Нозик Р. Анархия, государство и утопия. Часть 2

Теория присвоения Локка
Перед тем как обратиться к детальному рассмотрению других теорий справедливости, необходимо еще немного усложнить структуру теории, основанной на титулах собственности. С этой целью лучше всего рассмотреть попытку Локка сформулировать принцип справедливости присвоения. Локк считает, что право собственности на никому не принадлежащий объект возникает, когда кто-то смешивает с таким объектом свой труд. В связи с этим возникает много вопросов. Каковы границы того, с чем смешивается труд? ЕСЛИ астронавт, совершающий экспедицию как частное лицо, расчистил участок на поверхности Марса, то смешал ли этот человек свой труд со всей планетой (став, таким образом, ее собственником), со всей необитаемой Вселенной или только с конкретным участком? Какой именно участок переходит в собственность индивида в результате его действий? Та минимальная (возможно, топологически несвязная) часть пространства, в которой, и только в которой, его действия уменьшили энтропию? Может ли нетронутая земля (которую в экологических целях исследует высоко летящий самолет) перейти в собственность в результате процесса по Локку? А постройка забора вокруг территории, вероятно, превратила бы его строителя в собственника забора (и земли непосредственно под ним)?
Почему, смешивая свой труд с объектом, человек превращается в его владельца? Возможно, потому что индивид владеет своим трудом, и поэтому он приобретает собственность на вещь, до тех пор никому не принадлежавшую, «пропитав» ее тем, чем он владеет. Собственность впитывается во все остальное. Но почему я, смешивая то, что мне принадлежит, с тем, что мне не принадлежит, не теряю то, что мне принадлежит, а приобретаю то, что мне не принадлежит? Если мне принадлежит банка томатного сока и я вылью его в море, так чтобы молекулы сока (радиоактивно помеченные, чтобы я мог это проверить) равномерно смешались с водами моря, стану ли я в результате владельцем моря или просто по-дурацки израсходую свой томатный сок? Возможно, идея все-таки заключается в том, что, работая с вещью, мы улучшаем ее и делаем вещь более ценной, а потому любой человек имеет право владеть вещью, которой он придал ценность. (Эту идею, возможно, подкрепляет мнение, что работа – дело малоприятное. Если бы некоторые люди производили вещи так же легко, как герои мультфильма «Желтая подводная лодка», оставлявшие за собой след из цветов, разве у них было бы меньше прав на эти продукты, изготовление которых им ничего не стоило?) Оставим в стороне то, что иногда труд делает вещь менее ценной (например, в случае, если вы покроете розовой эмалью кусок плавника, выброшенный на берег прибоем). Почему принадлежащий индивиду титул собственности должен распространяться на весь объект, а не исключительно на произведенную его трудом добавленную ценность? (Ссылка на ценность также могла бы служить для очерчивания пределов собственности; например, замените слова «уменьшили энтропию» на «увеличили ценность» в приведенном выше критерии, использующем понятие энтропии.) Никакой работоспособной или логически последовательной схемы образования прав собственности, использующей понятие добавленной ценности, пока не разработано, и, вероятно, никакая схема такого рода не выдержала бы возражений вроде тех, которые разрушили теорию Генри Джорджа.
ЕСЛИ запас никому не принадлежащих объектов, которые можно улучшить, ограничен, то мнение, что улучшение объекта обеспечивает полную собственность на него, будет неубедительным. Ведь когда объект становится собственностью какого– нибудь индивида, это изменяет ситуацию для всех остальных. Если до того они обладали свободой (в смысле Хохфельда) использовать этот объект, то теперь уже нет. Это изменение ситуации остальных (в результате того, что они лишились свободы работать с ранее никому не принадлежавшим объектом) не обязательно означает ухудшение их положения. Если я завладею одной песчинкой с Кони-Айленда, то после этого никто другой не сможет ничего делать с этой песчинкой. Но на острове останется множество других песчинок, с которыми они могут делать все, что пожелают. А если не песчинок, то каких-то других объектов. С другой стороны, то, что я делаю с песчинкой, которой я завладел, может улучшить положение остальных, и это компенсирует им утрату свободы использовать эту песчинку. Главный вопрос – ухудшает ли положение других людей акт присвоения никому ранее не принадлежавшего объекта.
Оговорка Локка, что «достаточное количество и того же самого качества [предмета труда должно] остаться для всех остальных» (II, 27) введена для того, чтобы гарантировать, что положение других не ухудшится. (Если это условие выполняется, есть ли хоть какая-то мотивация для его следующего условия о нерасточительности?) Часто утверждается, что это условие когда-то выполнялось, но больше не выполняется. Однако, по-видимому, существует аргумент, доказывающий, что если эта оговорка больше не выполняется, то она никогда и не могла выполняться так, чтобы обеспечить постоянные и наследуемые права собственности. Рассмотрим первого индивида Z, которому для присвоения не осталось достаточного количества [данного блага] того же самого качества. Последний индивид Y, который присвоил некий объект, лишил Z его прежней свободы предпринимать действия по отношению к объекту и тем самым ухудшил положение Z. Поэтому, согласно оговорке Локка, Y не имел права присвоить этот объект. Таким образом, предпоследний индивид X, который присвоил некий объект, ухудшил положение Y, потому что его действие стало последним разрешенным актом присвоения. В силу этого акт присвоения, осуществленный X, был недопустимым. Но тогда предпредпоследний присвоивший некий объект индивид W совершил последний разрешенный акт присвоения и, поскольку он ухудшил этим положение X, его действие было неразрешенным. И так далее вплоть до первого индивида А, который присвоил постоянное право собственности.
Этот аргумент, однако, слишком поспешен. Акт присвоения собственности может ухудшить положение другого человека двумя способами: во-первых, он может потерять возможность улучшить свое положение с помощью конкретного акта присвоения (или любого другого); и, во-вторых, он может потерять возможность свободно использовать (не присваивая) то, что раньше мог использовать. Введение строгого требования, чтобы акт присвоения не приводил к ухудшению положения другого, исключило бы первый способ – если что-нибудь другое не компенсировало бы уменьшения возможностей, – а также второй. Введение более слабою требования исключило бы второй способ, но не первый. В случае более слабого требования мы не можем мгновенно отменить всю цепочку актов от А до Z так, как это описано выше, потому что, хотя индивид Z больше не может присвоить, у него, как и прежде, может оставаться возможность кое-что использовать. В этом случае осуществленное Y присвоение не нарушало бы более слабой оговорки Локка. (Когда остается все меньше того, что люди вольны использовать, пользователи могут столкнуться с растущими неудобствами, теснотой и т.п.; таким образом, положение других могло бы ухудшиться, если только процесс присвоения не был бы остановлен задолго до этого.) Можно утверждать, что никто не может выдвигать легитимные жалобы в том случае, если выполняется более слабое условие. Однако, поскольку здесь нет такой ясности, как в случае строгой оговорки, Локк мог подразумевать сохранение строгой оговорки «достаточное количество и того же самого качества» и, возможно, для того и ввел условие нерасточительности, чтобы отдалить конечную точку, из которой приведенное рассуждение быстро проходит обратный путь к началу цепочки.
Ухудшает ли положение людей, не имеющих возможности совершить акт присвоения (поскольку доступных и полезных неприсвоенных объектов больше нет), система, которая разрешает акты присвоения и постоянную собственность? Здесь вступают в игру различные знакомые нам доводы в защиту частной собственности, основанные на общественной пользе: она увеличивает общественный продукт, передавая средства производства в руки тех, кто может использовать их с наибольшей эффективностью (прибыльно); она стимулирует экспериментирование, потому что когда ресурсы контролируются разными людьми, нет одного человека или небольшой группы, которых человек, желающий воплотить новую идею, должен был бы обязательно убедить; частная собственность позволяет людям выбирать, какого рода риски (и какого рода структуру рисков) они желают нести, что ведет к специализации в распределении разных типов рисков; частная собственность защищает будущих индивидов, побуждая некоторых людей изымать ресурсы из текущего потребления для рынков в будущем; она предоставляет дополнительные источники занятости для непопулярных людей, которым не приходится убеждать одного человека или небольшую группу нанять их на работу, и т.д. Эти соображения входят составной частью в теорию Локка не в качестве утилитаристского оправдания собственности, а для поддержки утверждения о том, что присвоение частной собственности удовлетворяет цели, ради которой была введена оговорка «достаточное количество и того же самого качества». Они опровергают утверждение, что, когда это условие нарушено, не может возникнуть никакого естественного права частной собственности в результате локковского процесса. Трудность, возникающая при попытке с помощью такого аргумента показать, что условие удовлетворено, состоит в том, чтобы выбрать подходящую базу для сравнения. Присвоение по Локку не ухудшает положения людей по сравнению с чем? Вопрос о фиксации уровня отсчета требует более детального исследования, чем возможно представить на этих страницах. Чтобы понять, насколько широкий диапазон имеется для различных теорий присвоения и для установления уровня отсчета, было бы желательно иметь оценку общей экономической значимости первоначального присвоения. Возможно, эту значимость можно было бы измерить процентной долей в совокупном доходе тех доходов, которые основаны на непереработанном сырье и присвоенных ресурсах (а не на человеческой деятельности), – включающей главным образом рентный доход, представляющий ценность неулучшенной земли и цену сырья in situ , – а также долей существующего в данный момент богатства, представляющей подобные доходы, полученные в прошлом. Следует отметить, что теория легитимного происхождения прав собственности нужна не только тем людям, кто поддерживает частную собственность. Сторонники коллективной собственности, например те, кто считает, что группа людей, живущих в какой-то местности, совместно владеет этой территорией или ее минеральными ресурсами, также должны иметь теоретическое обоснование того, как возникли такие права собственности; они должны доказать, почему люди, живущие на земле, имеют право определять, что делать с этой землей и этими ресурсами, тогда как люди, живущие в другом месте, такого права не имеют (по отношению к той же земле и ресурсам). Оговорка Вне зависимости от того, можно или нет сформулировать теорию Локка о присвоении таким образом, чтобы справиться с возникающими при этом многочисленными трудностями, я предполагаю, что любая адекватная теория справедливости присвоения будет содержать оговорку, похожую на более слабое условие из тех, которые мы приписали Локку. Процесс, обычно ведущий к возникновению постоянных, могущих быть завещанными прав собственности на никому ранее не принадлежавшую вещь, не даст такого результата в случае, если при этом положение других людей ухудшится из-за того, что они лишились возможности свободно использовать эту вещь. Важно точно определить именно этот вид ухудшения положения других людей, потому что оговорка относится только к нему. Она не распространяется на ухудшение, которое состоит в ограничении возможностей присвоения (первый из приведенных выше способов, соответствовавший более строгому условию), и не относится к случаю, когда я «ухудшаю» положение продавца, приобретая материалы для производства некоторых из товаров, продаваемых им, чтобы затем составить ему конкуренцию. Тот, кто мог бы нарушить оговорку актом присвоения, все-таки имеет право совершить акт присвоения, если он обеспечит другим компенсацию, чтобы их положение не ухудшилось; пока он не обеспечил компенсации, его акт присвоения будет нарушать условие принципа справедливости присвоения и будет неправомерным. Теория присвоения, включающая эту оговорку Локка, сможет корректно интерпретировать примеры (возражения против теории, не имеющей этой оговорки), в которых некто присваивает все источники чего-то жизненно необходимого*. Необходимо упомянуть теорию прав собственности Айн Рэнд (Ayn Rand, «Man’s Rights» in The Virtue of Selfishness (New York: New American Library, 1964), p. 94), в которой они вытекают из права на жизнь, поскольку люди нуждаются в материальных вещах, чтобы жить. Но право на жизнь не является правом на все, что только может потребоваться для жизни; другие люди могут иметь права по отношению к этим другим вещам (см. выше, главу 3). В лучшем случае, право на жизнь было бы правом иметь или стремиться к тому, что человеку нужно для жизни, при условии, что это не нарушает ничьих прав. Что касается материальных благ, вопрос состоит в том, нарушает ли владение ими чьи-либо права. (Было бы таким нарушением присвоение всех никому не принадлежащих вещей? БЫЛО бы нарушением присвоение источника воды в примере Рэшдела?) Поскольку особые соображения (вроде оговорки Локка) могут относиться к материальной собственности, то теория прав собственности должна быть сформулирована до того, как появится возможность применять предполагаемое право на жизнь (с поправками на то, что сказано выше). Поэтому право на жизнь не может быть основанием теории прав собственности. Теория, включающая эту оговорку в свой принцип справедливости присвоения, должна содержать также более сложный принцип справедливости перехода собственности. Оговорка, относящаяся к присвоению, отражается в ограничениях на дальнейшие действия. Если то, что я полностью присвоил какое-то имеющееся в природе вещество, нарушает оговорку Локка, то мои действия нарушают ее и в том случае, если я присвоил часть вещества и одновременно приобрел все остальное у других людей, которые получили его без нарушения оговорки Локка. Если оговорка не разрешает ни одному человеку присвоить всю питьевую воду в мире, то она не разрешает и ее полную скупку. (В более слабом и запутанном варианте она может запретить ему назначить некоторые цены на часть его запасов.) Эта оговорка (почти? ) никогда не будет действовать; чем большую часть редкого и ценного вещества человек приобретает, тем выше будет цена на оставшееся, и тем труднее ему будет приобрести все остальное. Тем не менее можно представить себе по крайней мере следующий вариант развития событий: некто одновременно делает тайное предложение о покупке отдельным владельцам вещества, каждый из которых соглашается продать, рассчитывая, что сможет легко купить его у других владельцев; или же природная катастрофа уничтожает все запасы чего-то за исключением того, что принадлежит одному человеку. Первоначально один человек не может легитимно присвоить все запасы чего-либо. То, что он приобрел их потом, не доказывает, что исходное присвоение произошло с нарушением оговорки Локка (даже путем аргумента, действующего в обратном направлении, вроде того, с помощью которого мы выше свернули в обратном порядке цепочку присвоений от Z к А). Именно сочетание первоначального присвоения со всеми последующими переходами собственности и другими действиями нарушает оговорку Локка. Титул каждого владельца на его имущество включает историческую тень оговорки Локка относительно присвоения. Это запрещает ему передавать права собственности в пул, нарушающий оговорку Локка, а также запрещает использовать имущество – независимо или по согласованию с другими – в нарушение этого условия, т.е. ухудшая положение других по сравнению с их базовым положением. Как только становится известно, что чьи-то права собственности нарушают оговорку Локка, возникают жесткие ограничения на то, что он имеет право делать со «своей собственностью» (которую уже трудно продолжать так называть без оговорок). Так, человек не имеет права присвоить единственный источник воды в пустыне и устанавливать любую цену на воду. Он также не имеет права назначать любую цену по своему усмотрению, если он владеет одним источником, но, к несчастью, случилось так, что все остальные пересохли. Эти прискорбные обстоятельства, в которых нет никакой его вины, приводят в действие оговорку Локка и ограничивают его права собственности. Сходным образом право собственности на единственный остров в океане не позволяет владельцу выкидывать оттуда потерпевших кораблекрушение за посягательство на его собственность, потому что такое поведение нарушило бы оговорку Локка.
Заметьте, что теория не утверждает того, что владельцы действительно имеют эти права, но они аннулируются во избежание некоей катастрофы. (Аннулированные права не исчезают; они оставляют своего рода след, который в рассматриваемых случаях отсутствует .) Здесь нет никакого внешнего (и ad hoc ?) аннулирования прав. Соображения, внутренние по отношению к самой теории собственности, к содержащейся в ней теории присвоения и перехода прав, предоставляют средство для урегулирования таких ситуаций. Результаты, однако, могут совпадать с некоторым условием, относящимся к случаю катастрофы, поскольку база для сравнения находится настолько низко по сравнению с производительностью общества с частным присвоением, что вопрос о нарушении оговорки Локка возникает только в случае катастрофы (или необитаемого острова).
То, что кто-либо владеет всеми запасами чего-либо жизненно необходимого для других, не означает, что присвоение (им или кем-то еще) этого вещества ухудшает положение некоторых людей (немедленно или позднее) по сравнению с исходной ситуацией. Биохимик, синтезировавший новое вещество, которое эффективно лечит определенную болезнь, не ухудшает положения других людей, лишая их того, что он присвоил, если он соглашается продавать свое изобретение только на своих условиях. Другие могут с легкостью купить те же самые исходные материалы, которые приобрел он; присвоение или покупка биохимиком определенных химикатов не привели к исчерпанию их запаса, которое нарушило бы оговорку Локка. Ее также не нарушил бы тот, кто купил бы у биохимика весь запас синтезированного им вещества. То, что биохимик использует общедоступные вещества для синтеза лекарства, нарушает оговорку Локка не в большей степени, чем то, что единственный хирург, способный сделать конкретную операцию, питается общедоступными продуктами, чтобы не умереть от голода и иметь достаточно сил для работы. Это показывает, что оговорка Локка не является «принципом, основанным на конечном состоянии»; она относится к тому, каким образом акты присвоения влияют на других людей, а не к структуре возникающей в результате ситуации .
Промежуточное положение между тем, кто забирает весь находящийся в распоряжении общества ресурс, и тем, кто производит весь ресурс из легкодоступных веществ, занимает тот, кто присваивает весь ресурс чего-нибудь таким способом, который не лишает этого ресурса остальных. Например, кто-нибудь находит новое вещество в труднодоступном месте. Он выясняет, что оно успешно лечит определенную болезнь, и присваивает себе весь запас. Он не ухудшает положения остальных; если бы он не наткнулся на это вещество, этого бы не сделал никто другой и все остальные остались бы без него. С течением времени, однако, повышается вероятность того, что другие тоже обнаружили бы это вещество; на этом факте могли бы быть основаны ограничения прав собственности первооткрывателя вещества, чтобы другие не ухудшили своего базового положения; например, могло бы быть ограничено право завещать это вещество. Исследование ситуации, когда некто ухудшает положение другого человека, лишая его того, что он в противном случае имел бы, помогает прояснить вопрос о патентах. Патент изобретателя не лишает других объекта, которого не существовало бы, не будь изобретателя. Но патенты могут привести именно к этому результату для других людей, самостоятельно сделавших то же самое изобретение. В силу этого независимым изобретателям, на которых может лечь бремя доказательства того, что их изобретения получены независимо, не следует запрещать использовать их изобретения (в том числе продавать их другим). Более того, наличие известного изобретателя радикально снижает вероятность независимого изобретения. Дело в том, что люди, которым уже известно об изобретении, обычно не станут пытаться «изобрести» его еще раз, так как сама претензия на независимое открытие в этом случае вызвала бы подозрения. Однако можно допустить, что в отсутствие исходного изобретения когда-нибудь позже кто-нибудь другой его придумал бы. Это подсказывает идею ограничения срока действия патента в качестве простого практического правила, приблизительно соответствующего тому, сколько времени потребовалось бы на независимое открытие в отсутствие информации о том, что изобретение уже сделано.
Я убежден, что свободное функционирование рыночной системы не приведет на практике к конфликту с оговоркой Локка. (Вспомните, что в части I охранное агентство становится доминирующим и монопольным de facto главным образом благодаря тому, что в конфликтах с другими агентствами оно применяет силу, а не просто конкурирует с ними. Этого нельзя сказать о других видах бизнеса.) Если это верно, оговорка Локка не будет играть важной роли в деятельности охранных агентств и не будет создавать существенных возможностей для деятельности будущего государства. На самом деле, если бы не последствия нелегитимных действий государства в прошлом, люди не считали бы возможность нарушения этой оговорки представляющей какой-либо особый интерес по сравнению с остальными логическими возможностями. (Здесь я делаю ссылку на эмпирические исторические обстоятельства; и так же поступает всякий, кто в этом со мной не согласен.) На этом кончается наш анализ влияния оговорки Локка на теорию справедливости, основанную на титулах собственности.
РАЗДЕЛ II
Теория Ролза
Мы можем заострить наш анализ распределительной справедливости, если более детально обсудим недавний вклад в эту тему Джона Ролза. Его «Теория справедливости» (Theory of Justice) – это яркая, глубокая, проницательная, систематическая, всесторонняя работа по политической и моральной философии, которую можно сравнить разве что с трудами Джона Стюарта Милля. Это фонтан замечательных идей, которые образуют единое гармоничное целое. Отныне политические философы обязаны либо работать в рамках теории Ролза, либо объяснять, почему они этого не делают. Наши понятия и аргументы становятся яснее на фоне противоположной концепции, блестяще изложенной Ролзом, и, в свою очередь, помогают лучше понять теорию Ролза. Даже те, кого не переубедит систематическое изложение Ролзом своих взглядов, извлекут много полезного из изучения его теории. Я имею в виду не только возможность, по Миллю, выковать свои взгляды в ходе борьбы с тем, что вы считаете ошибочным. Невозможно прочитать книгу Ролза и не воспринять, возможно, в переработанном виде, многих его открытий. Невозможно дочитать ее до конца и не обрести нового вдохновляющего видения возможностей целостной теории морали не ощутить того, насколько красивой она может быть. Я позволю себе сосредоточиться здесь на разногласиях с Ролзом только потому, что уверен: мои читатели сами откроют для себя многочисленные достоинства его теории.
Общественное сотрудничество
«Я начну с рассмотрения роли принципов справедливости. Давайте предположим, дабы была понята идея, что общество – это более или менее самодостаточная совокупность людей, которые в своих взаимоотношениях осознают определенные обязывающие их правила поведения и которые по большей части поступают согласно этим правилам. Предположим далее, что эти правила устанавливают систему кооперации, предназначенную обеспечить блага тем, кто следует правилам. Но хотя общество и представляет общественное предприятие во имя взаимной выгоды, для него характерны конфликты интересов, как, впрочем, и их совпадение. Совпадение интересов заключается в том, что социальная кооперация делает возможной для всех лучшую жизнь по сравнению с тем, чем она была бы, если бы каждый жил за счет собственных усилий. Конфликт интересов выражается в том, что людям небезразлично, как большие выгоды, полученные из сотрудничества, распределяются между ними, поскольку в преследовании собственных целей они предпочитают получить больше сами и уменьшить долю, которую нужно разделить с другими. Требуется определенное множество принципов для того, чтобы сделать выбор среди различных социальных устройств, которые определяют разделение выгод, и чтобы прийти к соглашению о распределении долей. Эти принципы являются принципами социальной справедливости: они обеспечивают способ соблюдения прав и обязанностей основными институтами общества. Они же определяют подходящее распределение выгод и тягот социальной кооперации» .
Представим и индивидов, которые не сотрудничают между собой и полагаются каждый только на свои собственные усилия. Каждый индивид i получает вознаграждение, прибыль, доход и т.п. в размере Si ; сумма всего того, что получает каждый из них, равна

Сотрудничая, они могут получить бóльшую общую сумму T. Проблема распределительной социальной справедливости, согласно Ролзу, заключается в том, как правильно распределить выгоду от сотрудничества. Существует два подхода к этой проблеме: как распределить общую сумму T или как распределить прирост, созданный общественным сотрудничеством, т.е. выгоду от общественного сотрудничества, равную T–S. Последняя формулировка предполагает, что каждый индивид i получает из промежуточной суммы S свою долю Si . Эти два подхода различаются. В сочетании с некооперативным распределением S (каждый i получает Si ), «выглядящее честным» с точки зрения второго варианта распределение T—S может не привести к «выглядящему честным» распределению Т (первый вариант). И наоборот, выглядящее честным распределение T может дать какому-то индивиду i меньше, чем его доля Si. (Такую возможность исключило бы ограничение для первого варианта Ti ≥ Si, где Ti – доля i-го индивида.) Ролз, не проводящий различия между этими двумя вариантами, рассуждает так, как будто его интересует только первый, т.е. как распределить общую сумму Т. Можно было бы сказать, что внимание сосредоточено на первом варианте потому, что благодаря огромным выгодам общественного сотрудничества некооперативные доли Si настолько малы по сравнению с любыми кооперативными долями Ti что при решении проблемы социальной справедливости ими можно пренебречь. В связи с этим необходимо заметить, что люди, вступающие в сотрудничество друг с другом, определенно не согласились бы с таким пониманием проблемы распределения выгод от сотрудничества.
Почему общественное сотрудничество создает проблему распределительной справедливости? Можно ли предположить, что если бы никакого общественного сотрудничества не было и каждый человек добывал свою долю исключительно личными усилиями, то не существовало бы ни проблемы справедливости, ни потребности в теории справедливости? Если предположить, как, по-видимому, делает Ролз, что в этой ситуации вопросов о распределительной справедливости не возникает, то в силу каких свойств общественного сотрудничества эти вопросы появляются? Что именно в общественном сотрудничестве порождает проблему справедливости? Нельзя сказать, что конфликты возможны только в условиях общественного сотрудничества, а индивиды, которые производят независимо друг от друга и (первоначально) защищают себя самостоятельно, не будут предъявлять друг другу требования, основанные на справедливости. Если бы существовало десять Робинзонов Крузо, в течение двух лет работавших каждый на своем острове, и они обнаружили бы друг друга с помощью забытых на островах радиопередатчиков, разве смогли бы они обойтись без взаимных претензий в связи с распределением, при условии, что перемещение благ с одного острова на другой было бы возможно? Разве не потребовал бы кто-нибудь помощи на том основании, что он нуждается, что его остров – самый бедный из всех или что он в силу своих природных свойств менее остальных способен позаботиться о себе? Разве он не мог бы сказать, что по справедливости другие должны давать ему больше, поскольку нечестно, что он получает настолько меньше других и постоянно нуждается и, возможно, даже голодает? Еще он мог бы сказать, что различие некооперативных долей происходит от различия в природных богатствах, которые не являются заслуженными, и что задача справедливости – исправить это неравенство и произвол. Дело не в том, что в отсутствие общественного сотрудничества ни у кого не будет претензий, а в том, что такие претензии были бы заведомо необоснованными. Почему они были бы заведомо необоснованными? Можно было бы сказать, что в ситуации отсутствия общественной кооперации каждый заслужил именно то, что он получил за счет собственных усилий, без посторонней помощи; вернее, никто не имеет права на основании требований справедливости притязать на то, что принадлежит другому. В этой ситуации кристально ясно, кто и на что имеет титул собственности, и никакой теории справедливости не требуется. С этой точки зрения общественное сотрудничество запутывает дело, так что теряется ясность в вопросе о том, кто на что имеет титул собственности. И вместо того чтобы говорить, что при отсутствии общественного сотрудничества никакая теория справедливости неприменима (разве не было бы несправедливо, если бы кто-нибудь обокрал другого в некооперативной ситуации?), я бы сказал, что это чистый случай применения корректной теории справедливости: теории, основанной на титулах собственности.
Каким образом общественное сотрудничество изменяет все таким образом, что те же самые принципы, основанные на титулах собственности, которые применяются в некооперативных ситуациях, становятся неприменимыми или неверными в кооперативных ситуациях? Можно было бы сказать, что в случае сотрудничества невозможно выделить вклад отдельных людей – все является совместным продуктом. Каждый может с равной убедительностью предъявлять притязания на этот совместный продукт или на любую его порцию; все требования в равной степени обоснованы или, во всяком случае, ни одно из них не является более обоснованным, чем любое другое. Следует (в развитие той же МЫСЛИ) каким-то образом решить, как разделить этот общий продукт совместного общественного сотрудничества (к которому неприменимы дифференцированные индивидуальные титулы собственности) – в чем и заключается проблема распределительной справедливости.
Не применимы ли индивидуальные титулы собственности к частям совместно произведенного продукта? Во-первых, предположим, что общественное сотрудничество опирается на разделение труда, специализацию, сравнительные преимущества и обмен; каждый индивид работает отдельно, обрабатывая некий исходный материал, который он получает, и заключает контракты с другими, которые занимаются дальнейшей переработкой или транспортировкой его продукта, пока тот не попадает к конечному потребителю. Люди сотрудничают в производстве вещей, но работают по отдельности; каждый человек – это миниатюрная фирма . Продукция каждого легко идентифицируема, а акты обмена происходят на открытых рынках, где цены устанавливаются конкурентно с учетом информационных ограничений и т.д. В чем задача теории справедливости в такой системе общественного сотрудничества? Можно было бы сказать, что результирующие распределения имущества будут зависеть от пропорций обмена или цен, а потому задача теории справедливости состоит в том, чтобы установить критерии «честных цен». Вряд ли в этой книге есть место для исследования хитросплетений различных теорий справедливой цены. Непонятно даже, каким образом такие вопросы могут здесь возникнуть. Люди выбирают, с кем и как им обмениваться и кому передавать титулы собственности в условиях полной свободы заключения сделок с любой другой стороной в соответствии с любыми взаимно приемлемыми пропорциями обмена . Почему вытекающее из этого общественное сотрудничество, состоящее из цепочек добровольных обменов между людьми, приводит к возникновению каких– то проблем, связанных с распределением имущества? Почему правильным (не неправильным) набором имущественных владений не является набор, реально возникающий в процессе осуществленных по взаимному согласию обменов, в ходе которых люди отдают другим то, чем они имеют право владеть и что имеют право отдавать?
Теперь отбросим наше предположение о том, что люди работают независимо и сотрудничают только в рамках последовательности добровольных обменов, а вместо этого рассмотрим пример людей, которые совместно работают над производством чего-то. Возможно ли в этом случае разделить вклады отдельных людей? Вопрос не в том, дает ли теория предельной производительности удовлетворительное объяснение честной, или справедливой, доли, а в том, содержит ли она некое связное понятие об идентифицируемом предельном продукте. Кажется маловероятным, чтобы теория Ролза опиралась на сильное утверждение о том, что такого работоспособного понятия не существует. Как бы то ни было, мы опять имеем ситуацию множества двусторонних обменов: собственники ресурсов заключают отдельные соглашения об использовании ресурсов с предпринимателями; предприниматели заключают соглашения с отдельными работниками или группами работников, которые сначала вырабатывают некое соглашение между собой, а потом предъявляют его предпринимателю, и т.д. Люди передают другим свой труд или имущество на свободных рынках, на которых пропорции обмена (цены) устанавливаются обычным образом. Если теория предельной производительности более или менее адекватна, то в результате таких добровольных обменов люди будут получать примерный эквивалент их предельного продукта. Но если бы понятие предельного продукта было настолько неэффективным, что наниматели или покупатели факторов производства были бы не в состоянии определить предельные продукты факторов в реальной ситуации совместного производства, то результирующее распределение по факторам не было бы калибровано по предельному продукту. Тот, кто считал бы теорию предельной производительности (для тех случаев, к которым эта теория применима) калиброванной теорией справедливости, мог бы полагать, что ситуации совместного производства и неопределенного предельного продукта дают возможность использовать для определения правильных пропорций обмена какую-нибудь теорию справедливости. Но для сторонника теории, основанной на титулах собственности, было бы приемлемо любое распределение, возникшее в результате добровольных обменов. Вопрос о работоспособности теории предельной производительности весьма сложен . Поэтому здесь мы просто отметим, что сильные личные стимулы побуждают владельцев ресурсов стремиться к предельному продукту, а сильное рыночное давление, как правило, обеспечивает этот результат. Не все те, кто использует производственные факторы, – тупицы, которые не ведают, что творят, передавая другим ценное для них имущество на основании иррациональных и произвольных соображений. Более того, позиция Ролза в отношении неравенства требует, чтобы отдельные взносы в совместный продукт были различимы, хотя бы до известной степени. Ролз изо всех сил пытается доказать, что неравенство оправдано, если служит улучшению положения самых бедных групп общества, в том смысле, что без неравенства положение этих групп было бы еще хуже. Полезное неравенство проистекает, хотя бы отчасти, из необходимости создать стимулы для определенных людей, чтобы они занимались разнообразными видами деятельности и брали бы на себя те роли, с которыми не все могут справиться одинаково хорошо. (Ролз не считает, что неравенство нужно, чтобы заполнить те позиции, где все справляются одинаково хорошо, или что самые рутинные виды деятельности, требующие наименьших навыков, должны будут приносить наибольший доход.) Но кому должны предоставляться стимулирующие выплаты? Каким исполнителям и за какую деятельность? Когда для некоторых людей необходимы стимулы, чтобы они занимались производительным трудом, не может быть речи о невозможности установить личный вклад отдельных людей в совместный общественный продукт. Если бы продукт был абсолютно совместным, то нельзя было бы знать, что дополнительные поощрения достаются ключевым участникам и что дополнительный продукт, произведенный сверх обычного простимулированными людьми, превышает расходы на стимулирующие выплаты. Таким образом, нельзя было бы узнать, эффективны были стимулы или нет и что они принесли: чистый доход или чистый убыток. Однако, рассуждая об оправданном неравенстве, Ролз исходит из того, что вся эта информация доступна. И, следовательно, наше предположение о неразложимой, неделимой природе совместного продукта растаяло у нас на глазах, отчего основания, по которым можно было бы считать, что общественное сотрудничество создает особые, отсутствующие в иных обстоятельствах проблемы распределительной справедливости, стали туманными и даже таинственными.

Условия сотрудничества и принцип различия
Другая попытка подступиться к вопросу о связи между общественным сотрудничеством и распределением долей заставляет нас вплотную приблизиться к ключевым тезисам теории Ролза. Ролз представляет себе рациональных, непредубежденных по отношению друг к другу индивидов, которые встречаются в определенной ситуации, т.е. индивидов, рассматриваемых в отрыве от всех их характеристик, которые не связаны непосредственно с этой ситуацией. В этой гипотетической ситуации выбора, которую Ролз называет «исходным положением», они выбирают первичные принципы концепции справедливости, которые будут регулировать всю последующую критику общественных институтов и их реформирование. Принимая это решение, ни один из них не знает своего места в обществе, своего классового положения или социального статуса, своих врожденных талантов и способностей, своей силы, уровня интеллекта и пр.
«Принципы справедливости выбираются за занавесом неведения. Это гарантирует, что никто не выиграет и не проиграет при выборе принципов в результате естественных или социальных случайных обстоятельств. Так как все имеют одинаковое положение и никто не способен изобрести принципы для улучшения своих конкретных условий, принципы справедливости становятся результатом честного соглашения или торга» .
О чем достигли бы соглашения индивиды в исходном состоянии?
«Лица в исходном положении выберут два весьма различных принципа: первый требует равенства в приписывании основных прав и обязанностей, а второй утверждает, что социальное и экономическое неравенство, например в богатстве и власти, справедливо, если только оно приводит к компенсирующим преимуществам для каждого человека, и, в частности, для менее преуспевающих членов общества. Эти принципы исключают обоснование институтов теми соображениями, что трудности для некоторых людей компенсируются большими благами общества в целом. То, что некоторые должны иметь меньше, чтобы остальные процветали, может быть, и рационально, но не справедливо. Но нет никакой несправедливости в больших преимуществах, заработанных немногими, при условии, что менее удачливые тем самым улучшают свое положение. Интуитивная идея здесь заключается в следующем: так как благосостояние каждого зависит от схемы сотрудничества, без которого никто бы не мог иметь удовлетворительной жизни, разделение преимуществ должно быть таким, чтобы вызвать желание к сотрудничеству у каждого, включая тех, чье положение ниже. Два упомянутых принципа кажутся честным соглашением, на основании которого лучше обеспеченные или более удачливые в смысле социального положения, ни о ком из которых мы не можем сказать, что они того заслуживают, могли бы ожидать сотрудничества со стороны других, если некоторая работающая схема является необходимым условием благосостояния всех» .
Второй принцип, который Ролз называет принципом различия, устанавливает, что институциональная структура должна быть сконструирована таким образом, чтобы в рамках нее группа наименее обеспеченных находилась по крайней мере не в худшем положении, чем группа наименее обеспеченных (не обязательно та же самая группа) в условиях любой другой институциональной структуры. ЕСЛИ люди в исходном положении, совершая столь важный выбор базовых принципов справедливости, будут следовать минимаксному критерию, то, по утверждению Ролза, они выберут принцип различия. В данном случае нас интересует не то, действительно ли индивиды в описанном Ролзом положении выбрали бы минимаксный критерий и действительно ли они выбрали бы те конкретные принципы, которые формулирует Ролз. Тем не менее следует задаться вопросом, почему индивиды в исходном положении выбрали бы принцип, фокусирующийся на группах, а не на индивидах. Не приведет ли применение минимаксного принципа в исходном положении к тому, что каждый индивид решит максимизировать положение наихудшим образом обеспеченного индивида? Строго говоря, этот принцип свел бы оценку общественных институтов к вопросу о том, каких результатов достигают в их рамках самые неблагополучные и депрессивные индивиды. Но перенесение акцента на группы (или репрезентативных индивидов), чтобы избежать этого, представляется решением ad hoc, которое к тому же является недостаточно мотивированным с позиции отдельного индивида . Нет ясности и в том, какие группы следует учитывать: есть ли основания исключать группы страдающих депрессией, алкоголиков или репрезентативных паралитиков?
Если некая институциональная структура J не удовлетворяет принципу различия, значит, при J положение некоей группы G хуже, чем оно было бы при другой институциональной структуре I, удовлетворяющей принципу. Если другой группе F лучше в структуре J, чем было бы в структуре I, предпочтительной с точки зрения принципа различия, достаточно ли этого, чтобы сказать, что при J «некоторые… имеют меньше, чтобы другие могли процветать»? (Здесь нужно иметь в виду, что группа G имеет меньше, чтобы группа F могла процветать. Можно ли сделать то же утверждение применительно к I? Имеет ли F в условиях I меньше, чтобы G могла процветать?) Предположим, что в некоем обществе имеет место следующая ситуация.

1. Группа G имеет сумму А, а группа F имеет сумму В, причем В больше А. При этом можно было бы устроить так, чтобы G имела больше, чем A, a F имела меньше, чем В. (Последний вариант мог бы быть связан с каким-то механизмом перехода части имущества от F к G.)
   Достаточно ли этого, чтобы утверждать, что
2. G бедствует, потому что F процветает; G бедствует, чтобы F процветала; процветание F вызывает бедственное положение G; G бедствует из-за того, что F процветает; положение G не улучшается по причине того, что положение F столь хорошо. Если да, зависит ли истинность утверждения 2 от того, что G находится в худшем положении, чем F? Возможна еще одна институциональная структурах, которая передает имущество от наименее обеспеченной группы G к группе F, еще больше ухудшая положение G. Делает ли возможность К истинным утверждение, что в условиях J положение F не улучшается по причине того, что положение G столь хорошо?
   Обычно мы не считаем, что истинности гипотетического высказывания (как в 1) достаточно, чтобы сделать истинным некий индикативный причинно-следственный вывод (как в 2). Если бы вы решили стать моим преданным рабом, моя жизнь во многих отношениях улучшилась бы, при условии, что я смог бы преодолеть первоначальный дискомфорт. Является ли причиной моего нынешнего положения то, что вы не стали моим рабом? Если бы вы пошли в рабство к более бедному человеку, его положение улучшилось бы, а ваше ухудшилось бы, но следует ли из этого то, что этот бедный человек бедствует из-за того, что вы процветаете; имеет ли он меньше ради того, чтобы вы могли процветать? Из утверждения
3. если бы Р совершил А, то Q не был бы в ситуации S,
   мы сделаем вывод:
4. то, что Р не делает А, является причиной того, что Q находится в ситуации S; то, что Р не делает А, вызывает то, что Q пребывает в S,
   только в том случае, если мы считаем также, что
5. Р должен совершить А, или долг Р – совершить А, или на Р лежит обязательство сделать А и т.д.
   Таким образом, вывод 4 из 3 предполагает 5. Нельзя перейти от 3 к 4, чтобы после этого перейти к 5. Утверждение, что в конкретной ситуации некоторые имеют меньше, чтобы другие могли процветать, часто опирается как раз на ту оценку ситуации или институциональной структуры, для получения которой оно вводится. Поскольку эта оценка не следует из гипотетического суждения как такового (например, 1 или 3), то для ее получения должен быть введен независимый аргумент. Как мы видели, Ролз утверждает, что «так как благосостояние каждого зависит от схемы сотрудничества, без которого никто бы не мог иметь удовлетворительной жизни, разделение преимуществ должно быть таким, чтобы вызвать желание к сотрудничеству у каждого, включая тех, чье положение ниже. Два упомянутых принципа кажутся честным соглашением, на основании которого лучше обеспеченные или более удачливые в смысле социального положения… могли бы ожидать сотрудничества со стороны других, если некоторая работающая схема является необходимым условием благосостояния… всех» . Нет сомнений, что принцип различия представляет условия, на которых менее обеспеченные согласились бы сотрудничать. (Какие лучшие условия для себя они сами могли бы предложить?) Но является ли это честным соглашением, на основе которого менее обеспеченные могли бы рассчитывать на добровольное сотрудничество остальных? В отношении выгод от общественного сотрудничества ситуация симметрична. Более обеспеченные выигрывают от сотрудничества с менее обеспеченными, но и менее обеспеченные выигрывают от сотрудничества с более обеспеченными. Однако принцип различия не нейтрален по отношению к более обеспеченным и менее обеспеченным. Откуда берется эта асимметрия? Возможно, симметрия исчезает, если задать вопрос, сколько каждый выигрывает от общественного сотрудничества. Этот вопрос можно было бы понять двояко. Сколько люди выигрывают от общественного сотрудничества по сравнению с тем, что они имеют в своем владении в рамках некооперативной схемы? Иначе говоря, какова величина Тi – Si для каждого индивида i? Другой вариант: сколько каждый индивид выигрывает от широкого общественного сотрудничества по сравнению не с полным его отсутствием, а с. более ограниченным сотрудничеством? В отношении широкого общественного сотрудничества последний вопрос более уместен. Ведь если не удается достичь общего соглашения о принципах распределения выгод от общественного сотрудничества всех со всеми, не каждый предпочтет полное отсутствие сотрудничества, если возможен другой взаимовыгодный договор о сотрудничестве, с условиями которого могут согласиться некоторые люди, хотя и не все. Эти люди будут участвовать в таком более узком соглашении о сотрудничестве. Чтобы сосредоточиться на выгодах сотрудничества между более и менее обеспеченными, нужно попытаться представить себе менее глобальные системы распределенного общественного сотрудничества, в которых более обеспеченные сотрудничают только между собой и менее обеспеченные – только между собой, без какого-либо перекрестного сотрудничества. Члены обеих групп выигрывают от внутреннего сотрудничества в рамках своих групп, и доля каждого оказывается большей, чем она была бы, если бы общественного сотрудничества вообще не было. Индивид выигрывает от более широкой системы сотрудничества между более и менее обеспеченными в той степени, в какой нарастает его выигрыш от более широкого сотрудничества, а именно – на ту сумму, на которую его доля в условиях общего сотрудничества больше, чем она была бы в условиях какой-либо схемы внутригруппового (но не межгруппового) сотрудничества. Общее сотрудничество принесет больше выгод более обеспеченным или менее обеспеченным, если (возьмем простой критерий) средний дополнительный выигрыш от общего сотрудничества (по сравнению с ограниченным внутригрупповым) будет больше для одной группы, чем для другой. Можно было бы поразмышлять о том, есть ли неравенство между средним приростом дохода каждой из групп и если есть, то в чью пользу. ЕСЛИ В составе более обеспеченной группы есть те, кто сумел сделать нечто, несущее большой экономический выигрыш для других, – скажем, новые изобретения, новые идеи и способы производства и т.п., – трудно избежать вывода, что от системы всеобщего сотрудничества менее обеспеченные выигрывают больше, чем более обеспеченные. Что следует из этого вывода? Я не хочу сказать, что более обеспеченные должны получить даже больше, чем они получают в системе глобального общественного сотрудничества, построенной на основе титулов собственности. Поскольку сторонник теории, основанной на титулах собственности, не принимает калиброванный принцип «каждому по его природным способностям», он может легко допустить, что то, что человек с развитыми природными способностями приносит на рынок, зависит от способностей других и от того, как они решат их использовать, от желаний покупателей, которые проявляются на рынке, от наличия на рынке других предложений и от того, чем другие могут заменить то, что он предлагает, а также от других обстоятельств, являющихся итогом несметного числа решений и действий других людей. Точно так же мы видели ранее, что похожие соображения, которые Ролз приводит по поводу социальных факторов, от которых зависит предельный продукт труда (Rawls, Theory of Justice, p. 308 [русск. пер.: Ролз. Теория справедливости. С. 275]), не могут выбить из колеи сторонника теории, основанной на титулах собственности, хотя они и способны подкосить обоснования, которые выдвигают сторонники принципа калибровки распределения в соответствии с предельным продуктом. Но из этого вывода следуют глубокие подозрения в отношении введения ограничений на добровольное общественное сотрудничество (и возникающее из него распределение имущества) во имя честной игры, в результате чего те, кто и так больше всего выигрывает от этого общего сотрудничества, выигрывали еще больше! Ролз призвал бы нас представить себе, как менее обеспеченные индивиды говорят примерно следующее: «Слушайте, более обеспеченные: вы выигрываете от сотрудничества с нами. Если вы хотите сотрудничать с нами, вы должны согласиться на наши разумные условия. Мы будем сотрудничать с вами, только если будем получать максимум возможною. Это значит, что наше сотрудничество должно приносить нам такую долю, что любая попытка ее увеличить принесет нам меньше». Насколько щедры эти условия, можно оценить, представив себе, что более обеспеченные отвечают почти симметричным предложением: «Слушайте, менее обеспеченные: вы выигрываете от сотрудничества с нами. Если вы хотите сотрудничать с нами, вы должны согласиться на наши разумные условия. Мы предлагаем следующие условия: мы будем сотрудничать с вами до тех пор, пока мы будем получать максимум возможного. Это значит, что наше сотрудничество должно приносить нам такую долю, что любая попытка ее увеличить принесет нам меньше». Если эти условия вполне обоснованно кажутся возмутительными, почему не кажутся возмутительными условия, предложенные менее обеспеченными? Почему бы более обеспеченным не проигнорировать первое предложение, если предположить, что кто-нибудь осмелится сформулировать его явным образом? Ролз очень подробно объясняет, почему менее обеспеченные не должны жаловаться на то, что получают меньше. Его объяснение сводится, попросту говоря, к тому, что менее обеспеченный индивид не должен жаловаться, потому что неравенство идет ему на пользу, от неравенства он получает больше, чем получал бы в условиях равенства. (Хотя он мог бы получать еще больше в другой системе, основанной на неравенстве, которая поместила бы кого-нибудь ниже, чем его.) Но Ролз обсуждает вопрос о том, сочтут ли более обеспеченные (или должны ли они счесть) удовлетворительными условия соглашения, только в следующем отрывке, где А и В обозначают двух репрезентативных индивидов, причем А более успешен: «Трудность в том, чтобы показать, что у А нет оснований для недовольства. Возможно, от него требуют согласиться на меньшее, чем он мог бы иметь, потому что если он будет иметь больше, то меньше достанется В. Что же можно сказать более успешному человеку? Начнем с бесспорного: благополучие каждого зависит от модели общественного сотрудничества, без которого ни у кого не будет хорошей жизни. Во-вторых, только на приемлемых условиях мы можем просить каждого о добровольном сотрудничестве. Принцип различия, таким образом, представляется хорошей основой и дает более обеспеченным или попавшим в более благоприятные условия основания рассчитывать, что остальные будут сотрудничать с ними, если наличие разумной общей договоренности будет необходимым условием блага для всех» . То, что Ролз представляет себе в качестве доводов, приводимых более обеспеченным людям, не доказывает, что у них нет оснований для недовольства, и совсем не уменьшает весомости их возможных жалоб. Довод о том, что благополучие всех зависит от общественного сотрудничества, без которого ни у кого не будет сносной жизни, мог бы быть приведен и менее обеспеченным, если бы кто-нибудь предложил какой-либо другой принцип, в том числе принцип максимизации выгод более обеспеченных. То же самое касается утверждения о том, что требовать от всех добровольного сотрудничества можно только на разумных условиях. Возникает вопрос: какие условия были бы разумными? Те слова, которые в воображении Ролза будут сказаны индивиду A в качестве довода, являются просто постановкой проблемы, они не позволяют отличить предложенный им принцип различия от почти симметричного контрпредложения, которое в нашей версии делают более обеспеченные, или от любого другого предложения. Таким образом, когда Ролз продолжает: «Принцип различия, таким образом, представляется хорошей основой и дает более обеспеченным или попавшим в более благоприятные условия основания рассчитывать, что остальные будут сотрудничать с ними, если наличие разумной общей договоренности будет необходимым условием блага для всех», присутствие в этой фразе выражения «таким образом» озадачивает. Поскольку предшествующие фразы являются нейтральными по отношению к его предложению или к любому другому предложению, вывод о том, что принцип различия представляет собой хорошую основу для сотрудничества, из них следовать не может. Ролз просто повторяет, что он кажется разумным; вряд ли такой ответ может убедить того, кому он не кажется разумным. Ролз не доказал, что более обеспеченный человек A не имеет оснований для недовольства тем, что от него требуют обойтись меньшим, чтобы В мог иметь больше, чем он имел бы в другом случае. Ролз не может доказать этого, потому что у А действительно есть основания для недовольства. Не так ли?
   Я не вижу подходящего способа включить то, что Ролз говорит об условиях сотрудничества между более и менее обеспеченными, в структуру исходного положения и в представление о нем. Поэтому я исхожу из того, что Ролз здесь обращается к людям, находящимся вне исходного положения – либо к более обеспеченным, либо к своим читателям, – чтобы убедить их, что принцип различия, извлеченный Ролзом из исходного положения, является честным. Поучительно сравнить с этим то, как Ролз представляет себе оправдание допускающего неравенство социального строя, предназначенное для человека из группы менее обеспеченных. Ролз хочет сказать этому человеку, что неравенство работает в его пользу. Тому, кто знает, к какой группе он относится, говорится следующее: «Социальный строй может быть оправдан для каждого, в особенности для тех, кто находится в наименее благоприятных условиях» (р. 103). Ролз не хочет сказать: «Тебе пришлось сделать ставку, и ты проиграл» или что-нибудь в этом роде, хотя бы: «Ты выбрал это тогда, в исходном положении»; и он не хочет просто обратиться к кому-то, пребывающему в исходном положении. Ему нужен довод, не связанный с исходным положением, который убедит того, кто знает о своем неблагоприятном положении в обществе, в котором есть неравенство. Слова «ты имеешь меньше, чтобы я мог процветать» не убедили бы того, кто знает о своем худшем положении, и Ролз делает правильно, что так не говорит, даже если бы аналог этого утверждения, сформулированный в сослагательном наклонении и высказанный индивиду в исходном положении (при условии, что мы смогли представить себе это), звучал бы довольно убедительно.
   Исходное положение и принципы, основанные на конечном результате
   Можно ли сконструировать такую ситуацию, в которой условия, предложенные менее обеспеченными, являются честными? Для этого представьте себе общественный пирог, устроенный следующим оригинальным образом: никто не имеет никакого права ни на какую порцию пирога, и ни один индивид не имеет больших прав, чем любой другой; но тем не менее должно существовать единодушное согласие по поводу того, как его разделить. Несомненно, если оставить в стороне возможность использования угроз и блефа в ходе торга, возникло бы предложение разделить его поровну, и оно было бы принято в качестве разумного решения. (По Шеллингу, это решение образует фокальную точку.) Если допустить, что размер пирога может меняться, и люди осознали бы, что при делении на равные доли пирог в целом почему-то оказывается меньше, чем при других вариантах раздела, они могли бы согласиться на неравное распределение, которое увеличивает размер самой маленькой доли. Но в некоторой реальной ситуации разве такое осознание не сообщало бы кое-что о дифференцированных претензиях на части пирога? Кто они – те, кто мог бы сделать пирог больше и сделал бы это, если бы им дали большую долю, но не сделал бы этого, если бы им дали равную долю? Кого следует стимулировать, чтобы получить этот больший вклад? (Здесь не идет речи о неделимом совместном продукте; известно, кому следует предложить стимулы или, по крайней мере, выплатить премию задним числом.) Почему этот легко идентифицируемый дифференциальный вклад не ведет к какой-либо дифференциации титулов на часть общего пирога?
   Если бы блага падали с неба, как манна, и ни у кого не было бы особых прав ни на какую их порцию, и никакой манны не падало бы, пока все не договорятся о каком-нибудь варианте ее распределения, и количество манны каким-то образом зависело бы от распределения, тогда было бы вполне вероятно, что люди, не имея возможности использовать угрозы или вытребовать увеличенную долю, согласились бы использовать принцип различия в качестве правила распределения. Но является ли этот пример подходящей моделью для рассуждений о том, как следует распределять то, что люди производят? Откуда может возникнуть мысль о том, что результаты будут одинаковы для ситуаций, в которых существуют дифференцированные титулы, и для ситуаций, в которых этой дифференциации нет?
   Процедура, которая основывает принципы распределительной справедливости на том, на чем сошлись бы рациональные индивиды, ничего не знающие ни о себе, ни о своей жизни, гарантирует, что в качестве фундаментальных будут приняты принципы справедливости, основанные на конечном состоянии. Возможно, некоторые исторические принципы справедливости могут быть выведены из принципов, основанных на конечном состоянии, так же как утилитарист пытается вывести индивидуальные права, запрет на наказание невиновного и т.п. из своею принципа, основанного на конечном состоянии; возможно, такие рассуждения можно сконструировать даже для принципа, основанного на титулах собственности. Но, как представляется, индивиды в исходном положении по Ролзу не могут остановиться на каком-либо из исторических принципов. Дело в том, что индивиды, которые встречаются за занавесом неведения для того, чтобы решить, кто что получает, не зная ничего о том, что люди могут иметь какие-либо особые титулы собственности, будут относиться к тому, что они распределяют, как к манне небесной. Представьте себе группу студентов, которые проучились год, сдали экзамены, получили оценки от 0 до 100, но еще не знают, кто сколько получил. Вот их собрали вместе и предложили распределить оценки между собой так, чтобы в итоге получилась заданная сумма (эта сумма равна сумме баллов, которые они в совокупности действительно получили). Для начала предположим, что им нужно договориться о конкретном распределении оценок; они должны проставить конкретную оценку каждому из участников собрания. В этом случае при условии, что их возможности угрожать друг другу будут резко ограничены, они, вероятно, согласились бы на то, чтобы все индивиды получили одинаковую оценку, чтобы оценка каждого индивида равнялась сумме баллов, разделенной на число участников собрания. Безусловно, они не имели бы никаких шансов воспроизвести те оценки, которые они в действительности уже получили. Далее предположим, что в зале, где проходит собрание, на доске объявлений вывесили список под заголовком «ТИТУЛЫ СОБСТВЕННОСТИ», в котором против имени каждого студента проставлена оценка, совпадающая с оценкой экзаменатора. На это конкретное распределение не согласятся те, кто получил плохие оценки. Даже если они знают, что означает «титулы собственности» (пожалуй, чтобы абстрагироваться от моральных факторов, как в исходном положении Ролза, следует предположить, что они этого не понимают), почему они должны соглашаться на распределение, предложенное преподавателем? Какую причину для согласия, основанную на личном интересе, они могли бы иметь? Теперь предположим, что они должны единогласно договориться не о конкретном распределении оценок, а об общих принципах их распределения. Какой принцип был бы выбран? Прекрасные шансы были бы у принципа равенства, при котором все получают одинаковые оценки. Но если оказалось бы, что сумма оценок меняется в зависимости от того, как они поделили баллы, т.е. в зависимости от того, кто из них какую оценку получил, и более высокий балл был бы более желательным, хотя они и не конкурировали бы между собой (например, каждый из них стремился бы занять более высокую позицию среди членов какой-то другой группы, и для каждого эти группы были бы различны), тогда принцип распределения баллов, который максимизирует самые низкие оценки, мог бы показаться привлекательным вариантом. Согласились ли бы эти люди на исторический, не ориентированный на конечное состояние принцип распределения: дать каждому ту оценку, которую ему выставил квалифицированный и беспристрастный экзаменатор? Если бы все те, кто участвует в принятии решения, знали, какое конкретное распределение будет получено в результате применения этого исторического принципа, они бы не согласились на него. Дело в том, что такая ситуация была бы эквивалентна предыдущей, в которой они принимали решение о конкретном распределении и, как мы уже видели, не согласились бы на распределение в соответствии с титулами собственности. Теперь предположим, что людям неизвестно конкретное распределение, которое получится в результате следования данному историческому принципу. При выборе этого исторического принципа они не могут руководствоваться тем, что он выглядит справедливым или честным, – в исходном положении использование таких понятий не разрешается. (Потому что в противном случае люди бы и там, как и здесь, спорили бы о том, чего требует справедливость.) Каждый индивид занимается расчетами, чтобы решить, в его ли интересах будет согласиться на этот исторический принцип распределения. В условиях действия исторического принципа оценки зависят от природных и развившихся способностей, от упорной работы, случайностей и других факторов, о которых люди в исходном положении почти ничего не знают. (Любому человеку было бы рискованно считать, что если он так хорошо рассуждает о принципах, значит, он принадлежит к числу интеллектуально более одаренных. Кто знает, какие блестящие аргументы крутятся в голове у других, которые по стратегическим соображениям никак себя не проявляют?) В исходном состоянии каждый индивид будет делать что-нибудь вроде приписывания вероятностных распределений своей позиции по каждому их этих показателей. Представляется маловероятным, чтобы вероятностные вычисления каждого индивида привели к предпочтению исторического принципа титулов собственности (титульных прав) по сравнению с любым другим принципом. Рассмотрим принцип, который мы можем назвать обратным принципом титулов собственности. В соответствии с ним следует составить упорядоченный по величине список исторически сложившихся титулов собственности и дать максимальный титул индивиду, который имеет право на минимальный титул; следующий за максимальным титул – индивиду с наименьшим титулом, не считая минимального, и т.д. Любые вероятностные вычисления эгоистических индивидов в исходном положении по Ролзу или любые вероятностные вычисления студентов из нашего примера приведут их к равной оценке принципа, основанного на титулах собственности, и обратного ему принципа с точки зрения соответствия их личным интересам! (На основании каких вычислений они могли бы сделать вывод, что один из принципов лучше другого?) Их расчеты не приведут их к выбору принципа, основанного на титулах собственности.
   Природа проблемы, с которой сталкиваются люди, принимающие решение относительно принципов за завесой неведения в исходном состоянии, ограничивает их выбор принципами распределения, ориентированными на конечное состояние. Действующий в собственных интересах индивид оценивает любой принцип, не ориентированный на конечное состояние, с точки зрения того, подходит ли он ему лично; его расчеты применительно к любому принципу будут касаться его собственного конечного состояния в условиях действия принципа. (Эти расчеты включают труд, который ему еще предстоит, что не учитывается в примере с экзаменационными оценками, если не считать усилий, уже затраченных на учебу.) Таким образом, в случае с любым принципом индивид в исходном положении будет интересоваться распределением благ D, которое вытекает из этого принципа, или вероятностным распределением на множестве распределений Di, …, Dn, к которым он может привести, а также тем, с какой вероятностью он сам займет каждую из позиций в каждом профиле распределения Di, если этот профиль реализуется. Суть не изменится, если он не станет вычислять относящиеся лично к нему вероятности, а воспользуется другими правилами принятия решений того рода, о которых говорят специалисты по теории принятия решений. В этих расчетах принцип исполняет лишь одну роль – он генерирует какое-то распределение благ (или что-либо еще, значимое для принимающих решения) или какое-то вероятностное распределение на множестве распределений благ. При сопоставлении разных принципов сравниваются только альтернативные распределения, которые они генерируют. В результате принципы выпадают из общей картины, и каждый индивид, исходящий из своих личных интересов, выбирает между разными распределениями в конечном состоянии. Индивиды в исходном положении либо прямо соглашаются с каким-либо распределением, соответствующим конечному состоянию, либо соглашаются на какой-то принцип; если они соглашаются на тот или иной принцип, то их выбор основан исключительно на оценке распределений, получающихся в конечном состоянии. Выбранные ими фундаментальные принципы – те, на которых все они могут согласиться, – должны быть принципами, основанными на конечном состоянии.
   Конструкция Ролза не способна привести к исторической концепции распределительной справедливости или к концепции, основанной на титулах собственности. Исходя из принципов справедливости, основанных на конечном состоянии, которые получаются с помощью его процедуры, можно попытаться, добавив фактическую информацию, вывести исторические принципы, основанные на титулах, – в качестве производных принципов, подпадающих под нетитульную концепцию справедливости . Трудно понять, каким образом подобные попытки могут вывести и объяснить конкретные детали исторических титульных принципов. Всякий раз, когда из принципов, основанных на конечном состоянии, будет выводиться нечто приблизительно похожее на принципы присвоения, перехода и исправления, результаты будут поражать сходством с акробатическими упражнениями утилитаристов, с помощью которых они пытаются вывести из своей теории обычные нормы справедливости (или что-то, близкое к ним); такие попытки не приводят к желаемому результату и всегда порождают неверные обоснования того результата, который хотелось бы получить. Если исторические титульные принципы являются фундаментальными, то конструкция Ролза может дать, в лучшем случае, их приблизительные версии; при этом она породит неверные типы обоснований для них, а полученные с ее помощью результаты периодически будут вступать в конфликт с точно сформулированными принципами. Сама процедура, в рамках которой индивиды выбирают принципы, находясь в исходном положении по Ролзу, исходит из предпосылки, что ни одна историческая титульная концепция справедливости не является верной.
   На наш довод можно было бы возразить, что процедура Ролза разработана, чтобы установить все факты, относящиеся к справедливости; не существует никакого независимого понятия титула собственности, не выводимого в рамках его теории, с позиций которого эту теорию можно было бы критиковать. Но нам не требуется никакой конкретной развитой теории исторического типа, основанной на титулах собственности, в качестве базы для того, чтобы критиковать конструкцию Ролза. Если хотя бы один фундаментальный подход исторического типа, основанный на титулах собственности, верен, то теория Ролза неверна. Таким образом, у нас есть возможность дать структурную критику того типа теории, который представляет Ролз, и того типа принципов, которые должны из нее вытекать, без того чтобы сначала формулировать в качестве альтернативы конкретную теорию исторического типа, основанную на титулах собственности. Было бы неблагоразумно принять теорию Ролза и его трактовку проблемы, в соответствии с которой принципы справедливости выбирают рациональные, действующие в собственных интересах индивиды за занавесом неведения, пока мы не убедились, что не существует адекватной теории исторического типа, основанной на титулах собственности.
   Поскольку конструкция Ролза не ведет к исторической или титульной концепции справедливости, у нее должна быть какая-то особенность (особенности), вследствие которой этого не происходит. Разве мы не сделали именно это – не указали ее конкретные особенности и не пришли в результате к мнению, что конструкция Ролза в принципе не способна привести к титульной или исторической концепции справедливости? Такая критика ничего не дала бы, потому что при таком подходе мы должны были бы сказать, что эта конструкция в принципе не способна привести к каким-либо концепциям, кроме той единственной, к которой она на деле приводит. Нет сомнений, что наша критика глубже (и я надеюсь, что читателю это ясно), но трудно сформулировать необходимый критерий глубины. Чтобы это не показалось неубедительным, добавим, что Ролз объясняет необходимость занавеса неведения, той главной особенности, которая исключает возможность выбора концепции, основанной на титулах собственности, тем, что это должно помешать индивиду подобрать выгодные ему принципы, разработать принципы, благоприятные для его конкретных условий. Но занавес неведения обеспечивает не только это; он гарантирует, что ни тени соображений относительно титулов собственности не появится в рациональных расчетах находящихся в неведении, внеморальных индивидов, вынужденных принимать решение в ситуации, отражающей некоторые формальные условия морали. Возможно, в какой-нибудь конструкции, похожей на конструкцию Ролза, можно было бы обойтись условиями более слабыми, чем занавес неведения, чтобы исключить специальную подгонку индивидами принципов под себя, или, скажем, можно было бы сформулировать какую-нибудь другую характеристику «структурного типа», относящуюся к ситуации выбора, чтобы она отображала соображения, связанные с титулами собственности. Но в нынешнем виде конструкции Ролза соображения, связанные с титулами собственности, никак не отражаются на ситуации индивидов в исходном положении; соображения титульных прав не упоминаются даже для того, чтобы быть опровергнутыми, признанными несущественными или отвергнутыми иным образом. Поскольку в структуре ситуации индивидов в исходном положении нет ни малейшего отблеска принципов, основанных на титулах собственности, эти принципы никоим образом не могут быть выбраны; и конструкция Ролза в принципе не способна к ним привести. Это не значит, конечно, что принцип, основанный на титулах собственности (или «принцип естественной свободы»), не мог бы быть включен в список принципов, которые рассматривают индивиды в исходном положении. Но Ролз не делает даже этого, возможно, в силу предельной ясности того, что не было бы никакого смысла рассматривать тот принцип в таких условиях. Макро и микро Выше мы упоминали возражение, ставящее под сомнение существование независимого понятия титулов собственности. Это связано с настойчивым утверждением Ролза, что сформулированные им принципы должны действовать только на уровне фундаментальной макроструктуры общества в целом, и что никакие контрпримеры на микроуровне их не опровергают. Принцип различия на первый взгляд является нечестным (хотя это не будет волновать того, кто принимает решение в исходном положении), и в доказательство этого можно привести массу простых и понятных примеров, относящихся к житейским ситуациям, в которых легко разобраться и с которыми нетрудно справиться. Но Ролз и не утверждает, что принцип различия применим во всех случаях, – только к базовым структурам общества. Как нам решить, применим ли он в том случае? Поскольку у нас может быть мало оснований доверять своей интуиции и суждениям о справедливости общественной структуры в целом, можно попробовать помочь нашей способности суждения, обратившись к микроситуациям, которые мы хорошо понимаем. Для многих из нас важной частью процесса достижения того, что Ролз называет «рефлексивным равновесием», являются мысленные эксперименты, когда мы испытываем принципы на гипотетических микроситуациях. Если после нашего тщательного рассмотрения принципы окажутся неприменимы к ним, то они не универсальны. И мы можем считать, что, поскольку правильные принципы справедливости имеют универсальную применимость, те принципы, что не выдерживают проверки микроситуациями, не могут быть правильными. Такова наша традиция, по меньшей мере со времен Платона: принципы можно проверять и на большом, и на малом. Платон полагал, что принципы легче разглядеть в большом масштабе, другие могут придерживаться противоположного мнения. Ролз, однако, рассуждает так, как будто в макро– ив микроконтекстах, к базовым структурам общества и к ситуациям, которые мы можем оценить и понять, применимы разные принципы. Действительно ли фундаментальные принципы справедливости таковы, что их можно применять только по отношению к самой крупной общественной структуре, но не к ее частям? Пожалуй, можно представить себе возможность того, что социальная структура в целом является справедливой, хотя ни одна из ее частей справедливой не является, потому что несправедливость в каждой части каким-то образом уравновешивает или нейтрализует другую, так что в результате суммарная несправедливость уравновешивается или обнуляется. Но может ли какая-то часть удовлетворять наиболее фундаментальному принципу справедливости, но при этом все равно быть несомненно несправедливой, независимо от того, насколько неудачно она справляется с предполагаемой задачей уравновешивания другой существующей несправедливости? Может быть и так, если та часть относится к некоей особой сфере. Но, несомненно, если обычная, нормальная, повседневная часть социальной структуры, не имеющая никаких крайне необычных особенностей, удовлетворяет фундаментальным принципам справедливости, то она должна оказаться справедливой; в противном случае требуются отдельные объяснения. Нельзя просто сказать, что речь идет о принципах, применимых только к фундаментальной структуре, и контрпримеры на микроуровне не имеют значения. В силу каких характеристик базовой структуры, отсутствующих на микроуровне, к ней применимы особые моральные принципы, которые были бы неприемлемы во всех остальных случаях? Есть особые неудобства в том, чтобы рассуждать, опираясь только на интуитивную справедливость описанных сложных целостностей. Сложные целостности трудно описать; мы не можем с легкостью отслеживать все, что в них является значимым. Справедливость общества в целом может зависеть от того, удовлетворяет ли оно некоторому количеству отдельных принципов. Взятые по отдельности, эти принципы могут быть неоспоримы (о чем свидетельствует их применение в широком диапазоне отдельных микроситуаций), но в сочетании они могут давать поразительные результаты. То есть может вызвать удивление то, какие именно институциональные формы (и только они) удовлетворяют всем принципам вместе взятым. (Сравните с удивлением от открытия, что именно (и только это) удовлетворяет некоторому количеству различных и по отдельности неоспоримых условий адекватности; и насколько поучительны такие открытия.) Или, возможно, это один простой принцип, который надо рассматривать применительно к большому объекту, – и то, как в этом случае все выглядит, на первых порах кажется поразительным. Я утверждаю не то, что с увеличением масштаба возникают новые принципы, а то, что способ, которым старые микропринципы удовлетворяются в большом, может вызвать удивление. Если это так, то отпадает необходимость зависеть от суждений о целом как от единственного или хотя бы даже главного источника данных, на которых можно проверить наши принципы. Один из главных путей к изменению наших интуитивных суждений о некоем сложном целом идет через анализ крупномасштабных и часто поразительных следствий из принципов, имеющих убедительное обоснование на микроуровне. Сходным образом признание ошибочности или ложности собственных суждений, несомненно, часто будет включать опровержение их путем последовательного применения принципов, проверенных на микроуровне. По этим причинам попытка защитить принципы путем отказа от проверки на микроуровне нежелательна. Единственное основание, которое я смог придумать для отказа учитывать результаты проверки фундаментальных принципов на микроуровне, заключается в том, что микроситуации могут включать в себя конкретные титулы собственности. Данный ход мысли продолжается следующим образом: разумеется, рассматриваемые фундаментальные принципы окажутся в конфликте с этими титулами, потому что принципы должны действовать на более глубоком уровне, чем такого рода титулы. Поскольку они должны действовать на уровне, лежащем в основе таких титулов собственности, ни одна микроситуация, которая включает титулы собственности, не может служить примером, на котором проверяются эти фундаментальные принципы. Заметим, что в этом рассуждении предполагается, что процедура Ролза исходит из того, что любой фундаментальный подход с позиций титулов собственности неверен и что существует некий настолько глубокий уровень, что никакие титулы на нем не действуют. Можно ли отнести все титулы собственности к относительно поверхностным уровням? Например, титулы собственности людей на части собственного тела? Применение принципа максимизации положения наименее обеспеченных вполне могло бы включать принудительное перераспределение человеческих органов («вы были зрячим все эти годы, что ж, теперь один или даже оба ваших глаза должны быть пересажены другим») или убийство некоторых людей для того, чтобы использовать их органы для пересадки тем, кто в противном случае умер бы молодым . Приведение таких примеров выглядит слегка истерично. Но, анализируя запрет Ролза на использование микроуровневых контрпримеров, мы вынуждены обращаться к крайним примерам. То, что не все титулы собственности на микроуровне можно убедительно интерпретировать как поверхностные, а следовательно, как материал, который нельзя правомерно использовать для проверки наших предполагаемых принципов, становится особенно ясным в случае, когда мы обращаемся к тем титулам собственности и правам, которые очевидно не имеют социальной или институциональной основы. На основании чего такие случаи, подробное описание которых я оставляю на усмотрение читателей с извращенным вкусом, объявляются недопустимыми? На основании чего можно утверждать, что фундаментальные принципы справедливости должны применяться только к фундаментальной институциональной структуре общества? (Разве мы не могли бы вписать практику перераспределения человеческих органов или принудительного прекращения человеческой жизни в фундаментальную структуру общества?) Есть некая ирония в том, что мы критикуем теорию Ролза за ее фундаментальную несовместимость с концепциями справедливости исторического типа, основанными на титулах собственности. Ведь сама по себе теория Ролза описывает (понимаемый абстрактно) процесс, имеющий результат. Он не приводит прямых аргументов, дедуктивно выводящих два его принципа справедливости из других утверждений, которые их подразумевают. Любая дедуктивная формулировка аргументации Ролза содержала бы мета-утверждения, т.е. утверждения относительно принципов, например: любые принципы, о которых договорились индивиды в некоторой ситуации, верны. В сочетании с аргументом, доказывающим, что люди в определенной ситуации пришли бы к согласию относительно принципов Р, можно сделать вывод, что Р верны, а затем логически вывести эти Р. Иногда по ходу аргументации «Р» появляется в кавычках, чтобы отличать этот аргумент от прямых дедуктивных аргументов в пользу истинности Р. Вместо того чтобы дать прямой дедуктивный вывод, описываются ситуация и процесс, и считается, что любые принципы, которые возникли бы из этой ситуации и этого процесса, представляют собой принципы справедливости. (Здесь я не учитываю сложную взаимосвязь между тем, какие принципы справедливости хочется получить, и тем, как описывается исходная ситуация.) Подобно тому, как для сторонника теории, основанной на титулах собственности, любой набор отношений владения имуществом, возникающий в результате легитимного процесса (соответствующего принципу перехода) является справедливым, для Ролза любой набор принципов, возникающий из исходного положения в результате вынужденного процесса достижения единодушного согласия, является набором (правильных) принципов справедливости. Каждая теория устанавливает точку отсчета и процесс преобразования, и каждая принимает получающийся результат. Согласно каждой из теорий, какой бы результат ни был получен, его следует принять в силу его происхождения, его истории. Любая теория, которая включает некий процесс, должна начинать с чего-то, что само по себе не является результатом данного процесса и не имеет соответствующего обоснования (в противном случае ей следует начать еще раньше), а именно либо с общих утверждений, доказывающих фундаментальную первичность процесса, либо с самого процесса. И теория, основанная на титулах собственности, и теория Ролза имеют дело с процессом. Теория, основанная на титулах собственности, описывает процесс, генерирующий наборы отношений владения имуществом. Три принципа справедливости (присвоения, перехода и исправления), которые лежат в основе этого процесса, имея этот процесс в качестве своего объекта, сами являются принципами распределительной справедливости, основанными на процессе, а не принципами, основанными на конечном состоянии. Они определяют протекающий процесс, не фиксируя, чем он должен завершиться, и не устанавливая обязательного внешнего калиброванного критерия для его результата. Теория Ролза, чтобы сгенерировать принципы справедливости, вводит процесс Р. В этом процессе Р участвуют люди, которые, находясь в исходном положении и за занавесом неведения, достигают согласия по поводу принципов справедливости. Согласно Ролзу, любые принципы, возникшие в результате такого процесса Р, будут принципами справедливости. Но этот процесс Р, генерирующий принципы справедливости, не может, как мы уже убедились, сам сгенерировать принципы, основанные на процессе, в качестве фундаментальных принципов справедливости. Р неизбежно сгенерирует принципы, основанные на конечном состоянии или конечном результате. Несмотря на то что принцип различия, согласно теории Ролза, должен применяться к идущему и продолжающемуся институциональному процессу (который включает производные титульные права, основанные на институциональных ожиданиях в рамках этого принципа, а также производные элементы чистой процедурной справедливости и т.п.), он является принципом, основанным на конечном результате (но не принципом, основанным на текущем временном срезе). Принцип различия устанавливает, к чему должен привести идущий процесс, и предлагает внешний калиброванный критерий, которому должен отвечать результат; любой процесс, не соответствующий этому критерию, отвергается. То, что принцип регулирует непрерывный институциональный процесс, не делает его принципом, основанным на процессе. В противном случае принцип утилитаризма также был бы принципом, основанным на процессе, а не принципом, основанным на конечном результате, каковым он является. Таким образом, структура теории Ролза создает дилемму. Если процессы столь замечательны, то теория Ролза дефектна, потому что она не способна вывести принципы справедливости, основанные на процессе. Если же процессы не столь замечательны, то принципы, полученные Ролзом с помощью процесса Р для генерирования принципов, получают недостаточную поддержку. Контрактные аргументы содержат положение, утверждающее, что все, что возникает из некоторого процесса, справедливо. На этом фундаментальном положении основана сила контрактного аргумента. В таком случае несомненно, что ни один контрактный аргумент не должен быть структурирован таким образом, чтобы заранее исключать принципы, основанные на процессе, из числа тех фундаментальных принципов распределительной справедливости, по которым оцениваются общественные институты; ни один контрактный аргумент не должен быть структурирован так, чтобы исключать ситуацию, в которой его результаты будут того же рода, что и предпосылки, на которые он опирается . Если процессы достаточно хороши, чтобы лежать в основе теории, то они достаточно хороши и для того, чтобы быть возможным результатом этой теории. И по-другому никак нельзя. Необходимо заметить, что принцип различия – это особенно сильная разновидность калиброванного по паттерну принципа, основанного на конечном состоянии. Будем говорить, что принцип распределения является органическим, если несправедливое в соответствии с этим принципом распределение может быть получено из справедливого в соответствии с ним распределения путем удаления (мысленно) некоторых людей и долей, доставшихся этим людям в результате распределения. Органические принципы делают упор на особенности, зависящие от общего паттерна. Напротив, калиброванные принципы вида «каждому в соответствии с его баллами по конкретной естественной шкале D» не являются органическими принципами. Если какое-то распределение соответствует такому принципу, оно будет соответствовать ему и после того, как некоторые люди и их имущество будут удалены, потому что их удаление не затронет соотношений между долями оставшихся и соотношений между их баллами по шкале D. Эти неизменившиеся соотношения будут такими же, как прежде, и будут по-прежнему соответствовать принципу. Принцип различия является органическим. Если удалить из ситуации наименее благополучную группу и ее имущество, нет гарантии, что результирующая ситуация и результирующее распределение максимизируют положение новой наименее благополучной группы. Возможно, что новая «нижняя» группа могла бы иметь больше, если бы «верхняя» группа получила еще меньше (хотя передать имущество от «верхней» группы прежней «нижней» группе было невозможно).
   Органическим принципам свойственна неспособность удовлетворить условию удаления (т.е. чтобы после удаления людей и их имущества распределение оставалось справедливым). Рассмотрим также условие объединения, которое состоит в том, что если два распределения (для разных групп индивидов) справедливы, то справедливым является и распределение, представляющее собой комбинацию этих двух справедливых распределений. (Если распределение на Земле справедливо и распределение на какой-то планете в системе одной из удаленных звезд справедливо, то и сумма этих двух распределений справедлива.) Принципы распределения типа «каждому в соответствии с его баллами по конкретной естественной шкале» нарушают это условие, и поэтому (будем говорить, что) они неагрегирующие. Ведь хотя внутри каждой группы все соотношения долей в распределении соответствуют соотношению баллов на шкале D, это соответствие между индивидами из разных групп не обязательно имеет место**. Принцип справедливости владения имуществом, основанный на титулах собственности, удовлетворяет и условию ликвидации, и условию объединения; т.е. принцип, основанный на титулах собственности, является неорганическим и агрегирующим.
   Нельзя оставить тему свойств принципа различия, не упомянув любопытного, но, как я полагаю, ошибочного предположения Томаса Скенлона о том, что «не существует убедительного принципа, который был бы отличен от принципа различия и занимал бы промежуточное положение между ним и абсолютным равенством» . Как так может быть, чтобы не было ни одного убедительного принципа равенства, за исключением абсолютного равенства, который исключал бы большое неравенство ради незначительной выгоды репрезентативного индивида из числа беднейших? Для эгалитариста неравенство является издержками, «фактором со знаком минус». Последовательный эгалитарист не допускает вообще никакого неравенства, т.е. считает издержки неравенства бесконечно большими. Принцип различия допускает любую величину этих издержек, если есть хотя бы какая-нибудь, сколь угодно малая выгода (для самой обездоленной группы). Он не считает издержки от неравенства существенными. Я сформулировал свой комментарий так, чтобы на ум сразу приходил следующий принцип, который мы назовем Универсальный Эгалитарный Принцип №1: неравенство оправдано, только если выгода от него больше, чем связанные с ним издержки. Следуя Ролзу, предположим, что выгоды от неравенства – это выгоды только наименее обеспеченной группы. Как измерить издержки (да еще таким образом, чтобы они были сопоставимы с выгодами)? Издержки должны представлять всю сумму существующего в обществе неравенства, которое можно было бы трактовать по-разному. Давайте считать мерой неравенства (и соответственно его издержек) в конкретной системе разницу между положением типичного представителя самых благополучных и типичного представителя наименее благополучных. Пусть Xw – доля типичного представителя наименее благополучных в системе X, а ХB – доля типичного представителя самых благополучных в той же системе. Пусть Е – действенная система, основанная на равенстве (в которой доля каждого не меньше, чем в любой другой эгалитарной системе). ЕB = Ew. Таким образом, мы получаем следующее Первое Определение Универсального Эгалитарного Принципа №1. (Другие определения будут использовать другие меры неравенства.) Система неравенства U неоправданна, если UB – Uw > Uw—Ew. (Или должно быть ≥?) Неравенство оправданно, только если его выгода для наименее благополучных Uw—Ew больше (или равна?) издержкам неравенства, которые составляют UB—UW. (Заметьте, что все эти рассуждения включают измерение на интервальной шкале и межличностные сравнения.) Эгалитарист может найти привлекательной эту промежуточную позицию, а данный принцип является более сильным эгалитарным принципом, чем принцип различия.
   Существует еще более строгий эгалитарный принцип, не являющийся чистым эгалитаризмом, который основан на соображениях, сходных с теми, которые ведут к отказу от простого принципа сопоставления издержек и выгод в контексте моральных проблем . Это дало бы нам Универсальный Эгалитарный Принцип №2: система неравенства U оправданна, только если а) выгоды от нее превышают издержки, и б) не существует другой системы неравенства S с меньшим неравенством, так чтобы дополнительные выгоды U по отношению к S не перевешивали бы дополнительные издержки U по отношению к S. Как и в предыдущем случае, рассматривая XB—XW как издержки от неравенствам в системе Х, мы получаем следующее Первое Определение Универсального Эгалитарного Принципа №2: система неравенства U оправдана,только если
   а) UW–EW > UB–UW
   и
   б) не существует системы S, такой, что
   SB–SW < UB–UW
   и
   UW–SW ≤ (UB–UW)–(SB–SW).
   (Утверждение (б) означает: не существует системы S с меньшим неравенством, чем U, такой, чтобы дополнительные выгоды U пo отношению к S были меньше или равны дополнительным издержкам.)
   В порядке возрастания строгости эгалитаризма мы имеем: принцип различия, первое определение Универсального Эгалитарного Принципа №1, первое определение Универсального Эгалитарного Принципа №2 и принцип строгого равенства (выбирай E). Нет сомнений, что для эгалитариста два средних варианта были бы более привлекательны, чем принцип различия. (Эгалитариста могло бы заинтересовать, какие изменения в структуре Исходного Положения или в природе оказавшихся в нем индивидов обеспечили бы выбор одного из этих эгалитарных принципов.) Лично я, разумеется, не считаю эти эгалитарные принципы верными. Но их рассмотрение помогает точно оценить, насколько эгалитарен принцип различия, и опровергает утверждение, что это самый эгалитарный из возможных принципов, за исключением абсолютного равенства. (Возможно, впрочем, Скенлон имеет в виду, что любой более строгий эгалитарный принцип должен был бы оценить абсолютные издержки неравенства, в то время как теоретические обоснования, которые позволяли бы точно приписать значение таким издержкам, отсутствуют.)
   Следует упомянуть один способ, с помощью которого можно получить из исходного положения по Ролзу еще более эгалитарные принципы. Ролз представил себе рациональных, преследующих собственные интересы индивидов, которые за занавесом неведения выбирают принципы для регулирования своих институтов. Далее, в третьей части книги, он представляет себе, что у людей, которые выросли в обществе, воплощающем эти принципы, разовьется чувство справедливости и особая психология (отношение к другим и т.п.). Назовем это Фазой I рассуждения. Фаза II рассуждения предполагала бы, что эти люди, которые являются результатом Фазы I и деятельности общества, организованного по принципам Фазы I, помещаются в исходное положение. Исходное положение в Фазе II содержит индивидов, психология и чувство справедливости которых являются продуктом Фазы I, а не (просто) рациональных и преследующих собственные интересы. Теперь эти люди выбирают принципы регулирования общества, в котором они должны жить. Будут ли принципы, которые они выбирают в Фазе II, теми же принципами, которые выбрали другие индивиды в Фазе I? Если нет, представим себе людей, выросших в обществе, воплощающем принципы Фазы II, определим их психологию, а затем поместим этих индивидов, являющихся продуктом Фазы II, в исходное положение Фазы III, и продолжим этот итеративный процесс. Будем говорить, что итеративное повторение исходного положения приводит к конкретным принципам Р, если 1) существует Фаза n, в исходном положении которой выбирается Р, и P также выбирается в исходном положении Фазы n + 1, или 2) если новые принципы выбираются в каждой новой фазе исходного положения, то эти принципы в пределе сходятся в Р. В противном случае итерации исходного положения не приводят к конкретным принципам, например, последовательные исходные положения фаз колеблются между двумя наборами принципов.
   Являются ли два принципа Ролза результатом итеративного повторения исходного положения, т.е. выберут ли люди, чью психологию Ролз считает результатом действия двух его принципов, те же самые принципы в Фазе II исходного положения? Если да, то это усилило бы результат Ролза. В противном случае возникает вопрос – порождает ли исходное положение какие-либо принципы, на каком этапе они возникают (или только в пределе) и что конкретно представляют собой эти принципы. Представляется, что это была бы интересная тема исследований для тех умов, которые, несмотря на мои аргументы, предпочтут работать в рамках подхода Ролза.
   Естественные преимущества и произвольность
   Ближе всего к рассмотрению системы титулов собственности Ролз подходит при обсуждении того, что он именует системой естественной свободы.
   «Система естественной свободы выбирает эффективное распределение примерно следующим образом. Из экономической теории мы знаем, что при некоторых стандартных предположениях о конкурентном экономическом рынке доходы и богатство распределяются эффективным путем, конкретное эффективное распределение, которое действует в некоторый период времени, определяется исходным распределением достояния (т. е. исходным распределением доходов и богатства, естественных талантов и способностей). Каждое исходное распределение дает свой эффективный результат. Таким образом, оказывается, что, если мы хотим признать результат справедливым, а не просто эффективным, мы должны принять базис, на котором в течение времени устанавливается исходное распределение достояния.
   В системе естественной свободы исходное распределение регулируется механизмами, в неявном виде входящими в концепцию карьер, открытых талантам (согласно предыдущим определениям). Эти механизмы предполагают в качестве сопутствующих обстоятельств равные свободы (как это специфицируется первым принципом) и свободную рыночную экономику. Они требуют формального равенства возможностей в том, что все имеют, по крайней мере, одни и те же законные права доступа ко всем выгодным социальным положениям. Но так как равенство, или одинаковость, социальных условий не сохраняется и поддерживается лишь в той мере, какая требуется для сохранения требуемых сопутствующих институтов, исходное распределение достояния некоторое время находится под сильным влиянием естественных и социальных случайностей. Существующее распределение, скажем, доходов и богатства, есть кумулятивный эффект предшествующих распределений естественных достояний – т.е. естественных талантов и способностей: были ли они реализованы или остались невостребованными, и поощрялось или осложнялось ли их использование в какое-то время социальными обстоятельствами и такими случайностями, как шанс и удача. Интуитивно, наиболее явная несправедливость системы естественной свободы выражается в том, что распределение находится под влиянием совершенно неподходящих факторов, столь произвольных с моральной точки зрения» .
   Здесь перед нами причина, по которой Ролз отвергает систему естественной свободы: она «разрешает» ненадлежащую зависимость распределенных долей от факторов, столь произвольных с моральной точки зрения. Эти факторы – «предшествующие распределения естественных талантов и способностей – были ли они реализованы или остались невостребованными, и поощрялось или осложнялось ли их использование в какое-то время социальными обстоятельствами и такими случайностями, как шанс и удача» . Заметьте, что здесь вообще нет упоминания о том, как люди сами развивали свои естественные, полученные от природы дарования. Почему это просто исчезло из рассмотрения? Возможно, потому что такие решения также рассматриваются как результат факторов, находящихся вне контроля индивида, а потому «произвольных с моральной точки зрения». «То, что мы заслужили более сильный характер, который позволяет нам культивировать наши способности, равно проблематично, потому что обладание таким характером весьма сильно зависит от удачных семейных и социальных обстоятельств в ранний период жизни, которые мы не можем поставить себе в заслугу» . (Какое понимание характера и его отношения к действию предполагается здесь?) «Изначальное наделение природными задатками и случайности их развития и культивирования в раннем возрасте с моральной точки зрения произвольны… усилия, которые готов предпринять человек, зависят от его природных способностей и умения и от открытых для него альтернатив. Более талантливые скорее (при прочих равных условиях) будут предпринимать добросовестные усилия..». Эта линия аргументации может успешно блокировать необходимость введения фактора независимого выбора и действий индивида (и их результатов), только если все, что в конкретном человеке заслуживает внимания, будет полностью отнесено на счет тех или иных «внешних» факторов. Такое принижение автономности человека и его ответственности за свои действия – это рискованный ход для теории, которая в других отношениях желает укрепить достоинство и самоуважение независимых индивидов; особенно для теории, в которой столь многое (в том числе теория добра) основано на выборе индивидов. Есть сомнения в том, что приземленное представление о человеческих существах, из которого исходит теория Ролза и на которое она опирается, можно совместить с идеей достоинства человека, которое, по замыслу, она должна отстаивать и воплощать.
   Прежде чем перейти к исследованию причин, по которым Ролз отвергает систему естественной свободы, необходимо обратить внимание на то, в какой ситуации находятся те, кто пребывает в исходном положении. Система естественной свободы – это одна из интерпретаций принципа, который (согласно Ролзу) они принимают: все виды социального и экономического неравенства должны быть устроены так, чтобы от них можно было бы разумно ожидать, что они принесут выгоду всем, и они должны быть связаны с позициями и должностями, доступ к которым открыт всем. Остается неясным, действительно ли индивиды в исходном положении явным образом рассматривают все возможные интерпретации этого принципа и делают выбор между ними, хотя это кажется наиболее разумным подходом. (В приведенном Ролзом на с. 124 [русск. пер.: с. 118] перечне концепций справедливости, которые входят в число рассматриваемых в исходном положении, нет системы естественной свободы.) Несомненно, что они явным образом рассматривают по крайней мере одну интерпретацию – принцип различия. Ролз не сообщает, почему в исходном положении индивиды, рассмотрев систему естественной свободы, отвергли бы ее. Для них не может быть причиной то, что она ставит итоговое распределение в зависимость от морально произвольного распределения естественных преимуществ. Как мы уже убедились, нам следует предположить, что эгоистический расчет индивидов в исходном положении не приводит их (и не может привести) к выбору принципа, основанного на титулах собственности. Однако в наших оценках мы и Ролз исходим из разных соображений.
   Ролз в явном виде сконструировал исходное положение и соответствующую ситуацию выбора с целью воплотить и реализовать свое негативное рефлексивное отношение к тому, чтобы допустить влияние естественных преимуществ на распределение имущественных долей: «Раз мы решили искать такую концепцию справедливости, в которой предотвращается использование случайностей природных дарований и социальных обстоятельств..». (Ролз многократно возвращается в разных местах к теме нейтрализации случайностей природных дарований и социальных обстоятельств.) Эти поиски наложили заметный отпечаток на теорию Ролза и на его конструкцию исходного положения. Дело не в том, что люди, которые заслужили свои природные дарования, сделали бы другой выбор, находясь в исходном положении по Ролзу, а в том, что относительно таких индивидов Ролз, вероятно, не настаивал бы на том, что принципы справедливости, регулирующие их взаимоотношения, должны быть определены тем, что они выбрали бы в исходном положении. Полезно помнить, в какой степени конструкция Ролза опирается на этот фундамент. Например, Ролз доказывает, что некоторые эгалитарные требования мотивированы возмущением против несправедливости, а не завистью, поскольку они соответствуют двум его принципам справедливости . Этот аргумент можно легко опрокинуть, как прекрасно понимает Ролз , если соображения, на которые опирается исходное положение (и которые порождают два принципа справедливости), сами включают зависть или основаны на ней. Таким образом, кроме желания понять, на каком основании Ролз отвергает альтернативные концепции и насколько убедительна его критика теории, основанной на титулах собственности, причины, внутренние по отношению к его теории, могут служить мотивами для исследования корней его требования о том, чтобы концепция справедливости была направлена на нейтрализацию различий в социальных обстоятельствах и природных дарованиях (и любых различий в порождаемых ими социальных обстоятельствах).
   Почему имущественные владения не должны даже отчасти зависеть от естественных дарований? (Они будут также зависеть и от того, какое развитие получат эти дарования и как они будут использованы.) Ролз отвечает, что естественные дарования и преимущества, будучи незаслуженными, «произвольные моральной точки зрения». Этот ответ можно понять двояко: он мог бы быть частью аргумента в пользу того, что распределительные эффекты естественных различий должны быть сведены к нулю (я буду называть его положительным аргументом); либо он мог бы быть частью аргумента, направленного против возможного контраргумента, утверждающего, что распределительные эффекты естественных различий не следует сводить к нулю (я буду называть его отрицательным аргументом). Если положительный аргумент пытается доказать, что распределительные эффекты естественных различий должны быть сведены к нулю, то отрицательный, который просто опровергает аргумент, утверждающий, что распределительные эффекты естественных различий не следует сводить к нулю, оставляет открытой возможность, что (по другим причинам) эти различия не следует сводить к нулю. (Отрицательный аргумент также оставляет возможность морального безразличия по отношению к тому, должны ли распределительные эффекты естественных различий быть сведены к нулю; обратите внимание на разницу между высказыванием вида «это должно быть так» и высказыванием вида «неверно, что это не должно быть так».)
   Положительный аргумент
   Начнем с положительного аргумента. Каким образом мнение, что различия в природных дарованиях случайны с моральной точки зрения, может служить аргументом в пользу того, что имущественные различия, происходящие из различий в естественных преимуществах, должны быть сведены к нулю? Мы рассмотрим четыре возможных аргумента; первым будет следующий аргумент А.
6. Любой индивид должен морально заслужить свое имущество; не должно быть так, чтобы люди обладали имуществом, которого они не заслуживают.
7. Люди не заслужили морально свои естественные преимущества.
8. Если X индивида частично определяет его У и его X является незаслуженным, то же самое относится к его Y.
   Следовательно,
9. Имущество людей не должно частично определяться их естественными преимуществами.
   Этот аргумент будет замещать другие, похожие на него, но более сложные . Однако Ролз недвусмысленно и решительно отвергает распределение в соответствии с моральными заслугами: «Здравый смысл склонен предполагать, что доход, богатство и вообще хорошие вещи в жизни должны распределяться в соответствии с моральными заслугами. Справедливость – это счастье в соответствии с добродетелью. Хотя и признается, что этот идеал никогда не может быть полностью реализован, это подходящая концепция справедливости, по крайней мере в качестве prima facic принципа, и общество должно пытаться его реализовать, как только это позволят обстоятельства. Справедливость как честность отвергает эту концепцию. Такой принцип не был бы выбран в исходном положении» .
   Таким образом, Ролз не мог бы принять посылку, похожую на первую посылку аргумента А, а потому ни один из вариантов этого аргумента не лежит в основе отвержения им различий в долевом распределении, вытекающих из незаслуженных различий в естественных преимуществах. Ролз не только отвергает посылку 1, его теория ей не коэкстенсивна. Он одобряет стимулирование индивидов, если это улучшает положение наименее обеспеченных, а это зачастую будет иметь место именно из-за их естественных преимуществ, так что в результате они получат большие доли. Ранее мы отметили, что концепция справедливости владения имуществом, основанная на титулах собственности, не являясь концепцией, калиброванной по паттерну, также не приемлет распределения в соответствии с моральными заслугами. Любой индивид имеет право отдать любому другому индивиду любое имущество, на которое он имеет титул собственности, вне зависимости от того, имеет ли получатель достаточные моральные заслуги, чтобы быть получателем. Принцип «каждому в соответствии с легитимными титулами собственности, которые были переданы ему легитимным образом» не является калиброванным по паттерну.
   Если аргумент А и его первая посылка отвергнуты, не совсем понятно, как построить положительный аргумент. Рассмотрим следующий аргумент В.
10. Имущество должно распределяться в соответствии с паттерном, не являющимся произвольным с точки зрения морали.
11. То, что люди имеют разные естественные преимущества, произвольно с моральной точки зрения.
    Следовательно,
12. Имущество не должно распределяться в соответствии с естественными преимуществами.
    Но различия в естественных преимуществах могут коррелировать с другими различиями, которые не являются произвольными с моральной точки зрения и которые явно могут иметь моральное значение для вопросов распределения. Например, Хайек доказал, что в условиях капитализма распределение обычно соответствует воспринимаемой полезности для других. Поскольку различия в естественных преимуществах породят различия в способности приносить пользу другим, между различиями в распределении и различиями в естественных преимуществах будет иметь место определенная корреляция. Принципом системы не является распределение в соответствии с естественными преимуществами; но в системе, принцип которой состоит в распределении в соответствии с воспринимаемой полезностью для других, различия в естественных преимуществах приведут к различию во владении имуществом. Если вывод 3 вышеприведенного рассуждения следует толковать расширительно, то, чтобы исключить такую возможность, он должен постулировать это явным образом. Но добавление посылки, согласно которой любой паттерн, который имеет более или менее коэкстенсивное описание, произвольное с моральной точки зрения, сам является произвольным с моральной точки зрения, будет чересчур сильным ходом, поскольку в результате каждый паттерн станет произвольным с моральной точки зрения. Возможно, главное, чего следовало бы избегать, – это не просто коэкстенсивность, но, скорее, некие морально произвольные черты, порождающие различия в долях распределения. Соответственно рассмотрим аргумент С.
13. Имущество должно распределяться в соответствии с паттерном, который с моральной точки зрения не является произвольным.
14. То, что люди имеют разные естественные преимущества, произвольно с моральной точки зрения.
15. Если частью объяснения того, почему паттерн содержит имущественные различия, является то, что иные различия между индивидами порождают эти имущественные различия, и если эти иные различия произвольны с моральной точки зрения, то паттерн также является произвольным с моральной точки зрения.
    Следовательно,
16. Различия в естественных преимуществах не должны порождать различий в имуществе индивидов.
    Согласно посылке 3 этого аргумента, наличие любой моральной произвольности в основании паттерна заражает этот паттерн и делает его слишком произвольным с моральной точки зрения. Но любой паттерн будет содержать какие-нибудь морально произвольные факты в качестве части объяснения того, как он возникает, и в том числе паттерн, предложенный Ролзом. Принцип различия действует таким образом, что некоторые люди получают большие доли распределения, чем другие; то, какие люди получат эти большие доли, будет зависеть, по крайней мере частично, от различий между этими людьми и другими, различий, которые являются произвольными с моральной точки зрения, поскольку некоторым индивидам с особыми естественными преимуществами будут предложены большие доли в качестве стимула, чтобы они использовали эти преимущества определенным образом. Вероятно, можно сформулировать посылку, похожую на посылку 3, так, чтобы она исключала все, что хочет исключить Ролз, но не исклю-чала его собственного подхода. В любом случае, результирующий аргумент исходил бы из того, что набор имущественных владений индивидов должен следовать какому-нибудь паттерну.
    Почему набор имущественных владений должен быть калиброванным по паттерну? Калибровка не является неотъемлемым свойством теорий справедливости, как мы убедились в ходе описания теории, основанной на титулах собственности: теории, которая фокусируется на базовых принципах, генерирующих наборы имущественных владений, а не на паттерне, реализацией которого является такой набор. Если отвергнуть идею, что теория этих базовых принципов является самостоятельной теорией распределительной справедливости, а не просто набором разнообразных соображений из других областей, то данный вопрос превращается в следующий: существует ли какой-либо отдельный предмет «распределительная справедливость», который требует отдельной теории.
    В случае описанной ранее модели манны небесной могло бы существовать более убедительное основание для поиска паттерна. Но поскольку вещи уже возникают как чье-то имущество (или при наличии договоренностей о том, кто ими будет владеть), нет необходимости искать паттерн для никому не принадлежащего имущества; и поскольку процесс, в результате которого отношения владения имуществом действительно возникают или приобретают форму, не нуждается в каком-либо конкретном паттерне, нет оснований ожидать, что в результате появится какой-нибудь паттерн. Ситуация не та, чтобы задаваться вопросом: «В конце концов, что должно произойти с этими вещами, что мы должны с ними сделать?» В мире, где нет манны небесной, где вещи должны быть сделаны, произведены или изменены людьми, не существует отдельного процесса распределения, теорией которого могла бы быть теория распределения. Читатель вспомнит наше предшествующее рассуждение, демонстрирующее, что (грубо говоря) любой набор имущественных владений, реализующий конкретный паттерн, посредством добровольных обменов, подарков и других действий, которые совершают люди, владеющие этим имуществом в соответствии с данным паттерном, может быть преобразован в другой набор отношений владения имуществом, который не соответствует исходному паттерну. Мнение, что распределение имущества должно быть калиброванным, возможно, покажется менее убедительным, если осознать, что оно имеет следствием то, что люди не будут иметь права совершать действия, нарушающие калибровку, даже с вещами, которыми они правомерно владеют. Следует, пожалуй, упомянуть еще один путь к концепции справедливости, основанной на паттернах. Предположим, что у каждого морально легитимного факта есть «единое» объяснение, показывающее, что он является морально легитимным, и что конъюнкции попадают в область фактов, для которых должны существовать такие объяснения. Если р и q являются в отдельности морально легитимными фактами с соответствующими объяснениями Р и Q их как морально легитимных, то если р ∧ q также должно объясняться как морально легитимный факт и если Р ∧ Q не образует «единого» объяснения (а является простой конъюнкцией разных объяснений), то потребуется какое-то другое объяснение. Применяя это к владению имуществом, предположим, что существуют разные объяснения отношений владения, показывающие, что я законно владею своим имуществом, а вы – своим, и задан следующий вопрос: «Почему легитимно то, что я имею то, что я имею, и вы имеете то, что вы имеете; почему этот совокупный факт и все отношения, которые в нем содержатся, являются легитимными?» Если конъюнкция двух отдельных объяснений не признается единообразным объяснением легитимности совокупного факта (легитимность которого не считается образованной легитимностью составляющих его частей), то на первый взгляд возникает необходимость в каких-нибудь калиброванных принципах распределения, чтобы показать его легитимность и легитимизировать любой неединичный [nonunit] набор отношений владения имуществом.
    В случае научного объяснения конкретных фактов обычная практика состоит в том, чтобы рассматривать конъюнкции фактов, имеющих объяснение, как не требующие отдельного объяснения, как имеющие объяснение в виде конъюнкции объяснений членов конъюнкции. (Если Е1 объясняет е1 и Е2 объясняет е2, то E1 ∧ Е2 объясняет е1 ∧ е2.) Если бы мы потребовали, чтобы любые два члена конъюнкции и любая n-местная конъюнкция обязательно имели некоторым образом единое объяснение, а не объяснялись просто конъюнкцией отдельных и несопоставимых объяснений, то мы должны были бы отвергнуть большинство обычных объяснений и заняться поисками лежащего в основе паттерна, который единым образом объяснял бы то, что выглядит как отдельные факты. (Ученые, конечно, нередко и предлагают единообразное объяснение разрозненных фактов.) Стоило бы исследовать интересные следствия, вытекающие из отказа рассматривать любые два факта, даже в первом приближении, как факты, которые можно правомерно разделить, как факты, имеющие раздельные объяснения, конъюнкция которых и есть их объяснение. Как выглядели бы наши теории внешнего мира, если бы мы ввели требование единого объяснения всех конъюнкций? Возможно, они представляли бы собой экстраполяцию того, каким внешний мир представляется параноикам. Или, чтобы не выражаться пренебрежительно, мир, каким он представляется людям во время определенного рода наркотических состояний. (Например, таким, каким он иногда кажется мне после выкуривания сигареты с марихуаной.) Такое видение мира фундаментально отличается от того, как мы его видим обычно; сначала кажется удивительным, что к этому приводит простое условие адекватности объяснений конъюнкций, пока мы не начинаем понимать, что такого рода условие адекватности должно приводить к восприятию мира как глубоко и полностью подчиненного паттернам.
    Похожее условие адекватности объяснений применительно к моральной легитимности конъюнкций отдельных морально легитимных фактов приводило бы к требованию, чтобы наборы отношений владения имуществом демонстрировали универсальный паттерн. Представляется маловероятным, что найдутся убедительные аргументы в пользу установления такого принципа адекватности. Некоторые могут считать такой единообразный подход убедительным только в том случае, если он применяется в какой-либо одной области, например, в области моральных объяснений владения имуществом, но не в области обычных внеморальных объяснений, или наоборот. В случае объяснения внеморальных фактов разработка такой единой теории стала бы серьезным вызовом. Если бы была создана такая теория, которая вводила бы новые аргументы, но не объясняла никаких новых фактов (за исключением конъюнкций старых фактов), принятие решения о том, приемлема ли она, могло бы оказаться трудным делом и зависело бы преимущественно от того, насколько удовлетворителен в объяснительном аспекте был бы новый способ понимания старых фактов. В случае моральных объяснений и истолкований, которые показывают моральную легитимность различных фактов, ситуация несколько иная. Во-первых, в данном случае, на мой взгляд, еще меньше оснований предполагать, что единое объяснение уместно и необходимо. Здесь меньше потребность в более высокой степени объяснительного единства, чем та, которая имеет место, когда одни и те же базовые принципы генерирования отношений владения имуществом возникают в объяснениях разных фактов. (Теория Ролза, содержащая элементы того, что он называет чистой процедурной справедливостью, не удовлетворяет сильному условию адекватности для объяснения конъюнкций и влечет за собой то, что такое условие не может быть удовлетворено.) Во-вторых, здесь существует большая, чем в случае естественных наук, опасность того, что требование единого объяснения будет формировать подлежащие объяснению «моральные факты». («Невозможно, чтобы каждое из этих двух было фактом, потому что нет единого калиброванного по паттерну объяснения, из которого вытекали бы они оба».) В силу этого успешное открытие единого объяснения для таких «нагруженных» фактов оставит неясным, насколько хорошо обоснована объяснительная теория.
    Теперь я перехожу к нашему последнему положительному аргументу, который направлен на логический вывод заключения о том, что доли в распределении не должны зависеть от естественных преимуществ, из утверждения, что распределение естественных преимуществ является морально произвольным. Этот аргумент делает акцент на понятии равенства. Поскольку значительная часть рассуждения Ролза служит тому, чтобы оправдать или доказать приемлемость конкретного отклонения от равенства долей (некоторые могут иметь больше, если благодаря этому улучшается положение наименее обеспеченных), возможно, что реконструкция его базового аргумента, который помещает равенство в центр всей конструкции, будет поучительной. Различия между людьми (такова логика Ролза) произвольны с моральной точки зрения, если отсутствует моральное основание для заключения, что эти различия должны существовать. Не все подобные различия будут вызывать возражения с моральной точки зрения. То, что такого морального аргумента нет, будет представляться важным только для тех различий, которые, по нашему мнению, не должны иметь места до тех пор, пока нет морального основания, которое устанавливает, что они должны существовать. Налицо, так сказать, предубеждение против определенных различий, которое может быть преодолено (а нельзя его просто нейтрализовать?) с помощью моральных доводов; в отсутствие достаточно веских моральных доводов такого рода должно существовать равенство. Таким образом, мы получаем аргумент D.
17. Имущественные владения должны быть равными, если нет (серьезного) морального обоснования того, почему они должны быть неравными.
18. Люди не заслуживают того, что отличает их от других людей; не существует морального обоснования того, почему люди должны различаться в отношении естественных преимуществ.
19. Если не существует морального обоснования того, почему люди различаются по некоторым характеристикам, то тот факт, что они действительно различаются по этим характеристикам, не является моральным обоснованием (и не приводит к нему) того, что они должны различаться по другим характеристикам (например, в отношении имущественных владений).
    Следовательно,
20. Различие естественных преимуществ людей не является основанием для того, чтобы их имущественные владения были неравны.
21. Имущественные владения людей должны быть равными, если нет какого-либо иного морального обоснования (такого как, например, улучшение положения наименее обеспеченных) того, почему они должны быть неравными.
    К утверждениям, сходным с третьей посылкой, мы обратимся чуть ниже. А сейчас сосредоточимся на первой посылке – посылке равенства. Почему в отсутствие особого морального основания для того, чтобы отклониться от равенства, имущественные владения людей должны быть равными? (Почему следует считать, что должен быть какой-нибудь конкретный паттерн распределения имущества?) Почему равенство является положением покоя (или прямолинейного движения) системы, отклонение от которого может быть вызвано только моральными силами? Многие «аргументы» в пользу равенства просто утверждают, что различия между людьми произвольны и нуждаются в оправдании. Авторы часто высказываются в поддержку равенства примерно в такой форме: «Различия в обращении с. людьми должны быть оправданы» . Для демонстрации этой предпосылки излюбленной является ситуация, в которой один человек (или группа) имеет дело со всеми, и при этом не имеет прав или правомочий на то, чтобы обращаться с кем-то особым образом в зависимости от своего желания или прихоти. Но если я иду в один кинотеатр, а не в соседний с ним, нужно ли мне как-то обосновывать то, что я тем самым по-разному обращаюсь с владельцами этих кинотеатров? Не достаточно ли того, что мне захотелось пойти в один из них? Это требование – чтобы различия в обращении были оправданы – действительно уместно в отношении современных правительств. В этом случае имеет место централизованный процесс, затрагивающий каждого, и отсутствуют правомочия на то, чтобы обходиться с людьми в соответствии с прихотью. Но в свободном обществе основная часть распределения происходит не в результате действий правительства, а то, что результаты локализованных частных обменов не переигрываются, не является результатом «действий государства». Когда нет того субъекта, на которого возложено обращение с остальными, и все имеют титулы собственности, позволяющие распоряжаться своим имуществом по собственному усмотрению, то непонятно, почему максиму «различия в обращении должны быть оправданы» следует применять расширительно. Почему различия между людьми должны быть оправданы? На чем основано мнение, что мы обязаны изменить, исправить или компенсировать любое неравенство, которое может быть изменено, исправлено или компенсировано? Возможно, именно здесь в дело вступает общественное сотрудничество: хотя нет презумпции равенства между всеми (в отношении, скажем, первичных благ или того, о чем люди заботятся), возможно, она есть среди тех, кто сотрудничает между собой. Но доказательства этого найти трудно; разумеется, не все, кто участвует в сотрудничестве, явным образом согласны с этой презумпцией как одним из условий их взаимного сотрудничества. А ее принятие стало бы для обеспеченных индивидов стимулом к отказу от сотрудничества или к запрету для любого индивида из этой группы вступать в сотрудничество с географически удаленными людьми, которые обеспечены хуже, чем любой из них. Ведь согласие на такое общественное сотрудничество, выгодное для тех, кто менее обеспечен, серьезно ухудшило бы положение хорошо обеспеченной группы, создав отношения требуемого презумпцией равенства между ними и менее благополучной группой. В следующей главе будет рассмотрен самый главный из относительно недавних аргументов в защиту равенства, который тоже оказывается неудачным. Здесь нам достаточно отметить, что связь, установленная аргументом D между незаслуженностью естественных преимуществ и неким заключением относительно долей в распределении имущества, предполагает равенство в качестве нормы (от которой можно отойти только по моральным основаниям); а потому сам аргумент D не может быть использован для получения каких-либо выводов такого рода относительно равенства.
    Отрицательный аргумент
    Потерпев неудачу в поисках убедительного положительного аргумента, который связал бы утверждение, что люди не заслужили свои естественные преимущества, с заключением, что имущественные различия не должны быть основаны на различиях в естественных преимуществах, обратимся к тому, что мы назвали отрицательным аргументом: использованию утверждения, что люди не заслужили свои естественные преимущества, для опровержения возможного контраргумента, направленного против взглядов Ролза. (Если бы аргумент D в пользу равенства был приемлемым, то отрицательная задача опровержения возможных доказательств обратного была бы частью положительной задачи, состоящей в том, чтобы показать, что презумпцию равенства в данном случае нельзя опровергнуть.) Рассмотрим следующий возможный по отношению к позиции Ролза контраргумент Е.
22. Люди заслуживают свои естественные преимущества.
23. Если люди заслуживают X, они заслуживают любое Y, которое вытекает из X.
24. Имущественные владения людей вытекают из их естественных преимуществ.
    Следовательно,
25. Люди заслуживают принадлежащее им имущество.
26. Если люди заслуживают нечто, то они должны это иметь (и это отменяет любую презумпцию равенства, которая возможна относительно этой вещи).
    Ролз отвел бы этот контраргумент, отвергнув его первую посылку. И, таким образом, мы видим некоторую связь между утверждением, что распределение естественных преимуществ произвольно, и утверждением, что распределительные доли не должны зависеть от естественных преимуществ. Но эту связь не стоит переоценивать. Дело в том, что есть и другие, похожие контраргументы; например аргумент F, который начинается так:
27. Если люди имеют Х и обладание этим X (заслуживают они его или нет) не нарушает ничьих (в понимании Локка) прав или титула собственности на X, а Y вытекает (возникает и т.п.) из X в результате процесса, который сам по себе не нарушает ничьих (в понимании Локка) прав или титулов собственности*, то индивид имеет титул собственности на Y,
28. То, что люди имеют естественные преимущества, которые они имеют, не нарушает ничьих прав (в понимании Локка) или титулов собственности,
    – и продолжается доказательством того, что люди имеют титулы собственности на то, что они делают, на продукты своего труда, на то, что другие дают им просто так или в обмен на что-то. Неверно, например, что человек заработал Y (право владеть картиной, которую он написал, похвалы по адресу своей книги «Теория справедливости» и т.п.), только если он заработал (или как-то заслужил) все, что он использовал (включая естественные преимущества) в процессе зарабатывания Y. Некоторые вещи из тех, которые он использует, он просто может иметь, без всякого нарушения легитимности. Необязательно, чтобы основания для его заслуг были сами плодом заслуг, начиная с исходной точки.
    По меньшей мере можно провести параллель между утверждениями о заслугах и утверждениями о титулах собственности. И если мы скажем, что люди имеют титулы собственности в отношении своих естественных преимуществ (что будет совершенно правильно) даже в тех случаях, когда нельзя утверждать, что они их заслужили, то, заменив «заслуживают» на «имеют титулы собственности» , мы получим аргумент, аналогичный Е. Это дает нам приемлемый аргумент G.
29. Люди имеют титулы собственности на свои естественные преимущества.
30. Если люди имеют титулы собственности на что-то, они имеют титулы собственности на все, что вытекает из этого (посредством процессов установленного типа).
31. Имущество людей вытекает из их естественных преимуществ.
    Следовательно,
32. Люди имеют титулы собственности на свое имущество.
33. Если люди имеют титулы собственности на нечто, то они должны это иметь (и это отменяет любую презумпцию равенства, которая возможна относительно этой вещи).
    Вне зависимости от того, произвольны естественные преимущества людей с точки зрения морали или нет, они имеют титулы собственности на них и на то, что из них вытекает. Признание титулов собственности людей на их естественные преимущества (первая посылка аргумента G) может быть необходимо, чтобы избежать строгого применения принципа различия, которое могло бы привести, как мы уже видели, даже к более сильным правам собственности на других людей, чем в обычных перераспределительных теориях. Ролзу кажется, что ему удалось этого избежать , поскольку люди в его исходном положении отдают принципу свободы приоритет перед принципом различия в рамках лексикографического упорядочения, причем применительно не только к экономическому благополучию, но и к здоровью, продолжительности жизни и т.п. (Однако см. выше, прим. 29). Мы не нашли убедительных аргументов в пользу того, что имущественные различия, вытекающие из разницы естественных преимуществ, должны быть устранены или минимизированы. Можно ли иначе использовать идею, что естественные преимущества людей с точки зрения морали произвольны, например чтобы оправдать придание исходному положению определенной формы? Нет сомнения, что если эта форма сконструирована так, чтобы аннулировать имущественные различия, вытекающие из различий в естественных преимуществах, то нам нужно обоснование для этой цели, и мы опять возвращаемся к безуспешному поиску пути к достижению вывода о том, что имущественные различия такого рода должны быть устранены. Вместо этого можно было бы сформировать исходную ситуацию так, чтобы ее участники ничего не знали о своих естественных преимуществах. Таким образом, тот факт, что природные способности являются произвольными с точки зрения морали, помог бы ввести и оправдать занавес неведения. Но каким образом это получается; почему фактор природных дарований должен быть исключен из исходного положения? Предположительно принцип, на котором основывается это требование, заключался бы в том, что если какие-либо конкретные свойства произвольны с точки зрения морали, то индивиды в исходном положении не должны знать о том, что они ими обладают. Но это значило бы исключить любую информацию о себе самом, потому что каждая из характеристик участников (включая рациональность, способность делать выбор, продолжительность жизни более трех дней, наличие памяти и способности общаться с себе подобными) будет основана на том, что породившие их сперматозоид и яйцеклетка содержали конкретный генетический материал. Тот физический факт, что эти конкретные гаметы содержали определенным образом организованные химические вещества (гены людей, а не ондатр или деревьев), является произвольным с точки зрения морали; это с точки зрения морали случайность. Однако люди в исходном положении должны знать о некоторых своих свойствах. Возможно, мы слишком поспешно исключили знание о рациональности и т.д. только на том основании, что эти свойства возникают из морально произвольных фактов. Ведь эти свойства обладают моральной значимостью; иными словами, от них зависят или из них возникают моральные факты. Здесь мы наблюдаем некую неясность в утверждении, что факт является произвольным с моральной точки зрения. Это могло бы означать, что не существует морального основания для того, чтобы факт был именно таким, либо что то, что факты именно таковы, не является морально значимым и не имеет моральных последствий. Рациональность, способность делать выбор и т.п. не являются морально произвольными во втором смысле. Но если эти факты не исключаются на этом основании, то возникает проблема: естественные преимущества, знания о которых Ролз хочет исключить из исходного положения, тоже не являются морально произвольными в этом смысле. Во всяком случае, теперь центральным вопросом становится утверждение теории, основанной на титульных правах, о том, что морально приемлемые титулы собственности могут иметь источником такие факты или отчасти основываться на них. Таким образом, в отсутствие доказательства того, что имущественные различия, вытекающие из разницы в естественных преимуществах, должны быть устранены, непонятно, каким образом что-либо относящееся к исходному положению может основываться на (сомнительном) утверждении, согласно которому различия в естественных преимуществах произвольны с моральной точки зрения. Коллективные преимущества Ролз, по-видимому, считает, что у каждого индивида есть некое титульное право иди правомерные притязания на всю совокупность естественных преимуществ (рассматриваемых как общий котел), и эти притязания не дифференцированы. Распределение природных дарований рассматривается как «коллективное преимущество», или «общее достояние» [collective asset] . «Принцип различия представляет, в сущности, соглашение считать распределение естественных талантов в некоторых отношениях общим достоянием и разделять большие социальные и экономические выгоды, ставшие возможными за счет взаимно дополняющих аспектов этого распределения. Те, которые одарены от природы, кем бы они ни были, могут пользоваться этим только на тех условиях, что улучшат ситуацию тех, кому не сопутствовала удача. …Никто не заслуживает ни больших по сравнению с другими природных способностей, ни привилегий в получении более предпочтительного стартового места в обществе. Но, конечно, это не причина для того, чтобы игнорировать и уж тем более устранять все эти различия. Вместо этого базисная структура может быть устроена так, что эти случайности будут работать во благо наименее преуспевших» . Люди будут по-разному относиться к тому, что природные дарования – это общее достояние. Некоторые будут недовольны, повторяя обвинения Ролза в адрес утилитаризма, который «не принимает всерьез различий между людьми» , и они задумаются, адекватна ли такая реконструкция позиции Канта, которая позволяет относиться к способностям и талантам людей как к ресурсам для других. «Два принципа справедливости… исключают даже стремление рассматривать людей как средства для благополучия друг друга» . Только если очень настаивать на разграничении людей, с одной стороны, и их талантов, преимуществ, способностей и особенностей – с другой. Сохраняется ли какая-либо связная концепция личности, когда эти разграничения так сильно подчеркиваются, это открытый вопрос. Неясно и то, почему мы, обладающие многочисленными особенностями, должны радоваться тому, что (только) очищенный таким образом человек внутри нас не рассматривается как средство. Для свободного сообщества таланты и способности людей являются преимуществом; другим членам сообщества выгодно их наличие, и они выигрывают от того, что эти таланты находятся рядом с ними, а не где-то в другом месте или вообще нигде. (В противном случае они не стали бы иметь с ними дело.) Жизнь, протекающая во времени, не является игрой с постоянной суммой, где, если кто-то благодаря настойчивости и таланту получает больше, остальные остаются в проигрыше. В свободном обществе таланты людей действительно приносят пользу другим, а не только их обладателям. Оправдано ли отношение к дарованиям людей как к коллективному ресурсу тем, что с их помощью извлекается еще больше выгод? Что оправдывает такое извлечение? «Никто не заслуживает ни больших по сравнению с другими природных способностей, ни привилегий в получении более предпочтительного стартового места в обществе. Но, конечно, это не причина для того, чтобы игнорировать и уж тем более устранять все эти различия. Есть и другой способ ими распорядиться. Вместо этого базисная структура может быть устроена так, что эти случайности будут работать во благо наименее преуспевших» . А если бы «другого способа распорядиться ими» не было? Это означало бы, что различия следует устранить? Что конкретно предполагалось бы сделать с природными преимуществами? Если преимущества и таланты людей было бы невозможно использовать для обслуживания других, то было ли бы что-нибудь сделано, чтобы устранить эти исключительные преимущества и таланты или запретить их использование к выгоде самих талантов, а также к выгоде тех, кого они выберут, даже если это ограничение не улучшило бы абсолютное положение тех, кто почему-либо был бы не в состоянии использовать таланты и способности других людей для собственной выгоды? Разве так уж неубедительно утверждение, что основанием и составной частью центральной идеи такой концепции справедливости является зависть?* Что касается зависти, то принцип различия, если его приложить к выбору между «А имеет десять, а В – пять», и «А имеет восемь, а В – пять», отдаст предпочтение второму варианту. Таким образом, несмотря на взгляды самого Ролза (pp. 79 – 80), принцип различия неэффективен, так как иногда он будет предпочитать статус-кво по сравнению с улучшенным по Парето, но и более неравным распределением. Неэффективность можно было бы устранить, перейдя от простого принципа различия к ступенчатому принципу различия, который рекомендует максимизировать положение наименее обеспеченной группы и, при условии этого ограничения, максимизировать положение следующей наименее благополучной группы; этот момент отмечен А. Сеном (А. К. Sen, Collective Choice and Social Welfare, p. 138, note) и признается самим Ролзом (р. 83). Но такой ступенчатый принцип не содержит презумпции в пользу равенства вроде той, которую использует Ролз. Как тогда Ролз сможет оправдать в глазах члена наименее обеспеченной группы неравенство, характерное для ступенчатого принципа? Возможно, именно из-за этого возникает неясность (р. 83 [русск. пер.: с. 81-83]) относительно того, принимает Ролз ступенчатый принцип или нет. Мы применили нашу концепцию имущественной справедливости, основанную на титулах собственности, для проверки теории Ролза и стали глубже понимать смысл и основания концепции, основанной на титулах собственности, в результате ее сравнения с другой, глубокой и изящной, концепцией распределительной справедливости. Кроме этого, как мне представляется, мы нащупали заложенные в основании теории Ролза дефекты. Я все время держу в голове постоянно повторяемую Ролзом мысль, что теорию нельзя оценивать по одной из ее особенностей или по одной из ее частей, что теорию надо оценивать в целом (читатель не сможет узнать, что представляет собой теория в целом, пока он не прочитает всю книгу Ролза) и что не надо ожидать от нее совершенства. Однако мы исследовали важную часть теории Ролза и ключевые предпосылки, на которых она строится. Я не хуже любого другого отдаю себе отчет в том, насколько отрывочным было мое рассмотрение концепции имущественной справедливости, основанной на титулах собственности. Но я считаю, что мы не больше нуждались в полностью сформулированной альтернативной теории для того, чтобы отвергнуть несомненный прогресс Ролза по сравнению с утилитаризмом, чем сам Ролз нуждался в завершенной альтернативной теории, чтобы отвергнуть утилитаризм. Что еще нужно (и возможно) для того, чтобы начать движение к более совершенной теории, кроме эскиза убедительного альтернативного подхода, который в совершенно новом свете представляет недостатки лучшей из существующих подробно проработанных теорий? Здесь, как и во многом другом, мы учимся у Ролза. Мы начали предпринятое в этой главе исследование распределительной справедливости, чтобы оценить истинность утверждения, что государство с более обширными полномочиями, чем минимальное, могло бы быть оправдано на том основании, что оно было бы необходимым или наиболее подходящим инструментом для достижения распределительной справедливости. Согласно представленной нами концепции, основанной на титулах собственности, два первых принципа распределительной справедливости, принципы присвоения и перехода, не предоставляют аргументов в пользу большего государства. Если набор имущественных отношений сгенерирован правильно, то из идеи распределительной справедливости не имеется никаких доводов в пользу государства с более обширными полномочиями . (Оговорка Локка, как мы показали, также не дает оснований для более масштабного государства.) Если, однако, эти принципы нарушены, в игру вступает принцип исправления. Возможно, лучше всего рассматривать некоторые калиброванные принципы распределительной справедливости как грубые методы приблизительной оценки общих результатов применения принципа исправления несправедливости. Например, при отсутствии большей части исторической информации и при выполнении условий: 1) что жертвы несправедливости обычно живут хуже, чем они могли бы жить в отсутствие несправедливости; 2) что представители самой бедной группы в обществе с наибольшей вероятностью являются жертвами (потомками жертв) самой большой несправедливости, которым полагается компенсация со стороны тех, кто получил выгоду от несправедливости (предположим, что это те, кто богаче, хотя иногда несправедливость исходит от других бедных), – в этом случае грубый метод исправления несправедливостей мог бы представляться следующим образом: организуйте общество так, чтобы максимизировать положение любой группы, которая оказывается наименее благополучной. Данный пример может показаться неубедительным, но для всякого общества важен следующий вопрос: какое практическое правило, с учетом его конкретной истории, дает наилучшее приближение к результатам детального применения принципа исправления в данном обществе? Эти вопросы очень сложны, и лучше всего оставить их до того случая, когда будет проведено полное рассмотрение принципа исправления. В отсутствие такого рассмотрения принципа исправления применительно к конкретному обществу нельзя использовать представленные здесь теорию и анализ для осуждения какой бы то ни было конкретной схемы перераспределительных выплат, если только не является совершенно ясным то что эту схему не могут оправдать никакие соображения, связанные с исправлением несправедливостей. Хотя установить социализм в наказание за наши грехи и означало бы зайти слишком далеко, но прошлые несправедливости могут быть настолько велики что для их исправления может быть необходимо кратковременное’ расширение государства. ГЛАВА 8. РАВЕНСТВО, ЗАВИСТЬ, ЭКСПЛУАТАЦИЯ И Т.Д. Равенство Хотя легитимность изменения социальных институтов для достижения большего равенства материальных условий часто предполагается, она редко обосновывается. Авторы, пишущие на эту тему, отмечают, что в данной стране самые богатые n% населения имеют больше, чем n% богатства, а самые бедные n% имеют меньше, чем n% богатства; что богатству верхних n% соответствует то, чем владеют нижние р% (где р намного больше, чем n), и т.п. Затем они немедленно переходят к обсуждению того, как это можно изменить. С позиций концепции справедливости, основанной на титулах собственности, просто взглянув на профиль распределения или на факты вроде только что приведенных, нельзя прийти к решению о том, должно ли государство что-то сделать для изменения ситуации. Все зависит от того, как возникло такое распределение. Некоторые процессы, приведшие к этим результатам, вероятно, были легитимными, и различные стороны, вероятно, имеют титулы собственности на свое имущество. Если факты, относящиеся к этому распределению, действительно возникли в результате легитимного процесса, то они и сами по себе легитимны. Это конечно же не означает, что их нельзя изменить, при условии, что это можно сделать без нарушения титулов собственности людей. Все те, кому нравится конкретный паттерн итогового распределения, имеют право передать другим людям часть своего имущества или имущество целиком, так чтобы приблизиться (по крайней мере временно) к реализации этого паттерна. Концепция справедливости в имущественных отношениях, основанная на титулах собственности, не делает никаких презумпций в пользу равенства, какого-либо другого паттерна или другого конечного состояния. Нельзя просто принять в качестве предпосылки, что равенство должно быть частью любой теории справедливости. Существует поразительная нехватка таких аргументов в пользу равенства, которые учитывали бы соображения, лежащие в основе неглобальной и некалиброванной концепции справедливости имущественных отношений . (Хотя в бездоказательных утверждениях о презумпции равенства недостатка нет.) Я рассмотрю аргумент, который в последние годы привлек наибольшее внимание философов; его предложил Бернард Уильямс в известном эссе «Идея равенства» . (Многие читатели, несомненно, почувствуют, что его рассуждения держатся на каком-то другом аргументе; я очень хотел бы увидеть этот аргумент в точном и детальном изложении.) «Если оставить в стороне профилактическую медицину, правомерным основанием для предоставления медицинских услуг является болезнь – это непререкаемая истина. В очень многих обществах болезнь может быть необходимым, но не достаточным условием для получения лечения, потому что лечение стоит денег, а деньги есть не у всех больных; в силу этого наличие достаточной суммы денег фактически обращается в дополнительное необходимое условие реального доступа к медицинским услугам… Когда мы сталкиваемся с ситуацией, в которой, например, богатство является дополнительным необходимым условием для получения доступа к медицине, мы можем вновь обратиться к понятиям равенства и неравенства: но теперь не в связи с неравенством между здоровыми и больными, а в связи с неравенством между богатыми больными и бедными больными, потому что здесь мы непосредственно сталкиваемся с ситуацией, в которой люди с одинаковыми нуждами не получают одинакового лечения, хотя основанием для лечения являются нужды. Это положение дел иррационально… это ситуация, в которой оснований оказывается недостаточно для действий; это ситуация, вышедшая из-под контроля разумных оснований – и, следовательно, из-под контроля разума» . Похоже, что Уильямс пытается доказать, что если среди различных описаний какой-либо деятельности есть одно, которое содержит «внутреннюю цель» этой деятельности, тогда (и это необходимая истина) единственно правомерные основания для соответствующего действия или предоставления соответствующей услуги в том случае, если это редкий ресурс, связаны с эффективным достижением внутренней цели. Если деятельность направлена на других, то единственный правомерный критерий для ее распределения – это их нужды, если таковые имеются. Таким образом, Уильяме говорит (это необходимая истина), что единственный правомерный критерий распределения медицинских услуг – это наличие нужды в них. Соответственно можно предположить, что единственным правомерным критерием распределения парикмахерских услуг является нужда в парикмахерских услугах. Но почему внутренняя цель какой-либо деятельности должна быть важнее, чем, например, конкретная цель индивида, который осуществляет эту деятельность? (Мы оставляем в стороне вопрос о том, может ли одна и та же деятельность иметь два разных описания и соответственно две разных внутренних цели.) Если кто-то стал парикмахером, потому что ему нравится болтать с множеством разных людей, будет ли с его стороны несправедливо стричь только тех, с кем ему больше всего нравится разговаривать? Или, если он работает парикмахером, чтобы заработать деньги на оплату высшего образования, имеет ли он право стричь только тех, кто хорошо платит или оставляет щедрые чаевые? Почему парикмахер не может использовать те же самые критерии предоставления услуг, которыми руководствуется тот, чья деятельность не имеет внутренней цели, связанной с другими людьми? Должен ли садовник предоставлять свои услуги тем газонам, которые в этом больше всего нуждаются? Чем отличается от этих примеров положение врача? Почему он должен распределять свои услуги в соответствии с внутренней целью врачевания? (Если бы «дефицита» не существовало, мог ли бы он тогда распределять их в соответствии с другими критериями?) Вроде бы очевидно, что он не обязан делать это; почему только из-за того, что он владеет врачебным искусством, он должен нести издержки, связанные с желательным распределением, почему он имеет меньше правомочий, чем все остальные, преследовать собственные цели в конкретных обстоятельствах своей профессии? Таким образом, общество должно каким-то образом устроить все так, чтобы врач мог, преследуя свои личные цели, распределять услуги в соответствии с потребностями; пусть, например, общество платит ему за это. Но почему общество должно это делать? (Должно ли оно платить и парикмахеру тоже?) Вероятно, потому что медицинская помощь важна, люди в ней очень нуждаются. Это верно и в отношении пищи, однако у сельского хозяйства нет такой внутренней цели, которая была бы направлена на других людей таким же образом, как внутренняя цель медицины. Если с аргумента Уильямса слой за слоем снять шелуху, мы обнаружим требование, чтобы общество (т.е. каждый из нас, действующий совместно с другими каким-нибудь организованным образом) обеспечивало важные нужды всех своих членов. Это требование, разумеется, неоднократно выдвигалось и прежде. Вопреки видимости Уильяме не предъявляет доказательств в его пользу. Уильямса, как и других, интересуют только вопросы распределения. Его не интересует, откуда берется все то (вещи и услуги), что потом подлежит распределению и раздаче. Соответственно он не рассматривает вопрос о том, не связаны ли эти вещи непосредственно с момента появления с людьми, которые имеют титул собственности на эти вещи (а это безусловно так в случае услуг, которые суть действия людей) и, следовательно, имеют право сами решать, кому и на каком основании они их отдадут. Равенство возможностей Многим из тех, кто писал на эту тему, равенство возможностей представлялось минимальной целью эгалитаризма, в которой сомнения может вызвать только слабость вытекающих из нее требований. (Многие из них также понимали, что существование семьи мешает полному достижению этой цели.) Есть два способа возможного обеспечения подобного равенства: непосредственно ухудшить положение тех, кто обладает наибольшими возможностями, или улучшить положение тех, у кого меньше возможностей. В последнем случае нужно задействовать какие-то ресурсы, следовательно, этот метод тоже связан с ухудшением положения некоторых людей – тех, у кого отбирают принадлежащее им, чтобы улучшить положение других. Но имущество, по отношению к которому у этих людей есть титулы собственности, не может быть отобрано – даже для того, чтобы обеспечить другим людям равенство возможностей. В отсутствие волшебной палочки остается единственный путь к равенству возможностей – убедить людей в том, что каждый должен добровольно пожертвовать часть своего состояния для достижения этой цели. При обсуждении равенства возможностей часто используется образ соревнования бегунов. Забег, в котором кто-нибудь стартовал бы ближе к финишу, чем другие, был бы нечестным, так же как забег, в котором некоторых участников заставили бы бежать с грузом на плечах или с камешками в кроссовках. Но жизнь – не забег, в котором мы все соревнуемся за установленный кем-то приз; нет общей стартовой черты, нет судьи, который оценивает скорость. Вместо этого есть разные люди, которые независимо друг от друга дают другим людям разные вещи. Те, кто дает (каждый из нас делает это время от времени), обычно не интересуются ни заслугами, ни препятствиями, возникающими в ходе работы; их интересует то, что они на самом деле получат. Не существует такого централизованного процесса, который бы оценивал, как люди используют имеющиеся у них возможности; процессы общественного сотрудничества и обмена существуют не для этого. Есть причина, по которой неравенство возможностей порой могло бы показаться нечестным, а не просто прискорбным в том смысле, что не у каждого есть все возможности (это было бы верно, даже если бы ни у кого не было большего преимущества). Часто у человека, имеющего титульное право передать некоторое имущество, нет особого желания передавать его конкретному индивиду, в отличие от завещания в пользу детей или дара конкретному человеку. Он решает передать его кому-то, кто соответствует определенному требованию (например, может обеспечить его определенным благом или услугой, выполнять определенную работу, выплачивать определенную зарплату), и он с равной готовностью передал бы его любому другому, кто соответствовал бы этому требованию. Честно ли, что имущество получает одна сторона, а не другая, у которой было меньше возможностей удовлетворить требование владельца имущества? Поскольку владельцу все равно, кому он передает имущество, при условии, что получатель соответствует определенному общему требованию, в таких обстоятельствах равенство возможности быть получателем не нарушило бы никаких титулов собственности, имеющихся у владельца. Не нарушило бы оно и титулов собственности индивида, чьи возможности больше; имея титулы собственности на то, что он имеет, он не имеет титульных прав на то, чтобы иметь больше, чем имеет другой. Не было ли бы лучше, если бы человек с меньшими возможностями имел равные возможности? Если бы кто-то мог обеспечить ему такое равенство, не нарушая при этом ничьих титулов собственности (с помощью волшебной палочки?), не следовало ли бы ему это сделать? Не было ли бы это честнее? Если бы это было честнее, может ли подобная честность также стать оправданием аннулирования титулов собственности некоторых людей ради при обретения ресурсов, которые продвинут людей с меньшими возможностями в более конкурентную позицию? Этот процесс является конкурентным в следующем отношении. Если бы индивида с большими возможностями не существовало, владелец имущества мог бы вступить в отношения с индивидом, имеющим меньшие возможности, который в этих обстоятельствах был бы наиболее подходящим лицом для сделки. Это отличается от ситуации, в которой не связанные друг с другом, но похожие существа, живущие на разных планетах, сталкиваются с разными трудностями и имеют разные возможности для реализации своих разнообразных целей. В ней положение одного не влияет на положение другого; хотя было бы лучше, если бы худшая планета была более обеспеченной, чем она есть (было бы также лучше, если бы лучшая планета была более обеспеченной, чем она есть), но это не было бы честнее. Это также отличается от ситуации, в которой человек не улучшает положения другого, хотя и мог бы. В обсуждаемой нами ситуации индивиду с меньшими возможностями было бы лучше, если бы какой-то конкретный индивид с большими возможностями не существовал. Индивида с большими возможностями можно рассматривать не просто как кого-то более богатого или кого-то, кто предпочитает не помогать, но и как того, кто мешает или препятствует индивиду с меньшими возможностями улучшить свое положение . Создавать помеху другому своей большей привлекательностью в качестве партнера по обмену – это отнюдь не то же самое, что напрямую ухудшать положение другого, скажем обокрасть его. Но, тем не менее, не может ли индивид с меньшими возможностями оправданно жаловаться на то, что ему мешает кто-то другой, чьи большие возможности в отношении определенных требований совершенно незаслуженны? (Пренебрежем всевозможными похожими жалобами, которые могут быть у кого-то другого в отношении него.) Ощущая огромную важность вопросов, сформулированных в двух предыдущих абзацах (я сам их и сформулировал), я не считаю, что они опровергают последовательную концепцию, основанную на титулах собственности. Если женщина, ставшая моей женой, отвергла ради меня другого поклонника (за которого она в противном случае вышла бы замуж) отчасти из-за моего острого ума и привлекательной внешности (не говоря об обаянии), качеств, совершенно мной не заслуженных, то были ли у отвергнутого менее умного и привлекательного поклонника основания для законной жалобы на нечестность? Да, я помешал другому претенденту завоевать руку прекрасной дамы, но достаточное ли это основание отобрать у других ресурсы и потратить их на косметическую операцию и какие-нибудь курсы развития интеллекта для него или оплатить развитие в нем какого-нибудь блестящего достоинства, которого у меня нет, чтобы уравнять наши шансы быть избранными? (Я исхожу из неприемлемости достижения равенства возможностей путем ухудшения положения того, кто имеет больше возможностей; например, в данном случае это варианты, связанные с тем, чтобы покалечить поклонника, помешать ему в полной мере использовать свои интеллектуальные способности с помощью инъекции наркотика или отупляющего шума .) Таких последствий не возникает. (К кому мог бы подать иск отвергнутый воздыхатель? По поводу чего?) То же самое происходит и в том случае, если различие возможностей возникает из накопленных последствий того, что люди что-то делают или по своему выбору передают свои титулы собственности. Еще проще ситуация с потребительскими благами, относительно которых невозможно утверждение, что они обладают каким-либо эффектом «треугольника». Является ли нечестным то, что у семьи одного ребенка есть бассейн, в котором он ежедневно купается, хотя он заслуживает этого не больше, чем другой ребенок, у которого нет бассейна? Следует ли это запретить? Откуда же тогда возражения против передачи бассейна по завещанию взрослому человеку? Главное возражение против разговоров о праве каждого на различные вещи, как то: равенство возможностей, жизнь и т.п., и принудительное обеспечение этих прав, заключается в том, что эти «права» требуют фундамента в виде вещей, материальных средств и действий; а право распоряжаться всем этим может принадлежать другим людям. Ни у кого нет права на то, реализация чего требует использования вещей и деятельности, права и титулы на которые принадлежат другим людям . Титулы и права других людей на конкретные вещи (этот карандаш, их тела и т.п.) и то, как они считают нужным ими распоряжаться, определяют внешнее окружение любого данного индивида и те средства, которые будут для него доступны. Если его цель требует использования средств, права на которые принадлежат другим, он должен заручиться их добровольным сотрудничеством. Даже для реализации своего права определять то, как должно быть использовано что-либо, чем он владеет, ему могут потребоваться другие вещи, право на использование которых он должен приобрести: например, пищу для поддержания собственной жизни; он должен собрать – с помощью других – необходимый для практической реализации «пакет». Существуют конкретные права по отношению к конкретным вещам, принадлежащим конкретным индивидам, и конкретные права на заключение соглашений с другими, если вы и они совместно можете приобрести средства для заключения соглашения. (Никто не обязан снабдить вас телефоном, чтобы вы могли заключить соглашение с кем-то третьим.) Никакие права не могут существовать в конфликте с этим фундаментом из конкретных прав. Поскольку никакое четко очерченное право на достижение цели не сможет избежать несовместимости с этим фундаментом, то таких прав не существует. Конкретные права на вещи заполняют все пространство прав, не оставляя места для общих прав на то, чтобы находиться в определенных материальных условиях. Противоположная теория поместила бы на фундаментальный уровень только универсальные общие «права на» достижение целей или на то, чтобы находиться в определенных материальных условиях, так чтобы они определяли все остальные права; насколько я знаю, серьезных попыток сформулировать эту «противоположную» теорию не было. Самоуважение и зависть Связь равенства с самоуважением убедительна . Если завистливый человек не может (также) иметь вещь (талант и т.п.), которые есть у кого-то другого, он предпочитает, чтобы и другой этого лишился. Завистливому человеку лучше, чтобы ни у кого не было, чем если у другого есть, а у него нет. Ключевая идея: вы ревнуете, если вы хотите этого потому, что это есть у него. Сформулированное условие состоит в том, что вы хотите этого только потому, что это есть у него. Более слабая формулировка звучала бы так: вы ревнуете, если хотите этого сильнее, потому что это есть у него, т.е. если вы предпочитаете 1 относительно 2 в большей степени, чем 3 относительно 4. Аналогично можно сформулировать более слабое условие для зависти. Очень завистливый человек предпочитает, чтобы другой не имел чего-то, если этого нет у него самого. Отчасти завистливый человек может быть согласен на то, чтобы у другого была вещь, даже если сам он не может ее иметь, но он предпочитает это в меньшей степени, чем вариант, когда другой имеет это, если это есть и у него самого. Иными словами, он предпочитает 2 по сравнению с 4 в меньшей степени, чем он предпочитает 1 по сравнению с 3. Вы недовольны [begrudging], если вы предпочитаете 3 по сравнению с 1 и в то же время предпочитаете 3 по сравнению с 4. Вы озлоблены [spiteful], если вы предпочитаете 4 по сравнению с 1 и в то же время предпочитаете 3 по сравнению с 4. Вы испытываете чувство соперничества [competitive], если вы предпочитаете 3 по сравнению с 4 и в то же время вы равнодушны к выбору из 1 и 4. Индивид, испытывающий чувство соперничества, недоволен. Озлобленный индивид недоволен. Бывают люди завистливые, но не ревнивые (в смысле более слабого условия). То, что большинство ревнивых людей завистливы, хоть и не теорема, но вполне правдоподобная психологическая гипотеза. И бесспорный психологический закон – то, что озлобленные люди завистливы. Сравните с похожей, хотя и с некоторыми отличиями, классификацией Ролза (Rawls, Theory of Justice, sect. 80 [русск. пер.: Ролз. Теория справедливости. §80]). У Ролза определение зависти сильнее, чем у нас. Достаточно близкий эквивалент можно сформулировать таким образом: пусть i(X) – это i-я строка в вышеприведенной таблице для некоего предмета X; а i(Y) – это i-я строка для некоего Y. Вы завидуете, в строгом смысле Ролза, если вы предпочитаете 4(Х) и 4(Y) по сравнению с 2(Х) и 1(Y); иными словами, если вы предпочитаете, чтобы ни у одного из вас не было ни X, ни Y, тому, чтобы у него были Х и Y, а у вас только Y. Вы готовы чего-то лишиться, лишь бы устранить разницу. Для обозначения нашего «недовольства» Ролз использует «ревность» и «недовольство», но у него нет аналога нашей «ревности». Наше определение «озлобленности» сильнее, чем у него, и у него нет аналога, соответствующего нашему «чувству соперничества». Люди часто утверждают, что в основе эгалитаризма лежит зависть. Другие на это возражают: поскольку принципы эгалитаризма оправданны сами по себе, нам не стоит приписывать стороннику эгалитаризма постыдные психологические качества; он просто хочет, чтобы были реализованы правильные принципы. В свете изумительной находчивости, с какой люди изобретают принципы для рационализации своих эмоций, и с учетом того, насколько трудно найти аргументы в пользу того, что равенство является ценностью как таковое, этот ответ, мягко говоря, бездоказателен. (То, что, приняв принципы эгалитаризма, люди могут поддерживать ухудшение собственного положения в качестве приложения этих общих принципов, доказательством не является.) Здесь я предпочту сосредоточиться на странности зависти как эмоции. Почему некоторые люди предпочитают, чтобы другие не получали своих лучших результатов по какой-либо шкале, вместо того чтобы радоваться их удаче или благополучию; почему они, в крайнем случае, не могут просто отмахнуться от этого? Одна ситуация представляет особый интерес: индивид, имеющий результат по какой-то шкале, который предпочитает, чтобы другой индивид, с более высоким баллом Н по той же шкале, достиг бы худшего результата, чем Н, даже если это не повысит его собственный результат, в тех случаях, когда более высокие достижения другого индивида ослабляют его уважение к себе, подрывают его самооценку и заставляют его испытывать комплекс неполноценности по отношению к другому. Каким образом свойства или действия одного индивида могут влиять на самоуважение другого? Разве не должны мое чувство собственного достоинства, самооценка и т.п. зависеть только от фактов, относящихся ко мне? Если я оцениваю самого себя, то как в этом могут играть роль факты, относящиеся к другим людям? Ответ, конечно, заключается в том, что мы оцениваем, насколько хорошо мы делаем что– либо, сравнивая наши достижения с достижениями других, с тем, что они умеют делать. Человек, живущий в глухой деревушке в горах, забрасывает мяч в баскетбольное кольцо 15 раз из 150 попыток. Все остальные в этой деревне попадают только 1 раз из 150 попыток. Он (как и остальные) думает, что он очень хорошо умеет это делать. Но в один прекрасный день в деревушку приезжает один из наиболее выдающихся игроков в профессиональном баскетболе Джерри Вест. Или, например, какой-то математик очень упорно работает, и время от времени ему в голову приходит интересная гипотеза, изящное доказательство теоремы и так далее. А потом он знакомится с целой группой математиков высокого класса. Он придумывает гипотезу, а они быстро доказывают или опровергают ее (не во всех возможных случаях, из-за теоремы Черча ), приводя очень элегантные доказательства; они сами придумывают очень глубокие теоремы и т.п. В каждом из этих случаев индивид придет к выводу, что он, оказывается, был не таким уж хорошим специалистом или экспертом. Не существует такого стандарта того, как делать что-либо хорошо, который бы не зависел от того, как это что-то делают или могут делать другие. В конце своей книги «Литература и революция», описывая то, каким станет (в конце концов) человек коммунистического общества, Лев Троцкий пишет: «Человек станет неизмеримо сильнее, мудрее и проницательнее; его тело станет более гармоничным, движения более ритмичными, голос более мелодичным. Формы жизни обретут динамику драмы. Средний человеческий тип поднимется до уровня Аристотеля, Гёте, Маркса. И над этим кряжем будут подниматься новые вершины» . Если бы такое могло случиться, то средний человек, достигший уровня всего лишь Аристотеля, Гёте или Маркса, не считал бы, что он – специалист, хорошо справляющийся со своим делом. У него были бы проблемы с самооценкой! Кто-нибудь из попавших в ситуацию, в которой оказались упомянутые выше баскетболист или математик, мог бы предпочесть, чтобы другие были не так талантливы, чтобы они перестали постоянно демонстрировать свои достижения, по крайней мере в его присутствии; тогда его самооценка перестанет страдать и может повыситься. Таково может быть одно возможное объяснением того, почему определенное неравенство – в доходе, в профессиональном авторитете или в положении предпринимателя по сравнению с его служащими – так мучительно; не из-за ощущения, что это превосходство незаслуженно, а из– за ощущения, что оно заслужено и честно заработано. Знание о ком-либо, кто достиг большего или поднялся выше, может повредить самооценке индивида и вызвать у него чувство личной ущербности. Рабочих нового завода, который принадлежит бывшему рабочему, будут постоянно посещать такие мысли: почему не я, почему я остался внизу? В то же время человеку намного легче игнорировать то, что кто-то где то добился большего, если ему не приходится ежедневно сталкиваться с этим человеком. Хотя укол и острее, если другой заслужил свой более высокий результат, само его наличие не зависит от того, заработал ли он свое превосходство. То, что другой человек хорошо танцует, повлияет на вашу оценку того, как умеете танцевать вы, даже если вы считаете, что изящество движений в значительной степени зависит от незаслуженных природных данных. В качестве рамки обсуждения, учитываю щей приведенные соображения (а не в качестве вклада в психологическую науку), рассмотрим следующую простую модель. Существует некоторое количество измерений, показателей свойств, которые люди ценят и по которым они различаются, D1, …, Dn. Люди могут различаться по тому, какие координаты они считают ценными, и по тому, какой вес (отличный от нуля) они приписывают измерениям, которые они договорились считать ценными. Для каждого индивида будет существовать фактический профиль, представляющий его объективную позицию в каждом измерении; например, для измерения «броски в баскетбольное кольцо» можно было бы взять показатель «регулярное число попаданий с расстояния 5 метров из 100 попыток», и оценка индивида могла бы быть 20, 34 или 67. Для простоты предположим, что представления индивида о своем фактическом профиле достаточно точны. Имеется также оценочный профиль, фиксирующий то, как индивид оценивает свои баллы, входящие в фактический профиль. В нем представлены оценочные классификации (например: отлично, хорошо, удовлетворительно, плохо, ужасно), показывающие, как он оценивает себя по каждому измерению. Эти личные оценки и то, как он получает их из фактических результатов, будут зависеть от его фактических представлений о фактических профилях других подобных ему существ (от «референтной группы»), от целей, которые перед ним ставили в детстве, и т.п. Все это откладывает отпечаток на его уровень притязаний, который будет со временем меняться предсказуемым в общих чертах образом. Каждый индивид будет осуществлять общую оценку самого себя; в простейшем случае она будет зависеть исключительно от его оценочного профиля и от того, какие веса он приписывает разным измерениям. Как именно она будет зависеть, может меняться от индивида к индивиду. Некоторые могут взять взвешенную сумму своих результатов по всем измерениям; другие могут оценивать себя «на пять», если у них высокий результат по какому-нибудь одному достаточно важному измерению; а третьи могут считать, что если они провалились хотя бы по одному важному измерению, то они полное дерьмо. В обществе, где люди, в общем, согласны, что некоторые измерения очень важны, результаты людей по этим измерениям различаются, а некоторые институты публично группируют людей по их результатам, люди с низкими результатами могут чувствовать себя неполноценными по сравнению с теми, чьи результаты выше; они могут чувствовать себя неполноценными личностями. (Таким образом, бедные люди могли бы прийти к мысли, что они ущербные люди.) Можно было бы попытаться избежать чувства неполноценности, изменив общество: чтобы либо измерения, которые служили для деления людей на группы, потеряли свое значение, либо чтобы люди не имели возможности публично проявлять свои способности в этих измерениях или узнавать результаты других. Может показаться очевидным, что если люди чувствуют свою ущербность из-за низких достижений по каким-то измерениям, то в случае, если эти измерения теряют свою важность или результаты по ним уравниваются, люди больше не будут испытывать чувство неполноценности. («Еще бы!») Ведь причина, по которой они чувствовали свою ущербность, устранена. Но вполне возможно, что другие измерения займут место устраненных с тем же самым эффектом (для других людей). Если после обесценивания или выравнивания некоего измерения, скажем богатства, общество в целом признает, что важнее всего какое-нибудь другое измерение, например эстетическая восприимчивость, внешняя привлекательность, ум, физическое развитие, изящество движений, степень сострадания к другим или способность к оргазму, то все вернется на круги своя . Обычно люди оценивают себя по тому, какую они занимают позицию по самым важным из тех измерений, по которым они отличаются от других. Люди не повышают свою самооценку, сравнивая себя в плане обычных человеческих качеств с животными, у которых они отсутствуют. («Со мной все в порядке – у меня противостоящий большой палец и я умею членораздельно говорить».) На самоуважение людей никак не влияет и то, что они имеют право голосовать за политических лидеров, хотя, когда право голоса не было общедоступным, дела могли обстоять иначе. Так же жители современных США не могут считать основанием для гордости умение читать и писать, хотя это было так во многих других обществах в истории. Когда каждый или почти каждый имеет какую-то вещь или качество, это не может служить основой для самоуважения. Самоуважение основано на дифференцирующих характеристиках, потому оно и является само-уважением. И, как любят подчеркивать социологи, изучающие референтные группы, представления о том, кто такие другие, меняются. Первокурсники престижных университетов могут испытывать чувство самоуважения просто оттого, что они туда поступили. Это чувство бывает особенно острым в последние два месяца учебы в средней школе. Но когда все, с кем они общаются, находятся в сходном положении, сам факт учебы в этих университетах перестает служить основой для самоуважения – разве что когда они приезжают домой на каникулы или (мысленно) сравнивают себя с теми, кто туда не поступил. Рассмотрим теперь, как бы вы подошли к задаче по повышению самооценки индивида, который, возможно, за счет ограниченных способностей, получил самый низкий результат по сравнению с остальными людьми по всем измерениям, которые другие считают важными (и не получил относительно хороших результатов ни по одному измерению, которое можно было бы не без оснований рассматривать как важное или ценное). Вы могли бы сказать ему, что, хотя его абсолютные результаты были низкими, он (с учетом ограниченных возможностей) молодец. Он реализовал свои способности в большей степени, чем большинство, и в большей мере, чем другие, раскрыл свой потенциал; если принять во внимание, с чего он начал и сколь малы были его возможности, он достиг очень многого. Эта отсылка к другому важному (мета)измерению, по которому он многого добился по сравнению с остальными, вновь вводила бы сравнительную оценку . Эти соображения внушают определенный скептицизм по отношению к шансам выровнять самооценку [разных людей] и уменьшить зависть за счет выравнивания позиций по тому измерению, на котором в значительной мере базируется (так уж получилось) самоуважение. Подумайте о разнообразных атрибутах других людей, которым можно завидовать, и вы поймете, насколько огромны возможности для самоуважения, основанные на дифференциации. Вспомните умозрительные построения Троцкого о том, что при коммунизме каждый достигнет уровня Аристотеля, Гёте или Маркса, и над этим кряжем будут подниматься новые вершины. Осознание индивидом того, что он – часть этого кряжа, не в большей степени было бы основой для высокой самооценки и чувства собственной значимости, чем способность членораздельно говорить и иметь руки, способные удерживать предметы. Некоторые простые и естественные предпосылки могли бы даже привести к принципу сохранения зависти. Можно было бы даже заподозрить, что если число измерений не является неограниченным и если будут сделаны гигантские шаги для устранения различий, что по мере сокращения числа дифференцирующих параметров зависть будет даже усиливаться. Ведь при небольшом числе дифференцирующих измерений многие люди обнаружат, что им не светит успех ни по одному из них. Хотя взвешенная сумма некоторого количества независимых нормальных распределений сама по себе будет нормальной, если каждый индивид (знающий свой результат по каждому параметру) взвешивает параметры иначе, чем другие, общая сумма всех различным образом взвешенных комбинаций всех индивидов не обязательно будет нормальным распределением даже при условии, что оценки по каждому измерению распределены нормально. Каждый мог бы считать себя находящимся в верхней части распределения (даже нормального распределения), поскольку каждый рассматривает распределение в перспективе конкретных весов, которые он сам назначил. Чем меньше измерений, тем меньше у индивида возможностей успешно использовать в качестве основы для высокой самооценки стратегию неоднородного взвешивания, дающую больший вес тому измерению, по которому он получает высокий результат. (Отсюда следует, что зависть можно снизить только решительным уничтожением всех различий.) Даже если зависть более управляема, чем следует из наших рассуждений, было бы нежелательно вмешиваться с целью ухудшить положение индивида для того, чтобы уменьшить зависть и досаду, которые ощущают другие люди, зная о его положении. Такую практику можно сравнить с запретом каких-либо действий (например, с. запретом для расово смешанных пар гулять под ручку) из-за того, что другие огорчаются, зная, что такое поведение имеет место (см. главу 10). Обе ситуации связаны с внешними эффектами одного и тою же типа. Самый перспективный способ для какого-либо общества избежать значительных различий в самооценке заключался бы в том, чтобы не иметь общего набора весов для каждого измерения; вместо этого в таком обществе имелось бы множество разнообразных списков измерений и взвешиваний. Это улучшило бы шансы каждого индивида найти те измерения, которые некоторые другие люди тоже считают важными и по которым он имеет достаточно высокие результаты, чтобы выработать лестную оценку своих достижений, не носящую идиосинкразического характера. Такая фрагментация общего социального взвешивания не должна достигаться за счет централизованных усилий, направленных на устранение значимости тех или иных параметров. Чем более централизованными будут такие усилия и чем шире будет их массовая поддержка, тем в большей степени вклад в эту деятельность станет общепринятым измерением, на котором будет основываться самооценка людей. Осмысленная работа Часто утверждается, что подчиненное положение на работе негативно влияет на самооценку в соответствии с неким социально-психологическим законом или фундаментальным обобщением примерно следующего вида: длительная необходимость выполнять приказы других людей, которых вы не выбирали, и подчиняться им понижает вашу самооценку и вызывает у вас чувство неполноценности; но этого не происходит, если вы можете влиять на происходящее, демократически выбирая руководителей, а также участвуя в постоянном процессе проведения консультаций с ними, голосований по их решениям и т.п. Однако музыканты симфонического оркестра постоянно находятся под управлением своего дирижера (нередко капризного, деспотичного и подверженного вспышкам гнева), и тот не советуется с ними по поводу того, что и как исполнять. При этом они сохраняют высокую самооценку и не чувствуют себя низшими существами. Призывникам в армии постоянно отдают приказы, диктуют форму одежды, содержимое тумбочки и т.п., однако они не чувствуют себя ущербными. Социалистические руководители на предприятиях точно так же получали приказы и подчинялись начальству, как и все остальные, но не теряли самоуважения. На пути к высшим ступенькам карьерной лестницы люди тратят много времени на выполнение приказов и не чувствуют себя из-за этого ущербными. В связи с таким обилием исключений из правила, согласно которому «выполнение приказов в качестве подчиненного порождает низкий уровень самоуважения», необходимо рассмотреть возможность того, что подчиненные с низким уровнем самооценки либо с самого начала были такими, либо их положение заставило их посмотреть в глаза фактам своего бытия и задать себе вопрос о том, на чем основана их оценка собственной значимости и ценности как уникальной личности, на который не нашлось простого ответа. Они будут особенно настоятельно нуждаться в ответе, если они считают, что другие люди, отдающие им приказы, имеют на это право, которое может быть основано только на некоем личном превосходстве. Из теории, основанной на титулах собственности, разумеется, ничего подобного не следует. Люди могут иметь титул на право принимать решения относительно определенных ресурсов, условий, на которых другие могут их использовать, и т.п., не обладая никакими выдающимися достоинствами; они могли получить титулы собственности на них в результате передачи. Возможно, читатели, озабоченные проблемой разницы в самооценке, помогут распространению теории, основанной на титулах собственности, и тем самым устранят одно из оснований для низкой самооценки. Разумеется, это не устранит всех оснований. Иногда несомненным источником титулов собственности, принадлежащих человеку, будут являться его личные достоинства и прошлая деятельность, и тогда сравнение окажется малоприятным. Вопрос об осмысленной и приносящей удовлетворение работе часто смешивается с разговорами о самооценке. Считается, что осмысленная и приносящая удовлетворение работа предполагает: 1) возможность реализовать свои таланты и способности, необходимость находить решения и выходы из ситуаций, требующие самостоятельности и инициативы (т.е. это работа не скучная и не однообразная); 2) участие в деятельности, которую тот, кто выполняет работу, считает полезной; 3) понимание своей роли в достижении неких общих целей; 4) чтобы иногда, принимая решение о своих действиях, индивид должен был учитывать нечто, относящееся к более широкому процессу, внутри которого он действует. Считается, что такой индивид может гордиться тем, что он делает, и тем, что он делает это хорошо, он может чувствовать, что он достойный человек и вносит ценный вклад. Кроме того, считается, что если вынести за скобки внутреннюю целесообразность таких видов работы и производительной деятельности, то выполнение иных видов работы подавляет индивидуальность и приводит к тому, что люди меньше реализуют себя во всех сферах жизни. Нормативная социология – изучение того, каковы должны быть причины проблем – чрезвычайно увлекательна для нас всех. Если X – нечто плохое, а Y (тоже нечто плохое) может быть правдоподобным образом увязано с X, то очень трудно противиться выводу, что одно есть причина другого. Мы хотим, чтобы одна плохая вещь была следствием другой. Если люди должны выполнять осмысленную работу, если это то, чего мы хотим от людей , и если с помощью какого-нибудь рассказа мы можем связать отсутствие такой работы (что плохо) с другой плохой вещью (отсутствием инициативы как таковым, пассивными видами досуга и т.п.), то мы можем радостно перескочить к выводу, что первое зло есть причина второго. Эти плохие вещи, конечно, могут существовать и по иным причинам; и в самом деле, учитывая избирательность при приеме на определенного рода работу, причиной корреляции может быть то, что именно люди, не отличающиеся инициативностью, с наибольшей готовностью соглашаются поступать и продолжать трудиться на таких работах, которые не предоставляют особых возможностей для расцвета инициативы. Часто отмечалось, что фрагментация задач, механические действия и подробная регламентация операций, не оставляющие места для проявления самостоятельности и инициативы, не являются проблемой, свойственной капиталистическим способам производства; это, вероятно, вообще специфика индустриального общества. Каким образом капитализм мог бы ответить и отвечает на стремление рабочих к более осмысленной работе? Если производительность труда заводских рабочих растет тогда, когда сегментация операций делает работу более осмысленной, то стремящиеся к прибыли собственники перестроят производственный процесс именно таким образом. Если при таком осмысленном разделении труда производительность остается такой те, то фирмы изменят внутреннюю организацию производства в ходе конкуренции за рабочую силу. Поэтому единственно интересным для рассмотрения остается тот случай, когда фрагментация производственного процесса на осмысленные сегменты, ротация задач и прочее в том же роде оказывается менее эффективным (с точки зрения рыночных критериев), чем менее осмысленное разделение труда. Это снижение эффективности может быть преодолено тремя способами (или их сочетанием). Прежде всего, сами заводские рабочие могут стремиться к осмысленному труду. У такого труда есть все достоинства, которые ему приписывают его теоретики, рабочие это понимают и готовы поступиться чем-то (частью зарплаты) ради того, чтобы выполнять осмысленным образом сегментированную работу. Они работают за меньшую заработную плату, но считают такой вариант (меньше денег плюс удовлетворение от более осмысленной работы) более привлекательным, чем менее осмысленную работу при более высоком заработке. Они обменивают часть дохода на более осмысленную работу, рост самооценки и прочее. Многие люди именно так и поступают: выбирая род занятий, они ориентируются не только на дисконтированную величину будущих денежных доходов. Они учитывают возможности общения, перспективы личного развития, увлекательность работы, гарантированные рабочие места, утомительность, наличие свободного времени и т.п. (Многие преподаватели колледжей могли бы больше зарабатывать в промышленности. Секретари в университетах отказались от более высокого заработка в промышленности ради более спокойного и, с их точки зрения, более интересного окружения. Можно привести массу других примеров.) Не все хотят одного и того же; по крайней мере не все хотят одинаково сильно. Люди выбирают работу на основании всей суммы выгод, которые она предоставляет. Точно так же рабочие, для которых важно, как именно организован труд, могли бы поступиться частью денег, чтобы получить желаемое; и нет сомнений, что те, для кого это особенно важно, так и поступают, выбирая работу из доступных им вариантов. Ритм жизни фермера не такой, как у рабочих на конвейере (которые составляют менее 5% работников физического труда в США), чьи доходы и жизнь, в свою очередь, отличаются от доходов и жизни продавца в магазине и т.д. Но предположим, что осмысленность работы значит для рабочего не так уж много; он не согласится на более низкую зарплату ради этого. (В какой период его жизни такой обмен для него непривлекателен? Если в самом начале, то его шкала ценностей не является продуктом занятий неосмысленным трудом, и мы должны поостеречься с объяснением его будущего характера трудовым опытом.) Не мог бы кто-либо другой взять на себя денежные издержки пониженной эффективности? Эти «другие» могли бы поступить так потому, что считают это важным делом, хотя и не настолько важным для отдельного рабочего, чтобы он добровольно взял на себя денежные издержки. Итак, второй вариант: потребители могут взять издержки на себя, платя больше за то, что они покупают. Некоторые из нас могут объединиться в потребительский кооператив и покупать продукцию только тех заводов, где труд сегментирован осмысленным образом; мы можем также делать это по отдельности друг от друга. Как много мы сделаем таким образом, будет зависеть от того, насколько поддержка таких производств важна для нас по сравнению с возможностью купить больше других товаров или купить все то же самое дешевле у тех производителей, у которых труд сегментирован без учета осмысленности, а сэкономленные деньги пустить на поддержку других благих начинаний, например на медицинские исследования, помощь нуждающимся художникам или жертвам войн в других странах. Но что если осмысленная сегментация труда не обладает достаточной ценностью ни для отдельных рабочих, ни для отдельных потребителей (включая членов социал-демократических движений)? Какие варианты остаются? Третий вариант заключается в том, чтобы запретить рабочим работать на заводах, на которых труд фрагментирован без учета его осмысленности, или запретить потребителям покупать продукцию таких заводов. (Каждый из запретов поодиночке в отсутствие черного рынка приведет к реализации другого de facto.) Можно еще было бы взять деньги для поддержки осмысленно сегментированных производств из предпринимательской прибыли. Последнее – это отдельная большая тема, и ее мне придется оставить до другого случая. Но заметим, что проблемы с организацией рабочих мест будут даже в отсутствие частных собственников в гипотетической ситуации, когда все заводы принадлежат их рабочим. Организуя производство, некоторые компании совместно решили бы поделить выросшую денежную прибыль. Другие компании должны были бы либо последовать их примеру, либо понизить годовую заработную плату рабочим, либо уговорить потребителей платить дороже за их продукцию. Возможно, в такой ситуации социалистическое правительство действительно запретило бы неосмысленную работу; но даже если оставить в стороне проблему с формулировкой закона, возникает вопрос: на каком основании оно могло бы навязать свои взгляды всем тем рабочим, которые предпочли бы другие цели? Рабочий контроль В капиталистической системе фирмы могли бы предоставить осмысленную работу тем, кто хочет этого достаточно сильно. Могли бы ли они таким же образом предоставить и демократичную структуру внутреннего управления? До известной степени, несомненно. Но если спрос на демократическое принятие решений распространяется и на права собственности, то нет. Конечно, в качестве альтернативы люди могут создать свои собственные демократически управляемые кооперативные фирмы. Любой богатый радикал или группа рабочих могут купить завод или создать новый и реализовать симпатичную им схему управления, например идею демократически управляемых, контролируемых рабочими компаний. Завод может продавать свою продукцию на рынке. Здесь возникают варианты, похожие на те, что мы уже обсуждали. Возможно, что внутренние процедуры на таком заводе не уменьшат эффективности производства с точки зрения рыночных критериев. Ведь хотя люди будут проводить меньше времени собственно за работой (довольно много времени уйдет на деятельность, связанную с процессом демократического принятия решений), возможно, что в это время рабочие будут работать на собственном заводе над проектами, к выбору и разработке которых они имели отношение, настолько усердно и эффективно, что результаты по рыночным критериям окажутся выше, чем у их ортодоксальных конкурентов (см. взгляды Луи Блана). В этом случае трудностей в создании финансово успешных производств такого типа не возникло бы. Я пренебрегаю здесь известными сложностями, связанными с тем, как должна действовать система такого рабочего контроля. Если решения будут приниматься голосованием рабочих, это приведет к недоинвестированию долгосрочных проектов, прибыль от которых поступит тогда, когда многие участники голосования не смогут ею воспользоваться в достаточной мере, чтобы это перевесило изъятие инвестируемых средств из текущего распределения между работниками – потому ли, что они больше не будут работать на этом заводе, или потому, что будут уже стары. Такого недоинвестирования (и, как следствие, ухудшения положения будущих рабочих) можно избежать, если каждый рабочий владеет долей в предприятии, которую он может продать или завещать, потому что тогда ожидание будущих прибылей будет увеличивать текущую ценность его доли совладельца. (Но тогда…) Если каждый новый рабочий приобретает право на равный процент чистой годовой прибыли (или равную долю собственности), это повлияет на коллективные решения о приеме новых рабочих. Те, кто уже работает, а значит, и весь завод, будут иметь сильный стимул для максимизации средней (в расчете на одного рабочего), а не совокупной прибыли, и потому на заводе будет работать меньше людей, чем там, где нанимают каждого, кого можно использовать с прибылью. Как будет приобретаться дополнительный капитал для расширения производства? Будет ли существовать дифференциация доходов внутри коллектива? (Чем будут определяться различия?) И тому подобное. Поскольку система синдикалистских предприятий была бы связана со значительным неравенством доходов рабочих разных заводов (в силу различной величины капитала на одного занятого и различной прибыльности), трудно понять, почему люди, которым нравятся эгалитарные паттерны конечного состояния, думают, что это подходящий способ реализации их мечты. Если организованный таким образом, контролируемый рабочими завод будет менее эффективным по рыночным критериям и поэтому не сможет продавать свою продукцию так же дешево, как завод, который ориентирован главным образом на удешевление производства (а другие ценности его владельцев волнуют мало или вовсе отсутствуют), с этой трудностью, как и в предыдущем случае, легко справиться с помощью одного из двух методов (или их комбинации). Во-первых, завод, контролируемый рабочими, может платить каждому рабочему меньше; иными словами, используя свой механизм коллективного принятия решений, они могут платить себе меньше, чем получают рабочие на более ортодоксальных предприятиях, и это даст им возможность продавать свою продукцию по конкурентным ценам. Если, однако, рабочие откажутся получать на заводах, контролируемых рабочими, меньше, чем они могли бы зарабатывать в другом месте, иными словами, если неденежные выгоды такого рода занятости для них менее важны, чем возможности более высокого заработка. в другом месте, тогда контролируемый рабочими завод может опробовать второй вариант – платить рабочим конкурентную зарплату и взимать более высокую цену за свою продукцию .Вероятно, он попросит покупателей платить больше, чем за продукцию более ортодоксальных конкурентов, объяснив им, что, поступая так, они будут поддерживать контролируемый рабочими завод и содействовать делу социальной справедливости. И опять, можно предположить, что некоторые потребители согласятся понести дополнительные расходы, в то время как другие решат, что вместо того, чтобы заниматься благотворительностью в пользу завода, контролируемого рабочими, они лучше купят более дешевые товары, а сэкономленные деньги используют на другие цели, в том числе на другие благотворительные проекты. Если не найдется достаточно большого количества тех, кто поддержит завод, то (без учета крупных частных субсидий, не связанных с потреблением) он разорится. Он добьется успеха, если достаточное количество рабочих и/или потребителей будет согласно в какой-то степени использовать неденежные критерии и поддерживать производство. Здесь важно подчеркнуть то, что существуют возможности реализовать модель рабочего контроля на основе добровольных действий людей в свободном обществе. Можно было бы предположить, что в обществе с преимущественно частными предприятиями заводы, контролируемые рабочими, не могли бы возникнуть, даже если бы они были эффективны. Но если бы их считали эффективными, они могли бы получить некоторую поддержку в рыночной экономике. Ведь подобные фирмы, или коммуны, или иные экспериментальные начинания, как бы их ни называть, добившись процветания (в существенном числе случаев), смогли бы вернуть все первоначальные инвестиции, даже если бы им был не по душе принцип частного инвестирования. И не говорите, что поддержка предприятий, успех которых привел бы к сокращению или полному исчезновению инвестиций как системы, противоречит классовым интересам инвесторов. Инвесторы не настолько альтруистичны. Они руководствуются личными, а не классовыми интересами. С другой стороны, вопрос о том, каким образом в государственной системе можно было бы собрать достаточные ресурсы для создания частного предприятия при условии, что там были бы люди, согласные быть рабочими и потребителями, куда более труден. Даже если найти внешние инвестиции было бы сложнее, чем описано в предыдущем абзаце, в казне профсоюзов в настоящее время достаточно денег для создания множества контролируемых рабочими фирм, которые могли бы гасить займы с процентами, как поступают частные собственники с банковскими ссудами и даже со ссудами, полученными от профсоюзов. Почему же профсоюзы или группы рабочих не начинают собственный бизнес? Ведь это так просто – дать рабочим доступ к средствам производства: купи машины, возьми в аренду производственные площади и т.д., так же как делают частные предприниматели. Полезно выяснить, почему профсоюзы не создают новых предприятий и почему рабочие не объединяют для этого имеющиеся у них средства. Эксплуатация по Марксу Этот вопрос важен для того, что осталось от марксистской экономической теории. С крахом трудовой теории ценности исчезает и основа марксистской теории эксплуатации. Обаяние и простота определения эксплуатации в этой теории пропадают вслед за осознанием того, что согласно этому определению эксплуатация будет существовать в любом обществе, в котором осуществляются инвестиции ради увеличения будущего продукта (возможно, вследствие роста населения), а также того, что в любом обществе, в котором люди, неспособные к труду или к производительному труду, субсидируются за счет труда остальных. Но в конечном итоге марксистская теория объясняет феномен эксплуатации тем, что рабочие не имеют доступа к средствам производства. Рабочие вынуждены продавать свой труд (способность к труду) капиталистам, потому что они должны использовать средства производства и без них не способны заниматься производством. Рабочий или группа рабочих не могут арендовать средства производства и потом несколько месяцев ждать, когда продукция будет реализована; им не хватает денежных запасов, чтобы получить доступ к оборудованию или подождать до того момента, когда будет получен доход от будущих продаж продукции, которая производится в данное время. Ведь в промежутке рабочим нужно что-то есть. В силу этого (делается вывод) рабочий вынужден иметь дело с капиталистом. (А резервная армия безработных избавляет капиталистов от необходимости конкурировать за рабочую силу и поднимать цену труда.) Отметьте, что когда остальная часть теории справедливо отброшена, то единственным обоснованием эксплуатации остается невозможность доступа к средствам производства, из чего следует, что в обществе, где рабочие не обязательно вынуждены иметь дела с капиталистом, эксплуатация трудящихся будет отсутствовать. (Мы обходим вопрос о том, вынуждены ли рабочие вступать в отношения с другой, менее децентрализованной группой.) Таким образом, если имеется сектор принадлежащих обществу или контролируемых обществом (как хотите) средств производства, который способен расширяться так, чтобы в нем могли работать все желающие, этого достаточно, чтобы ликвидировать эксплуатацию трудящихся. В частности, если кроме общественного сектора есть и сектор, в котором средства производства принадлежат частным лицам и в котором работают те, кто предпочел работать в этом секторе, то и эти рабочие не подвергаются эксплуатации. (Возможно, они предпочли работать там, несмотря на попытки убедить их поступить по-другому, оттого что в этом секторе больше заработная плата или доход.) Ведь их никто не принуждает вступать в отношения с частными собственниками средств производства. Остановимся на этом примере подробнее. Предположим, что частный сектор расширялся бы, а общественный становился бы слабее и слабее. Предположим, что все больше рабочих предпочитали бы работу в частном секторе. Заработная плата в частном секторе выше, чем в общественном, и постоянно растет. Теперь представим себе, что со временем этот слабый государственный сектор становится совершенно незначительным, возможно, даже совсем исчезает. Произойдут ли какие-либо сопутствующие изменения в частном секторе? Поскольку предполагается, что государственный сектор уже был незначителен, приток новых работников в частный сектор не окажет значительного воздействия на заработную плату. Теория эксплуатации считает своим долгом заявить, что такие изменения должны быть велики; это утверждение крайне неубедительно. (Убедительные теоретические аргументы в пользу этого тезиса отсутствуют.) Если в уровне или в темпе повышения уровня заработной платы в частном секторе не произошло изменений, можно ли было говорить, что работники частного сектора, которые до тех пор не были эксплуатируемыми, стали эксплуатируемыми? Если они даже не знают, что государственный сектор исчез, потому что не обратили на это внимания, то принуждены ли они с этого момента работать в частном секторе, обращаться к частным капиталистам за работой и вследствие этого, ipso facto подвергаться эксплуатации? Представляется, что именно это теория была бы вынуждена утверждать. Какой бы ни была некогда ситуация с отсутствием доступа к средствам производства, в нашем обществе большие сегменты рабочей силы владеют достаточными денежными резервами и, кроме того, значительные денежные резервы принадлежат пенсионным фондам профсоюзов. Эти рабочие имеют возможность ждать, и они в состоянии инвестировать. Возникает вопрос, почему эти деньги не используются для создания производств, находящихся под контролем рабочих. Почему радикалы и социал-демократы не настаивали на этом? Возможно, у рабочих нет свойственной предпринимателям способности определять перспективные возможности для прибыльной деятельности и организовывать фирмы для реализации этих возможностей. В таком случае рабочие могут попробовать нанять предпринимателей и менеджеров, чтобы те создали для них фирму, а через год передали бы управление рабочим (собственникам). (Хотя, как подчеркивает Кирцнер, предпринимательская хватка понадобилась бы и для того, чтобы решить, кого нанять.) Различные группы рабочих конкурировали бы на рынке найма талантливых предпринимателей, поднимая цену таких услуг, в то время как имеющие капитал предприниматели пытались бы нанять рабочих на условиях традиционных отношений собственности. Оставим в стороне вопрос, как выглядело бы равновесие на этом рынке, и задумаемся над тем, почему в наши дни группы рабочих так не делают. Создание новой фирмы – дело рискованное. Непросто обнаружить новый предпринимательский талант, также многое зависит от оценок будущего спроса, доступности ресурсов, от непредвиденных препятствий, везения и т.п. Специализированные инвестиционные институты и фонды венчурного капитала возникают именно для того, чтобы брать на себя эти риски. Некоторые люди не хотят брать на себя риск инвестирования, финансовой поддержки или создания новых проектов. Капиталистическое общество позволяет отделить функцию принятия этих рисков от других видов деятельности. Рабочие завода Edsel, филиала Ford Motor Company, не брали на себя риски предприятия, и когда компания понесла убытки, они не возвращали ей часть своей зарплаты. В социалистическом обществе либо индивид должен брать на себя часть рисков предприятия, на котором он работает, либо каждый индивид берет на себя риски по инвестиционным решениям центральной власти. Невозможно снять с себя эти риски или нести только некоторые из них (приобретя специальные знания в каких-то областях), как это можно сделать в капиталистическом обществе. Часто люди, не желающие принимать на себя риски, чувствуют себя вправе получать вознаграждение от тех, кто рискует и побеждает; но при этом они не чувствуют себя обязанными помогать покрыть убытки тем, кто рискнул и проиграл. Например, крупье в казино ожидают больших чаевых от тех, кто выиграл крупную сумму, но они не ожидают, чтобы их попросили покрыть часть убытков проигравших. Доводы в пользу такого асимметричного распределения еще слабее применительно к компаниям, успех которых не является случайностью. Почему некоторые полагают, что могут держаться в стороне, выжидая, когда чье-то начинание приведет к успеху (чтобы задним числом определить, кто выжил и ведет дело с прибылью), а потом потребовать долю в успехе? При этом они не считают, что они должны нести убытки, если предприятие окажется неудачным, и не считают, что, если они хотят участвовать в распределении прибыли или в управлении предприятием, им следует вкладывать в него и рисковать вложенными средствами. Прежде чем сравнить нашу точку зрения с тем, как эти риски трактует марксистская теория, мы должны совершить краткий экскурс в эту теорию. Теория Маркса представляет собой одну из форм ресурсной теории ценностей [productive resources theory of value]. Теория такого рода утверждает, что ценность V вещи X равна общей сумме всех производительных ресурсов общества, которые содержатся в X. В более практической формулировке: отношение ценности двух вещей V(X)/V(Y) равно отношению содержащихся в них производительных ресурсов М (ресурсы в X)/М (ресурсы в Y), где М – показатель, измеряющий количество ресурсов. Такая теория требует наличия измерителя М, значение которого определяется независимо от подлежащих объяснению пропорций V. Если соединить ресурсную теорию ценности с трудовой теорией производительных ресурсов, согласно которой труд является единственным производительным ресурсом, то мы получим трудовую теорию ценности. Многие возражения, выдвинутые против трудовой теории ценности, относятся к любой теории производительных ресурсов. Теория, альтернативная ресурсной теории ценности, могла бы утверждать, что ценность производительных ресурсов определяется ценностью конечных продуктов, которые из них возникают (могут быть произведены), где ценность конечной продукции определяется не через ценность использованных для этого ресурсов, а каким-то другим способом. Если одна машина может быть использована для производства X (и ни для чего иного), другая – для производства Y, если каждая из машин использует для производства единицы продукции равное количество одинакового сырья и доказывается ценнее, чем Y, то первая машина ценнее второй, даже если на производство обеих машин потрачено равное количество сырья и времени. Первая машина, производящая более ценный конечный продукт, будет стоить дороже, чем вторая. Это может породить иллюзию, что получаемая с ее помощью продукция имеет более высокую ценность в силу того, что сама машина имеет более высокую ценность. Но все обстоит в точности наоборот. Машина является более ценной, потому что ее продукция ценится выше. Однако ресурсная теория ценности говорит не о ценности производительных ресурсов, а только об их количестве. Если бы имелся только один фактор производства и он был бы однородным, можно было бы по крайней мере сформулировать ресурсную теорию, избежав порочного круга. Но когда факторов больше одного или когда единственный фактор может быть неоднородным, возникает проблема определения показателя М таким образом, чтобы не получилось порочного круга. Для этого необходимо определить, какое количество одного фактора производства должно считаться эквивалентным данному количеству другого. Одна процедура сводилась бы к тому, чтобы взять за основу ценность конечных продуктов и вывести значение нужного показателя из пропорций. Но эта процедура определяла бы показатель количества ресурсов на основании информации о ценности конечной продукции, а потому не могла бы использоваться для того, чтобы объяснить ценность конечной продукции на базе информации о количестве используемых ресурсов. Другая процедура заключалась бы в том, чтобы найти какую– нибудь общую вещь, которую можно произвести в различных количествах и с. помощью X, и с помощью У, а затем использовать соотношение количества конечной продукции для определения количества, исходного материала. Таким образом удается избежать порочного круга, возникающего в случае, когда исходной является ценность конечной продукции; в данном случае исходным является количество конечной продукции, и на основе этой информации определяется количество исходных материалов (чтобы дать определение измерителю М). Но даже если общий вид продукции существует, он может быть не тем, для производства которого данные факторы подходят наилучшим образом, а потому использование его для сравнения может дать ошибочные коэффициенты. Факторы следует сравнивать в их наилучшем (для каждого отдельного фактора) применении. Кроме того, если каждый из ресурсов можно использовать для изготовления двух разных вещей и количественные пропорции для этих случаев различны, возникнет проблема, какой коэффициент выбрать в качестве коэффициента пропорциональности между ресурсами. ДЛЯ иллюстрации этих трудностей можно взять предложенный Подом Суизи анализ концепции простого, недифференцированного трудового времени . Суизи рассматривает, как можно уравнять труд квалифицированный и неквалифицированный, и приходит к выводу, что если бы мы исходили из ценности конечной продукции, то попали бы в порочный круг, потому что именно ее и нужно объяснить. Затем Суизи отмечает, что квалификация зависит от двух факторов: от образования и от врожденных различий. Суизи предлагает приравнять образование к числу потраченных на него часов, не учитывая при этом мастерство учителя, даже измеренное с помощью таких грубых показателей, как продолжительность обучения в часах самого учителя (и того, сколько часов затратил на обучение ею учитель?). Для измерения врожденных различий Суизи предлагает дать двум индивидам делать одно и то же, а потом сравнить количество произведенной продукции и вычислить уравнивающий их коэффициент. Но поскольку квалифицированный труд лучше рассматривать не как более быстрый способ произвести то же, что производит неквалифицированный труд, а как способ производства более качественной продукции, то этот метод определения показателя М не будет работать. (Если сравнивать живописное мастерство мое и Рембрандта, то ключевое различие состоит не в том, что он пишет картины быстрее меня.) Было бы утомительно перечислять все стандартные примеры, доказывающие неадекватность трудовой теории ценности: найденные природные объекты (ценность которых намного превышает труд, потраченный на то, чтобы их найти); редкие блага (письма Наполеона), которые невозможно произвести в неограниченном количестве; различия в ценности одинаковых объектов в разных местах; различия, связанные с квалификацией; изменения, связанные с колебаниями спроса и предложения; предметы, созревающие с течением времени, на производство которых требуется много времени (старые вина), и т.п. До сих пор речь шла о природе простого недифференцированного трудового времени, которое должно предоставить единицу измерения всего остального. Теперь мы должны ввести дополнительные уточнения. Дело в том, что марксистская теория не утверждает, что ценность объекта пропорциональна количеству часов простого недифференцированного труда, потребовавшихся для его производства; она говорит, что ценность объекта пропорциональна количеству часов простого недифференцированного общественно необходимого труда, потребовавшихся для его производства. Откуда берется дополнительное требование о том, что рабочие часы должны быть общественно необходимы? Разберем этот вопрос без спешки. Требование, чтобы объект был полезным, является необходимым компонентом трудовой теории стоимости, если эта теория хочет избежать некоторых возражений. Представим себе, что человек работает над чем-то совершенно бесполезным и никому не нужным. Например, он часами тренируется в завязывании большого узла; никто не может сделать это быстрее его. Будет ли ценность этого объекта измеряться часами затраченного на него труда? Теория не должна приводить к таким результатам. Маркс обходит это возражение следующим образом: «Вещь не может быть стоимостью, не будучи предметом потребления. Если она бесполезна, то и затраченный на нее труд бесполезен, не считается за труд и потому не образует никакой стоимости» . Не есть ли это ограничение ad hoc? Учитывая всю остальную теорию, кто применяет его? Почему не весь успешно завершенный труд создает ценность? А если упоминание о том, что этот труд полезен людям и на самом деле нужен им (он мог бы быть полезен, но никому не нужен) является обязательным, то, вероятно, получить завершенную теорию ценности можно, исходя исключительно из потребностей, которые в любом случае должны быть учтены. Даже при наличии ad hoc ограничения, устанавливающего, что объект должен приносить какую-то пользу, проблемы остаются. Представим себе, что некто 563 часа работает над производством чего-то, имеющего очень небольшую полезность (и невозможно сделать то же самое более эффективно). Это нечто удовлетворяет необходимому условию полезности объекта. Определяется ли его ценность количеством вложенного труда, вследствие чего оно оказывается невероятно дорогим? Нет. «Потому что затраченный на них труд идет в счет лишь постольку, поскольку он затрачен в форме, полезной для других» . Маркс продолжает: «Но является ли труд действительно полезным для других, удовлетворяет ли его продукт какой-либо чужой потребности – это может доказать лишь обмен». Если мы истолкуем Маркса в том смысле, что полезность не является необходимым условием и (при выполнении этого условия) не количество труда определяет ценность, а, напротив, степень полезности определяет, сколько (полезного) труда было потрачено на объект, то мы получим теорию, весьма отличающуюся от трудовой теории ценности. Можно подойти к этому вопросу с другой стороны. Предположим, что полезные вещи произведены с предельно возможной эффективностью, но их произведено слишком много, чтобы их можно было продать по определенной цене. Цена, при которой весь товар будет распродан, ниже, чем трудовая ценность продуктов; на то, чтобы их произвести, было потрачено большее количество эффективно использованных рабочих часов, чем люди готовы оплатить (при определенной цене часа труда). Следует ли из этого, что количество средних часов, вложенных в производство объекта значительной полезности, не определяет его ценность? Маркс отвечает, что если имеет место такое перепроизводство, что товары не удается распродать по определенной цене, значит, труд был использован неэффективно (нужно было произвести меньше), хотя сам труд не был неэффективным. Таким образом, не все эти трудовые часы составили общественно необходимое время труда. Ценность объекта не меньше, чем потраченное на его производство количество общественно необходимых трудовых часов, потому что на его производство было потрачено меньше часов общественно необходимого труда, чем кажется на первый взгляд. «Допустим, наконец, что каждый имеющийся на рынке кусок холста заключает в себе лишь общественно необходимое рабочее время. Тем не менее общая сумма этих кусков может заключать в себе избыточно затраченное рабочее время. Если чрево рынка не в состоянии поглотить всего количества холста по нормальной цене 2 шилл. за аршин, то это доказывает, что слишком большая часть всего рабочего времени общества затрачена в форме тканья холста. Результат получается тот же, как если бы каждый отдельный ткач затратил на свой индивидуальный продукт более, чем общественно необходимое рабочее время» . Таким образом, Маркс утверждает, что не весь этот труд является общественно необходимым. А какой общественно необходим и сколько его общественно необходимо, будет определяться тем, что происходит на рынке! Это уже не трудовая теория ценности; «Именно через конкуренцию выясняется, является ли количество труда, воплощенное в товаре, общественно необходимым количеством или нет Когда предложение конкретного товара превосходит спрос на него, это означает, что на производство этого товара было израсходовано больше труда, чем было общественно необходимым в данный период. Когда центральное понятие общественно необходимого времени труда само определено в терминах процессов и пропорций обмена на конкурентном рынке! Мы вернулись к прежней теме, к вопросу о рисках инвестирования и производства, который, как видим, преобразовал трудовую теорию ценности в теорию, использующую критерии конкурентных рынков. Рассмотрим теперь систему оплаты в соответствии с количеством часов отработанного простого, недифференцированного общественно необходимого труда. При такой системе риски, связанные с процессом производства, ложатся на каждого рабочего, участвующего в процессе. Как бы много часов и с какой бы степенью эффективности он ни отработал, о количестве отработанных им часов труда, которые были общественно необходимы, он не узнает до тех пор, пока не выяснится, сколько людей готовы покупать продукцию и по каким ценам. В условиях системы оплаты в соответствии с количеством часов отработанного общественно необходимого труда некоторые усердные рабочие не получили бы почти ничего (те, кто занимался производством хулахупов, когда мода на них прошла, или те, кто работал на заводе Edsel компании Ford Motor), а другие получили бы очень мало. (Учитывая огромную и неслучайную некомпетентность инвестиционных и производственных решений в социалистическом обществе, было бы чрезвычайно удивительно, если бы правители такого общества осмелились платить своим рабочим в строгом соответствии с количеством отработанного ими «общественно необходимого» труда!) Такая система заставила бы каждого индивида пытаться предвидеть будущий спрос на производимый им товар; это оказалось бы совершенно неэффективно и подвигло бы тех, кто сомневается в будущем успехе своей продукции, бросить работу, с которой они хорошо справляются, даже если другие верят в успех настолько, что готовы рискнуть. Система, которая позволяет людям перекладывать на других риски, которые им не хочется брать на себя, и при любом исходе рискованного процесса получать фиксированную оплату, имеет несомненные преимущества. Есть большие преимущества в существовании возможностей для специализации на принятии рисков; эти возможности приводят к типичному набору капиталистических институтов. Маркс попытался ответить на следующий кантианский вопрос: как возможна прибыль? Как может возникнуть прибыль, если все оплачивается в соответствии с полной ценностью, если нет никакого жульничества! Согласно Марксу, ответ заключается в уникальной особенности рабочей силы: ее ценность равна издержкам на ее воспроизводство (труду, вложенному в нее), но при этом она способна производить большую ценность, чем она имеет. (Это верно и относительно машин.) Вложение определенного количества труда L в производство человеческого существа создает нечто, способное израсходовать количество труда, превышающее L. Поскольку индивидам не хватает ресурсов, чтобы дождаться дохода от продажи продуктов их труда (см. выше), они не в состоянии получить выгоду от своих способностей и вынуждены обращаться к капиталистам. В свете трудностей, с которыми столкнулась марксистская экономическая теория, можно было бы предположить, что марксисты займутся тщательным изучением других теорий существования прибыли, включая те, что были сформулированы «буржуазными» экономистами. Хотя здесь я сконцентрировался на вопросах риска и неопределенности, я должен также упомянуть об инновациях (Шумпетер) и, что очень важно, о предпринимательской бдительности [alertness] в отношении новых возможностей для арбитражных операций (в широком понимании), которых еще не заметили другие . Если другая объясняющая теория окажется адекватной, то марксистская экономическая теория, как можно предположить, лишится значительной части научности; может даже возникнуть представление, что эксплуатация по Марксу – это эксплуатация экономического невежества публики. Добровольный обмен Некоторые читатели не одобрят того, что я часто говорю о добровольных обменах, на том основании, что некоторые действия (например, когда люди соглашаются работать по найму) на самом деле не добровольны, потому что у одной из сторон резко ограничен выбор вариантов, и все они намного хуже того, который она выбирает. Являются ли действия индивида добровольными, зависит от того, что ограничивает доступные ему варианты. Если ограничителями являются законы природы, действия добровольны. (Я могу добровольно дойти пешком туда, куда я предпочел бы долететь без посторонней помощи.) Действия других людей ограничивают доступные нам возможности. Становится ли результирующее действие добровольным, зависит от того, имели ли эти другие право на свои действия. Рассмотрим следующий пример. Представим себе, что есть двадцать шесть женщин и двадцать шесть мужчин, каждый из которых хочет вступить в брак. Так получилось, что в каждой половой группе все индивиды одного пола одинаковым образом упорядочивают особей противоположного пола по степени привлекательности в качестве брачных партнеров: в убывающем порядке от A до Z и соответственно от A’ до Z’. А и А’ добровольно принимают решение вступить в брак, и каждый предпочитает другого остальным возможным партнерам. В больше всего хотел бы вступить в брак с А’, а В’ – с А, но A и А’ своим выбором устранили такие возможности. Когда В и В’ вступают в брак, их выбор не является недобровольным просто из-за того, что каждый из них предпочел бы другой вариант. Этот другой, наиболее предпочтительный вариант требует сотрудничества других людей, которые предпочли не сотрудничать, что является их правом. У В и В’ возможности выбора меньше, чем были у А и А’. Такое сокращение круга возможностей продолжается в алфавитном порядке вплоть до Z и Z’, у каждого из которых есть выбор: либо вступить в брак друг с другом, либо не вступать в брак вовсе. Каждый из них предпочитает любого из двадцати пяти других партнеров, которые в результате своего выбора стали недоступными для Z и Z’. Z и Z’ решили вступить в брак добровольно. То, что единственный доступный им вариант (на их взгляд) намного хуже, и то, что другие, решив реализовать свои права определенным образом, сформировали тем самым конфигурацию вариантов, из которых выбирают Z и Z’, не означает, что они поженились не по доброй воле. Похожие соображения применимы к рыночным обменам между рабочими и владельцами капитала. Z должен выбрать между трудом и голодной смертью; решения и действия всех остальных не оставили для Z никаких других вариантов. (У него могли бы быть разные варианты трудоустройства.) Является ли решение Z наняться на работу добровольным? (А решение человека, находящегося на необитаемом острове, который должен работать, чтобы выжить?) Выбор Z действительно доброволен, если все остальные индивиды, от А до Y, действовали добровольно и в рамках своих прав. Тогда мы должны выяснить, так ли это в отношении них. Мы задаем эти вопросы, двигаясь вверх, пока не дойдем до А или до А и В, решение которых действовать определенным образом сформировало ситуацию, в которой выбор делает С. Мы возвращаемся вниз по цепочке, в которой добровольные акты выбора индивидов от А до С повлияли на возможность выбора D, акты выбора индивидов от А до D повлияли на возможность выбора Е и так далее обратно к Z. Когда человеку приходится делать выбор из вариантов разной степени отвратительности, нельзя считать его действия недобровольными на основании того, что другие добровольно совершали свой выбор и действовали в рамках своих прав таким образом, что не оставили ему более привлекательных вариантов. Следует отметить любопытную особенность структуры права вступать в отношения с другими людьми, в том числе в отношения добровольного обмена. Право вступать в определенные отношения – это не право вступать в них с кем угодно и даже не право вступать в них с теми, кто хочет этого или выбрал бы это; это право вступать в такие отношения с любым, у кого есть право вступать в такие отношения (с кем-то, у кого есть право вступать в такие отношения…). У права вступать в отношения или заключать сделки есть «крючки», которые должны прикрепиться к соответствующему «крючку» прав другого человека, который тот протягивает им навстречу. Моего права на свободу слова не нарушает то, что некий узник заключен в одиночку, откуда он не может услышать меня, и мое право на получение информации не нарушено, если этому узнику мешают общаться со мной. Права журналистов не нарушены, если «человеку без страны» Эдварда Эверетта Хейла не разрешают читать некоторые их статьи, и права читателей также не были нарушены, когда Йозефа Геббельса повесили, тем самым помешав ему снабдить их дополнительными текстами для чтения. В каждом из этих случаев под правом имеется в виду право на отношения с кем-то, у кого также есть право быть стороной в подобных отношениях. Как правило, у взрослых людей есть право на отношения с любым другим взрослым, который согласен на них и имеет такое право, но это право может быть отнято в наказание за неправильные действия. Это усложнение «крючков» на правах не будет иметь значения применительно к рассматриваемым нами случаям. Но у него есть свои следствия; например, оно затрудняет автоматическое осуждение принудительного прекращения выступлений ораторов в общественном месте только на том основании, что это нарушает права других людей на выслушивание мнений, которые они желают выслушать. Если право вступать в отношения – это только половина права, то эти другие люди имеют право выслушивать любые мнения, какие они пожелают, но только мнения тех индивидов, которые имеют право их сообщать. Права слушателей не нарушены, если у оратора нет «крючка», чтобы соединиться с их «крючками». (У оратора может не быть «крючка» на правах только потому, что он что-то совершил, но не из за содержания того, что он хочет сказать.) Мои размышления не направлены на оправдание запрета публичных выступлений, я просто хочу предостеречь читателя от поспешного осуждения подобных запретов на слишком простых основаниях, которые я раньше был склонен использовать и сам. Филантропия Я уже указывал, каким образом индивиды могли бы по своему выбору поддерживать виды деятельности, институты или ситуации, которые им симпатичны, например контролируемые рабочими заводы, расширение возможностей для других, сокращение бедности, гуманизацию рабочих мест. Но захотят ли даже те люди, которые симпатизируют этим идеям, делать благотворительные взносы в пользу других, даже если вывести их из-под налогообложения? Разве они не хотят уничтожения или ликвидации бедности или не приносящего удовлетворения труда, и разве их взносы не являются всего лишь каплей в море? И не будут ли они чувствовать себя наивными простаками, если они будут давать, а другие – нет? Не может ли быть так, что все они предпочитают принудительное перераспределение, даже несмотря на то, что они не стали бы заниматься частной благотворительностью, если бы принуждения не существовало? Представим ситуацию, в которой существует одобряемое всеми принудительное перераспределение, которое передает средства от богатых индивидов бедным индивидам. Теперь предположим, что правительство, возможно, для снижения трансфертных издержек, управляет обязательной системой, принуждая каждого богатого индивида ежемесячно посылать чек на предписанную сумму на почтовый адрес какого-то получателя, имени которого он не знает и который не знает его имени . Общая величина трансферта равна сумме этих индивидуальных переводов. И в соответствии с гипотезой каждый, кто платит, поддерживает принудительную систему. Теперь представим, что принуждения нет. Продолжат ли индивиды делать переводы добровольно? Прежде отдельный взнос помогал определенному индивиду. Он будет продолжать поддерживать этого индивида вне зависимости от того, будут ли другие продолжать делать переводы. Почему чье-либо желание делать их должно иссякнуть? Есть два типа причин, достойных рассмотрения: во-первых, взнос отдельного человека оказывает меньше влияния на проблему, чем при наличии принудительной схемы; во-вторых, то, что он делает взнос, связано для него с большей жертвой, чем при принудительной схеме. Результат, к которому приводит его взнос в принудительной схеме, оправдывает в его глазах этот платеж. Он перестает платить при добровольной схеме либо оттого, что этот взнос приносит ему меньше, либо оттого, что он стоит ему больше. Почему его взнос мог бы оказывать меньшее влияние в отсутствие некоторых или всех остальных взносов? Почему он мог бы приносить ему меньше? Во-первых, ликвидация и искоренение бедности (неинтересного труда, подчиненного положения людей и т.п.) может быть для человека самостоятельной ценностью, превышающей задачу преодоления бедности каждого конкретного индивида. Реализация идеала отсутствия бедности и т.п. имеет для него самостоятельную ценность. (Учитывая социальную неэффективность, этого никогда не произойдет.) Но поскольку он будет продолжать перечислять взносы до тех пор, пока это делают остальные (и будет рассматривать свой вклад как очень важный, при условии что остальные тоже делают взносы), это не может быть мотивацией, способной привести кого бы то ни было к отказу от взносов. Возможно, потребуется какое-то средство напоминания о том, почему человек хочет уничтожить различные общественные пороки, где будут перечислены причины, по которым нежелательным является каждое проявление общественного порока независимо от того, имеются ли где-то еще подобные случаи. Сокращение случаев проявления общественных пороков с двух до одного не менее важно, чем их сокращение с одного до нуля. Отрицание этого – характерный признак идеолога. Те, кто склонен прилагать усилия для расширения принудительной благотворительности из-за того, что они окружены такими идеологами, потратили бы время с большим толком, если бы попытались вырвать своих ближних из плена абстракций и вернуть их с неба на землю. Или, по крайней мере, им следует предпочесть такую принудительную систему, сеть которой охватывает только идеологов такого рода (сторонников принудительной системы). Второй и более почтенной причиной того, почему добровольные взносы могут приносить индивиду, который их делает, меньшее удовлетворение, чем недобровольные, причиной, по которой кто-либо мог бы прекратить делать взносы в добровольной системе, оставаясь сторонником принудительной системы, могла бы быть вера в то, что подлежащее искоренению явление содержит внутренние усиливающие взаимодействия. Результат от воздействия на конкретный компонент можно получить только в том случае, если одновременно воздействовать на все компоненты явления. Такое воздействие одновременно помогает данному компоненту и снижает ухудшение состояния других компонентов; но это снижение внешнего ухудшения для каждого отдельного индивида может быть само по себе почти пренебрежимо малым или находиться ниже определенного порога. В такой ситуации то, что вы даете одному индивиду n долларов, в то время как многие другие люди дают каждый по n долларов каждому или большинству из тех индивидов, кто взаимодействует с получателем вашего взноса, может оказать на «вашего» получателя существенное воздействие, которое в ваших глазах стоит ваших n долларов; а если только вы будете давать реципиенту ваши n долларов, то воздействие на него будет не таким существенным. Поскольку результирующее воздействие в этом случае, с вашей точки зрения, не будет стоить n долларов, вы не будете участвовать в добровольной системе. Но опять-таки это не причина, по которой дающие перестали бы это делать; однако это достаточная причина, чтобы дающие перестали давать, если откажутся давать остальные, а следовательно, это может служить причиной того, почему было бы трудно запустить всеобщую благотворительность такого рода. Люди, работающие над созданием принудительной схемы, могли сосредоточить свои усилия на обеспечении согласованного старта. Эту задачу облегчает то, что люди хотят не только уменьшения или искоренения некоего общественного порока; они также хотят участвовать в этом и быть частью того, что ведет к смягчению проблемы. Это желание уменьшает проблему «безбилетника». Теперь обратимся к вопросу о том, почему взнос индивида (та же сумма денег, что и в условиях принудительной системы) мог бы «стоить» ему больше. Он мог бы считать, что только «простаки» и «лузеры» идут на особые жертвы в то время, когда другие этого не делают и им это «сходит с рук»; его могло бы раздражать ухудшение его положения относительно положения тех, кто не делает взносы; ухудшение относительного положения могло бы поместить его в худшую конкурентную позицию (по сравнению с этими другими индивидами) в том, что касается получения чего-нибудь, чего он хочет. Каждый индивид в группе мог бы так считать применительно к себе и остальным, и таким образом каждый индивид из группы мог бы предпочесть добровольной системе систему, в которой всех заставляют делать взносы. (Эти чувства могли бы сочетаться с двумя описанными выше причинами.) Так или иначе, если все предпочитают давать при условии, что так поступают и все остальные, то все совместно могут договориться давать при условии, что остальные тоже так делают. Предположение, что некоторые могли бы предпочесть не давать при условии, что остальные дают, неправдоподобно. Дело в том, что система, в которой средства напрямую идут получателям (получатель платежа выбирается случайным образом из потенциальных претендентов), минимизирует мотивацию «безбилетничества», поскольку взнос каждого индивида будет иметь отдельный эффект. Даже если у кого-то была бы такая мотивация, то в случае, если бы остальные составляли достаточно значительную группу, так что выход некоторых членов не был бы серьезным ударом и не подтолкнул бы других к отказу от участия, они могут (еще раз) совместно договориться давать при условии, что дают остальные (те, кто остался). Осталось еще рассмотреть случай, когда некоторые индивиды с определенным уровнем дохода отказываются давать независимо от того, дают или нет остальные. Они не хотят быть безбилетниками; они просто не собираются ехать на этом трамвае. Но возможно, что другие готовы давать только в том случае, если дают все, кто может себе это позволить. Те, кто отказывается, не согласятся на то, чтобы всех принудили к участию, и в результате вопреки нашей гипотезе перераспределение не будет более оптимальным по Парето . Поскольку принуждение людей, которые имеют титулы собственности на свое имущество, делать взносы против их воли было бы нарушением моральных ограничений, сторонникам такого принуждения следует попытаться убедить людей игнорировать тех сравнительно немногих индивидов, которые отказываются от участия в добровольной благотворительности. Или сравнительно многих, которых те, кто не хочет чувствовать себя «простаками», должны будут принудить к участию вопреки их воле? Право влиять на то, что вас касается Еще одна точка зрения, которая могла бы привести к поддержке более масштабного (по сравнению с минимальным) государства, состоит в том, что у людей есть право влиять на решения, которые существенно затрагивают их жизнь . (Далее можно было бы доказывать, что правительство с более широким набором функций необходимо для реализации этого права и является одной из институциональных форм, через которые это право должно быть реализовано.) Концепция, основанная на титулах собственности, обратилась бы к анализу средств, которые оказывают серьезное воздействие на жизнь людей. Некоторые виды серьезного воздействия на жизнь людей нарушают их права (права того рода, который признал бы Локк), а потому морально запретны, например убить человека, отрубить ему руку. Другие способы серьезного воздействия на жизнь других находятся в пределах прав того, кто осуществляет воздействие. Если четверо мужчин делают предложение одной и той же женщине, ее решение, за кого из них выйти замуж (или отказать всем), серьезно влияет на жизнь этих четверых, на ее жизнь, а также на жизнь всех желающих выйти замуж за каждого из этих четверых и т.д. Возможно ли, чтобы кто-нибудь предложил, даже ограничив состав группы только непосредственными участниками, чтобы эти пятеро решили голосованием, за кого ей выйти замуж? У нее есть право решить, что делать, и не существует права, по которому остальные четверо могут поучаствовать в ее решениях, оказывающих серьезное влияние на их жизнь, которое бы в данном случае игнорировалось. У них нет права голоса относительно этою решения. Представим, что Артуро Тосканини, перестав быть дирижером Нью-Йоркского симфонического оркестра, стал дирижером Симфонического оркестра Нью-Йоркского радио. То, что финансовое положение оркестра было блестящим, определялось тем, что у него был такой дирижер. В случае его ухода остальным музыкантам пришлось бы искать другую работу, и большинство из них, вероятно, вынуждены были бы согласиться на куда менее привлекательные условия. Поскольку решение Тосканини уйти оказало бы столь разрушительное влияние на их жизнь, было ли у всех музыкантов этого оркестра право повлиять на его решение? Должен ли Тидвик, Лось С Большим Сердцем , подчиниться зверькам, живущим на его рогах, которые проголосовали за то, чтобы он не уходил на другой берег озера, где растет гораздо больше вкусной травы? Представьте себе, что у вас есть фургон или автобус и вы, уезжая на год из страны, одолжили его группе людей. За год эти люди привыкли к вашей машине, она стала частью их жизни. Когда через год вы, как и собирались, возвращаетесь и просите вернуть автобус, они говорят вам, что ваше решение снова пользоваться автобусом серьезно влияет на их жизнь, а потому у них есть право участвовать в решении вопроса, что будет с автобусом. Это конечно же необоснованные претензии. Автобус ваш, то, что они пользовались им в течение года, улучшило их положение, и вследствие это они приспособили свой образ жизни к наличию автобуса и стали зависеть от него. Если они ремонтировали его и поддерживали в хорошем состоянии, это ничего не меняет. Если бы этот вопрос возник раньше, если бы ситуация выглядела так, что у них могло бы в принципе быть право на участие в принятии решений, то вы договорились бы с ними, что одалживаете им автобус при условии, что через год решение о его дальнейшей судьбе будет принадлежать исключительно вам. И дело обстоит точно так же, если вы одолжили им на год типографский станок, который они использовали для того, чтобы существенно улучшить свое материальное положение по сравнению с ситуацией, в которой бы у них не было этого станка. У других нет права голоса в решениях, существенным образом влияющих на их жизнь, если право на принятие этих решений принадлежит другим (женщине, Тосканини, Тидвику, владельцу автобуса, владельцу типографского станка). (Это не означает, что, когда кто-либо принимает решение, на которое он имеет право, ему не следует учитывать, как оно повлияет на других.) После того как мы исключили из рассмотрения решения, на принятие которых имеют право другие, и действия, которые были бы агрессией по отношению ко мне, такие как воровство и т.п., и тем самым нарушали бы мои права (по Локку), не совсем понятно, остаются ли еще какие-то затрагивающие меня решения, относительно которых можно было бы хотя бы поставить вопрос о моем праве на участие в принятии тех из них, которые серьезно влияют на меня. Безусловно, если здесь и есть о чем говорить, это не настолько значимо, чтобы быть обоснованием для существования особого типа государства. Пример с одолженным автобусом помогает опровергнуть еще один принцип, который время от времени выдвигается: пользование, использование и аренда чего-то в течение длительного периода времени может быть основанием для возникновения у индивида титула собственности. Вероятно, именно такой принцип лежит в основе законов о регулировании арендной платы, которые дают кому-то, кто уже живет в квартире, право продолжать жить в ней, платя (приблизительно) какую-то конкретную сумму, несмотря на то что рыночная цена жилья сильно возросла. Из чистой любезности я мог бы указать сторонникам регулирования арендной платы еще более эффективный вариант с использованием рыночных механизмов. Недостатком законов о регулировании арендной платы является их неэффективность; в частности, они способствуют нерациональному использованию жилья. Предположим, я в течение какого-то времени живу в квартире и плачу за аренду 100 долларов в месяц, в то время как рыночная цена поднимается до 200 долларов. При наличии закона о регулировании арендной платы я буду продолжать там жить и платить 100 долларов в месяц. Но возможно, что вы согласны платить за эту квартиру 200 долларов в месяц; более того, возможно также, что я предпочел бы съехать оттуда, если бы мог получать за нее 200 долларов в месяц. Я предпочел бы сдать вам эту квартиру в субаренду, получать от вас за нее 2400 долларов в год, отдавать владельцу 1200 долларов в год, и при этом я смог бы снять другую квартиру, скажем, за 150 долларов в месяц. Это принесло бы мне дополнительный доход в 50 долларов в месяц, которые я мог бы потратить на что угодно. Проживание в квартире (при арендной плате 100 долларов в месяц) не стоит для меня разницы между ее рыночной ценностью и регулируемой арендной платой. Если бы я мог получить эту разницу, я бы отказался от квартиры. Это очень легко организовать, если мне разрешается сдавать квартиру в субаренду по рыночной цене на любой срок по моему желанию. Такой вариант мне выгоднее, чем закон о регулировании арендной платы без права субаренды. Он дает мне дополнительную возможность, хотя не обязывает меня ее использовать. И для вас это выгоднее, потому что вы сможете получить квартиру по устраивающей вас цене 200 долларов, в то время как вы не получили бы ее, если бы закон о регулировании арендной платы не разрешал субаренду. (Возможно, в течение срока вашего договора аренды вы также имеете право сдать ее в субаренду.) Владельцу здания от этого не хуже, потому что он и так и так получает свои 1200 долларов в год. Законы о регулировании арендной платы, предусматривающие субаренду, позволяют людям улучшить свое положение с помощью добровольного обмена; они лучше законов о регулировании арендной платы, не предусматривающих субаренды, и если последние лучше, чем отсутствие регулирования арендной платы, то законы о регулировании арендной платы, разрешающие субаренду, a fortiori лучше. Почему же люди считают систему, разрешающую субаренду, неприемлемой?* Ее недостаток в том, что она делает явной частичную экспроприацию собственности. Почему не владелец здания, а арендатор квартиры должен получать дополнительный доход от субаренды? Вопрос, почему он, а не владелец здания, должен получать субсидию, предоставляемую ему законом о регулировании арендной платы, игнорировать легче. Не-нейтральное государство Поскольку неравенство в экономическом положении часто вело к неравенству доступа к политической власти, не является ли большее экономическое равенство (и государство, выходящее за рамки минимального, как инструмент достижения этого) нужным и оправданным инструментом для того, чтобы избежать политического неравенства, с которым часто коррелирует неравенство экономическое? В не-минимальном государстве экономически благополучные граждане стремятся к большей политической власти, потому что могут ее использовать для предоставления самим себе различных экономических привилегий. Неудивительно, что там, где средоточие такой власти существует, люди пытаются использовать его в своих целях. Нелегитимное использование государства экономическими группами интересов в своих собственных целях основано на предшествующем нелегитимном полномочии государства обогащать одних за счет других. Ликвидируйте это нелегитимное полномочие раздавать различные экономические привилегии, и вы ликвидируете или резко ограничите мотивы стремления к политическому влиянию. Конечно, некоторые индивиды все равно будут жаждать политической власти, находя подлинное удовлетворение в доминировании над другими. Минимальное государство, особенно в сочетании с разумной бдительностью граждан, наилучшим образом снижает вероятность такого захвата государства или манипулирования им со стороны тех, кто стремится к власти или к экономическим привилегиям, поскольку оно представляет собой минимально привлекательную цель для подобных захватов или манипуляций. Выигрыш от них невелик, а в случае успеха издержки для граждан минимальны. Усиление государства и расширение его функций ради того, чтобы предотвратить его использование какой-то частью населения, делает его более ценным призом и более соблазнительной целью, и коррумпировать его может любой, кто способен предложить чиновнику нечто желанное; это, мягко говоря, плохая стратегия. Можно было бы предположить, что минимальное государство также не является нейтральным по отношению к своим гражданам. В конце концов, оно обеспечивает соблюдение договоров, запрет на агрессию, на воровство и т.п., и в конечном итоге этого процесса экономическое положение людей различается. Между тем в отсутствие такого (или иного) государственного правоприменения результирующее распределение могло бы быть иным и положение каких-нибудь индивидов могло бы быть прямо противоположным. Представьте себе, что в интересах некоторых людей был бы захват или завладение собственностью других, ее экспроприация. Используя для предотвращения этого силу или угрозу ее применения, не теряет ли минимальное государство свою нейтральность? Не всякий запрет, обеспеченный санкцией, который по-разному затрагивает людей, лишает государство нейтральности. Предположим, что некоторые мужчины являются потенциальными насильниками по отношению к женщинам, тогда как ни одна женщина не является потенциальным насильником по отношению к мужчине или другой женщине. Нейтральным или нет был бы запрет изнасилования? От него, как можно предположить, люди выиграли бы в разной степени; но жалоба потенциального насильника на то, что запрет не нейтрален по половому признаку, а следовательно, является сексистским, была бы совершенно абсурдна. Существует независимая причина для запрета изнасилования: (причина, по которой) человек имеет право контролировать свое тело, выбирать сексуальных партнеров и быть в безопасности от применения физической силы или угрозы насилия. То, что запрет, оправданный по независимой причине, по– разному затрагивает разных людей, не дает оснований осуждать его за отсутствие нейтральности при условии, что он был установлен или сохраняется по серьезным причинам (или чему-то вроде них), а не для того чтобы приносить дифференцированные выгоды. (Как следовало бы относиться к нему, если бы он имел независимое обоснование, но поддерживался бы и сохранялся ради дифференцированных выгод?) Утверждение, что запрет или закон не является нейтральным, по умолчанию предполагает, что он несправедлив. Аналогично обстоит дело с запретами и принуждением, осуществляемыми минимальным государством. Того, что такое государство сохраняет и защищает процесс, в результате которого люди имеют разные имущественные права, было бы достаточно для осуждения его как лишенного нейтральности только в том случае, если бы не существовало независимого оправдания тех правил и запретов, которые государство обеспечивает санкцией. Но такое оправдание есть. Или, по крайней мере, тот, кто утверждает, что минимальное государство не является нейтральным, не может обойти вопрос о том, существует ли независимое оправдание для его структуры и содержания его правил. Даже если бы теория, утверждающая, что существует базис, однозначно определяющий надстройку, была верна, отсюда не следует, что части надстройки не имеют независимого оправдания. (В противном случае возникают известные парадоксы в отношении самой этой теории.) Тогда можно было бы размышлять над тем, какую надстройку можно считать оправданной, а потом работать над созданием такого базиса, который бы соответствовал этой надстройке. (Примерно так же, как в случае с возбудителями болезни, мы могли бы сначала решить, как нам хочется себя чувствовать, а потом работать над модификацией базиса, являющегося причиной самочувствия.) В этой и в предыдущей главах мы обсудили важнейшие соображения, которые могли бы служить оправданием государства с более широкими полномочиями, чем минимальное. При тщательном рассмотрении выясняется, что ни одно из этих соображений (или их сочетание) не является убедительным; минимальное государство остается самым большим государством, существование которого может быть оправдано. Как действует перераспределение Задача, которую мы поставили перед собой в этих двух главах, выполнена, но, пожалуй, следует сказать несколько слов о том, как на самом деле работают программы перераспределения. Часто отмечалось – как сторонниками капитализма laissez faire , так и радикалами, – что в США государственные программы и государственное вмешательство в экономику по совокупности не приносят бедным чистой выгоды. Значительная часть государственного регулирования экономики была создана и осуществляется ради защиты уже существующих компаний от конкуренции, и многие программы приносят наибольшую выгоду среднему классу. Критики (справа и слева) этих государственных программ, насколько мне известно, не предложили объяснения, почему именно средний класс является крупнейшим нетто-бенефициаром. С программами перераспределения связана еще одна загадка: почему 51% менее обеспеченных избирателей не голосует за программу перераспределения, которая бы резко улучшила их положение за счет более состоятельных 49%? Это, несомненно, противоречило бы их собственным долгосрочным интересам, но такое объяснение их электорального поведения звучит фальшиво. Не годятся и объяснения, ссылающиеся на недостаток у менее обеспеченного большинства организованности, навыков политической борьбы и т.п. Так почему же избиратели до сих пор не проголосовали за такое масштабное перераспределение? Это останется загадкой до тех пор, пока мы не обратим внимание на то, что 51% наименее обеспеченных – это не единственное возможное (устойчивое) электоральное большинство; есть еще, например, 51% наиболее обеспеченных избирателей. Какое именно большинство сложится, зависит от голосования средних 2%. В интересах верхних 49% будет разрабатывать и поддерживать программы, способные привлечь к ним в союзники средние 2%. Более состоятельным 49% дешевле купить поддержку средних 2%, чем быть (частично) экспроприированными в случае победы 51% менее обеспеченных. Менее обеспеченные 49% не могут предложить больше, чем более обеспеченные 49%, чтобы заполучить средние 2% в союзники. Ведь то, что предлагают им менее обеспеченные 49%, будет взято (после того как будут введены в действие соответствующие программы) у более обеспеченных 49%; к тому же менее обеспеченные 49% возьмут у более обеспеченных 49% кое-что и для себя. Более обеспеченные 49% всегда могут сэкономить, предложив средним 2% чуть больше, чем предложила бы бедная группа, потому что тем самым они заодно избегают необходимости платить остальным членам возможной коалиции 51 % наименее обеспеченных, а именно наименее обеспеченным 49%. Верхняя группа всегда сможет купить поддержку колеблющихся средних 2%, чтобы не допустить мер, которые нарушили бы ее права более существенно. Средние 2% – это, разумеется, всего лишь образ; люди не знают точно, к какой группе по уровню доходов они относятся, а программу трудно сформулировать так, чтобы она была нацелена именно на 2% где-то посередине. Поэтому можно было бы ожидать, что выгоду от электоральной коалиции наиболее обеспеченных получит средняя группа, существенно превосходящая 2%. Избирательная коалиция наименее обеспеченных не будет сформирована, потому что верхней группе дешевле купить колеблющуюся среднюю группу, чем дать сформироваться коалиции. Решая одну загадку, мы нашли возможное объяснение другого факта, который часто отмечают: того, что программы перераспределения выгодны преимущественно среднему классу. Если это верно, тогда наше объяснение предполагает, что обществу, в котором политический курс является результатом демократических выборов, трудно избежать того, чтобы его программы перераспределения приносили наибольшую выгоду среднему классу.
    ГЛАВА 9. ДЕМОКТЕЗИС
    Мы нашли оправдание для существования минимального государства, преодолев возражения анархистов-индивидуалистов, и доказали необоснованность всех основных моральных аргументов в пользу более масштабного или более могущественного государства. Несмотря на это, некоторые читатели по-прежнему будут считать минимальное государство слабым и хрупким . Прочность, с их точки зрения, обеспечивалась бы некоторой асимметричностью прав между государством (индивидами, в совокупности его составляющими) и индивидом, находящимся в естественном состоянии по отношению к нему (и к ним). Более того, прочное государство должно было бы иметь больше полномочий и более широкую легитимную сферу действий, чем обеспечение функции защиты. Легитимного способа прийти к асимметрии прав не существует. Существует ли какой-то способ продолжить наш рассказ о возникновении (минимального) государства из естественного состояния так, чтобы прийти – с помощью исключительно легитимных шагов, не нарушающих ничьих прав, – к чему-нибудь более похожему на современное государство? Если бы такое продолжение оказалось возможным, нам бы удалось прояснить существенные аспекты функционирования тех не-минимальных государств, под властью которых сегодня живут люди повсюду, раскрыть их природу. Я хотел бы предложить вам результат моих скромных усилий в этом направлении.
    Последовательность и параллельные примеры
    Сначала следует упомянуть о том, как трудно убедить другого человека изменить свою оценку какой-либо ситуации, приведя аналогичный пример. Предположим, что вы пытаетесь таким способом убедить меня изменить мою оценку какой-либо ситуации. Если ваш пример является не очень близкой аналогией, я могу согласиться с вашей оценкой примера, но при этом сохранить свою первоначальную оценку рассматриваемой ситуации. Чем ближе аналогия, тем в большей степени я буду склонен рассматривать ее через фильтр моей первоначальной оценки. («Это, в конце концов, не так уж и плохо, потому что очень похоже на…») Похожие трудности возникают с дедуктивными аргументами, потому что там, чтобы не соглашаться с нежелательным выводом, индивид может отвергнуть одну из посылок, с которой он до того соглашался; но в этом случае трудности зачастую менее серьезны. Дело в том, что длинная цепочка дедуктивных рассуждений позволяет начать очень издалека, с посылок, в которых индивид уверен и которые он не будет воспринимать через фильтр своего отрицания выводов. В то время как пример, чтобы быть убедительной аналогией, должен быть очень близким. (Разумеется, чем длиннее цепочка рассуждений, тем больше вероятность того, что индивид будет сомневаться в том, что вывод действительно следует из посылок; а выяснив, что именно следует из посылок, человек может пересмотреть свое отношение к ним.)
    Вы могли бы попытаться изолировать мое суждение или оценку, относящиеся к исходному пункту ваших рассуждений, от моего суждения или оценки, относящихся к вашему конечному выводу (достигая таким образом того же эффекта, что и длинная цепочка рассуждений) с помощью цепочки аналогий. Вы начинаете с очень далекого примера и постепенно приходите к аналогии, структурно очень близкой к той ситуации, которая является предметом обсуждения. Теперь моя очередь, и я должен объяснить, в какой момент и почему в этой последовательности парных аналогий я меняю свое суждение, поскольку я согласился с вами относительно первоначального далекого примера (который, в силу своей удаленности от обсуждавшейся ситуации, я не рассматривал в ее перспективе). Но такие предложения провести границу редко кого-либо убеждают. («Я признаю, что провести границу сложно, но, где бы она ни была проведена, она будет отделять мое суждение о данном случае от первой удаленной аналогии».)
    Самым сильным вашим аргументом был бы в точности параллельный пример, сам по себе безупречно ясный до такой степени, что мое первоначальное суждение о нем не могло бы измениться или быть отвергнуто из-за того, как я оцениваю ситуацию, которая является предметом обсуждения. Найти столь превосходные примеры безумно трудно. Даже имея такой пример, вы все равно должны были бы объяснить, чем он отличается от параллельного (обсуждаемого), чтобы я вынес одно суждение о нем и другое – о параллельном примере, а также объяснить, что это различие с точки зрения целей обсуждения не разрушает параллель между примерами .
    Есть еще более общий парадокс, касающийся логической последовательности аргументов, тесно связанный с вопросом: «Как вы отличаете эту ситуацию от той?» Философы науки часто утверждают, что для любой конкретной совокупности данных существует бесконечное число возможных объяснений; для объяснительного отношения Е и любой совокупности данных d бесконечное число возможных потенциальных объяснений находится в отношении Е к d. Мы не будем долго задерживаться на том, почему так утверждается. (Действительно ли достаточно просто сослаться на то, что через любое конечное число точек можно провести бесконечное число различных кривых?) Насколько мне известно, пока еще не было доказано, что для каждой совокупности данных существует хотя бы одно объяснение, а что уж говорить о бесконечном числе! Трудно судить об истинности этого утверждения (хотелось бы, чтобы оно было доказано, как теорема) в отсутствие адекватного описания отношения Е. Если все, что у нас пока что есть, – это необходимые условия для Е, то, возможно, ввод дополнительных условий для достижения достаточности так ограничит Е, что бесконечного количества вещей, находящихся в отношении Е к d, не будет. (Хотя, возможно, существует общее рассуждение, которое демонстрирует, каким образом можно всегда получать новые вещи, находящиеся в отношении Е к d, из старых, находящихся в таком отношении, без повторов, для любою правдоподобного истолкования Е.)
    Обычно к объяснению предъявляется требование, чтобы по существу то, что находится в отношении Е к d, содержало некое теоретическое или имеющее форму закона утверждение. Применительно к моральной ситуации утверждениям, имеющим форму закона, соответствуют моральные принципы. Не будет ли равно убедительным (или неубедительным) предположение, что любой конкретный набор конкретных моральных суждений может быть объяснен бесконечным числом возможных моральных принципов (не все из них будут верны)? Обычное требование, чтобы моральные принципы не содержали имен собственных, индексальных выражений и т.п., соответствует требованию философа науки, чтобы фундаментальные утверждения, имеющие форму законов, не содержали позиционных предикатов . Надежда использовать условия генерализации, чтобы получить в результате утверждение о том, что есть только один общий моральный принцип, совместимый с большим количеством конкретных моральных суждений, представляется сродни предположению, что есть только одно фундаментальное утверждение, имеющее форму закона, которое могло бы служить объяснением конкретной совокупности данных. А надежда подтолкнуть кого-либо к отказу от его морального суждения, предложив ему провести различие между ним и другим моральным суждением, которое он отказывается сделать, т.е. примирить первое суждение с противоположным суждением, которое он делает, представляется сродни предположению, что для некой логически непротиворечивой совокупности данных не существует объясняющего ее фундаментального утверждения, имеющего форму закона, или набора таких утверждений.
    Это очень сильные предположения, далеко превосходящие все, что кому-либо удавалось доказать. Что в таком случае можно надеяться доказать в сфере этики с помощью аргументов генерализации? Представление о том, что никакое фундаментальное моральное утверждение (удовлетворяющее условиям генерализации) не объясняет оба суждения, которые выносит индивид, менее правдоподобно, чем представление о том, что на это не способно никакое фундаментальное моральное утверждение, если оно использует только понятия, доступные этому человеку. И можно счесть разумным требование к человеку, чтобы он сам придумал фундаментальное моральное утверждение, объясняющее его суждения, либо, по крайней мере, чтобы такое утверждение существовало в его моральной вселенной; имеется в виду такое утверждение, которое использует только его моральные понятия.
    Нет гарантии, что именно так и будет; и можно было бы утверждать, что он не может просто отмахнуться: «Ну, какой-нибудь гений этики мог бы придумать новые этические понятия и теоретические термины, которые нам и во сне не снились, и в этих терминах дать объяснение всем моим моральным суждениям исключительно через фундаментальные принципы». Понадобились бы анализ и исследование причин, по которым индивид не может просто удовлетвориться представлением о том, что некий фундаментальный моральный закон или законы (использующие те или иные понятия) объясняет(ют) все его суждения. Это представляется реалистичной задачей.
    Отмеченные выше трудности с параллельными примерами относятся и к нашей последовательности рассуждений. В тщетной, быть может, надежде, что можно как-то бороться с «загрязняющим» эффектом, который возникает тогда, когда одна ситуация воспринимается через призму установившегося мнения о другой, я прошу читателя следить за собой и останавливаться в тот момент, когда он ловит себя на мысли: «Но это не так уж плохо, потому что это похоже на..». Итак, сейчас мы будем выводить из минимального государства – менее минимальное.
    Как получить государство, выходящее за рамки минимального
    Предположим, что в естественном состоянии собственность первоначально присваивается в соответствии с принципом справедливости присвоения, а после этого – в соответствии с принципом справедливости перехода собственности, т.е. посредством обмена легитимной собственности на легитимную собственность, услуги или обязательства, а также в результате дарения. Возможно, точный контур пучка прав собственности определяется с учетом того, как можно с наибольшей эффективностью интернализировать внешние эффекты (с минимальными издержками и т.п.) . Эта идея заслуживает дальнейшего исследования. Права собственности других людей интернализируют негативные внешние эффекты ваших действий в той степени, в какой вы обязаны компенсировать этим другим людям влияние ваших действий на их собственность; ваши права собственности интернализируют позитивные внешние эффекты ваших действий в той степени, в какой ваши действия увеличивают ценность объектов, права собственности на которые вы можете приобрести до этого. При наличии заданных границ мы можем представить, абстрактно и в общих чертах, как будет выглядеть система, которая интернализирует все негативные внешние эффекты. Однако что предполагала бы полная интернализация всех позитивных внешних эффектов? В сильной форме она предполагала бы, что вы (и каждый человек) получаете полностью все выгоды для других от ваших (его) действий. Поскольку выгоды создать трудно, представим себе, что это подразумевает передачу выгод вам от других людей, в результате которой они возвращаются на ту же кривую безразличия, которую они занимали бы в отсутствие действий с вашей стороны. (В отсутствие полезности, которую можно передавать без ограничений между субъектами, нет гарантии того, что в результате такой интернализации действующий агент получит то же количество выгоды, которое имел бы получатель выгод без этой интернализации.) Сначала возникает мысль, что настолько сильная интернализация уничтожила бы все выгоды от жизни в обществе с другими людьми, потому что каждая выгода, которую вы получили от других людей, немедленно изымается (насколько возможно) и возвращается этим другим. Но поскольку люди будут стремиться получать данный возвратный платеж за принесенные выгоды, в свободном обществе будет существовать конкуренция за предоставление выгод другим. Результирующая рыночная цена за предоставление этих выгод будет ниже, чем самая высокая цена, которую реципиент был бы готов заплатить; этот потребительский излишек и составил бы выгоду жизни в обществе с другими людьми. Даже если бы общество не было свободным и не допускало ценовой конкуренции среди потенциальных поставщиков какой-либо выгоды (а использовало бы какой-нибудь другой механизм выбора того, кто принесет конкретную выгоду), все равно жить в обществе с другими людьми было бы выгодно. В каждой ситуации, когда имеет место полный возврат полученных выгод, происходит также поступление полной платы за выгоды, предоставленные другим людям. Так что преимущества от жизни в обществе с такой системой состояли бы не столько в выгодах, которые предоставляют вам другие, сколько в получении от них возвратного платежа за те выгоды, которые предоставили им вы.
    Однако при переходе на другой уровень эта схема становится нелогичной. Вам выгодно жить в обществе, где другие люди возвращают вам плату за выгоды, которые вы им предоставляете. Но должна ли эта выгода, которую обеспечивает вам присутствие других людей, тоже быть интернализована так, чтобы вы полностью возвращали плату за нее? Должны ли вы, например, возвращать тот возврат, который вы ожидаете от других? Очевидно, что этот вопрос можно повторять до бесконечности, а поскольку получение возврата выгод представляет собой выгоду от сосуществования с другими, интернализация всех позитивных экстерналий не может дать стабильного результата. Учет того, что вызывает действия, привел бы к системе, в которой индивид X возвращает деньги индивиду Уза «обыкновенные» выгоды, полученные от У, вместо такой системы, в которой У возвращает X деньги за выгоды, полученные У от X вследствие того, что X существует и платит У при «обычной» системе. Дело в том, что во второй системе никто не стал бы предоставлять первоначальные выгоды. Кроме того, поскольку эта система «прицеплена» к «обычной», она не может ее заменить. В отсутствие «обычной» системы и связанных с ней выгод от возвратных платежей, нет ничего, на что могла бы опираться вторая система.
    В дискуссиях экономистов об интернализации позитивных внешних эффектов сильный принцип полного возврата выгод остается вне сферы внимания. Их интересует скорее то, чтобы существовал возвратный платеж, позволяющий с лихвой покрыть издержки агентов, осуществляющих деятельность с позитивными внешними эффектами, – чтобы такая деятельность существовала. Именно эта слабая форма возврата, которой достаточно для экономической эффективности, является темой экономической литературы об интернализации (позитивных) внешних эффектов.
    Возвращаясь к происхождению государства, выходящего за пределы минимального: люди воспринимают собственность не как обладание вещью, а как обладание правами (возможно, связанными с вещью), которые являются теоретически разделимыми. Права собственности на нечто рассматриваются как права определять, какой из возможных допустимых вариантов распоряжения этим нечто будет реализован. Допустимыми являются те варианты, которые не нарушают моральных границ другого индивида; возвращаясь к старому примеру, право собственности на нож не включает права воткнуть его между ребер другого человека без его позволения (если это не правомерное наказание за преступление, не самозащита и т.д.). Один индивид может иметь одно право на вещь, другой – другое право на ту же вещь. Люди, живущие в непосредственном соседстве с домом, могут купить право определять то, как он будет покрашен снаружи, в то время как индивид, живущий в доме, имеет право определять, что (из допустимого) будет происходить внутри. Более того, несколько человек могут совместно владеть одним и тем же правом, используя какую-либо процедуру принятия решений для определения того, как им распорядиться. Что касается экономического положения людей, то свободный рынок, добровольные объединения некоторых людей (кибуцы и пр.), частная благотворительность и т.п. резко сокращают нищету частных лиц. Но можно предположить, что либо она ликвидирована не полностью, либо некоторые люди страстно желают еще большего количества благ и услуг. Как в этих условиях могло бы возникнуть государство с более широкими полномочиями, чем минимальное?
    Некоторым из тех людей, которым хочется иметь больше денег, может прийти в голову идея акционировать себя, привлечь деньги, продав акции на владение собой. Они разделят права, которые до этого момента каждый индивид имел по отношению к себе, на длинный перечень дискретных прав: например, право решать, какой профессией данный индивид должен пытаться заработать на жизнь, право определять, во что он будет одеваться, право выбирать, с кем из согласных вступить с ним в брак он соединится, право устанавливать, где он будет жить, право определять, будет ли он курить марихуану, право решать, какие книги из тех, которые другие пожелали написать и опубликовать, он будет читать и т.п. Часть из этого массива прав эти люди продолжают сохранять за собой, как и раньше. Другие права они выставляют на рынок, продавая отдельные доли собственности в этих конкретных правах на самих себя.
    Сначала люди будут платить деньги за частичную собственность на такие права просто в шутку или оттого, что это модная новинка. Становится модным дарить другим такие дурацкие акции, свои или третьих лиц. Но еще до того, как мода пройдет, другие люди увидят в этом более серьезные возможности. Они выставят на продажу такие права на себя, которые могли бы быть действительно полезны или выгодны другим: право решать, у кого они могут покупать конкретные услуги (которое они назовут правом лицензирования профессиональной деятельности); право устанавливать, товары каких стран они будут покупать (права на регулирование импорта); право выбирать, будут они или нет употреблять ЛСД, героин, табак или цикламат кальция (право на наркотики); право определять, какая часть их дохода пойдет на различные цели, независимо от их согласия или несогласия с этими целями (право налогообложения); право ограничивать разрешенные виды и формы сексуальной активности (право на защиту морали); право решать, когда они будут воевать и кого убивать (право призыва); право определять диапазон цен, в котором они могут совершать обмены (право на регулирование цен и заработной платы); право решать, какие основания незаконны при принятии решений о найме, продаже или аренде (антидискриминационные права); право принуждать их к участию в деятельности судебной системы (право вызова в суд); право реквизировать части тела для трансплантации более нуждающимся (право телесного равенства) и т.д., и т.п. По разнообразным личным причинам другие люди хотят владеть этими правами или иметь возможность влиять на их реализацию, а потому огромное количество акций продается и покупается, иногда за очень значительные суммы.
    Возможно, никто не станет продавать себя в рабство целиком, и возможно, что защитные ассоциации не будут обеспечивать санкцией выполнение таких договоров. В любом случае, полных рабов будут считанные единицы. Почти каждый, кто продает такие права, продает ровно столько, чтобы в совокупности их было достаточно для возникновения, с некоторыми ограничениями, права собственности. Поскольку существуют некоторые ограничения прав собственности на этих людей, они не порабощены полностью. Но во многих случаях продававшиеся многочисленными людьми отдельные права на самих себя были куплены одним индивидом или узкой группой. Таким образом, хотя есть некие пределы титулов собственности владельца, те люди, которые фактически стали чьей-то собственностью, испытывают существенное угнетение, подчиняясь желаниям своего акционера. Поскольку такое почти полное подчинение одних людей другим возникает в результате последовательности легитимных шагов, через добровольные обмены, из первоначальной ситуации, которая не является несправедливой, оно не является несправедливым. Но хоть оно и не является несправедливым, некоторые находят его нетерпимым.
    Индивиды, впервые акционирующие себя, вносят в проспект эмиссии условие, согласно которому акции не могут быть проданы тому, кто уже сконцентрировал в своих руках определенное количество акций этого выпуска. (Поскольку чем строже условия, тем ниже ценность акций, барьер устанавливается не слишком низко.) Со временем многие мелкие компании, первоначально купившие акции индивида, распадаются: либо потому, что собственники распродают свои акции нескоординированно, когда испытывают нужду в средствах, либо потому, что многие люди покупают акции таких компаний, так что на уровне итоговой структуры собственности возникает широко распыленная структура владения акциями индивида. Со временем почти каждый по той или иной причине распродает права на себя, оставляя себе по одной акции на каждое право, так чтобы иметь возможность при желании посещать собрания акционеров. (Учитывая то, что их голос ничего не решает, а их спорадические выступления слушают невнимательно, возможно, они оставляют за собой акции на себя исключительно из сентиментальных побуждений.)
    Наличие на рынке огромного количества акций и распыление собственности на эти акции ведет к высокой степени хаоса и неэффективности. Постоянно проводятся многолюдные собрания акционеров по принятию решений, которые теперь требуют внешнего участия: одно – о прическе индивида, другое – о его образе жизни, третье – еще о чьей-то прическе и т.п. У некоторых почти вся жизнь уходит на участие в собраниях акционеров или на оформление доверенностей на голосование. В силу разделения труда возникает особая профессия – представитель акционера, человек, который проводит все свое время на собраниях акционеров. Возникают различные реформистские движения, так называемые «движения за консолидацию», в основном двух типов. Созываются консолидированные собрания акционеров, на которые собираются все, имеющие долю в любом праве на данного человека. Они голосуют по каждому вопросу последовательно, в каждом голосовании участвуют только те, кто имеет право голоса по данному вопросу. (Такая консолидация повышает эффективность, потому что люди, которые имеют какие-нибудь доли в каком-нибудь праве на конкретного индивида, как правило, имеют доли и в других правах на него.) Происходят также консолидированные собрания акционеров, в которых участвуют все, владеющие акциями на конкретное право в ком угодно, например конференция по наркотикам, на которой происходит последовательное голосование по каждому индивиду. (Тут повышение эффективности достигается за счет того, что люди, купившие доли в определенном праве на одного индивида, часто покупают доли в том же праве и на других индивидов.) Но далее со всеми этими консолидациями ситуация немыслимо сложна и отнимает чрезмерно много времени. Люди пытаются продать свои акции, оставляя себе только один вид, «чтобы сохранить какое-то влияние». Когда от акций начинают избавляться, цены на акции резко падают, что побуждает некоторых скупать ничего не стоящие акции на права, которых еще нет в их коллекции. (Такими акциями торгуют, как бейсбольными карточками, и люди точно так же пытаются собрать полные серии. Детей поощряют собирать такие коллекции, чтобы подготовить их к будущей роли акционера.)
    Распыление акций по существу прекращает доминирование индентифицируемого индивида или малой группы над конкретным индивидом. Люди больше не находятся под каблуком друг у друга. Вместо этого за них принимает решения почти каждый, а они принимают решения почти за каждого. Объем полномочий других людей по отношению к отдельному индивиду не уменьшился; изменилось то, кому они принадлежат.
    В этот момент система все еще слишком громоздка и требует большого расхода времени. Выход – большой консолидационный съезд. От центра до самых окраин все собираются в одном месте, чтобы продавать и перепродавать акции, и спустя три лихорадочных дня (о чудо!) каждый имеет ровно одну акцию на каждое право на каждого человека, в том числе на себя. Теперь оказывается возможным только одно собрание, на котором принимаются все решения за каждого, собрание, на котором каждый индивид голосует один раз: либо сам, либо по доверенности. Вместо того чтобы рассматривать каждого индивида по отдельности, принимаются общие решения для всех. Сначала каждый индивид может прийти на проводящееся раз в три года собрание акционеров и проголосовать: за себя и за тех, кто доверил ему свой голос. Но на собрания приходит чересчур много людей, а когда каждый хочет высказаться, то обсуждение получается слишком нудным и затянутым. В конце концов принимается решение, что участвовать в общих собраниях акционеров имеют право только те, кто уполномочен представлять не менее 100 000 голосов.
    Важная проблема связана с тем, как учитывать детей. Акция Великой Корпорации – это ценное и дорогое имущество, без которого человек оказывается в изоляции и не имеет полномочий влиять на других. Если бы дети получали акции только по наследству, после смерти родителей, они большую часть своей взрослой жизни не имели бы акций. Да и не в каждой семье ровно двое детей. Просто раздавать акции молодым нельзя. Чьи, собственно, акции можно было бы раздать, да и честно ли было бы раздавать Акции Великой Корпорации, если другие люди их покупали? Поэтому для включения молодых людей в гильдию акционеров производится дробление акций. За три года между двумя общими акционерными собраниями m акционеров умерли, а n индивидов достигли совершеннолетия. Акции умерших возвращаются в Совет Директоров и гасятся, а каждая из s оставшихся в обращении акций расщепляется по формуле (s+n)/s к одному, доли соединяются таким образом, чтобы выпустить n новых акций, которые распределяются между юными новичками. Они получают их не даром (это было бы нечестно), а в обмен на то, что они акционируют себя и передают все выпущенные акции корпорации. Отдавая корпорации свои акции, каждый из них получает взамен одну Акцию Великой Корпорации и становится членом гильдии акционеров с правом участия в принятии общих решений корпорации, владельцем части прав на каждого из других людей. Каждая старая акция подлежит расщеплению, потому что приток новых членов в гильдию означает, что каждая акция дает право на паевое участие в большем количестве людей. Таким образом, приток людей и расщепление акций оправдывают друг друга.
    Люди рассматривают этот обмен как абсолютно равную сделку. До обмена индивид имел одну полную акцию на себя и ни одной, даже крошечной, акции на какого-нибудь другого человека. При наличии в обществе s+n–1 других индивидов каждый индивид выпускает на себя s+n акций, которые он целиком передает Совету Директоров. В обмен на это он получает долю 1/(n+s) в каждом из остальных s+n–1 индивидов плюс такую же долю в самом себе. Таким образом, он имеет s+n акций, каждая из которых представляет долю 1/(s+n) собственности в каждом из s+n индивидов в обществе. Умножив число принадлежащих ему акций на долю собственности в ком-нибудь из индивидов, которую представляет каждая акция, мы получим (s+n)×(1/(s+n)), что равно 1. То, что он получает в результате обмена, в сумме представляет собой одно полное право собственности, т.е. ровно столько, сколько он передал Совету Директоров. Люди говорят (и верят в это), что, когда каждый владеет каждым, никто не владеет никем . Каждый индивид верит, что каждый другой индивид не тиран, а такой же человек, как он сам, и находится в точно таком же положении. Поскольку все находятся в одной лодке, никто не рассматривает ситуацию как ситуацию доминирования; большое количество пассажиров в этой лодке делает ее более приемлемой, чем гребную шлюпку на одного. Поскольку решения распространяются на всех в равной мере, индивид получает (так считается) правление безличных и свободных от произвола законов, а не правление людей. Считается, что каждый индивид получает выгоду от усилий остальных мудро править всеми, и все равны в этом деле, имея равное право голоса. Так устанавливается система «один акционер – один голос». Возможно, развитию братских чувств способствует осознание людьми того, что все они неразрывно связаны друг с другом, каждый в равной степени акционер и акционерная собственность, каждый сторож брату своему и каждого сторожат братья его.
    Время от времени кучка недовольных отказывается получать свои Акции Великой Корпорации и подписывать Свиток Членства гильдии акционеров. Отказываясь от чести быть Джонами Хэнкоками Декларации Взаимозависимости , они утверждают, что не хотят иметь ничего общего с системой, и отказываются предоставить системе какие-либо права на себя. Некоторые из них доходят даже до призывов распустить корпорацию! Горячие головы в Совете Директоров требуют посадить их в тюрьму на основании того, что эти молодые люди не участвуют в корпорации, все выглядит так, что они пока еще не дали Совету явного права на это. Некоторые члены Совета считают, что, поскольку молодые люди пользовались выгодами, которые дает жизнь под крылом корпорации, и остались в сфере ее влияния, они уже по умолчанию согласились быть акционерной собственностью и никаких дополнительных действий от них не требуется. Но поскольку все остальные осознают, что молчаливое согласие не стоит бумаги, на которой оно не написано, то это мнение не пользуется широкой поддержкой. Один член Совета говорит, что, раз все дети созданы своими родителями, последние владеют ими, и то, что Совет имеет акции в родителях, дает ему право собственности на детей. Новизна этого аргумента не способствует его использованию в столь деликатный момент.
    Здесь мы немного замедлим драматический темп нашей истории, чтобы рассмотреть взгляды Локка на идею о том, что дети принадлежат родителям . Локку приходится подробно обсуждать взгляды Филмера не только для того, чтобы очистить поле от странной альтернативной точки зрения, но и чтобы показать, почему такие взгляды не следуют из отдельных элементов его собственного подхода, как мощно было бы предположить. Вот почему автор «Двух трактатов» берется за написание «Первого» . Из теории собственности Локка, как представляется, следует, что человек имеет право собственности на то, что им создано. В силу этого для Локка должно было бы стать настоящей проблемой утверждение, что Господь, который создал этот мир и владел им, отдал его Адаму в единоличную собственность. Хотя Локк считал и доказывал, что этого не произошло (глава 4), его должны были интересовать последствия, которые имели бы место, если бы это случилось. Он, вероятно, задумывался, следует ли из его взглядов то, что, если бы это было так, остальным потребовалось бы разрешение Адама на то, чтобы использовать его собственность для поддержания собственного существования, и они оказались бы в его власти. (Если так, и если дар может быть завещан, то…) Взгляды, удовлетворительный результат которых (отсутствие господства некоторых людей над другими) зависит от события, которого могло бы и не быть (т.е. от того, что Господь не дарил ничего Адаму), должны были бы смущать того, кто их придерживался. (Я не буду отвечать на контраргумент, состоящий в том, что Господь непременно благ и поэтому то, что он не сделал бы такого подарка, не является случайным. Этическая идея, которая должна избрать этот путь, чтобы не быть опрокинутой фактами, которые выглядят случайными, на деле является весьма шаткой.) Таким образом, Локк обсуждает (I, 41, 42) важнейший элемент своей теории, когда говорит о том, что каждый человек имеет «право собственности на такую часть изобилия другого, которая охранит его от крайней нужды, если у него нет никаких других средств к существованию», в которой другие не могут ему отказать.
    Аналогичным образом Локк вынужден объяснять, почему дети не являются собственностью родителей. Его главный аргумент (I, 52-54), по-видимому, исходит из представления, что человеку принадлежит то, что он создал, только в том случае, если он контролирует и понимает все детали процесса создания этого. По этому критерию люди, высаживающие в свою землю семена и поливающие их, не имели бы права собственности на деревья, выросшие из семян. Бесспорно, большая часть того, что делает большинство из нас, заключается в том, чтобы давать начало процессам или вмешиваться в процессы, механизм действия которых мы плохо понимаем, а результаты не вполне можем предвидеть. (Кто знает все, что физики считают существенным для того, чтобы материалы имели те или иные свойства, и для того, чтобы силы действовали так, как они действуют; и кто знает то, чего не знают физики?) Однако во многих таких случаях Локк действительно хочет сказать, что нам принадлежит то, что мы производим.
    Локк предлагает второй аргумент: «Даже та власть, которую сам Бог осуществляет над людьми, есть власть по праву отцовства», но все же его отцовство такое, что полностью исключает всякие претензии земных родителей на это право; ибо он царь потому, что он действительно создал всех нас, на что никак не могут претендовать родители в отношении своих детей» (I, 53). В этом трудно разобраться. Если смысл в том, что дети не могут быть собственностью родителей, потому что те сами принадлежат Богу и поэтому не могут иметь своей собственности, то это относилось бы и к собственности на все остальное, что создают родители. Если смысл в том, что Господь является создателем детей в гораздо большей степени, чем их родители, то это относится ко многим другим вещам, которые, с точки зрения Локка, могут быть собственностью (растения, все животные, кроме человека), и, возможно, это относится вообще ко всему. (Степень, в которой это имеет силу, представляется ненадежной основой для построения теории.) Заметьте, что Локк не утверждает, что дети в силу чего-то, относящегося к их природе, не могли бы быть собственностью родителей, даже если бы те их создали. Он не утверждает, что нечто такое в людях (которые не совершили такой несправедливости, за которую должны поплатиться жизнью [I, 23, 178]) препятствует их Творцу владеть ими, потому что он говорит, что Бог владеет человеком в силу того, что он создал его со всеми его возвышенными природными качествами (I, 6).
    Поскольку Локк не утверждает, что (1) нечто внутренне присущее индивидам препятствует тем, кто их создает, владеть ими, то, чтобы избежать вывода о том, что родители владеют своими детьми, он должен доказать, что либо (2) некое условие в теории того, как в производительных процессах возникают права собственности, исключает процесс создания родителями детей из числа процессов, порождающих собственность, либо (3) нечто присущее родителям мешает им находиться в этих конкретных отношениях собственности, либо (4) родители в действительности не создают своих детей. Мы видели проблемы, возникшие в результате попыток Локка работать с вариантами 2, 3 и 4. Поскольку два последних варианта бесперспективны, кто-то из исследователей, близких Локку по взглядам, должен был бы выработать вариант на основе 1 или 2.
    Заметьте, что своим решительным отрицанием того, что, давая им жизнь, родители создают детей, Локк разрушает единственное основание для ответственности родителей за детей. Поэтому Локк вынужден заявлять, что родительской заботы требует закон природы (I, 56), видимо, имея в виду, что это простой моральный факт. Но тогда остается непонятным, почему забота требуется от родителей, и почему это не просто еще один случай того, как кто-то пользуется «трудами другого, на что он не имел права» (I, 34).
    Теперь мы должны досказать нашу историю до конца. Относительно молодых в конце концов решено, что они не обязаны присоединяться к гильдии акционеров. Они могут отказаться от связанных с этим выгод и покинуть территорию корпорации безо всяких обид. (Но поскольку на Марсе ни одно поселение не протянуло больше полугода, есть серьезные причины остаться на Земле и примкнуть к корпорации.) Те, кому предложили смириться или уйти, в ответ заявляют, что поскольку корпорации принадлежит не вся земля, то любой индивид может купить землю на территории корпорации и жить, как ему нравится. Хотя корпорация действительно не скупила всю землю, считается, что ее устав, одобренный всеми на Великом консолидационном съезде, запрещает выход земель из-под контроля корпорации . Спрашивается, может ли корпорация допустить, чтобы внутри нее возникла другая корпорация? Может ли она терпеть опасность, которую представляют изолированные, не принадлежащие ей индивиды, одним словом, «анкорпию»?
    Некоторые люди предлагают позволить упрямцам выйти из корпорации, но остаться на ее территории. Почему нельзя разрешить им остаться на корпоративной территории, поддерживать с корпорацией только такие отношения, которые им подходят, сформулировать собственный кодекс прав и обязанностей (помимо и сверх отказа от агрессии) по отношению к другим индивидам и к корпорации, платить за конкретные вещи, которые они получают, живя независимо?
    Однако другие отвечают, что это создавало бы слишком большой хаос, а также могло бы подорвать корпоративную систему. Ведь другие люди («легковерные другие», как было сказано) также могли бы поддаться соблазну и покинуть гильдию акционеров. И кто останется? Только наименее способные позаботиться о себе. А кто позаботится о них? А как те, кто покинет корпорацию, стали бы выживать сами по себе? А были бы братские чувства так же сильны без системы всеобщего взаимовладения и без того, чтобы все индивиды (способные на это) были вынуждены помогать другим? Почти все согласны, что исторический опыт показывает: система, в которой каждый имеет равное право (в неких определенных границах) влиять на жизнь всех остальных, – самая лучшая и честная из всех мыслимых. Их социальные теоретики согласны, что такая система демоктезиса, где все люди владеют всеми людьми ради блага всех людей, – это высшая форма общественной жизни, и нельзя допустить, чтобы она исчезла с лица земли.
    Развивая эту жутковатую историю, мы пришли наконец к тому феномену, в котором можно узнать современное государство с его обширным арсеналом полномочий в отношении его граждан. На самом деле мы пришли к демократическому государству. Наше гипотетическое объяснение того, как оно могло бы возникнуть из минимального государства, без каких-либо вопиющих нарушений чьих-либо прав, в результате последовательности шагов, по отдельности не вызывающих обоснованных возражений, позволило серьезно осмыслить сущностную природу такого государства и принципиальный для него способ отношений между людьми. Уж какое оно есть.
    Можно было рассказать и другие истории, некоторые из них – про возникновение государства из несправедливости. Оцените следующую последовательность событий, которую мы назовем «Историей раба», и представьте себе, что это о вас.
34. Есть раб, полностью зависящий от причуд злого хозяина. Его часто подвергают жестоким побоям, вызывают среди ночи и т.п.
35. Хозяин добрее к своим рабам и бьет их только за зафиксированное нарушение установленных им правил (не выполнена работа и т.п.). Он предоставляет рабам немного свободного времени.
36. У хозяина есть группа рабов, и он на разумных основаниях решает, как должны распределяться вещи между ними, принимая во внимание их потребности, заслуги и т.п.
37. Хозяин предоставляет рабам четыре дня для собственных дел, и требует от них работать на его земле только три дня в неделю. Остальное время принадлежит им.
38. Хозяин позволяет своим рабам покидать имение и за плату работать в городе (или где им заблагорассудится). Он требует лишь, чтобы они отдавали ему 3/7 заработанного. Он также сохраняет за собой власть вызывать их на плантацию в случаях, когда какая-нибудь чрезвычайная ситуация угрожает его земле, а также повышать или понижать ставку платежей, которые они должны отдавать ему. Он также сохраняет за собой право запрещать рабам заниматься опасными делами, которые создают угрозу для его финансовых поступлений, например, лазать по горам, курить сигареты.
    6.Хозяин разрешает всем своим 10 000 рабов, кроме вас, голосовать, и совместные решения принимаются всеми рабами. Между ними существует открытая дискуссия и т.д., и у них есть право определять, как использовать тот процент ваших (и своих) доходов, который они решат забрать; какие виды деятельности можно правомерно запретить и т.п.
    Давайте сделаем паузу, чтобы оценить ситуацию. Если хозяин заключил договор о передаче власти таким образом, что он не может его разорвать, то у вас сменился хозяин. Теперь у вас 10 000 хозяев вместо одного, или жеу вас 10 000-головый хозяин. Возможно, 10 000 будут еще добрее, чем благожелательный хозяин из пункта 2. Тем не менее они – ваш хозяин. Однако можно сделать еще больше. Один добрый хозяин (из пункта 2) мог бы позволить своему рабу высказываться и пытаться склонить себя к определенному решению. Хозяин с 10 000 голов тоже может это позволить.
39. Хотя вам еще не разрешили голосовать, вы вольны (и вам дано право) вступать в споры с 10 000, пытаться убедить их принять те или иные программы и обращаться с вами и с собой определенным образом. После дискуссии они удаляются и голосованием принимают решения, относящиеся к их обширным полномочиям.
40. В знак признания вашего вклада в дискуссию 10 000 позволяют вам принимать участие в голосовании в случаях, когда их голоса делятся поровну; они официально утверждают эту процедуру. После дискуссии вы отмечаете свой выбор в бюллетене, а они уходят и голосуют. Если по какому-то вопросу их голоса делятся поровну – 5000 за и 5000 против – они учитывают ваш бюллетень. До сих пор такого не случалось, у них еще не было случая заглянуть в ваш бюллетень. (Один хозяин также мог бы связать себя обязательством и предоставить своему рабу решение любых касающихся его вопросов в случае, когда эти вопросы были бы ему, хозяину, совершенно безразличны.)
41. Они присоединяют ваш бюллетень к своим. Если их голоса разделились поровну, решение зависит от вашего голоса. В противном случае он не оказывает влияния на результат выборов.
    Вопрос таков: на каком из пунктов от 1 до 9 история перестала быть историей раба?
    Гипотетические истории
    Могло ли «более чем минимальное» государство возникнуть в результате бойкота? Сторонники такого государства могли бы отказаться от сделок, обменов или отношений с теми, кто отказывается связать себя обязательством участвовать в дополнительном аппарате этого государства (включающем деятельность по бойкоту отказавшихся от участия). Чем больше тех, кто включился в бойкот и дал обязательство бойкотировать противников расширения государственного аппарата, тем более ограничены возможности этих противников. Если бойкот сработает, дело может кончиться тем, что они предпочтут участвовать в дополнительной деятельности «более чем минимального» государства и даже разрешат ему принуждать их делать то, что противоречит их воле.
    В условиях получившейся в результате структуры кто-то мог бы отказаться участвовать или мог бы не согласиться на дополнительные процессы и ограничения, если бы был готов противостоять такому эффективному общественному бойкоту, какой только мог бы быть предпринят против него; этим ситуация отличается от той, которая имеет место в «более чем минимальном» государстве, где каждый обязан участвовать. Эта система, которая отражала бы некоторые институциональные черты «более чем минимального» государства, иллюстрирует то, как осознанные и согласованные действия людей могут привести к определенного рода результатам без какого-либо нарушения прав. Очень маловероятно, что в обществе, состоящем из большого числа людей, мог бы быть на самом деле организован успешный бойкот, подобный описанному выше. Там было бы много несогласных с дополнительным аппаратом, которые смогли бы найти себе сторонников, совместно создать охранное агентство и тому подобное, чтобы противостоять бойкоту в независимом анклаве (не обязательно географическом); более того, они смогли бы предложить стимулы некоторым участникам бойкота, чтобы их расколоть (возможно, тайно, чтобы избежать реакции сторонников бойкота). Бойкот провалился бы потому, что от его сторонников отходило бы все больше и больше людей, увидевших, какую выгоду получают те, кто отказался от участия в нем. Только в том случае, если почти все индивиды в обществе будут настолько привержены идеалу «более чем минимального» государства, что будут приветствовать налагаемые им дополнительные ограничения и откажутся от личной выгоды ради продолжения бойкота, если им хватит энергии и целеустремленности, чтобы настойчиво формировать все свои отношения так, как необходимо для достижения той цели, аналог «более чем минимального» государства будет создан. Легитимным будет только такой аналог «более чем минимального» государства, в котором каждый индивид сохранит возможность выбора – участвовать в нем или нет, и только в том случае, если он возникнет примерно так, как описано.
    Каким образом эти гипотетические истории должны влиять на наши оценки институциональной структуры общества? Я отважусь на несколько предварительных замечаний. Если реальная история, которая привела к возникновению реально существующего общества, была справедливой, то и общество является справедливым. Если реальная история какого-нибудь реально существующего общества была несправедливой и если ни одна справедливая гипотетическая история не могла бы создать структуру этого общества, то эта структура является несправедливой. Более сложны те случаи, когда реальная история общества была несправедливой, но к его нынешней структуре (хотя, пожалуй, не к данному распределению собственности или позиций в социуме) могла бы привести справедливая гипотетическая история. Если гипотетическая справедливая история «близка» к реальной истории, в которой несправедливости при создании или поддержании институциональной структуры не играли существенной роли, реальная структура будет настолько справедливой, насколько это вообще возможно.
    Если гипотетическая справедливая история предполагает согласие каждого индивида на институциональную структуру и на любые вытекающие из нее ограничения его прав (которые определяются жесткими моральными ограничениями поведения других), то, если какой-нибудь реальный человек не согласится с ней, институциональную структуру следует считать несправедливой (если она не считается справедливой в рамках другой гипотетической истории). Аналогично институциональную структуру следует считать несправедливой, если гипотетическая справедливая история предполагает согласие некоторых людей, которые на самом деле ее не одобрили, а сейчас некоторые из людей не согласились бы считать, что эти другие ее тогда одобрили. Если институциональная структура могла бы возникнуть в результате гипотетической справедливой истории, не включающей ничьего согласия на эту структуру, то оценка структуры будет зависеть от оценки процесса, который привел к ее возникновению. Если этот процесс рассматривается как более благоприятный (по другим параметрам, чем справедливость, по которой, в соответствии с гипотезой, он наилучший), чем реальная история, то это, вероятно, улучшит оценку структуры. То, что справедливый процесс мог бы привести к институциональной структуре, но только в том случае, если бы в нем участвовали достойные презрения индивиды, не улучшит оценки этой институциональной структуры.
    Поскольку структура, которая могла бы возникнуть в результате справедливого процесса, не включающего согласия людей, не будет содержать ни ограничений их прав, ни появления прав, которыми они не обладают, она будет ближе с точки зрения прав к исходному концепту личных прав, определенных жесткими моральными ограничениями; и потому присущая ей структура прав будет считаться справедливой. При неизменной степени несправедливости реальной истории различных институциональных структур структуры, более близкие к правам, которыми индивиды обладают в силу жестких моральных ограничений, будут более справедливы, чем более далекие. Если институциональная структура, реализующая только права индивидов, может возникнуть не справедливо, все равно разумнее придерживаться ее (при условии исправления отдельных несправедливостей в социальном положении и распределении собственности) и позволить ей трансформироваться в любую другую институциональную структуру, которая может из нее возникнуть. С другой стороны, если институциональная структура отклоняется от прав индивидов, воплощенных в жестких моральных ограничениях, следует отказаться от нее, даже если она могла возникнуть в результате какой-нибудь справедливой гипотетической истории, ибо существующие в ней ограничения прав серьезно повлияют на то, что из нее возникнет и, возможно, даже с имеющимися ограничениями нельзя будет согласиться. Ситуацию с личными правами тогда нужно будет обустраивать заново.
    ЧАСТЬ III. УТОПИЯ
    ГЛАВА 10. РАМКА ДЛЯ УТОПИИ
    Существование государства с более обширными полномочиями, чем минимальное, оправдать невозможно. Но, быть может, идее или идеалу минимального государства недостает блеска? В состоянии ли этот идеал зажечь сердца, вдохновить людей на борьбу и жертвы? Пойдет ли кто-нибудь на баррикады под его знаменем? Минимальное государство выглядит бледным и слабым по сравнению (если взять полярный пример) с надеждами и мечтами утопистов. Каковы бы ни были его достоинства, представляется очевидным, что минимальное государство – это не утопия. В силу этого мы могли бы ожидать, что экскурс в теорию утопии будет чрезвычайно полезен для того, чтобы высветить изъяны и недостатки минимального государства в качестве цели политической философии. Кроме того, этот экскурс обещает быть очень интересным сам по себе. Последуем же за теорией утопии туда, куда она ведет.
    Модель
    Те условия, которые мы хотели бы предписать обществам, претендующим на звание утопии, в сумме не согласуются друг с другом. Невозможно совместить все общественные и политические блага и тем более поддерживать такую ситуацию; это достойное сожаления свойство человеческого состояния стоит того, чтобы его исследовать и о нем сокрушаться. Нашим предметом, однако, является лучший из всех возможных миров. Для кого? То, что будет для меня лучшим из всех возможных миров, не подойдет вам в этом качестве. Мир, лучший из всех, какие я могу вообразить, мир, в котором мне больше всего хотелось бы жить, это не совсем тот мир, который выбрали бы вы. Однако в некоем ограниченном смысле утопия должна быть самым лучшим выбором для всех нас – самым лучшим воображаемым миром для каждого из нас. В каком смысле это возможно? Но общество, институты которого построены не в соответствии с максимаксными принципами, не сможет покорить высот, которых способно достичь (если все сложится хорошо) максимаксное общество. Какое общество является наилучшим из возможных? То, которое соответствует «наилучшим» принципам институционального проектирования (предусматривающим встроенные предохранители от пагубных обстоятельств за счет того, что некоторые позитивные возможности становится труднее реализовать быстро), или то из возможных, в котором все получилось наилучшим образом – максимаксное общество, в котором реализована наиболее благоприятная из возможностей? Пожалуй, ни одно из существующих понятий об утопии не является достаточно точным, чтобы подсказать, каков должен быть ответ на этот вопрос. Но, оставляя в стороне утопию, вопрос, интересующий нас в данный момент, касается наилучших принципов институционального проектирования. (Пожалуй, чтобы не наводить читателя на мысль о том, что возможно или желательно создание основных институтов de novo, нам следует говорить о принципах оценки институтов, а не их конструирования.) Представьте себе мир, в котором вы хотели бы жить; не обязательно, чтобы он включал всех ныне живущих; кроме того, в нем могут находиться и существа, которых в действительности никогда не существовало. В этом придуманном вами мире каждое разумное существо будет иметь права на то, чтобы придумать для себя мир (в котором все остальные разумные существа будут иметь право придумать мир для себя и т.д.) так же, как это сделали вы. Остальные обитатели мира, который вы придумали, могут либо остаться в мире, созданном вами для них (для которого были созданы они), либо покинуть его и жить в мире, который они придумали сами. Если они предпочитают оставить ваш мир и жить в другом, в вашем мире их не будет. Вы можете решить покинуть ваш воображаемый мир, в котором уже не будет тех, кто из него мигрировал. Этот процесс продолжается: миры создаются, люди покидают их, создают новые миры и т.д.
    Будет ли этот процесс продолжаться бесконечно? Все ли такие миры эфемерны или найдутся стабильные миры, в которых предпочтут остаться все, кем они были населены изначально? Если процесс приведет к возникновению стабильных миров, каким интересным общим условиям каждый из них будет удовлетворять?
    Если стабильные миры существуют, то каждый из них соответствует одному (вполне ожидаемому, если учитывать способ, которым эти миры были созданы) условию, а именно: ни один из его обитателей не может вообразить другой мир, в котором он предпочел бы жить и который (по его мнению) продолжил бы существовать и в том случае, если все его разумные обитатели имеют право придумывать миры и эмигрировать туда. Это описание настолько привлекательно, что чрезвычайно интересно посмотреть, какими еще общими чертами будут обладать все стабильные миры. Чтобы нам не надо было каждый раз повторять длинное описание, будем называть мир, который все разумные обитатели имеют право покинуть ради любого другого мира, который они в состоянии вообразить (который все разумные обитатели могут покинуть ради любого другого мира, который они могут вообразить, в котором…), ассоциацией; а мир, некоторым разумным обитателям которого не разрешено эмигрировать в некие ассоциации, которые они в состоянии вообразить, восточным Берлином. Таким образом, наше исходное привлекательное описание утверждает, что ни один член стабильной ассоциации не может придумать (так он полагает) другую ассоциацию, которая была бы стабильной и в которой он предпочел бы жить.
    На что похожи такие стабильные ассоциации? Я могу предложить лишь несколько интуитивных и крайне упрощенных рассуждений. Вы не сможете учредить ассоциацию, в которой вы будете абсолютным монархом, эксплуатирующим всех других разумных обитателей. Ведь тогда им было бы лучше без вас, и они по меньшей мере предпочли бы жить в такой ассоциации, где жили бы все они, кроме вас, а не оставаться в той, которая создана вами. Ассоциация, которую бы все ее обитатели (кроме одного) покинули ради своей собственной, не может быть стабильной; это противоречило бы предположению, что исходная ассоциация была стабильной. Это рассуждение применимо также к двум, трем или n индивидам, без которых каждому в ассоциации было бы лучше. Таким образом, мы имеем следующее условие стабильности ассоциации: если А – это множество индивидов в некоторой стабильной ассоциации, то не существует ни одного собственного подмножества S множества A, для которого было бы верно, что каждому из членов S лучше быть в ассоциации, состоящей только из членов S, чем быть в А. Дело в том, что, если бы такое подмножество S существовало, его члены вышли бы из A и создали бы собственную ассоциацию*.
    Сформулированное нами условие связано с понятием ядра игры. Распределение блокируется коалицией индивидов S, если среди членов S существует другое распределение, которое выгоднее каждому из них и которое члены S могут осуществить независимо от других индивидов (независимо от дополнения S). Ядро игры состоит из всех тех распределений, которые не блокируются ни одной из коалиций. В экономической системе ядро содержит только такие распределения между потребителями, в которых ни одно подмножество потребителей не может улучшить положение каждого из своих членов, перераспределив собственные активы внутри себя, независимо от других имеющихся в системе потребителей. Тривиальным следствием из этого является, что каждое распределение в ядре является оптимальным по Парето, а интересной теоремой – то, что каждое равновесное распределение на конкурентном рынке принадлежит к ядру. Более того, для каждого распределения, входящего в ядро, существует конкурентный рынок с первоначальным распределением благ, которое приводит к данному распределению в качестве равновесного.
    Об этих результатах с небольшими вариациями в условиях, необходимых для доказательства теорем, см.: Gerard Debreu and Herbert Scarf, »A Limit Theorem on the Core of an Economy», International Economic Review, 4, no. 3 (1963); Robert Aumann, «Markets with a Continuum of Traders», Economelrica, 32 (1964); Herbert Scarf, «The Core of N-Person Game», Econouietrica, 35 (1967) (последняя статья содержит формулировку достаточных условий для того, чтобы ядро было непустым). Эти статьи положили начало обширной литературе. См.: Kenneth Arrow and Frank Hahn, General Competitive Analysis (San Francisco: Holden-Day, 1971). Поскольку исследуемое ими понятие ядра, несомненно, является центральным для нашей ситуации возможных миров, можно было бы ожидать, что в нашем случае будут получены близкие результаты. Краткое изложение других полезных и наводящих на размышления фактов, важных для анализа модели возможных миров, см.: Gerard Debreu, Theory of Value (New York: Wiley, 19.59). К сожалению, наша модель возможных миров в некоторых отношениях сложнее, чем та, которая является предметом изучения упомянутых исследователей, так что их результаты не могут быть прямо и непосредственно перенесены на нее.
    Предположим, что вы являетесь представителем всех разумных существ (кроме меня) в мире, который я придумал и создал. Принятие решения остаться в моей ассоциации A1 или создать другую, A’1, включающую всех вас, но не меня, это то же самое, что принятие решения о том, допустить ли меня в качестве нового члена в ассоциацию А’1, к которой вы все уже принадлежите (предоставив мне в расширенной ассоциации А’1 ту же роль, которая была у меня в А1). В каждом случае решение определяет один и тот же ключевой факт: как вам будет лучше – со мной или без меня. Таким образом, чтобы определить, в каких из множества миров A1, A2, …, которые я могу вообразить, все разумные члены остались бы в ассоциации со мной вместо того, чтобы создать ассоциации А’1, А’2, …, в которые вошли бы (все) они, но не я, можно рассмотреть все ассоциации А’1, А’2, … как уже существующие и задаться вопросом, какие из них согласились бы принять меня в качестве нового члена и на каких условиях.
    Ни одна ассоциация не примет меня, если я беру у нее больше, чем даю ей: они не захотят нести потери, приняв меня. То, что я беру у ассоциации, это не то же самое, что я получаю от нее; то, что я беру, – это насколько они ценят то, что дают мне в рамках соглашения, а то, что я получаю, – это насколько я ценю свое членство. Предположим на данном шаге, что группа едина и может быть представлена одной функцией полезности (где UY(x) – полезность x для Y; тогда ассоциация А’1 примет меня только при условии, что
    UА’i (принять меня) ≥ UА’i (исключить меня),
    т.е. UА’i (быть членом Аi) ≥ UA; (быть членом А)),
    т.е. (то, что входящие в А’i выигрывают от моего членства) ≥ (то, что они отдают мне, чтобы привлечь меня в ассоциацию).
    Ни от одной ассоциации я не смогу получить чего-то, что для нее ценнее, чем ценность моего вклада в нее.
    Нужно ли мне принимать меньше, чем это, от какой-нибудь ассоциации? Если одна ассоциация предложит мне меньше, чем она выиграла бы от моего присутствия, другой ассоциации, для которой мое присутствие имеет ту же ценность, будет выгодно предложить мне больше (хотя и меньше, чем она выиграла бы), чтобы залучить меня к себе. Ситуация с третьей ассоциацией по отношению ко второй будет аналогичной и т.д. Ассоциации не могут сговориться между собой, чтобы снизить цену, потому что я могу вообразить любое количество других претендентов на меня на рынке, на котором торгуется мое участие, а потому ассоциации будут предлагать мне все больше.
    Похоже, мы получили вариант экономической модели конкурентного рынка. Это замечательно, потому что дает нам немедленный доступ к мощным, тщательно разработанным и современным методам теоретического анализа. Множество ассоциаций, конкурирующих за мое членство, – в структурном плане то же самое, что фирмы, которые конкурируют за то, чтобы взять меня на работу. В каждом случае я получаю свой предельный вклад. Таким образом, как представляется, мы пришли к тому, что в каждой стабильной ассоциации каждый индивид получает [эквивалент] своего предельного вклада; в каждом мире, разумные члены которого могут придумывать миры и переселяться в них, и в котором ни один разумный индивид не может придумать другого мира, где он предпочел бы жить (в котором каждый индивид имеет одни и те же права на то, чтобы придумывать и переселяться) и который, по его мнению, мог бы быть устойчивым, каждый индивид получает [эквивалент] своего предельного вклада в этот мир.
    До сих пор наши доводы были интуитивными; здесь мы не предлагаем формального доказательства. Но мы должны сказать кое-что еще о содержании модели. Модель сконструирована так, чтобы вы могли выбирать то, что вам нравится, с единственным ограничением – другие могут поступать точно так же, как вы, и отказаться остаться в мире, который вы придумали. Но этого ограничения недостаточно, чтобы модель обеспечивала необходимое равенство в реализации прав. Ведь вы придумали и создали некоторых из этих существ, а они вас не придумывали. Вы могли придумать им определенные потребности, в частности, что они больше всего хотят жить в точности в таком мире, как тот, который вы придумали, даже если в этом мире они являются жалкими рабами. В этом случае они не покинут ваш мир ради лучшего, потому что с их точки зрения лучший мир невозможен. Никакие другие миры не в состоянии успешно конкурировать за них, а потому их оплата не будет повышаться на конкурентном рынке.
    Какие естественные интуитивные ограничения следует ввести на то, какими могут быть придуманные существа, чтобы избежать этого результата? Во избежание сложностей, связанных с попыткой сформулировать «в лоб» характеристики, которым должны удовлетворять воображаемые люди, мы вводим следующее ограничение: нельзя вообразить мир таким, чтобы из этого логически следовало, что (1) его обитатели (или хотя бы один из них) больше всего (или В качестве одного из приоритетов) хотят жить в нем, или что (2) обитатели (или хотя бы один из них) больше всего (или в качестве одного из приоритетов) хотят жить в мире с определенным (определенного типа) индивидом, сделают все, что он скажет, и т.п. Каждый способ создать угрозу для конструкции, как только мы (или кто-то другой) его заметим, мы можем недвусмысленно исключить с помощью специальной оговорки. Этой процедуры будет достаточно для наших целей при условии, что имеется конечное число способов опрокинуть конструкцию. Введение этого ограничения не делает нашу конструкцию тривиальной. Ведь аргумент, доказывающий соответствие платы предельному вкладу, является интересным теоретическим ходом (предоставленным экономической теорией и теорией игр); сфокусированные желания, направленные на конкретных индивидов или на конкретный возможный мир, заблокировали бы путь от исходной точки к результату; не считая того, что эти сфокусированные желания препятствуют получению этого результата, существует независимое интуитивное основание, чтобы их элиминировать; подробности ограничений, которые налагаются на исходную ситуацию, чтобы избежать таких желаний, вряд ли сами по себе представляют независимый интерес. В таком случае лучше всего просто исключить сфокусированные желания такого рода.
    Эпистемология этой ситуации не должна нас тревожить. Никто не может обойти наше ограничение, опираясь на то, что понятие «следует из» не является эффективным. Ведь как только становится известно, что (1) или (2) (или любая добавленная оговорка) в самом деле «следуют из», придуманный мир вычеркивается. Ситуация, когда нечто может следовать причинно, даже если оно не следует логически, более серьезна. Тогда было бы необязательно открыто говорить, что одно из придуманных существ больше всего хочет X. При наличии причинной теории порождения желаний, например какой-нибудь теории оперантного обусловливания, можно было бы вообразить, что кто-то пережил в прошлом именно ту историю, которая в соответствии с его эмпирической теорией имеет своим причинно-следственным результатом то, что желание Х для него оказывается сильнее всех других желаний. Опять-таки тут сами собой приходят на ум различные ограничения ad hoc, но кажется, что лучше всего просто добавить дополнительное ограничение: придумывающий не имеет права сознательно давать такое описание людей и мира, чтобы из него причинно-следственным образом вытекало, что… (далее как после условия «логически следовало»). Мы хотим исключить только те следствия, о которых он знает.
    Требование, чтобы ничего подобного не могло действительно следовать из его описания, было бы слишком сильным. Если он заранее не знает о чем-то, он не может эксплуатировать этот фактор.
    Хотя тот, кто придумывает мир, не может создать других индивидов такими, чтобы они специально предпочитали его собственное положение в мире, он мог бы вообразить, что они разделяют определенные общие принципы. (Эти общие принципы могли бы быть для него благоприятны.) Например, он мог бы вообразить, что каждый в этом мире, в том числе и он сам, разделяет принцип равного распределения произведенной продукции, при котором каждому, кого принимают в мир, достается одинаковая доля. Если население мира единогласно выберет какой-то (другой) общий принцип распределения Р, то каждый индивид в этом мире получит не предельный вклад, а долю в соответствии с Р. Единогласное решение необходимо, потому что любой диссидент, поддерживающий другой общий принцип распределения Р’, переселится в мир, населенный только приверженцами Р. В мире, где царит принцип предельного вклада, любой индивид, разумеется, имеет право подарить часть своей доли другому, кроме случая (хотя трудно понять, зачем это могло бы понадобиться), когда их общий принцип распределения требует распределения в соответствии с предельным вкладом и содержит оговорку, запрещающую подарки. Таким образом, в любом мире каждый индивид получает свой предельный продукт, часть которого он может передать другим, которые в таком случае получают больше, чем их предельный продукт, либо все единодушно соглашаются с каким-то другим общим принципом распределения. Вероятно, здесь уместно отметить, что не все миры будут одинаково симпатичными; конкретный принцип Р, который предпочитают все обитатели придуманного мира, может быть чудовищным. Наша воображаемая конструкция была создана, чтобы сфокусироваться только на определенных аспектах отношений между индивидами.
    Допускают ли конкретные детали конструкции существование не только бесконечного числа общин, требующих чьего-то присутствия, но и бесконечного числа кандидатов на присоединение к ним? Это было бы некстати, потому что на рынке с бесконечным предложением и бесконечным спросом цена теоретически неопределима . Но в нашей конструкции каждый индивид воображает конечное число других, которые будут жить в одном мире с ним. Если они его покинут, он может придумать много других, но их число также будет конечным. Первые люди, которые ушли, уже не в счет. Они не конкурируют с вновь прибывшими, будучи занятыми конструированием собственных миров. Хотя определенный верхний предел количества лиц, которых человек может напридумывать, отсутствует, ни в одном мире нет актуально бесконечного числа людей, конкурирующих за долю в распределяемом продукте. А если придумать мир, в котором из-за внешних обстоятельств предельный продукт индивида низок, маловероятно, что он там останется.
    Существуют ли вообще стабильные миры? Вместо ассоциации, в которой некий индивид получает свой довольно низкий вклад, этот индивид придумает другую ассоциацию, в которой его вклад будет выше, чем в первой, и покинет первую (сделав ее нестабильной). Рассуждая таким образом, не придумает ли он и не выберет ли для проживания ту ассоциацию, в которой его вклад (а значит, и оплата) будет наибольшим? Не населит ли каждый индивид свою ассоциацию сотоварищами, максимально ценящими друг друга? Существует ли какая-либо группа существ (превышающая одноэлементное множество), которые будут максимально ценить друг друга? Иными словами, некая группа G, такая, что для каждого члена х из G остальные, т.е. G–{х}, ценят присутствие х больше, чем ценила бы присутствие х любая другая возможная группа людей? Даже если такая группа G существует, существует ли такая (или иная) для каждого? Для каждого ли индивида существует какая-нибудь группа, максимально ценящая своих членов, членом которой является он?
    К счастью, конкуренция не так уж остра. Нам не обязательно рассматривать группы G, такие, что для каждого члена х из G остальные, т.е. G–{х}, ценят присутствие х больше, чем ценила бы присутствие х любая другая возможная группа. Нам достаточно рассмотреть группы G, такие, что для каждого члена х из G остальные, т.е. G—{х}, ценят присутствие х больше, чем ценила бы присутствие х любая другая возможная стабильная группа людей. Стабильная группа G – это группа максимальной взаимной оценки, в которой для каждого члена х из G остальные, т.е. G–{х}, ценят присутствие x больше, чем любая другая из возможных стабильных групп. Понятно, что такого тавтологичного объяснения «стабильности» недостаточно; а сказать просто «группа, которая сохранится, из которой никто не эмигрирует» означает дать определение, слишком слабо связанное с понятиями теоретического характера, чтобы привести к интересным результатам, например, к доказательству существования стабильных групп. Исследователи в области теории игр столкнулись с похожими проблемами для стабильных коалиций и достигли лишь частичного успеха, а наша проблема теоретически более трудна. (На самом деле мы еще не ввели ограничений, достаточных, чтобы гарантировать существование стабильной конечной группы, потому что со всем, что мы уже сказали, совместимо предположение, что на какой-нибудь шкале измерений, выше некого п, доход, выраженный в единицах полезности [utility income] сообщества с n членами, = п 2. Если сообщество распределяет полезность поровну, расширение будет происходить до бесконечности, при этом из каждого сообщества люди будут уходить в более крупное.)
    Перспективы стабильных ассоциаций улучшаются, когда мы понимаем, что предположение о том, что каждый получает только то, что ему дают другие, слишком сильное. Мир может дать индивиду нечто, что будет для него более ценным по сравнению с ценностью для других того, что они дают ему. Для индивида, например, самым важным может быть сосуществование с другими и возможность быть частью нормальной сети общественных отношений. Другие могут дать ему это благо, не жертвуя, по сути дела, ничем. Таким образом, в одном мире индивид может получить нечто более ценное для него, чем плата, которую он получит от стабильной ассоциации, больше всех остальных ценящей его присутствие. Хотя они отдают меньше, он получает больше. Поскольку индивид хочет максимизировать то, что он получает (а не то, что ему дают), ни один индивид не станет придумывать максимально ценящий его мир, населенный низшими существами, которые не могут без него жить. Никто не захочет стать пчелиной маткой.
    Стабильная ассоциация не будет также состоять из самовлюбленных индивидов, конкурирующих за первенство по одним и тем же показателям. Она скорее будет состоять из разнообразных существ, блистающих разными талантами и дарованиями; каждый будет получать выгоду от жизни с другими, каждый будет источником пользы и радости для других, дополняя их. Каждый индивид предпочитает жить в созвездии равных ему по мастерству и таланту, а не быть единственным светочем в окружении посредственностей. Каждый восхищается чужой индивидуальностью, наслаждаясь полнотой развития в других людях тех возможностей и талантов, которые у него самого остались сравнительно неразвитыми .
    Представляется, что набросанная нами модель заслуживает детального исследования; она внутренне интересна, обещает глубокие результаты, представляет собой естественный подход к изучению темы лучшего из возможных миров, а также предоставляет возможности для применения наиболее развитых из числа теорий, занимающихся проблемами выбора, совершаемого рациональными агентами (а именно: теории принятия решений, теории игр и экономического анализа), инструментарий которых должен дать существенные результаты в сфере политической философии и этики. Наша модель применяет эти теории, не только используя их результаты в области, для которой они были созданы, но и обсуждая ситуацию, иную по сравнению с той, которую рассматривали теоретики и которая на языке логики называется моделью теорий.
    Модель, спроецированная на наш мир
    В нашем реальном мире модели возможных миров соответствует многообразие сообществ, членами которых люди могут стать, если их примут; которые они могут покинуть, если захотят; которым они могут придать форму в соответствии со своими желаниями; общество, в котором можно воплощать утопические эксперименты, можно выбирать стиль жизни, а также можно в одиночку или совместно с кем-то реализовывать разные представления о благе. Детали и некоторые достоинства такого устройства, которое мы будем называть рамкой [framework], будут проясняться по мере нашего продвижения. Имеются важные отличия модели от проекции модели на реальный мир. Проблемы с функционированием рамки в реальном мире имеют источником расхождение между нашей приземленной реальной жизнью и рассмотренной выше моделью возможных миров. Возникает вопрос: действительно ли, даже если бы реализация модели было идеалом, лучшее, чего мы можем добиться на Земле, – это осуществление ее бледной проекции?
42. В отличие от модели мы не можем создать таких людей, каких пожелаем. Так что даже если бы существовала возможность создания ассоциации индивидов, максимально ценящих друг друга, включающей вас, другие ее члены могут не существовать в реальности; а другие люди, среди которых вы реально живете, не будут образовывать вашего лучшего фан-клуба. Кроме того, вы, возможно, хотели бы жить в сообществе определенного типа, но других людей (которых можно было бы уговорить), готовых присоединиться к вам, недостаточно для создания жизнеспособного сообщества. В отличие от этого в модели для любого из большого ряда неэксплуататорских сообществ всегда существует достаточно индивидов, которые желают в нем жить.
43. В отличие от модели в реальном мире сообщества конфликтуют между собой, что создает проблемы в сфере внешних сношений и самообороны и делает необходимым механизм судебного разбирательства и улаживания споров между сообществами. (В модели столкновение между сообществами может заключаться только в том, что одно уводит у другого часть его членов.)
44. В реальном мире имеют место информационные издержки на выяснение того, какие сообщества существуют и что они собой представляют, а также – в случае перехода из одного сообщества в другое – транспортные издержки и издержки по переселению.
45. Более того, в реальном мире некоторые сообщества, чтобы помешать оттоку членов в другие сообщества, могут попытаться скрыть от части своих членов информацию о природе тех сообществ, к которым они могли бы захотеть присоединиться. Это поднимает проблему институционального обеспечения свободы передвижения в условиях, когда некоторые пожелают ее ограничить.
    С учетом гигантской разницы между реальным миром и моделью возможных миров какое значение для реального мира может иметь эта фантазия? Не нужно пренебрегать такого рода фантазиями ни здесь, ни где-либо еще. Они объясняют многое в нашем реальном положении. Невозможно понять, будем ли мы удовлетворены нашими реальными достижениями в рамках имеющихся у нас альтернатив, если мы не знаем, насколько они отличаются от наших фантазий: только учитывая такие мечты и их силу, можно понять усилия людей, направленные на расширение границ доступных им на данный момент возможностей. Детали, в которые погружаются некоторые авторы утопий, показывают, что для них границы между фантазией и реальностью размыты, не говоря уже о сбывшихся предсказаниях; например, Фурье считал, что моря можно было бы превратить в лимонад, ожидал появления ручных антильвов и антитигров и т.п. Даже самые необузданные надежды и предсказания (вроде тех, что мы находим у Троцкого на последних страницах его книги «Литература и революция») отражают терзания и тоску, без которых портрет человечества превращается во всего лишь трехмерный. Я не смеюсь над нашими желаниями, выходящими не только за пределы осуществимого в данный момент и того, что мы считаем осуществимым в будущем, но даже за пределы возможного; и я не хочу чернить фантазию или преуменьшать страдания от тоски по невозможному.
    Реализация ситуации возможных миров была бы связана с удовлетворением различных условий; в реальности мы не можем удовлетворить всем этим условиям, но вполне способны удовлетворить многим из них. Даже если лучше всего было бы удовлетворить все условия, не очевидно (с учетом того, что все удовлетворить мы не в силах), что мы должны попытаться удовлетворить каждое из тех, которые мы можем удовлетворить, даже если мы можем удовлетворить им вместе взятым. Возможно, чуть-чуть недотянуть до полной совокупности условий хуже, чем сильно недотянуть; возможно, мы должны намеренно нарушать некоторые условия, которые можно удовлетворить, чтобы компенсировать (неизбежное) нарушение ряда других условий или приспособиться к нему .
    В ходе рассмотрения иных аргументов в пользу рамки и обсуждения возражений против нее мы приведем аргументы (но не доказательства) в пользу того, что реализовать рамку было бы лучше, чем другие варианты, которые еще больше, чем она, отличаются от модели возможных миров. Здесь же мы должны отметить, что некоторые отличия рамки от модели возможных миров, хотя и делают ее менее привлекательной, чем модель возможных миров, но все же оставляют ее более предпочтительной по сравнению с любой другой схемой, доступной для воплощения. Например, в реально действующей рамке будет ограниченное число сообществ, так что для многих людей не найдется сообщества, которое бы точно соответствовало их ценностям и тому, как они их ранжируют. В пределах рамки каждый индивид выбирает жизнь в том реальном сообществе, которое (грубо говоря) ближе всего к реализации того, что для него важнее всего. Но проблема с отсутствием сообщества, точно отвечающего чьим-либо ценностям, возникает только потому, что люди не сходятся в вопросе о ценностях и их относительной важности. (В отсутствие таких разногласий других людей для заселения идеально подходящего сообщества было бы достаточно.) Таким образом, в том случае, если можно удовлетворить только одному набору ценностей, будет невозможно удовлетворить всем ценностям более чем одного индивида. Но при наличии достаточного разнообразия сообществ больше людей (грубо говоря) смогут ближе подойти к желанному образу жизни, чем если бы существовал только один вид сообществ.
    Рамка
    Мы были бы обескуражены, если бы нашелся лишь один аргумент или ряд взаимосвязанных доводов в пользу адекватности конкретного описания утопии. Утопия является фокусом столь многих и столь разных упований, что к ней должны вести многие теоретические подходы.
    Обрисуем некоторые из таких поддерживающих друг друга теоретических путей*.
    Первый путь начинается с утверждения о том, что люди разные. Они различаются по темпераменту, интересам, умственным способностям, стремлениям, природным склонностям, духовным поискам и по образу жизни, который они хотели бы вести. У них разные ценности, и они придают разный вес общим для них ценностям. (Они хотят жить в разных климатических условиях – в горах, на равнине, в пустыне, на берегу моря, в больших или маленьких городах.) Нет оснований считать, что существует одно сообщество, которое будет идеалом для всех людей, и есть много оснований считать, что такового не существует.
    Можно провести различие между следующими тезисами:
    • I. Для каждого индивида есть такой образ жизни, который объективно является наилучшим для него.
46. Люди достаточно похожи, поэтому есть один образ жизни, который объективно является наилучшим для каждого.
47. Люди разные, поэтому не существует одного образа жизни, который был бы наилучшим для каждого.
     а. Разные образы жизни достаточно похожи, так что существует один тип сообщества (отвечающего определенным ограничениям), который объективно является наилучшим для каждого.
     б. Разные образы жизни настолько различны, что не существует одного типа сообщества (отвечающего определенным ограничениям), который объективно является наилучшим для каждого (независимо от того, какой образ жизни ему больше всего подходит).
    • II. Для каждого человека, насколько позволяют судить объективные критерии блага (в той мере, в какой они существуют), имеется большая группа очень разных образов жизни, которые подходят ему лучше всего; ни один другой образ жизни объективно не лучше для него, чем любой из этой группы, и ни один образ жизни из группы объективно не лучше любого другого . И не существует одного сообщества, которое объективно является наилучшим для жизни каждого множества из семейства множеств жизней, которые не являются низшими по объективным параметрам.
    Для наших целей в данный момент подходят Iб2 или II.
    Витгенштейн, Элизабет Тейлор, Бертран Рассел, Томас Мертон, Йоги Берра, Аллен Гинзбург, Гарри Вольфсон, Торо, Кейси Стенгел, любавичский ребе, Пикассо, Моисей, Эйнштейн, Хью Хеффнер, Сократ, Генри Форд, Ленни Брюс, Баба Рам Дасс, Ганди, сэр Эдмунд Хиллари, Реймонд Лубиц, Будда, Фрэнк Синатра, Колумб, Тэд Уильяме, Томас Эдисон, Фрейд, Норман Мейлер, Айн Рэнд, барон Ротшильд, Г. Д. Менкен, Томас Джефферсон, Ральф Эллисон, Бобби Фишер, Эмма Голдман, Петр Кропоткин, вы и ваши родители. Действительно ли существует один образ жизни, являющийся наилучшим для всех этих людей? Представьте себе, что все они живут в какой-либо утопии из числа тех, с детальным описанием которых вы знакомы. Попытайтесь описать общество, в котором всем этим людям будет лучше всего жить. Это было бы сельское общество или городское? Как жили бы его члены: роскошно или аскетично, обращая внимание лишь на жизненно важные потребности? Какими были бы в нем отношения между полами? Существовало ли бы там что-то похожее на институт брака? Было ли бы это общество моногамным? Воспитывали ли бы родители своих детей сами? Была ли бы в нем частная собственность? Была ли бы в нем спокойная и безопасная жизнь или жизнь с приключениями, опасностями, угрозами и возможностью проявить героизм? Была ли бы в нем религия и сколько: одна или много? Насколько значимой она была бы для людей? Что было бы для людей важнее: их личные заботы или общественная деятельность и проблемы, волнующие все общество? Как они относились бы к труду: упорно совершенствовались каждый в своей узкой специальности или были бы мастерами на все руки и любителями повеселиться? Или вообще не работали бы и посвятили бы свою жизнь развлечениям? Как воспитывались бы дети: в строгости или снисходительно? Что было бы главным в их образовании? Будет ли спорт играть важную роль в их жизни (в качестве зрителей или участников)? А искусство? Что будет доминировать – чувственные удовольствия или интеллектуальная деятельность? Или что-то другое? Будет ли мода в одежде? Будут ли приноситься жертвы ради внешней красоты? Каким будет отношение к смерти? Будут ли техника и технология играть важную роль в обществе? И т.д., и т.п.
    Мне кажется невероятной идея, что существует один наилучший суммарный ответ на все эти вопросы, одно единственное общество, являющееся наилучшим для каждою. (И еще более невероятна идея о том, что, если такое общество существует, наших нынешних знаний достаточно, чтобы описать его.) Не следует браться за описание утопии тому, кто перед этим не перечитал, например, Шекспира, Толстого, Джейн Остин, Рабле и Достоевского, чтобы напомнить себе о том, насколько разными бывают люди. (Это напомнит ему и о том, насколько они сложны; см. ниже третий вариант пути.)
    Авторы утопий, каждый из которых был абсолютно уверен в достоинствах своих собственных представлений и в их исключительной правильности, различаются между собой (не меньше, чем вышеперечисленные люди) в том, какие институты и образы жизни они предлагают для подражания. Хотя картина идеального общества, которую предлагает каждый из них, слишком проста (даже для отдельных сообществ-компонентов, о которых мы будем говорить ниже), необходимо отнестись к этим различиям серьезно. Ни один утопист не утверждает, что все индивиды в его обществе ведут абсолютно одинаковую жизнь, посвящают одинаковое время одним и тем же видам деятельности. Почему? Не по тем ли самым причинам, которые не допускают существования только одного вида сообщества?
    Вывод состоит в том, что в утопии не будет одного вида сообщества и одного для всех образа жизни. Утопия будет состоять из утопий, из множества различных неоднородных сообществ, в которых люди будут вести разный образ жизни в разных институциональных условиях. Некоторые виды сообществ будут более привлекательными для большинства по сравнению с другими; сообщества будут разрастаться и приходить в упадок. Люди будут менять сообщества или жить всю жизнь в одном и том же. Утопия – это рамка для утопий, место, где люди вольны добровольно объединяться, чтобы попытаться реализовать собственный идеал хорошей жизни в идеальном сообществе, где, однако, никто не может навязать другим собственные представления об утопии . Утопическое общество —это общество утопизма. (Некоторые, конечно, могут быть довольны тем, что у них есть. Не каждый индивид будет присоединяться к особым экспериментальным сообществам, и многие из тех, кто сначала воздержится, присоединятся к ним позднее, когда станет ясно, что на самом деле получилось из этих сообществ.) Половина той истины, которую я хочу сообщить, заключается в том, что утопия – это метаутопия: это среда, в которой можно проводить утопические эксперименты; среда, в которой люди вольны жить по своему разумению; это среда, которая должна быть в значительной степени создана заранее, чтобы появилась возможность для стабильной реализации более конкретных утопических проектов.
    Если, как мы заметили в начале этой главы, не все блага можно создать одновременно, то нужно будет идти на уступки. Второй теоретический путь содержит указание на то, что нет особых оснований считать, что абсолютно всех устроит одна-единственная система компромиссов. Различные сообщества, каждое из которых будет слегка отличаться по составу от других, будут образовывать набор, из которого каждый индивид сможет выбрать то сообщество, которое в наибольшей степени соответствует его балансу конкурирующих ценностей. (Противники будут называть это утопическим шведским столом и сделают выбор в пользу ресторанов с одним фиксированным меню или, скорее, в пользу города с одним рестораном, меню которого состоит из одного блюда.)
    Проектирование и фильтрация
    Третий теоретический путь, который приводит к рамке для утопии, основан на том, что люди – существа сложные. И сети возможных отношений между ними – тоже. Предположим (что неверно), что предыдущие аргументы ошибочны и что один вид общества является наилучшим для всех. Как можно выяснить, на что похоже это общество? На ум сразу приходят два возможных типа методов, которые мы будем называть проектированием и фильтрацией.
    Методы проектирования строят нечто (или создают его описание) с помощью какой-либо процедуры, которая по сути не предполагает построения описаний других объектов того же типа. Результатом процесса является один объект. В случае обществ результатом проектирования является описание одного общества, полученное людьми (или одним человеком), которые садятся и начинают придумывать самое лучшее общество. Приняв решение по этому вопросу, они приступают к уточнению всех деталей этой модели.
    С учетом огромной сложности человека, разнообразия его желаний, надежд, импульсов, талантов, ошибок, влюбленностей, глупостей, с учетом множества взаимосвязанных и переплетенных уровней его сознания, граней личности, отношений с другими людьми (сравните, насколько более примитивное описание человека дают специалисты по общественным наукам по сравнению с писателями), а также с учетом сложности межличностных институтов и отношений и сложности координации действий большого количества людей крайне маловероятно, что, даже если бы идеальная модель общества существовала, к ней можно было бы прийти с помощью этого априорного (относительно нынешнего уровня знаний) метода. И даже если предположить, что какой-нибудь великий гений действительно разработает чертеж такого общества, кто может быть уверен, что все хорошо получится на практике?*
    Придумывать описание совершенного общества в наши дни, имея за плечами долгую историю человечества, это, конечно, не то же самое, что начинать с нуля. Мы кое-что знаем о результатах применения не только проектирования, но и других методов, в том числе методов фильтрации, о которых речь пойдет ниже. Полезно представить себе, как пещерные люди совместно размышляют, каким во веки веков должно быть лучшее из возможных обществ, а потом приступают к его созданию. Вам не кажется, что за этим занятием смешны не только они, но и мы?
    Методы фильтрации подразумевают процесс, который устраняет (отфильтровывает) многие варианты из большого набора. Двумя ключевыми факторами, определяющими конечный(ые) результат(ы), являются конкретная природа процесса фильтрации (и то, какие качества он отбрасывает) и конкретная природа множества вариантов, с которым он работает (и то, как это множество порождается). Процессы фильтрации особенно нужны конструкторам, которые не очень хорошо знают природу того конечного продукта, к которому они стремятся. Эти процессы помогают конструкторам использовать их знания о конкретных условиях, которые не должны нарушаться, путем продуманного создания фильтра для отсева случаев, нарушающих условия. Создание подходящего фильтра может оказаться невозможным, и тогда можно попытаться приспособить для решения задачи конструирования другой фильтрующий процесс. Но в общем случае, как представляется, для создания подходящего фильтра, даже такого, который приводит к получению продукта конкретного типа, потребуется меньше информации (в том числе информации о том, что должно получиться в итоге), чем в случае, когда нужно было бы сконструировать с нуля только продукты (продукт).
    Более того, если процесс фильтрации включает адаптивный метод порождения новых кандидатов, так что их качество улучшается по мере того, как повышается качество членов, оставшихся после предыдущих стадий фильтрации, а также содержит переменный фильтр, избирательность которого растет с повышением качества вариантов (т.е. отфильтровываются некоторые из вариантов, которые ранее успешно прошли через фильтр), т.е. законные основания ожидать, что достоинства того, что прошло через долгий и повторяющийся процесс отбора, будут очень высоки. Мы не должны быть слишком высокомерны по отношению к результатам процессов фильтрации, потому что сами – результат такого процесса. С точки зрения соображений, побуждающих нас рекомендовать использование процесса фильтрации для конструирования обществ, эволюция – это процесс фильтрации для создания живых существ, по назначению использованный скромным божеством, которое не знало точно, на что похоже существо, которое оно хочет создать. Тема методов фильтрации, детерминистских и стохастических, и различий между фильтрами, предназначенными для решения разных задач, безумно интересна. Насколько я знаю, не существует подробной теории оптимальных фильтров (относительно их задач) и их параметров. Можно было бы ожидать, что работа над математическими моделями эволюции (и сама теория эволюции) стимулировала бы создание общей теории такого рода. См.: R. С. Lewontin, «Evolution and Theory of Games», Journal of Theoretical Biology, 1960; Howard Levene, «Genetic Diversity and Diversity of Environments: Mathematical Aspects», in the Fifth Berkeley Symposium, vol. 4, и цитируемая там литература; Crow and Kimura, Introduction to Population Genetics Theory (N. Y.: Harper and Row, 1970). Возьмем в качестве другой иллюстрации тему генной инженерии. Многие биологи склонны полагать, что вся проблема в конструировании, в том, как определить лучшие типы индивидов, чтобы биологи могли начать их производить. Таким образом, их волнует, какого сорта (сортов) людей нужно делать и кто будет контролировать процесс. Они не склонны думать (возможно, потому что это уменьшает их роль в процессе) о системе, в которой они управляли бы «супермаркетом генов», выполняя (в рамках определенных моральных ограничений) индивидуальные заказы будущих родителей. Они также не ставят вопрос о том, на каком ограниченном числе типов личности сошлись бы предпочтения людей, и о том, сойдутся ли такие предпочтения. Большим достоинством системы генного супермаркета является то, что в ней отсутствует централизованный выбор будущих человеческих типов. Если есть опасения, что будут нарушены какие-нибудь важные пропорции, например, между мужчинами и женщинами, правительство могло бы потребовать, чтобы генетические манипуляции проводились так, чтобы определенное соотношение обеспечивалось. Предположим для простоты, что хотелось бы иметь пропорцию 1:1, тогда от больниц и клиник можно было бы потребовать (как минимум на уровне отчетности), чтобы они подбирали в пару к родителям, желающим ребенка мужского пола, родителей, которые желают ребенка женского пола, до того как начать помогать им осуществить их желания. Если бы большинство родителей желали ребенка определенного пола, они могли бы платить другим родителям за то, чтобы те согласились на ребенка противоположного пола и образовали с ними пару, и тогда возник бы рынок – к экономической выгоде тех, кому безразличен пол будущего ребенка. Сохранение таких макропропорций было бы более трудным делом в чисто либертарианской системе. При ней либо родители могли бы подписываться на информацию о новорожденных, чтобы знать, какой пол в дефиците (и соответственно, на какой пол был бы больше спрос в будущем), и принимать решения в зависимости от этой информации, либо заинтересованные в этом индивиды жертвовали бы деньги в благотворительный фонд, который бы предлагал премии за поддержание пропорций, либо пропорция 1:1 отошла бы в прошлое и возникли бы новые модели семейной и общественной жизни. Процесс фильтрации, подходящий для конструирования общества, который приходит на ум, – это процесс, в ходе которого люди, составляющие план идеального общества, рассматривают много разных видов обществ, некоторые из которых подвергаются критике, некоторые отбрасываются, описание других изменяется – и так до тех пор, пока участники не придут к тому, который, по их мнению, окажется наилучшим. Нет сомнений, что именно так работает любая группа проектировщиков, поэтому не следует считать, что методы проектирования несовместимы с фильтрацией. (Фильтрация также не обязательно исключает проектирование, особенно в процессе генерирования.) Однако нельзя заранее определить, какие люди предложат самые лучшие идеи, и все идеи необходимо опробовать (а не ограничиваться компьютерным моделированием), чтобы посмотреть, как они будут работать. А некоторые идеи возникнут только тогда, когда мы (post facto) попытаемся описать, какие структуры возникли из спонтанной координации действий многих людей.
    Если идеи действительно должны быть испытывать на практике, то должно существовать много сообществ, экспериментирующих с разными моделями. Процесс фильтрации, т.е. ликвидации сообществ, который заложен в нашей рамке, очень простой: люди пробуют жить в разных сообществах и покидают те, которые им не нравятся (которые они считают дефектными), или слегка меняют их. Одни сообщества будут покинуты, другие будут бороться за выживание, некоторые расколются, некоторые расцветут, станут многочисленными и у них найдутся подражатели. Каждое сообщество должно завоевать и удержать добровольную приверженность своих членов. Ни одна модель не будет никому навязываться, и одна модель будет конечным результатом если и только если только каждый добровольно решит жить в соответствии именно с этой моделью сообщества .
    Проектирование оказывается полезным на стадии генерирования конкретных сообществ для жизни и экспериментирования. Любая группа людей может сконструировать какую-нибудь модель и попытаться убедить других принять участие в экспериментальном сообществе, построенном по этой модели. Визионеры и чокнутые, маньяки и святые, монахи и распутники, капиталисты, коммунисты и сторонники демократии участия, приверженцы фаланстеров (Фурье), дворцов труда (Флора Тристан), индустриальных деревень (Оуэн), автономных коммун (Прудон), Новой Гармонии (Джозайя Уоррен), гуттеритских поселений , кибуцев , ашрамов кундалини йоги и т.п. – все они имеют право попытаться реализовать свое видение и создать привлекательный образец. Не следует думать, что каждая испытываемая модель должна будет обязательно создаваться de nouo. Некоторые будут представлять собой продуманные модификации, отличающиеся только в мелочах от других, уже существующих сообществ (по итогам работы над ошибками), а многие конкретные элементы будут возникать спонтанно в сообществах, позволяющих себе отклонения от плана. По мере того как сообщества становятся более привлекательными для своих обитателей, модели, прежде принятые как наилучшие, будут отброшены. А по мере улучшения (в соответствии со взглядами их членов) сообществ, в которых живут люди, идеи для новых сообществ также будут нередко улучшаться.
    Представленное нами функционирование рамки для утопии реализует, таким образом, преимущества процесса фильтрации, который включает взаимодействие между фильтром и прошедшими отбор продуктами генерирующего процесса, так что качество сгенерированных и не отвергнутых продуктов улучшается. Более того, с учетом существования архивов и исторической памяти процесс содержит возможность повторно обращаться к уже отвергнутым вариантам (или их незначительным модификациям), возможно, потому что в новых или изменившихся условиях они начинают казаться более перспективными или более подходящими. В этом отличие данного процесса от биологической эволюции, в которой в случае изменения условий не так-то просто вернуть отвергнутые ранее мутации. Кроме того, эволюционисты указывают на преимущества генетического многообразия (политипического и полиморфного) в случае сильного изменения условий. Сходные преимущества свойственны системе разнообразных сообществ, организованных на разных началах и, возможно, способствующих формированию разных типов характеров и разных конфигураций способностей и умений. Рамка как общая основа для утопии Использование такого метода фильтрации, который зависит от индивидуальных решений людей, остаться ли им жить в том или ином сообществе или покинуть его, особенно подходит для нашей задачи. Ведь конечная цель утопического конструирования состоит в том, чтобы получить сообщества, в которых люди захотят жить и выберут их добровольно, чтобы там жить. Или, по крайней мере, таким должен быть побочный результат успешного утопического конструирования. Предложенный процесс фильтрации позволит этого достичь. Более того, с учетом нашей неспособности явным образом сформулировать принципы, позволяющие заранее справиться со всеми сложными и разнообразными ситуациями, которые могут возникнуть в будущем, фильтр, зависящий от решений людей, имеет преимущества перед тем, который действует механически. Мы часто формулируем принципы prima facie, не считая, что мы в состоянии заранее выделить все исключения из них. Но хотя мы не в состоянии заранее описать все исключения из принципа, мы считаем, что обычно мы будем в состоянии понять, что конкретная представленная нам ситуация является исключением . Аналогичным образом невозможно заранее автоматически запрограммировать фильтрующее устройство таким образом, чтобы оно отвергало то и только то, что должно быть отвергнуто (по объективным критериям, в соответствии с нашими нынешними взглядами или в соответствии с нашими взглядами на тот момент). Необходимо оставить людям возможность оценить каждый отдельный случай. Само по себе это не является аргументом в пользу того, чтобы каждый индивид выносил собственное суждение. Кроме того, система, полностью зависящая от выбора, который делают люди, без каких-либо правил вообще, не является единственной альтернативой механическому применению четко сформулированных правил, о чем свидетельствует существование нашей правовой системы. Поэтому факт нашей неспособности заранее сформулировать или запрограммировать не знающие исключений принципы сам по себе не является достаточным для того, чтобы прийти к предпочитаемому мной варианту, когда каждый делает выбор, а правила (кроме тех, которые обеспечивают защиту именно этого варианта) заранее не устанавливаются. Мы доказали, что, даже если существует один вид сообщества, являющийся наилучшим для всех вместе и каждого в отдельности, предложенная нами рамка – это наилучший метод выявления природы этого сообщества. Намного больше аргументов можно и должно предложить в поддержку мнения, что даже если существует тип общества, являющийся наилучшим для всех, то существование рамки 1) лучше, чем любой другой вариант, для всякого индивида, который придумал, на что похоже это общество; 2) лучше, чем любой другой вариант, для того чтобы убедить всех, что этот тип на самом деле представляет собой наилучшее общество; 3) лучше, чем любой другой вариант, для многочисленных людей, которые пришли к этому убеждению; 4) лучший способ стабилизировать такое общество, чтобы люди жили мирно и спокойно в условиях данной конкретной модели. Я не могу излагать здесь эти дополнительные аргументы. (И я не мог бы изложить все эти аргументы где бы то ни было; понимание того, почему это так, является дополнительным доводом в пользу истинности этой позиции.) Однако я хочу подчеркнуть, что высказанные и упомянутые здесь аргументы в пользу рамки оказываются еще более убедительными, когда мы отбрасываем (ложное) предположение о том, что существует один вид сообщества, являющийся наилучшим для всех и каждого, и таким образом отказываемся от ложной интерпретации нашей проблемы как проблемы того, в каком именно единственном типе сообщества должен жить каждый отдельно взятый человек. У рамки есть два преимущества перед любым другим описанием утопии: во-первых, она будет приемлемой почти для любого утописта, каковы бы ни были его взгляды, в какой-то определенный момент в будущем, и, во-вторых, она совместима с реализацией почти всех конкретных утопических замыслов, хотя и не гарантирует реализации или всемирного триумфа никакому конкретному утопическому замыслу. Любой утопист согласится, что наша рамка подходит для общества хороших людей. Хорошие люди, полагает он, добровольно предпочтут жить в той конкретной модели, которая нравится ему, если они так же разумны, как и он сам, и, таким образом, в состоянии оценить ее выдающиеся достоинства. И большинство утопистов согласится, что в какой-то момент времени наша рамка будет уместна, потому что в какой-то момент (после того как люди перевоспитаны в правильном духе и выросло неиспорченное поколение) люди добровольно предпочтут жить в их любимой модели**. Таким образом, широкий круг утопистов и их оппонентов согласится с тем, что наша рамка, раньше или позже, будет подходящей в качестве общей основы для утопии. Ведь каждый из них думает, что она послужит реализации именно его представлений.
48. Модель Р наилучшая не только для неиспорченных, но и для испорченных индивидов.
49. Тем не менее испорченные индивиды не выберут добровольно жизнь в условиях модели Р.
50. Более того, достойным сожаления эмпирическим фактом является то, что, начав с нас и нашего общества, невозможно получить неиспорченных людей.
51. Поэтому мы никогда не сможем получить ситуацию, при которой большинство людей захочет жить в условиях модели Р.
52. Следовательно, поскольку Р – это наилучшая модель для всех (испорченных и нет), ее необходимо будет навязать людям в качестве постоянной и вечной.
    Люди с разнообразными утопическими проектами, считающие, что эта рамка – подходящий путь к их идеалу (и не будет мешать им и после того, как их идеал будет реализован), вполне могли бы сотрудничать в попытке ее создания, даже осознавая различие своих индивидуальных предсказаний и пристрастий. Их различающиеся надежды будут находиться в конфликте между собой, только если в них входит реализация во всем мире одной конкретной модели. Можно выделить три вида утопизма: империалистический утопизм, который санкционирует принуждение каждого индивида к жизни в одной модели сообщества; миссионерский утопизм, который надеется уговорить или убедить каждого индивида жить в одной определенной модели сообщества, но не будет принуждать людей к этому; и экзистенциальный утопизм, который надеется на то, что некая конкретная модель сообщества будет существовать (будет жизнеспособна), хотя и не обязательно повсеместно, так что желающие смогут жить в соответствии с ней. Экзистенциальные утописты могут всецело поддержать рамку. При полном осознании различий между ними приверженцы различных идеалов могут сотрудничать в создании рамки. Утописты-миссионеры, несмотря на универсальный характер своих устремлений, присоединятся к ним и поддержат создание рамки, потому что для них принципиально, чтобы приверженность их идеалу была следствием полностью добровольного выбора. Впрочем, они не будут особыми поклонниками дополнительного достоинства рамки, а именно того, что она позволяет одновременно реализовывать много разных возможностей. В отличие от первых двух случаев утописты-империалисты будут выступать против рамки, если только все с ними не согласятся. (Что ж, всех удовлетворить невозможно, особенно тех, кто останется недовольным до тех пор, пока все не будут довольны.) Поскольку внутри рамки может быть создано любое сообщество, она совместима со всеми конкретными утопическими проектами, хотя не гарантирует успеха ни одному. Для утопистов это должно быть огромным достоинством, потому что их конкретным проектам пришлось бы гораздо хуже при попытке их реализовать в условиях «чужих» утопических схем.
    Сообщество и государство
    Нашей рамке присущи многие достоинства, свойственные либертарианскому идеалу; в то же время в ней отсутствуют многие его недостатки. Ведь несмотря на то что имеется большая свобода выбора между сообществами, многие из конкретных сообществ могут иметь множество внутренних ограничений, которые нельзя оправдать с либертарианской точки зрения, таких ограничений, которые либертарианцы осудили бы, будь они принудительно установлены аппаратом централизованного государства. Примеры: патерналистское вмешательство в жизнь людей, ограничение того, какие книги разрешены в данном сообществе, ограничения в сфере сексуального поведения и т.п. Однако это лишь другой способ формулировки утверждения, что в свободном обществе люди могут добровольно согласиться на ограничения, которые государство не имеет права им навязывать. Хотя сама рамка является либертарианской и воплощающей laissez faire, сообществам внутри нее не обязательно быть такими же, и, возможно, ни одно сообщество внутри нее не захочет быть таким. Следовательно, характеристики самой рамки не обязательно относятся к отдельным сообществам. В этой системе laissez faire все может получиться так, что в ней не будет «капиталистических» институтов, несмотря на то что они разрешены, или что в некоторых сообществах они будут, а в других нет, или что в некоторых сообществах будут какие-то из них, в общем – все, что хотите. В предыдущих главах мы говорили о праве индивида на отказ от выполнения конкретных условий определенного рода соглашений. Почему же мы теперь утверждаем, что в конкретном сообществе могут быть установлены разные ограничения? Разве сообщества не должны разрешать своим членам отказываться от соблюдения этих ограничений? Нет, основатели и члены маленького коммунистического сообщества могут, и это будет справедливо, отказать любому, кто не согласен делить все поровну, даже если это будет технически возможно. Нет такого общего принципа, в соответствии с которым каждое сообщество или группа должны позволять своим членам отказываться от соблюдения установленных в них ограничений в тех случаях, когда это технически возможно. Дело в том, что иногда такой отказ от соблюдения ограничений внутри группы мог бы изменить характер самой группы, сделав ее не такой, как было задумано. Здесь кроется интересная теоретическая проблема. Государство или охранное агентство не имеют права принудительно осуществлять перераспределение между сообществами, но такое сообщество, как, например, кибуц, имеет право осуществлять внутреннее перераспределение (а также делиться с другими сообществами или с посторонними людьми). Такое сообщество не обязано предоставлять своим членам возможность отказаться от соблюдения этих условий и остаться членом сообщества. Однако государство, как я доказал, обязано предоставлять такую возможность; люди имеют право отказываться выполнять требования государства. В чем же заключается то различие между сообществом и государством, от которого зависит различие в легитимности навязывания всем одной конкретной модели? Индивид вытерпит несовершенства привлекательного в целом пакета Р (который может представлять собой договор о защите, какое-нибудь потребительское благо, сообщество) и не станет приобретать другой пакет (совершенно другой или Р, но с изменениями), если ни один из привлекательных и достижимых из доступных ему иных пакетов не стоит для него своей более высокой по сравнению с Р цены, включая расходы на то, чтобы побудить других индивидов принять участие в создании другого пакета. Предполагается, что для государств калькуляция издержек включает возможность отказа от соблюдения ограничений. Но это еще не все, по двум причинам. Во-первых, в отдельных сообществах также может быть технически возможно с низкими издержками администрирования (оплачиваемыми тем, кто этим пользуется) организовать для его членов возможность отказаться от соблюдения ограничений, оставаясь внутри сообщества, хотя это не обязательно так. Во-вторых, государства отличаются от других пакетов тем, что в них сам индивид не должен нести административные расходы, связанные с отказом от соблюдения некоторых условий, обязательных в иных случаях. Другие люди должны заплатить за тщательную разработку своих принудительных институтов таким образом, чтобы они не распространялись на тех, кто желает из них выйти. Это различие не сводится к тому, что всевозможных сообществ очень много, а государств сравнительно мало. Даже если бы почти каждый индивид пожелал жить в коммунистическом сообществе, так что жизнеспособных некоммунистических сообществ не могло бы возникнуть, то ни одно конкретное сообщество не было бы обязано (хотя будем надеяться, что оно это сделает) позволять своим индивидуальным членам отказываться от принципа равенства в распределении. У несогласного индивида не осталось бы иного выхода, кроме как подчиниться. Однако другие не принуждают его подчиниться, и его права не нарушены. У него нет права на то, чтобы другие совместными усилиями обеспечили ему возможность не подчиняться их порядку. Мне кажется, что ключевое различие связано с разницей между сообществом, основанным на личных взаимоотношениях, и государством. В случае государства известно, что есть индивиды– нонконформисты, но никто не стоит перед неизбежностью иметь дело с ними или с фактом их нонконформизма. Даже если кому-то их неподчинение кажется оскорбительным, даже если мысли об их существовании кого-то терзают и мучают, права этого индивида нонконформисты не нарушают и вреда ему не наносят. А в сообществе, где все друг друга знают, индивид не может избежать столкновения с тем, что кажется ему оскорбительным. Это оказывает непосредственное влияние на условия его жизни. Данное различие между сообществом, где все знают друг друга, и таким, где этого нет, связано с другим различием. Сообщество, где все знакомы друг с другом, может существовать на земле, которой совместно владеют его члены, в то время как в государстве дело обстоит иначе. Сообщество, выступая как одно целое, будет иметь титул собственности, позволяющий установить, какие правила должны соблюдаться на его земле, в то время как граждане какого-либо государства не владеют совместно землей, на которой оно расположено, и поэтому не могут регулировать ее использование подобным образом. Если все индивиды, владеющие землей, совместными усилиями установят определенный порядок (например, на этой земле не имеет права жить тот, кто не отдает бедным n% дохода), то будет достигнут тот же эффект, как если бы государство приняло соответствующий закон. Но поскольку устойчивость консенсуса зависит от самого слабого звена, то даже с помощью дополнительных (абсолютно легитимных) бойкотов было бы совершенно невозможно сохранить единство коалиции в ситуации, когда разнообразные выгоды делают выгодным дезертирство. Однако некоторые из небольших сообществ не будут находиться на земле, которой члены сообщества владеют совместно. Имеет ли право большинство жителей маленькой деревни принять указ, запрещающий делать в общественных местах то, что они считают оскорбительным? Имеют ли они право принять закон о поведении в общественных местах с запретом на наготу, внебрачные связи, акты садизма (по отношению к изъявившим согласие мазохистам) или появление на улицах под ручку расово смешанных пар? На своем участке любой частный собственник может запрещать или разрешать все что угодно. Но как насчет общественных мест, где людям бывает трудно избежать зрелищ, которые кажутся им оскорбительными? Следует ли подавляющему большинству удалиться от оскорбляющего их взоры меньшинства? Если большинство имеет право устанавливать границы допустимого поведения в общественных местах, имеет ли оно право, потребовав, чтобы никто не появлялся в общественных местах без одежды, потребовать также, чтобы никто не появлялся в общественных местах без нагрудного знака, удостоверяющего, что в течение этого года он отдал п% своего дохода нуждающимся, на том основании, что их оскорбляет вид человека без такого нагрудного знака? И откуда берется право большинства принимать решения? Может быть, никаких «общественных» мест или улиц не должно быть? (Некоторых связанных с этим опасностей, указанных в главе 2, можно избежать с помощью оговорки Локка, о которой речь идет в главе 7.) Поскольку я не очень хорошо понимаю, как разобраться с этими вопросами, я ограничусь тем, что их поставлю. Изменяющиеся сообщества Отдельные сообщества могут быть какими угодно, если они совместимы с функционированием рамки. Если характер какого-то сообщества не подходит индивиду, ему не обязательно в нем жить. Все это прекрасно с точки зрения человека, который решает, к какому сообществу ему присоединиться. Но предположим, что конкретное сообщество меняет свой характер и перестает удовлетворять индивида. Слова «Не нравится – не приходи!» выглядят более убедительными, чем слова «Не нравится – уходи!». После того как человек многие годы прожил в каком-то сообществе, пустил корни, обзавелся друзьями и внес свой вклад в развитие сообщества, собраться и уйти – это трудный выбор. Когда сообщество вводит новое ограничение, отменяет старое или серьезно меняет свой характер, это влияет на его индивидуальных членов примерно так же, как на граждан государства влияет изменение его законов. Не следует ли по этим причинам с меньшей готовностью предоставлять сообществам столь большую свободу внутреннего саморегулирования; не следует ли ограничить их возможности вводить запреты, которые в случае установления государством были бы нарушением прав индивида? Сторонники свободы никогда не считали, что существование Америки сделало легитимными порядки в царской России. Почему в случае с сообществами все должно быть иначе? На ум приходят разные рецепты, я здесь рассмотрю только один. Любой индивид имеет право создать новое сообщество любого типа (в пределах рамки), какое только пожелает. Ведь никто не обязан к нему присоединяться. (Никакое сообщество не может быть запрещено из патерналистских соображений; кроме того, не могут быть установлены патерналистские ограничения, направленные на сведение к нулю предполагаемых дефектов в процессе принятия решений людьми; например, нельзя вводить обязательные программы информирования, периоды ожидания.) Изменение уже существующего сообщества – это другой вопрос. Более широкое общество может подобрать для сообществ (уважающих определенные права и т.п.) какую-нибудь предпочтительную внутреннюю структуру и потребовать, чтобы сообщества выплачивали недовольным компенсацию за отклонение от этой структуры, поскольку решение ее изменить принимает сообщество. Описав это решение проблемы, мы видим, что оно не является необходимым. Для достижения той же самой цели индивидам достаточно включить в соглашение (контракт) с любым сообществом, к которому они присоединяются, пункт, что любой член сообщества (в том числе и они сами) получит компенсацию за отход от описанной в контракте структуры (которая не обязательно должна соответствовать предпочтениям общества в целом) в соответствии с обозначенными в контракте условиями. (Компенсацию можно потратить на то, чтобы покинуть данное сообщество.) Тотальные сообщества Внутри рамки будут действовать группы и сообщества, пусть и немногочисленные, но охватывающие все аспекты жизни. (Не каждый, полагаю, захочет присоединиться к большой коммуне или федерации коммун.) Некоторые вещи, относящиеся к определенным аспектам жизни, затрагивают каждого; например, у каждого есть различные права, которые нельзя нарушать, всевозможные границы, которые нельзя пересекать без его согласия. Некоторые люди сочтут, что недостаточно охвата всех аспектов жизни некоторых людей и отдельных аспектов жизни всех людей. Они будут стремиться к таким отношениям, которые распространяются на всех людей и все аспекты их жизни, например, чтобы все люди (принципиально никаких исключений) всегда руководствовались в своих действиях чувствами любви, привязанности, готовности помогать другим; чтобы все совместно участвовали в решении какой-то важной общей задачи. Возьмите членов баскетбольной команды, поглощенных игрой. (Не обращайте внимание на то, что они стараются выигрывать, хотя случайно ли, что такие чувства часто возникают, когда одни люди объединяются против других? ) Деньги для них не главное. Главное для них – общая цель, и каждый подчиняет себя достижению общей цели, набирая меньше личных очков, чем мог бы в другом случае. Если все связаны совместной деятельностью, направленной на достижение общей цели, которая для каждого является важнейшей личной целью, братские чувства будут цвести пышным цветом. Они будут едины и бескорыстны; они будут все как один. Но у баскетболистов, конечно, нет общей высшей цели – у каждого своя семья и своя жизнь. Тем не менее можно представить себе общество, в котором все трудятся совместно для достижения общей для всех высшей цели. В пределах рамки любая группа индивидов может сплотиться таким образом, сформировать движение и т.п. Но сама структура включает разнообразие; она не предоставляет и не гарантирует наличия какой бы то ни было общей цели, к достижению которой все будут совместно стремиться. Когда размышляешь об этом, становится понятно, насколько уместно здесь противопоставление «индивидуализма» и «социализма» (слово, придуманное в качестве антонима «индивидуализму»). Само собой разумеется, любые люди могут попытаться объединить родственные души, но, каковы бы ни были их надежды и устремления, ни у кого нет права навязывать остальным свой идеал единства. Утопические средства и цели Каким образом хорошо известные возражения против «утопизма» соотносятся с представленной здесь концепцией? Значительная часть критики сосредоточена на том, что утописты мало заботятся о средствах достижения их идеала или выбирают средства, не способные привести к достижению их целей. В частности, критики оспаривают свойственную утопистам веру в то, что они в состоянии создать новые условия и выпестовать свои сообщества с. помощью добровольных действий в рамках существующей общественной структуры. Утописты верят в это по трем причинам. Во-первых, потому что они верят, что, когда определенные индивиды или группы заинтересованы в сохранении существующей далекой от идеала модели (потому что занимают в ней привилегированное положение и получают выгоду от присущих ей несправедливостей или недостатков, которые будут устранены в идеальной модели), тогда, если их сотрудничество необходимо, чтобы с помощью добровольных действий реализовать идеальную модель, этих людей можно убедить добровольно совершить действия (против собственных интересов) , которые помогут реализовать идеальную модель. Утописты надеются с помощью аргументов и других рациональных средств убедить людей в привлекательности и справедливости идеальной модели, а также в несправедливости и нечестности их особых привилегий и тем самым побудить их действовать по-другому. Во-вторых, продолжают их критики, утописты верят, что даже когда в рамках существующего общества возможны совместные добровольные действия тех, кто не получает выгоды от существующих в обществе недостатков и несправедливостей, которые были бы достаточны для осуществления значительных перемен в обществе, те, чьи привилегии оказываются под угрозой, не будут активно вмешиваться и прибегать к насилию, чтобы сокрушить эксперимент и предотвратить изменения. В-третьих, критики утверждают, что утописты наивны, полагая, что, даже когда нет необходимости в сотрудничестве с привилегированными индивидами и эти индивиды воздержатся от насильственного вмешательства в процесс, на основе добровольного сотрудничества возможно осуществить конкретный эксперимент в очень отличающейся от него внешней среде, зачастую враждебной к целям эксперимента. Каким образом небольшие сообщества могут преодолеть влияние всего общества? Разве изолированные эксперименты не обречены на провал? Что касается последнего вопроса, то в главе 8 мы видели, каким образом в свободном обществе могут быть созданы производства, находящиеся под контролем рабочих. В обобщенном виде это означает, что в свободном обществе имеются средства реализации различных микроситуаций на основе добровольных действий индивидов. Решат ли люди предпринять эти действия – другой вопрос. Однако в свободной системе любое массовое народное революционное движение могло бы достичь своих целей в результате добровольного процесса. Чем больше людей видят, как оно работает, тем больше людей захотят участвовать в этом движении или поддержать его. Таким образом, оно будет развиваться без необходимости навязывать новую модель каждому, большинству или кому бы то ни было.
    Даже если все эти возражения оказываются необоснованными, некоторые будут возражать против опоры на добровольные действия людей, ссылаясь на то, что сейчас люди настолько испорчены, что они не выберут добровольное участие в экспериментах по утверждению справедливости, добродетели и хорошей жизни. (Даже несмотря на то, что если бы они все-таки выбрали участие, эксперименты могли бы увенчаться успехом в условиях полного господства добровольности или в каких-нибудь уже существующих обстоятельствах.) Более того, если бы они не были испорчены (или когда они перестанут быть испорченными), они приняли бы участие (примут участие) в сотрудничестве. Поэтому, исходя из этой точки зрения, людей следует заставлять поступать в соответствии с хорошими образцами; тем же, кто пытается вести их пагубными старыми путями, следует заткнуть рот . Это мнение заслуживает серьезного обсуждения, которое здесь невозможно. Поскольку приверженцы этого мнения сами очевидным образом не являются непогрешимыми, можно предположить, что мало кто вручил бы им (или согласился бы на то, чтобы им были вручены) диктаторские полномочия, необходимые для того, чтобы изничтожить испорченные, по их мнению, взгляды. Цель, которой хотелось бы достичь, – это организация общества, оптимальная и для людей весьма далеких от идеала, и для тех, кто к нему приблизился, к тому же такая, чтобы жизнь в ее условиях сама делала людей лучше и по возможности приближала к идеалу. Разделяя веру Токвиля в то, что только свобода открывает людям возможности для развития и проявления достоинств, талантов, ответственности и способности суждения, присущих свободному человеку, в то, что свобода поощряет такое развитие, и в то, что современные люди не настолько погрязли в испорченности, чтобы быть безнадежным исключением из этого правила, я полагаю, что должна быть выбрана добровольная рамка.
    Независимо от того, справедлива ли эта критика взглядов авторов, принадлежащих к утопической традиции, на используемые средства, мы не предполагаем, что людей, занимающих привилегированное положение, основанное на нелегитимном вмешательстве в жизнь других людей (прямо или через государственный аппарат), можно убедить добровольно отказаться от привилегий; мы не предполагаем и того, что перед лицом дозволенных добровольных действий людей, не желающих больше терпеть нарушение своих прав, индивиды, незаконные привилегии которых окажутся под угрозой, будут мирно стоять в сторонке. Я действительно не обсуждаю здесь то, какие действия являются легитимными в таких обстоятельствах и к какой тактике лучше всего прибегнуть. Обсуждение этой темы вряд ли может заинтересовать читателей до тех пор, пока они не согласятся с либертарианской рамкой.
    Было высказано много критических замечаний в адрес конкретных целей, сформулированных авторами, принадлежащими к утопической традиции, и к тем конкретным обществам, которые они описывают. Однако два замечания, видимо, относятся ко всем авторам.
    Во-первых, утописты хотят переустроить все общество в соответствии с заранее сформулированным подробным планом, к реализации которого никто никогда даже близко не подходил. Они считают своей целью совершенное общество, а потому они описывают статическое и неизменное общество, лишенное возможностей и надежд на изменение или прогресс, члены которого лишены возможностей обновления. (Ведь если изменение – это изменение к лучшему, значит, предшествующее состояние общества было несовершенным, иначе усовершенствование оказалось бы невозможным; а если изменение – это изменение к худшему, общество, допускающее ухудшения, было несовершенным. А к чему изменения, если они нейтральны?)
    Во-вторых, все утописты предполагают, что в том конкретном обществе, которое они описывают, не будет возникать проблем, что общественные механизмы и институты будут действовать так, как они предсказывают, и что люди не будут руководствоваться определенными мотивами и интересами. Они деликатно обходят некоторые очевидные проблемы, бросающиеся в глаза каждому обладающему минимальным жизненным опытом, или делают безумно оптимистичные предположения относительно того, как этих проблем можно будет избежать или как их можно будет преодолеть. (Утопическая традиция максимакса.)
    Мы не детализируем характер каждого отдельного сообщества внутри общества, предполагая, что природа и состав сообществ, составляющих общество, будут меняться. На самом деле ни один утопист не описывает свои сообщества во всех подробностях. Поскольку детали, относящиеся к рамке, должны быть зафиксированы, то чем наша процедура отличается от их процедур? Они хотят заранее зафиксировать все важные подробности общественного устройства, оставляя без внимания только мелочи, не имеющие принципиального значения или просто не занимающие их. Поскольку, с нашей точки зрения, природа различных сообществ очень важна, степень важности этих вопросов не допускает, чтобы кто-нибудь решал их за других. Хотим ли мы, однако, дать точное и детальное описание рамки, которое должно быть зафиксировано и не меняться? Предполагаем ли мы, что рамка будет функционировать без проблем? Я очень хочу описать тип рамки, а именно: она должна оставлять свободу для разного рода экспериментирования. Но не все детали рамки будут установлены заранее. (Сделать это будет намного легче, чем заранее спроектировать детали совершенного общества.) Я не предполагаю также, что все проблемы, связанные с рамкой, решены. Упомянем некоторые из них. Возникнут проблемы с тем, какую роль будет играть (и будет ли) некая центральная власть (или защитная ассоциация); как будет выбираться эта власть и как будет гарантироваться, что власть будет делать то, и только то, для чего ее выбрали? Важной функцией власти, как я считаю, будет обеспечение санкцией функционирования рамки; например, предотвращение нападений некоторых сообществ на другие и захвата их, их членов или их имущества. Далее, она будет каким-то разумным образом разрешать те конфликты между сообществами, которые не удается уладить мирными средствами. Я не хотел бы обсуждать здесь вопрос о наилучшей форме организации центральной власти. Представляется желательным не фиксировать ее жестко, а оставить место для улучшений. Я пренебрегаю здесь трудными и важными проблемами контроля над центральной властью, которая должна быть достаточно сильной, чтобы выполнять возложенные на нее функции, потому что мне нечего добавить к стандартной литературе о федерациях, конфедерациях, децентрализации власти, сдержках и противовесах и т.п. Как мы уже упоминали, в утопической традиции постоянно присутствует мысль о том, что существует некий набор принципов, достаточно очевидных, чтобы их приняли все люди доброй воли, достаточно точных, чтобы служить недвусмысленным руководством в конкретных ситуациях, достаточно ясных, чтобы все им подчинились, и достаточно полных, чтобы предусмотреть все проблемы, которые возникнут на практике. Поскольку я не предполагаю, что такие принципы существуют, я не предполагаю и того, что политика постепенно сойдет на нет. Запутанность устройства политического аппарата и подробностей, связанных с тем, как ею следует контролировать и ограничивать, плохо сочетается с надеждами на простую и изящную утопическую схему. Центральному аппарату или агентству придется не только улаживать конфликты между сообществами, но и, например, обеспечивать санкцией право индивида покинуть сообщество. Однако, если есть основания считать, что человек что-то должен другим членам сообщества, которое он хочет покинуть, возникают проблемы: например, если он получил за счет сообщества образование, подписав договор о том, что полученные знания и навыки он использует в родном сообществе. Или, скажем, у него возникли семейные обязательства, которые он перестанет выполнять в случае ухода из сообщества. Или, допустим, у него нет никаких обязательств, и он желает покинуть сообщество. А что он может взять с собой? Или, например, он желает покинуть сообщество после того, как совершил некое наказуемое деяние, за которое сообщество хочет его наказать. Понятно, что принципы будут достаточно сложными. Еще более сложные проблемы возникают с детьми. Следует каким-то образом гарантировать им, что они получат информацию о возможностях, которые открывает перед ними мир. Но их родное сообщество может считать важным, чтобы дети не сталкивались с информацией о том, что в сотне миль от них есть сообщество с высоким уровнем сексуальной свободы. И т.д., и т.п. Я упомянул об этих проблемах, чтобы дать представление о малой доле того, что должно быть продумано в отношении устройства рамки, и подчеркнуть, что я не думаю, что его природа может быть окончательно установленной сейчас.
    Хотя детали рамки и не определены, разве у нее не будет каких-то жестких ограничений, каких-то раз навсегда зафиксированных характеристик? Будет ли возможен переход к недобровольной рамке, допускающей принудительное исключение из нее некоторых стилей жизни? Если бы было возможно сконструировать такую рамку, которую нельзя было бы превратить в недобровольную, захотели ли бы мы ее учредить? А если мы утвердим такую постоянную добровольную общую рамку, не исключим ли мы этим, до известной степени, некоторые возможности? Не утверждаем ли мы заранее, что люди не могут совершить выбор в пользу некоторых вариантов; не устанавливаем ли мы жесткий диапазон, внутри которого люди могут выбирать, и не совершаем ли мы тем самым стандартную ошибку изобретателей статичных утопий? Аналогичный вопрос применительно к индивиду состоит в том, будет ли свободная система позволять ему продать себя в рабство? Я считаю, что да. (Другие авторы не согласны с этим.) Она также позволяла бы ему связать себя нерасторжимым обязательством никогда не заключать такую сделку. Но некоторые вещи, которые индивиды имеют право выбирать в отношении себя, никто не имеет права выбирать в отношении других. В той степени, в какой имеется понимание того, на каком уровне генерализации находится жесткость и какое разнообразие стилей жизни и сообществ она допускает, ответ будет таков: «Да, рамка должна быть зафиксирована как добровольная». Но следует помнить, что любой индивид имеет право добровольно связать себя любыми конкретными ограничениями и, таким образом, имеет право использовать добровольную рамку, чтобы выйти за ее пределы. (Если все люди поступят так, добровольная рамка перестанет функционировать до следующего поколения, пока не вырастут дети.)
    Как выглядит утопия
    «Ну и как именно все это будет выглядеть? В каких направлениях будут развиваться люди? Насколько велики будут сообщества? Будут ли большие города? Каким образом преимущества крупномасштабного производства повлияют на размер сообществ? Все ли сообщества будут территориальными, или будет много важных дополнительных ассоциаций и т.п.? Будет ли большинство сообществ следовать определенным (пусть и разным) утопическим идеалам, или многие сообщества останутся открытыми, не имеющими конкретного идеала?»
    Я не знаю этого, и вас не должны интересовать мои догадки по поводу того, что случится в описанной выше рамке в краткосрочном плане. А что касается отдаленного будущего, я и гадать не буду.
    «Так что же, все сводится к лозунгу «Утопия – это свободное общество?»» Утопия – это не просто общество, в котором имеется такая рамка. Кто бы мог поверить, что через десять минут после того, как рамка была бы установлена, мы получили бы утопию? Все осталось бы таким же, как и сейчас. Повод для красноречия появится тогда, когда с течением времени нечто спонтанно вырастет в результате индивидуального выбора многих людей. (Ни один из конкретных отдельных этапов этого процесса не является тем конечным состоянием, на которое направлены все наши стремления. Место утопического конечного состояния статических теорий утопии занимает утопический процесс.) У разных сообществ будут развиваться разные особенности. Только глупец или пророк рискнул бы предсказать, какими будут состав, пределы и особенности сообществ, скажем, через 150 лет с момента начала функционирования рамки.
    Не претендуя ни на одну из этих ролей, я хотел бы в заключение подчеркнуть двойственную природу представленной здесь концепции утопии. Есть рамка для утопии, и есть конкретные сообщества в пределах этой рамки. Согласно нашей концепции почти вся литература об утопии посвящена особенностям конкретных сообществ, существующих внутри рамки. То, что я не предложил для обсуждения описание какого-то конкретного сообщества, не означает, что (как я считаю) это неважно, не очень важно или неинтересно. Как такое было бы возможно? Мы живем в конкретных сообществах. Именно там должны выдвигаться на обсуждение и воплощаться чьи-либо неимпериалистические проекты идеального или хорошего общества. Рамка существует именно для того, чтобы позволить нам делать это. Если такие идеалы не будут вдохновлять и вселять надежду на создание конкретных сообществ со своими конкретными особенностями, рамка будет лишена жизни. В соединении с индивидуальными утопическими проектами многих людей рамка позволит нам получить наилучший из всех возможных миров.
    Изложенная здесь позиция решительно отрицает детальное заблаговременное планирование одного сообщества, в котором должны жить все, но она сочувствует добровольным утопическим экспериментам и предоставляет для них основу, которая позволит им расцвести. К какому лагерю относится эта позиция, к утопическому или антиутопическому? Трудности, которые я испытываю в поисках ответа на этот вопрос, склоняют меня к мысли, что рамка обладает достоинствами и преимуществами обеих позиций. (Если же она, наоборот, представляет собой сочетание ошибок, недостатков и заблуждений обеих позиций, фильтрующий процесс свободной и открытой дискуссии прояснит это.)
    Утопия и минимальное государство
    Описанная нами рамка для утопии эквивалентна минимальному государству. В этой главе аргументация начинается (и завершается) вне зависимости от логики частей I и II и приходит к тому же самому результату, к минимальному государству, с другого направления. В этой главе мы не рассматривали рамку как нечто большее, чем минимальное государство, но мы не делали попыток опереться непосредственно на предшествующее обсуждение защитных агентств. (Это потому, что мы хотели, чтобы две независимых линии аргументации сошлись.) Нам не нужно объединять тему этой части с рассмотренным ранее вопросом о доминирующих охранных агентствах; хотелось бы только отметить, что вне зависимости от того, к каким заключениям относительно роли центральной власти (контроля над ней и т.п.) приходят люди, именно эти заключения будут определять (внутреннюю) форму и структуру охранных агентств, клиентами которых они решат стать.
    В части I мы доказали, что минимальное государство является морально легитимным; в части II мы доказали, что никакое государство с более широкими полномочиями не может быть морально оправданно, что любое более могущественное государство нарушало бы (будет нарушать) права индивидов. Предпочтительное в моральном отношении государство, единственное морально легитимное государство, единственное морально приемлемое государство является, как мы теперь понимаем, тем самым государством, которое наилучшим образом реализует утопические стремления бесчисленных мечтателей и провидцев. Оно сохраняет то, что все мы можем взять от утопической традиции, и открывает все остальное, что есть в этой традиции, для наших личных стремлений. Вспомните вопрос, с которого начиналась эта глава. Не является ли минимальное государство, рамка для утопии, воодушевляющим видением?
    Минимальное государство обращается с нами как с неприкосновенными индивидами, которых другие люди не могут использовать в качестве инструмента, средства или ресурса; оно обращается с нами с почтением, которого мы заслуживаем как обладатели индивидуальных прав. Уважая наши права и тем самым обращаясь с нами с уважением, оно позволяет нам – по отдельности или вместе с теми, кого мы выберем, – выбирать свою жизнь и реализовывать свои цели и представления о себе в той мере, в какой мы на это способны, опираясь на добровольное сотрудничество других индивидов, обладающих тем же достоинством. Как смеет государство или группа индивидов делать больше? Или меньше.
    Библиография
    Alchian. Armen. «Uncertainty, Evolution, and Economic Theory». Journal of Political Economy 58 (1950):211-221.
    Alchian, Armen and Allen, W. A. University Economics, 2nd ed. Belmont, Cal.: Wadsworth, 1971.
    Alchian, Armen and Dcmsetz, Harold. «Production, Information Costs, and Economic Organization». American Economic Review 62 (1972):777-795.
    American Law Institute. Conflict of Laws; Second Restatement of the Law, Proposed Official Draft, 1967-1969.
    Arrow, Kenneth. «Economic Equilibrium». International Encyclopedia of the Social Sciences, 4. New York: Macmillan, 1968, 376-89.
    Arrow, Kenneth. Essays on the Theory of Risk-Bearing, Amsterdam: North Holland, 1970.
    Arrow, Kenneth and Hahn, Frank. General Competitive Analysis. San Francisco: Holden-Day, 1971.
    Arrow, Kenneth and Hurwicz, Leonid. «An Optimality Criterion for Decision-Making under Ignorance». In С F. Carter and J. L. Ford, eds., Uncertainty and Expectation in Economics. Clifton, N.J.: Augustus Kelley. 1972.
    Ashcroft, Richard. «Locke’s State of Nature». American Political Science Review 62, no. 3 (September 1968):898-915.
    Aumann, Robert. «Markets with a Continuum of Traders». Econometrica 32 (1964):39-50.
    Barkai, Haim. «The Kibbutz: An Experiment in Micro-Socialism». In Irving Howe and Carl Gershman, eds., Israel, the Arabs, and the Middle East. New York: Bantam Books, 1972.
    Bedau, Hugo. «Civil Disobedience and Personal Responsibility for Injustice». The Monist~54 (October 1970):517-535.
    Bentham, Jeremy. An Introduction to the Principles of Morals and Legislation. New York: Hafner, 1948.
    Berlin, Isaiah. «Equality». In Frederick A. Olafson. ed., Justice and Social Policy. Englewood, N.J.: Prentice-Hall, 1961.
    Bittker, Boris. The Case for Black Reparations. New York: Random House, 1973.
    Blaug, Marc. Economic Theory in Retrospect. Chicago: Irwin, 1962.
    Blum, Walter and Kalven, Harry, Jr. Public Law Perspectives on a Private Law Problem: Auto Compensation Plans. Boston: Little, Brown, 1965.
    Blum, Walter and Kalven, Harry, Jr. The Uneasy Case for Progressive Taxation. 2nd ed. Chicago: University of Chicago Press, 1963.
    Bohm-Bawcrk, Eugene von. Karl Marx and the Close of His System. Clifton, N.J.: Augustus Kelley, 1949.
    Bohm-Baweck, Eugene von. Capital and Interest, South Holland, 111.: Libertarian Press, 1959.
    Boulding, Kenneth. Conflict and Defense, New York: Harper & Bros., 1962.
    Brazen, Yale. «Is Government the Source of Monopoly?» The Intercollegiate Review 5, no. 2 (1968-1969).
    Buber, Martin. Paths in Utopia. New York: Macmillan, 1950.
    Calabresi, Guido and Melamed, A. Douglas. «Property Rules, Liability and Inalienability». Harvard Law Review 85, no. 6 (1972): 1989-1128.
    Chomsky, Noam. «Introduction» to Daniel Guerin, Anarchism: From Theory to Practice. New York: Monthly Review Press, 1970.
    Coase, Ronald. «The Nature of the Firm». In George Stigler and K. Boulding, eds., Readings in Price Theory. Chicago: Irwin, 1952.
    Coase, Ronald. «The Problem of Social Costs». Journal of Law and Economics, 3 (1960): 1-44.
    Crow, James and Kimura, Motoo. Introduction to Population Genetics Theory. New York: Harper & Row. 1970.
    Dales, J. H. Pollution, Property and Prices. Toronto: University of Toronto Press, 1968.
    Debreu, Gerard. Theory of Value. New York: Wiley, 1959.
    Debreu, Gerard and Scarf, Herbert. «A Limit Theorem on the Core of an Economy». International Economic Review, 4, no. 3 (1963).
    Demsetz, Harold. «Toward a Theory of Property Rights». American Economic Review 62 (1967): 1347-59.
    Deutsch, Karl and Madow, William. «Notes on the Appearance of Wisdom in Large Bureaucratic Organizations». Behavioral Science (January 1961):72-78.
    Diamond, Martin. «The Federalists’s View of Federalism». In Essays in Federalism, Institute for Studies in Federalism, 1961.
    Feinbcrg, Joel. Doing and Deserving. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1970.
    Fiacco, Anthony and McCormick, Garth, Nonlinear Programming: Sequential Unconstrained Minimization Techniques. New York: Wiley, 1968.
    Fletcher, George P. «Proportionality and the Psychotic Aggressor». Israel Law Review 8, no. 3:367-90.
    Fried, Charles. An Anatomy of Values. Cambridge: Harvard University Press, 1970.
    Friedman, David. The Machinery of Freedom. New York: Harper & Row, 1973.
    Friedman, Milton. Capitalism and Freedom. Chicago: University of Chicago Press, 1962.
    Gierke, Otto. Natural Law and the Theory of Society, 1500-1800. Cambridge: Cambridge University Press, 1934.
    Ginsburg, Louis. Legends of the Bible. Philadelphia: The Jewish Publication Society of America, 1956.
    Goffman, Erving. Relations in Public. New York: Basic Books, 1971.
    Goldfarb, Robert. «Pareto Optimal Redistribution: Comment». American Economic Review (December 1970):994-96.
    Gray, Alexander. The Socialist Tradition. New York: Haiper Torchbooks, 1968.
    Hamowy, Ronald. «Hayek’s Concept of Freedom: A Critique». New Individualist Review (April 1961 ):28-31.
    Hanson, Norwood Russell. Patterns of Discovery. Cambridge: Cambridge University Press, 1958.
    Harcourt, G. С «Some Cambridge Controversies in the Theory of Capital». Journal of Economic Literature 7, no. 2 (June 1969):369-405.
    Harman, Gilbert. «The Inference to the Best Explanation». The Philosophical Review 74, no. 1 (1965):88-95.
    Harman, Gilbert. «Quine on Meaning and Existence». The Review of Metaphysics 21, no. 1 (1967):124-51.
    Harman, Gilbert. Thought. Princeton: Princeton University Press, 1973.
    Hart, Herbert L. A. «Are There Any Natural Rights?» Philosophical Review 64(1955):175-191.
    Hart, Herbert L. A. The Concept of Law. Oxford: Clarendon Press, 1961.
    Hart, Herbert L. A. Punishment and Responsibility. Oxford: Oxford University Press, 1968.
    Hartley, L. P. Facial Justice. London: Hamilton, 1960.
    Hayek, Frederick A. The Constitution of Liberty. Chicago: University of Chicago Press, 1960.
    Hayek, Frederick A. Studies in Philosophy, Politics and Economics. Chicago: University of Chicago Press, 1967.
    Hempel, Carl G. Aspects of Scientific Explanation, New York: Free Press, 1965.
    Herrnstein, Richard. I.Q. in the Meritocracy. Boston: Atlantic Monthly Press, 1973.
    Hockman, H. M. and Rodgers, James D. «Pareto Optimal Redistribution». American Economic Review 49, no. 4 (September 1969):542-56.
    Hospers, John. Libertarianism. Los Angeles: Nash, 1971.
    Hospers, John. «Some Problems about Punishment and the Retaliatory Use of Force.»
    Reason (November 1972) and (January 1973).
    Jacobs, Jane. The Death and Life of Great American Cities. New York: Vantage Books, 1963.
    Kant, Immanuel. Groundwork of the Metaphysic of Morals. Translated by H. J. Pa-ton as The Moral Law. London: Hutchinson, 1956.
    Kant, Immanuel. The Metaphysical Elements of Justice. Translated by John Ladd. Indianapolis; Bobbs-Merrill, 1965.
    Kessell, Reubin. «Price Discrimination in Medicine». Journal of Law and Economics l,no. 1 (October 1958):20-53.
    Kim, Jaegwon. «Causation, Nomic Subsumption, and the Concept of Event». The Journal of Philosophy 70, no. 8 (April 26, 1973):217-36.
    Kirzner, Israel. Market Theory and the Price System. Princeton: D. Van Nostrand, 1963. Kirzner, Israel. Competition and Entrepreneurship. Chicago: University of Chicago Press, 1973.
    Krader, Lawrence. Formation of the State. Englewood Cliffs, N.J.: Prentice-Hall, 1968. Krimmerman, Leonard and Perry, Lewis. Patterns of Anarchy. New York: Anchor Books, 1966.
    Kristol, Irving. ‘When Virtue Loses All Her Loveliness’ – Some Reflections on Capitalism and ‘The Free Society.’ The Public Interest 17 (Fall 1970):3-15.
    Leary, Timothy. The Politics of Ecstasy. New York: College Notes and Texts, 1968.
    Levene, Howard. «Genetic Diversity and Diversity of Environments; Mathematical Aspects». In Lucian Le Cam and Jerzy Neyman, eds.. Fifth Berkeley Symposium on Mathematical Statistics. Berkeley: University of California Press, 1967.
    Lewis, David. Convention, Cambridge: Harvard University Press, 1969.
    Lewontin, R. C. «Evolution and the Theory of Games». Journal of Theoretical Biology (1960:382-403.
    Lipsey, Richard and Lancaster, Kelvin. «The General Theory of Second Best». Review of Economic Studies 24 (December 1956): 11-32.
    Locke, John. Two Treatises of Government. Edited by Peter Laslett. 2nd cd. Cambridge: Cambridge University Press, 1967.
    Lucas, J. R. The Principles of Politics. Oxford: Clarendon Press, 1966.
    Luce, R. D. and Krantz, David. «Conditional Expected Utility». Econometrica 39 (March 1970):253-71.
    Luce, R. D. and Raiffa, Howard. Games and Decisions, New York; Wiley, 1957. Machlup, Fritz. The Political Economy of Monopoly. Baltimore: Johns Hopkins Press, 1952.
    Mandel, Ernst. Marxist Economic Theory. New York: Monthly Review Press, 1969.
    Marcuse, Herbert. «Repressive Tolerance». In Marcuse. Herbert et al., A Critique of Pure Tolerance. Boston: Beacon Press, 1965.
    Martin, James J. Men Against the State: The Expositors of Individualist Anarchism in America, 1Н27-1Ш. Dekalb, III.: Adrian Allen, 1955.
    Marx, Karl. Das Capital, 1. New York: Modern Library, n.d.
    Meek, R. L. Studies in the Labour Theory of Value, London: Lawrence and Wishart, 1958.
    Michelman, Frank. «Pollution as a Tort». The Yale Law Journal 80 (1971).
    Minogue, Kenneth. The Liberal Mind, New York; Random House, 1963.
    Mises, Ludwig von. Human Action. New Haven: Yale University Press, 1949.
    Miscs, Ludwig von. Socialism. 2nd ed. New Haven: Yale University Press, 1951.
    Mises, Ludwig von. The Theory of Money and Credit. 2nd ed. New Haven: Yale University Press, 1953.
    Mishan, E. J. «Evaluation of Life and Limb: A Theoretical Approach». Journal of Political Economy 79, no. 4 (1971):687-705.
    Nagel, Ernest. The Structure of Science, New York: Harcourt, Brace & World, 1961. Nelson, Leonard, System of Ethics. New Haven: Yale University Press, 1956.
    Newman, Peter. The Theory of Exchange. Englewood Cliffs, N.J.: Prentice-Hall, 1965.
    Nozick, Robert, «Newcomb’s Problem and Two Principles of Choice». In N. Rescher et al., eds. Essays in Honor of С G. Hempel. Holland: D. Reidel, 1969, pp. 114-46.
    Nozick, Robert. «The Normative Theory of Individual Choice». Ph.D. dissertation, Princeton University, 1963.
    Nozick, Robert. «Moral Complications and Moral Structures». Natural Law Forum 13(1968):!—50.
    Nozick, Robert. «Coercion». In S. Morgenbesser et al., eds. Philosophy, Science and Method. New York: St. Martin’s Press, 1969, pp. 440-72.
    Nozick, Robert. «Weighted Voting and One-Man One-Vote». In J. R. Pennock and R. Chapman, eds. Representation. New York: Atherton Press, 1969.
    Nozick, Robert. «On the Randian Argument». The Personalist 52 (Spring, 1971): 282-304.
    Oppenheimer. Franz. The State. New York: Vanguard Press, 1926.
    Popper, Karl. Objective Knowledge. Oxford: Oxford University Press, 1972.
    Proudhon, P. J. General Idea of the Revolution in the Nineteenth Century. London: Freedom Press, 1923.
    Rand, Ayn. Atlas Shrugged. New York: Random House, 1957.
    Rand, Ayn. The Virtue of Selfishness, New York: New American Library, 1965. Rand, Ayn. Capitalism: The Unknown Ideal. New York: New American Library 1966.
    Rashdall, Hastings. «The Philosophical Theory of Property». In Property, Its Duties and Rights. London: Macmillan, 1915.
    Rawls, John. A Theory of Justice. Cambridge: Belnap Press of the Harvard University Press, 1971.
    Roberts, Adam, ed. Civilian Resistance as a National Defense. Baltimore: Penguin Books, 1969.
    Rothbard, Murray. Man, Economy and State. 2 vols. Princeton: D. Van Nostrand. 1962.
    Rothbard, Murray. Power and Market. Menlo Park, Cal.: Institute for Humane Studies, 1970.
    Rothbard, Murray. For a New Liberty New York: Macmillan, 1973.
    Rousseau, Jean Jacques. The Social Contract. London: Everyman’s Library, 1947.
    Scanlon, Thomas M. Jr. «Rawls Theory of Justice». University of Pennsylvania Law Review 121, no, 5 (1973):1020-69.
    Scarf, Herbert. «The Core of an N-person Game». Econometrics 35 (1967):50-69.
    Schelling, Thomas. The Strategy of Conflict. Cambridge: Harvard University Press, 1960.
    Schelling, Thomas. «Models of Segregation». American Economic Review 54 (May 1969)488-493.
    Schoeck, Helmut. Envy. New York: Harcourt, Brace and World, 1966.
    Seligman, Martin. «Unpredictable and Uncontrollable Aversive Events». In Robert Brash, ed. Aversive Conditioning and Learning. New York: Academic Press, 1971, pp. 347-400.
    Sen, Amartya K. Collective Choice and Social Welfare. San Francisco: Holden-Day, 1970.
    Seuss. Dr. Thidwick, the Big-Hearted Moose. New York: Random House, 1948.
    Sharp, Gene. The Politics of Non-violent Action. Boston; Porter Sargent, 1973.
    Singer, I. B. In My Father s Court. New York: Farrar, Straus, and Gireaux, 1966.
    Singer, Peter. «Animal Liberation». New York Review of Books (April 5,1973): 17-21.
    Slobodkin, Lawrence. Growth and Regulation of Animal Populations. New York: Holt, Rinehart and Winston. 1966.
    Spencer, Herbert. Social Statics, 1st ed. London: Chapman, 1851.
    Spencer. Herbert. The Man Versus the State. Ohio: Caxton, 1960.
    Spooner, Lysander. A Letter to Graver Cleveland on His False Inaugural Address: The Usurpation and Crimes of lawmakers and Judges, and the Consequent Poverty, Ignorance, and Servitude of the People. Boston: Benjamin R. Tucker, 1886.
    Spooner, Lysander. Natural Law. Boston: Williams, 1882.
    Spooner, Lysander. No Treason: The Constitution of No Authority. Larkspur, Col.: Pine Tree Press, 1966.
    Spooner, Lysander, The Collected Works of Lysander Spooner. Weston, Mass,: M and S Press, 1971.
    Sweezy, Paul. Theory of Capitalist Development. New York: Monthly Review Press, 1956.
    Talmon. J. L. The Origins of Totalitarian Democracy. London: Seeker and Warburg, 1952.
    Talmon, J. L. Political Messianism. London: Seeker and Warburg, 1960.
    Tandy, Francis. Voluntary Socialism. Denver: F. D. Tandy, 1896.
    Tannehill, Morris and Tannehill, Linda. The Market for Liberty. New York: Arno Press, 1972.
    Tawney, R. H. Equality. London: Allen and Unwin, 1938.
    Thomson, Judith Jarvis. «A Defense of Abortion», Philosophy and Public Affairs 1, no. 2 (Fall, 1971):47-66.
    Tribe, Laurence. «Trial by Mathematics». Harvard Law Review 84 (1971): 1329-93.
    Trotsky, Leon. Literature and Revolution. New York: Russell and Russell, n.d.
    Tucker. Benjamin. Instead of a Book. New York, 1893.
    Tucker, Benjamin. Individual Liberty. New York: Vangard Press, 1926.
    Vlastos, Gregory. Platonic Studies. Princeton: Princeton University Press, 1973.
    Vonncgut. Kurt. Welcome to the Monkey House. New York: Dell, 1970.
    Weber, Max. The Theory of Social and Economic Organization. Glencoe, 111.: Free Press, 1947.
    Weber, Max. Max Weber on Law in Economy and Society. Edited by M. Rheinstein. Cambridge: Harvard University Press, 1954.
    Williams, Bernard. «The Idea of Equality». In Peter Laslett and W. G. Runciman, eds. Philosophy, Politics and Society. 2nd series. Oxford: Basil Blackwell, 1962.
    Wohlstettcr, Roberta. Pearl Harbor: Warning and Decision. Stanford, Cal.: Stanford University Press, 1962.
    Wolff, Robert Paul. «A Refutation of Rawls’ Theorem on Justice». Journal of Philosophy 63. no. 7 (March 31, 1966).
    Zablocki, Benjamin. The Joyful Community. Baltimore: Penguin Books, 1971.