть имущих либо повышение благосостояния всех остальных, либо ограничение их способностей мешать другим в достижении целей. Со времен Адама Смита ортодоксальная точка зрения подчеркивает преимущества капитализма в соответствии именно с этим третьим критерием.
    Эти способы сопоставления не вполне независимы друг от друга, поскольку нельзя оценить возможности данной группы формулировать цели и добиваться их достижения без учета эффективности, с какой система удовлетворяет потребности своих целеполагателей, а также не принимая во внимание ограничений, вынуждающих целеполагателей считаться с интересами других. Следует также помнить об отмеченном Гершенкроном различении между глубинной идеологией и показной, которая должна придавать некую респектабельность действительным целям: показные цели тех, кто владеет политической и экономической властью не обязательно совпадают с целями, на которые они ориентируют организационную структуру общества.
    Попытки сопоставить две экономические системы по религиозным или моральным достоинствам их целей обычно страдают от двойной ошибки: постулируется наличие единой цели, а затем эта цель описывается как цель общества, а не отдельного человека. Почти всегда такого рода цель оказывается чрезмерно упрощенной, а в результате замалчиваются сложности, возникающие из-за того, что цели выдвигают многие разные люди, интересы которых расходятся, а возможности – ограничены. Сопоставление, учитывающее все эти сложности, будет очень обширным и не очень драматичным, может быть, за исключением случаев, когда принимается во внимание эмоционально возбуждающее различие между глубинной и показной идеологиями. В силу этого есть смысл сравнивать системы по неким общим критериям, таким как темпы роста материального благосостояния для большей части населения. Ценности, воплощенные в этом критерии, более популярны на современном Западе, чем в советском блоке или на феодальном Западе. Преимущество их в том, что они могут быть использованы для сравнения экономических систем, целеполагатели которых выдвигают разные приоритеты, такие как: подавление капитализма, поддержание тяжелой феодальной конницы или получение прибыли, – и при этом не входить в дебаты о нравственном преимуществе различных целей.
36. Научный социализм и эксперимент
    В предыдущих главах мы описали ряд ситуаций, в которых западные страны были лучше других подготовлены к инициации изменений и к приспособлению к ним, а потому и смогли вырваться вперед. Например, в главе 8 мы обрисовали замечательно успешную организацию западной науки, которая позволила в процессе постижения природы сочетать глубокую специализацию и разделение труда с отсутствием издержек на делегирование полномочий, всегда сопутствующих иерархическим системам организации и управления. Участие множества предприятий в развитии промышленных технологий, и опять вне рамок общегосударственной иерархии, оказалось поразительно эффективным способом трансформации знаний, получаемых теоретической наукой, в рост материального благосостояния. Западная система размещения капитала, в том числе рынки ценных бумаг и децентрализация инвестиционных решений направили капитал в инновационные проекты и стимулировали разрыв с прошлым, столь важный для экономического подъема.
    Децентрализация власти и конкуренция как в сфере организации науки, так и в сфере организации хозяйственной деятельности явились источником организационного превосходства Запада над древними и современными им обществами, которые поддерживали политическую централизацию власти в экономической и научной деятельности (по крайней мере, если считать превосходством способность поддерживать экономический рост). Общая децентрализация власти в западных обществах нашла свое выражение в свободе экспериментировать с новыми формами хозяйственных организаций и в малочисленности политических ограничений на формы допустимых хозяйственных организаций. И это единственный путь к выявлению эффективных способов организации в реальном обществе – децентрализованно, в широких масштабах делать попытки, ошибаться и опять искать пригодные решения. Хотя, конечно, этот путь сопряжен с извращениями, жульничеством, необходимостью приспосабливаться и непредсказуемостью. Именно это сделала возможным западная практика децентрализации права на образование новых предприятий и на изменение уже существующих.
    Представляется, что термин научный социализм является попыткой заимствовать авторитет науки, не связывая себя при этом ее дисциплиной. Советский Союз действительно накопил громадный объем теоретических и практических знаний о планировании и централизованном управлении национальной экономикой, и в этой сфере деятельности работают очень хорошо подготовленные эксперты, использующие такие знакомые средства научного анализа, как статистика, математика и компьютеры. Но чтобы способ организации мог по праву именоваться научным, нужно нечто большее. Наука начинается с осознания того, что существующие представления и объяснения реальности могут оказаться чрезмерно ограниченными или просто неверными. Значительная часть научной работы состоит в формулировании и проверке возможных выводов и альтернатив. Особенно необходимы такие эксперименты в относительно неразвитых областях знания, например, в науке об экономической организации, где теоретические формулировки отрывочны и ненадежны. Научным можно назвать только такой способ организации экономики, который возник в процессе свободного экспериментирования, в котором есть критерии для оценки удачи или неудачи и который изменяется в соответствии с результатами экспериментов.
    В советской версии социализма фундаментальнейшая характеристика экономической организации, то есть выбор структуры собственности для основной единицы хозяйственной деятельности – фирмы или предприятия, не подлежит экспериментальной проверке. В условиях свободного экспериментирования в западных хозяйствах развилась смесь всех возможных форм организации, определяемых через фигуру собственника, и владельцами предприятия могут быть инвесторы, наемные работники, менеджеры, поставщики, потребители, либо – государство. Наибольшее распространение получила собственность инвесторов. Вряд ли удивительно, что система, сознательно отвергающая большинство в принципе возможных организационных решений, возникших в условиях свободного экспериментирования, обременена организационными недостатками, снижающими ее эффективность. Главной ловушкой советского социализма был запрет на создание любых предприятий, кроме государственных. Это отрицание различнейших форм собственности покоится на длительной традиции марксистских аргументов, но результаты подкрепляют убеждение, что западный рост отчасти стал возможен благодаря экспериментальному подходу к организации предприятий.
    Экономический рост в третьем мире
    Для адекватного исследования проблем, возникающих при попытках перенести западные схемы организации экономического роста в совершенно отличную в культурном, социальном и политическом отношении среду незападных стран нужна целая монография. Мы в особенности хотели бы избежать даже намека, что исторический путь Запада к богатству может быть описан какой-либо одной формулой, применение которой в странах третьего мира породит аналогичные результаты.
    От простых программ подражания не следует ожидать благих результатов просто потому, что начальные условия в странах третьего мира совершенно иные, чем они были в свое время на Западе. В самом начале экономического подъема Запад в экономическом и технологическом планах уступал исламской и китайской цивилизациям того периода, но разрыв между ними был не столь велик, как сегодня между ним и странами третьего мира. Изучение того, как возник этот разрыв, может нам помочь в понимании способов его устранения, но крайне маловероятно, что историческая последовательность стадий развития Запада может послужить моделью для подражания в странах третьего мира.
    В качестве главных элементов западной системы роста мы выделили разделение сфер экономики и политики (отделение экономики от государства – прим. переводчика) и децентрализацию экономической власти. В политической системе феодализма власть была уже децентрализована, а некоторые города, которым предстояло стать рассадниками капитализма, уже выделились из рамок политической организации феодализма и перешли под власть деловых кругов. Напротив, в большинстве сегодняшних стран третьего мира политическая и хозяйственная власть консолидированы, и нет простого способа разорвать эту интегрированность.
    Мы установили различие между экономическим ростом, подталкиваемым расширением торговли и наращиванием хозяйственных ресурсов, и ростом, имеющим главной причиной внедрение инноваций, и утверждали, что с XVIII века рост западных экономик все в большей степени определялся внедрением инноваций. Япония после второй мировой войны также пошла по пути роста через внедрение инноваций, но, делая этот выбор, Япония уже была развитой страной. Немногие страны третьего мира, выбравшие капиталистический путь развития, пытались эксплуатировать те же источники роста, которые Сталин выбрал для СССР: наращивание экономических ресурсов в форме капитала, подготовленной рабочей силы и хозяйственного освоения природных богатств. Бесспорно, что большинство стран третьего мира обладают значительнейшими возможностями для такого типа роста, и еще не скоро упрутся в недостаток технологических знаний, но институциональные условия, неблагоприятные для инноваций, рано или поздно затормозят дальнейшее развитие.
    Существенно и то, что Запад был полностью готов заплатить за возможности роста изменением всего существа своей жизни. На Западе были свои гневные обличители урбанизации и индустриализации, оплакивавшие сопутствующую им утрату невинности, но Запад не отдал победу своим Хомейни. Понятно, что некоторые страны, желающие сохранить свою историю и культуру, откажутся от западной модели роста, чтобы избежать децентрализации власти и роста индивидуализма, несовместимых со многими формами социальной жизни. Япония вестернизировалась, не отказываясь полностью от своей культурной традиции, но можно предположить, что там доиндустриальные институты и формы культуры сейчас не более жизнеспособным, чем на Западе.
    Децентрализация власти предполагает существование класса торговцев, предпринимателей, или капиталистов, которые могут взять на себя принятие хозяйственных решений и создадут атмосферу конкуренции за право участвовать в принятии решений. Ничто в западной истории не дает оснований считать, что такой класс можно создать произвольно: у него были собственные источники развития, и он возник, преодолевая политическое сопротивление. В феодальной Японии задолго до 1868 года был собственный класс торговцев, а китайцы Гонконга, Тайваня и Сингапура давно выдвинули класс опытных торговцев. Возможно ли, чтобы целенаправленная политика была способна вскормить и выпестовать такой класс, – никто не знает наверняка. Самое большое, что можно предложить стране, желающей следовать западным образцам, это воздерживаться от разновидностей политики, явно несовместимой с подъемом класса торговцев.
    Представление о современном западном росте, подчеркивающее роль инноваций, может быть истолковано так, что западный образец просто невоспроизводим, поскольку легко понять, что ни одна отсталая страна не может соревноваться с динамичной технологией и производством Запада. Есть, однако, более оптимистичное понимание проблемы имитации. Технологии довольно поздно стали важны для экономического роста. Вначале основным источником роста была торговля – внутренняя и заморская, но, прежде всего, внутренняя, а использовать торговлю как пружину роста намного проще, чем технологию. Торговые страны редко сталкивались с затруднениями в процессе развития производства, когда обнаруживали, что оно выгодно. Но и возможность развиваться с помощью торговли зависит от подъема класса торговцев, а это не всем по вкусу. Впрочем, в последние годы замечательные достижения так называемой «банды четырех» (Южной Кореи, Тайваня, Гонконга и Сингапура) свидетельствуют о том, сколь многого можно достичь на этом направлении.
    Последнее предостережение. Многие страны третьего мира сталкиваются со старой для Запада проблемой: большое число лишних сельскохозяйственных работников, нуждающихся в новой занятости. Многие страны третьего мира пытались использовать свое сельское хозяйство как источник капитала для развития городов и как главный источник правительственных средств, для чего применяли прямое налогообложение, а также принудительные государственные закупки сельхозпродуктов по заниженным – сравнительно с мировым уровнем – ценам. Использование сельского хозяйства для обеспечения роста промышленности не имеет аналогов в истории Запада, где оно никогда не являлось существенным источником капиталов. Такая политика, вероятнее всего, должна вести к истощению сельского хозяйства без соответствующего подъема городов. В сельскохозяйственной стране может быть и неизбежно обременение села ради содержания государственного аппарата и подкормки городов, но это бремя, скорее всего, замедлит, а не ускорит экономический рост.
    Западный опыт также свидетельствует, что к предложениям о заимствовании или экспроприации фондов, необходимых для обеспечения занятости, следует относиться с осторожностью, опаской и даже скептицизмом. Городом, который с наибольшим успехом предоставлял занятость потокам отчаявшихся выходцев из деревни, был Гонконг, уже к тому времени ставший финансовым центром с собственными источниками капитала, и легко сделать вывод, что успех этого города объяснялся доступностью капитала. Но если опыт Запада может чему-то научить, то следует сделать вывод, что для успеха Гонконга гораздо важнее было не его положение финансового центра, а существование класса мелких предпринимателей, которые смогли организовать эффективное трудоемкое производство при наличии очень ограниченного капитала.
    Но если для стран, желающих сохранить культурное и политическое наследство, повторение западного пути кажется чрезмерно трудным и требующим чрезмерных издержек, то альтернатива, заключающаяся в имитации обществ с плановой экономикой, также к настоящему времени утратила многое из своей прежней привлекательности. Советские пятилетние планы были прототипом центрального планирования. Строго говоря, централизованное планирование создано не Марксом, поскольку последний, вообще, очень мало чего сказал об управлении социалистическим обществом. Это даже не ленинская идея, потому что при провале первых попыток централизовать хозяйство Ленин отступил к сравнительно децентрализованной системе НЭПа. Внедрение в конце 1920-х годов системы централизованного планирования и управления выпало на долю Сталина.
    По ряду причин планирование политически очень привлекательно. Некоторые причины имеют отношение к коррупции политических кругов, готовых получать тайные комиссионные за выдачу разрешений на строительство и распределение других контрактов, за предоставление налоговых льгот, монопольных лицензий и множества других особых привилегий, доступных только для тех, кто владеет политической властью.
    Но есть и другие причины. Плановые программы, снабженные текстом и диаграммами, очень просты и конкретны. Политическому лидеру легко убедить себя и своих последователей, что он ее понимает. С ее помощью легко эксплуатировать настроения ксенофобии, заявляя, что программа не даст наживаться иностранцам, будь то транснациональные корпорации или местные лавочники ливанского, китайского или индийского происхождения. Можно также заявлять, что план не позволит наживаться торговцам, финансистам или другим, экономическая роль которых ненавистна очень многим, и хотя такие заявления могут быть фактически беспочвенными, опровергнуть их нелегко из-за труднодоступности необходимой информации. Наконец, планирование позволяет поддерживать показную идеологию. Несколько версий марксизма-ленинизма-сталинизма готовы к использованию, и нетрудно соорудить любые Другие.
    Основная слабость планирования в том, что его результаты обычно нехороши. Разочарование бывает тем горше, чем заманчивее оно выглядит в начале – провал оказывается просто постыдным. Обычным результатом бывает то, что гражданские политики теряют контроль над военными и уступают им власть. Этого не должно бы было происходить в странах, следовавших ленинско-сталинским путем, потому что там военные и гражданские власти взаимосвязаны изначально, но Польша стала исключением даже здесь.
    Каждый провал системы планирования имеет свои причины. Общий источник неприятностей – в попытках перекачать значительную часть сельскохозяйственных доходов для финансирования индустриализации или для субсидирования горожан за счет крестьянства. Почти всегда реакция крестьян бывает противоположна экономическим интересам страны. Кроме того, всеобъемлющие планы развития опустошают источники иностранной валюты и кредитов, что ведет к подавлению хозяйственной активности в неохваченных планом отраслях, создает неожиданный для всех отраслевой кризис или хроническую отраслевую депрессию. Общим источником проблем являются международные сырьевые рынки; цены имеют обыкновение падать в самое неподходящее время, подрывая финансирование планов развития в странах, зависящих от сырьевого экспорта. Не меньше неприятностей приносит рост импортных цен, например цен на нефть. Непредвиденный дефицит иностранной валюты может сделать почти бесполезными новые фабрики и железные дороги, которые остаются без запасных частей, полуфабрикатов, топлива и сырья. Чтобы добыть валюту, приходится планово ограничивать внутреннее потребление, как для того, чтобы сэкономить их для целей экспорта, так и для ограничения импорта. В странах с влиятельным общественным мнением существует сильная оппозиция политике ограничения внутреннего потребления, и планы склонны с чрезмерным оптимизмом оценивать будущее соотношение экспортных и импортных цен, в результате чего обычным спутником планирования оказывается постоянный дефицит валюты.
    Провалы планирования отчасти можно объяснить представлением об экономике как о безжизненной машине, не обладающей внутренними способностями изменяться, приспосабливаться, обновляться, воспроизводить себя и определять собственное будущее. Можно по плану развить производство стали, бетона и оборудования, обеспеченные достаточно подготовленными рабочими, но обычно планирование препятствует возникновению групп, способных осуществлять незапланированную и независимую хозяйственную деятельность. Но система роста подобна живому организму, со своими собственными импульсами. Результатом запланированного роста оказывается если и не вполне безжизненное подобие живого организма, то в лучшем случае вялая, вскормленная в зоопарке тень настоящего животного. Но экономический рост зависит от участия в деятельности международных рынков, и мало вероятен устойчивый рост экономического животного, слишком вялого для участия в международных рынках.
    Никакой анализ слабостей централизованного планирования не может по убедительности сравниться с процессом постепенного отказа Китая от попыток планово управлять своей экономикой. Ослабление в 1984 году централизованного управления промышленностью последовало за предшествовавшим отказом от планирования в сельском хозяйстве, за чем последовал поразительный рост сельскохозяйственного производства. Памятливые люди могут сравнить это с ленинской новой экономической политикой – с возвратом в начале 1920-х годов к рыночной экономике, что помогло существенно улучшить материальное положение страны, В Китае может найтись свой Сталин, который восстановит центральное планирование, но это маловероятно: Китай 1980-х годов сильно отличается от СССР 1928 года тем, что к настоящему времени накоплен огромный опыт централизованного планирования и оно лишилось блеска, порождавшего надежды на лучшее будущее.
    Очевидно, что будущее развивающихся стран намного проблематичней, чем это казалось сразу после окончания эпохи колониализма, когда еще не было понято, что ни капиталистический Запад, ни социалистический Восток не способны полностью разрешить свои собственные экономические проблемы, не говоря уже о проблемах всего остального мира. Третий мир может многому научиться как из капиталистического, так и из социалистического опыта, но в его уроке не будет ясных предписаний того, как без издержек осуществить безболезненный экономический рост. Даже открытие нефтяных месторождений скорее изменяет экономические проблемы страны, чем разрешает их. Критики центрального планирования не должны повторять ошибки планировщиков, распространяя сверхупрощенные советы по обеспечению экономического роста в третьем мире – и не важно, что рецепты сейчас совсем иные.
    Заключение
    Мы часто отмечали очевидный факт, что экономический рост есть форма изменения, так что путь Запада к богатству потребовал от общества готовности терпеть и принимать социальные и политические изменения гораздо более драматичные, чем любая из прежних революций. Социальные изменения далеко выходят за пределы урбанизации, самой по себе драматичной. Внедрение массового образования и средств массовой информации, так же как развитие транспорта, сделало среднего горожанина 1785 года своего рода неотесанным мужланом по сравнению с сегодняшним обитателем города или деревни. Немногие революции меняли структуру власти столь же круто, как переход политической власти от абсолютных монархов и их придворных, которые все еще господствовали в Европе в 1785 году, к европейским средним классам, а затем к рабочим классам, которых экономический рост вырвал из положения пролетариев.
    В экономической сфере притязания на рост благосостояния удовлетворялись в первую очередь для тех, кто был непосредственно связан с изменениями и инновациями, в отличие от тех, кто был занят в рутинных видах деятельности, производя традиционные продукты и услуги с помощью традиционных же методов. Запад стал богаче других благодаря тому, что открыл свободу для экспериментов в создании новых разнообразных продуктов, методов производства, новых форм организации предприятий, рыночных отношений, методов связи и транспорта, новых отношений между трудом и капиталом. Развивавшиеся в такой среде рыночные институты сделали возможным щедрое вознаграждение удачливых инноваторов и угрожали неудачникам банкротством и разорением.
    Западные инновации в экономике многим обязаны взаимодействию экономики и науки. В основе геометрической прогрессии темпов экономического роста лежал рост экономических знаний в геометрической прогрессии, и целый ряд институтов способствовал трансформации научного знания в рост материального благосостояния. Этот рост научного знания формировал и питал экономический рост Запада. Здесь ключ к пониманию процессов роста.
    Возникновение множества центров технологического экспериментирования, нужных для отделения экономически полезных научных открытий от экономически бесполезных, стало возможным благодаря децентрализации экономической власти. Децентрализация экономической власти стала также одной из опор разветвленной сети разнообразных исследовательских центров, сравнительно независимых от политического вмешательства и контроля, и при этом – а скорее, благодаря этому – порождавших все растущий объем внутренне согласованных знаний о Вселенной.
    Нет оснований полагать, что как рост научных знаний, так и обусловленный ими экономический рост близки к пределу. Иными словами, мы не видим никаких причин для прекращения роста. Ведь по абсолютным стандартам, или по сравнению с богатейшими семьями большинство жителей стран Запада обладают весьма умеренным благосостоянием. Возможности для повышения благосостояния еще очень велики. В то же время, рост благосостояния привел к повышению социальных и политических притязаний, и стало легче размышлять об использовании богатств Запада для создания общества, совершенствующегося в ином направлении, не на пути обогащения. Есть опасность, что, пытаясь усовершенствовать наше общество, мы можем избрать такое направление политики, которое создаст общество более гуманное и сострадательное (в социальном и политическом плане), чем наше собственное, но при этом уменьшит способность будущих поколений наращивать уровень материального благосостояния. Мы надеемся, что понимание источников роста в прошлом до известной степени снизит риск того, что мы можем своими действиями ненамеренно подрубить экономические возможности будущих поколений.

Рубрика: Западная библиотека10 июля 2024