Нозик Р. Анархия, государство и утопия. Часть 1

РОБЕРТ НОЗИК. АНАРХИЯ, ГОСУДАРСТВО И УТОПИЯ
1974 Г.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Люди обладают правами, и поэтому есть действия, которые не может совершать по отношению к индивиду ни отдельный человек, ни группа лиц (без нарушения этих прав). Так как эти права весьма обширны и строго определены, то возникает вопрос: что могут сделать, если хоть что-то могут, государство и его должностные лица? Какое пространство оставляют права индивида государству? Центральная тема представляемой книги – природа государства, его легитимные функции и их оправдание, если таковое существует. В ходе исследования мы затронем множество самых разных взаимосвязанных вопросов.
Наши главные выводы относительно государства состоят в том, что оправдано существование только минимального государства, функции которого ограничены узкими рамками – защита от насилия, воровства, мошенничества, обеспечение соблюдения договоров и т.п.; что любое государство с более обширными полномочиями нарушает право человека на личную свободу от принуждения к тем или иным действиям и поэтому не имеет оправдания; и что минимальное государство является одновременно и вдохновляющим, и справедливым. Из этого следуют два важных вывода: во-первых, государство не должно использовать аппарат принуждения ради того, чтобы заставить одних граждан помогать другим, и, во-вторых, государство не должно запрещать какие-либо виды действий людей ради их блага или их защиты.
Несмотря на тот факт, что такая точка зрения исключает лишь принудительные пути достижения этих благих целей, а добровольные признает, многие люди без промедления отвергнут наши выводы, поскольку не хотят принять подобное бесчувственное отношение к нуждам и страданиям других. Я знаком с подобной реакцией; я сам отреагировал точно так же, когда впервые столкнулся с этими взглядами. Но, не без внутреннего сопротивления, в результате размышлений и изучения аргументов, я стал приверженцем этих взглядов, которые теперь принято называть либертарианскими. В этой книге очень немногое указывает на мое прежнее неприятие. Вместо этого в ней большое количество рассуждений и доводов, которые я стремился представить насколько возможно убедительно, из-за чего рискую нанести двойную обиду: излагаемой мною позицией и тем, что я привожу аргументы в обоснование этой позиции.
Вы не найдете в этой книге моего былого неприятия, потому что оно исчезло. Со временем я привык к этим взглядам и выводам из них и теперь рассматриваю сферу политики через их призму. (Не следовало ли мне сказать, что они позволяют мне видеть сквозь сферу политики?) Поскольку многие из тех, кто занимает сходную позицию, отличаются узостью и жесткостью взглядов и – парадоксальным образом – преисполнены негодования по поводу более независимых способов мышления, я, после разработки естественных следствий им моей теории, оказываюсь в дурной компании. Я не в восторге от того, что большинство людей, которых я знаю и уважаю, расходятся со мной во взглядах, поскольку вышел из возраста, когда получаешь довольно сомнительное удовольствие от факта, что можешь ошарашивать или раздражать людей убедительными доводами в пользу того, чего они не любят или даже не переносят.
Я пишу, придерживаясь того стиля, в каком пишутся многие современные философские работы по эпистемологии или метафизике предлагаются детально проработанные аргументы, для опровержения утверждений используются вымышленные контрпримеры, приводятся неожиданные тезисы, головоломки, абстрактные структурные условия непротиворечивости, предложения построить другую теорию, объясняющую определенный набор частных случаев, парадоксальные выводы и т.п. Хотя, как я надеюсь, все это представляет интеллектуальный интерес и доставляет удовольствие, некоторые могут счесть, что истина в области этики и политической философии слишком серьезна и важна, чтобы добывать ее с помощью таких «дешевых» приемов. Тем не менее вполне возможно, что в этике понятие истинности заключается совсем не в том, в чем мы привыкли думать.
Для кодификации уже существующих взглядов или разъяснения общепринятых принципов можно обойтись без развернутых аргументов. Считается, что для опровержения иных взглядов достаточно просто указать на то, что они противоречат тем, которые читатель в любом случае склонен принять. Но взгляды, расходящиеся с мнениями читателя, не могут быть обоснованы лишь указанием на то, что общепринятые им противоречат! Напротив, необходимо подвергнуть существующие воззрения строжайшей интеллектуальной проверке и испытанию с помощью контраргументов, придирчивого исследования исходных посылок и моделирования ряда возможных ситуаций, применение к которым этих представлений приводит к выводам, неприемлемым даже для их поборников.
Но и тот читатель, которого не убедят мои доводы, обнаружит, что в процессе отстаивания и обоснования своих взглядов он их прояснил и углубил. Более того, я склонен думать, что интеллектуальная честность требует, чтобы хотя бы изредка мы отвлекались на опровержение серьезных аргументов, противоречащих нашим взглядам. Как еще мы можем защитить себя от упорствования в заблуждениях? Будет оправданным напомнить читателю, что интеллектуальная честность бывает опасна; аргументы, показавшиеся сначала просто занятными, могут вас переубедить и даже показаться естественными и интуитивно приемлемыми. Только отказ слушать гарантирует, что вы не будете пленены истиной.
Содержание представляемой книги состоит в приводимых конкретных аргументах, но здесь я могу кратко перечислить то, что ждет читателя на ее страницах. Поскольку я начинаю со строгого определения прав индивида, мне приходится серьезно рассмотреть утверждение анархистов, согласно которому государство, поддерживая свою монополию на применение силы и защиту всех людей, находящихся на его территории, не может не нарушать права индивида и поэтому аморально по своей сути. Опровергая это утверждение, я доказываю, что государство возникнет из анархии (понимаемой как естественное состояние, по Локку), даже если никто этого не захочет и не приложит к этому никаких усилий, причем этот процесс может не сопровождаться нарушением чьих-либо прав. Обосновывая этот главный тезис части I, мы затронем множество разных вопросов, например: почему нравственные представления включают внешние ограничения действий, а не ограничиваются целеполаганием; отношение к животным; причины того, что возникновение сложных структур лучше объяснять процессами, не являющимися результатом чьего-либо замысла; причины, по которым некоторые действия просто запрещаются вместо того, чтобы быть разрешенными при условии выплаты компенсации жертвам; несостоятельность теории наказания как устрашения; вопросы, связанные с запретом опасных действий; так называемый «принцип честности» Герберта Харта; упреждающее нападение и предварительное заключение. Эти и другие вопросы затрагиваются в ходе исследования природы и моральной легитимности государства и анархии.
Часть I посвящена обоснованию легитимности минимального государства. В части II доказывается, что государство с более обширным набором функций не может быть оправдано. Я доказываю, что разнообразные доводы, призванные обосновать необходимость большего государства, не достигают цели. Чтобы опровергнуть утверждение, что такое государство оправдано необходимостью достичь или сохранить справедливость в распределении благ, я развиваю теорию справедливости (теорию прав собственности), которая не требует никакого расширенного государства, и использую аппарат этой теории для препарирования и критики других теорий распределительной справедливости, предусматривающих более, чем минимальное государство, и при этом особое внимание уделяю новейшей влиятельной теории Джона Ролза.
Подвергнуты критике и другие доводы, которые, по мнению некоторых, оправдывают государство с более широким набором полномочий, и в том числе аргументы, основанные на равенстве, зависти, рабочем контроле и марксистской теории эксплуатации. (Читатели, которым часть I покажется трудной, обнаружат, что часть II читается гораздо легче, а глава 8 проще главы 7). Часть II завершается гипотетическим описанием того, как могло бы возникнуть более, чем минимальное государство, цель этого описания – сделать такое государство достаточно непривлекательным. С другой стороны, даже если одно лишь минимальное государство является оправданным, оно может показаться довольно тусклым идеалом, вряд ли способным воодушевить человека или поднять его на борьбу. Для оценки этого утверждения я обращаюсь к исследованию наиболее вдохновляющей традиции общественной мысли – утопических теорий – и показываю, что единственное, что им этой традиции заслуживает сохранения, – это структура минимального государства. Доказательство включает сравнение разных методов формирования общества, моделирующих и фильтрующих устройств, а также представление модели, которая требует применения используемого в математической экономике понятии ядра экономики.
Мой акцент на выводах, отличающихся от того, во что верит большинство читателей, может навести на ошибочную мысль, что эта книга представляет собой своего рода политический трактат. Это не так; она представляет собой философское поисковое исследование вопросов, которые сами по себе чрезвычайно увлекательны и которые возникают в ходе исследования взаимосвязи между правами личности и государством. Слова «поисковое исследование» здесь не случайны. Одно из расхожих представлений о том, как нужно писать философские книги, выглядит следующим образом: автор должен тщательно продумать все детали сообщаемой концепции и все связанные с ней проблемы, затем оттачивает, шлифует текст и предъявляет миру завершенное, тщательно отделанное и элегантное целое. Я не согласен с этим. Как бы то ни было, я верю, что в нашей живой интеллектуальной жизни есть место и потребность в менее завершенных работах, содержащих наряду с главной линией аргументации также недоговоренности, догадки, открытые вопросы и проблемы, намеки, побочные соображения. Есть место для иных слов о предмете, кроме последних.
Действительно, меня озадачивает общепринятый стиль предъявления философских идей. Философские труды написаны так, будто авторы верят, что сказали о предмете последнее слово. Но было бы явной несправедливостью предположить, что каждый философ думает, что он, наконец, хвала Богу, нашел истину и окружил ее неприступной крепостью. На самом деле все мы намного более скромны. И для этого есть веская причина. После долгих и упорных раздумий о том, что он предлагает миру, философ достаточно хорошо понимает свои слабые места – те места, где у большой интеллектуальной нагрузки слишком хрупкая опора, где его теория может начать рассыпаться и где могут быть обнаружены непроверенные предпосылки, в которых он сам не вполне уверен.
Есть форма философской деятельности, которую можно сравнить с попыткой размещения различных вещей в пределах некоего периметра заданной формы. Все эти вещи разложены перед тобой, и нужно каким-то образом поместить их в форму. Ты заталкиваешь материал в эту жесткую форму с одной стороны, а он вылезает с другой. Ты заходишь с другого боку, пытаешься опять, а пузырь вылезает в ином месте. В общем, ты нажимаешь, обрезаешь углы, чтобы вещи упаковывались плотнее, еще раз надавливаешь, и, наконец, почти все удается вогнать в форму; конструкция получается не слишком-то устойчивой, но все вроде бы оказывается на месте, а лишнее выбрасываешь подальше, чтобы никто не заметил. (В философии, разумеется, все не настолько грубо. Есть еще лесть и уговоры. И подобающая жестикуляция.) Наконец, нашелся ракурс, в котором все выглядит просто идеально, делаем мгновенный снимок, выдержку покороче, чтобы не успел возникнуть очередной пузырь. Теперь назад в темную комнату, чтобы еще разок пройтись по дырам, швам и неувязкам ткани периметра. После этого остается только опубликовать фотографию, чтобы все могли увидеть, как оно обстоит на самом деле, и отметить при этом, что никакая другая форма не обеспечивает такой прекрасной упаковки.
Ни один философ не скажет: «Вот здесь я начал, а здесь я закончил. Главная слабость моей работы состоит в том, что я пошел отсюда сюда. В частности, вот здесь самые заметные искажения, здесь пришлось поработать киянкой, здесь – подтесать, подтянуть, надавить и поджать, и все это пришлось проделать, чтобы добраться до места, не говоря уже обо всем, что пришлось выбросить, проигнорировать и спрятать от пристального взгляда».
Нежелание философов говорить о слабостях собственных идей – это, я думаю, не просто вопрос о философской честности и добросовестности, хотя на самом деле так оно и есть или, по крайней мере, так получается, когда включается самосознание. Подобное нежелание связано с задачей, которую решают философы, формулирующие свой взгляд на вещи. Почему они стремятся все впихнуть в одну заданную форму? Почему бы не использовать другую форму или, более радикально, почему бы не оставить все так, как оно есть? Почему нам так важно, чтобы все уложилось в заданную фигуру? Зачем нам это нужно? (От чего это нас защищает?) Я надеюсь, что в работе мне не удастся спрятаться от таких глубоких (и пугающих) вопросов.
Однако я затронул все эти темы не потому, что считаю, что они имеют большее отношение к этой работе, чем к другим философским трудам. То, что говорится в этой книге, я считаю правильным. Я не собираюсь ни от чего отказываться. Напротив, я намерен отдать это вам: сомнения, тревоги и неуверенность наравне со взглядами, убеждениями и аргументами.
Там, где я чувствую натяжки в моих аргументах, переходах, предположениях и т.п., я пытаюсь дать комментарий или хотя бы привлечь внимание читателя к тому, что меня тревожит. Заранее можно высказать некоторые общие теоретические поводы для беспокойства. Эта книга не содержит точной теории моральных оснований прав индивида; в ней нет точной формулировки и обоснования теории правосудия как воздаяния (retributive justice), как нет и точной формулировки принципов трехчастной (tripartite) теории распределительной справедливости. Многое из сказанного мною опирается на общие характеристики, которыми, мне кажется, должны обладать разработанные теории такого рода, или использует эти характеристики. В будущем я бы хотел написать об этих вещах. Если я это сделаю, то, несомненно, теория окажется не такой, какой она представляется мне теперь, и это потребует некой модификации воздвигнутой здесь конструкции. БЫЛО бы глупо рассчитывать, ЧТО Я удовлетворительно справлюсь с этими фундаментальными задачами. Впрочем, хранить молчание, пока достигнешь совершенства, ничуть не умнее. Возможно, этот набросок побудит других прийти на помощь.
БЛАГОДАРНОСТИ
Первые девять глав этого исследования были написаны в 1971-1972 гг., когда я был стипендиатом-исследователем Центра специальных исследований в области наук о поведении человека в Пало-Альто – минимально упорядоченной академической организации, граничащей с индивидуалистической анархией. Я очень признателен Центру и его сотрудникам, создавшим обстановку, в которой очень хорошо работается. Глава 10 была представлена на симпозиуме «Утопия и утопизм» на собрании Восточного отделения Американской философской ассоциации в 1969 г.; отдельные места из доклада потом разлетелись по разным главам. Вся рукопись была переработана летом 1973 г.
Возражения Барбары Нозик против ряда защищаемых мною позиций помогли мне отточить свои взгляды; да и помимо этого она оказала мне безмерную помощь. В течение нескольких лет я обкатывал некоторые идеи этого исследования в беседах с Майклом Уолцером, и его комментарии, вопросы и контраргументы были очень полезны для меня. Я получил из Центра детальные и очень полезные письменные комментарии ко всей книге от У. В. Куайна, Дерека Парфита и Гилберта Хармана, к главе 7 – от Джона Роулза и Фрэнка Майклмена, а к раннему варианту части I – от Алана Дершовица. Мне также было очень полезно обсуждение с Рональдом Дворкином того, как (не)могли бы действовать конкурирующие охранные агентства, а также советы Бартона Дребена.
Разные части этого текста на разных стадиях год за годом читались и обсуждались на собраниях Общества философии, этики и права (Society for Ethical and Legal Philosophy, SELF); регулярные дискуссии с членами Общества были интеллектуальным стимулом и источником удовольствия. Мой интерес к теории индивидуалистической анархии примерно шесть лет назад пробудил долгий разговор с Мюрреем Ротбардом. Еще прежде этого споры с Брюсом Голдбергом заставили меня отнестись к либертарианским взглядам достаточно серьезно, чтобы появилось желание доказать их несостоятельность, а затем и углубиться в этот предмет. Результат перед вами.
ЧАСТЬ I. ТЕОРИЯ ЕСТЕСТВЕННОГО СОСТОЯНИЯ, ИЛИ КАК ВЕРНУТЬСЯ К ГОСУДАРСТВУ ДАЖЕ НЕ СТРЕМЯСЬ К ЭТОМУ
ГЛАВА 1. ЗАЧЕМ НУЖНА ТЕОРИЯ ЕСТЕСТВЕННОГО СОСТОЯНИЯ?
Если бы государства не существовало, была бы необходимость в том, чтобы его изобрести? Была бы в нем нужда и следовало бы его изобретать? Такие вопросы встают перед политической философией и перед теорией, объясняющей политические явления, и ответ на них дает исследование «естественного состояния» (если использовать терминологию традиционной политической теории). Обращение к этой архаической идее могло бы быть оправдано тем, что возникающая в результате теория окажется плодотворной, интересной и даст основания для далеко идущих выводов. Данная глава предназначена для менее доверчивых читателей, которым заранее нужны некоторые обоснования, и в ней обсуждаются причины того, почему так важно рассмотреть теорию естественного состояния и почему можно ожидать, что она будет плодотворной. Эти причины по необходимости довольно абстрактны и метатеоретичны. Лучшее же обоснование – это сам результат, т.е. построенная теория.
Политическая философия
Фундаментальный вопрос политической философии, который предшествует обсуждению того, как должно быть устроено государство, – это вопрос о том, нужно ли вообще какое бы то ни было государство. Почему бы не жить в состоянии анархии? Поскольку теория анархии, если она обоснованна, отменяет сам предмет политической философии, уместно приступать к разработке последней с анализа ее главной теоретической альтернативы. Те, для кого доктрина анархизма не лишена привлекательности, решат, что, возможно, на этом политическая философия и заканчивается. Другие будут нетерпеливо ждать, что же будет дальше. Однако, как мы увидим, и «архисты», и анархисты, те, кто осмотрительно продвигается из исходной точки, и те, кто неохотно доказывает ее несостоятельность, могут согласиться с тем, что начало изложения политической философии с теории естественного состояния имеет объяснительную цель. (Такая цель отсутствует, например, когда изложение эпистемологии начинается с попытки доказать несостоятельность скептицизма.)
Какую анархическую ситуацию нам следует подвергнуть исследованию, чтобы ответить на вопрос: почему не анархия? Возможно, ту, которая имела бы место, если бы прекратила существование реально наблюдаемая политическая ситуация и на ее месте не возникло бы какой– либо другой мыслимой политической ситуации. Но не говоря уж о ничем не оправданном допущении, что при этом все и везде окажутся в одной и той же безгосударственной «лодке», и о невероятной сложности задачи вывода из сделанного контрфактуального предположения характеристики конкретной ситуации, эта ситуация не будет представлять существенного теоретического интереса. Разумеется, если бы безгосударственная ситуация оказалась достаточно ужасной, было бы достаточно оснований воздержаться от демонтажа или разрушения конкретного государства ради замены его безгосударственной системой.
Более перспективно было бы сосредоточиться на фундаментальном абстрактном описании, которое охватит все представляющие интерес ситуации, включая «то, где бы мы были теперь, если бы…». Если это описание окажется достаточно мрачным, тогда государство стало бы предпочтительной альтернативой, воспринимаемой с такой же радостью, как и поход к дантисту. Но такие кошмарные картины редко бывают убедительными, и не только в силу своей непривлекательности. Психология и социология – слишком неточные дисциплины, чтобы позволять столь пессимистические обобщения относительно всех людей и всех обществ, особенно когда рассуждение основывается на том, чтобы не делать столь же пессимистических предположений о том, как функционирует государство. Люди конечно же кое-что знают о том, как функционируют реальные государства и их оценки могут быть различными. Учитывая чрезвычайную важность выбора между государством и анархией, из осторожности можно было бы использовать «минимаксный» критерий и сосредоточиться на пессимистической оценке безгосударственного состояния: государство сопоставлялось бы с наиболее пессимистическим описанием гоббсовского естественного состояния. Но при использовании минимаксного критерия гоббсовскую ситуацию пришлось бы сравнивать с наиболее пессимистическим вариантом описания государства, включая описания государств, возможных в будущем. Без сомнения, при таком сопоставлении выиграет наихудшее возможное естественное состояние. Те, кто рассматривает государство как мерзость, сочтут критерий минимакса не слишком привлекательным, тем более что всегда есть возможность вернуться к государству, если это покажется желательным. В то же время «максимаксный» критерий будет исходить из самых оптимистических предположений о том, как все будет происходить, – если угодно, как у Годвина. Но опрометчивый оптимизм также неубедителен. На самом деле, ни один из предлагавшихся критериев выбора в условиях неопределенности здесь не убедителен, равно как и максимизация ожидаемой полезности в условиях столь неопределенных вероятностей.
Более уместным, особенно при принятии решения о том, каких целей нужно стараться достичь, было бы сосредоточиться на без-государственной ситуации, в которой люди в целом соблюдают моральные ограничения и ведут себя так, как должно. В этом предположении нет чрезмерного оптимизма – не предполагается, что все люди действуют именно так, как следует. Однако такое естественное состояние – лучший вариант анархии, на который можно рассчитывать. Поэтому исследование ее природы и недостатков имеет ключевое значение для выбора между государством и анархией. Если бы удалось показать, что государство превосходит даже эту, самую благоприятную, ситуацию анархии, лучшую из тех, на какие можно реалистично надеяться, или что оно возникнет в результате процесса, не включающего морально неприемлемых шагов, или что, возникнув, оно явит собой улучшение, то это будет основанием для существования государства; это будет оправданием государства. Такое исследование поставит вопрос о том, являются ли морально допустимыми все те действия, которые люди должны совершить, чтобы основать государство и обеспечить его функционирование. Некоторые анархисты заявили, что мало того, что нам было бы лучше без государства, но что любое государство нарушает моральные права людей, в силу чего оно аморально по самой своей сути. Наша отправная точка, таким образом, хотя и не является политической, но по замыслу вовсе не чужда морали. Моральная философия образует основание и определяет границы для политической философии. Что позволено или не позволено одним людям по отношению к другим, ограничивает то, что им позволено делать через аппарат государства или для создания такого аппарата. Моральные запреты, которые позволительно навязывать силой, являются источником легитимности всякого фундаментального права государства на применение насилия. (Фундаментальное право на применение насилия – это право, не опирающееся на какое-либо согласие того лица, к которому применяется это насилие.) Отсюда возникает первичная сфера государственной активности, возможно, единственно легитимная сфера. Более того, в той мере, в какой моральная философия неоднозначна и ведет к расхождениям в моральных оценках, она создает проблемы, которые предположительно могут быть должным образом решены в сфере политики. Объясняющая политическая теория Помимо своей важности для политической философии, исследование естественного состояния служит целям объяснения. Возможны следующие способы понимания сферы политики: (1) полное объяснение в неполитических терминах; (2) рассмотрение ее как возникающей из неполитических отношений, но не сводимой к ним, как форму организации неполитических факторов, поддающуюся пониманию только в терминах новых политических принципов; (3) рассмотрение ее как автономной сферы. Поскольку только первый подход обещает полное понимание всей сферы политики , он оказывается наиболее привлекательной теоретической альтернативой, от которой можно отказаться, лишь убедившись в ее нереализуемости. Назовем этот самый желательный и самый окончательный вид объяснения фундаментальным объяснением сферы [политики]. Чтобы фундаментально объяснить политическое через неполитическое, можно начать либо с неполитической ситуации и показать, как и почему из нее впоследствии возникает политическая, либо с политической ситуации, описанной неполитически, и вывести ее политические черты из неполитического описания. Во втором случае процедура вывода либо идентифицирует политические черты с чертами, имеющими неполитическое описание, либо использует научные законы, чтобы связать разные черты между собой. За исключением, пожалуй, последнего способа, свет, проливаемый объяснением, будет в значительной степени зависеть от яркости отправной точки самой по себе (будь это ситуация или описание) и от расстояния, действительного или видимого, от отправной точки до ее политических результатов. Чем более фундаментальна исходная точка (чем больше она выявляет основные, важные и необходимые черты человеческой ситуации) и чем дальше она отстоит (или кажется, что отстоит) от результата (чем менее политической или связанной с государством она выглядит), тем лучше. Понимание не возрастет, если прийти к государству из произвольной или малозначительной исходной точки, явно смежной с ним изначально. А вот открытие того, что политические черты и отношения оказались сводимы к очевидно отличающимся от них неполитическим или идентичны им, было бы замечательным результатом. Если эти черты окажутся фундаментальными, сфера политики получит глубокое и прочное обоснование. Мы настолько далеки от подобного выдающегося теоретического достижения, что хотя бы из благоразумия нам следует избрать другой вариант, а именно показать, как политическая ситуация могла бы возникнуть из неполитической; т.е. имеет смысл начать изложение фундаментального объяснения с того, что в политической философии известно как теория естественного состояния. Теория естественного состояния, которая начинает с фундаментального общего описания морально допустимых и недопустимых действий и с указания глубоко обоснованных причин того, почему в любом обществе некоторые люди будут нарушать эти моральные ограничения, а затем переходит к описанию того, как из этого естественного состояния возникает государство, послужит целям объяснения, даже если в действительности никакое государство таким образом не возникло. Идею возможного объяснения, которое интуитивно (и приблизительно) есть то, что было бы верным объяснением при условии, что все в нем упоминаемое было бы истинным и работающим, рассмотрел Гемпель . Будем говорить, что возможное объяснение является дефектным по закону (law-defective), если оно содержит ложное утверждение, имеющее форму закона, и является дефектным по факту (fact-defective), если в нем наличествует ложная фактическая посылка. Возможное объяснение, которое объясняет явление как результат процесса Р, будет дефектным (даже не будучи дефектным по закону и по факту), если явление было порождено неким процессом Q, а не Р, хотя и Р мог к нему привести. Если бы его не произвел процесс Q, тогда это сделал бы Р. Назовем возможное объяснение, которое в действительности не объясняет явление именно по той причине, дефектным по процессу (process-defective).
Фундаментальное возможное объяснение (которое, будь оно действительным объяснением, охватывало бы всю рассматриваемую сферу) проясняет и помогает понять многое, даже не являясь верным объяснением. Возможность увидеть то, как в принципе можно было бы фундаментально объяснить всю сферу, серьезно увеличивает наше понимание этой сферы. Трудно сказать что-то большее без анализа типовых случаев (более того, без анализа отдельных случаев), но здесь мы не можем этим заниматься. Дефектные по факту фундаментальные возможные объяснения, если их ложные исходные условия «могли быть верными», способны внести значительное прояснение, иногда большей ясности и в весьма значительной степени способствуют даже вопиюще ложные исходные условия. Дефектные по закону фундаментальные возможные объяснения могут прояснить природу конкретной сферы почти столь же хорошо, как правильные объяснения, особенно если в совокупности «законы» образуют интересную и целостную теорию. А дефектные по процессу фундаментальные возможные объяснения (не являющиеся дефектными ни по факту, ни по закону) почти идеально решают задачу объяснения. Если все это и может быть сказано о нефундаментальных объяснениях, то с куда меньшей определенностью. Объяснения сферы политики, исходящие из теории естественного состояния, являются фундаментальными возможными объяснениями этой сферы и соединяют ясность с силой объяснения, даже если не являются истинными. Мы многое начинаем понимать, глядя на то, как могло возникнуть государство, даже если оно таким образом и не возникало. Даже если оно появилось иным путем, мы все равно многое узнаем, если установим, почему другим, а не этим. Мы увеличим наше понимание, попытавшись объяснить, почему некая часть реального мира, отклоняющаяся от модели естественного состояния, такова, какова она есть. Поскольку анализ как политической философии, так и объясняющей политической теории сходится к локковскому естественному состоянию, мы с него и начнем. Точнее говоря, мы начнем с индивидов, живущих в условиях, достаточно близких к естественному состоянию Локка, так что многими различиями, которые в другом случае были бы важны, здесь можно пренебречь. Мы будем упоминать о них только в тех случаях, когда различия между нашей концепцией и концепцией Локка окажутся значимыми для политической философии, для нашего рассмотрения государства. Абсолютно точная формулировка нравственных предпосылок, в том числе точная формулировка теории морали и ее оснований, потребовала бы полномасштабного изложения, и ей следовало бы посвятить отдельное время (время всей жизни?). Эта задача имеет настолько ключевое значение, и ее нерешенность представляет собой настолько зияющий провал, что понимание того, что здесь мы следуем почтенной традиции Локка, который во второй книге «Двух трактатов о правлении» не предлагает ничего далее близко похожего на удовлетворительное объяснение статуса и основы естественного права, служит очень слабым утешением. ГЛАВА 2. ЕСТЕСТВЕННОЕ СОСТОЯНИЕ Индивиды в локковском естественном состоянии находятся «в состоянии полной свободы в отношении их действий и в отношении распоряжения своим имуществом и личностью в соответствии с тем, что они считают подходящим для себя в пределах ограничений, налагаемых естественным правом, не испрашивая разрешения у какого-либо другого лица и не завися от чьей-либо воли» (II, 4) . Ограничения, налагаемые естественным правом, требуют от людей следующего: «…ни один из них не должен наносить ущерб жизни, здоровью, свободе или собственности другого» (II, 6). Некоторые преступают эти границы, «посягают на права других и… наносят ущерб друг другу», и в ответ люди имеют право защищать себя и других от посягающих на их права (глава III). Пострадавшая сторона и ее представители имеют право получить от обидчика «столько, сколько требуется для возмещения нанесенного ущерба» (II, 10); «каждый обладает правом наказания нарушителей этого закона в такой степени, в какой это может воспрепятствовать его нарушению» (II, 7); каждый человек имеет право «воздать [преступнику] в такой степени, в какой это предписывают спокойный рассудок и совесть, чтобы это соответствовало его нарушению, а именно настолько, чтобы это служило воздаянием и острасткой» (II, 8). «В естественном состоянии есть свои неудобства», говорит Локк, и «я легко допускаю, что гражданское правление является подходящим средством, избавляющим от неудобств естественного состояния» (11,13). Чтобы точно понять, от чего избавляет гражданское правление, категорически недостаточно просто повторить локковский перечень неудобств, свойственных естественному состоянию. Необходимо также учесть те меры, которые возможно предпринять против этих неудобств в рамках естественного состояния, чтобы избегать этих неудобств, снизить вероятность их возникновения или же делать их менее серьезными, когда они все-таки случаются. Только после того, как использованы все ресурсы естественного состояния, т.е. все добровольные меры и соглашения, которых могут достичь люди, действуя в пределах своих прав, и только после того, как мы оценим результат, можно будет понять, насколько значительны оставшиеся неудобства, от которых избавляет государство, и оценить, не является ли лекарство хуже болезни.
В естественном состоянии общий, признанный всеми естественный закон не может учесть все непредвиденные обстоятельства (см. II, 159 и 160, где Локк делает это замечание применительно к законодательной власти, но сравните с противоположным суждением в II, 124), и люди, выступающие судьями в собственном деле, всегда разрешат все сомнения в свою пользу и будут считать, что они правы. Они будут слишком высоко оценивать причиненный им вред или ущерб и под влиянием страстей будут пытаться чрезмерно наказывать других и требовать у них избыточного возмещения (II, 13, 124, 125). Таким образом, частное и личное принуждение к соблюдению своих прав (в том числе нарушенных чрезмерным наказанием) приводит к междоусобицам, бесконечным актам возмездия и взыскания компенсации. И не существует надежного способа уладить такой конфликт, покончить с ним так, чтобы обе стороны были уверены, что он окончательно прекращен. Даже если одна сторона говорит, что отказывается от дальнейшего возмездия, другая может чувствовать себя в безопасности, только если она уверена, что первая не считает себя вправе получить возмещение или потребовать воздаяния и, следовательно, не попытается пересмотреть уговор при первом удобном случае. Любой способ, к которому может прибегнуть отдельно взятый индивид, чтобы необратимо связать себя обязательством прекратить конфликт, будет недостаточно убедителен для другой стороны; неявное соглашение о прекращении спора тоже будет нестабильным . Такого рода взаимное предчувствие дурных побуждений может возникнуть даже при наличии полной ясности по поводу прав и при согласии относительно фактической стороны дела; обмен ударами возмездия тем более вероятен в случае, когда нет полной ясности относительно прав или обстоятельств дела. Кроме того, в естественном состоянии отдельному человеку может не хватить сил для обеспечения своих прав; он может быть не в состоянии наказать нарушившего его права более сильного противника или истребовать у него возмещение (II, 123, 126).
Защитные ассоциации
Как же человек, находясь в естественном состоянии, может решать упомянутые проблемы? Начнем с последней. В естественном состоянии индивид вправе самостоятельно обеспечивать охрану своих прав, защищать себя, взыскивать возмещение и наказывать (или, по крайней мере, сделать для этого все возможное). Для защиты его прав, по его просьбе, к нему могут присоединиться другие люди . Они могут присоединиться к нему для отражения нападения или преследования агрессора, потому что они руководствуются чувством общественного долга, или потому что они его друзья, или потому что он помогал им в прошлом, или потому что они хотят, чтобы он пришел им на помощь в будущем, или в обмен на что-то. Группы индивидов могут образовывать ассоциации в целях взаимной защиты: все члены будут откликаться на просьбу любого из них защитить или принудительно обеспечить его права. В единстве сила. Но у таких простых ассоциаций взаимной защиты возникают две трудности: (1) каждый всегда должен быть наготове выступить на защиту (а как решить, кто именно должен явиться на защиту, если услуги всех членов ассоциации в конкретном случае не требуются?); и (2) каждый член может призвать других членов на помощь, просто заявив, что его права нарушаются или были нарушены. Защитные ассоциации вряд ли захотят находиться в полном распоряжении своих сварливых или параноидных членов, не говоря уж о тех, кто может попытаться под предлогом самозащиты использовать ассоциацию для нарушения прав других. Неизбежны трудности и в том случае, когда возникнет конфликт между двумя членами одной ассоциации и каждый призовет союзников прийти ему на помощь.
Ассоциация взаимной защиты в случае конфликта между своими членами может попробовать следовать принципу невмешательства. Но подобная политика вызовет разлад внутри ассоциации и может привести к образованию групп, которые могут вступить в конфликт друг с другом и тем самым развалить ассоциацию. Такая политика подтолкнет потенциальных агрессоров присоединиться к как можно большему числу ассоциаций взаимной защиты, чтобы обрести иммунитет от защитных действий или возмездия, а этот фактор чрезвычайно усложнит процедуру принятия в ассоциацию новых членов, сделав ее весьма затратной из-за необходимости предварительно наводить подробные справки о каждом кандидате. Поэтому защитные ассоциации (почти все из тех, которые окажутся жизнеспособными и к которым будут присоединяться новые члены) не будут следовать принципу невмешательства; в случае конфликта между членами ассоциации по поводу нарушения прав они будут использовать ту или иную процедуру принятия решений. Можно представить себе множество произвольных процедур (например, вставать на сторону того, кто пожаловался первым), но большинство людей пожелают присоединиться к тем ассоциациям, которые будут следовать некоторой процедуре определения того, на чьей стороне правота. Когда член ассоциации окажется в конфликте с лицом, не состоящим в ассоциации, ассоциация также захочет тем или иным способом выяснить, кто прав, хотя бы для того, чтобы не ввязываться постоянно во все ссоры с участием своих членов независимо от их правоты и избежать сопутствующих этому издержек. Неудобство, связанное с тем, что каждый должен откликнуться на призыв о помощи независимо от того, чем он в этот момент занят, от его предпочтений и сравнительных преимуществ, может быть разрешено обычным способом, через механизм разделения труда и обмена. Некоторые люди будут наняты для выполнения функций охраны, а некоторые предприниматели займутся продажей услуг по защите. Для тех, кто нуждается в более обширной или усовершенствованной охране, будут предложены разные варианты защиты по соответствующим ценам .
Индивид может заключить более ограниченные соглашения, не предусматривающие передачу частному охранному агентству всех функций расследования, ареста, судебного установления вины, наказания и получения возмещения. Помня об опасности быть судьей в собственном деле, он может поручить принятие решения о том, был ли ему причинен ущерб и насколько он велик, какой-либо иной нейтральной или менее вовлеченной стороне. Для того чтобы правосудие могло наглядным образом оказывать благотворное влияние на общество, эта сторона должна пользоваться уважением и восприниматься как незаинтересованная и непредвзятая. Таким образом, обе тяжущиеся стороны могут принять меры против пристрастности и даже остановить свой выбор на одном и том же человеке, который рассудил бы их, и договориться о том, что подчинятся его решению. (Возможна и договоренность о некоей процедуре, посредством которой сторона, недовольная решением, может подать апелляцию.) Но по очевидным причинам будет действовать устойчивая тенденция к тому, чтобы упомянутые выше функции исполнял один и тот же человек (или организация).
В настоящее время люди иногда переносят решение своих конфликтов за пределы государственной правовой системы – выбирают других судей или суды, например религиозные . Если все стороны тяжбы находят некоторые аспекты деятельности государства или его судебной системы настолько отталкивающими, что не желают иметь с ним дела, они могут договориться об арбитраже или судебном разбирательстве, осуществляемом вне государственного аппарата. Люди склонны забывать о том, что у них есть возможность действовать независимо от государства. (Аналогичным образом те, кто хочет патерналистского регулирования, забывают о том, что и в этом случае у них есть возможность самим определить, как именно будет ограничено их поведение, или самим назначить надзирающий за ними патерналистский орган. Вместо этого они принимают именно ту схему ограничений, которую сподобились принять законодатели. Можно ли представить себе человека, который в поиске мудрых и чутких людей, способных руководить им во имя его собственного блага, выбрал бы кого-нибудь из тех, кто составляет обе палаты Конгресса?) Несомненно, могли бы развиваться различные формы судебного рассмотрения, отличающиеся от пакета, предлагаемого государством. И люди обращаются к услугам государства не из-за того, что слишком велики издержки, связанные с развитием негосударственного правосудия и выбором соответствующих его форм. Нетрудно иметь большое число заранее сформированных пакетов [правовых услуг], из которых стороны могли бы выбирать. По-видимому, люди выбирают государственную судебную систему потому, что она гарантирует исполнение решения суда вопреки воле одной из сторон. Ибо государство не позволяет никому другому принуждать к исполнению решений альтернативной судебной системы. Поэтому всякий раз, когда стороны не могут договориться о порядке урегулирования конфликта или когда одна из сторон не верит, что другая подчинится решению посредничающей организации (когда другая сторона обязуется пожертвовать чем-то очень ценным для нее, какой силой можно принудить ее к выполнению этого обязательства в случае, если она не подчинится решению посредника?), стороны, желающие удовлетворить свои претензии, будут иметь единственный разрешенный государственной системой правосудия способ разрешить свой спор, а именно обратиться к этой самой государственной системе. Для людей, отвергающих данную государственную систему, это может оказаться трудным и мучительным выбором. (Если судебная система государства обеспечивает исполнение решений, принятых по некоторым третейским процедурам, то люди могут прийти к соглашению – предполагая, что они выполнят его условия, – без прямого контакта с тем, что они воспринимают как государственные учреждения или их должностных лиц. Но эта ситуация ничем не отличается от той, которая возникает в случае, если бы они подписали контракт, выполнение которого обеспечивается только государством.)
Будут ли охранные агентства требовать, чтобы их клиенты отказались от своего права на личное возмездие, если нарушитель не является клиентом агентства? Такое возмездие вполне может привести к ответным мерам со стороны другого агентства или человека, и охранному агентству не захочется быть втянутым в запутанное дело на этой поздней стадии, чтобы защитить клиента. Охранные агентства будут отказываться защищать клиента от встречных мер возмездия, за исключением случаев, когда они выдали клиенту предварительное разрешение на самостоятельное осуществление своего возмездия. (Хотя почему бы им просто не брать намного больше за дополнительные услуги по защите чересчур самостоятельных клиентов?) Охранному агентству даже не нужно требовать, чтобы в договоре с ним клиент отказался от своего права лично добиваться удовлетворения от других клиентов агентства. Агентству достаточно отказать клиенту С, который лично защищает свои права в отношениях с другими клиентами, в какой бы то ни было защите от ответных действий с их стороны. Это похоже на тот случай, когда С действует против того, кто не является клиентом. Дополнительный факт, что С действует против клиента агентства, означает, что агентство будет действовать против С так же, как и против любого не– клиента, который лично обеспечивает свои права в конфликте с любым из его клиентов (см. главу 5). Это сводит к минимуму личные инициативы по принуждению к соблюдению прав между клиентами агентства.
Доминирующая защитная ассоциация
Первоначально несколько защитных ассоциаций или компаний будут предлагать свои услуги на одной и той же территории. Что произойдет, если между клиентами разных агентств возникнет конфликт? Все довольно просто, если агентства придут к единому мнению относительно дела. (Хотя каждое может захотеть взыскать компенсацию.) А что произойдет, если они пришли к разным выводам и одно агентство попытается защитить своего клиента, а другое – наказать его или взыскать с него компенсацию? Заслуживают рассмотрения только три возможности:

В таких ситуациях два агентства вступают в силовое столкновение. Одно всегда выходит победителем. Поскольку клиенты проигрывающего агентства плохо защищены в случае конфликтов с клиентами побеждающего агентства, они отказываются от услуг своего агентства и переходят к победителю .
У одного агентства силы сосредоточены в одной географической зоне, у другого – в другой. Каждое выигрывает столкновения в местах, расположенных близ его центра силы, и устанавливается некий градиент . Люди, имеющие дело с одним агентством, но проживающие в зоне преобладания другого, либо переезжают ближе к штаб-квартире своего агентства, либо переходят под крыло другого охранного агентства. (Граница между ними будет почти столь же чревата конфликтами, как и граница между государствами.)
Ни в одном из этих двух случаев не остается места для разнообразия услуг на одной территории. В данной географической зоне действует только одно охранное агентство.
Два агентства воюют друг с другом часто и на равных. Они выигрывают и проигрывают примерно поровну, а их клиенты часто заключают между собой сделки и вступают в конфликты. Или же, возможно, без всяких сражений или после нескольких незначительных стычек агентства понимают, что, если не принять меры, эти стычки будут происходить постоянно. В любом случае, чтобы избежать частых, дорогостоящих и разрушительных столкновений, два агентства, возможно, на уровне руководителей, договариваются о мирном разрешении тех дел, по поводу которых их мнения расходятся. Они договариваются учредить третейский суд или судью (и уважать его решения) и обращаться к нему в случае разногласий по существу дела. (Либо они могут утвердить правила, определяющие юрисдикцию каждого из них в тех или иных обстоятельствах .) В результате возникает система апелляционных судов и согласованных правил о юрисдикции и конфликте норм. Хотя действуют разные агентства, но существует единая федеральная судебная система, компонентами которой все они являются.
В каждом из этих случаев почти все лица на территории географической зоны действуют в рамках общей системы, которая разрешает их споры и обеспечивает санкцией их права. Под давлением стихийно образованных групп, взаимных защитных ассоциаций, разделения труда, влияния рынка, эффекта масштаба (снижения издержек по мере роста объемов производства) и разумных личных интересов из состояния анархии вырастает нечто, очень напоминающее минимальное государство или группу географически разделенных минимальных государств. Почему этот рынок отличается от всех других рынков? Почему на этом рынке возникает фактическая монополия, причем без вмешательства государства, которое создает и поддерживает монополии в других случаях? Ценность приобретаемого продукта – защиты от остальных – относительна: она зависит от того, насколько сильны эти остальные. Но в отличие от других благ, оцениваемых относительно друг друга, максимальные защитные агентства не могут сосуществовать в условиях конкуренции; природа предоставляемых услуг заставляет агентства не просто вести конкурентную борьбу за клиентов, но и вовлекает их в конфликт друг с другом с применением насилия. К тому же, поскольку ценность продукта агентства, не являющегося максимальным, снижается непропорционально по отношению к числу клиентов, приобретающих максимальный продукт, то потребители не будут предъявлять устойчивый спрос на меньшее благо, и конкурирующие компании войдут в нисходящую спираль, ведущую к краху. Отсюда вытекают три перечисленные нами возможности.
В изложенном выше сценарии мы исходим из предположения, что каждое из агентств пытается добросовестно действовать в рамках сформулированного Локком естественного права . Но одна из «защитных ассоциаций» может встать на путь агрессии против других лиц. В соответствии с локковским естественным правом это было бы преступное агентство. Что могло бы стать противовесом его власти? (Что могло бы стать противовесом власти государства?) Другие агентства могут объединиться для противодействия ему. Люди могут отказаться иметь дело с клиентами преступного агентства, бойкотировать их, чтобы уменьшить вероятность вмешательства этого агентства в их собственные дела. В результате преступное агентство может столкнуться с трудностями в деле привлечения клиентов; но такой бойкот можно счесть эффективным орудием только при сверхоптимистичных допущениях о том, чего нельзя сохранить в тайне, и об издержках частичного бойкота для индивида в сравнении с перспективой получить более широкий набор услуг, предлагаемый «преступным» агентством. Если «преступное» агентство попросту является открытым агрессором и занимается мародерством, грабежом и вымогательством безо всяких призывов о восстановлении справедливости, его положение окажется хуже, чему государства, потому что претензии государства на легитимность побуждают его граждан верить в то, что у них есть обязанность подчиняться его указам, платить установленные им налоги, сражаться в его войнах и т. д.; поэтому некоторые люди добровольно сотрудничают с ним. Открыто агрессивное агентство не может рассчитывать на добровольное сотрудничество и не получит его, поскольку люди будут считать себя его жертвами, а не гражданами .
Объяснения с позиции «невидимой руки»
Чем доминирующее охранное агентство отличается от государства, если вообще чем-либо отличается? Ошибался ли Локк, считавший, что для создания гражданского общества необходим договор? Ибо он ошибался, полагая (II, 46, 47, 50), что «соглашение» или «взаимное согласие» необходимо для «изобретения денег». Бартерной системе свойственны большое неудобство и немалые издержки, связанные с необходимостью искать кого-то, у кого есть то, что вам нужно, и кто хочет то, что есть у вас, даже если это происходит на рынке (причем, как следует заметить, для того, чтобы он стал рынком, вовсе не обязательно, чтобы все явным образом договорились торговать на нем). Люди будут обменивать свои товары на что-то, что, по их мнению, пользуется большим спросом, чем то, что есть у них. Потому что это «что-то» будет легче обменять на то, что им нужно. Именно по этой причине остальные с большей готовностью примут в обмен вещь, пользующуюся более высоким спросом. Таким образом, в процессе обмена люди будут сходиться на более продаваемых товарах, будут готовы обменять свои товары именно на них; и тем больше будет степень их готовности, чем больше они знают тех, кто готов сделать то же самое, так что процесс станет развиваться по нарастающей. (Этот процесс будет усиливаться и ускоряться посредниками, стремящимися получить прибыль от ускорения обмена, которые и сами найдут выгодным предлагать в обмен более ходкие товары.) По понятным причинам товары, на которых они сойдутся в результате личных решений, будут обладать определенными свойствами: изначальная объективная ценность (а иначе они не пользовались бы повышенным спросом в самом начале), износоустойчивость, делимость, компактность, и т.п. Чтобы выбрать средство обмена, нет нужды в каком-либо явном соглашении и общественном договоре .
В такого рода объяснениях есть определенная привлекательность. Они показывают, каким образом некоторая общая структура или модель, которую можно было бы принять за результат сознательных действий одного человека или группы лиц, возникла в результате процесса, вовсе не имевшего «целью» эту общую структуру или модель. В честь Адама Смита мы будем называть такие объяснения объяснениями с позиции «невидимой руки» [invisible-hand explanation]. («Каждый человек преследует лишь свою собственную выгоду, причем в этом случае, как и во многих других, он невидимой рукой направляется к цели, которая совсем и не входила в его намерения» .) Одна из замечательных особенностей объяснения с позиции «невидимой руки» (я надеюсь, присущая содержащемуся в этой книге объяснению государства) отчасти обусловлена его связью с идеей фундаментального объяснения, описанной в общих чертах в главе 1. Фундаментальные объяснения некоей области – это объяснения в терминах, к ней не относящихся; они не используют никакие понятия из этой области. Только через такие объяснения можно объяснить и тем самым понять все относительно какой-либо области; чем меньше наши объяснения используют понятия, составляющие то, что подлежит объяснению, тем больше (ceteris partbus ) мы понимаем. Возьмем, например, сложные структуры [patterns], которые можно было бы счесть продуктом разумного замысла, результатом попытки реализовать данную структуру. Можно попытаться напрямую объяснить такие структуры в терминах желаний, потребностей, верований и т.п. людей, добивавшихся их воплощения в жизнь. Но в таких объяснениях непременно появляются описания самой структуры, хотя бы в кавычках, как объектов веры и стремления. В объяснении будет сказано, что некие люди желают осуществить нечто, обладающее (некоторыми) свойствами этой структуры, что некие люди верят, что единственный (или наилучший, или …) способ получить соответствующие характеристики – это… и т.д. Объяснение в терминах «невидимой руки» сводит к минимуму использование понятий, составляющих объясняемое явление; в отличие от прямолинейных объяснений, оно не объясняет сложные структуры тем, что разработанные представления об этих структурах были предметом намерений людей. Объяснения тех или иных явлений с позиции «невидимой руки» дают большее понимание, чем объяснения их же чьими-то замыслами, ставшими предметом намерений. Поэтому нет ничего удивительного в том, что они оказываются более удовлетворительными.
Объяснение с позиции «невидимой руки» объясняет то, что выглядит продуктом чьего-то сознательного замысла, как результат случайного процесса. Противоположный способ объяснения можно назвать «объяснением с позиции скрытой руки» [hidden-hand explanation]. Объяснение «скрытой рукой» объясняет то, что выглядит как набор разрозненных фактов, (явно) не имеющий отношения к какому-либо сознательному замыслу, именно как продукт расчета и усилий какого-либо человека или группы людей. Некоторым такие объяснения кажутся удовлетворительными, о чем свидетельствует популярность теорий заговора.
Кому-то оба типа объяснений («невидимая рука» и «скрытая рука») могут нравиться настолько, что он возьмется за сизифов труд и попытается разглядеть в каждом случайном наборе разрозненных фактов результат сознательного усилия и в каждом продукте чьего-либо замысла – разрозненный набор фактов! Было бы очень увлекательно продолжить эту итерацию, пусть даже всего один полный цикл.
Поскольку я описываю в явном виде признаки объяснений с позиции «невидимой руки» , а в дальнейшем это понятие активно используется, ниже я привожу ряд примеров, чтобы читатель мог представить себе, что имеется в виду, когда идет речь об этом типе объяснений. (Примеры, иллюстрирующие этот тип объяснений, не обязательно являются правильными объяснениями.)
Объяснения (через случайные мутации, естественный отбор, дрейф генов и т.д.) свойств организмов и популяций, даваемые теорией эволюции. (Обзор соответствующих математических моделей см.: James Crow and Motoo Kimura, An Introduction to Population Genetics Theory [New York-Harper & Row, 1970]).
Экологические объяснения регулирования численности популяций животных (см. обзор в: Lawrence Slobodkin, Growth and Regulation of Animal Populations [New York: Holt, Rinegart & Winston, 1966]).
Объясняющая модель Томаса Шеллинга (Thomas Schelling, American Economic Review, May 1969, pp. 488-493), показывающая, как крайняя территориальная сегрегация расселения порождается поведением людей, этого вовсе не желающих, но хотящих, например, жить там, где 55% населения принадлежит к той же группе, что и они, и переселяющихся для этого в другой район.
Некоторые объяснения различных сложных паттернов поведения на основе оперантного обусловливания.
Исследование генетических факторов в структуре классовой стратификации общества (Richard Herrnstein, I.Q. in Meritocracy, Atlantic Monthly Press, 1973).
Исследование роли экономических расчетов в условиях рынка. (См.: Ludwig von Mises, Socialism, Pt. II; Idem., Human Action, Chap. 4, 7-9 [русск. пер.: Мизес Л. фон. Социализм (ч. II) и Он же. Человеческая деятельность (гл. 4, 7-9)]).
Микроэкономические объяснения последствий внешнего вмешательства на рынке, а также природы и процесса установления нового равновесия.
Объяснение того, почему некоторые городские районы безопасны (Jane Jacobs, The Death and Life of Great American Cities [New York: Random House, 1961]).
Теория экономического цикла австрийской школы.
Наблюдение, согласно которому если в организациях, принимающих большое число важных решений (правильность которых может быть оценена только спустя какое-то время) путем выбора из нескольких вариантов, в обсуждении участвует большое число людей, то некоторые приобретают репутацию умных советников, даже если они предлагают то или иное решение наугад (Karl Deutsch and William Madow, «Note on Appearance of Wisdom in Large Bureaucratic Organizations», Behavioral Science, January 1961, pp. 72 – 78).
Закономерности, возникающие в силу модифицированного Фредериком Фреем принципа Питера: к тому времени, когда некомпетентность человека обнаруживается, он успевает подняться на три ступеньки над своим уровнем некомпетентности.
Противоречащее теориям «заговора» объяснение того, почему США не отреагировали на данные разведки о том, что японцы готовят нападение на Перл-Харбор (Roberta Wohlstetter, Pearl Harbor: Warning and Decision [Stanford: Stanford University Press, 1962]).
Объяснение «интеллектуального превосходства евреев», которое исходит из того, что большое число наиболее умных мужчин-католиков веками не заводили детей, тогда как раввины поощрялись к тому, чтобы жениться и иметь потомство.
Теория, согласно которой общественные блага не производятся только лишь индивидуальными действиями.
Выявленная Арменом Алчяном иная «невидимая рука», чем указанная Адамом Смитом (в нашей терминологии, фильтр) (Armen Alchian, «Uncertainty, Evolution, and Economic Theory», Journal of Political Economy, 1950, pp. 211-221).
Предлагаемое Ф. А. Хайеком объяснение того, каким образом в общественном сотрудничестве используется больше знаний, чем может иметь каждый отдельный человек, – за счет того, что люди меняют образ действий, глядя на то, как подобные перемены в действиях других людей влияют на их локальную ситуацию, и за счет следования примерам, которые они могут наблюдать, так что в результате возникают новые институциональные формы, общие типы поведения и т.п. (The Constitution of Liberty, chap. 2 [русск. пер.: Хайек Ф. Конституция свободы. Гл. 2]).
Было бы крайне любопытно составить каталог различных видов (и комбинаций) объяснений с позиции «невидимой руки» и установить, какие из них пригодны для объяснения тех или иных типов структур. Здесь можно упомянуть два вида процессов типа «невидимой руки», способных породить структуру Р: процессы фильтрации и равновесные процессы. Через процесс фильтрации могут пройти только объекты, соответствующие Р, потому что процессы или структуры отфильтровывают все не-Р; в равновесных процессах каждый элемент реагирует или приспосабливается к «локальным» условиям, и каждое приспособление изменяет локальное окружение для близко расположенных элементов, так что сумма малых колебаний, представляющих собой локальные приспособления, образует или реализует Р. (Некоторые процессы таких волнообразно распространяющихся локальных приспособлений не ведут к состоянию равновесия, даже подвижного.) Равновесный процесс может поддерживать структуру разными способами, может также существовать фильтр, устраняющий слишком большие отклонения, справиться с которыми не под силу внутреннему механизму восстановления равновесия. Возможно, самая элегантная форма такого рода объяснений включает два равновесных процесса, каждый из которых самостоятельно справляется с малыми отклонениями и служит для другого фильтром, устраняющим значительные отклонения.
Мимоходом можно отметить, что идея процессов фильтрации позволяет понять одну из ситуаций, в которой может оказаться неверным подход, известный в философии общественных наук как методологический индивидуализм. Если существует фильтр, который отфильтровывает (разрушает) все Q, которые суть не-Р, тогда объяснение того, почему все Q являются Р (соответствуют структуре Р), будет относиться к этому фильтру. Для каждого отдельного Q может существовать отдельное объяснение, почему оно есть Р, каким образом оно стало Р, что сохраняет его как Р. Но объяснение того, почему все Q являются Р, не будет совокупностью этих отдельных объяснений, даже если это и есть все существующие Q, потому что это лишь часть того, что подлежит объяснению. Объяснение должно будет ссылаться на наличие фильтра. Для ясности можно представить, что у нас нет объяснения того, почему отдельные Q являются Р. То, что некоторые Q cyть P, может быть чисто статистическим законом (насколько мы в силах вообще говорить об том); возможно, мы даже будем не в состоянии обнаружить никакой устойчивой статистической закономерности. В этом случае мы знали бы, почему все Q являются Р (и знали бы, что Q существуют, а возможно, даже почему существуют Q), не зная при этом ни об одном отдельно взятом Q, почему оно является Р! Позиция методологического индивидуализма требует, чтобы не существовало фундаментальных (несводимых) процессов социальной фильтрации.
Является ли доминирующая защитная ассоциация государством?
Получилось ли у нас дать объяснение государства с позиции «невидимой руки»? Модель частных защитных ассоциаций, по-видимому, отличается от модели минимального государства, т.е. не удовлетворяет минимальной концепции государства, по крайней мере в двух аспектах: 1) она, по-видимому, позволяет некоторым людям самостоятельно обеспечивать принуждение к соблюдению своих прав; 2) она, возможно, защищает не всех, проживающих на данной территории. Авторы, принадлежащие к традиции Макса Вебера , считают, что ключевым признаком существования государства является наличие монополии на применение силы на данной территории, монополии, несовместимой с частным принудительным обеспечением соблюдения прав. Как отмечает в неопубликованном эссе Маршал Коэн, государство может существовать без реальной монополии на использование силы, применять которую оно запрещает всем остальным: в его границах могут существовать такие группы, как мафия, ку-клукс-клан, Советы белых граждан, организованные участники забастовочного движения и «Метеорологи» , которые так же, как и государство, используют насилие. Просто заявить о такой монополии недостаточно (если бы вы заявили о ней, от этого вы не стали бы государством), а отсутствие других претендентов на нее не является необходимым условием. Также необязательно, чтобы все и каждый признавали легитимность притязаний государства на такую монополию, потому что есть пацифисты, считающие, что никто не имеет права на применение силы, и есть революционеры, которые думают, что у данного государства нет такого права, или считают, что они наделены правом вмешаться и изменить ситуацию, что бы там ни говорило государство. Формулирование достаточных условий для существования государства, таким образом, оказывается трудной и муторной задачей .
Для наших целей нам нужно сосредоточиться исключительно на одном необходимом условии, которому система частных охранных агентств (или любое входящее в нее агентство) очевидным образом не удовлетворяет. Государство претендует на монополию решать, кто и когда может использовать силу; оно говорит, что только оно может решать, кто и при каких условиях может применить силу; оно оставляет за собой исключительное право решать вопрос о легитимности и допустимости какого-либо применения силы на своей территории; более того, оно заявляет о своем праве наказывать всех, кто нарушает заявленную им монополию. Монополия может быть нарушена двумя способами: (1) человек может применить силу, несмотря на отсутствие санкции государства; или (2) человек или группа лиц, не прибегая к применению силы лично, могут объявить себя альтернативным авторитетным органом (возможно, даже единственно легитимным), имеющим право решать, является ли правильным и легитимным применение силы тем или иным субъектом в тех или иных обстоятельствах. Неясно, должно ли государство претендовать на право наказывать нарушителей монополии второго вида, и сомнительно, чтобы какое-либо государство удержалось от наказания значительной группы таких людей на своей территории. Я обхожу стороной вопрос о том, что означают в данном случае «может», «легитимность» или «допустимость». Вопрос о моральной допустимости не является здесь предметом решения, и государству не обязательно доходить до эгоцентричных притязаний на исключительное право выносить решения в вопросах морали. Если же говорить о правовой допустимости, то, чтобы избегнуть при этом замкнутого круга, нужно предложить такой подход к правовой системе, в котором бы не использовалось понятие государства.
Для наших целей можно утверждать, что необходимым условием существования государства является то, что оно (т.е. некое лицо или организация) заявляет, что сделает все возможное (с учетом издержек, выполнимости, наличия более важных альтернативных задач и т.п.) для наказания каждого, кто будет изобличен в использовании силы без его явного разрешения. (Это разрешение может относиться к отдельному случаю или быть установлено каким-либо общим актом государственного регулирования или наделения полномочиями.) Этого тоже не будет достаточно: государство может оставить за собой право простить кого-либо ex post facto ; чтобы осуществить наказание, ему может потребоваться не только обнаружить «несанкционированное» применение силы, но и доказать это с использованием определенных процедур и т.д. Но данная формулировка позволяет нам двинуться дальше. Охранные агентства, как представляется, не заявляют о подобных притязаниях ни коллективно, ни по отдельности. Представляется также, что они не имеют на это морального права. Поэтому у системы частных защитных ассоциаций, если они не совершают морально неоправданных действий, как представляется, отсутствует какой бы то ни было элемент монополии, и, таким образом, она не образует и не содержит в своем составе государства. Чтобы проанализировать вопрос об элементе монополии, необходимо рассмотреть положение некоей группы лиц (или одного человека), живущих в системе частных защитных ассоциаций и отказывающихся присоединиться к какому-либо обществу взаимной защиты, настаивающих на том, что они сами будут судить, нарушены ли их права, и (если решат, что нарушены) сами будут обеспечивать защиту своих прав, наказывая обидчиков и/или взимая с них возмещение.
Вторым основанием не считать описанную систему государством является то, что в ней (если не учитывать внешние эффекты ) защищен только тот, кто платит за защиту; более того, можно приобрести разные пакеты услуг по защите. Если опять-таки отвлечься от внешних эффектов, то в такой системе никто не оплачивает защиту для других, если сам того не захочет; ни от кого не требуют целиком или частично оплачивать защиту других. Защита и принуждение к соблюдению прав рассматриваются как экономические блага, которые должны предоставляться рынком подобно тому, как рынок обеспечивает людей столь важными благами, как еда и одежда. Однако в рамках обычного понимания государства каждый живущий в его географических границах (или даже иногда путешествующий за его пределами) получает его защиту (или по крайней мере имеет право на нее). Если только некие частные структуры не предоставят достаточные средства на покрытие издержек по защите (на оплату сыщиков, на содержание полиции, осуществляющей задержание преступников, на суды и тюрьмы) или если само государство не найдет некую услугу, плата за которую сможет покрыть эти расходы, можно ожидать, что государство, столь широко предоставляющее услуги по защите, будет иметь перераспределительный характер. Это будет такое государство, в котором некоторым придется платить больше, чтобы все остальные получили защиту. И в самом деле, даже самое минимальное государство из всерьез обсуждавшихся в рамках господствующего направления политической теории, «государство – ночной сторож» классической либеральной теории, в этом смысле будет на первый взгляд перераспределительным. Но как может охранное агентство, т.е. бизнес, взимать деньги с одних, чтобы предоставлять свои услуги другим? (Мы пренебрегаем теми случаями, когда, например, одни частично платят за других, потому что агентству слишком накладно вести подробную классификацию потребителей, позволяющую взимать плату с каждого в точном соответствии с издержками по оказанию услуг.) Таким образом, кажется, что у доминирующего на данной территории охранного агентства не только отсутствует требуемая монополия на применение силы, но оно еще и не предоставляет защиты всем, оказавшимся на его территории; поэтому возникает впечатление, что охранное агентство не дотягивает до государства. Но эти впечатления обманчивы. ГЛАВА 3. МОРАЛЬНЫЕ ОГРАНИЧЕНИЯ И ГОСУДАРСТВО Минимальное государство и ультраминимальное государство «Государство – ночной сторож» классической либеральной теории, функции которого ограничены защитой всех граждан от насилия, воровства и мошенничества, а также обеспечением исполнения договоров и т.п., на первый взгляд кажется перераспределительным . Можно представить по меньшей мере один промежуточный тип общественного устройства между схемой частных защитных ассоциаций и «государством – ночным сторожем». Поскольку «государство – ночной сторож» часто именуют минимальным государством, мы будем называть этот промежуточный тип устройства ультраминимальным государством. Ультраминимальное государство обладает монополией на все формы применения силы, за исключением необходимой самообороны, и, таким образом, исключает ответное применение силы (например, ради мести или получения компенсации) со стороны частных лиц (или частных агентств); в то же время оно защищает и обеспечивает права только тех, кто приобретает соответствующие услуги. Люди, которые не покупают у монополии «охранный полис», не получают защиты. Минимальное государство (ночной сторож) эквивалентно ультраминимальному государству в сочетании с (бесспорно перераспределительной) ваучерной схемой в духе Фридмена, финансируемой за счет налогов. При этой системе всем людям или некоторым из них (например, нуждающимся) дают финансируемые за счет налогов ваучеры, которые могут быть использованы только для покупки охранных полисов у ультраминимального государства.
Поскольку «государство – ночной сторож» представляется перераспределительным в той мере, в какой оно принуждает некоторых людей платить за защиту остальных, его сторонники обязаны объяснить, почему эта перераспределительная функция государства уникальна. Если какое-то перераспределение легитимно, когда речь идет о защите каждого, почему перераспределение не является легитимным в случае других привлекательных и желательных задач? На каком логическом основании услуги по защите выделены как исключительная область, в которой перераспределительная деятельность является оправданной? Из такого логического основания может следовать, что предоставление услуг по защите не является перераспределением. Выражаясь более точно, термин «перераспределительный» относится скорее к типам логических оснований общественного устройства, а не к самому устройству. Мы можем сокращенно назвать общественное устройство «перераспределительным», если его главные (или единственно возможные) основания сами по себе являются перераспределительными. (То же самое верно для эпитета «патерналистский».) В случае неопровержимых доказательств неперераспределительного характера этих оснований необходимо отказаться от ярлыка «перераспределение». Назовем ли мы организацию, берущую деньги у одних и отдающую их другим, перераспределяющей, будет зависеть от того, что мы думаем о том, почему она этим занимается. Возвращение украденных денег и взыскание компенсации за нарушение прав не являются основаниями перераспределительного характера. До сих пор я говорил, что «государство – ночной сторож» кажется перераспределительным, чтобы не исключать возможности, что предоставление некоторыми защиты для других может происходить на неперераспределительных основаниях (некоторые из таких оснований исследуются в главах 4 и 5 части 1).
Может показаться, что сторонник ультраминимального государства занимает непоследовательную позицию, даже если он избегает ответа на вопрос о том, что делает защиту единственной сферой, подходящей для перераспределения. Заботясь о защите прав от нарушения, он выдвигает ее в качестве единственной легитимной функции государства и считает, что все остальные функции нелегитимны, потому что сами предполагают нарушение прав. Поскольку он отводит высшую роль защите и нерушимости прав, то как же он может поддерживать ультраминимальное государство, которое, казалось бы, оставляет права некоторых лиц незащищенными или плохо защищенными? Как он может поддерживать такое государство во имя нерушимости прав?
Моральные ограничения и моральные цели
Этот вопрос предполагает, что моральная озабоченность может реализовываться только через моральную цель, конечное состояние, на достижение которого направлена некая деятельность. Действительно, может показаться несомненно истинным, что термины «правильно», «должен», «следует» и т.п. нужно объяснять через то, что является «наибольшим благом», которое содержит все моральные цели или подразумевается в качестве такового. Поэтому часто считается, что основное заблуждение утилитаризма (который имеет именно такую форму) состоит в слишком узком понимании того, что есть благо. Утилитаризм, говорится при этом, неадекватно учитывает права и их нерушимость; в нем они имеют производный статус. На этом строятся многие контрпримеры, направленные против утилитаризма; например, с точки зрения утилитариста, правильно найти козла отпущения и наказать невиновного, чтобы избежать массовых волнений и погромов. Однако возможны теории, которые провозглашают первичность принципа нерушимости прав, но делают это неправильно. Предположим, что в желанное конечное состояние встроено некое условие минимизации совокупного (взвешенного) количества нарушений прав. Тогда мы получим что-то вроде «утилитаризма прав»; в утилитаристской структуре место всеобщего счастья (как релевантного конечного состояния) просто займут нарушения прав (подлежащие минимизации). (Заметьте, что мы не считаем ненарушение наших прав нашим единственным наибольшим благом и даже не считаем его первым в лексикографическом упорядочении критериев , исключающем компромисс, если существует желанное для нас общество, в котором мы предпочли бы жить, несмотря на то, что иногда некоторые наши права там будут нарушаться, вместо того, чтобы отправиться на необитаемый остров, где мы могли бы выжить в одиночку.) Это все же потребует от нас нарушения чьих-то прав, если это минимизирует совокупное (взвешенное) количество нарушений прав в обществе. Например, нарушение чьих-то прав может повлиять на других так, что они откажутся от своих намерений совершить серьезные противоправные действия, или может лишить их заинтересованности в этом, или отвлечь их внимание и т.п. Разъяренная толпа погромщиков, сжигающая дома и убивающая людей, обязательно нарушит права жителей города. Поэтому кто-то мог бы попытаться оправдать свое решение наказать невиновного в преступлении, вызвавшем ярость толпы, тем, что это помогло бы избежать гораздо больших правонарушений и обеспечило бы минимизацию взвешенного количества нарушений прав в обществе.
Вместо того, чтобы включать права в конечное состояние, которого мы хотим достичь, можно, наоборот, использовать их в качестве жестких ограничений на выбор действия, как-то: не нарушай ограничений С. Права других людей определяют ограничения в отношении ваших действий. (Целеориентированный подход при наличии жестких ограничений будет формулироваться следующим образом: среди всех доступных вам действий, не нарушающих ограничений С, выбирайте такие, которые обеспечивают максимизацию цели G. Здесь ваше целенаправленное поведение будет ограничено правами других. Я не подразумеваю, что корректная моральная позиция включает обязательные цели, к которым обязательно следует стремиться, даже в рамках ограничений.) Этот подход отличается от того, который пытается встроить ограничения непосредственно в цель G. Подход на основе жестких ограничений запрещает вам нарушать эти моральные ограничения, когда вы преследуете свои цели, в то время как подход, в рамках которого целью является минимизация нарушений прав, позволяет вам нарушить права (ограничения), чтобы уменьшить общее количество их нарушений в обществе. Вопрос о том, может ли описание, включающее жесткие ограничения, быть преобразовано в форму, предполагающую наличие цели и отсутствие жестких ограничений, непрост. Можно представить, например, что каждый индивид может различать в своей цели, когда он сам нарушает права и когда это делает кто-то другой. Тогда, если первой составляющей назначить бесконечно большой (отрицательный) вес в составе цели, то деятельность индивида, предотвращающая чужие правонарушения, никогда не сможет перевесить случаи, когда он сам нарушает чьи-то права. Помимо того, что некоторому компоненту цели назначается бесконечный вес, при такой процедуре вводятся индексальные выражения [т.е. включающие слова типа «я», «этот», «здесь», так что их истинность/ложность зависит от того, кто осуществляет акт высказывания.], например, «нечто, делаемое мной». Корректное определение «описаний на основе жестких ограничений» должно исключать подобные искусственные приемы преобразования структуры с жесткими ограничениями в чисто целеориентированную структуру, которая тем самым делается достаточной для представления конечного состояния. Математические методы преобразования задачи условной минимизации в последовательность задач безусловной минимизации вспомогательной функции представлены в книге: Anthony Fiacco and Garth McCormik, Nonlinear Programming: Sequential Unconstrained Minimization Techniques (New York: Wiley, 1968) [русск. пер.: Фиакко А., МакКормик Г. Нелинейное программирование. Методы последовательной безусловной минимизации.]. Эта книга интересна как своими методами, так и тем, что она демонстрирует ограниченность применения этих методов для прояснения интересующей нас области; см., напр., каким образом ограничения включаются в функции штрафа, варьирование весов штрафных функций (раздел 7.1) и т.д. Я надеюсь избежать обсуждения того, являются ли эти жесткие ограничения абсолютными, или же они могут быть нарушены во избежание катастрофических моральных последствий, и если верно второе, то какие структуры получаются в результате. Утверждение, что сторонник ультраминимального государства непоследователен, как мы теперь можем видеть, предполагает, что он является одновременно сторонником «утилитаризма прав». Это предполагает, что его цель состоит, например, в минимизации взвешенного количества нарушений прав в обществе, и что он будет преследовать эту цель даже с помощью средств, которые сами нарушают права людей. Но вместо того, чтобы встраивать ненарушение прав в подлежащее реализации целевое состояние (или в добавление к этому), он может объявить его ограничителем действий. Позиция такого сторонника ультраминимального государства будет последовательной в том случае, если его концепция прав утверждает, что когда вас принуждают способствовать благосостоянию другого, то это является нарушением ваших прав, а когда кто-то другой не предоставляет вам очень важных для вас благ, в том числе необходимых для защиты ваших прав, то его поведение само по себе не нарушает ваших прав, даже несмотря на то, что оно не создает затруднений для других потенциальных нарушителей ваших прав. (Эта концепция будет последовательной, если она не воспринимает монопольный элемент ультраминимального государства как нарушение прав.) Из того, что эта позиция последовательна, разумеется, не следует автоматически то, что она приемлема. Зачем нужны жесткие ограничения? Разве не иррационально принимать жесткое ограничение С вместо того, чтобы выбрать подход, направленный на минимизацию нарушений С? (В последнем случае С трактуется как условие, а не как ограничение.) Если ненарушение С настолько важно, не должно ли это быть целью? Каким образом забота о ненарушении С ведет к отказу нарушить С даже тогда, когда таким образом действий можно предотвратить другие, более масштабные нарушения С? Какой смысл делать ненарушение прав ограничителем действий вместо того, чтобы сделать его исключительно целью действий индивида? Жесткие ограничения, накладываемые на действия, отражают основной кантианский принцип: человек – это цель, а не просто средство; людьми нельзя жертвовать или использовать для достижения каких-нибудь целей без их согласия. Индивид неприкосновенен. Попробуем внести ясность в этот разговор о целях и средствах. Возьмем простой пример средства – инструмент. Кроме моральных жестких ограничений на его использование, ограничивающих то, как можно использовать инструмент по отношению к другим людям, других ограничений нет. Существуют определенные процедуры, позволяющие сохранить инструмент для использования в будущем («не оставляй его под дождем»); существуют более и менее эффективные способы его использования. Но ничто не мешает нам делать с инструментом все что угодно, чтобы достичь наших целей. А теперь представьте, что на какое-то использование инструмента существует ограничение С, которое можно нарушить только при определенных условиях. Например, вам одолжили инструмент, но с условием, что нарушить С можно, только когда выгода от этого нарушения превосходит некоторую определенную величину или когда без этого невозможно достичь некоторой определенной цели. В такой ситуации этот объект является для вас не вполне инструментом, который можно использовать по желанию или прихоти. Тем не менее это инструмент – даже с учетом ограничения. Если мы добавим ограничения, которые нельзя нарушать, то этот объект в некоторых отношениях нельзя будет использовать как инструмент. Можно ли добавить столько ограничений, чтобы объект вообще ни в каких отношениях нельзя было использовать как инструмент? Можно ли ограничить поведение по отношению к индивиду таким образом, чтобы его можно было использовать только с его согласия? Если у каждого, кто предоставляет нам какое– либо благо, нужно будет спрашивать явное разрешение на каждое использование этого блага, такое условие будет невероятно сковывающим. Даже введение требования, что другой участник обмена не должен возражать против планируемого нами использования этого блага, серьезно сократит двусторонний обмен, не говоря уже о цепочках таких обменов. Достаточно, чтобы другая сторона собиралась выиграть от обмена столько, что она была бы готова его совершить, даже при наличии у нее возражений относительно одного или нескольких вариантов использования этого блага. При таких условиях другая сторона не используется в этом отношении исключительно как средство. Однако другая сторона, которая не стала бы иметь дело с вами, зная, как именно вы намерены использовать его действия или предоставленные им блага, используется как средство, даже если получает достаточно, чтобы решить (в своем неведении) иметь дело с вами. ( «Все это время ты использовал меня», – может сказать тот, кто согласился на взаимодействие только потому, что не знал о целях другого и о том, как его будут использовать.) Можно ли считать, что моральный долг человека – декларировать свои намерения и цели в тех случаях, когда у него есть основания думать, что другой отказался бы от взаимодействия, если бы знал о них? Использует ли он другого человека, если не декларирует своих намерений? А как трактовать случаи, когда у другого вообще нет выбора, быть ему использованным или нет? Можно ли считать использованием другого такие ситуации, в которых индивид, к примеру, испытал удовольствие от того, что мимо прошел привлекательный человек? Используется ли как средство тот, кто является объектом сексуальных фантазий? Я думаю, что эти и связанные с ними вопросы представляют большой интерес с точки зрения моральной, но не политической философии. Политическую философию интересуют только некоторые способы, которыми люди не имеют права пользоваться для взаимодействия с другими людьми; в основном имеется в виду физическая агрессия против них. Каждое отдельное жесткое ограничение действий по отношению к другим людям состоит в том, что других нельзя использовать конкретными способами, которые запрещены этим ограничением. Жесткие ограничения выражают неприкосновенность других людей по отношению к определенным способам воздействия. Эти виды неприкосновенности выражены следующим предписанием: «Не используй людей некоторыми определенными способами». С другой стороны, целеориентированный подход [end-state view], включающий представление о том, что человек – это цель, а не просто средство (если эта идея вообще будет включена в него), выражается в ином предписании: «Минимизируй некоторые способы использования людей в качестве средства». Следование этому принципу может привести к использованию кого-либо в качестве средства одним из способов, которые в принципе рекомендуется минимизировать. Если бы Кант придерживался такого взгляда, он сформулировал бы категорический императив следующим образом: «Поступай так, чтобы свести к минимуму использование человечества в качестве средства», а не так, как он его сформулировал: «Поступай так, чтобы ты всегда относился к человечеству и в своем лице, и в лице всякого другого как к цели и никогда не относился бы к нему только как к средству» . Жесткие ограничения выражают неприкосновенность других индивидов. Но почему человеку нельзя нарушать неприкосновенность других людей ради достижения большего общественного блага? В своем личном поведении каждый из нас иногда предпочитает претерпеть боль или принести жертву ради большей выгоды или во избежание большего ущерба: мы идем к стоматологу, чтобы потом не стало совсем плохо; мы делаем неприятную работу, потому что нам нужен результат; некоторые садятся на диету ради здоровья или красоты; некоторые копят деньги на старость. В каждом случае производятся некие затраты ради большего суммарного блага. Почему бы, аналогичным образом, не считать, что некоторые люди обязаны нести некие издержки, которые принесут пользу другим, ради блага всего общества? Но нет никакого общественного субъекта, обладающего благом, которым он мог бы пожертвовать ради собственного блага. Есть только отдельные люди, разные люди, у каждого из которых собственная жизнь. Когда индивида используют к выгоде других, то это значит, что его используют, а выгоду получают другие. И ничего больше. Происходит только то, что с ним что-то делают ради других. Разговоры о благе всего общества скрывают этот факт. (Намеренно?) Использовать человека таким образом — значит не уважать его и не учитывать того, что он отдельная личность и его жизнь – его собственная, единственная и неповторимая. Так как он сам не получает от своей жертвы превышающего эту жертву блага, то никто не имеет права навязывать ему эту жертву – и меньше всего государство или правительство, которое требует от него лояльности (в отличие от других индивидов, которые этого не требуют) и поэтому обязано быть безупречно нейтральным по отношению к своим гражданам. Либертарианские ограничения Я утверждаю, что жесткие ограничения морального характера на то, что нам можно делать, отражают тот факт, что люди существуют отдельно друг от друга. Они отражают то, что не может иметь место никакого акта нахождения морального баланса между ними; в моральном плане ни одна жизнь не перевешивает другие так, чтобы можно было достичь увеличения суммарного общественного блага. Нет оправданий, позволяющих пожертвовать одним человеком ради других. Эта центральная идея – а именно, что есть разные люди, живущие каждый своей жизнью, и ни одним нельзя пожертвовать для других – не только лежит в основе существования жестких моральных ограничений, но и, по моему мнению, порождает либертарианское ограничение, которое запрещает агрессию против другого. Чем сильнее давление подхода, основанного на максимизации конечного состояния, тем мощнее должна быть способная противостоять ему фундаментальная идея, лежащая в основе существования жестких ограничений морального характера. Поэтому тем серьезнее следует относиться к тому, что люди обладают независимым существованием и не являются ресурсом для других людей. Основополагающего понятия, достаточно мощного, чтобы поддержать моральные жесткие ограничения в их противостоянии с мощной интуитивной убедительностью идеи максимизации конечного состояния, будет достаточно, чтобы вывести из него либертарианский запрет на агрессию против других. У того, кто отвергает это конкретное жесткое ограничение, есть три альтернативы: (1) он должен отвергнуть все жесткие ограничения; (2) он должен дать другое объяснение того, почему вообще существуют жесткие моральные ограничения, а не просто максимизирующая конечное состояние структура, причем объяснение, из которого не выводится либертарианское жесткое ограничение; или (3) он может согласиться с убедительно представленной центральной идеей об отдельности людей и при этом считать, что агрессия против другого человека совместима с этой ключевой идеей. Таким образом, мы имеем многообещающий набросок логического перехода от моральной формы к моральному содержанию: форма морали включает F (жесткие моральные ограничения); лучшее объяснение того, что мораль есть F, состоит в р (сильное утверждение отдельности каждого человека); а из р следует конкретное моральное содержание, а именно либертарианское ограничение. Конкретное моральное содержание, полученное с помощью этого рассуждения, которое исходит из того, что существуют отдельные индивиды, живущие каждый своей собственной жизнью, не будет являться полным либертарианским ограничением. Оно будет запрещать жертвовать одним человеком для блага другого. Нужны будут дальнейшие шаги, чтобы прийти к запрету патерналистской агрессии: угрозы насилия или использования насилия ради блага того человека, против которого это насилие направлено. Для этого нужно сосредоточиться на том факте, что существуют отдельные люди, каждый из которых распоряжается своей собственной жизнью. Часто говорится, что принцип отказа от агрессии – это подходящий принцип для международных отношений. В чем состоит то подразумеваемое отличие между суверенными людьми и суверенными государствами, которое делает допустимой агрессию между людьми? Почему людям, совместно действующим через посредство государства, разрешено делать с кем-то то, что ни одной стране не позволено делать в отношении другой? Если уж на то пошло, имеются более убедительные доводы в пользу отказа от агрессии именно между людьми; в отличие от стран, они не включают в свой состав людей, защита которых могла бы быть легитимным поводом для вмешательства со стороны других. Я не буду здесь детально разбирать принцип, запрещающий физическую агрессию, и ограничусь замечанием, что он не запрещает применение силы с целью защиты от другого человека, который представляет угрозу – даже если другой невиновен и не заслуживает возмездия. Ненамеренную угрозу представляет тот, кто неумышленно выступает в роли причинного агента в некотором процессе таким образом, что он был бы агрессором, если бы стал таким агентом по собственному выбору. Если кто-то хватает человека и сбрасывает его на вас в глубокий колодец, то падающий на вас человек невиновен и в то же время представляет угрозу; но если бы он решил спрыгнуть вам на голову, он был бы агрессором. Если допустить, что падающий на вас человек выживет при падении, имеете ли вы право использовать свой лучевой пистолет, чтобы распылить падающее тело прежде, чем оно сломает вам шею? Либертарианские запреты обычно формулируются так, чтобы запретить применение силы к невиновным. Но ненамеренная угроза, я думаю, это другое дело, и здесь нужно следовать иному принципу . Таким образом, в этой области завершенная теория должна сформулировать иные ограничения в отношении реакции на ненамеренную угрозу. Дополнительные затруднения вносит проблема ненамеренного живого щита. Речь идет о невинных людях, которые сами по себе угрозы не представляют, но расположены таким образом, что непременно пострадают в ходе любой попытки остановить угрозу. Примером могут служить невинные заложники, которые привязаны к танкам агрессора так, что любая попытка уничтожить танки приведет к их гибели. (Некоторые случаи применения силы к людям с целью повлиять на агрессора не подпадают под категорию действий против ненамеренного живого щита; например, невинный ребенок агрессора, которого пытают, чтобы заставить последнего остановиться, не представляет собой щита для своего родителя.) Допустимо ли сознательно причинить вред невиновным, оказавшимся в роли живого щита? Если некто имеет право напасть на агрессора и ранить невинного человека, представляющего собой живой щит, имеет ли право этот непреднамеренный живой щит дать отпор в целях самозащиты (предполагая, что он не в состоянии выступить против агрессора и бороться с ним)? Не получим ли мы в результате двух сражающихся людей, каждый из которых находится в состоянии необходимой обороны? Аналогично, если вы применяете силу против человека, представляющего для вас ненамеренную угрозу, становитесь ли вы сами ненамеренной угрозой по отношению к нему и, следовательно, появляются ли у него законные основания применить силу против вас (предполагается, что он это сделать может, хотя не в состоянии предотвратить свою изначальную позицию «ненамеренной угрозы»)? Я не рискую слишком близко подойти к этим невероятно трудным вопросам и только замечу, что подход, делающий главный упор на отказе от агрессии, на определенном шаге обязан дать четкие ответы на них. Ограничения и животные Статус жестких моральных ограничений и следствия из них можно разъяснить на примере отношения к живым существам, в отношении которых столь строгие (да и вообще любые) ограничения обычно считаются излишними, а именно – к животным, не являющимся людьми. Существуют ли какие-либо пределы в том, что мы можем делать с животными? Являются ли животные с точки зрения морального статуса просто объектами? Можем ли мы использовать животных как угодно, или же существуют такие цели, ради достижения которых мы не имеем права навлекать на них слишком большие издержки? Что вообще дает нам право их использовать? Животные имеют определенное значение. По крайней мере некоторые высшие животные заслуживают того, чтобы люди, принимая решения, принимали их во внимание. Это трудно доказать. (Столь же трудно доказать, что люди имеют значение!) Мы начнем с отдельных примеров, а уж потом обсудим проблему в целом. Если бы вам нравилось щелкать пальцами, например, под какую-нибудь ритмичную музыку и вы бы знали, что в силу какой-то странной причинной зависимости, когда вы щелкнете пальцами, 10 000 довольных жизнью бесхозных коров погибнут в тяжелых мучениях (или пусть даже мгновенно и безболезненно), то было бы ли все нормально, если бы вы щелкнули пальцами? Есть ли какая-нибудь причина, по которой это было бы неправильно с моральной точки зрения? Некоторые говорят, что люди не должны поступать так, потому что такие поступки ожесточают и повышают вероятность того, что люди станут ради удовольствия убивать других людей. Такие поступки, говорят они, против которых самих по себе ничего нельзя возразить с моральной точки зрения, имеют нежелательные моральные внешние эффекты. (Ситуация была бы иной, если бы отсутствовала возможность таких внешних эффектов, например, в случае человека, который знает, что остался на планете один.) Но почему такие внешние эффекты должны быть? Если нет ничего самого по себе плохого в том, чтобы делать с животными все что угодно по любой причине, и если человек способен провести четкую грань между людьми и животными и не забывает об этом, тогда каким образом убийство животных может ожесточить его и повысить вероятность того, что он начнет мучить и убивать людей? Разве мясники совершают больше убийств, чем все остальные? (Или чем все прочие, у которых тоже есть ножи?) Если мне нравится попадать битой по бейсбольному мячу, повышает ли это вероятность того, что я обойдусь так же с чьей-нибудь головой? Разве я не способен понять разницу между людьми и мячами? Разве понимание этой разницы не предупреждает побочных эффектов? Почему что-то должно быть иначе в случае с животными? Строго говоря, вопрос о наличии внешнего эффекта – вопрос эмпирический; но почему это должно быть так, остается загадкой, по крайней мере в отношении читателей этой работы, людей утонченных и способных проводить различия и действовать соответственно. Если некоторые животные имеют значение, то какие именно животные, какое значение, как это определить? Предположим (и я считаю, что факты это подтверждают), что поедание животных не является необходимым для здоровья и не является более дешевым, чем столь же здоровые альтернативные диеты, доступные жителям США. Тогда выигрыш от поедания животных состоит в удовольствии для нёба, приятных вкусовых ощущениях, разнообразии вкусов. Я не стану утверждать, что все это не является по-настоящему приятным, интересным и восхитительным. Вопрос таков: разве эти удовольствия или, еще точнее, небольшая выгода, получаемая от поедания животной, а не растительной пищи, перевешивает моральный груз, создаваемый убийством и мучениями животных? Если считать, что животные должны что-то значить, можно ли сказать, что дополнительный выигрыш, приносимый поеданием не растительной, а животной пищи, больше, чем моральные издержки? Как можно решать такие вопросы? Можно присмотреться к сопоставимым ситуациям и затем распространить наши суждения по ним на рассматриваемую ситуацию. Возьмем для примера охоту, причем лично я полагаю, что нехорошо охотиться на животных и убивать их просто для удовольствия. Является ли охота особым случаем, потому что ее цель и то, что составляет предмет развлечения, – это погоня, причинение увечий и смерть животных? Теперь предположим, что мне нравится размахивать бейсбольной битой. И оказывается, что на том единственном месте, где я могу этим заниматься, стоит корова. Если я начну размахивать битой, то, к несчастью, проломлю ей голову. Но смерть коровы не будет для меня развлечением; удовольствие мне доставляет напряжение мышц, ловкость владения битой и т.п. Очень жаль, что проломленная голова животного стала побочным эффектом (но не средством) моих упражнений. Строго говоря, я мог бы воздержаться от занятий с битой и вместо этого заняться приседаниями или проделать еще какие-нибудь упражнения. Но все это не такие приятные занятия, как махать битой; я не получил бы от них такого удовольствия, развлечения или радости. Поэтому вопрос состоит в следующем: правильно ли размахивать битой ради того, чтобы получить дополнительное удовольствие по сравнению с удовольствием, которое я получил бы от максимально приятного альтернативного времяпрепровождения, не влекущего убийства животного? Предположим, что речь идет не просто о том, чтобы на сегодня отказаться от упражнений с битой; предположим, что каждый день происходит одно и то же, только животные разные. Существует ли какой-либо принцип, который позволил бы ради дополнительного удовольствия убивать и поедать животных, но не позволил бы ради дополнительного удовольствия размахивать битой с угрозой для жизни животного? Как мог бы выглядеть этот принцип? (Может быть, более удачна такая аналогия с поеданием мяса. Животное убивают, чтобы добыть кость и сделать из нее самую лучшую биту; биты из других материалов не приносят такого удовольствия. Правильно ли убивать животное ради дополнительного удовольствия, которое приносит бита из его кости? Стало бы это морально более приемлемым, если бы вы могли нанять кого-либо для убийства животного?) Подобные примеры и вопросы кому-то могут помочь понять, какого рода границу он хочет провести, какого типа позицию он хочет занять. Они сталкиваются, однако, с обычной ограниченностью аргументов, основанных на требовании непротиворечивости; позволяя выявить конфликт, они не говорят, какой из подходов следует изменить. Не сумев придумать принцип, позволяющий провести различие между размахиванием битой и убийством животных для их поедания, вы можете решить, что в конце концов в размахивании битой нет ничего предосудительного. К тому же обращение к аналогичным случаям не очень помогает нам в определении моральной значимости разных видов животных. (В главе 9 мы продолжим обсуждать, почему трудно сделать моральный вывод, опираясь на конкретные примеры.) Эти примеры приведены здесь для пояснения идеи жестких моральных ограничений, а не из интереса к проблеме использования животных в пищу. Хотя следует сказать, что, на мой взгляд, дополнительные выгоды, получаемые сегодня американцами от поедания животных, эту практику не оправдывают. Поэтому мы не должны так поступать. Заслуживает упоминания один распространенный аргумент, имеющий некоторое отношение к проблеме жестких ограничений: поскольку люди едят животных, они выращивают их намного больше, чем их существовало бы в противном случае. Существовать недолго лучше, чем вообще никогда не существовать. Поэтому (следует вывод) животные выигрывают от того, что мы их едим. Это совсем не входит в наши цели, но, к счастью, получается так, что мы и в самом деле приносим им выгоду! (Если бы вкусы изменились, и люди перестали бы наслаждаться мясом, следовало ли бы тем, кого заботит благополучие животных, из чувства долга продолжить это малоприятное занятие – поедать их?) Надеюсь, что мои слова не поймут как предложение присвоить животным такое же моральное значение, что и человеку, если я замечу, что аналогичный пример с людьми выглядит не слишком убедительно. Можно представить себе такую ситуацию: проблема избыточного населения заставит каждую пару или группу заранее ограничить число своих детей заданным числом. Достигнув предела, данная пара планирует родить еще одного младенца и избавиться от него в возрасте трех (или двадцати трех) лет, принеся его в жертву или использовав в гастрономических целях. В свое оправдание они утверждают, что если не разрешить им родить его, то он вообще не будет существовать; и, разумеется, для ребенка лучше существовать в течение некоторого времени. Однако когда человек уже существует, не все из того, что совместимо с утверждением «сам факт существования – это чистый выигрыш», может быть с ним проделано даже теми, кто его создал. У существующего индивида есть легитимные требования даже по отношению к тем, кто создал его с целью нарушить эти права. Стоило бы исследовать моральные возражения против системы, которая позволяет родителям делать все, позволительность чего необходима для того, чтобы они приняли решение его родить, и которая также исходит из того, что ребенку все равно будет лучше, чем если бы он совсем не родился . (Некоторые сочтут, что единственное возражение возникает из-за сложностей, связанных с точным исполнением позволения.) Раз уж животные существуют, они тоже могут претендовать на определенное обращение. Их претензии, конечно, могут быть не столь значимы, как человеческие. Но то, что некоторые животные появились на свет только потому, что кто то хотел сделать нечто, нарушающее одно из их прав, вовсе не значит, что этого права вообще не существует. Рассмотрим следующую (чрезмерно минималистскую) точку зрения на обращение с животными. Дадим ей простое и запоминающееся название «утилитаризм для животных, кантианство для людей». Ее суть: (1) максимизируй совокупное счастье всех живых существ; (2) наложи жесткие ограничения на то, что можно делать с человеческими существами. Человеческие существа нельзя использовать или приносить в жертву для пользы других; животных можно использовать или приносить в жертву для пользы людей или животных, только если эта польза больше, чем приносимый ущерб. (Это приблизительное выражение утилитаристской позиции вполне подходит для наших целей, и его удобно использовать в ходе обсуждения.) Действовать можно лишь в том случае, если совокупная утилитарная польза больше, чем приносимый животным утилитарный ущерб. В этом утилитарном подходе животных учитывают именно так, как в нормальном утилитаризме – людей. Вслед за Оруэллом можно резюмировать этот поход следующим образом: все животные равны, но некоторые более равны, чем другие. (Никем нельзя пожертвовать, кроме как ради большей совокупной пользы; но людей вообще нельзя приносить в жертву, или только при гораздо более строгих ограничениях, и никогда для пользы неразумных существ. Пункт (1) нужен только, чтобы исключить те жертвы, которые не отвечают утилитаристскому критерию, а не для предписания утилитаристской цели. Такую позицию будем называть негативным утилитаризмом.) Теперь можно предъявить сторонникам иных подходов аргументы в пользу того, что животные что-то значат. «Кантианскому» моральному философу, который накладывает крайне строгие ограничения на то, что разрешено делать с индивидом, мы можем сказать: «Вы считаете утилитаризм неадекватным, потому что он позволяет пожертвовать индивидом во имя другого и за другого и т.д., тем самым пренебрегая строгими ограничениями того, что можно считать оправданным поведением в отношении людей. Но можно ли найти что-то среднее с точки зрения морали между человеком и камнем, отношение к чему будет ограничено не так строго, но при том оно не должно будет восприниматься как простой объект? Можно предположить, что, вычитая или уменьшая некоторые черты человеческих личностей, мы получим этот промежуточный класс существ. (Или, быть может, живые существа с промежуточным моральным статусом получаются вычитанием некоторых наших характеристик и добавлением других, очень непохожих на наши.) Вполне правдоподобно, что животные и есть эти промежуточные существа, а утилитаризм – это промежуточная позиция. Можно подойти к этому вопросу слегка под другим углом. Утилитаризм предполагает, что в моральном плане имеет значение только счастье и что все живые существа взаимозаменимы. Эта конъюнкция неверна в случае людей. Но разве (негативный) утилитаризм не прав в отношении тех существ, для которых эта конъюнкция верна, и разве она не годится для животных?» Утилитаристу можно сказать: «Если морально значимы только удовольствие, боль, счастье и т.п. (и способность их испытывать), тогда в моральных вычислениях нужно учитывать и животных в той мере, в какой они способны это испытывать и испытывают. Постройте таблицу, в которой строки представляют различные способы поведения или действия, колонки – различные отдельные живые существа, а в каждой ячейке указана полезность (чистое удовольствие, счастье), доставляемая этому существу. Теория утилитаризма оценивает каждый способ поведения по сумме значений в ячейках соответствующей строки и требует, чтобы мы приняли линию поведения или действий, при которой сумма будет максимальной. Все колонки имеют равный вес и засчитываются только один раз независимо от того, человек это или животное. Хотя в соответствии с логикой подхода относиться к ним следует одинаково, животные могут значить меньше, потому что они другие. Если животные в меньшей степени одарены способностью испытывать удовольствие, боль и счастье, чем люди, значения в колонках для животных будут в целом ниже, чем для людей. В этом случае они являются менее значимым фактором в принятии окончательных решений». Утилитаристу трудно отказать животным в такого рода равенстве. На каком основании он мог бы последовательно провести различие между, например, счастьем человека и животного, чтобы учитывать только людей? Даже если учитывать переживания в матрице полезности только тогда, когда они выше определенного порогового уровня, несомненно, некоторые переживания животных сильнее, чем переживания некоторых людей, которые, тем не менее, утилитарист захочет учесть. (Сравните животное, сожженное заживо без анестезии, с мелкими неприятностями человека.) Можно отметить, что Бентам учитывал счастье животных именно таким образом . В рамках «утилитаризма для животных, кантианства для людей» животных будут использовать для выгоды других животных и людей, но людей никогда не будут использовать (причинять страдания, приносить в жертву) против их воли для выгоды животных. Человеку нельзя будет сделать ничего плохого ради животных. (Включая наказания за нарушение законов, запрещающих жестокое обращение с животными?) Это приемлемый результат? А можно ли избавить от мучительных страданий 10 000 животных, причинив небольшие неудобства человеку, который не виновен в страданиях животных? Кто-то сочтет, что жесткое ограничение не является абсолютным, если от мучительных страданий можно спасти людей. Поэтому, возможно, ограничения также ослабляются, хотя и в меньшей мере, если речь идет о страданиях животных. Последовательный утилитарист (по отношению к животным и людям, объединенным в одну группу) идет дальше и полагает, что, ceteris paribus можно причинить некоторые страдания и человеку, чтобы избавить животное от (несколько) больших страданий. Такая вседозволенность мне кажется чрезмерной, даже когда ее цель состоит в том, чтобы избавить от больших страданий человека! Трудностью теории утилитаризма является возможность существования «монстров полезности», которые получают от жертв со стороны других полезность, многократно превосходящую любые потери тех, кому приходится идти на жертвы. Таким образом, получается (и это неприемлемо), что теория требует, чтобы мы все были принесены в жертву ненасытности такого монстра ради увеличения общей полезности. Аналогично, если люди являются «пожирателями полезности» по отношению к животным, всякий раз получающими от жертвы со стороны животного большую полезность, перевешивающую его страдания, то возникает ощущение, что принцип «утилитаризм для животных, кантианство для человека», требующий (или позволяющий) почти всегда приносить животных в жертву, делает последних в слишком большой степени подчиненными людям. Поскольку учитываются только счастье и страдания животных, согласится ли утилитарист с тем, что убийство животных оправданно, если оно производится безболезненно? Нормально ли, с точки зрения утилитариста, безболезненно убивать людей, во сне, без предупреждения? Утилитаризм печально известен нелепыми решениями в тех случаях, когда дело упирается в количество людей. (В этой области, следует признать, изящество труднодостижимо.) Принцип максимизации совокупного счастья требует постоянно увеличивать число людей до тех пор, пока их чистая полезность остается положительной и превышает уменьшение полезности у других людей, которое вызывается их присутствием в мире. Принцип максимизации средней полезности позволяет человеку убить всех остальных, если это приведет его в восторг и его счастье намного превзойдет средний показатель. (Только не говорите, что он не должен так поступать, поскольку после его смерти средняя полезность окажется ниже, чем была бы в случае, если бы он не убил всех остальных.) Нормально ли убить кого-то, если вы немедленно замените его другим (родите ребенка или, как в фантастических романах, создадите взрослого человека), который будет столь же счастлив, как был бы счастлив до конца жизни тот, кого вы убили? Ведь при этом не произойдет чистого уменьшения совокупной полезности, и даже не изменится функция ее распределения. Запрещаем ли мы убийство только для того, чтобы предотвратить чувство тревоги у потенциальных жертв? (А как утилитарист объяснит, из-за чего они тревожатся, и следует ли ему основывать практические меры на том, что он должен считать иррациональным страхом?) Несомненно, чтобы ответить на такие вопросы, утилитаристу нужно дополнить свои взгляды; возможно, он обнаружит, что дополнительная теория станет главной, а утилитаристские соображения окажутся задвинутыми в угол. Но, может быть, утилитаризм подходит хотя бы для животных? Я полагаю, что нет. Но если имеют значение не только переживания животных, то что еще? Здесь целый клубок вопросов. Насколько нужно уважать жизнь уже существующего животного и на каком основании мы можем принимать такие решения? Не следует ли ввести некую идею полноценного существования, не являющегося существованием второго сорта? Допустимо ли было бы использовать генную инженерию, чтобы вывести породу прирожденных рабов, довольных своей участью? А как насчет врожденных рабов из числа животных? Не в этом ли заключалось одомашнивание животных? Даже для животных утилитаризм не может объяснить всего, а изобилие вопросов обескураживает. Машина по производству личного опыта Затруднения возникают и тогда, когда мы задаемся вопросом: что имеет значение помимо того, как люди переживают жизненный опыт «изнутри». Предположим, что существовала бы машина по производству личного опыта, которая могла бы обеспечить вам любой опыт по вашему желанию. Крутые нейропсихологи могли бы простимулировать ваш мозг так, чтобы вы почувствовали, будто сочиняете великий роман, знакомитесь с кем-нибудь или читаете интересную книгу. И все это время вы бы плавали в резервуаре с подключенными к мозгу электродами. Вы согласитесь подключиться к такой машине на всю жизнь, предварительно запрограммировав все события, которые должны с вами произойти? Если вы опасаетесь, что можете пропустить какой-нибудь замечательный опыт, можно предположить, что специализированные компании тщательно изучили жизнь многих других людей, так что вы можете ознакомиться с собранной ими большой библиотекой, так сказать, шведским столом личного опыта и выбрать себе жизненные переживания, скажем, на следующие два года. Через два года вы на десять минут или на десять часов отключитесь от машины, чтобы выбрать впечатления на следующие два года. Разумеется, пока вы подключены, вы не будете знать, что вы находитесь в резервуаре; вы будете думать, что все происходит на самом деле. Другие также могут подключиться, чтобы переживать то, что им нравится, так что не будет необходимости оставаться неподключенным, чтобы их обслуживать. (Оставим в стороне вопрос о том, кто будет обслуживать машины, если все к ним подключатся.) Подключитесь ли вы? Что еще имеет для нас значение, кроме того, как мы ощущаем нашу жизнь «изнутри» ? Вы не должны отказываться из за нескольких мгновений неприятных ощущений: между тем моментом, когда вы решились, и моментом, когда уже подключились. Что такое краткий миг страданий по сравнению с блаженством всей жизни (если вы выбрали именно это) и откуда вообще возьмутся страдания, если вы приняли наилучшее решение? Что имеет для нас значение помимо переживаемого опыта? Прежде всего мы хотим делать определенные вещи, а не просто получить субъективное переживание того, что мы их делаем. Применительно к определенным видам опыта мы хотим в первую очередь совершить какие-то действия и только поэтому желаем испытать переживание процесса их совершения или чувство, что мы их совершили. (Но почему мы хотим совершать действия, а не просто испытывать переживания их совершения?) Второе основание для того, чтобы не подключаться, заключается в том, что мы хотим иметь объективное существование определенным образом, быть личностью определенного вида. Существо, болтающееся в резервуаре, – это какой-то непонятный пузырь. Невозможно ответить на вопрос, каков тот человек, который долго проплавал в резервуаре. Он отважен, добр, умен, остроумен, заботлив? Дело не только в том, что это трудно сказать; дело в том, что он никоим образом не является таким. Подключиться к машине – это своего рода самоубийство. Некоторым, плененным этой картиной, может показаться, что для нас не может иметь значения ничто, относящееся к тому, каковы мы есть, а имеет значение лишь только то, как это отражается в нашем чувственном опыте. Но разве удивительно, что для нас имеет значение то, каковы мы на самом деле? Почему нас должно волновать только то, как заполнено наше время, а не то, какие мы? В-третьих, подключение к машине по производству личного опыта ограничивает нас реальностью, созданной человеком, т.е. миром, который не глубже и не важнее того, который способны сконструировать люди . При этом невозможен настоящий контакт с более глубокой реальностью, хотя возможна симуляция соответствующих переживаний. Многие люди желают быть открытыми к такому контакту и к постижению более глубоких смыслов. Это объясняет накал дискуссии вокруг психотропных веществ, которые одни люди считают просто локальными машинами по производству личного опыта, а другие – окном в более глубокую реальность; то, в чем некоторые видят эквивалент подчинения машине по производству личного опыта, другие рассматривают как следование одному из оснований не подчиняться!
Представив себе машину по производству личного опыта, а потом осознав, что не стали бы ее использовать, мы поняли, что для нас имеет значение что-то еще, помимо переживаний. Можно продолжить придумывать ряд таких машин, чтобы в каждой последующей устранять недостатки, обнаруженные в предыдущей. Например, поскольку машина переживаний не удовлетворяет наше желание объективно существовать определенным образом, вообразите трансформирующую машину, которая преобразует нас в такой тип человека, каким мы хотим быть (сохраняя способность оставаться самими собой). Разумеется, никто не станет использовать трансформирующую машину, чтобы стать таким, как ему хочется, и вслед за этим подключиться к машине по производству личного опыта! Таким образом, есть что-то важное и помимо того, что мы переживаем, и того, каковы мы есть. И дело не только в том, что наши переживания и опыт не связаны с тем, какие мы. Ведь машину по производству личного опыта можно было бы настроить так, чтобы она предоставляла человеку только переживания, доступные для личности его типа. А может быть, дело в том, что мы хотим оставить след в этом мире? Тогда представьте себе машину результатов, которая создает в мире любой результат из тех, которых вы могли бы достичь, и в любое выбранное вами совместное дело встраивает ваш вклад. Не будем здесь разбираться в замечательных особенностях этих и подобных им машин. Больше всего в них смущает то, что они живут нашей жизнью вместо нас. Не является ли заблуждением поиск отдельных дополнительных функций, которые превышают возможности любой такой машины? Возможно, то, чего мы желаем, – это жить (активный глагол) самим в контакте с реальностью. (А никакие машины не могут сделать этого за нас.) Не будем останавливаться на следствиях из этого факта, которые, по моему мнению, парадоксальным образом связаны с вопросами о свободе воли и о причинно-следственном представлении знаний; ограничимся тем, что отметим запутанность вопроса о том, что еще важно для людей помимо их переживаемого опыта. Пока мы не найдем удовлетворительного ответа и не определим, что этот ответ не приложим также к животным, мы не можем ответственно утверждать, что только чувственные переживания животных ставят пределы тому, что мы имеет право с ними делать.
Недоопределенность моральной теории
Чем люди отличаются от животных, так что жесткие ограничения, определяющие то, как можно обращаться с людьми, не применяются к животным? МОГЛИ бы живые существа из другой галактики занимать по отношению к нам то же положение, которое, как принято считать, мы занимаем по отношению к животным, а если да, то вправе ли они были бы относиться к нам, в духе утилитаризма, как к средству? Можно ли считать, что каждый организм занимает определенное место на некоей восходящей шкале, так что любого можно принести в жертву или заставить страдать для увеличения совокупной выгоды тех, кто находится на этой шкале не ниже, чем он?* Подобный элитистский иерархический подход должен различать три моральных статуса (разбивающих шкалу на интервалы):
Статус 1: Существом нельзя пожертвовать, причинять ему вред и т.п. ради любых других существ.
Статус 2: Существо можно принести в жертву, причинить ему вред и т.п. только ради существа, занимающего более высокое положение на шкале, но не ради тех, кто находится на одном уровне с ним.
Статус 3: Существо можно принести в жертву, причинить ему вред и т.п. ради других существ, занимающих на шкале такое же или более высокое положение.
ЕСЛИ животные имеют статус 3, а мы – статус 1, кому принадлежит статус 2? Возможно, мы имеем статус 2! Существует ли моральный запрет использовать людей как средство для выгоды других или запрещено лишь использовать их ради других людей, т.е. существ того же уровня? Предполагают ли общепринятые взгляды возможность более чем одного значимого морального деления (подобного делению на людей и животных) и может ли кто-нибудь находиться по отношению к людям в той же моральной позиции, о которой люди находятся по отношению с животным! Некоторые богословские доктрины утверждают, что Богу позволено жертвовать людьми ради собственных целей. Можно также представить встречу людей с существами с другой планеты, которые проходят в детстве все «стадии» морального развития, какие только могут выделить наши возрастные психологи. Эти существа утверждают, что они после этого проходят еще четырнадцать последовательных стадий, каждая из которых необходима для перехода на следующую. Однако они не могут объяснить нам (примитивным существам) содержание и методы мышления высших стадий. Эти существа утверждают, что для их благополучия или по меньшей мере для сохранения их высших способностей нами можно пожертвовать. Они говорят, что поняли эту истину, только достигнув моральной зрелости, но не понимали ее в детстве, когда были на высшем из доступных нам уровней морального развития. (Возможно, подобные истории напомнят нам о том, что последовательность стадий развития, когда каждая стадия является условием перехода на следующую, начиная с какого-то момента может стать не прогрессом, а деградацией. Чтобы достичь старческого маразма, нужно сначала пройти все остальные стадии, что не делает старческий маразм высшей стадией развития.) Разрешают ли наши моральные взгляды пожертвовать нами ради повышения способностей, в том числе моральных, этих инопланетных существ? Решение этих вопросов весьма тесно переплетается с эпистемологическими эффектами, возникающими при размышлении о существовании моральных авторитетов, которые отличаются от нас, если мы при этом признаем, что, будучи склонными к заблуждениям, можем ошибаться. (Сходный эффект будет получен даже если мы не будем знать, в чем состоит позиция этих чуждых существ по данному вопросу.)
Существами, принадлежащими к промежуточному статусу 2, можно будет жертвовать, но не ради существ того же или более низкого уровня. ЕСЛИ ОНИ никогда не встретятся с существами с более высоким статусом (или никогда не узнают об их существовании), то они будут занимать высший статус во всех возможных ситуациях, с которыми они сталкиваются и о которых размышляют. Ситуация будет выглядеть так, как если бы абсолютно жесткое ограничение запрещало жертвовать ими для любых целей. Две очень разные моральные теории, элитистская иерархическая теория, отводящая людям статус 2, и теория абсолютно жестких ограничений, приводят к совершенно одинаковым моральным оценкам ситуаций, с которыми реально приходилось сталкиваться людям, и одинаково хорошо объясняют (почти) все сделанные нами моральные оценки. («Почти все», потому что мы оцениваем гипотетические ситуации, в том числе включающие «сверхсущества» с другой планеты.) Это не представление философом двух альтернативных теорий, одинаково хорошо объясняющих все возможные данные. И это не просто утверждение, что с помощью всевозможных уловок теорию жестких ограничений можно представить в форме теории максимизации. Скорее две альтернативные теории объясняют все имеющиеся данные – данные относительно случаев, с которыми мы сталкивались до сих пор; при этом они существенно расходятся в оценке некоторых других гипотетических ситуаций.
Не будет ничего удивительного, если окажется непросто решить, какой теории верить. Потому что мы не обязаны думать об этих ситуациях; это не те ситуации, которые сформировали наши взгляды. Однако вопрос не сводится к тому, могут ли высшие существа пожертвовать нами ради своих целей. Речь еще и о том, что мы должны делать. Потому что если есть иные, высшие существа, элитистский иерархический подход не сводится к «кантианскому» подходу с его жесткими ограничениями в том, что касается нас. Индивид не должен жертвовать ближним для собственного блага или на пользу другого из своих ближних, но имеет ли он право пожертвовать одним из ближних для блага высших существ? (Нас также будет интересовать вопрос, имеют ли высшие существа право пожертвовать нами для собственной пользы.)
На чем основываются ограничения?
Не являясь для нас насущной практической проблемой (пока?), подобные вопросы заставляют нас рассмотреть фундаментальные проблемы, относящиеся к основам наших моральных представлений: во-первых, придерживаемся ли мы в сфере морали представления о жестких ограничениях или представления о более сложной иерархической структуре; во-вторых, в соответствии с какими именно особенностями людей существуют моральные ограничения на то, как люди могут обходиться с другими людьми и какого обращения ожидать от них. Мы хотим также понять, почему эти особенности связаны с этими ограничениями. (И, возможно, мы хотим, чтобы животные не обладали этими особенностями или обладали бы ими в не столь высокой степени.) Может показаться, что те характеристики личности, в силу которых для других существуют ограничения в обращении с ней, должны быть сами по себе ценными характеристиками. Чем иначе можно объяснить то, что из них возникает нечто настолько ценное? (Это естественное предположение заслуживает дальнейшего исследования.)
Традиционно считается, что с моральными ограничениями связаны следующие важные индивидуализирующие характеристики: чувствующий и сознающий себя; рациональный (способный использовать абстрактные идеи, не связанные с реакцией на непосредственные раздражители); обладающий свободой воли; являющийся моральным агентом, т.е. способный руководствоваться в своем поведении моральными принципами и по взаимному согласию соблюдать ограничения; обладающий душой. Не будем рассуждать о том, как в точности следует понимать эти понятия и относятся ли они к человеку и только к человеку, а обратимся к поиску связи между ними и моральными ограничениями действий по отношению к другим. Если оставить в стороне последний пункт перечня, каждый из остальных недостаточен для того, чтобы установить такую связь. Почему тот факт, что некое существо отличается высокой предусмотрительностью, сообразительностью или имеет IQ выше определенного уровня, должен служить причиной ограничений на то, как с этим существом обращаться? Будут ли существа еще более разумные, чем мы, иметь право не ограничивать себя по отношению к нам? Или же в чем смысл того или иного подразумеваемого порогового уровня? Если некоторое существо способно самостоятельно делать выбор между альтернативами, есть ли причина, по которой ему следует позволить это? Является ли самостоятельный выбор благом сам по себе? Если какое-нибудь существо было бы способно только один раз сделать самостоятельный выбор, скажем, между разными сортами мороженого, а потом немедленно забыть об этом, то значит ли это, что имеются основательные причины предоставить ему возможность выбирать? То, что какое-то существо способно договориться с другими о взаимно ограничивающих правилах поведения, показывает, что оно способно соблюдать ограничения. Но это не показывает, какие ограничения должны соблюдаться относительно него («не воздерживаться от его убийства»?) и почему вообще должны соблюдаться какие бы то ни было ограничения.
Нужно ввести промежуточную переменную М, для которой перечисленные особенности индивидуально необходимы, а совместно, возможно, достаточны (по крайней мере мы сумеем понять, что нужно добавить, чтобы получить М) и которая имеет четкую и понятную связь с моральными ограничениями поведения по отношению к кому-то, кто обладает М. В свете М у нас также будет возможность понять, почему другие сконцентрировались на таких особенностях, как рациональность, свобода воли и способность руководствоваться моральными принципами. Это легче будет сделать, если эти черты являются не просто необходимыми условиями для М, но и важными компонентами М или важными средствами для достижения М.
Но были ли мы правы, рассматривая рациональность, свободу воли и способность руководствоваться моральными принципами индивидуально и по отдельности? Не составляют ли они в сочетании нечто очевидно значительное: существо, способное строить долгосрочные планы на жизнь, способное обдумывать и принимать решения на основе абстрактных принципов или сформулированных им самим суждений, а значит, не являющееся простой игрушкой непосредственных раздражителей; существо, которое ограничивает свое собственное поведение в соответствии с некими принципами или своим представлением о том, что такое достойная жизнь для него и других, и т.д. Однако все это превосходит три перечисленные особенности. Теоретически мы можем провести различие между долгосрочным планированием и общим замыслом жизни, определяющим частные решения, с одной стороны, и тремя особенностями, которые являются их базисом, – с другой. Потому что существо могло бы обладать этими тремя особенностями, но при этом иметь еще некий встроенный барьер, мешающий ему следовать общему замыслу его жизни и всему тому, что этому соответствует. Поэтому мы добавим дополнительную черту – способность регулировать свою жизнь и направлять ее в соответствии с выбранным общим замыслом. Общий замысел и знание того, насколько нам удается ему следовать, важны для того рода целей, которые мы ставим перед собой, и для того рода существ, которыми мы являемся. Представьте, насколько мы были бы другими (и насколько иные нормы обращения были бы оправданными по отношению к нам), если бы мы все страдали амнезией и за ночь забывали все события предыдущего дня. Даже если бы кто-то по случайности мог начинать каждое утро с того, на чем он закончил предыдущий день, живя в соответствии со связным замыслом, который был бы выбран осознающим ситуацию человеком, он все равно не вел бы жизнь такого человека. Его жизнь шла бы параллельно жизни другого, но не была бы связной.
В чем состоит моральная значимость дополнительной способности создавать целостную картину всей собственной жизни (или хотя бы ее значительных отрезков) и действовать в соответствии с некоей общей идеей того, какую жизнь человек хочет вести? Почему бы не вмешаться в процесс формирования кем-то другим его собственной жизни? (А как быть с теми, кто не формирует активно свою жизнь, а пассивно плывет по течению?) Можно отметить, что кто угодно может создать для себя образ жизни, который вы захотите перенять. Поскольку невозможно предсказать, кто это будет, в ваших собственных интересах позволить другому творить свою жизнь по собственному разумению; вы можете научиться на его примере (подражая, развивая его идеи или избегая его ошибок). Этот аргумент, апеллирующий к благоразумию, представляется недостаточным.
Я предполагаю, что ответ связан с трудной и ускользающей идеей – со смыслом жизни. Устраивая свою жизнь в соответствии с неким общим планом, человек тем самым придает жизни смысл; только существо, обладающее способностью таким образом придавать форму собственной жизни, может жить жизнью, наполненной смыслом, или стремиться к ней. Но даже если предположить, что мы в состоянии детально разработать и прояснить это понятие удовлетворительно, остается много сложных вопросов. Является ли сама по себе способность планировать собственную жизнь способностью наполнить жизнь смыслом (или стремиться к этому?), или для этого требуется еще что-нибудь? (С точки зрения этики может ли содержанием признака «наличие души» быть именно то, что существо стремится или в состоянии стремиться придать своей жизни смысл?) Почему существуют ограничения на то, как мы можем обращаться с существами, формирующими свою жизнь? Может быть, какие-то способы обращения несовместимы с наличием у них смысла жизни? Но даже если так, почему бы не разрушать жизни, наполненные смыслом? Или почему бы в теории утилитаризма не заменить «счастье» на «осмысленность жизни» и не максимизировать суммарную величину этой «осмысленности» для всех людей в мире? Или понятие смысла жизни занимает в этике другое место? Это понятие, следует заметить, «по ощущению» вполне подходит для того, чтобы преодолеть разрыв между должным и сущим; кажется, что оно удачно наводит между ними мост. Предположим, например, что кому-то удалось показать, что жизнь конкретного человека потеряет смысл, если он будет действовать так-то и так-то. Это будет гипотетическим или категорическим императивом? Потребуется ли кому-нибудь ответ на следующий вопрос: «А почему бы моей жизни не быть бессмысленной?» Или, предположим, что действовать определенным образом по отношению к другим само по себе означает признать свою жизнь (и сами эти действия) бессмысленными. Не может ли это, подобно прагматическому противоречию, привести к распространению хотя бы моральных ограничений, соответствующих статусу 2, на поведение всех остальных людей? Я надеюсь проанализировать эту и связанные с ней проблемы в другом месте.
Анархист-индивидуалист
Кратко рассмотрев важные вопросы, лежащие в основе представления о том, что жесткие моральные ограничения ставят пределы тому, как люди могут вести себя по отношению друг к другу, теперь можно вернуться к модели частной защиты. Система частной защиты, даже когда на данной территории доминирует одно охранное агентство, как представляется, не дотягивает до государства. Она, очевидно, не предоставляет защиту всем, находящимся на данной территории, как это делает государство, и явно не обладает монополией на применение силы или не декларирует этого, что является необходимым признаком государства. В нашей прежней терминологии эта система, очевидно, не является минимальным государством и даже ультраминимальным государством.
Протест индивидуалистического анархиста против государства фокусируется именно на тех аспектах, где доминирующее охранное агентство или территориальная защитная ассоциация явным образом не дотягивает до государства. Ведь он полагает, что, когда государство монополизирует применение силы на какой-либо территории и наказывает тех, кто нарушает его монополию, а также когда государство предоставляет защиту каждому, принуждая некоторых оплачивать защиту других, оно нарушает жесткие моральные ограничения на то, как можно обращаться с индивидами. Поэтому, делает он вывод, государство по сути своей аморально. При определенных условиях государство разрешает на законном основании наказывать тех, кто нарушает права других, потому что оно само так делает. На каком же основании оно присваивает право запрещать частным образом добиваться справедливости неагрессивным людям, чьи права были попраны? Какое право нарушает добивающийся справедливого возмещения человек, которого не нарушало бы и государство, когда оно наказывает преступника? Когда группа лиц объявляет себя государством и начинает наказывать, при этом запрещая другим поступать так же, есть ли возможность у этих других нарушить какое-либо право, которое уже не было бы нарушено этой группой? По какому праву тогда государство и его чиновники претендуют на исключительное право (на привилегию) в отношении силы и навязывают эту монополию? Какие такие права нарушает добивающийся справедливого возмещения человек, которые не нарушались бы государством, когда оно осуществляет наказание? Когда группа лиц учреждает из самой себя государство, начинает осуществлять наказание и запрещает всем остальным делать то же самое, существуют ли некие права, которые эти другие нарушают, а само государство – нет? По какому же праву тогда государство и его должностные лица смеют претендовать на уникальное право (и привилегию) в отношении применения силы и навязывать свою монополию? Если частное лицо, осуществляющее восстановление справедливости, не нарушает ничьих прав, то наказание его за эти действия (которые также совершают и государственные чиновники) означает нарушение его права и, таким образом, выход за пределы жестких моральных ограничений. Согласно этой точке зрения монополизация использования силы аморальна как таковая, как и перераспределение через государственный механизм обязательных налогов.
Миролюбивые индивиды, занимающиеся собственными делами, не нарушают прав других. Если вы отказываетесь приобрести что-то для кого-нибудь (при условии, что вы не брали на себя такого обязательства), вы не нарушаете этим его права. Поэтому, следует вывод, когда государство угрожает наказанием тому, кто не вносит вклад в защиту других, оно (и его представители) нарушает его права. Угрожая человеку действиями, которые были бы нарушением его прав, если бы их совершил частный гражданин, государство преступает через моральные ограничения.
Чтобы дойти до чего-то, в чем можно опознать государство, необходимо показать: 1) каким образом из системы частных защитных ассоциаций возникает ультраминимальное государство; 2) как ультраминимальное государство трансформируется в минимальное государство, т.е. как оно дает начало «перераспределению» в целях распространения защитных услуг на всех, что и превращает его в минимальное государство. Чтобы показать, что минимальное государство оправдано с точки зрения морали, чтобы показать, что оно не аморально по природе, мы должны также показать, что морально оправданы оба перехода: и 1), и 2). Далее в части I настоящей работы мы покажем, как происходят эти переходы и почему они допустимы с точки зрения морали. Мы утверждаем, что первый переход, от системы частных охранных агентств к ультраминимальному государству, произойдет в результате процесса, описываемого с позиции «невидимой руки», морально приемлемым образом и без нарушения чьих-либо прав. Далее мы приводим доводы в пользу того, что переход от ультраминимального государства к минимальному государству морально необходим. Было бы морально недопустимо поддерживать в ультраминимальном государстве монополию, не предоставляя защитные услуги всем, даже если это требует некоего «перераспределения». Управляющие ультраминимальным государством морально обязаны создать минимальное государство. Таким образом, в заключительных главах части, предпринимается попытка дать оправдание минимальному государству. В части II мы обосновываем утверждение, что существование государств, обладающих большими полномочиями или возможностями, чем минимальное государство, не является ни легитимным, ни оправданным; следовательно, в части I дается оправдание всему, что может быть оправдано. В части III мы доказываем, что вывод из части Пне является неблагоприятным; что минимальное государство не только является единственно оправданным, но и способно пробудить вдохновение.
ГЛАВА 4. ЗАПРЕТ, КОМПЕНСАЦИЯ И РИСК
«Независимые» и доминирующее защитное агентство
Предположим, что среди большой группы людей, установивших отношения с одним охранным агентством, живет горстка тех, кто этого не сделал. Эти немногочисленные «независимые» (даже, может быть, всего один человек) совместно или по отдельности защищают свои права от всех и каждого, в том числе от клиентов агентства. Такая ситуация могла бы сложиться, если бы коренных американцев не вытеснили с их земель и если бы некоторые из них отказались присоединиться к окружающему обществу поселенцев. Локк полагал, что никого нельзя принуждать к вхождению в гражданское общество; некоторые имеют право отказаться и сохранить свободу естественного состояния, даже если большинство выберет другой путь (II, 95) .
Как в этой ситуации могли бы действовать защитные ассоциации и их члены? Они могли бы попробовать изолироваться от «независимых» в своей среде, если бы запретили заходить в свои владения всем, кто не согласился отказаться от права на частное возмездие и наказание. Тогда территория, обслуживаемая защитной ассоциацией, стала бы похожа на кусок швейцарского сыра с дырками, потому что у нее были бы как внешние, так и внутренние границы. Но это не разрешило бы проблем, возникающих в отношениях с теми «независимыми», которые владеют устройствами, позволяющими осуществлять возмездие поверх границ, или вертолеты, способные добраться до обидчика, не нарушая ничьей собственности на землю, и т.п. Вместо попыток территориально изолировать «независимых» (или в дополнение к ним) можно было бы наказывать их за неправомерное применение силы для реализации их права на отмщение, осуществление наказания и получение компенсации. «Независимому» было бы разрешено осуществлять принуждение к соблюдению его прав в соответствии с тем, как он их понимает, и со своим видением фактов; а после этого члены защитной ассоциации проверяли бы, не поступил ли он неправильно и не зашел ли слишком далеко. В том и только в том случае, если бы выяснилось, что он неправ, они бы наказывали его или взыскивали компенсацию . Но жертва противоправного и несправедливого наказания со стороны «независимого» может не только понести ущерб, но и получить серьезное ранение или даже умереть. Должна ли защитная ассоциация дожидаться подобного исхода, чтобы начать действовать? Несомненно, всегда существовала бы вероятность того, что «независимый» поступит неправомерно, достаточно высокая (хотя и меньше единицы), чтобы защитная ассоциация могла правомерно вмешаться с тем, чтобы приостановить действия этого индивида и сначала выяснить, действительно ли ее клиент нарушил права «независимого». Разве такое поведение защитной ассоциации не было бы легитимным способом защиты клиентов? Разве люди не предпочтут иметь дело только с теми агентствами, которые предлагают своим клиентам защиту, заявив, что обязуются наказать каждого, кто рискнет свести с их клиентом счеты, не воспользовавшись какой-либо специальной предварительной процедурой, устанавливающей его право на соответствующие действия, вне зависимости от того, что его действия могут оказаться правомерными? Разве человек не имеет права заявить, что не позволит себя наказать, прежде чем не будет установлено, что он действительно нанес кому-то ущерб? Не вправе ли он поручить защитной ассоциации как своему агенту, чтобы она, действуя в соответствии со своим вышеупомянутым заявлением, надзирала за всяким процессом, в ходе которого кто-либо пытается установить его вину? (Есть ли кто-нибудь, настолько неспособный нанести ущерб другому, что другие могли бы исключить его из сферы действия того заявления?) Но представим себе, что «независимый» в ходе осуществления наказания требует от охранного агентства убраться с его дороги на том основании, что клиент агентства заслужил наказание, что он («независимый») имеет право того наказать, что он не нарушает ничьих прав, и не его вина, что агентство не знает этого. Должно ли в таком случае агентство воздержаться от вмешательства? Вправе ли «независимый» на том же основании потребовать, чтобы сам человек отказался защищать себя от наказания? А если охранное агентство – вне зависимости от того, действительно ли его клиент нарушил права «независимого», – пытается наказать последнего за то, что тот наказал клиента, имеет ли «независимый» право защищать себя от агентства? Чтобы ответить на эти вопросы и решить, как доминирующее охранное агентство может действовать по отношению к «независимым», необходимо исследовать, каков в условиях естественного состояния моральный статус процессуальных прав и запретов на опасные виды деятельности, а также какое знание подразумевается принципами, касающимися осуществления прав, в особенности прав на принудительное обеспечение других прав. Этими трудными для традиции естественных прав вопросами мы теперь и займемся. Запрет и компенсация Линия (или гиперповерхность) очерчивает некоторую область в моральном пространстве вокруг индивида. Локк считает, что эта линия определена естественными правами человека, которые ограничивают действия других. Те, кто не является последователями Локка, выдвигают другие основания для установления положения и контура этой линии . В любом случае возникает следующий вопрос: запрещено ли другим совершать действия, нарушающие границу, или вторгаться в очерченную область, или им позволено совершать такие действия при условии компенсации тому, чьи границы были нарушены? Распутыванию этого вопроса мы посвятим большую часть данной главы. Будем говорить, что система запрещает индивиду какое то действие, если она налагает (устроена так, чтобы налагать) на него за это действие некое наказание, а также взимает с него компенсацию в пользу потерпевших от этого действия. Нечто является полной компенсацией потерь тогда и только тогда, когда положение человека после выплаты компенсации не хуже, чем было бы в том случае, если бы действия, из-за которых выплачивается компенсация, не были бы совершены; нечто компенсирует лицу X действие А, совершенное лицом Y, если в результате его получения после совершения Y действия А положение X будет не хуже, чем если бы он не получил компенсации, а Y не совершил бы действия А. (Как говорят экономисты, нечто компенсирует субъекту X действие субъекта Y, если после получения компенсации X оказывается как минимум на столь же высокой кривой безразличия, как это было бы без компенсации, не соверши Y своего действия*.) Я бесстыдно игнорирую проблемы, связанные с контрфактуальным утверждением «так же хорошо (или на той же самой кривой безразличия), как было бы для X, если бы Y не совершил своего действия». Я также не учитываю частных трудностей; например, если положение X в момент совершения действия ухудшалось (или улучшалось), то какой уровень должна обеспечить компенсация – тот, который X имел на момент совершения действия, или то, к которому двигался? Меняет ли дело тот факт, что положение Х все равно бы ухудшилось на следующий день? Но один вопрос нужно обсудить. Учитывается ли в величине компенсации, получаемой Х за действия Y, оптимальная реакция Х на эти действия? Если Х в ответ реструктурировал свою деятельность и активы, чтобы ограничить свои потери (или заранее принял меры для ограничения потерь), должно ли это привести к уменьшению величины компенсации к выгоде Y? И наоборот, если Х не пытается ничего сделать, чтобы уменьшить ущерб от действия Y, то должен ли Y компенсировать в полном объеме все потери X? Такое поведение со стороны X может показаться иррациональным; но если в таких случаях Y должен компенсировать все фактические потери X, то Х не понесет потерь из-за своего пассивного и негибкого поведения. В этом случае У мог бы уменьшить величину компенсации, которую он должен заплатить, заплатив Х за то, чтобы тот реагировал более активно и тем самым уменьшил потери. Мы в порядке рассуждения примем другой подход к компенсации, предполагающий, что X ведет себя с разумной предусмотрительностью и адаптируется к происшедшему. Соответствующие действия поместят X (после действия Y) на определенную кривую безразличия I; от Y требуется переместить Х на кривую, которая располагается выше I, на величину, равную разнице между его фактически сложившимся положением на I и его исходным положением. Y компенсирует X ухудшение его положения в результате действия Y с учетом того, что X разумно отреагировал на эти действия. (Такое исчисление величины компенсации использует измерение полезности на интервальной шкале.)
Зачем запрещать?
Я буду предполагать, что человек вправе сделать с собой то, что было бы посягательством на его границы, будь это сделано кем-то другим без его согласия. (Некоторые вещи такого рода человек, вероятно, не в состоянии сделать с собой сам.) Кроме того, он вправе позволить кому-то сделать с ним это (включая то, что он не в состоянии сделать с собой сам). Добровольное согласие делает возможным пересечение границы. Локк, конечно, сказал бы, что есть то, чего другие не имеют права делать с вами с вашего разрешения: то, что вы не имеете права делать с собой . Локк сказал бы, что даже ваше разрешение не дает другому морального права убить вас, потому что у вас нет права на самоубийство. Исходя из непатерналистской позиции, я утверждаю, что человек вправе решить (или разрешить другому) сделать с собой все что угодно, если только у него нет обязательства перед третьей стороной не делать этого или не позволять делать этого с собой. Этот вопрос не должен быть для нас препятствием в этой главе. Пусть те, кто несогласен, представят себе, что мы рассматриваем только те действия, относительно которых (как они сами признают) эта позиция правомерна; тогда мы можем вместе двинуться дальше, вынеся за скобки этот разделяющий нас, но несущественный для наших ближайших целей вопрос.
Наша тема будет ограничена двумя противоположными вопросами:
Зачем вообще некоторые действия бывают запрещены, а не разрешены при условии выплаты компенсации?
Почему бы не запретить любые нарушения моральной границы, на которые потерпевшая сторона не дала предварительного согласия? Зачем вообще позволять кому бы то ни было пересекать границу другого без его предварительного согласия?
Наш первый вопрос сформулирован слишком нечетко, поскольку система, разрешающая при условии уплаты компенсации действие А, должна запретить по крайней мере сочетание действия А и отказа от уплаты компенсации. Для того чтобы более четко определить предмет рассмотрения, предположим, что существует простое средство взыскать установленную компенсацию . Если понятно, кто должен выплатить компенсацию, то ее легко взыскать. Но те, кто нарушает защищенную границу, очерченную вокруг другого человека, иногда исчезают, оставшись анонимными. Простого требования выплаты компенсации (после розыска, ареста и установления вины) может оказаться недостаточно, чтобы удержать индивида от действия. Почему бы ему не предпринимать постоянных попыток скрыться после совершения действия, чтобы получить выгоду и без уплаты компенсации? Конечно, если его поймают и суд признает его виновным, ему придется оплатить расходы на расследование, задержание и суд; возможно, эти дополнительные расходы окажутся достаточно значительными, чтобы удержать его от преступления. Но могут и не удержать. Эти соображения приводят к решению запретить определенные действия без уплаты компенсации и налагать штраф на тех, кто отказывается от уплаты компенсации или пытается скрыть факт пересечения чужих границ.
Теории наказания: ретрибутивная теория и теория сдерживания
Решение индивида нарушить чью-то границу характеризуется вероятностью (1– р) получения выигрыша G, где р – это вероятность того, что он будет пойман, в сочетании с вероятностью р оплаты всевозможных издержек. К издержкам относятся, прежде всего, компенсация нанесенного жертве ущерба и возврат того, что еще осталось от незаконно полученных вещей, которые могут быть переданы от одного лица к другому; обозначим этот параметр через С. Кроме того, поскольку любые неотчуждаемые выгоды от преступления (например, удовольствие от приятных воспоминаний) также будут уравновешены таким образом, чтобы не осталось никакой чистой выгоды, то в дальнейшем мы можем их игнорировать. Есть еще психологические, социальные и эмоциональные издержки, возникающие оттого, что человека арестовывают, судят и т.п. (обозначим их через D); а также финансовые издержки (обозначим их через Е), включающие расходы на задержание и судебное разбирательство, которые человек должен покрыть, потому что они возникли из-за его попытки избежать уплаты компенсации. Не приходится особенно рассчитывать на сдерживание, если ожидаемые издержки от нарушения границы меньше ожидаемой выгоды; т.е. если р (С+D+E) меньше, чем (1—p)G. (Несмотря на это, человек может все же воздержаться от нарушения границ, если у него есть вариант получше, с еще большей ожидаемой полезностью.) Если аппарат задержания преступников несовершенен, хоть и недорог, для сдерживания преступлений могут потребоваться дополнительные штрафы или наказания. (В этом случае попытки избежать выплаты компенсации стали бы запрещенными действиями.)
Подобные соображения создают трудности для ретрибутивных теорий или теорий возмездия [retributive theories], которые устанавливают на основании понятия возмездия верхний предел наказания, которое может быть назначено виновному. Предположим (в соответствии с логикой таких теорий), что заслуженное наказание R равно rН, где Н – показатель тяжести причиненного преступлением ущерба, а r (коэффициент со значением от 0 до 1) оценивает степень ответственности человека за Н. (Мы обходим деликатный вопрос о том, представляет ли Н ущерб планируемый или реально нанесенный, или является некоей функцией того и другого, или в разных случаях возможны разные варианты.) Если другие будут знать, что r = 1, они будут считать, что R=Н. Человек, принимающий решение о совершении преступления, встает перед выбором получения выигрыша G с вероятностью (1–р) и уплаты (C+D+E+R) с вероятностью р? Обычно, хоть и не всегда, выгода от нарушения границы близка к величине ущерба или вреда, который наносится другой стороне; значение R близко к значению G. Но когда значение р или R мало, тогда p(C+D+E+R) может оказаться меньше, чем (1—p)G, так что никакого сдерживания зачастую не получается.
Получается, что ретрибутивная теория не содержит эффективного механизма сдерживания преступлений. Теоретики сдерживания могли бы злорадствовать (хотя они вряд ли стали бы это делать) над смущением ретрибутивистов, если бы сами имели совершенную теорию. Но принцип «наказание за преступление должно быть минимально необходимым для того, чтобы удержать людей от его совершения» не может служить руководством, пока не будет сказано, от скольких преступлений следует удержать. Если нужно полностью ликвидировать преступность, т.е. удержать потенциального преступника во всех случаях, то минимально необходимое наказание будет неприемлемо суровым. Если нужно предотвратить только одно преступление, чтобы преступлений просто стало меньше, чем было бы при полном отсутствии наказаний, наказание будет неприемлемо мягким, а сдерживание – почти нулевым. Так где же между этими двумя крайностями должна располагаться цель и соответственно каким должно быть наказание?
Теоретики сдерживания утилитаристского толка предложили бы, скажем, установить наказание Р за преступление на наименьшем уровне, при котором любое наказание, превосходящее Р. приведет к большим дополнительным страданиям преступника, чем страдания, от которых будут избавлены (потенциальные) жертвы преступлений, предотвращенных в случае дополнительного увеличения наказания (или какой-нибудь принцип, похожий на этот).
В этом утилитаристском предложении страдания наказываемого преступника приравниваются к страданиям его жертв, вызванным преступлением. Эти два вида страданий получают равный вес при вычислении оптимального для общества уровня счастья. Поэтому утилитарист откажется ужесточать наказание за преступление даже тогда, когда более суровое наказание (которое, тем не менее, существенно ниже любого ретрибутивного верхнего предела) удержит от совершения большего числа преступлений, если при этом страдания наказанных увеличатся хоть ненамного больше, чем уменьшатся страдания тех, кто не станет жертвами преступлений, и тех, кто воздержится от преступления и не понесет наказания. (Между двумя мерами наказания, равно увеличивающими величину совокупного счастья, всегда ли утилитарист выберет тот вариант, который минимизирует страдания жертв?) Читатель может сам в качестве упражнения придумать примеры, опровергающие этот странный подход. Утилитаристская «теория» сдерживания могла бы избежать этого результата, только приписав меньший вес страданиям наказываемой стороны. Можно предположить, что здесь мог бы сыграть роль учет степени заслуженности наказания, понятия, которое теоретики сдерживания считали излишним или даже невразумительным; можно предположить, что из этого что-то бы и вышло, если бы не вопрос, каким образом, даже используя понятие заслуженного наказания, «правильно» придать веса счастью (страданию) разных индивидов. В отличие от этого стороннику теории возмездия нет необходимости говорить, что счастье преступника менее существенно, чем счастье его жертвы, потому что он вообще не рассматривает задачу правильного выбора наказания как задачу оценки, взвешивания и распределения счастья. Ретрибутивную концепцию можно связать с некоторыми вопросами самозащиты. Согласно ретрибутивной теории заслуженное наказание составляет rН, где Н – величина ущерба (нанесенного или задуманного), а r – степень ответственности человека за причинение Н. Будем предполагать, что ожидаемая величина ущерба, навлекаемого на жертву, равна Н (это не так только в случаях, когда намерения человека не совпадают с его объективным положением). Тогда в соответствии с принципом пропорциональности можно установить верхний предел ущерба, который допустимо нанести в порядке самозащиты тому, кто наносит ущерб Н. Это делает верхнее значение вреда, который допустимо причинять в порядке самозащиты, некоторой возрастающей функцией от Н (чем больше Н, тем больше f(H)), и такой, что f(H) > H. (Или, по крайней мере, f(H) ≥ Н.) Заметим, что такой принцип пропорциональности не зависит от степени ответственности r; он применяется вне зависимости от того, ответственен человек за ущерб, который он причинит, или нет. В этом отношении он отличается от другого принципа пропорциональности, согласно которому верхний предел самозащиты есть функция, зависящая от rН. Такой подход вполне согласуется с нашим мнением, что, при прочих равных, человек вправе применить больше силы при защите от того, чье r больше нуля. В рамках нашей модели это можно сформулировать следующим образом. Защищая себя, человек имеет право «списать со счета» нападающего величину заслуженного наказания (равную rН). Таким образом, верхний предел того, что допустимо в целях самозащиты против наносящего ущерб Н, равен f(H)+rH. Если в ходе самозащиты сверх f(H) затрачена величина А, наказание, которое может наступить впоследствии, уменьшается на эту величину и составляет rН—А. Наконец, необходимо будет задать правила необходимой самообороны, согласно которым человек не должен делать в порядке самозащиты больше, чем необходимо для отражения нападения. Если то, что необходимо, превышает f(H)+rH, его долг – отступить. Дележ выгод от обмена Вернемся к первому из наших двух вопросов: почему бы не разрешить любое нарушение границ при условии выплаты полной компенсации? При полной компенсации жертва окажется на столь же высокой кривой безразличия, как в случае, если бы нарушения границ не произошло. Поэтому система, разрешающая любые нарушения границ при условии выплаты полной компенсации, эквивалентна системе, которая требует, чтобы все предварительные соглашения о праве на пересечение границы попадали в ту точку контрактной кривой , которая наиболее благоприятна для покупателя права. Если за право что-то сделать в отношении меня вы согласны были бы заплатить n долларов, а я был бы согласен получить не менее m долларов (сумма, меньшая чем m долларом, перемещает меня на более низкую кривую безразличия), тогда у нас есть возможность заключить взаимовыгодную сделку, если m >m. Где должна быть установлена цена в интервале от m до n? На этот вопрос нет ответа, поскольку нет сколько-нибудь приемлемой теории честной, или справедливой, цены (о чем свидетельствуют разные попытки сконструировать модели арбитража игры двух лиц с переменной суммой). Никто еще не сумел доказать, что все обмены непременно должны завершиться в точке контрактной кривой, наиболее благоприятной для одной из сторон, так, чтобы выгода от сделки доставалась только этой стороне. Допущение нарушений границ при условии, что будет выплачена полная компенсация, но не более того, означает несправедливое и произвольное «решение» проблемы распределения выгод от добровольного обмена.
Теперь посмотрим, каким образом такая система распределяет блага. Любой может завладеть неким благом и стать таким образом его «собственником», выплатив владельцу компенсацию. Если несколько человек желают получить некое благо, его получит тот, кто первым его захватит, и будет «владеть» им до тех пор, пока его не отнимет следующий, выплатив первому захватчику полную компенсацию. (Почему такого рода посредник должен что-то получать? ) Какой размер компенсации удовлетворил бы первоначального владельца, если бы несколько человек желали получить одно и то же благо? Собственник, который знал бы об этом спросе, мог бы оценить свое благо по рыночной цене и, таким образом, оказаться на более низкой кривой безразличия, получив за него меньше. (Разве рыночная цена там, где существует рынок, не является наименьшей, на которую согласился бы продавец? Существовал бы в описанном случае рынок?) Сложные комбинации условных контрфактуальных высказываний , возможно, могли бы отделить предпочтения владельца от его знаний о желаниях других и о цене, которую они готовы заплатить. Но еще никто пока что не предложил таких комбинаций. Система не сможет избежать обвинений в несправедливости, если компенсация за нарушение границы будет установлена равной цене, которая была бы достигнута на предварительных переговорах о получении разрешения. (Назовем эту компенсацию «рыночной». В нормальной ситуации она окажется больше, чем полная компенсация.) Лучший способ определения этой цены, разумеется, состоит в том, чтобы на самом деле провести переговоры и посмотреть на их результат. Любая другая процедура будет крайне неточной и невероятно громоздкой. Различные приходящие в голову и не рассыпающиеся при первом же рассмотрении варианты выхода из этой запутанной ситуации (не забывайте, что каждая из двух сторон может предложить свой товар еще кому-нибудь) предполагают введение сложных и запутанных сочетаний условных контрфактуальных высказываний. Страх и запрет Помимо соображений о справедливости цены обмена есть и другие аргументы против разрешения любых действий при условии выплаты компенсации, и они-то, со многих точек зрения, и являются самыми интересными. Если какие-то виды ущерба невозможно компенсировать, то соответствующие действия не будут подпадать под разрешение нанести ущерб при условии выплаты компенсации. (Вернее, они были бы разрешены при условии выплаты компенсации, но поскольку компенсация невозможна, то в действительности они не были бы разрешены.) Если оставить в стороне этот трудный вопрос, все равно некоторые действия, допускающие выплату компенсации, могут быть запрещены. Среди тех действий, которые можно компенсировать, есть такие, которые внушают страх. Мы боимся, что с нами сделают это, даже если мы уверены, что получим полную компенсацию. X, узнав, что Y поскользнулся перед чьим-то домом, сломал руку и, подав в суд, получил 2000 долларов в качестве компенсации, мог бы подумать: «Повезло же этому Y; совсем неплохо сломать себе руку за 2000 долларов; эта сумма полностью компенсирует увечье». Но если потом кто нибудь обратился бы к Х с предложением: «В следующем месяце я, возможно, сломаю вам руку и, если сломаю, заплачу вам 2000 долларов, а если я решу не ломать вам руку, я ничего вам не заплачу», – стал бы X считать себя счастливчиком? Не стал ли бы он после этого, напротив, оглядываться по сторонам, дергаться при каждом резком звуке и мучительно гадать, как и когда на него обрушится боль? Система, позволяющая физическое насилие при условии выплаты компенсации, вселила бы в людей тревогу, страх перед внезапным нападением и возможным увечьем. Достаточная ли это причина для запрета физического насилия? Разве не может виновник компенсировать жертве не только нападение и все его последствия, но и тот страх, который испытывала жертва в ожидании, что на нее кто-нибудь нападет? Но в условиях системы, позволяющей физическое насилие при условии выплаты компенсации, страх жертвы вызывает не тот конкретный человек, который на нее напал. Почему же именно тот, кто напал, должен выплачивать компенсацию? А кто выплатит компенсацию за их страх всем остальным напуганным людям, на которых никто не совершил нападения? Некоторых вещей мы будем бояться, даже зная, что получим полную компенсацию за то, что случилось или было сделано с нами. Во избежание всеобщей запуганности и страха такие действия запрещены и наказуемы. (Запрет, конечно, не гарантирует, что запрещенное действие не будет совершено и соответственно что люди будут чувствовать себя в безопасности. Там, где акты насилия, будучи запрещенными, совершались бы часто и непредсказуемо, люди жили бы в страхе.) Не всякое нарушение границ порождает подобный страх. Если мне скажут, что в следующем месяце мой автомобиль могут угнать, а я получу полную компенсацию, в том числе за неудобства, связанные с отсутствием машины, это не погрузит меня на этот месяц в состояние тревоги, нервозности и страха. Это дает нам один критерий для проведения различия между частным ущербом и ущербом, обладающим общественной составляющей. Частным ущербом является такой ущерб, при котором компенсацию нужно выплачивать только пострадавшей стороне, и люди, которые знают, что получат полную компенсацию, не испытывают страха по этому поводу. Общественный ущерб – это такой, которого люди боятся, даже если они знают, что получат полную компенсацию там и тогда, где и когда деяние будет совершено. Даже если будет реализовано самое сильное предложение касательно размеров компенсации и жертвам будет возмещено все, в том числе их страх, некоторые (не-жертвы) компенсации за свой страх не получат. Поэтому совершенно законно стремление общества устранить такие нарушения границ, особенно в силу того, что каждое такое нарушение приводит к тому, что каждый начинает еще больше бояться, что такое случится с ним. Можно ли избежать такого результата? Например, уровень страха в обществе не повысился бы, если бы жертвам выдавали компенсацию немедленно и еще давали бы взятку за молчание. Все остальные не знали бы о том, что случилось, и, таким образом, не стали бы бояться больше, чем раньше, и считать, что для них вероятность стать жертвой преступления выросла. Проблема в том, что когда человек знает, что живет в системе, которая допускает подобное замалчивание, то это само по себе порождает опасения. Как человек может оценить статистическую вероятность стать жертвой чего-либо, если вся информация скрывается? Таким образом, даже в этой крайне искусственной ситуации ущерб наносится не только жертве, если известно, что такие действия в данной системе в принципе допускаются. Широко распространенный страх делает фактическое совершение таких поступков и их санкционирование не просто частным делом, касающимся только преступника и его жертвы. (Однако, поскольку жертва, получившая постфактум компенсацию и взятку, жаловаться не будет, принудительное обеспечение запрета таких преступлений, жертвы которых остаются удовлетворенными, может послужить иллюстрацией к проблемам принудительного обеспечения запрета на так называемые преступления без жертв.)
Как мы отметили, система, допускающая внушающие страх действия при условии выплаты компенсации жертвам, порождает издержки в виде некомпенсированного страха потенциальных жертв. Устранил ли бы этот дефект системы человек, который объявил бы, что он будет по своему желанию совершать некие действия и выплатит компенсацию не только всем жертвам, если они будут, но и каждому, кто будет страдать от страха в результате его объявления, несмотря на то, что он не будет ничего с ними делать? Это было бы настолько дорого, что почти ни у кого не хватило бы на это средств. Но тем не менее не является ли этот вариант теоретическим аргументом против нашего требования запретить те нарушения границ, разрешение которых (при выплате компенсации) породило бы общий страх, за который население не получало бы возмещения? Нет, не является, по двум причинам. Во-первых, люди могли бы испытывать беспричинный страх перед нападением не потому, что они услышали какое-то конкретное объявление, а потому, что они знают, что система позволяет нападать после соответствующего объявления, и беспокоятся, что не услышали какого-то из них. Они не могут получить компенсацию за то, о чем они не слышали, и они не смогут потребовать компенсации за страх, не вызванный конкретным объявлением. При этом они могут оказаться жертвами человека, чье объявление они не слышали. Никакое конкретное объявление не было причиной этого страха (который не есть страх, вызванный каким-либо конкретным объявлением), так кто должен платить компенсацию за него? Таким образом, наш аргумент повторяется на следующем уровне; но следует признать, что на этом уровне страхи могут быть настолько ослабленными и безосновательными, что не окажутся достаточным поводом для запрета таких объявлений. Во-вторых, в соответствии с нашим анализом справедливых меновых цен кто-нибудь может потребовать от автора такого объявления, чтобы выплачиваемая им компенсация была бы не только полной, но и рыночной. Полная компенсация – это сумма, достаточная (но не более того) для того, чтобы человек потом мог сказать, что он не сожалеет, а радуется, что все так случилось; а рыночная компенсация – это сумма, которая была бы установлена, если бы велись предварительные переговоры о согласии человека на то, что с ним может случиться. Поскольку страх задним числом воспринимается иначе, чем в тот момент, когда человек его испытывает или ожидает, в подобных случаях без проведения реальных переговоров будет почти невозможно точно определить величину рыночной компенсации.
Наше рассуждение в пользу запрета некоторых действий, таких как физическое нападение, предполагает, что просто потребовать от нападающей стороны выплатить компенсацию жертвам за последствия нападения (хотя не за всякий страх, связанный с ожиданием нападения) было бы недостаточным сдерживающим фактором и не избавило бы людей от страха. Аргумент, исходящий из наличия страха, не работает, если наше предположение ошибочно. (В таком случае остался бы в силе аргумент о дележе выгод от обмена.) Можно было бы задаться вопросом: не получится ли так, что и заслуженное наказание (в соответствии с ретрибутивной теорией) за нарушение запрета осуществлять определенные действия не послужит достаточным сдерживающим фактором и не сможет устранить страх и дурные предчувствия? Это маловероятно, если вероятность задержания велика, а само по себе наказание вызывает страх; такое наказание за деяния, вызывающие страх, не было бы неоправданным. Это не вызвало бы трудностей и в том случае, если выгода человека от совершения действия намного больше, чем ущерб его жертвы (и, следовательно, больше, чем наказание). Вспомните, что, согласно ретрибутивной теории воздаяния, человек должен быть лишен всех неправедно полученных выгод в том случае, если у него что-либо останется после выплаты компенсации жертве, вне зависимости от процесса наказания.
Сам феномен страха перед определенными действиями, который испытывают даже те, кто уверен в получении полной компенсации, показывает, почему мы запрещаем эти действия. Не является ли наш довод чрезмерно утилитаристским? Если страх не порожден данным конкретным человеком, как можно оправдать то, что ему запрещено совершить действие, за которое он готов заплатить компенсацию? Наши рассуждения направлены против естественного предположения, что только результаты и последствия самого действия имеют значение для принятия решения о том, следует ли его запретить. Нужно включить в рассмотрение также влияние и последствия отсутствия запрета. Стоит только сформулировать этот подход, как он становится очевиден, однако было бы важно исследовать, насколько велики и существенны последствия этого отклонения от естественного предположения.
Остается загадкой то, почему некоторым действиям сопутствует страх. В конце концов, если вы знаете, что получите полную компенсацию за все фактические последствия действия, так что (по вашему собственному мнению) в результате ничего не потеряете, то чего же вы боитесь? Вы не боитесь, что окажетесь в менее предпочтительной позиции на более низкой кривой безразличия, потому что (предположительно) знаете, что этого не случится. Вы будете испытывать страх, даже когда ожидаемая компенсация перекрывает ущерб, например, как в случае человека, которому сказали, что ему могут сломать руку, но при этом он получит на 500 долларов больше, чем нужно для полной компенсации. Проблема не в том, чтобы определить, какой должна быть величина компенсации за страх, а в том, откуда вообще берется этот страх, если величина ожидаемого возмещения в целом представляется удовлетворительной. Можно предположить, что страх возникает из-за неуверенности в том, что дело ограничится сломанной рукой; человек не знает, будут ли соблюдены заявленные границы нарушения правил. Но та же проблема возникла бы и при наличии гарантии того, что ущерб будет компенсирован независимо ни от чего, или если для гарантии того, что оговоренные пределы не будут превышены, будет использоваться специальная машина, ломающая руки, и только руки. Чего будет бояться человек при наличии таких гарантий? Мы хотели бы выяснить, какого рода ущерба на самом деле боятся люди, даже если он сопровождается компенсацией, делающей сальдо всего пакета привлекательным. Страх – это не всеохватывающая эмоция; он направлен на части пакета независимо от его итоговой оценки «в целом». Наши доводы в пользу запрета компенсируемого нарушения границ покоятся на этом локальном характере страха, тревоги, дурных предчувствий и т.п. Ответ на вопрос, чего боятся люди, можно сформулировать просто – «физической боли»; но можно использовать и понятия какой-нибудь психологической теории, скажем, «безусловные аверсивные стимулы». (Но не стоит спешить с выводом, что, когда есть уверенность в компенсации, вызывать страх может только перспектива физических повреждений и боли. При всей уверенности в компенсации, люди могут бояться перспективы унижения, стыда, позора, неловкого положения и т.п.) Кроме того, нам хотелось бы выяснить, в какой степени эти страхи связаны с изменяемыми чертами социального окружения. Если люди выросли там, где случайным и непредсказуемым образом происходило большое число действий определенного вида, будут ли они в большей степени проявлять опасения и страх перед подобными действиями, или они привыкнут к риску как к нормальному элементу жизненного окружения? (Трудно было бы выявить или измерить степень их боязни, если бы она выражалась в повышенном общем напряжении. Как можно измерить средний уровень нервозности людей? ) Если люди, выросшие в более стрессовом окружении, смогли бы выработать терпимость к определенным действиям, демонстрируя лишь слабые признаки страха и напряжения, мы не получили бы достаточно глубокого объяснения того, почему определенные действия запрещены (а не позволены с условием выплаты компенсации) . Потому что страх перед этими действиями, на который опирается наше объяснение, сам по себе оказался бы не слишком глубоким феноменом .
Почему бы всегда не запрещать?
Рассуждение, исходящее из общего страха, оправдывает запрет тех актов нарушения границ, которые порождают страх, даже когда известно, что они будут компенсированы. Другие соображения приводят к тому же результату: система, позволяющая пересечение границ за определенную компенсацию, воплощает идею использования людей в качестве средства; для людей издержками является само знание того, что их используют в качестве средства и что их планы и ожидания могут быть произвольно разрушены; некоторые формы ущерба не могут быть компенсированы; в случае же если они могут быть компенсированы, откуда тот, кто наносит ущерб, может знать, что у него хватит средств для выплаты компенсации? (Будет ли возможность застраховаться против этого?) Достаточно ли этих соображений в сочетании с другими, относящимися к предотвращению несправедливости в распределении выгод от добровольного обмена, для оправдания запрета всех актов нарушения границ, включая те, которые не порождают страха? Рассмотрение первого вопроса, сформулированного в начале главы, – «Почему бы не разрешить любые нарушения границ при условии выплаты компенсации?» – привело нас ко второму вопросу – «Почему бы не запретить любые нарушения границ, на которые жертва не выразила предварительного согласия?»
Объявление уголовными преступлениями всех нарушений прав, на которые не получено согласия, включая случайные и непреднамеренные, привнесло бы в жизнь людей значительные дополнительные риски и опасности. Люди не могли бы быть уверены, что, несмотря на наилучшие намерения с их стороны, они не окажутся в итоге наказаны за какое-нибудь случайное происшествие . Многим это также представляется несправедливым. Оставим в стороне эти интересные вопросы и сосредоточимся на тех действиях, когда действующий субъект знает, что он может нарушить чьи-либо права и собирается это сделать. Разве не должны быть наказаны те, кто делает это без предварительного согласия (как правило купленного) своих жертв? Дело осложняется тем, что некий фактор может помешать заручиться согласием или сделать это невозможным. (Фактор, отличающийся от выраженного жертвой несогласия.) Может быть известно, кто будет жертвой и что именно с ним случится, но при этом связь с ним окажется временно невозможной. Либо может быть известно, что жертвой будет тот или иной человек, но при этом невозможно заранее установить, кто именно. В каждом из этих случаев невозможно заранее договориться о согласии жертвы на осуществление акта. В некоторых других случаях проведение переговоров возможно, но требует слишком больших затрат. Связаться с намеченной жертвой можно, но предварительно нужно сделать ей операцию на мозге, или найти ее в африканских джунглях, или вытащить ее из монастыря, где она затворилась на полгода, дав обет молчания и воздержания от дел, и т.п.; все это связано с очень большими издержками. Либо неизвестную жертву можно установить заранее только путем очень дорогостоящего опроса всех возможных жертв.
Любой акт нарушения границ, разрешенный при условии выплаты последующей компенсации, будет относиться к тем случаям, когда предварительная договоренность невозможна или требует слишком больших издержек (если не учитывать некоторых сложностей, сюда же входят случайные действия, ненамеренные действия, действия, осуществленные по ошибке, и т.п.). Но не наоборот. Какие же действия могут осуществляться без предварительного согласия жертвы и с выплатой последующей компенсации? Не те, которые порождают страх описанным выше образом. Можно ли еще больше сузить область таких действий? Какие не вызывающие страха действия, способные нарушить или нарушающие границы, допустимы с учетом последующей компенсации? Было бы произвольным проведение жесткого различия между случаем невозможности идентифицировать жертву или провести с ней переговоры и случаем чрезвычайно высоких издержек, связанных с этим. (И не только потому, что трудно установить, какой из этих двух вариантов имеет место в данном случае. Но если издержки равны, например, ВВП США, будет ли это означать «невозможно» или «слишком дорого»?) Неясны основания для проведения разделяющей черты именно в этом месте. Причина, по которой иногда было бы желательно допустить нарушение границ с последующей компенсацией (когда предварительная идентификация жертвы или проведение переговоров с ней невозможны), предположительно связана с большой выгодой от нарушения; дело стоит того, его нужно сделать, и оно окупится. Но такая логика иногда будет оправдана и в том случае, когда предварительная идентификация и переговоры хоть и возможны, но требуют затрат, превышающих все огромные выгоды от данного действия. Запрет таких не получивших согласия действий повлек бы отказ от соответствующих выгод, как и в случаях, когда переговоры просто невозможны. Наиболее эффективная политика заключается в отказе от возможно меньшего числа выгодных действий; она позволяет любому совершать не вызывающие страха действия без предварительного соглашения – при условии, что транзакционные издержки на достижение соглашения выше, хотя бы ненамного, чем издержки последующего процесса выплаты компенсации. (Сторона, подвергающаяся действию, получает компенсацию как за само действие, так и за участие в процессе выплаты компенсации.) Но соображения эффективности недостаточны для оправдания отказа от наказания за нарушение границ ради незначительных выгод, даже если компенсация более чем покрывает ущерб, так что выгоды от обмена достаются не только тому, кто нарушил границу. Вспомните упоминавшиеся выше (с. 100) дополнительные соображения против разрешения нарушать границу с уплатой компенсации. Сказать, что такие действия должны быть позволены, если и только если выгоды от этого «достаточно велики», мало что изменит с практической точки зрения в отсутствие общественных механизмов принятия соответствующих решений. Область дозволенного очерчивают три границы, определяемые аргументами страха, дележа выгод от обмена и транзакционных издержек; но поскольку мы еще не нашли точный принцип, учитывающий издержки, а также изложенные выше доводы (с. 100), этот треугольник еще не образует ясного решения. Риск Мы уже отмечали, что рискованное действие может означать слишком низкую вероятность ущерба для любого отдельно взятого человека, чтобы вызвать у него тревогу или страх. Но отдельно взятый человек может опасаться того, что будет совершено большое количество таких действий. Вероятность пострадать в результате любого отдельного действия ниже, чем необходимо для того, чтобы вызвать страх, но совокупность этих действий может давать достаточно высокую вероятность нанесения вреда. ЕСЛИ за каждым из таких действий стоят разные люди, никто из них по отдельности не несет ответственности за возникающий страх. И трудно выяснить, ответственность за какую часть страха лежит на отдельно взятом человеке. Одно действие не вызвало бы страха вообще, потому что оно ниже порогового уровня, а если бы действий было в совокупности на одно меньше, то это, вероятно, не уменьшило бы страха. Наши прежние рассуждения относительно страха содержат доводы в пользу запрета всей суммы действий. Но поскольку по частям действия не влекут дурных последствий, было бы чрезмерно жестким запрещать каждое действие, составляющее эту сумму . Как следует решать вопрос о том, какие из подмножеств такой совокупности, находящихся ниже порогового уровня, следует разрешить? Если обложить каждое действие налогом, потребовалось бы централизованное или единообразное налогообложение и аппарат, принимающий решения. То же можно сказать об общественных механизмах определения того, какие действия достаточно ценны, чтобы их разрешить; тогда остальные действия [из этой совокупности] следует запретить, чтобы не превысить порогового уровня. Например, можно было бы принять решение, что добыча полезных ископаемых и железнодорожные перевозки достаточно ценны, чтобы их разрешить, даже если каждый из этих видов деятельности создает для прохожего не меньший риск, чем принудительная русская рулетка с одной пулей на n камор барабана (где n устанавливается определенным образом), которая запрещена, так как имеет недостаточную ценность. В естественном состоянии, в котором нет центрального или единого аппарата, способного принимать или уполномоченного принимать подобные решения, возникают проблемы. (В главе 5 мы обсуждаем, помогает ли их решать так называемый «принцип честности» [principle of fairness] Герберта Харта.) Эти проблемы можно уменьшить, если состояние в целом (совокупность ниже порогового уровня и т.п.) могло бы быть достигнуто действием некоего механизма типа «невидимой руки». Но механизм, способный этого достичь, пока не описан; к тому же нужно было бы показать, каким образом такой механизм может появиться в естественном состоянии. (Здесь, как и далее, нам пригодилась бы теория, точно объясняющая, какие типы макросостояний могут возникнуть в результате действия тех или иных механизмов типа «невидимой руки», и описывающая такие механизмы.) Действия, связанные с риском нарушить чужие границы, ставят серьезные проблемы перед концепцией естественных прав. (Вопрос дополнительно усложняется разнообразием возможностей: может быть известно, какие именно люди будут подвергаться риску, а может быть известно только то, что это может случиться с кем-нибудь; вероятность понести ущерб может быть известна точно или в пределах некоторого интервала и т.п.) Каков уровень, начиная с которого вероятность ущерба, нарушающего чьи-то права, сама является нарушением прав? Вместо единого порогового уровня вероятности для всех случаев ущерба, возможно, этот уровень может зависеть от серьезности ущерба – чем выше ущерб, тем ниже пороговый уровень. Можно представить себе некоторое определенное значение ожидаемого ущерба, единое для всех действий и определяющее границу нарушения прав; действие нарушает чьи-либо права, если ожидаемый ущерб для этого индивида (т.е. вероятность ущерба, умноженная на его величину) не меньше данного значения. Но чему равно это фиксированное значение? Равно ли оно ущербу от наименее значительного акта (гарантированно наносящего только этот ущерб) из тех, которые нарушают естественные права личности? Такая интерпретация не может быть использована традицией, с точки зрения которой украсть у человека пенни, булавку или любой другой сколь угодно мелкий предмет – это нарушение прав. Эта традиция не устанавливает нижнее пороговое значение ущерба в случае, когда ущерб гарантирован. Трудно представить себе, что традиция естественных прав, не отступая от своих принципиальных положений, может установить пороговое значение вероятности, начиная с которого возникает неприемлемо высокий риск для других. Это означает, что трудно понять, как в этих случаях традиция естественных прав проводит столь важные для нее границы.
Если ни одна теория естественного права еще не установила точную линию, определяющую естественные права людей в рискованных ситуациях, что должно происходить в естественном состоянии? В отношении каждого отдельного действия, которое порождает риск нарушения границ в отношении других людей, у нас есть следующие три возможности:
Действие запрещено и наказуемо, даже если компенсация выплачивается за любое нарушение границ, а также в том случае, когда выясняется, что ничьи границы не были нарушены.
Действие разрешено при условии выплаты компенсации тем лицам, чьи границы действительно были нарушены.
Действие разрешено при условии выплаты компенсации всем тем, кто подвергся риску нарушения границ, вне зависимости от того, были ли действительно нарушены границы этих людей.
Третий вариант позволяет людям выбрать и второй: они могут сложить выплаты, положенные тем, кто подвергался риску, чтобы обеспечить полную компенсацию тем, чьи границы были действительно нарушены. Третий вариант будет убедителен, если создание значимого риска для другого само по себе рассматривается как пересечение границ, которое должно быть компенсировано, возможно, потому что при этом у людей возникают опасения и страх. (Лица, добровольно идущие на такой риск в условиях рынка, получают «компенсацию» в виде более высокой заработной платы за профессиональный риск вне зависимости от того, реализуется он или нет.) Чарльз Фрид недавно предположил, что люди согласились бы с системой, которая позволяет им подвергать друг друга «нормальному» риску смерти, и предпочли бы ее системе, которая в принципе запрещает подвергать жизнь других риску . Никто не попадает в особенно невыгодное положение по сравнению с другими; каждый получает право для достижения собственных целей осуществлять деятельность, подвергающую риску других, предоставляя им в обмен право поступать так же по отношению к нему. Риски, которым подвергают индивида другие люди, – это те же самые риски, на которые он готов бы был пойти для достижения своих целей; то же самое верно относительно рисков, которым он подвергает других. Однако мир устроен так, что в ходе достижения собственных целей люди зачастую должны подвергать других рискам, которые они не могут взять непосредственно на себя. Естественно, сама собой возникает идея торговли рисками. Если идею Фрида пересказать в терминах обмена, возникает другой вариант: явная компенсация каждого случая возникновения риска нарушения границ для тех, кто подвергается риску (третья из перечисленных выше возможностей). Такая схема отличалась бы от предложенного Фридом общего пула рисков тем, что она была бы более справедлива. Однако практика точного измерения риска для других людей и соответствующей компенсации, по– видимому, предполагает огромные транзакционные издержки. Легко придумать, как повысить ее эффективность (например, централизованно хранить документацию и производить выплаты каждые n месяцев), но без отработанного институционального инструмента система останется чудовищно громоздкой. Поскольку из-за огромных транзакционных издержек самый честный вариант может быть нереализуем, можно поискать другой, например, предложенный Фридом общий пул рисков. Эти варианты будут предусматривать постоянные мелкие несправедливости и отдельные категории крупных. Например, дети, которые становятся жертвами риска смерти и умирают, не получают реальной выгоды, сопоставимой с выгодой тех, кто подвергает их этому риску. Вряд ли ситуация облегчается тем, что каждый взрослый подвергался этому риску в детстве и что каждый выживший ребенок, став взрослым, получит возможность подвергнуть такому риску других детей. Система, которая обеспечивает компенсацию только тем, кто реально стал жертвой рискованной деятельности (вторая из перечисленных выше возможностей), была бы куда более управляемой и включала бы намного меньшие операционные и транзакционные издержки, чем та, при которой компенсация платится всем, кто подвергается риску (третья возможность). Самые трудные вопросы возникают в связи с риском смерти. Как оценить величину ущерба? Если ущерб от смерти в реальности компенсировать невозможно, за неимением лучшего можно было бы, даже если не принимать во внимание фактор страха, выплачивать возмещение всем, кто подвергается такому риску. Хотя посмертные выплаты родственникам или благотворительным фондам, пышные похороны, роскошный памятник и тому подобные действия имеют очевидные недостатки с точки зрения покойника, индивид может получить выгоду от посмертных компенсационных выплат, предназначенных для жертв. Он может продать право на получение посмертной компенсации компании, скупающей такие права. Цена была бы не выше, чем ожидаемая денежная стоимость прав (вероятность получения выплат, умноженная на их абсолютную величину); насколько ниже была бы цена, зависело бы от степени конкуренции в отрасли, от ставки процента и т.п. Такая система не обеспечивала бы полной компенсации собственно жертвам в соответствии с измеренным ущербом; а другие, те, кто в итоге не пострадал бы, получили бы выгоду, продав свои права на компенсацию. Однако каждый мог бы рассматривать это, ex ante , как вполне удовлетворительную сделку. (Выше мы описали способ объединения выплат в пул и превращения третьей ситуации во вторую; здесь перед нами способ преобразования второй в третью.) Эта система также может дать индивиду финансовый стимул увеличить «денежную ценность своей жизни», измеряемую с помощью критерия компенсации, чтобы увеличить цену, за которую он мог бы продать право на компенсацию . Принцип компенсации Даже когда на первый взгляд лучше разрешить опасные действия с условием выплаты компенсации (вторая или третья возможность), чем запретить их (первая возможность), вопрос о запрете или разрешении этих действий для всех людей нельзя считать окончательно разрешенным. Потому что у некоторых людей не будет ни достаточно денег, чтобы в случае необходимости выплатить необходимую компенсацию, ни страховки, чтобы покрыть свои обязательства в случае причинения ущерба. Можно ли запретить этим лицам выполнять соответствующие действия? Запрет на действие для тех, кто не в состоянии заплатить компенсацию, отличается от запрета на действие без уплаты компенсации пострадавшим (вторая возможность) тем, что в первом случае (но не во втором) тот, кто не в состоянии выплатить компенсацию, может быть наказан за совершение действия, даже если при этом границы не нарушаются и ущерб не причиняется. Нарушает ли индивид права других, если он совершает действие, не имея достаточных средств для выплаты компенсации или страхования ответственности для покрытия этих рисков? Можно ли запретить ему делать это и наказать за нарушение запрета? Поскольку к увеличению риска для других ведет огромное количество действий, общество, запрещающее такие финансово необеспеченные действия, вряд ли будет вписываться в представления о свободном обществе, т.е. об обществе, в котором существует презумпция свободы, где люди могут совершать любые действия при условии, что они не наносят другим ущерб определенным образом. Однако как можно разрешить людям подвергать других риску, если первые в случае необходимости будут не в состоянии компенсировать последствия вторым? Почему одни должны расплачиваться за свободу других? Однако запрещение опасных действий (ввиду того, что они связаны со слишком большим риском, или ввиду того, что они не имеют финансового покрытия) ограничивает свободу действий индивидов, даже когда эти действия на деле не могут повлечь за собой издержек для остальных. Вполне возможно, что данный конкретный эпилептик, например, смог бы водить машину всю жизнь безо всякого вреда для других. Запрещая ему садиться за руль, мы не обязательно уменьшим ущерб для других, и, насколько известно, это так и есть. (Действительно, мы не можем заранее определить, какой именно индивид в конечном итоге не причинит вреда, но почему он должен нести полную ответственность за нашу неспособность это сделать?) Запрещая кому-либо садиться за руль в нашем зависимом от автомобилей обществе, чтобы уменьшить риск для других, мы серьезно ухудшаем положение этого человека. Чтобы компенсировать ту ущербность, потребуются деньги – на то, чтобы нанять шофера или пользоваться такси. Рассмотрим тезис о том, что человеку положена компенсация за неблагоприятные условия [disadvantage], когда ему по такого рода причинам запрещают заниматься какой-либо деятельностью. Те, кто получает выгоду от сокращения рисков, должны «выплатить компенсацию» тем, кого ограничивают. Но такая формулировка слишком широка. Должен ли я выплачивать компенсацию человеку, если в порядке самообороны я не дал ему сыграть в русскую рулетку со мной в качестве мишени? Если кто-то желает использовать очень рискованный, но эффективный (и если все сложится хорошо, то безвредный) процесс для производства какой– нибудь продукции, должны ли те, кто живет рядом с заводом, компенсировать ему экономические потери, которые он несет из-за того, что ему запрещено использовать потенциально опасный процесс? Нет, конечно. Пожалуй, нужно сказать несколько слов о загрязнении окружающей среды – об оказании негативного влияния на собственность других людей (на их дома, одежду, легкие), а также на то, что не является ничьей собственностью и приносит людям пользу и радость, например, на чистое и прекрасное небо. Я буду обсуждать только влияние загрязнения на собственность. БЫЛО бы нежелательно, и все сказанное мною ниже этого не исключает, чтобы кто-либо направлял все свои отходы производства высоко-высоко, туда, где нет ничьей собственности, так, чтобы небо приобрело отвратительный серо-зеленый оттенок. Мы ничего не выигрываем, попытавшись трансформировать ситуации второго типа в ситуации первого типа, например, нет смысла говорить, что человек, который изменяет то, как выглядит небо, «перекладывает негативные последствия своих действий на зрение других». Следующее рассуждение нельзя считать полным, так как оно не рассматривает ситуации второго типа. Поскольку запрет всех действий, загрязняющих окружающую среду, был бы слишком широким, каким образом общество (социалистическое или капиталистическое) могло бы решать, какие загрязняющие виды деятельности запретить, а какие – разрешить? Предположительно следует разрешить те виды деятельности, выгоды от которых превышают издержки, включающие в том числе последствия загрязнения окружающей среды. Теоретически проще всего определить наличие или отсутствие чистой выгоды следующим образом: могла ли бы отрасль оплатить издержки, т.е. согласны ли были бы те, кто получает от нее выгоду, заплатить столько, чтобы компенсировать издержки тем, кому она наносит ущерб. (Те, кто благосклонен к какой-либо почтенной отрасли, которая не выдерживает этой проверки, могут оказать ей благотворительную помощь.) Например, некоторые виды аэродромного обслуживания создают шумовое загрязнение для домов в окрестностях аэропорта. Экономическая ценность этих домов так или иначе падает (снижаются цена продажи, арендная плата и т.п.). Только если выгоды для авиапассажиров больше, чем издержки для живущих рядом с аэропортом, следует продолжать оказывать «более шумные» транспортные услуги. Общество должно располагать способом определять, превышают ли выгоды издержки. Во-вторых, оно должно решить, как следует распределять издержки. Оно может не вмешиваться в естественный ход событий: тогда издержки в нашем примере несут местные домовладельцы. или ОНО может попытаться распределить издержки на все общество. Или оно может перенести издержки на тех, кто получает от этих действий выгоду: в нашем примере аэропорты, авиакомпании и в конечном счете авиапассажиры. Последний вариант, если он реализуем, представляется наиболее справедливым. Если загрязняющую деятельность следует допустить, потому что выгоды от нее перевешивают издержки (в том числе последствия загрязнения), то те, кто реально получает выгоду, должны компенсировать издержки тем, на кого они изначально ложатся. Компенсация может включать оплату устройств, уменьшающих первоначальные последствия загрязнения. В нашем примере аэропорты или авиакомпании могли бы заплатить за звукоизоляцию дома, а затем компенсировать разницу в стоимости дома по сравнению с его стоимостью до появления дополнительного шума или со стоимостью такого же дома без звукоизоляции, расположенного в другом месте. Когда каждая из жертв загрязнения несет большие издержки, то права потерпевших могут быть восстановлены в рамках обычного гражданского процесса (с небольшими модификациями). В этих случаях принудительного обеспечения права собственности будет достаточно, чтобы держать загрязнение под контролем. Но ситуация меняется, если каждый индивидуальный источник загрязнения оказывает воздействие, охватывающее большое число людей, но крайне незначительное в расчете на одного человека. Если кто-нибудь перекладывает на каждого жителя Соединенных Штатов издержки, эквивалентные двадцати центам, у отдельно взятого гражданина не будет никакого смысла обращаться в суд, чтобы взыскать эти деньги, несмотря на большую величину общей суммы издержек. Если тех, кто перекладывает на каждого индивида очень маленькие издержки, много, то суммарные издержки для индивида могут быть значительными. Но поскольку ни один источник загрязнения не оказывает существенного воздействия на какого– нибудь одного индивида, любому отдельно взятому индивиду будет невыгодно подавать иск против отдельно взятого загрязнителя. Есть ирония в том, что, по общему мнению, загрязнение окружающей среды указывает на недостатки «антиобщественной» системы частной собственности, тогда как проблема состоит в том, что высокие транзакционные издержки затрудняют принудительное обеспечение прав частной собственности жертв загрязнения. Один вариант решения проблемы – разрешить групповые иски против загрязнителей. Любой адвокат или адвокатская фирма может представлять в суде интересы общественности, беря на себя обязательство пропорционально распределять между лицами, понесшими ущерб, выигранную сумму компенсации. (Поскольку одни и те же акты загрязнения по-разному воздействуют на разных людей, адвокаты могли бы разным группам истцов выплачивать разные суммы компенсаций.) Адвокаты получают деньги тех, кто не написал заявление о возмещении ущерба, и доход от денег тех, кто не сразу подал заявление. Увидев, что некоторые таким образом заработали огромные деньги, другие тоже займутся бизнесом в качестве «представителей общественности», за ежегодную плату собирая и распределяя между клиентами все платежи за загрязнение окружающей среды, на которые их клиенты имеют право. Поскольку такая схема предоставляет наибольшие преимущества тому адвокату, который действует быстро, она гарантирует, что адвокаты будут постоянно искать возможность защитить права жертв загрязнения. Можно разработать и другие схемы, позволяющие одновременно нескольким адвокатам представлять разные конкретные группы лиц. Конечно, при таком подходе очень многое зависит от судебной системы, но он не менее работоспособен, чем определение и распределение издержек государственным бюрократическим органом. Я не считаю предложенную мною схему универсальным решением задачи контроля загрязнения окружающей среды. Я просто хочу выдвинуть и обосновать тезис о том, что можно было бы выработать некую институциональную меру, позволяющую решить проблему в принципе, и поручить соответствующие задачи тем, кто разбирается в таких вещах (Дж. Дейлс предлагает продавать свободно обращаемые квоты на загрязнение (см.: J. H. Dales, Pollution, Property, and Prices). К сожалению, эта красивая идея предусматривает централизованное решение о желательном общем объеме загрязнения окружающей среды). В общественных дискуссиях часто объединяются в одно целое проблемы, связанные с загрязнением окружающей среды, и задача сохранения природных ресурсов. И опять-таки самые наглядные примеры неверно направляемой деятельности возникают там, где нет четких прав частной собственности: на общественных землях, эксплуатируемых лесопромышленными компаниями, и на нефтяных месторождениях, где собственность на земельный участок существует отдельно от собственности на нефтяной пласт. В той мере, в какой наши потомки (или мы сами в будущем) будут согласны платить за удовлетворение своих желаний, в том числе желания путешествовать по диким лесам и наслаждаться нетронутой природой, сохранение необходимых для этого ресурсов станет экономически выгодным занятием. См. обсуждение в: Murray Rothbard, Power and Market (MenloPark, Calif.: Institute for Humane Studies, Inc., 1970), pp. 47– 52 [русск. пер.: Ротбард М. Н. Власть и рынок], а также цитируемые в этой работе источники. Чтобы прийти к приемлемому принципу компенсации, необходимо ограничить класс действий, в случае которых можно требовать компенсацию. Некоторые типы действий совершаются регулярно и повсеместно, играя важную роль в жизни людей, и если запретить их какому-нибудь человеку, то он окажется в крайне невыгодном положении по сравнению с другими. Один принцип можно было бы сформулировать следующим образом: когда действие определенного типа запрещено определенному человеку из-за того, что оно могло бы нанести ущерб другим, и является особенно опасным, если его совершает именно этот человек, тогда те, кто запрещает ему это ради повышения уровня своей собственной безопасности, должны компенсировать его неудобства. Этот принцип относится к ситуации, когда эпилептику запрещено водить машину, но не к случаям принудительной русской рулетки и специализированного производственного процесса. Идея состоит в том, чтобы сосредоточиться на тех важных действиях, которые совершают почти все, хотя одни при этом представляют большую опасность для окружающих, чем другие. Машину водит почти каждый, тогда как игра в русскую рулетку или использование особенно опасных производственных процессов не является нормальной частью жизни почти всех людей. К сожалению, при таком подходе к принципу компенсации очень многое зависит от того, как классифицировать действия. То, что имеется одно описание какого-либо действия человека, которое отличает это действие от действий других людей, не классифицирует такое действие как необычное и выпадающее из сферы применения описанного выше принципа. Но, с другой стороны, было бы слишком сильным утверждение, что любое действие, подпадающее под некоторое описание, примером которому могут служить действия почти каждого человека, в силу этого считается обычным и подпадает под действие принципа компенсации. Дело в том, что необычные виды деятельности также подпадают под некоторые описания действий, которые люди обычно совершают. Игра в русскую рулетку – это более опасный способ «развлекаться», а развлекаться разрешается; использование рискованного производственного процесса – это более опасный способ «зарабатывать на жизнь». Почти любые два действия могут быть истолкованы как одинаковые или разные в зависимости от того, попадают ли они в один и тот же или в разные подклассы базовой классификации действий. Эта возможность по-разному описывать действия затрудняет использование принципа, изложенного выше. ЕСЛИ бы эти вопросы можно было удовлетворительным образом прояснить, мы могли бы пожелать расширить сферу действия принципа на некоторые необычные действия. Если использование опасного процесса – это единственный способ, каким данный человек может заработать на жизнь (а устроить другому русскую рулетку с револьвером, барабан которого рассчитан на 100 000 патронов, – это единственный способ вообще получить удовольствие для данного человека, при том, что, на мой взгляд, оба предположения экстравагантны), тогда, пожалуй, этому человеку запрет должен быть компенсирован. Если ему запрещено использовать единственный способ, каким он может зарабатывать на жизнь, то он оказывается в относительно невыгодном положении по сравнению с нормальной ситуацией, тогда как тот, кому запрещено использование самого выгодного из доступных для него вариантов действий, не находится в невыгодном положении по сравнению с нормальной ситуацией. Невыгодное положение, по сравнению с нормальной ситуацией, отличается от относительного ухудшения положения по сравнению с тем, что могло бы быть. Чтобы сформулировать «Принцип компенсации», можно было бы использовать «теорию невыгодных условий», если бы такая существовала: те, кто оказывается в невыгодных условиях в результате запрета совершать действия, которые только потенциально могли бы повредить другим людям, должны получить компенсацию за невыгодность условий, в которые они поставлены ради того, чтобы обеспечить безопасность других. Если выгоды от повышения уровня безопасности вследствие предполагаемого запрета будут меньше, чем потери тех, кто попал бы под его действие, то потенциальные сторонники запрета не смогут или не захотят выплатить достаточно большие компенсации; таким образом, запрет не будет наложен, что в данном случае совершенно правильно. Принцип компенсации охватывает случаи, подпадающие под сделанное нами выше утверждение относительно запутанных проблем, связанных с классификацией действий. Применительно к этому принципу не удается полностью избежать сходных вопросов относительно обстоятельств, при которых кто-то попадает в особенно невыгодные условия. Но эти вопросы решать проще. Например, можно ли считать, что производитель, которому запретили использовать самый лучший вариант производственного процесса (хотя другие прибыльные возможности у него остались), находится в особенно невыгодной ситуации, если все остальные имеют право использовать наилучшие альтернативы, которые оказались неопасными? Конечно, нет. Принцип компенсации требует, чтобы люди, которым запрещены определенные рискованные виды деятельности, получали компенсацию. Можно было бы возразить, что вы либо имеете право запрещать рискованные действия этих людей, либо не имеете. Если да, то вы не обязаны выплачивать людям компенсацию за те действия по отношению к ним, на которые вы имеете право; а если нет, то вы должны не разрабатывать порядок выплаты компенсаций за последствия ваших неправомерных запретов, а просто перестать запрещать. Ни в том, ни в другом случае запрет с последующей компенсацией не представляется правильным решением. Но дилемма «либо у вас есть право запретить это и тогда не нужно выплачивать компенсации, либо у вас нет права запрещать это и тогда вы должны перестать это делать» не описывает все возможные случаи. Вполне возможна ситуация, когда у вас есть право запретить действие, но только при условии выплаты компенсации тем, кому вы запрещаете. Как это возможно? Является ли эта ситуация одной из рассмотренных ранее, а именно такой, когда нарушение границ разрешено при условии выплаты компенсации? Если да, существовала бы некая разделительная линия, ограничивающая запрет на совершение людьми некоторых рискованных действий, которую было бы разрешено пересекать, если бы сторона, чья граница нарушена, получала компенсацию. Но даже если это так, поскольку в обсуждаемых случаях мы можем заранее установить, кто те конкретные индивиды, чьи действия подпадут под запрет, то почему мы не обязаны вместо того, чтобы запрещать им какое-либо опасное действие, заключить с ними договор, по которому они согласились бы не совершать его? Почему бы не предложить им стимул, нанять или подкупить их, чтобы они воздержались от совершения этого действия? Обсуждая выше вопрос пересечения границ, мы отметили отсутствие убедительной теории справедливой цены или убедительного довода в пользу того, что выгода от добровольного обмена должна доставаться одной из сторон. Мы говорили, что вопрос о том, какая из допустимых точек на контрактной кривой должна быть выбрана, следует оставить на усмотрение договаривающихся сторон. Это рассуждение приводило к выводу, что предварительные переговоры лучше, чем выплата полной компенсации после события. Однако в данном конкретном подклассе случаев, по-видимому, правильным действительно является единообразный выбор одной из крайних точек контрактной кривой. В отличие от обменов, в которых выигрывают обе стороны и неясно, как разделить выгоды от обмена, в переговорах о воздержании одной стороны от действия, которое подвергнет или могло бы подвергнуть опасности другого человека, эта сторона должна получить только полную компенсацию и ничего сверх того. (Плата за воздержание от разрешенного действия, которую эта сторона могла бы обсуждать, не является частью ее потерь вследствие запрета того действия, последствия которого ей обязаны компенсировать.) Продуктивный обмен Если я покупаю у вас товар или услугу, я получаю выгоду от вашей деятельности; благодаря ей я становлюсь богаче, чем если бы вы ею не занимались или вообще не существовали. (Будем игнорировать осложнение, возникающее в связи с тем, что некто один раз мог бы продать качественный товар тому, кому он в общем наносит ущерб.) Однако если я плачу вам за то, чтобы вы не наносили мне ущерба, я не получаю от вас ничего такого, чего не имел бы в ситуации, если бы вы вовсе не существовали или существовали, но не имели бы никаких дел со мной. (Это сравнение неуместно в случае, если я заслуживаю тот вред, который вы мне нанесли.) Грубо говоря, продуктивная деятельность делает покупателей богаче по сравнению с ситуацией, в которой продавец не имел бы с ними вообще никаких дел. Точнее, это дает нам необходимое, но недостаточное условие непродуктивной деятельности. Если ваш ближайший сосед планирует построить на своей земле что-нибудь кошмарное и у него есть на это право, возможно, вам было бы лучше, если бы он вообще не существовал. (Никто другой не стал бы строить это уродство.) Однако выплата ему отступного за отказ от планов строительства будет продуктивным обменом . Предположим, однако, что сосед не хочет ничего строить на своем участке; он придумал свой план и рассказал вам о нем только для того, чтобы продать вам свой отказ от него. Такой обмен не был бы продуктивным; он только освобождает вас от угрозы, которой бы не было, если бы не возможность получить с вас плату за отказ от нее. Можно представить обобщенную ситуацию, в которой сосед нацелился бы не только на вас. Он может придумать план строительства и предложить нескольким соседям купить отказ от него. Тот, кто купит, будет «обслужен» непродуктивно. О том, что такие обмены непродуктивны и не приносят выгоду обеим сторонам, свидетельствует тот факт, что если бы они были невозможны или запрещены, так, чтобы каждый знал об их невыполнимости, то одна из сторон потенциального обмена ничего бы не потеряла. Это была бы поистине странная разновидность продуктивного обмена, если в результате запрета на него одна из сторон ничего не теряет! (Сторона, которая ничего не платит за отказ или не нуждается в этом, потому что у соседа нет другого мотива продолжать свои действия, оказывается в выигрыше.) Хотя люди ценят молчание шантажиста и платят за него, его молчание не является продуктивной деятельностью. Его жертвы ничего не потеряли бы, если бы шантажист просто не существовал и тем самым не угрожал бы им. И они ничего не потеряли бы, если бы было известно, что обмен абсолютно невозможен. В соответствии с избранным нами подходом продавец такого молчания может законно брать деньги только за то, от чего он отказывается, сохраняя молчание. То, от чего он отказывается, не включает плату, которую он мог бы получить за воздержание от разглашения информации, но включает выплату, которую он мог бы получить от других за разглашение этой информации. Соответственно автор книги, обнаруживший информацию о другом человеке, которая способствовала бы продажам, будь она включена в книгу, имеет право назначить цену за отказ от включения этих сведений в книгу, если кто-нибудь (в том числе тот человек, которого касается эта информация) заинтересован в сделке. Он имеет право потребовать сумму, равную ожидаемой разнице в доходах от книги, содержащей эту информацию, и не содержащей ее; он не имеет права требовать максимальную сумму, которую он мог бы получить от того, кто покупает его молчание. Охранные услуги производительны и приносят выгоду получателю, а «предоставление крыши» непроизводительно. По сравнению с ситуацией, когда вы вообще не сталкиваетесь с рэкетирами, вы ничего не выигрываете, купив у рэкетиров отказ от причинения вам ущерба.
Таким образом, сфера применения наших прежних рассуждений о дележе выигрыша от добровольного обмена должна быть сужена так, чтобы включать только те обмены, в которых обе стороны получают выгоду, в том смысле, что являются рецепиентами продуктивной деятельности. Когда одна из сторон не получает выгоды, а лишь непродуктивное «обслуживание», было бы справедливо, чтобы она просто выплатила минимальную компенсацию, если другая сторона вообще имеет право на какую-либо компенсацию. Имеется категория случаев, когда выполняется только первое из условий непродуктивности обмена, а второе не выполняется: Х не стал богаче в результате обмена по сравнению с ситуацией, в которой Y не существовало бы вообще, но кроме продажи отказа от своих действий у Y есть и другой мотив. Если от того, что Y воздерживается от деятельности, Х получает только уменьшение вероятности того, что его граница будет нарушена (при этом намеренное нарушение такого рода запрещено), то Y должен получить компенсацию только за те невыгодные условия, в которые его ставит запрет именно тех действий, связанный с которыми риск достаточно серьезен, чтобы оправдать такого рода запрет.
Мы отвергли мнение о том, что запрет рискованной деятельности является нелегитимным и что следует с помощью предварительных соглашений или открытых переговоров побуждать людей к добровольным соглашениям об отказе от опасных действий. Но мы не должны интерпретировать наш случай просто как компенсацию за пересечение границы, которая ограждает рискованные действия другого человека, где предварительные переговоры не обязательны ввиду специфики этого случая (состоящей в том, что он не связан с продуктивным обменом). Дело в том, что это не объясняет, почему не все возвращаются на ту кривую безразличия, которую бы они занимали, если бы не было запрета; получать компенсацию должны только те, кто в результате запрета оказывается в невыгодных условиях по сравнению с нормальной ситуацией, и компенсировать им следует только эти сравнительные потери. Если запрет на рискованное действие имеет для кого-либо два отдельных следствия – во-первых, уменьшает его выигрыш, но не ставит в невыгодные условия по сравнению с остальными и, во– вторых, ставит его в невыгодные условия, принцип компенсации требует, чтобы компенсация была выплачена только за второй тип последствий. В отличие от обычного нарушения границ, в этих случаях компенсация не обязана поднимать человека до положения, в котором он находился до вмешательства. Чтобы такого рода компенсация могла рассматриваться в свете описанного принципа как обычная компенсация за нарушение границ, можно было бы попытаться переопределить или переместить границу так, чтобы она оказывалась нарушенной только тогда, когда в результате этого кто-то оказывается в невыгодных условиях по сравнению с остальными. Но для большей ясности не следует искажать нашего представления о данном случае выплаты компенсации, пытаясь приспособить его к другому случаю.
То, что не следует приравнивать компенсацию последствий запрета на рискованные действия к компенсации за нарушение границ, не препятствует, конечно, тому, чтобы вывести принцип компенсации из более глубоких принципов. Для целей, которые мы ставим перед собой в данном исследовании, можно без этого обойтись; точно так же мы можем обойтись без точной формулировки этого принципа. Необходимо лишь провозгласить верность некоторых принципов, в том числе принципа компенсации, обязав тех, кто накладывает запрет на связанные с риском действия, выплачивать компенсацию тем, кто оказался в невыгодных условиях по сравнению с остальными из-за того, что им было запрещено производить эти действия. Меня несколько смущает, что я выдвигаю и использую принцип, недостаточно глубоко проработанный в деталях, хотя непроработанные аспекты, на мой взгляд, не являются существенными для тех проблем, применительно к которым мы будем его использовать. Я думаю, у меня есть некоторые основания утверждать, что для начала можно оставить принцип в несколько нечетком виде; ключевой вопрос состоит в том, будет ли что-нибудь подобное работать. Многочисленные сторонники иного принципа, который мы подвергнем тщательному анализу в следующей главе, оказали бы моим словам ледяной прием, если бы догадывались, насколько более сурово я обойдусь с их принципом, чем со своим собственным. К счастью, они этого пока не знают.

ГЛАВА 5. ГОСУДАРСТВО
Запрет для частных лиц на принудительное обеспечение справедливости
«Независимому» может быть запрещено самостоятельно вершить правосудие ввиду того, что его процедуры известны как слишком рискованные и опасные – т.е. допускают больший (по сравнению с другими процедурами) риск наказания невиновного или чрезмерно сурового наказания виновного – или ввиду того, что относительно его процедур неизвестно, что они безопасны. (Если бы процедуры, применяемые «независимым», слишком часто оставляли без наказания виновного, они также были бы ненадежны, но по этой причине ему нельзя было бы запретить принудительное правоприменение в частном порядке.)
Рассмотрим эти случаи по очереди. Если процедуры «независимого» слишком ненадежны и подвергают других высокому риску (например, он устанавливает виновность человека, гадая на кофейной гуще), тогда (в том случае, если он занимается восстановлением справедливости часто) он может внушать страх всем, даже тем, кто не был его жертвой. Защищая себя в порядке самообороны, любой индивид вправе остановить чрезвычайно рискованную для других деятельность «независимого». Но конечно же необходимо предотвратить применение «независимым» его чрезвычайно ненадежных процедур, даже в том случае, если он не представляет собой постоянную опасность. Если известно, что «независимый» будет заниматься принудительным обеспечением своих прав, применяя ненадежные процедуры только один раз в десять лет, это не породит в обществе страх и тревогу. Следовательно, основанием для того, чтобы запретить очень редкое применение им своих процедур, не является необходимость предотвратить всеобщее некомпенсированное чувство страха, которого не было бы при наличии такого запрета.
Если бы «независимых» было много и все они были склонны наказывать ошибочно, то вероятности суммировались бы, что создавало бы опасную ситуацию для всех. Тогда у других людей появилось бы право объединиться и запретить всю совокупность таких действий. Но каким образом действовал бы такой запрет? Запретили ли бы они каждое из действий, по отдельности не вызывающих страха? Пребывая в естественном состоянии, посредством какой процедуры они могли бы отобрать из совокупности действий те, которые можно продолжать, и что давало бы им право на принятие таких решений? Никакая защитная ассоциация, сколь угодно доминирующая, не имела бы такого права. Ведь легитимные полномочия охранной ассоциации – это всего лишь сумма индивидуальных полномочий, переданных ассоциации ее членами или клиентами. Никакие новые права и полномочия при этом не возникают; любое право ассоциации можно разделить без остатка на личные права ее индивидуальных членов, поодиночке действующих в естественном состоянии. Объединение индивидов может иметь право совершить действие С, на которое не имеет права ни один из них в одиночку, если С идентично D и E, и лица, которые имеют право в одиночку делать D и Е, действуют совместно. Если бы некоторые права индивидов имели форму «ты имеешь право сделать А, если 51%, или 85%, или иной установленный процент остальных согласны с этим», тогда группа индивидов имела бы право сделать А, даже если бы ни у одного из членов группы по отдельности такого права не было. Но личных прав, которые имеют такую форму, не существует. Ни один человек или группа не имеют полномочий выбрать, кому из общей совокупности «независимых» будет позволено продолжать. Все «независимые» могут собраться и принять такое решение. Они могли бы, например, использовать какую-нибудь процедуру типа жребия, чтобы распределить на будущее некое количество (торгуемых?) прав на принудительное обеспечение частного правосудия, чтобы понизить общую опасность ниже порогового уровня. Трудность в том, что если так поступит много «независимых», то в интересах отдельного человека будет воздержаться от участия в общей договоренности. Ему будет выгодно продолжить свою рискованную деятельность по своему усмотрению, тогда как остальные подчинятся ограничению ради того, чтобы совокупность действий, включая в том числе действия человека, не присоединившегося к договоренностям, оказалась ниже опасного уровня. Дело в том, что остальные, скорее всего, оставят некоторый зазор между суммой своих действий и пороговым уровнем, так что у него будет возможность туда втиснуться. И даже если остальные оказались бы вплотную к пороговому уровню, так что его деятельность выводила бы совокупность в опасную зону, на каком основании можно было бы выделить именно его действия как подлежащие запрещению? Аналогично, в естественном состоянии в интересах любого индивида будет воздерживаться от участия в договоренностях, которые при его участии были бы единогласными: например, в договоре об образовании государства. Все, что индивиду может дать такая единогласная всеобщая договоренность, он может получить через сепаратные двусторонние договоры. Любой контракт, действительно нуждающийся в почти полном единодушии, любой контракт, являющийся по природе своей всеобщим, будет служить своим целям вне зависимости от того, участвует ли в нем данный конкретный индивид; поэтому в его интересах не связывать себя обязательством участия.
«Принцип честности»
Здесь нам пригодился бы, будь он адекватным, принцип, предложенный Гербертом Хартом, который (вслед за Джоном Ролзом) мы будем называть принципом честности [principle of fairness]. Этот принцип утверждает, что, когда группа индивидов участвует в справедливом и взаимовыгодном совместном проекте в соответствии с определенными правилами и тем самым ограничивает свою свободу так, чтобы это было выгодно всем, те, кто добровольно наложил на себя ограничения, имеют право на то, чтобы те, кто от этого выигрывает, поступили также . Согласно этому принципу получение выгод само по себе является достаточным для возникновения у человека обязательств (даже если он не выражает явно или неявно намерения сотрудничать). ЕСЛИ добавить к принципу честности тезис о том, что другие люди – те, по отношению к которым существуют обязательства, или их представители – имеют право принудительно обеспечивать выполнение обязательств, возникающих в силу этого принципа (включая обязательства ограничить свою деятельность), то группы людей в естественном состоянии, которые договорились о процедуре выбора тех, кто может осуществлять определенные действия, будут иметь законное право запретить «безбилетничество». Это право может оказаться критически важным для жизнеспособности подобных соглашений. Мы должны с предельной тщательностью исследовать столь важное право, тем более что оно в условиях естественного состояния, по-видимому, делает ненужным единодушное согласие на осуществление правления, основанного на принуждении! Оно достойно изучения еще и потому, что подходит в качестве контрпримера для моего утверждения о том, что на уровне группы никакие новые права «возникнуть» не могут; что объединенные индивиды не могут создать такие новые права, которые бы не являлись суммой прежде существовавших. Право принуждать других людей исполнять обязательство определенным образом ограничивать свое поведение могло бы проистекать из неких особых свойств этого обязательства или из некоего общего принципа, согласно которому разрешается принудительное обеспечение всех обязательств по отношению к другим людям. В отсутствие доводов в пользу особой природы этого обязательства, оправдывающей принуждение к его исполнению и, предположительно, возникающей из принципа честности, я начну с рассмотрения принципа, провозглашающего возможность принудительного обеспечения исполнения всех обязательств, а затем займусь вопросом об адекватности самого принципа честности. Если хотя бы один из этих принципов будет отвергнут, тогда право принуждать других к сотрудничеству в этих ситуациях рассыпается. Я докажу, что должны быть отвергнуты оба принципа.
Довод Герберта Харта в пользу существования естественного права зависит от конкретизации принципа, который провозглашает возможность принуждения к исполнению всех обязательств: то, что некто имеет перед вами особое обязательство [special obligation] сделать А (оно могло бы возникнуть, например, потому, что он пообещал вам сделать А), дает вам не только право рассчитывать, что он сделает А, но и право принудить его сделать А. Только на фоне ситуаций, в которых люди не имеют права принудить вас совершить А или другие действия, которые вы, возможно, пообещали совершить, мы можем понять, говорит Харт, смысл и цель особых обязательств. Поскольку у особых обязательств всегда есть смысл и цель, продолжает Харт, существует естественное право не быть принуждаемым к действию, за исключением ситуации наступления определенных особых условий; это естественное право является частью фона, на котором существуют особые обязательства.
Этот известный аргумент Харта озадачивает. Я могу освободить кого-нибудь от обязательства не принуждать меня делать А. («Сим освобождаю тебя от обязательства не принуждать меня сделать А. Теперь ты волен принудить меня сделать Л».) Но от того, что я так поступил, у меня не возникает обязательства сделать А. Поскольку Харт предполагает, что лежащее на мне по отношению к кому-либо обязательство сделать А дает этому человеку (влечет за собой) право принудить меня сделать А, и поскольку мы убедились, что обратное неверно, мы можем считать, что компонент «обязательство перед кем-то сделать нечто» является дополнением к наличию у этого кого-то права принудить вас сделать это. (Можем ли мы предположить, что этот различимый компонент существует, и не быть обвиненными в «логическом атомизме»?) Альтернативный взгляд, отвергающий предложение Харта включить право принуждения в понятие об обязательстве, мог бы исходить из того, что этот дополнительный компонент составляет все содержание обязательства перед кем-то сделать нечто. Если я не делаю этого, тогда (при прочих равных) я поступаю неправильно; контроль над ситуацией находится в его руках; у него есть возможность освободить меня от обязательства, если только он не обещал кому-то, что не будет делать этого, и т.д. Возможно, все это выглядит слишком эфемерным без дополнительного наличия права применить принуждение. Однако права на принуждение к исполнению сами по себе есть всего лишь права; т.е. разрешение сделать что-то и обязательства других людей не вмешиваться. Конечно, у индивида есть право принудительно обеспечить соблюдение этих дальнейших обязательств, но неясно, действительно ли включение «равна принуждение к исполнению укрепляет всю постройку, если оно с самого начала предполагается несущественным. Возможно, следует просто серьезно отнестись к сфере морали и представить себе, что один из компонентов имеет значение даже вне связи с принуждением к исполнению. (Это, разумеется, не следует понимать так, что этот компонент никогда не бывает связан с принуждением к исполнению!) С этой точки зрения можно объяснить смысл обязательств, не прибегая к представлению о праве на их принудительное обеспечение и, следовательно, не нуждаясь в существовании общего фона обязательств, которые не обеспечены принуждением, от которых данные обязательства отличаются. (Конечно, хотя рассуждение Харта не демонстрирует существование обязательства не использовать принуждения, последнее, тем не менее, может существовать.)
Помимо этих общих доводов против принципа возможности принудительного обеспечения всех особых обязательств можно придумать и другие головоломные случаи. Например, если я обещаю вам, что не убью кого-то, это не дает вам права принудить меня не делать этого, потому что у вас уже есть это право, хотя оно создает определенное обязательство перед вами. Или, если я предусмотрительно настою на том, чтобы прежде чем я пообещаю вам сделать А, вы сначала пообещаете не принуждать меня делать А и я первым получу от вас обещание, то утверждение о том, что, давая обещание, я дал вам право принудить меня сделать А, будет неубедительным. (Хотя можно рассмотреть ситуацию, которая возникнет, если я по глупости в одностороннем порядке освобожу вас от вашего обязательства передо мной.)
Если бы утверждение Харта о том, что смысл особых прав можно понять только на фоне непременного отсутствия принуждения, было обоснованным, то равно обоснованным представлялось бы утверждение, что только на фоне разрешенною принуждения мы можем понять смысл общих прав [general rights]. Согласно Харту у человека есть общее право делать А тогда и только тогда, когда для всех индивидов Р и Q верно следующее: Q не имеет права мешать Р делать А или принуждать его не делать А до тех пор, пока Р не дал Q особого права на это. Но не каждое действие можно подставить вместо А; у людей есть общие права на то, чтобы совершать только определенные виды действий. Поэтому можно было бы утверждать, что если должен быть смысл в обладании общими правами, в обладании правами совершать конкретный вид действия А, в том, чтобы другие люди были обязаны не принуждать вас не делать А, то этот смысл должен существовать на фоне контрастной ситуации, в которой у людей нет обязательства воздерживаться от того, чтобы принуждать вас делать или не делать некие вещи, т.е. в ситуации, в которой у людей нет общего права совершать действия вообще. Если Харт может доказать презумпцию отсутствия принуждения указанием на существование смысла особых прав, тогда он может с тем же успехом доказать отсутствие такой презумпции указанием на наличие смысла общих прав .
Аргумент в пользу обязательства, исполнение которого может обеспечиваться принуждением, состоит из двух частей: первая устанавливает существование обязательства, а вторая устанавливает возможность применения принуждения для его исполнения. Отбросив вторую часть (по крайней мере, поскольку принято считать, что она следует из первой), займемся предполагаемым обязательством сотрудничать с другими, которые ограничили свои действия в результате совместных решений. Принцип честности, как мы сформулировали его вслед за Хартом и Ролзом, вызывает возражения и является неприемлемым. Представим себе, что некоторые ваши соседи (всего их 364 взрослых человека) придумали сеть общественных репродукторов и решили создать систему общественных развлечений. Они вывешивают список имен, по одному на каждый день, включая ваше. В назначенный день (можно меняться с другими) человек должен дежурить по сети, выступать в качестве диджея, сообщать о новостях, рассказывать анекдоты и т.п. Через 138 дней, в каждый из которых кто-то был дежурным, пришел и ваш черед. Обязаны ли вы принять в этом участие? Вы получали выгоду от этого, время от времени открывали окно послушать, наслаждались музыкой, иногда смеялись над шутками. Другие люди на деле активно участвовали в этом проекте. Но обязаны ли вы откликнуться на призыв, когда настанет ваша очередь? Конечно, нет. Хотя вы получаете пользу от этой затеи, вы можете определенно знать, что 364 дня развлечений, которые устраивают другие, не стоят того, чтобы вы пожертвовали один день. Вы предпочли бы не иметь всего этого и не жертвовать одним днем, чем иметь и потратить на это целый день. Учитывая эти предпочтения, каким образом от вас могут потребовать участвовать в проекте, когда придет ваша очередь? Было бы прекрасно, если бы существовала радиостанция «Философская волна», чтобы ее всегда можно было включить и послушать какую-нибудь лекцию, например, поздно вечером, после трудного дня. Но это, возможно, не настолько привлекательно для вас, чтобы вы захотели потратить целый день на работу диктора. Могут ли другие, независимо от ваших желаний, создать ваши обязательства перед ними, просто начав транслировать эту программу? В нашем примере вы можете решить, что не будете включать радио, чтобы не получать выгоды, но в других ситуациях от выгоды невозможно уклониться. Если ваши соседи по очереди каждый день подметают улицу, на которой стоит ваш дом, должны ли вы взяться за метлу, когда придет ваш черед? Даже если вам не так уж важна чистота улицы? Должны ли вы всякий раз, проходя по улице, представлять себе, что повсюду грязь, чтобы не получать выгоду как «безбилетник»? Должны ли вы воздержаться от включения радио, чтобы не слышать философскую станцию? Должны ли вы подстригать лужайку перед домом так же часто, как ваши соседи?
По меньшей мере, желательно включить в принцип честности условие, что выгоды, которые человек получает от действий других, должны быть больше, чем издержки, которые он несет, исполняя свою часть общей работы. Как это себе представить? Выполняется ли это условие, если вы получаете удовольствие от ежедневного вещания местной радиостанции, но предпочли бы один день прогулок в лесу году прослушивания передач?
Для того чтобы вы были обязаны посвятить работе на местной радиосети целый день, не должно ли, по крайней мере, быть верным утверждение, что все, что вы могли бы сделать за день (за этот день или за любой другой, с которого вы могли бы перенести дела на этот день), менее предпочтительно для вас, чем возможность весь год слушать радио? Если бы единственной возможностью слушать радиопередачи было бы потратить день на участие в этом проекте, то чтобы выполнялось условие о выгодах, превышающих издержки, вы должны были бы предпочесть день работы на радио всем остальным доступным для вас в этот день возможностям.
Принцип честности все равно вызывал бы возражения, даже если бы его можно было изменить так, чтобы он включал это очень сильное условие. Ваши выгоды могут едва-едва покрывать издержки, которые вы несете из-за участия в общем деле, в то время как другие люди могут получать от этого дела намного больше выгоды – все они высоко ценят возможность слушать общественное радио. Если вы – человек, получающий наименьшую выгоду от этого проекта, обязаны ли вы делать для него столько же, сколько другие участники? Возможно, вы предпочли бы, чтобы все занялись другим общим делом, ограничив свое поведение и чем-то пожертвовав ради него? Да, при условии, что они не принимают ваш план (и тем самым ограничивая для вас возможности выбора из иных доступных вам вариантов), выгоды, получаемые вами от их предприятия, превосходят издержки, которые вы несете в результате вашего сотрудничества в нем. Но вы не хотите сотрудничать, в частности, потому что стремитесь привлечь их внимание к своему альтернативному предложению, которым они пренебрегли или которое, по вашему мнению, не оценили должным образом. (Например, вы хотите, чтобы они читали по радио Талмуд, а не философские тексты, которые они читают сейчас.) Тем, что вы окажете этой организации (их организации) поддержку в виде вашего сотрудничества, вы только уменьшите возможность изменить ее .
На первый взгляд принудительное обеспечение принципа честности вызывает возражения. Вы не можете решить отдать мне что-нибудь, например книгу, а затем отнять у меня деньги в уплату за нее, даже если мне ничего лучшего за эти деньги не купить. Еще меньше у вас оснований требовать с меня деньги, если ваша деятельность, в результате которой я обзавелся книгой, приносит выгоду и вам; предположим, что для вас лучшая зарядка – это забрасывать книжки в дома людей или что ваша деятельность с необходимостью приводит к такому побочному эффекту. Ничего не меняется и в том случае, если невозможность получить деньги за книги, которые неизбежно попадают в дома других людей в качестве побочного эффекта, делает ваше основное занятие, имеющее такой побочный эффект, нежелательным или слишком накладным. Индивид не может вне зависимости от того, каковы его цели, просто действовать таким образом, чтобы предоставлять людям блага, а потом требовать (или отбирать) у них деньги. И группа лиц тоже не может делать этого. Если вы не можете назначать цену и собирать деньги за блага, раздаваемые вами без предварительной договоренности, вы тем более не можете сделать этого по отношению к благам, раздача которых вам ничего не стоит, и совершенно бесспорно, что люди не должны платить вам за ничего не стоящие вам блага, которые к тому же им предоставили другие. И поэтому тот факт, что отчасти мы представляем собой «общественный продукт» в том смысле, что получаем выгоду от существующих паттернов и форм, созданных многочисленными действиями длинной последовательности давно забытых людей, форм, включающих институты, обычаи и язык (социальная природа которого может влиять на наше речевое поведение в духе идеи Витгенштейна о языковых играх), не создает у нас некоей общей текущей задолженности, которую существующее общество может собирать и использовать на свое усмотрение.
Не исключено, что можно сформулировать модифицированный принцип честности, который будет свободен от этих и других трудностей. Что представляется очевидным, так это то, что любой подобный принцип, если его удалось бы сформулировать, был бы настолько сложным и запутанным, что его нельзя было бы совместить с особым принципом, который легитимизировал бы принуждение к выполнению обязательств, возникающих в естественном состоянии, в соответствии с модифицированным принципом честности. Поэтому даже если бы модифицированный принцип честности можно было сформулировать непротиворечивым образом, то его нельзя было бы применить для устранения необходимости в получении согласия других людей на сотрудничество и ограничение их собственных действий.
Процессуальные права
Вернемся к нашему «независимому». Если вынести за скобки страх других людей, не являющихся «независимыми» (возможно, они будут не так уж сильно обеспокоены), разве не имеет права индивид, которому грозит наказание, защищаться? Должен ли он позволить сначала наказать себя и лишь потом взыскать компенсацию, если докажет, что наказание было несправедливым? Но кому докажет? Если он знает, что невиновен, не вправе ли он потребовать компенсации немедленно и принудительно обеспечить свои права на ее взыскание? И так далее. В рамках теории естественного состояния понятия процессуальных прав, публичного доказательства вины и прочее имеют очень неясный статус.
Можно было бы сказать, что у каждого человека есть право на то, чтобы его вина доказывалась посредством наименее опасной из известных процедур установления вины, т.е. такой, которая с наименьшей вероятностью признает невиновного виновным. Хорошо известны максимы по этому поводу, имеющие следующую форму: «лучше отпустить m виновных, чем осудить n невиновных». Для каждого n каждая максима будет устанавливать верхний предел коэффициента m/n. Она будет говорить: лучше m, но m+1 уже не лучше. (Для разных преступлений система может выбрать разные верхние значения коэффициента.) Исходя из совершенно неправдоподобного предположения, что нам точно известно, какова в каждой процессуальной системе вероятность признать виновным невиновного и невиновным виновного, мы выберем те, для которых долговременное соотношение двух видов ошибок наиболее близко (не превышая его) к максимальному значению, которое мы считаем приемлемым. Далеко не очевидно, каким должно быть значение этого коэффициента. Если лучше отпустить любое число виновных, чем осудить одного невиновного, то, чтобы реализовать это на практике, пришлось бы, вероятно, отказаться от системы наказаний вообще. Любая система, которую можно изобрести и которая иногда действительно кого-нибудь наказывает, будет включать некий ощутимый риск наказания невиновного, и она почти наверняка накажет невиновного, потому что через нее проходит очень много людей. И любую систему S можно преобразовать в другую, характеризующуюся меньшей вероятностью наказания невиновного, включив в нее, например, процедуру случайного выбора (типа игры в рулетку), в соответствии с итогом которой тот, кого система S признала виновным, будет действительно наказан с вероятностью всего 0,1. (Эта процедура является итеративной.)
Если человек утверждает, что методы «независимого» приводят к слишком высокой вероятности наказания невиновного, то как можно определить, какие вероятности слишком высоки? Можно себе представить, что каждый индивид рассуждает следующим образом: чем больше процессуальные гарантии, тем меньше вероятность, что меня осудят несправедливо, и тем больше вероятность, что виновный будет оправдан; значит, тем менее эффективно система сдерживает преступность и тем больше мои шансы стать жертвой преступления. Наиболее эффективна та система, которая минимизирует ожидаемую величину незаслуженного ущерба для меня, – как от несправедливого суда, так и от преступления, совершенного против меня. Если предположить – в качестве сильного упрощения, – что издержки от наказания по суду и от преступлений взаимно уравновешиваются, то было бы желательно, чтобы процессуальные гарантии были установлены ровно на том уровне, при котором любое их уменьшение вело бы к большему увеличению вероятности быть несправедливо осужденным по сравнению с уменьшением (благодаря дополнительному эффекту сдерживания) вероятности стать жертвой преступления; и при котором любое усиление гарантий в большей степени повышало бы вероятность для индивида стать жертвой преступления (благодаря уменьшению эффекта сдерживания), чем снижало бы его шансы быть несправедливо осужденным. Поскольку [функции] полезности у всех людей разные, нет оснований предполагать, что индивиды, занимающиеся такими расчетами ожидаемой ценности, сойдутся на одинаковом наборе процедур. Более того, некоторые из них могут считать наказание виновного как таковое настолько важным, что ради этого согласятся на более высокий риск быть наказанными. Эти люди будут считать недостатком системы высокую вероятность того, что виновный не будет наказан, и это отразится в их расчетах вне зависимости от влияния этого фактора на эффект сдерживания. По меньшей мере очень сомнительно, чтобы какие бы то ни было положения естественного права смогли (в теории и на практике) разрешить вопрос о том, какой вес следует придавать таким соображениям, или смогли бы обеспечить согласование того, как разные люди оценивают серьезность перспективы несправедливого наказания в сравнении с перспективой стать жертвой преступления (далее если и в том, и в другом случае с ними физически будет происходить одно и то же). Даже подходя к вопросу с предельной ответственностью, разные люди выскажутся в пользу разных процедур, имеющих различные вероятности того, что невиновный понесет наказание.
Представляется, что нельзя запретить кому-либо использовать процедуру только на том основании, что она дает чуть более высокую вероятность наказания невиновного, чем та, которую вы считаете оптимальной. В конце концов процедура, предпочитаемая вами, будет иметь ровно тот же недостаток относительно процедуры, предпочитаемой каким-нибудь другим человеком. И то, что вашу процедуру используют многие другие люди, дела не меняет. Представляется, что в естественном состоянии индивиды должны терпеть (т.е. не запрещать) использование процедур, «близких» к их собственной, но, по-видимому, они имеют право запрещать использование существенно более рискованных процедур. Острая проблема возникает, когда две группы считают, что их собственная процедура надежна, а процедура, которую применяет другая группа, – очень опасна. Представляется, что никакая процедура разрешения их разногласий, скорее всего, не будет работать; а использование непроцедурного принципа, в соответствии с которым группа, которая права, должна победить (а другая должна уступить), вряд ли приведет к миру, если каждая группа, твердо верящая в свою правоту, пойдет на принцип.
Когда два искренних и хороших человека расходятся во взглядах, мы склонны думать, что им следует согласиться на какую-либо процедуру урегулирования разногласий, которую оба сочтут заслуживающей доверия или честной. Здесь же мы видим, что это разногласие может распространиться на всю иерархическую последовательность процедур. Кроме того, в некоторых случаях человек откажется признавать неблагоприятное решение, полученное посредством такой процедуры, особенно если ущерб от неправильного решения оказывается даже большим, чем разрыв и издержки (включая насильственные столкновения), связанные с отказом, т.е. если неверное решение оказывается даже хуже, чем конфликт с человеком, находящимся по ту сторону баррикад. Страшно представить себе ситуацию, когда обе стороны считают, что конфликт лучше, чем неблагоприятное решение, вне зависимости от того, с помощью какой процедуры оно получено. Каждая сторона воспринимает ситуацию как такую, в которой она права и обязана действовать, а другая сторона должна сдаться. Нейтральная сторона ничего не добьется, обратившись к ним: «Смотрите, вы оба считаете, что вы правы, и если вы будете упорствовать, то столкновение неизбежно. Поэтому вам следует достичь согласия о какой-нибудь процедуре решения вопроса». Дело в том, что обе стороны убеждены, что конфликт лучше, чем возможность проигрыша. И одна из них может оказаться в этом права. Разве не должна она вступить в конфликт? Разве не она должна вступить в конфликт? (Конечно, каждая из сторон будет считать, что это именно она.) Во избежание этих болезненных проблем можно попытаться связать стороны обязательством подчиниться определенным процедурам, и будь что будет. (Не может ли получиться, что в результате применения процедур сами процедуры будут отвергнуты?) Некоторые рассматривают государство именно как такого рода механизм переноса бремени окончательных моральных решений, чтобы конфликты, подобные описанному выше, не могли возникнуть между индивидами. Но какого рода индивид смог бы подобным образом отречься от своих прав? Кто мог бы доверить все решения внешним процедурам и потом согласиться с любым решением? Возможность подобного конфликта – это часть условий человеческого существования. Хотя в естественном состоянии эта проблема неизбежна, при выработке соответствующих институциональных условий в естественном состоянии она может быть не более острой, чем в государстве, где она также существует . Сводя вопрос к соотношению выгод и издержек конфликта, этот текст серьезно упрощает проблему. Корректный принцип должен не ограничиваться простым сопоставлением издержек и выгод, а требовать, чтобы действие было морально приемлемым; не только чтобы моральные выгоды превышали моральные издержки, но и чтобы не существовало никакого другого доступного альтернативного действия с меньшими моральными издержками так, чтобы дополнительные моральные издержки рассматриваемого действия по отношению к альтернативе перевешивали его дополнительные моральные выгоды. (Детальное рассмотрение этих вопросов см.: Nozick, «Moral Complications and Moral Structures», Natural Lam Forum, 1968, pp. 1 – 50, особенно анализ принципа VII.) Можно продвинуться в понимании многих вопросов, если объединить такой принцип с теорией морального веса разных видов ущерба или неблагоприятного исхода, реализуемых с определенными заданными вероятностями, и получить в результате эксплицитно вероятностную версию этого принципа. Я упоминаю здесь только одно применение, которое не сразу приходит в голову. Часто предполагается, что единственный пацифистский подход, который представляет собой целостную моральную позицию, запрещает любые насильственные действия. Любой пацифистский подход, учитывающий степень эффективности пацифистских методов, обычно рассматривается как тактический (в отличие от морального). Но если пацифист исходит из того, что ведение или подготовка войны представляет собой моральное преступление ввиду наличия весьма эффективных ненасильственных методов (гражданское сопротивление, ненасильственная защита, сатьяграха и т.п.), то он формулирует целостную позицию, которая является моральной, и требует апелляции к фактам относительно эффективности пацифистских методов. Учитывая отсутствие определенности в вопросе эффективности различных действий (войн, пацифистских методов), принципом, которым следует руководствоваться при этическом анализе моральной допустимости непацифистских действий, является вероятностная версия кратко рассмотренного выше принципа (принцип VII). Вопрос о том, какие решения могут приниматься путем использования связывающих внешних процедур, имеет отношение к интересному вопросу о моральных обязательствах того, кто был осужден за преступление, в котором, как ему известно, он не виноват. Судебная система (предположим, что она не содержит нечестных процессуальных норм) осудила его на пожизненное заключение или смерть. Имеет ли он право бежать? Имеет ли он право нанести ущерб другому человеку, чтобы убежать из тюрьмы? Это совсем иной вопрос, чем вопрос о том, может ли индивид, который незаконно нападает (или участвует в нападении) на другого, оправдывать себя тем, что он совершил убийство в порядке самообороны, когда тот, на кого он нападал, защищая себя, подверг угрозе жизнь нападавшего. Здесь ответ один – «нет». Прежде всего напавший не должен был нападать; если бы он не напал, никто не угрожал бы его жизни, и эта угроза его никак не оправдывает. Его задача – выпутаться из этой ситуации, и если он не сумеет это сделать, то с точки зрения морали окажется в уязвимом положении. Зная, что их страна ведет захватническую войну, солдаты-зенитчики, защищающие военный объект, не имеют права в порядке самообороны стрелять по самолетам обороняющейся страны, которая действует в порядке самообороны, даже если самолеты летят прямо на них и собираются бомбить их. Принять решение о том, за правое ли дело он воюет, – это вопрос личной ответственности солдата; если он обнаружит, что вопрос запутан, неясен или ставит в тупик, он не имеет права переложить ответственность на своих командиров, которые, разумеется, скажут ему, что их дело – правое. Человек, который отказывается принимать участие в боевых действиях, может быть прав относительно того, что не участвовать в войне – его моральный долг; а если так, то не следует ли наказать другого, не протестующего солдата, за то, что он делает то, что противоречит его моральному долгу? Таким образом, мы возвращаемся к той идее, что каждый должен взять ответственность за свои действия на себя; мы отвергаем позицию морального элитаризма, что некоторые солдаты неспособны думать самостоятельно. (Разумеется, в них не поощряют способность думать самостоятельно, освобождая от всякой ответственности за действия, совершенные ими в рамках законов и обычаев войны.) Мы также не понимаем, почему политика является особой сферой человеческой деятельности. Точнее говоря, почему человек освобождается от ответственности за действия, совершаемые по политическим мотивам совместно с другими и под руководством или по приказу политических лидеров? До сих пор мы исходили из того, что вам известно, что избранная другим человеком процедура осуществления правосудия отличается от вашей в худшую сторону. Теперь предположим, что вы не знаете ничего определенного о его процедуре отправления правосудия. Имеете ли вы право остановить его в порядке самообороны или поручить это своему охранному агентству только потому, что вам или вашему агентству не известно, надежны ли его процедуры? Есть ли у вас право на то, чтобы вашу виновность или невиновность и соответственно наказание определяла система, известная как честная и заслуживающая доверия? Известная кому? Тем, кто ее применяет, может быть известно, что она честная и заслуживает доверия. Есть ли у вас право на то, чтобы вашу виновность или невиновность и соответственно наказание определяла система, известная вам как честная и заслуживающая доверия? Нарушены ли права индивида, если он считает заслуживающим доверия только гадание на кофейной гуще или если он не в силах сосредоточиться и разобраться в описании систем, используемых другими, и поэтому не знает, заслуживают они доверия или нет, и т.п. ? Можно считать государство авторитетом при разрешении сомнений относительно честности и надежности. Но, разумеется, нет никаких гарантий, что оно действительно разрешит сомнения (президент Йельского университета не считал, что «Черные пантеры» могут рассчитывать на беспристрастный суд), и нет никаких оснований предполагать, что оно решит эту задачу эффективнее, чем другой инструмент. Традиция естественных прав мало что говорит о том, какие в точности процессуальные права существуют в естественном состоянии, о том, каким образом встроено знание в различные компоненты принципов, устанавливающих требования к действиям человека, и т.п. При этом люди, находящиеся «внутри» этой традиции, не утверждают, что в ней отсутствуют процессуальные права, т.е. что человек не имеет права защищаться, если его пытаются подвергнуть не заслуживающей доверия или нечестной процедуре. Как имеет право действовать доминирующее агентство? Что в этом случае имеет право доминирующая защитная ассоциация запретить делать другим индивидам? Доминирующая защитная ассоциация может оставить за собой право решать, может ли та или иная судебная процедура применяться в отношении своих клиентов. Ассоциация может объявить, что накажет любого, кто применит к одному из ее клиентов процедуру, которую она находит ненадежной или нечестной, и действовать соответственно. Она накажет любого, кто применит к одному из ее клиентов процедуру, которую она уже оценила как ненадежную или нечестную, и будет защищать своих клиентов от попыток применить к ним подобную процедуру. Имеет ли она право объявить, что накажет любого, кто применит к одному из ее клиентов процедуру, которую она на момент наказания еще не одобрила как надежную или честную? Может ли она присвоить себе право заранее оценивать любую процедуру, которой предполагается подвергнуть клиента, так что будет наказан каждый, применивший к клиенту процедуру, еще не получившую одобрения защитной ассоциации? Очевидно, что индивиды сами по себе такого права не имеют. Сказать, что индивид вправе наказать любого, кто применяет к нему не получившую его одобрения судебную процедуру, означало бы, что преступник, не признающий ни одну судебную процедуру, имеет законное право наказать любого, кто попытался наказать его. Можно было бы предположить, что защитная ассоциация имеет право на это, потому что она не было бы пристрастна к своим клиентам в этом отношении. Но гарантий ее беспристрастности не существует. И ранее мы не смогли обнаружить, каким образом новое право такого рода могло бы возникнуть из комбинации предшествовавших ему прав отдельных индивидов. Мы должны сделать вывод, что защитные ассоциации, в том числе единственная и доминирующая, не имеют такого права. У каждого индивида, безусловно, есть право на то, чтобы была публично доступной или доступной лично ему информация, достаточная для демонстрации того, что судебная процедура, которую предполагается применить к нему, является честной и надежной (или не менее честной и надежной, чем другие процедуры, применяющиеся на практике). У него есть право на то, чтобы ему продемонстрировали, что его делом будет заниматься честная и достойная доверия система. В отсутствие доказательств этого он имеет право защищать себя и сопротивляться применению к нему малоизвестной системы. Когда информация находится в публичном доступе или доступна для него, у него есть возможность судить о том, насколько процедура является честной и достойной доверия . Он изучает эту информацию, и, если обнаруживает, что система достаточно честна и надежна, он должен ей подчиниться; а если поймет, что она нечестная и ненадежная, то имеет право сопротивляться. Его подчинение означает, что он отказывается наказывать другого человека за использование этой системы. Однако он может противиться проведению в жизнь конкретного решения этой системы на том основании, что он невиновен. Если он предпочитает не сопротивляться, ему необязательно сотрудничать с системой в процессе установления его виновности или невиновности. Поскольку его вина еще не установлена, на него нельзя давить и добиваться от него сотрудничества. Но благоразумие могло бы подсказать ему, что он увеличит шансы на оправдательный приговор, если будет сотрудничать, приводя доводы в свою защиту. Принцип заключается в том, что человек имеет право сопротивляться в порядке самозащиты, когда другие пытаются применить к нему ненадежную или нечестную судебную процедуру. Применяя этот принцип, человек будет сопротивляться тем системам, которые после добросовестного изучения он сочтет нечестными или ненадежными. Индивид имеет право уполномочить свое охранное агентство осуществить от его имени его право на защиту от любой процедуры, о которой не известно, что она является честной и заслуживает доверия, а также от любых нечестных и не заслуживающих доверия процедур. В главе 2 мы кратко описали процессы, приводящие к доминированию на данной территории одной защитной ассоциации или доминирующей федерации защитных ассоциаций, использующих правила для мирного разрешения взаимных конфликтов. Такая доминирующая защитная ассоциация запретит кому бы то ни было применять к ее членам любую процедуру, относительно которой нет достаточной информации в пользу того, что она является честной и заслуживающей доверия. Доминирующая ассоциация также запретит кому бы то ни было применять к ее членам заведомо не внушающие доверия или нечестные процедуры; следовательно, поскольку ее члены применяют этот принцип и достаточно сильны для этого, другим запрещено применять к членам ассоциации какие бы то ни было процедуры, которые ассоциация сочла нечестными или не заслуживающими доверия. Если пренебречь возможностями обхода системы, можно считать, что любой нарушитель этого запрета будет наказан. Защитная ассоциация опубликует список процедур, которые она считает честными и надежными (а может быть, и список ненадежных); и только отчаянный смельчак рискнет применить еще не получившую одобрения процедуру. Поскольку клиенты ассоциации будут рассчитывать на то, что она сделает все возможное, чтобы оградить их от не внушающих доверия процедур, ассоциация будет постоянно обновлять свой список, стремясь охватить все известные публике процедуры. Нас могут упрекнуть, что, выдвинув предположение о существовании процессуальных прав, мы слишком упростили себе задачу. Разве человек, который сам нарушил чужие права, имеет право на то, чтобы для установления этого факта использовалась честная и заслуживающая доверие процедура? Да, действительно, ненадежная процедура будет слишком часто признавать невиновного виновным. Но разве применение такой ненадежной процедуры к виновному нарушает какие-нибудь его права? Имеет ли он право, в порядке самозащиты, сопротивляться применению к нему такой процедуры? Но от чего он стал бы защищать себя? От слишком высокой вероятности наказания, которого он заслуживает? Для нашего анализа эти вопросы важны. Если виновный не имеет права защищать себя от таких процедур и не имеет права наказать того, кто применяет их против него, тогда имеет ли право его охранное агентство защищать его от этих процедур или наказать того, кто применил их к его клиенту, независимо от того, был ли клиент признан виновным (следовательно, даже если был)? Можно предположить, что агентство имеет право только на те действия, которые переданы ему его клиентами. Но если у виновного клиента нет такого права, он не может передать его агентству. Агентство, конечно, не знает, что его клиент виновен, тогда как сам клиент знает это (предположим). Но разве это различие в знаниях дает искомое отличие? Разве агентство в такой ситуации не должно исследовать вопрос о виновности своего клиента вместо того, чтобы действовать исходя из его невиновности? Разница в состоянии знаний агентства и клиента может привести к следующему различию. При некоторых обстоятельствах агентство имеет право защищать своего клиента от наказания, одновременно изучая вопрос о его виновности. Если агентство знает, что наказывающая сторона использовала надежную процедуру, оно соглашается с вердиктом о виновности клиента и не может вмешиваться, исходя из предположения о том, что клиент, возможно, невиновен. Если агентство признает процедуру ненадежной или не знает, насколько она надежна, ему не нужно исходить из предположения, что клиент виновен, и оно может само расследовать дело. Если в результате расследования оно устанавливает виновность клиента, оно позволяет его наказать. Логика защиты клиента от наказания довольно проста, если не считать вопроса о том, должно ли агентство компенсировать наказывающей стороне издержки, возникшие в результате необходимости отложить наказание на время, нужное для того, чтобы агентство убедилось в виновности своего клиента. Как представляется, охранное агентство должно выплатить компенсацию тем, кто использует сравнительно ненадежную процедуру, за любые неудобства, созданные вынужденным промедлением в реализации решения; а тем, кто использует процедуру, надежность которой неизвестна, оно должно заплатить полную компенсацию в случае, если процедура оказалась надежной, а в противном случае – компенсировать неудобства. (На ком лежит бремя доказательств в вопросе о надежности процедур?) Поскольку агентство имеет возможность возместить эти расходы (принудительно) за счет средств клиента, который заявлял о своей невиновности, это будет своего рода механизмом сдерживания ложных заявлений о невиновности.
Такая защита от ложных заявлений о невиновности может помешать некоторым невиновным людям, против которых говорят все факты, заявлять о своей невиновности. Такого рода случаев будет немного, но, чтобы их избежать, человека, которого признали виновным вне всяких обоснованных сомнений после того, как он заявлял о своей невиновности, можно было бы освободить от наказания за лжесвидетельство.
С предоставляемой агентством временной защитой от наказания все сравнительно ясно. Менее ясно, как следует действовать агентству после осуществления наказания. Если процедура была надежной, агентство ничего не предпринимает против тех, кто применил наказание. Но имеет ли право агентство наказать кого-либо, кто наказывает его клиента, исходя из того, что процедура была ненадежной? Может ли оно наказать этого человека независимо от того, виновен был его клиент или невиновен? Или оно должно провести собственное расследование с использованием собственной надежной процедуры, чтобы установить факт его вины или невиновности и наказать наказавших его клиента только в случае его невиновности? (Или так: если оно не сумеет доказать его виновности?) По какому праву охранное агентство могло бы объявить, что накажет любого, наказавшего его клиента в результате применения ненадежной процедуры, вне зависимости от виновности или невиновности своего клиента?
Человек, использующий ненадежную процедуру, а потом действующий в соответствии с ее результатами, навязывает другим риск независимо от того, дала ли его процедура осечку в конкретном случае. То же самое происходит, когда кто-то устраивает для другого человека русскую рулетку и после нажатия на спусковой крючок револьвер не стреляет. Охранное агентство имеет право относиться к тому, кто осуществляет правосудие на основе ненадежной процедуры, так же, как к любому, кто совершает опасные действия. В главе 4 мы рассмотрели ряд уместных в разных ситуациях реакций на опасные действия: запрет, компенсация тем, чьи границы были нарушены, и компенсация всем, кто подвергается риску нарушения границ. Не внушающий доверия правоприменитель либо совершает, либо не совершает действий, внушающих страх другим людям; и то, и другое могло бы иметь целью получить компенсацию за причиненный ранее ущерб или свершить возмездие . Человек, который использует ненадежную процедуру правоприменения и в результате совершает какие-то действия, не вызывающие страха, не будет наказан после этого. Если окажется, что человек, по отношению к которому он совершил эти действия, был виновен, а компенсация, которую он взыскал, – соразмерной, все останется без последствий. Если окажется, что человек, по отношению к которому тот совершил эти действия, невиновен, то ненадежный правоприменитель может быть принужден к выплате ему полной компенсации.
С другой стороны, не вызывающим доверия правоприменителям может быть запрещено налагать санкции, ожидание которых могло бы вселить в людей страх. Почему? Если применение санкций на основе ненадежных процедур будет происходить достаточно часто, чтобы породить всеобщий страх, такое ненадежное правоприменение может быть вообще запрещено, чтобы избежать общего некомпенсируемого страха. Не внушающий доверия правоприменитель может быть наказан за то, что он применил внушающую страх санкцию к невиновному, даже если он делает это редко. Но если он действует редко и не вселяет всеобщий страх, почему он может быть наказан за применение внушающих страх санкций к виновному? Наказание ненадежных правоприменителей за то, что они наказывают виновных, могло бы помочь отвратить их от использования своих ненадежных процедур по отношению к кому бы то ни было, а следовательно, и от их использования по отношению к невиновным. Но не любые средства, которые могли бы помочь в сдерживании активности ненадежных правоприменителей, можно использовать. Вопрос в том, правомерно ли было бы наказать постфактум ненадежного правоприменителя, если он наказал того, кто потом оказался виновным.
Никто не имеет права использовать сравнительно ненадежную процедуру, чтобы решить вопрос о том, наказывать ли другого человека. Ведь тот, кто использует такую систему, не может быть в достаточной степени уверен, что другой заслуживает наказания, а потому он не имеет права наказать его. Но как мы >можем утверждать это? Если другой человек совершил преступление, разве в естественном состоянии не у каждого есть право наказать его? А следовательно, в том числе у того, кто не знает, что данный человек совершил преступление. Здесь, как мне представляется, перед нами терминологическая проблема: как совместить эпистемологические факторы с правами. Следует ли нам сказать, что индивид не имеет права делать определенные вещи, пока не знает определенных фактов, или следует сказать, что он имеет такое право, но поступает неправильно, если реализует его, не узнав определенных фактов? Возможно, корректнее выбрать один из способов, но и с помощью другого способа мы можем сказать все, что мы пожелаем; существует простой перевод одного способа выражения в другой, и наоборот . Мы выберем второй способ; если уж на то пошло, в таком виде наш аргумент будет выглядеть менее убедительным. Если мы предположим, что каждый имеет право взять то, что украл вор, тогда, в этой терминологии, тот, кто забирает у вора краденую вещь, не зная, что она была украдена, имел право ее забрать; но поскольку он не знал, что у него было это право, ею поступок был неправильным и недозволенным. Хотя ни одно из прав первого вора не нарушено, второй этого не знал и поэтому действовал неправильно и недопустимым образом.
Вооружившись этой терминологической вилкой, можно предложить эпистемологический принцип нарушения границ: если действие А нарушило бы права индивида Q, если не соблюдено условие С, тогда тот, кто не знает, соблюдено ли С, не имеет права совершить действие А. Поскольку можно предположить, что все люди знают, что наказание человека является нарушением его прав, если он не виновен в преступлении, можно обойтись более слабым принципом: если кто-либо знает, что действие А нарушило бы права Q, если не соблюдено условие С, он не имеет права сделать А, если не знает, что условие С соблюдено. Для наших целей достаточно еще более слабой формулы: если кто либо знает, что действие А нарушило бы права Q, если не соблюдено условие С, он не имеет права сделать А, если он не удостоверился в выполнении С, использовав все возможные средства, которые позволяют точно убедиться в этом. (Такое ослабление консеквента позволяет также избежать различных проблем, связанных с эпистемологическим скептицизмом.) Любой имеет право наказать нарушителя этого запрета. Точнее говоря, у каждого есть право наказать нарушителя; но люди имеют право сделать это, только если сами не нарушат своими действиями этот запрет, т.е. если они сами, использовав все возможные средства, позволяющие это установить, убедились, что другой человек нарушил запрет.
С этой точки зрения то, что человек имеет право сделать, ограничено не только правами других. Ненадежный правоприменитель не нарушает прав виновного, но тем не менее он не имеет права его наказывать. Это дополнительное пространство создано эпистемологическими соображениями. (Данный вопрос мог бы оказаться перспективной областью для исследования, если бы можно было не погрязнуть в трясине соображений о «субъективном долженствовании» и «объективном долженствовании».) Заметьте, что в этой интерпретации человек не имеет права на то, чтобы его наказывали только на основании сравнительно надежной процедуры. (Хотя он может, если хочет, дать согласие на использование по отношению к нему менее надежной процедуры.) С этой точки зрения многие процессуальные права имеют источником не права того, по отношению к кому совершается действие, а моральные соображения относительно того или тех, кто совершает действие.
Я не вполне уверен, что здесь верно выбрана отправная точка. Возможно, тот, по отношению к кому совершается действие, имеет такие процессуальные права по отношению к тому, кто использует ненадежную процедуру. (Но в чем состоит жалоба виновного на ненадежную процедуру? Что она, скорее всего, накажет его несоответствующим образом? Нужно ли сделать так, чтобы тот, кто использует ненадежную процедуру, выплачивал компенсацию наказанному им виновному человеку за нарушение его прав?) Мы уже видели, что наш довод в пользу того, чтобы охранное агентство наказывало сторону, использующую ненадежную процедуру, за наказание клиента, был бы более убедителен, если бы это было так. Клиент мог бы просто уполномочить свое агентство делать все необходимое для обеспечения его процессуальных прав. В порядке вспомогательного аргумента мы показали, что наш вывод остается в силе даже без предположения о существовании процессуальных прав. (Мы не имеем в виду, что таких прав не существует.) И в том, и в другом случае охранное агентство может наказать человека, использующего ненадежную или нечестную процедуру, который (против воли клиента) наказал одного из его клиентов, независимо от того, виновен был клиент или нет, а значит, даже в том случае, если он виновен.
Монополия de facto
В соответствии с традицией теоретического мышления о государстве, которую мы кратко обсудили в главе 2, государство претендует на монополию на применение силы. Появился ли уже в нашем описании доминирующего охранного агентства какой-либо элемент монополии? Каждый имеет право защищать себя от неизвестных или ненадежных процедур и наказать тех, кто использует или пытается использовать такие процедуры по отношению к нему. В качестве представителя клиента защитная ассоциация имеет право делать это для своих клиентов. Она признает, что каждый индивид, в том числе те, кто не присоединился к ассоциации, имеет это право. Пока что никаких претензий на монополию нет. Конечно, в полномочиях ассоциации есть универсальный элемент: право определять качество всех процедур вне зависимости от того, кем они применяются. Но она не претендует на то, чтобы быть единственной, кто обладает этим правом, – оно есть у каждого. Поскольку не утверждается, что есть некое право, принадлежащее ассоциации и только ей, нет и притязаний на монополию. Тем не менее в отношении своих собственных клиентов ассоциация применяет и принудительно обеспечивает те права, которые она признает за всеми. Она считает свои собственные процедуры надежными и честными. У нее будет проявляться выраженная тенденция считать все иные процедуры или даже «те же самые», но применяемые другими, ненадежными или нечестными. Но нет нужды предполагать, что ассоциация исключает всякую иную процедуру. У каждого есть право защищаться от процедур, которые не являются честными и надежными или не известны в качестве таковых. Поскольку доминирующая защитная ассоциация считает собственные процедуры надежными и честными и полагает, что это общеизвестно, она не позволит никому защищаться от них; это означает, что она накажет каждого, кто так поступит. Доминирующая защитная ассоциация будет действовать свободно, основываясь на своем понимании ситуации, тогда как все остальные будут не в состоянии делать это безнаказанно. Хотя монополия не объявлена, доминирующая ассоциация занимает уникальную позицию в силу своего могущества. Она и только она принудительно обеспечивает запрет на практикуемые другими процедуры отправления правосудия так, как считает нужным. Она не претендует на право произвольно вводить запреты для других людей; она объявляет только о своем праве запретить любому человеку использовать против ее клиентов процедуры, обладающие доказанными дефектами. Но когда она, с ее точки зрения, действует против действительно дефектных процедур, другие люди могут видеть в этом действия против того, что ассоциация считает дефектными процедурами. Лишь она одна будет действовать свободно против того, что считает дефектными процедурами, что бы ни считали остальные. В качестве самого могущественного «применителя» принципов, право на правильное применение которых она признает за каждым человеком, она обеспечивает санкцией выполнение своей воли, которую, глядя «изнутри», считает правильной. Из силы ассоциации проистекает ее практическое положение как правоприменителя последней инстанции и судьи последней инстанции в отношении ее клиентов. Заявляя лишь об универсальном праве действовать правильно, она действует правильно, со своей точки зрения. Она одна находится в положении, которое позволяет ей действовать, исключительно руководствуясь своей точкой зрения.
Представляет ли собой монополию это исключительное положение? Доминирующая защитная ассоциация не претендует на исключительное обладание каким-либо правом. Но ее сила приводит ее к тому, что она оказывается единственным агентом, который действует на всем поле, чтобы принудительно обеспечить конкретное право. Дело не просто в том, что она случайно оказывается единственным субъектом, способным реализовать право, обладание которым она признает за всеми; природа этого права такова, что как только возникает доминирующая сила, только она будет на деле пользоваться этим правом. Дело в том, что это право включает право удержать других от неправильного пользования этим правом, и только доминирующая сила будет иметь возможность использовать это право против всех остальных людей. Здесь самое подходящее место для использования понятия монополии de facto; она не является монополией де-юре, потому что не является результатом уникального акта, предоставившего ей какое-то исключительное право, в то время как все остальные лишены такой привилегии. Разумеется, другие охранные агентства могут выйти на рынок и попытаться отбить клиентов у доминирующего охранного агентства. Они могут попытаться сменить его в качестве доминирующей организации. Но то, что оно уже доминирует на рынке, дает доминирующему агентству значительное рыночное преимущество в деле конкуренции за клиентов. Доминирующее агентство может гарантировать клиентам то, что не в состоянии сделать конкуренты: «В отношении наших клиентов будут применяться только те процедуры, которые мы считаем корректными».
Сфера деятельности доминирующего охранного агентства не распространяется на ссоры не-клиентов между собой. Охранное агентство, по-видимому, не имело бы права вмешаться, если один «независимый» собирался применить свою процедуру правосудия к другому «независимому». У него было бы право, как и у всех нас, помочь сопротивляющейся жертве, права которой находятся под угрозой. Но поскольку оно не имеет права вмешаться по патерналистским мотивам, то в случае, если бы оба «независимых» были удовлетворены своей процедурой правосудия, их конфликт не дело охранного агентства. Это не доказывает того, что доминирующая защитная ассоциация не является государством. Государство тоже могло бы воздержаться от участия в спорах, все участники которых предпочли бы выйти из-под юрисдикции государственного аппарата. (Хотя для людей было бы более трудным делом частично выйти из-под юрисдикции государства, выбрав негосударственную процедуру для разрешения конкретного конфликта. Дело в том, что в ходе такого частного урегулирования, апелляции при их реакции на его результат, могли бы оказаться затронуты и такие области, которые не все заинтересованные стороны добровольно исключили из сферы полномочий государства.) Разве каждому государству не следовало бы (и не обязано ли оно) предоставить гражданам такую возможность?

Защищая других
Если охранное агентство считает используемые «независимыми» процедуры принудительного обеспечения их прав недостаточно надежными и честными, когда речь идет о его клиентах, оно запретит «независимым» такое самообслуживание в сфере правоприменения. Основанием для этого запрета является то, что самообслуживание в сфере правоприменения является источником опасности для клиентов агентства. Поскольку запрет делает абсолютно несерьезными угрозы со стороны «независимых» наказать клиентов, нарушающих их права, он лишает их возможности защитить себя от ущерба и ставит в невыгодное положение в их повседневной жизни и деятельности по сравнению с клиентами. Однако вполне возможно, что деятельность «независимых», включая самостоятельное правоприменение, будет происходить без нарушения чьих-либо прав (если оставить в стороне вопрос о процессуальных правах). Согласно сформулированному в главе 4 принципу компенсации в этой ситуации лица, провозгласившие запрет и получающие от него выгоду, должны выплатить компенсацию тем, кто поставлен запретом в неблагоприятные условия. Таким образом, клиенты охранного агентства должны компенсировать «независимым» то ухудшение их положения по сравнению с остальными, причиной которого стал запрет на самостоятельное обеспечение прав санкциями в отношениях с клиентами агентства. Несомненно, наименее затратным способом компенсации было бы предоставление «независимым» бесплатных услуг по защите в ситуациях конфликта между ними и платными клиентами охранного агентства. Это будет дешевле, чем оставить их без защиты от нарушений их прав (т.е. не наказывать клиентов, нарушающих их права), а потом пытаться покрыть им ущерб от нарушения прав (и ущерб от того, что они были поставлены в положение, создающее условия для нарушения их прав). Если бы это не было дешевле, люди не покупали бы услуги охранных служб, а экономили бы деньги и за счет этого покрывали бы свои потери, возможно, создав для этого страховой пул.
Должны ли клиенты охранного агентства платить за охранные услуги для «независимых» (в отношениях с его клиентами)? Могут ли они настоять на том, чтобы «независимые» сами покупали эти услуги? В конце концов процедуры самостоятельного правоприменения для «независимого» были бы связаны с издержками. Принцип компенсации не требует от тех, кто запрещает эпилептику водить машину, полностью оплачивать его расходы на такси, личного шофера и т.п. Если бы эпилептику было разрешено водить машину, у него тоже были бы расходы: на покупку автомобиля, страховку, бензин, ремонт и ухудшение состояния здоровья. Чтобы компенсировать ухудшение положения, тем, кто запрещает, следует заплатить только ту сумму, которая покрывает сравнительные неудобства его положения вследствие запрета, минус расходы, которые бы он нес, если бы запрета не было. Тем, кто вводит запрет, не нужно оплачивать полную стоимость такси; они должны выплатить только ту сумму, которой в сочетании с непроизведенными расходами на собственный автомобиль достаточно для оплаты такси. Они могут обнаружить, что им дешевле предоставить не финансовую компенсацию неудобств, а компенсацию в натуральном виде; они могут организовать предоставление каких-то услуг, которые полностью устраняют или уменьшают сравнительные неудобства, компенсируя в денежной форме только остаток.
Если запрещающая сторона выплачивает жертве запрета денежную компенсацию, покрывающую неблагоприятность ее ситуации минус расходы, которых потребовала бы запрещаемая деятельность, не будь она запрещена, этой суммы может быть недостаточно, чтобы жертва запрета преодолела возникшие вследствие запрета затруднения. Если бы затраты на осуществление запрещенной деятельности были чисто денежными, индивид мог бы присоединить компенсационные выплаты к непотраченным деньгам и приобрести эквивалентную услугу. Но если его издержки не были бы чисто денежными, а включали бы его усилия, время и т.п., как в случае с «независимыми» и самостоятельным обеспечением прав санкцией, то денежной выплаты не хватило бы на то, чтобы преодолеть последствия неблагоприятного положения, купив эквивалент того, что ему запрещено. Если бы у «независимого» были другие финансовые ресурсы, которые он мог бы использовать, не ухудшая своего положения относительно остальных, то выплат по описанному выше принципу было бы достаточно, чтобы его положение не ухудшилось. Но если у него нет дополнительных финансовых ресурсов, охранное агентство не имеет права заплатить ему меньше, чем стоит его самый дешевый охранный полис, потому что иначе «независимый» либо останется беззащитным против злоупотреблений со стороны клиентов агентства, либо должен будет пойти работать на рынок зарабатывать недостающую для оплаты полиса сумму. Этому индивиду (из-за запрета попавшему в тяжелую финансовую ситуацию) агентство должно возместить разницу между денежной стоимостью незапрещенной для него деятельности и суммой, необходимой для покупки того, что уравновесит или компенсирует причиненные ему помехи. Тот, кто запрещает, должен полностью предоставить компенсацию – в натуре или деньгами, – достаточную для преодоления созданных запретом неблагоприятных условий. Тем, кто может купить для себя охранные услуги, не испытывая затруднений, выплачивать компенсацию не нужно. Тем, кто находится в более стесненных обстоятельствах, для кого соответствующая деятельность до запрета не была связана с финансовыми расходами, агентство должно покрыть разницу между средствами, которые они могут сэкономить в случае отсутствия препятствия, создаваемого запретом, и стоимостью охранных услуг. Тем, для кого незапрещенная деятельность была связана с какими-то финансовыми расходами, запрещающая сторона должна предоставить дополнительные денежные средства (сверх того, что этот человек может сэкономить в случае отсутствия препятствия, создаваемого запретом), необходимые для компенсации неблагоприятных последствий запрета. Если компенсация предоставляется натурой, запрещающая сторона может выставить жертве запрета, находящейся в стесненных финансовых обстоятельствах, счет на сумму его денежных расходов на незапрещенную деятельность при условии, что эта сумма не больше, чем цена услуги . Будучи фактически единственным поставщиком на рынке, доминирующее охранное агентство должно предложить в качестве компенсации разницу между ценой своих услуг и денежными расходами на самостоятельное правоприменение для жертвы запрета. Оно почти во всех случаях получит эти деньги обратно в качестве частичной платы за охранный полис. Само собой разумеется, что все эти сделки и запреты относятся только к тем, кто использует ненадежные или нечестные правоприменительные процедуры.
Таким образом, доминирующее охранное агентство должно предоставлять «независимым» (т.е. всем, кому оно запрещает заниматься самостоятельным правоприменением в отношении его клиентов на том основании, что применяемые этими людьми процедуры являются ненадежными или нечестными) услуги по охране от своих клиентов; некоторым из них ему придется предоставлять эти услуги по более низкой цене, чем всем остальным. Конечно, «независимые» имеют право отказаться платить и обходиться без этих компенсаторных услуг. Если доминирующее охранное агентство будет оказывать «независимым» охранные услуги на таких условиях, не приведет ли это к тому, что его клиенты откажутся от обслуживания в качестве клиентов, чтобы получать его услуги бесплатно? Вряд ли таких случаев будет много, потому что компенсация выплачивается только тем, кто не в состоянии был бы заплатить агентству, не испытав серьезных затруднений, а ее величина рассчитана таким образом, что если ее сложить с суммой, эквивалентной непроизведенным индивидом денежным расходам на самостоятельное правоприменение, а также с суммой, которую данный индивид мог бы заплатить без труда, полученной суммы хватило бы на самый дешевый полис. Более того, агентство защищает тех «независимых», которым оно компенсирует неблагоприятные последствия запрета, только от своих платных клиентов, по отношению к которым «независимым» запрещено самостоятельное правоприменение. Чем больше безбилетников, тем приятнее быть клиентом, всегда находящимся под защитой агентства. Этот фактор, в сочетании с остальными, способствует уменьшению количества безбилетников и сдвигает равновесие в сторону ситуации, в которой почти все покупают услуги агентства.
Государство
В главе 3 мы поставили перед собой задачу показать, что доминирующая на какой либо территории защитная ассоциация удовлетворяет двум ключевым необходимым условиям для того, чтобы считаться государством: она 1) имеет монополию требуемого вида на использование силы в пределах этой территории и 2) защищает на этой территории права каждого человека, даже если этого можно достичь только путем «перераспределения». Именно из-за этих ключевых свойств анархисты-индивидуалисты осуждают государство как аморальный институт. Мы также поставили перед собой задачу показать, что эти элементы монополии и перераспределения сами по себе морально оправданы, показать, что переход от естественного состояния к ультраминимальному государству (элемент монополии) морально оправдан и не нарушает ничьих прав и что переход от ультраминимального государства к минимальному (элемент «перераспределения») также морально оправдан и не нарушает ничьих прав.
Доминирующее на какой-либо территории охранное агентство целиком и полностью удовлетворяет двум необходимым ключевым условиям, чтобы называться государством. Оно является единственным субъектом, способным силой обеспечить запрет на использование другими ненадежных правоприменительных процедур (по мере их выявления), и, кроме того, осуществляет надзор за процедурами. Кроме того, это агентство защищает тех не-клиентов в рамках своей территории, которым оно запретило самостоятельно обеспечивать санкцией свои права в отношениях с его клиентами, даже если их защиту должны финансировать (на первый взгляд через перераспределение) сами клиенты. К тому, чтобы так поступать, агентство морально обязывает принцип компенсации, который требует от тех, кто, действуя в целях самозащиты и для повышения собственной безопасности, запрещает другим совершать рискованные действия, которые на практике могут оказаться безвредными , компенсировать неблагоприятные условия, создаваемые запретом для тех, на кого распространяется запрет.
В начале главы 3 мы отметили, что ответ на вопрос о том, будет ли предоставление защитных услуг одним людям за счет других носить «перераспределительный характер», зависит от причин этих действий. Теперь мы видим, что эти действия могут не являться перераспределительными, поскольку их можно оправдать не связанными с перераспределением причинами, вытекающими из принципа компенсации. (Вспомните, что термин «перераспределительный» применим к причинам, породившим какую-либо практику или институт, а к самому институту – только для краткости.) Для большей наглядности можно представить себе, что охранные агентства предлагают два типа охранных полисов: первый – предоставляющий защиту от рискованных видов осуществления правосудия в частном порядке, а второй – не предоставляющий такой услуги, а обеспечивающий защиту только от воровства, физического насилия и т.п. (предположим, что в ходе частного осуществления правосудия таких вещей не происходит). Поскольку запрет на частное правоприменение установлен только в интересах клиентов – держателей полисов первого типа, то платить компенсацию за неблагоприятные условия, создаваемые этим запретом для «независимых», должны будут только они. Держатели только полисов второго типа не должны будут оплачивать охранные услуги для других людей, потому что нет ничего такого, что они должны были бы компенсировать. Поскольку причины, по которым люди будут желать оградить себя от частного отправления правосудия, очень серьезны, почти все покупатели охранных услуг, несмотря на дополнительные расходы, будут приобретать полис первого типа и вследствие этого вносить свой вклад в предоставление защиты «независимым».
Мы справились с нашей задачей и объяснили, как государство может возникнуть из естественного состояния так, что ничьи права не будут нарушены. Моральные возражения анархистов-индивидуалистов против минимального государства преодолены. Оно не представляет собой несправедливого навязывания монополии; монополия de facto возникает сама собой в процессе типа «невидимой руки», с использованием морально приемлемых средств, без нарушения чьих-либо прав и без чьих-либо претензий на особые права, которых лишены другие. А в требовании, чтобы клиенты этой монополии de facto оплачивали услуги по защите тех, кому они запрещают самостоятельно обеспечивать свои права санкцией, нет ничего аморального, напротив, это моральное требование, вытекающее из описанного в общих чертах в главе 4 принципа компенсации.
В главе 4 мы подробно обсудили возможность запрета тем или иным людям совершать действия, если у них отсутствуют средства, чтобы компенсировать другим возможные вредные последствия этих действий или если их ответственность, которая может наступить в результате этих действий, не застрахована на сумму, достаточную для уплаты компенсации. Если этот запрет правомерен, то согласно принципу компенсации лица, на которых он распространяется, должны были бы получить компенсацию за навязанные им неблагоприятные условия и смогли бы на эти деньги купить себе страховку! Компенсацию получили бы только те, кто оказался в неблагоприятных условиях вследствие запрета, иными словами, те, у кого нет ресурсов, которые они могли бы потратить на страхование ответственности, не ухудшив серьезно своего материального положения. Когда эти люди тратят компенсационные выплаты на страхование ответственности, это эквивалентно бесплатному общественному предоставлению им этой услуги. Она предоставляется только тем, кто не в состоянии купить ее сам, и покрывает только рискованные действия, подпадающие под принцип компенсации, – те действия, которые правомерно запрещены, если они не застрахованы (при условии, что за неблагоприятные условия, которые являются следствием запрета, выплачивается компенсация), действия, запрет которых поставил бы людей в неблагоприятное положение по сравнению с другими. Предоставление такой страховки почти наверняка было бы наиболее дешевым способом компенсировать неблагоприятные условия от запрета для тех, чьи действия представляют для других нормальный уровень опасности. Поскольку в этом случае они были бы застрахованы от риска ответственности за нанесение ущерба другим людям, эти действия не были бы им запрещены. Таким образом, мы видим, что если бы было легитимно запрещать некоторые действия тем, кто не застраховал ответственность, и если бы это было сделано, то в результате следования бескомпромиссно либертарианским моральным принципам возникло бы еще одно свойство государства, кажущееся перераспределительным! (Восклицательный знак обозначает мое изумление.)
Является ли доминирующее на какой-то территории охранное агентство территориальным государством? В главе 2 мы видели, насколько трудно точно сформулировать идею монополии на применение силы так, чтобы полученное определение не рассыпалось при предъявлении очевидных контрпримеров. Обычно объясняется, что понятие монополии нельзя использовать для получения достоверного ответа на наш вопрос. Найденное в каком-либо тексте тщательно сформулированное определение может быть принято нами только в том случае, если это определение пригодно для применения в столь же сложных случаях, как рассмотренные нами, и с успехом применялось для анализа широкого спектра таких случаев. Никакая классификация не может дать полезного ответа на наш вопрос попутно, в результате счастливой случайности.
Рассмотрим следующее дискурсивное описание, принадлежащее перу антрополога:
«Концентрация всей физической силы в руках центральной власти – это главная функция государства [state] и его определяющая характеристика. Для наглядности рассмотрим, чего нельзя сделать при государственной форме правления: в обществе, управляемом государством, никто не может отнять у другого жизнь, нанести ему телесные повреждения, посягнуть на его собственность или причинить ущерб его репутации иначе как с разрешения государства. Должностные лица государства имеют полномочия отнять у человека жизнь, подвергнуть его телесным наказаниям, конфисковать его собственность в порядке взыскания штрафа или экспроприации, а также повлиять на положение и репутацию любого члена общества.
Из этого не следует, что в безгосударственных обществах можно безнаказанно отнимать жизнь. Но в таких обществах (например, у бушменов, эскимосов и в племенах центральной Австралии) центральной власти, которая защищала бы семьи от преступников, не существует или она слаба, проявляется от случая к случаю, а в племени кроу и в других индейских племенах западных прерий она применялась только эпизодически. Семья или индивид в безгосударственных обществах защищены неэксплицитными средствами, т.е. участием всех членов группы в наказании правонарушителя, спорадическим или временным применением силы, которая перестает быть необходимой (и, следовательно, перестает использоваться), когда непосредственная причина для ее применения устранена. Государство располагает инструментами для подавления того, что общество считает правонарушениями или преступлениями: полицией, судами, тюрьмами, учреждениями, которые эксплицитно специализируются на этом виде деятельности. Более того, эти учреждения стабильны в рамках общества, и их существование является постоянным.
Когда в Древней Руси сформировалось государство, князь присвоил себе власть накладывать пени и причинять физические страдания и смерть, а всем остальным запретил такие действия. Он в очередной раз подтвердил монопольную природу государственной власти, отняв ее у всякого другого индивида или сообщества. Если один человек причинял ущерб другому без специального разрешения князя, это было преступлением, и преступник подвергался наказанию. Более того, князь мог делегировать свои властные полномочия только явным образом. Группа подданных, получавших такую защиту, была, разумеется, точно определена; конечно, не все подданные князя были защищены подобным образом.
Никакому отдельно взятому человеку или группе не занять место государства; оно действует только напрямую или делегируя полномочия явным образом. Государство, делегировав полномочия, делает того, кому они делегированы, агентом (органом) государства. Полицейские, судьи, тюремщики получают полномочия на принуждение, в соответствии с принятыми в обществе нормами, непосредственно от центральной власти; точно так же обстоит дело со сборщиками налогов, военными, пограничниками и др. Властная функция государства опирается на его господство над этими силами, которые являются его агентами» .
Автор не утверждает, что все перечисленные им черты являются необходимыми признаками государства; отклонение по одному признаку не было бы доказательством того, что доминирующее на некоторой территории охранное агентство не является государством. Нет сомнений, что доминирующее агентство обладает почти всеми описанными признаками, а наличие постоянной структуры управления, штат которой укомплектован специалистами, толкает его все дальше – в направлении к государству – от того, что антропологи называют безгосударственным обществом. На основании многих текстов, подобных процитированному выше, его можно было бы назвать государством.
Можно сделать вполне убедительный вывод, что доминирующая на некоторой территории защитная ассоциация является государством на этой территории только в том случае, если территория относительно велика и на ней живет не три с половиной человека. Мы не утверждаем, что каждый индивид, который в условиях анархии имеет монополию на использование силы в пределах собственного участка площадью в четверть акра, является государством этой четверти акра; не являются государством и три жителя какого нибудь крошечного островка. Всякие попытки определить пороговую величину населения и территории, необходимых для существования государства, – напрасное и бесполезное занятие. Кроме того, мы имеем в виду случаи, когда почти все обитатели территории являются клиентами доминирующего агентства, а «независимые» в случае конфликтов с агентством и его клиентами занимают подчиненное положение. (Мы привели доводы в подтверждение того, что именно это и произойдет.) Гораздо более интересный вопрос состоит в следующем: каким именно должен быть процент клиентов и насколько подчиненным, с точки зрения соотношения сил, должно быть положение «независимых». Но тут я мало что интересного могу сказать.
Еще одно необходимое условие для существования государства мы установили в главе 2 в ходе анализа веберовской традиции, а именно, что государство объявляет себя единственным субъектом, который санкционирует применение насилия. Доминирующая защитная ассоциация ни на что подобное не претендует. Может быть, после того, как мы описали положение доминирующей защитной ассоциации и убедились, насколько точно оно соответствует представлениям антропологической теории, следует ли нам ослабить сформулированное Вебером необходимое условие таким образом, чтобы оно включило монополию de facto, которая является единственным реальным судьей в вопросе о допустимости насилия на некоторой территории и обладает правом (строго говоря, принадлежащим всем) принимать решения по этому вопросу и действовать на их основании? Доводы в пользу такого подхода очень убедительны, и это чрезвычайно желательно и уместно. Таким образом, мы делаем вывод, что описанная нами защитная ассоциация, доминирующая на некоторой территории, является государством. Но чтобы читатель не забывал о том, что мы слегка ослабили веберовское условие, время от времени мы будем называть доминирующее охранное агентство «образованием, подобным государству», а не просто «государством».
Объяснение возникновения государства с позиции «невидимой руки»
Смогли ли мы объяснить с позиции «невидимой руки» (см. главу 2) возникновение государства из естественного состояния? Дали ли мы объяснение государства с позиции «невидимой руки»? Права, принадлежащие государству, в естественном состоянии уже принадлежали каждому индивиду. Эти права не нуждаются в объяснении с позиции «невидимой руки», так как они уже целиком содержались в составных частях объясняемого. Мы также не давали с позиции «невидимой руки» объяснения тому, каким образом государство приобретает права, уникальные для него. Это очень удачно; раз у государства нет никаких особых прав, то и объяснять ничего не надо.
Мы объяснили, каким образом эгоистичные и рациональные действия индивидов в локковском естественном состоянии, безо всякого сознательного стремления к тому, будут приводить к возникновению охранных агентств, каждое из которых будет доминировать на какой– то географической территории; каждая территория получит либо одно доминирующее агентство, либо несколько агентств, объединенных в федерацию и образующих, в сущности, одно агентство. Мы также объяснили, каким образом, не претендуя ни на какие исключительные права, доминирующее на некоторой территории охранное агентство неизбежно займет исключительное положение. Хотя у каждого индивида есть право, действуя корректно, запрещать другим нарушать права (в том числе право индивида не быть наказанным, пока не доказана его вина), только доминирующая защитная ассоциация будет иметь возможность без разрешения обеспечивать корректность так, как она считает нужным. Ее сила делает ее арбитром в вопросах справедливости; она определяет, с целью назначения наказания, что именно считается нарушением корректности. Наше объяснение не предполагает по умолчанию и не утверждает, что прав тот, кто сильнее. Но сильный действительно способен обеспечить соблюдение запрета, даже если никто не считает, что у него есть особое право на осуществление в мире своих собственных представлений о том, применение каких запретов корректно.
Наше объяснение этой монополии de facto есть объяснение с позиции «невидимой руки». Если государство является институтом, (1) который имеет право принудительно обеспечивать права, запрещать представляющее опасность частное осуществление правосудия, принимать решения об опасности тех или иных частных процедур правоприменения и т.д. и (2) который на практике является на данной географической территории единственным держателем прав, перечисленных в пункте (1), тогда, объяснив с позиции «невидимой руки» (2), но не (1), мы частично объяснили существование государства с позиции «невидимой руки». Точнее, мы частично объяснили с позиции «невидимой руки» существование ультраминимальною государства. Как объяснить возникновение минимальною государства? Доминирующая защитная ассоциация с элементом монополии морально обязана компенсировать неблагоприятные условия тем, кто в результате запрета не может самостоятельно восстанавливать справедливость в отношениях с ее клиентами. Однако на практике она может не предоставить такую компенсацию. Те, кто управляет ультраминимальным государством, морально обязаны преобразовать его в минимальное государство, но они могли бы предпочесть не делать этого. Мы предполагали, что в общем случае люди будут делать то, что они морально обязаны сделать. Объяснение того, каким образом в естественном состоянии может возникнуть государство без нарушения при этом чьих-либо прав, опровергает принципиальные возражения анархистов. Однако все это выглядело бы более убедительно, если бы объяснение того, как государство могло бы возникнуть из естественного состояния, определяло бы и другие основания, помимо моральных, для того, почему ультраминимальное государство должно превратиться в минимальное, если бы были выявлены и другие мотивы или причины для предоставления компенсации, кроме желания людей поступать так, как они должны поступать. Необходимо отметить, что даже если мы не найдем внеморальные мотивы или причины, достаточные для перехода от ультраминимального государства к минимальному, и если объяснение по-прежнему будет исходить исключительно из моральных побуждений людей, тем не менее оно не приписывает людям специальную цель, которая формулируется как создание государства. Вместо этого люди полагают, что они предоставляют некоторым другим людям компенсацию за определенные запреты, которые они на тех наложили. Это объяснение по-прежнему будет объяснением с позиции «невидимой руки».
ГЛАВА 6. ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ АРГУМЕНТЫ В ПОЛЬЗУ ГОСУДАРСТВА
Итак, мы завершили подробное рассмотрение того, как из естественного состояния правомерным образом возникает минимальное государство. Теперь нам приличествует рассмотреть различные возражения против предложенного нами объяснения и развить его, установив связи между ним и некоторыми другими вопросами. Читатель, желающий следить за основной нитью наших рассуждений, может пропустить эту главу.
Остановка процесса?
Мы утверждали, что легитимное право на самозащиту от опасностей, которые представляют ненадежные или нечестные правоприменительные процедуры, дает каждому человеку право контролировать то, как другие люди принудительно обеспечивают свои права в конфликтах с ним; а также, что он имеет право поручить своему охранному агентству реализовать это право от его имени. Когда мы объединяем этот анализ с нашим описанием возникновения монополии de facto, не будет ли это «доказывать» слишком много? Существование монополии de facto создает (в ситуации равных прав) дисбаланс сил. Это увеличивает безопасность для некоторых людей и в то же время увеличивает опасность для других; это увеличивает безопасность тех клиентов доминирующего агентства, которые не могут быть наказаны другими людьми без разрешения их агентства, в то время как для тех, кому становится сложнее защитить себя от несправедливых действий со стороны клиентов доминирующего агентства или самого агентства, опасность увеличивается. Не позволяет ли право на легитимную самозащиту каждой из сторон запрещать какие-то действия другой стороне, чтобы уменьшить риски для себя? Может ли доминирующее охранное агентство и его клиенты, действуя в целях самозащиты, запретить другим людям присоединяться к конкурирующему охранному агентству? Ведь в результате конкурирующее агентство может стать сильнее доминирующего, тем самым создавая угрозу для клиентов последнего и делая их положение менее безопасным. Можно предположить, что запрет, ограничивающий свободу клиентов менять охранные агентства, будет действовать и для клиентов доминирующего агентства, ограничивая их свободу смены агентства. Даже если ни один из конкурентов не представляет реальной угрозы для доминирующего агентства, есть опасность, что все по отдельности более слабые агентства объединятся против доминирующего агентства и в результате станут для него существенной угрозой или даже окажутся сильнее. Имеет ли право доминирующее агентство запретить другим наращивать свои силы выше определенного уровня, чтобы устранить любую возможность того, что оно окажется слабее объединившихся конкурентов? Может ли доминирующее агентство ради сохранения дисбаланса сил легитимно запретить другим наращивать силу? Подобные вопросы возникают и в иной перспективе: если индивид, пребывающий в естественном состоянии, предвидит, что в случае если другие объединятся и создадут охранное агентство или защитную ассоциацию, это уменьшит его собственную безопасность и создаст для него угрозу, это имеет ли он право запретить другим объединяться в принципе? Имеет ли он право запретить другим помогать друг другу в создании государства de facto?
Позволяет ли каждому человеку то же самое право на самозащиту, которое позволяет агентству выносить решения относительно механизмов правоприменения, которые используют другие люди, также запрещать любому другому человеку присоединяться к охранной ассоциации? Если бы это право было таким мощным и всеобъемлющим, тогда то самое право, которое создало законный моральный канал для возникновения государства, подорвало бы существование этого государства, предоставив другим право запретить использование этого канала.
Если предположить, что лучше быть клиентом могущественного, доминирующего на данной территории охранного агентства, чем не быть; и что лучше быть клиентом доминирующего агентства, если другой человек им не является, то матрица I является примером структуры, представленной в матрице II (к величинам интервалов между числами не следует относиться слишком серьезно) .
Если они не придерживаются каких-либо моральных ограничений, запрещающих такие действия, то I выберет В, а II выберет В’. Логика такова. В(В’) слабо доминирует A(A’), поэтому I не выберет вариант А, а II не выберет А’ . С и D (С’ и D’) оказываются неотличимы друг от друга, так что достаточно будет рассмотреть лишь один из них; не нарушая общности, мы можем ограничиться С(С’). Остается вопрос: что выберет каждый из двух индивидов – В или С. (Достаточно рассмотреть только усеченную матрицу III, в которой Z(Z)’) приравнивается к С(С’), а А и А’ опускаются, поскольку ни один из двух индивидов не проигрывает, если другой совершает свое действие А.)
Пока x<10, что, по-видимому, соответствует действительности (пребывать в неорганизованном естественном состоянии менее предпочтительно с точки зрения отношений с другим индивидом, чем находиться в доминирующей защитной ассоциации в то время, как другой индивид к ней не принадлежит), В сильно доминирует С, а В’ сильно доминирует С’ Поэтому в отсутствие моральных ограничений два рациональных индивида выбрали бы В и В’. Если х<10, этого достаточно, чтобы в силу доминирования получить (В, В’) . Если, кроме того, х>5, мы получаем ситуацию «дилеммы заключенного», в которой индивидуальное рациональное поведение является неоптимальным, потому что оно приводит к итогу (5, 5), которому оба индивида предпочли бы другой доступный им результат (7, 7) . Некоторые утверждают, что специфическая функция правительства состоит в том, чтобы запретить людям совершать доминирующие действия в ситуациях типа «дилеммы заключенного». Как бы там ни было, если кто-нибудь, пребывая в естественных условиях, возьмет на себя эту предположительно государственную функцию (и попытается запретить другим совершать А или В), тогда его действие по отношению к другим не будет являться С; потому что он запрещает другим выполнять их доминирующее действие, а именно присоединяться к защитной ассоциации. Совершит ли тогда такой индивид, назначивший сам себя суррогатным государством, действие D? Он может предпринять такую попытку. Но помимо того, что это действие для него как для индивида неоптимально, крайне маловероятно, что он достигнет успеха в конфликте с индивидами, которые объединятся в охранные ассоциации, потому что крайне маловероятно, что он окажется сильнее их. Чтобы получить реальный шанс на успех, он должен присоединиться к другим людям (выполнить действия А или В), и, следовательно, он не может запретить всем, включая себя, доминирующие действия А или В.
Ситуация х>5 представляет теоретический интерес, выходящий за пределы обычного интереса к дилемме заключенного. В этой ситуации анархическое естественное состояние является наилучшим вариантом для всех индивидов в совокупности по сравнению со всеми симметричными ситуациями, и при этом в интересах каждого отдельного индивида отклониться от этого наилучшего для всех решения. Однако любая сулящая успех попытка навязать это лучшее для всех решение сама по себе является отклонением от него (которое вызывает другие отклонения в целях самозащиты). Если х>5, государство, которое некоторые представляют как «решение», позволяющее избежать дилеммы заключенного, было бы вместо этого неблагоприятным исходом этой дилеммы!
Если каждый индивид действует рационально и не имеет моральных ограничений, возникнет ситуация (В, В’). Что изменится (если вообще изменится) с введением моральных ограничений? Можно было бы предположить, что моральные ограничения требуют позволить другому все то, что делаешь ты; поскольку ситуация симметрична, следует найти какое-либо симметричное решение. На это можно было бы дать жульнический ответ: (B, В’) симметрично, а потому тот, кто совершает действие типа В, осознает, что другой поступит так же. Но осознать, что другой поступит так же, отнюдь не то же самое, что позволить ему сделать это. Человек, совершающий действие типа В, пытается реализовать решение (B, С’). Разве имеет он моральное право навязывать эту асимметрию, принуждать других поступать не так, как он сам? Прежде чем согласиться с этим сильным возражением, необходимо задать вопрос: действительно ли каждый из индивидов находится или считает, что находится, в симметричной ситуации? Каждый человек больше знает о себе, чем о другом; каждый человек, если сам он находится в доминирующей позиции с точки зрения соотношения сил, может быть в большей степени уверен в том, что у него нет намерения напасть на другого человека, чем в аналогичных намерениях со стороны других. (Вслед за лордом Актоном мы могли бы задуматься над тем, может ли кто-либо из нас быть в этом уверенным или хотя бы в достаточной степени уверенным.) С учетом этой асимметрии, когда каждый знает о своих намерениях больше, чем о намерениях другой стороны , не будет ли для каждого разумно совершить действие типа В? Вернее, поскольку это рационально с точки зрения отдельного индивида на личном уровне, служит ли эта асимметрия опровержению аргумента на основании симметрии в пользу решения (A, A’) и против решения (B, B’)? Дело ясное, что дело темное.
Вместо того, чтобы рассматривать ситуацию в целом, возможно, перспективнее было бы выяснить, нет ли в действиях типа В чего-нибудь такого, что делало бы их морально неприемлемыми. Существуют ли какие-нибудь моральные запреты, исключающие В? Если да, тогда следует отличать действия типа В от действий, представляющих опасность для других, запрет на которые мы уже признали оправданным. Что отличает запрещение другим присоединяться к другому охранному агентству или насильственные действия, имеющие целью помешать другому агентству стать более сильным, чем ваше собственное или вы сами, от запрещения другим наказывать ваших клиентов иначе как с использованием надежной процедуры (и от наказания тех, кто не подчиняется этому запрету, даже если окажется, что ваши клиенты принесли этим другим вред и не были невиновны)? Начнем рассмотрение с тех случаев, которые принято различать.
Превентивный удар
Обычно считается, что при некоторых обстоятельствах страна X имеет право нанести превентивный удар или начать превентивную войну со страной Y; например, если сама Y вот-вот нападет на Х или если Y объявила, что непременно это сделает, как только достигнет определенного уровня готовности к войне, что ожидается в скором времени. Однако не принято считать, что страна X имеет право напасть на страну Y по той причине, что Y усиливается и (а для стран это типично ) вполне может напасть на X, когда станет еще сильнее. Самообороной считаются ситуации первого типа, но не второго. Почему?
Можно было бы подумать, что разница просто в большей или меньшей вероятности. Когда страна собирается напасть на другую или объявила, что сделает это, когда достигнет определенного уровня готовности, очень велика вероятность, что она действительно нападет. В то же время вероятность того, что любая страна, которая усиливается, нападет на другую страну, когда ее силы увеличатся, не столь велика. Но различие между этими случаями не связано с такого рода вероятностными оценками. Как бы ни была низка, по оценкам «экспертов» из нейтральных стран, вероятность того, что Y нападет на X (во втором случае) в следующие десять лет (0,5, 0,2, 0,05), мы можем, например, представить себе, что в настоящее время Y вот-вот разработает в своих научных лабораториях новое сверхоружие, которое с этой вероятностью покорит X; тогда как с вероятностью 1 минус эта вероятность оно ни к чему не приведет. (Возможно, эта вероятность есть вероятность того, что сверхоружие сработает или само оружие, быть может, является вероятностным.) Оружие будет готово к применению через неделю; Y твердо намерена его использовать, график выдерживается, и обратный отсчет времени уже начался. В этой ситуации Х может, защищая себя, атаковать или предъявить ультиматум, что, если оружие не будет демонтировано в течение двух дней, она нападет, и тому подобное. (А что, если вопреки графику оружие может быть использовано на следующий день или прямо сейчас?) Если бы Y играла в рулетку и по итогам игры с вероятностью 0,025 начала бы войну, X имела бы право действовать в целях самообороны. Но во втором случае, даже при той же вероятности нападения, X не имеет права так действовать против наращивающей вооружения Y. Таким образом, проблема не сводится просто к вопросу о том, насколько высока вероятность. Тогда на чем же, если не на величине вероятности, основано различие между ситуациями первого и второго типов?
Различие зависит от того, как ущерб, если он будет иметь место, связан с тем, что Y уже сделала. Для некоторых действий, с той или иной вероятностью ведущих к разным результатам, действующему лицу (после того, как оно их совершило) больше ничего не надо делать, чтобы получить результат, который, когда он воплотится в жизнь, будет представлять собой то, что это лицо сделало, вызвало, породило и т.п. (В некоторых случаях в дальнейшем могут потребоваться действия других, например солдат, выполняющих приказы командира.) Если результатом такого действия с высокой вероятностью будет опасное «нарушение границы», другой участник имеет право запретить его. В то же время некоторые процессы могли бы привести к определенным вероятным последствиям, но только если их участники примут дальнейшие решения. В ходе процесса, как, например, в рассматриваемых нами случаях, у его участников может появиться больше возможностей делать что-то, и это повысит вероятность того, что они решат это сделать. Эти процессы связаны с последующими существенными решениями людей, и нарушения границ зависят именно от этих решений (которые процесс делает более вероятными). Разрешается запрещать действия первого типа, когда человеку больше ничего не нужно делать, но не процессы второго типа*. Почему?
Возможно, принцип примерно таков: действие не является преступлением и потому не может быть запрещено, если оно безвредно в отсутствие последующих важных решений, направленных на причинение ущерба (т.е. оно не было бы преступлением, если бы тот, кто его совершил, гарантированно удержался бы от дальнейших преступных решений); оно может быть запрещено, только когда является запланированной прелюдией последующих преступных действий. Принцип, сформулированный таким образом, защищал бы такие действия, которые, будучи сами по себе безвредными, просто облегчают преступные действия других людей – например, публикацию схем банковской системы сигнализации. Это действие можно было бы допустить, если бы было известно, что другие не примут решения использовать его во зло. Среди таких действий очевиднейшими кандидатами на запрет являются те, для совершения которых, судя по всему, не может быть иных причин, кроме как облегчение совершения преступлений. (Но разве нельзя всегда представить себе, даже в таких случаях, эксцентричного человека со странными, но вполне законными мотивами?) Мы могли бы избежать вопроса о том, могут ли быть запрещены действия, столь явно направленные только на то, чтобы помочь преступникам. Все действия, которые нас здесь интересуют, могли бы быть осуществлены по совершенно легитимным и уважаемым мотивам (например, ради самозащиты), и они требуют от самого действующего лица принять решение совершить преступление, для того чтобы преступление действительно произошло.
Строгий принцип должен был бы заключаться в том, что допустимо запрещать только последнее злонамеренное решение, которое необходимо для того, чтобы преступление произошло. (Или последнее из действий, необходимых для реализации одной из альтернатив, каждое из которых необходимо.) Еще более строгим был бы принцип, устанавливающий, что можно запретить только переход через последнюю очевидную точку, в которой последнее злонамеренное решение, необходимое для того, чтобы преступление состоялось, может быть отменено. Больше возможностей для запрета дает следующий принцип (являющийся, следовательно, более слабым принципом в отношении запрета): запрещать только преступные решения и основанные на них действия (или опасные действия, не требующие принятия последующих злонамеренных решений). Нельзя запрещать действия, не основанные на неправомерных решениях, просто на том основании, что они облегчают или делают более вероятным то, что тот, кто их совершил, впоследствии примет неправомерные решения и осуществит вытекающие из них преступные действия. Поскольку даже этот более слабый принцип достаточен, чтобы исключить запреты, мешающие другим усилить свои охранные агентства или присоединиться к другому агентству, у нас нет необходимости здесь решать, какой из принципов предпочтительнее. (Два более сильных принципа, конечно, также исключили бы подобные запреты.)
Можно было бы возразить, что описанные в общих чертах принципы не следует применять для того, чтобы сделать непозволительным силовое вмешательство некоей группы А в процесс усиления группой В своего охранного агентства. Потому что этот процесс – особый; в случае его успеха А окажется в гораздо более слабой позиции и, вполне вероятно, не сможет воспрепятствовать неправомерным действиям тогда, когда получит наконец право на это. Как можно требовать от А воздержаться от запрета на ранних стадиях, когда она знает, что позже будут совершаться преступления, с которыми у А не будет возможности бороться столь же успешно, как в начале процесса? Но если ранние стадии процесса В не связаны с твердым решением совершить преступление впоследствии и если у В имеются благие (неагрессивные) причины для действий, тогда не будет абсурдным требование, что другие не должны вмешиваться на ранних и (предполагая определенную последовательность) самих по себе безвредных стадиях, даже если это воздержание позже поставит их в менее сильную позицию .
Мы нашли теоретически значимое различие, позволяющее отличить запреты, которые охранное агентство устанавливает на использование другими ненадежных или нечестных процедур осуществления правосудия по отношению к его клиентам, от других запретов – например, от запрета другим людям создать другое охранное агентство, – которые можно было бы счесть допустимыми, если допустимы запреты первого типа. Для целей нашего исследования можно обойтись без теории, которая бы обосновывала это различие и объясняла его значимость, несмотря на то что исследование этих проблем сулит быстрый выход на фундаментальные вопросы. Достаточно опровергнуть придуманное нами ранее обвинение, что наш аргумент не достигает цели, потому что «доказывает чересчур много», а именно: обосновывает не только позволительность появления и развития доминирующей защитной ассоциации, но и принудительные действия этой ассоциации, запрещающие кому-либо искать защиту где-то еще, или действия индивида, принуждающего других не вступать в защитные ассоциации. Наш аргумент не дает оснований для действий второго типа и не может быть использован для их защиты.
Мы сформулировали принцип, который исключает запрещение действий, которые сами по себе не являются преступными, а лишь облегчают или повышают вероятность совершения правонарушений, зависящих от других неправомерных решений, которых действующее лицо (еще) не приняло. (Это утверждение я намеренно сделал двусмысленным, чтобы оно включало и сильный, и слабый принципы.) Этот принцип не утверждает, что ни один человек не может нести ответственность или быть наказан за попытку спровоцировать других на преступление на том основании, что успех попытки зависит от решения других действительно совершить преступление. С точки зрения этого принципа важно, запущен ли уже такого рода процесс, для которого необязательно дальнейшее участие данного человека и который ведет к преступлению. Могут ли какие бы то ни было решения, принятые другими людьми, снять с него ответственность за результаты его первоначальной попытки, и если да, то в какой степени – это уже следующий вопрос. Вероятнее всего ответственность должна сохраняться в случае таких попыток подтолкнуть других к правонарушению, которые достигают успеха (не в результате совпадения, в соответствии с намерениями и т.п.) и приводят к тому, что те совершают неправомерные действия. (В этом случае, не является ли первоначальное действие неправомерным, а следовательно, действием, подпадающим под запрет в соответствии с нашим принципом?)
Противоположная точка зрения исходит из того, что последующие решения других снимают ответственность с того, кто достигает успеха в своей попытке побудить их действовать определенным образом; несмотря на то что он убеждал их, подстрекал и уговаривал сделать нечто, они могли бы отказаться. В основе этого представления могла бы лежать следующая модель. Для каждого действия существует неизменный объем ответственности, который можно было бы измерить тем, какое наказание положено за это действие. Того, кого кто-то другой уговорил сделать нечто, следует наказать за это действие по всей строгости; его можно наказать так же, как того, кто самостоятельно решает совершить то же самое действие. Поскольку все наказание за это действие исчерпано, то же самое относится и к ответственности; не остается никакого наказания или ответственности за это действие, которые могли бы быть возложены на кого-то еще. Отсюда следует вывод, что человек, уговоривший другого решиться что-то сделать, не может нести ответственность или быть наказанным за последствия того, что сделал этот другой. Но эта модель неизменного количества ответственности за некоторое действие неверна. Если два человека сотрудничают друг с другом, чтобы убить или напасть на третьего, каждый из убийц или участников нападения несет полную меру ответственности. Каждый из них может быть приговорен к тому же наказанию, что и человек, совершивший то же самое в одиночку, скажем, к n годам тюрьмы. Наказание не делится пополам так, чтобы каждый получил по n/2 лет. Ответственность – это не ведро, пустеющее по мере того, как из него черпают; не существует неизменного количества ответственности или наказания, которые один человек может исчерпать, так что для другого ничего не останется. Поскольку эта модель или картина того, как устроена ответственность, ошибочна, представление о том, что никто не может быть наказан за то, что убедил другого сознательного человека что-либо совершить, теряет свою главную опору .
Поведение в ходе процесса
Мы доказали, что даже тот, кто предвидит, что защитная ассоциация станет доминирующей, не имеет права запретить другим вступать в нее. Но хотя никому нельзя запретить вступать в ассоциацию, не мог бы каждый из индивидов по своей воле воздержаться от вступления ради того, чтобы избежать возникновения государства в качестве итога этого процесса? Не могла бы популяция анархистов осознать, что усилия индивидов, нанимающих охрану, приведут посредством процесса типа «невидимой руки» к возникновению государства, и поскольку они располагают историческими свидетельствами и теоретическими основаниями, заставляющими беспокоиться о том, что государство – это не поддающееся контролю чудовище Франкенштейна, которое не ограничится минимально возможными функциями, то не мог бы каждый из них проявить благоразумие и не вступать на этот путь? Если рассказать об этом анархистам, не превратится ли объяснение возникновения государства с позиции «невидимой руки» в саморазрушающееся пророчество?
Такого рода согласованным усилием будет трудно достичь успеха в попытке помешать формированию государства, поскольку каждый человек поймет, что в его личных интересах присоединиться к защитной ассоциации (и тем больше это в его интересах в случае, если некоторые другие поступят так же), а то, присоединится он к ней или нет, не повлияет на то, возникнет ли государство. (В наших матрицах доминирующими являются действия типа В.) Однако следует признать, что люди с особой мотивацией стали бы вести себя не так, как мы описали: например, люди, чья религия запрещает им покупать защиту или объединяться с другими в целях защиты; мизантропы, отказывающиеся сотрудничать с другими людьми или нанимать кого-либо; пацифисты, даже ради самозащиты не желающие сотрудничать или участвовать в деятельности какой бы то ни было организации, которая использует силу. Чтобы исключить влияние этих особых психологических типов, которые мешают развитию описанного нами процесса типа «невидимой руки», необходимо ограничить наше утверждение, что государство неизбежно возникнет из естественного состояния. Для каждого психологического типа мы можем предусмотреть особую оговорку. Соответственно: на территории, населенной рациональными индивидами, готовыми также использовать силу для самозащиты, желающими сотрудничать с другими и нанимать их, будет происходить то-то и то-то.
В конце главы 5 мы доказали, что территория с доминирующим охранным агентством представляет собой государство. Согласился бы Локк, что на такой территории существует государство или гражданское общество? Если да, сказал бы он, что оно было создано в результате общественного договора? Клиенты одного и того же охранного агентства находятся по отношению друг к другу в состоянии гражданского общества; клиенты и «независимые» имеют точно такие же права в отношении друг к другу, как два любых индивида в естественном состоянии, а следовательно, находятся в естественном состоянии по отношению друг к другу (II, 87). Но означает ли это, что «независимые» покоряются превосходящей власти доминирующего охранного агентства и не обеспечивают санкцией естественное право в отношении его клиентов (хотя право на это у них есть), что они не находятся в локковском естественном состоянии в отношении клиентов? Следует ли сказать, что они находятся в естественном состоянии только de jure, но не de facto? Стал бы Локк использовать такую идею политического или гражданского общества, в соответствии с которой на некоторой территории могло бы существовать гражданское общество, даже если не любые два человека на этой территории находятся между собой в отношениях, соответствующих гражданскому обществу? Хотелось бы также, чтобы эта идея имела политическое значение; если лишь двое из множества обитателей территории находятся между собой в отношениях, соответствующих гражданскому обществу, этого должно быть недостаточно для того, чтобы на этой территории существовало гражданское общество .
Мы описали процесс, в ходе которого люди, проживающие на некоторой территории, каждый по отдельности договорились о личной защите с разными фирмами, предоставляющими охранные услуги, потом все агентства, кроме одного, были ликвидированы или пришли к некоему modus vivendi , и т.д. В какой степени этот процесс соответствует, если вообще соответствует, тому, который представлял себе Локк, где индивиды достигли «соглашения с другими людьми об объединении в сообщество», согласились «создать сообщество или государство» (II, 95), договорились образовать содружество (II, 99)? Этот процесс совсем не похож на единодушное общее решение создать правительство или государство. Никто, покупая охранные услуги у местного охранного агентства, не думает о вещах столь грандиозных. Но, может быть, общий договор, где каждый знает, что остальные согласны, и каждый намерен реализовать конечный результат, не является необходимым для договора в духе Локка . Лично я не вижу большого смысла в растягивании понятия «договор» ради того, чтобы любая структура или положение дел, возникающие в результате разрозненных добровольных действий действующих индивидов, рассматривались как результат общественного договора, при том что никто не стремился к такому положению дел сознательно и не действовал в соответствии с этим. А если мы идем на такую натяжку, то следует делать это открыто, чтобы никого не вводить в заблуждение относительно значения этого термина. Следует четко сказать, что понятие общественного договора таково, что результатом общественного договора является каждый из следующих примеров: состояние личной жизни всех, в том числе кто на ком женат или кто с кем живет; кто в данном городе в данный вечер пошел в какой кинотеатр и в каком ряду сидит; состояние дорожного движения на государственных шоссе в данный день; состав покупателей и их покупок в данном продовольственном магазине в данный день и т.п. Я далек от утверждения, что такое более широкое понимание этого понятия не представляет интереса; то, что государство может возникнуть в результате процесса, соответствующего данному, более широкому пониманию (и не соответствующего более узкому), представляет очень большой интерес!
Представленную здесь точку зрения не следует путать с другими подходами. Она отличается от представлений об общественном договоре тем, что подразумевает структуру типа «невидимой руки». Она отличается от точки зрения, что «в процессе возникновения государства «право силы» превращается в силу права», поскольку утверждает, что права на правоприменение и право на контроль за правоприменением существуют независимо и принадлежат всем, а не закреплены за кем-то одним или за небольшой группой лиц, и что процесс возникновения исключительных полномочий на правоприменение и контроль за правоприменением может происходить без нарушения чьих-либо прав; что государство может возникнуть в результате процесса, в ходе которого ничьи права не нарушаются. Следует ли нам сказать, что государство, которое возникло из естественного состояния в результате описанного нами процесса, пришло на смену естественному состоянию, которое, таким образом, больше не существует, или лучше сказать, что оно существует внутри естественного состояния и, таким образом, совместимо с ним? Первое, несомненно, больше соответствует локковской традиции; но государство возникает из локковского естественного состояния настолько постепенно и незаметно, без разрывов и скачков, что есть соблазн, вопреки скептицизму самого Локка, склониться ко второму варианту: «…если только кто-либо не станет утверждать, что естественное состояние и гражданское общество – это одно и то же; но до сих пор я еще не нашел ни одного столь страстного приверженца анархии, который бы стал на этом настаивать» (II, 94).
Легитимность
Некоторые могли бы отрицать (возможно, обоснованно), что в описании государства должна содержаться какая бы то ни было нормативная идея, даже право на принудительное обеспечение прав и на запрещение опасных методов самостоятельного правоприменения при условии, что попавшие под запрет получают компенсацию. Но поскольку это не дает государству или какому-либо из его агентов никаких прав, кроме тех, которые есть у всех и каждого, такое включение представляется безопасным. Оно не дает государству никаких особых прав, и из него никак не следует, что все действия государственной власти правильны по определению. Из него не следует также, что индивиды, выступающие в качестве агентов государства, обладают особым иммунитетом от наказания в случае, если они нарушают права других. Общественность, агентами которой они являются, может предоставить им страхование ответственности или гарантию, что их ответственность будет покрыта. Но она не может уменьшить их ответственность по сравнению с ответственностью других людей. Кроме того, ни охранные агентства, ни другие корпорации не будут нести ограниченную ответственность. Те, кто добровольно вступает в отношения с какой– либо корпорацией (клиенты, кредиторы, сотрудники и др.), будут заключать с. ней договоры, явным образом ограничивающие ответственность корпорации, в том случае, если корпорация предпочитает вести бизнес именно таким образом. Ответственность корпорации перед теми, кто сталкивается с ней не по собственному выбору, не будет ограниченной. И можно предположить, что она будет страховать такого рода ответственность.
Обладает ли государство, которое мы описали, легитимностью, законно ли его правление? Доминирующее охранное агентство обладает властью de facto; оно приобрело эту власть и достигло доминирующего положения без нарушения чьих-либо прав; оно распоряжается этой властью по возможности наилучшим образом. Означает ли все это в сумме, что оно обладает властью легитимно? В соответствии с тем, как термин «легитимность» используется в политической теории, те, кто легитимно обладает властью, наделены правомочиями [entitled] обладать ею – причем наделены особым образом . Имеет ли место в случае доминирующего охранного агентства какое-либо особое наделение правомочиями [entitlement]? Доминирующее агентство и другое, крошечное агентство или доминирующее агентство и независимый индивид равны с точки зрения природы их прав на принудительное обеспечение других прав. Каким образом они могли бы быть наделены правомочиями разной степени?
Рассмотрим вопрос, наделено ли доминирующее агентство правомочиями на то, чтобы быть доминирующим. Наделен ли ресторан, куда вы решили пойти в конкретный день, правомочиями на то, чтобы сделать вас своим постоянным клиентом? При некоторых обстоятельствах, пожалуй, есть искушение сказать, что ресторан это заслужил или достоин этого; он кормит вкуснее, дешевле, обстановка там приятнее, и персонал старается изо всех сил; тем не менее он не наделен правомочиями вас обслуживать . Вы не пренебрегаете правомочиями, которыми наделены хозяева ресторана, если идете в другое место. Но, решив пойти к ним, вы разрешаете им обслужить вас и взять за это деньги. Они не наделены правомочиями на то, чтобы быть единственным рестораном, обслуживающим вас, но они наделены правомочием вас обслуживать. Сходным образом мы должны различать между ситуацией, когда агентство наделено правомочием быть тем, кто обладает определенной властью, и ситуацией, когда оно наделено правомочием обладать этой властью . Является ли единственным правомочием доминирующего агентства то, что оно наделено правомочием обладать властью? К вопросу о наделении правомочиями можно подойти и с другой стороны, что позволит более полно осветить положение индивида в естественном состоянии.

а – это индивид х, такой, что х обладает властью Р и х наделен правомочием обладать Р, а Р представляет собой (почти) всю имеющуюся власть.
а наделен правомочием быть индивидом х, таким, что х обладает властью Р и х наделен правомочием обладать Р, а Р представляет собой (почти) всю имеющуюся власть.
а наделен правомочием быть индивидом х, таким, что х обладает властью Р, х наделен правомочием обладать Р, и х наделен правомочием, чтобы Р представляла собой (почти) всю имеющуюся власть.
Охранное агентство может действовать за или против конкретного индивида. Оно действует против него, если оно принудительно обеспечивает чьи-то права по отношению к нему – наказывает его, взыскивает компенсацию и т.п. Оно действует за него, если защищает его от других – наказывает других за нарушение его прав, принуждает их выплатить ему компенсацию и т.п. Теоретики, изучающие естественное состояние, полагают, что существуют некоторые права жертвы правонарушения, которые другие лица могут принудительно обеспечить только с ее разрешения; и есть иные права, которые другие лица могут принудительно обеспечивать вне зависимости от того, разрешила им жертва это сделать или нет. К первой группе принадлежит право взыскивать компенсацию, ко второй – право наказывать. Если потерпевший отказывается от компенсации, никто не имеет права взыскать компенсацию в его пользу или в свою, вместо потерпевшего. Но если потерпевший хочет получить компенсацию, то почему взыскать ее могут только те, кому он разрешил это? Очевидно, что, если несколько разных лиц взыщут с обидчика полную компенсацию, это было бы несправедливо по отношению к нему. Как же определить, кому действовать? Может быть, на это имеет право тот, кто сумел первым взыскать достаточную компенсацию в пользу жертвы? Но если позволить многим людям соперничать из-за того, кто первым успешно взыщет компенсацию, разумные правонарушители, равно как и их жертвы, окажутся втянутыми во множество независимых судебных разбирательств, требующих больших затрат времени и сил, только одно из которых завершится взысканием компенсации. Другой вариант: тот, кто первым начинает процесс взыскания компенсации, оставляет поле за собой; никто другой больше не имеет права участвовать в процессе. Но это позволяло бы правонарушителю привлечь сообщника, который бы первым начал судебное разбирательство, чтобы помешать другим взыскать с него компенсацию (оно было бы продолжительным, запутанным и, возможно, безрезультатным).
Теоретически для выбора того, кто должен заняться получением компенсации (или поручить это другому), можно использовать произвольное правило, скажем, «взыскивать компенсацию должен тот, чье имя в алфавитном справочнике всех жителей данной территории идет непосредственно за именем жертвы». (Привело бы это к тому, что люди стали бы нарушать права тех, кто в алфавитном справочнике стоит прямо перед ними?) Если принимать решение о том, кто должен взыскивать компенсацию, будет потерпевший, это, по крайней мере, гарантирует, что он будет связан обязательством удовлетвориться результатом процесса и не будет продолжать попыток получить дополнительную компенсацию. Потерпевший не будет считать, что он выбрал процесс, нечестный по отношению к самому себе, а если он придет к такому выводу, то винить сможет только себя. Вовлеченность жертвы в процесс и ее доверие к его результату выгодны и правонарушителю, потому что в противном случае потерпевший начнет второй процесс, чтобы получить остаток того, что, по его мнению, ему причитается. Можно ожидать, что потерпевший согласится с ограничением на вторичное привлечение к ответственности за одно и то же правонарушение, только если он активно участвует в процессе и связан обязательством согласиться с его итогами, что было бы невозможно в случае, когда первоначальное судебное решение выносит соучастник правонарушителя. Но что неправильного в повторном привлечении к ответственности за одно и то же правонарушение при условии, что в случае несправедливого исхода процесса наказанный сможет сделать ответный ход? И почему потерпевший не может привлечь правонарушителя к ответственности повторно, даже если он сам санкционировал первый процесс? Разве не может потерпевший сказать, что он поручил одному человеку взыскать справедливую компенсацию, но поскольку его представитель не смог этого сделать в полном объеме, он вправе поручить еще кому-нибудь закончить дело? Если первый, кого он направил за правонарушителем, не смог найти его, он вправе послать второго; если тот нашел его, но был подкуплен, потерпевший имеет право послать третьего; почему он не имеет права послать другого, если первый его представитель не смог выполнить свою задачу должным образом? Строго говоря, если он на самом деле прислал следующего человека, чтобы взыскать что-то сверх того, что пытался взыскать его первый представитель, он рискует, что другие люди сочтут его дополнительные требования несправедливыми и воспротивятся ему. Но есть ли иные основания, кроме благоразумия, которые не дают ему так поступать? В правовой системе, регулирующей отношения между гражданами государства, как она обычно представляется, содержатся доводы против повторного привлечения к ответственности за одно и то же правонарушение. Поскольку одного раза достаточно, чтобы признать человека виновным, нечестно позволять обвинению делать все новые и новые попытки, пока оно не добьется успеха. Но это не так в естественном состоянии, где невозможно абсолютное урегулирование спора и где то или иное решение не связывает обязательствами всех участников процесса после того, как агент (или агентство), представляющий потерпевшего, добился этого решения. В системе, регулирующей отношения между гражданами, нечестно давать обвинителю много шансов добиться окончательного обвинения, обязательного для выполнения, потому что, если ему повезет один раз, то у того, кто признан виновным, шансы на пересмотр приговора невелики. В то же время в естественном состоянии у того, кто считает приговор несправедливым, есть возможность прибегнуть к каким-то другим средствам . Но даже если нет гарантий, что потерпевший сочтет приемлемым решение, которого достиг его представитель, это все-таки более вероятно, чем то, что он сочтет приемлемым для себя решение некоей неизвестной третьей стороны; поэтому то, что жертва сама выбирает того, кто будет взимать компенсацию, является шагом к окончанию дела. (Ее противник также может согласиться подчиниться решению.) Есть еще одно, пожалуй, главное соображение в пользу того, чтобы именно жертва принимала ключевые решения в вопросе о компенсации. Именно жертва имеет право на компенсацию, и не только в том смысле, что она получает деньги, но еще и в том, что у другой стороны именно перед ней имеется обязательство их выплатить. (Этот случай надо отличать от следующей ситуации: у меня может быть обязательство перед вами выплатить деньги третьей стороне, поскольку я пообещал вам передать деньги ей.) Представляется, что именно потерпевший, как то лицо, по отношению к которому существуют имеющие исковую силу обязательства, является подходящей стороной для определения, как именно по этому обязательству будет осуществляться взыскание.
Всеобщее право наказывать
В отличие от взыскания компенсации, которое теория естественного состояния рассматривает как нечто такое, что может должным образом осуществить только сам потерпевший или его законный представитель, наказание в этой теории обычно рассматривается как функция, которую может реализовать каждый. Локк осознает, что «это покажется весьма странной доктриной для некоторых людей» (II, 9). В ее защиту он говорит, что естественные права будут пустым местом, если ни у кого в естественном состоянии не будет власти обеспечить их санкцией, а поскольку в естественном состоянии все обладают равными правами, то если хотя бы у одного человека есть такое право, это значит, что такое право есть у каждого (II, 7); он говорит также, что преступник становится опасен для всего человеческого рода и потому каждый имеет право наказать его (II, 8). Локк предлагает читателю найти иное основание для наказания чужестранцев за преступления, совершенные ими в данной стране. Неужели общее право наказывать настолько противоречит интуитивным представлениям? Если какое-то серьезное преступление было совершено в другой стране, которая отказывается наказать за него (возможно, правительство находится в союзе с преступником либо само совершило преступление), разве не было бы правильно, с вашей точки зрения, покарать преступника, причинив ему какой-либо ущерб за его преступление? Более того, можно было бы попытаться вывести право наказывать из других моральных соображений: из права защищать в сочетании с представлением о том, что преступление меняет моральные границы, ограждающие преступника. Можно было бы подойти к моральным запретам с позиций, близких к точке зрения контрактного права, и считать, что те, кто нарушает границы других людей, теряют право на то, чтобы некоторые их границы уважались. С этой точки зрения моральные запреты на определенные действия по отношению к тому, кто сам нарушил определенные моральные запреты (и не понес наказания за это), отсутствуют. Определенные преступления дают другим свободу выходить за определенные границы (исчезает обязанность не делать этого); конкретные детали можно было бы позаимствовать у сторонников ретрибутивного подхода . Разговор о праве наказывать может показаться странным, если понимать его радикально, как право, осуществлению которого другие люди не должны препятствовать или брать его на себя, а не как свободу делать это, которой могут также располагать и другие. В более сильном истолковании этого права нет необходимости; свобода наказывать дала бы Локку многое из того, что ему нужно, даже, может быть, все, если добавить обязанность преступника не противиться наказанию. К этим доводам, которые делают более убедительным утверждение, что существует общее право наказывать, можно добавить то соображение, что, в отличие от компенсации, наказание не является долгом по отношению к потерпевшему (хотя именно он может быть сильнее всех заинтересован в его реализации), а потому оно не является сферой, в которой потерпевший имеет особую власть.
Как могла бы функционировать такого рода система общедоступного наказания? Все предыдущие трудности, возникшие при попытке представить себе систему общедоступного взыскания компенсации, возникают и применительно к системе «открытого» наказания. Кроме того, есть и другие трудности. Будет ли в этой системе торжествовать право первого? Не возникнет ли конкуренция между садистами за возможность наказать первым? Это бы крайне усугубило проблему удержания наказывающего от чрезмерного наказания и было бы нежелательно, несмотря на открывающиеся садистам возможности радостного и свободного труда. В системе общедоступного наказания сможет ли кто-нибудь помиловать преступника? И будет ли у другого человека право отменить это решение и наказать виновного со всей возможной суровостью, не переходя пределов заслуженного наказания? Не сможет ли преступник договориться с сообщником и гарантировать себе минимальное наказание? Будет существовать хоть какая-нибудь вероятность того, что жертва почувствует, что справедливость свершилась? И так далее.
Если система, предоставляющая исполнение наказания первому попавшемуся человеку, дефектна, то как следует решать, кто – из всех готовых и даже, возможно, жаждущих этого – должен наказывать? Можно было бы предположить, что, как и в предыдущем случае, это должен быть потерпевший или его уполномоченный представитель. Но хотя жертва имеет особый статус, а именно – статус жертвы, которой причитается компенсация, наказание ей не причитается. (Оно «причитается» человеку, который заслужил наказание.) У преступника нет перед потерпевшим обязательства быть наказанным; он не заслужил наказание «перед потерпевшим». Так почему же у потерпевшего должно быть особое право наказать или лично исполнить наказание? Если у него нет особого права наказать, есть ли у него особое право отменить наказание или помиловать преступника? Имеет ли право кто-нибудь наказать преступника даже вопреки желанию потерпевшего, который по моральным соображениям против избранного способа наказания? Если потерпевший является последователем Ганди, имеют ли право другие люди защищать его с помощью мер, которые он отвергает по моральным соображениям? Но ведь дело касается и других: они испуганы и не смогут чувствовать себя в безопасности, если такие преступления остаются безнаказанными. Должен ли тот факт, что жертва сильнее всех пострадала от преступления, давать ей особый статус в отношении наказания преступника? (Что затрагивает остальных – преступление или только безнаказанность?) Если жертва была убита, переходит ли ее особый статус к ее ближайшим родственникам? Если убиты двое, значит ли это, что близкие родственники каждого из убитых имеют право убить преступника в условиях состязания за то, кто сделает это первым? Может быть, вместо того, чтобы каждый имел право наказывать и чтобы только жертва имела такую власть, решение состоит в том, чтобы все, кого это касается (т.е. все и каждый), совместно исполняли наказание или поручали это кому-нибудь. Но для этого было бы необходимо, чтобы в естественном состоянии наличествовал какой-нибудь институциональный аппарат или способ принятия решений. И если мы определим этот способ как принадлежащее каждому право голоса при окончательном определении наказания, то это было бы единственное право такого рода, которым обладали бы люди в естественном состоянии; в итоге получилось бы право (право определять наказание), принадлежащее всем вместе, а не каждому в отдельности. Кажется, что невозможно четко понять, каким образом право наказывать могло бы действовать в естественном состоянии. Из нашего обсуждения того, кто имеет право взыскивать компенсацию и кто имеет право исполнять наказание, возникает другой подход к вопросу об источнике правомочий доминирующей защитной ассоциации. Доминирующая защитная ассоциация получила от многих людей санкцию действовать в качестве их представителя при взыскании компенсации. Она наделена правомочиями действовать от их имени, в то время как маленькое агентство наделено правомочиями действовать от имени небольшого числа людей, а индивид наделен правомочиями действовать только от своего имени. В этом смысле, т.е. в смысле наделения большим количеством правомочий со стороны индивидов, пусть такого рода, как и у других, доминирующее защитное агентство имеет большие правомочия. С учетом неясности относительно того, как действует в естественном состоянии право наказывать, можно утверждать нечто большее. В той мере, в какой убедительно предположение, что все претендующие на право наказать должны действовать совместно, доминирующее агентство следует рассматривать как обладателя наибольших правомочий на исполнение наказания, потому что почти все уполномочивают его действовать вместо них. Исполняя наказание, оно лишает возможности быть причастными к этому процессу минимально возможное число людей. Любой частный индивид, который накажет преступника, не даст свершиться действиям и реализоваться правомочиям всех остальных, которые также имеют право наказывать, в то время как многие люди будут чувствовать, что их правомочия реализованы, если действовать будет их представитель – доминирующее охранное агентство. Это объяснило бы распространенное мнение, что доминирующее охранное агентство или государство обладает некоей особой легитимностью. Получив больше правомочий действовать, оно в большей степени наделено правомочиями действовать. Но оно, как и никто другой, не наделено правомочиями быть доминирующим агентством.
Необходимо отметить еще одно возможное основание для того, чтобы рассматривать нечто как легитимное место сосредоточения властных полномочий. В той мере, в какой люди рассматривают выбор агентства как своего рода игру координации, в которой преимущества проистекают из того, что они быстро сходятся на одном и том же, не очень важно каком, агентстве, они могут думать, что то агентство, на котором они остановились, как раз и подходит для того, чтобы искать у него защиты. Возьмем пример места, где встречаются живущие в районе подростки. Не очень важно, где именно оно находится, если каждый знает его как место, где встречаются остальные, и уверен в том, что если уж они пойдут куда-нибудь, то именно туда. Это место становится «точкой сбора», куда ходят, чтобы встретиться с другими. Дело не столько в том, что вы с большей вероятностью потерпите неудачу, если будете искать их в другом месте, сколько в том, что другие рассчитывают на то, что вы пойдете именно туда, и таким образом получают пользу от существования этого места, и точно так же вы рассчитываете на то, что они собираются там, и тоже получаете выгоду от сложившегося обычая собираться именно здесь. Это место «не наделено правомочиями» служить местом сбора; если это магазин, его владелец не наделен правомочиями на то, чтобы именно его магазин был местом, куда сходится публика. Дело не в том, что люди должны собираться именно там. Это просто место, где они собираются. Аналогичным образом можно представить себе, как конкретное охранное агентство становится тем самым агентством, куда люди приходят за защитой. В той мере, в какой люди пытаются координировать свои действия и сойтись на одном охранном агентстве, клиентами которого станут все, этот процесс не является процессом типа «невидимой руки». Будут также промежуточные случаи, когда некоторые люди рассматривают это как игру координации, а другие, не осознающие этого, просто реагируют на локальные сигналы .
Здесь мы не имеем возможности заняться исследованием интересных и важных вопросов о том, в какой степени и при каких условиях клиенты, наделившие охранное агентство той или иной особой легитимностью, которой оно обладает, несут ответственность за совершенные агентством нарушения прав других людей, на которые оно не было ими «уполномочено», и что клиенты должны сделать, чтобы избежать ответственности за это. (См.: Hugo Bedau, «Civil Disobedience and Personal Responsibility for Injustice», The Monist, 54 (October 1970), 517-535.)
Когда только одно агентство на деле реализует право запрещать другим людям использовать ненадежные процедуры осуществления правосудия, его положение делает его государством de facto. Наше логическое обоснование этих запретов опирается на неведение, неопределенность и отсутствие знаний, являющиеся условиями жизни людей. В некоторых ситуациях не известно, выполнил ли конкретный человек определенное действие, а процедуры установления этого факта различаются по степени надежности или честности. Можно задать вопрос о том, мог ли бы кто-либо легитимно претендовать на право запрещать другому наказание виновного (не притязая на исключительное обладание этим правом) в мире, где все факты точно известны, а полная информация доступна всем. Даже когда есть согласие относительно фактов, были бы возможны разногласия по вопросу о том, какого наказания заслуживает конкретный поступок и какие поступки заслуживают наказания. В этой книге я старался, насколько возможно, не подвергать сомнению и не сосредоточиваться на общем для многих утопических и анархистских теорий предположении о том, что существует некий набор принципов, достаточно очевидных, чтобы их приняли все люди доброй воли, достаточно однозначных, чтобы ими можно было руководствоваться в конкретных ситуациях, достаточно ясных, чтобы все понимали их предписания, и достаточно универсальных, чтобы содержать решение всех проблем, которые будут возникать на практике. Если бы наши доводы в пользу государства были основаны на отказе от этого предположения, была бы надежда, что будущий прогресс человечества (и моральной философии) мог бы увенчаться такого рода универсальной договоренностью и, таким образом, подорвать основания для существования государства. Дело не только в том, что день, когда все люди доброй воли согласятся с либертарианскими принципами, наступит далеко не завтра; эти принципы до конца не сформулированы, кроме того, сейчас нет единого набора принципов, который устраивал бы всех либертарианцев. Возьмем, например, вопрос о том, легитимно ли авторское право в форме полного копирайта. Некоторые либертарианцы доказывают, что оно нелегитимно, но при этом говорят, что тех же результатов можно достичь, если при продаже книги авторы и издатели будут включать в контракт пункт, запрещающий неавторизованную перепечатку, а потом будут преследовать по суду каждого книжного пирата за нарушение контракта; они, по-видимому, забывают, что иногда некоторые люди теряют книги, а другие их находят. Другие либертарианцы не согласны с этим . То же самое с патентами. Если люди, чьи взгляды так близки в области общей теории, могут расходиться по столь фундаментальному вопросу, дело может вообще дойти до открытого столкновения между двумя либертарианскими охранными агентствами. Одно агентство попытается силой обеспечить запрет кому-нибудь опубликовать некую книгу (поскольку это будет нарушением авторских прав) или воспроизвести какое-нибудь изобретение, если пользователь не является одновременно изобретателем, а другое агентство выступит против этого запрета как нарушения прав индивида. Несогласие по вопросу о том, что именно должно обеспечиваться санкцией, с энтузиазмом доказывают «архисты», служит еще одним доводом (в дополнение к недостатку фактической информации) в пользу государственного аппарата; сюда можно добавить и необходимость изменять содержание того, что должно принудительно обеспечиваться. Люди, которые предпочитают мир практической реализации своих представлений о том, что является правильным, объединятся в одно государство. Но, разумеется, если люди действительно следуют данному предпочтению, их охранные агентства не будут воевать между собой.
Превентивное ограничение
Наконец, рассмотрим, как вопрос «превентивного ареста» или «превентивного ограничения» связан с принципом компенсации (глава 4) и со всеобщей защитой (см. главу 5), которую в соответствии с ним должно обеспечивать ультраминимальное государство даже тем, кто за это не платит. Это понятие следует расширить, чтобы включить все ограничения для индивидов, введенные с целью уменьшить риск того, что они нарушат права других; назовем это более широкое понятие «превентивным ограничением». Под него будут подпадать, в частности, требование к некоторым лицам раз в неделю отмечаться в каком-либо учреждении (как при условном освобождении), запрет некоторым лицам находиться в определенные часы в определенных местах, законы, ограничивающие и регулирующие продажу, покупку и владение оружием и т.п. (но не законы, запрещающие публикацию схем банковской сигнализации). Превентивное заключение будет охватывать заключение человека под стражу не за совершенное им преступление, а на основании прогноза, что для него вероятность совершить преступление намного больше средней. (Его предыдущие преступления могут быть частью данных, на основании которых составляются прогнозы.)
Если такие превентивные ограничения несправедливы, причиной не может быть то, что они заблаговременно запрещают действия, которые, хотя и опасны, могут оказаться безвредными. Дело в том, что могущая быть практически реализованной правовая система, которая включает запрет на частное осуществление правосудия, опирается на соображения превентивного характера . Нельзя утверждать, что соображения превентивности, делающие возможным существование всех правовых систем, которые запрещают самодеятельное восстановление справедливости, несовместимы с существованием справедливой правовой системы, по крайней мере если исходить из того, что существование справедливой правовой системы возможно. Есть ли такие основания строго осудить превентивные ограничения как несправедливые, которые нельзя было бы в равной мере применить к запрету на частное правосудие, который лежит в основе всех существующих государственных правовых систем? Я не знаю, можно ли, исходя из соображений справедливости, провести различие между превентивными ограничениями и другими похожими запретами, направленными на уменьшение опасности, которые являются фундаментальными для правовых систем. Возможно, мы можем опереться на приведенный выше в этой главе анализ принципов, устанавливающих различие между действиями или процессами, в случае которых не требуется дальнейших решений для того, чтобы зло было совершено, и такими, где зло совершается только в том случае, если индивид впоследствии принимает решение его совершить. В той мере, в какой некоторые люди считаются неспособными принять решение в будущем и рассматриваются всего лишь как уже включенные механизмы, которые совершат (или могут совершить) неправомерные действия (или в той мере, в какой они считаются неспособными принять решение отказаться от неправомерных действий?), превентивные ограничения, вероятно, будут выглядеть оправданными. При условии, что неблагоприятные условия будут компенсированы (см. ниже), превентивное ограничение будут разрешено на основании тех же соображений, которые лежат в основе существования правовой системы. (Хотя на основании других соображений оно может быть исключено.) Но если зло, которое может (есть опасение, что может) принести человек, действительно зависит от тех его решений, которые он еще не принял, то согласно введенным ранее принципам превентивный арест или превентивные ограничения являются нелегитимными и недопустимыми .
Даже если нельзя исходя из соображений справедливости провести различие между превентивным ограничением и сходными запретами, которые лежат в основе правовых систем, и если риск опасности достаточно существен, чтобы оправдать вмешательство в виде запрета, то те, кто устанавливает запреты ради повышения собственной безопасности, должны компенсировать тем, кто попал под запрет (и кто на самом деле мог бы не причинить никому ущерба), создаваемые им неблагоприятные условия. Это следует из сформулированного в главе 4 принципа компенсации. В случае мелких запретов и требований предоставление компенсации не вызовет затруднений (и, может быть, в этих случаях ее следует предоставлять, даже если запреты не порождают неблагоприятных условий). Другие меры, включая комендантский час для некоторых лиц и особые ограничения их деятельности, требовали бы значительной компенсации. Для общества будет почти невозможно компенсировать неблагоприятные условия кому-то, кого в качестве меры превентивного ограничения заключают в тюрьму. Возможно, чтобы удовлетворить в данном случае этому требованию компенсации неблагоприятных условий тем, кто, как ожидается, может представлять большую опасность, придется построить для них охраняемый и обнесенный колючей проволокой курорт с отелями, ресторанами, развлечениями и т.п. (Согласно нашему предшествующему анализу с таких людей можно было бы взимать плату, не превышающую их нормальные расходы на еду и жилье в условиях жизни в обществе. Но было бы недопустимо, если бы индивид в тюрьме не имел возможности зарабатывать столько же, сколько и на свободе, потому что тогда эта плата совершенно истощила бы его финансовые ресурсы.) Такой центр превентивного заключения должен быть очень привлекательным местом для жизни; когда множество людей начнет рваться туда, можно будет сделать вывод, что условия содержания там действительно более чем роскошны для того, чтобы компенсировать индивиду неблагоприятные условия, происходящие от запрета на свободную жизнь в обществе . Я не обсуждаю здесь детали подобной схемы, теоретические трудности (например, для одних людей условия, создаваемые изоляцией от общества, были бы более неблагоприятны, чем для других) и возможные моральные возражения (например, нарушены ли права человека, которого отправляют за решетку в компании других опасных людей? Может ли роскошная обстановка компенсировать возросшую опасность?). Я упомянул курортные центры превентивного заключения не для того, чтобы выдвинуть такое предложение, а для того, чтобы показать, о какого рода проблемах сторонники превентивного заключения должны подумать, что им придется одобрить и за что заплатить. То, что общественность должна будет людям, на которых она накладывает превентивные ограничения, компенсировать создаваемые в результате этого неблагоприятные условия в тех случаях (если таковые вообще имеются), когда она может легитимно наложить эти ограничения, возможно, могло бы стать серьезным барьером на пути желаний общественности устанавливать подобные ограничения. Можно с ходу отвергнуть любую схему превентивных ограничений, не предусматривающую достаточной компенсации. В сочетании с нашими выводами, сделанными в предыдущем абзаце, это почти не оставляет (или вообще не оставляет) пространства для легитимных превентивных ограничений.
Краткое рассмотрение некоторых возражений против такой точки зрения на превентивное ограничение позволит нам учесть соображения, которые мы уже рассматривали в другом контексте. Можно задать вопрос о том, может ли одним людям быть разрешено превентивно ограничивать других, даже при условии компенсации неблагоприятных условий, последовавших в результате превентивных ограничений. Почему те, кто желает, чтобы другие были превентивно ограничены, не должны нанять их (заплатить им) за соблюдение превентивных ограничений вместо наложения превентивных ограничений? Поскольку такой обмен удовлетворял бы первому необходимому условию «непродуктивного» обмена (см. главу 4) и поскольку то, что выигрывает одна сторона (которая в результате обмена оказывается не в лучшем положении, чем если бы другая сторона вообще не вступала с ней в отношения), представляет собой лишь уменьшение вероятности пострадать от того, что было бы запрещенным нарушением границ, если бы было сделано намеренно, то приводившиеся нами ранее аргументы в пользу рыночного определения раздела взаимных выгод от обмена здесь неприменимы. Вместо этого мы имеем ситуацию, подпадающую под условия, когда уместен запрет с компенсацией; в более сильной формулировке (согласно нашему анализу, проведенному в главе 4) – запрет с компенсацией только созданных запретом неблагоприятных условий. Далее, во многих ситуациях с превентивными ограничениями «продукт» (а именно действие ограничения применительно к конкретному человеку) может быть поставлен только одной, конкретной стороной. Нет и не может быть другого человека, некоего конкурента, который мог бы продать вам это в случае, если бы цена, запрошенная первым, оказалась слишком высокой. Трудно понять, почему в этих случаях непродуктивного обмена (по крайней мере в соответствии с первым необходимым условием) монопольное ценообразование должно рассматриваться в качестве адекватной модели распределения выгод. Если, однако, цель программы превентивных ограничений состоит в том, чтобы понизить совокупную вероятность опасности для других людей ниже определенного порога, а не в том, чтобы ограничить всех опасных индивидов, которые вносят в эту совокупную опасность вклад, превышающий фиксированный минимальный уровень, этого можно было бы добиться, не накладывая ограничений на всех таких людей. Если заплатить достаточному числу опасных людей, совокупная опасность, исходящая от остальных из них, оказалась бы ниже порогового значения. В такой ситуации те, кто является объектом превентивных ограничений, имели бы некоторые основания для ценовой конкуренции друг с другом, потому что они занимали бы на рынке несколько менее влиятельное положение.
Даже если те, кто накладывает ограничения, не обязаны достигать добровольного двустороннего соглашения с теми, кого они ограничивают, почему от них, по крайней мере, не требуется, чтобы они не перемещали тех, кого ограничивают, на более низкую кривую безразличия? Почему требование сводится только к компенсации за созданные неблагоприятные условия? Можно рассматривать компенсацию неблагоприятных условий как компромиссный вариант, возникший вследствие невозможности сделать выбор между двумя привлекательными, но несовместимыми позициями: (1) никаких выплат компенсации, потому что опасных людей следует ограничивать, а следовательно, есть право их ограничивать; (2) полная компенсация, потому что этот человек мог бы жить без ограничений и никому на деле не причинить вреда, а значит, нет права его ограничивать. Однако запрет с компенсацией неудобств – это не компромисс, полученный в результате усреднения двух равно привлекательных противоположных позиций, одна из которых правильна, но нам не известно, какая именно. Наоборот, мне это представляется правильной позицией, которая соответствует (моральному) вектору равнодействующей противоположных веских соображений, каждое из которых каким-то образом следует учитывать*.
На этом завершается анализ возражений против наших доводов, которые привели к минимальному государству, а также применение принципов, сформулированных в ходе разработки нашей основной темы, к другим вопросам. Мы перешли от анархии к минимальному государству, и наша следующая задача – обосновать, что дальше идти не следует.
ЧАСТЬ II. ЗА ПРЕДЕЛАМИ МИНИМАЛЬНОГО ГОСУДАРСТВА?
ГЛАВА 7. РАСПРЕДЕЛИТЕЛЬНАЯ СПРАВЕДЛИВОСТЬ
Минимальное государство – это максимальное государство, существование которого может быть оправдано. Любое государство, которое больше минимального, нарушает права людей. Однако многие выдвигали аргументы, имеющие целью оправдать такое государство, которое больше минимального. В рамках этой книги невозможно проанализировать все выдвигавшиеся соображения. Поэтому я сосредоточусь на тех, которые считаются наиболее существенными и авторитетными, чтобы точно определить, в чем именно состоит их некорректность. В этой главе будет рассмотрено утверждение, что государство, которое больше, чем минимальное, является оправданным в силу того, что оно необходимо (или является наилучшим инструментом) для достижения распределительной справедливости; в следующей главе мы рассмотрим различные иные аргументы.
Термин «распределительная справедливость» не является нейтральным. Большинство людей, когда слышат термин «распределение», предполагают, что речь идет о некотором механизме, который раздает определенный запас благ на основании некоторого критерия или принципа. В этот процесс распределения долей, возможно, вкралась какая-то ошибка. Поэтому остается открытым как минимум вопрос, не должно ли произойти перераспределение; не следует ли сделать заново то, что однажды уже было сделано, хоть и неудачно. Однако мы не находимся в положении детей, которым кто-то сначала раздал пирог, а теперь исправляет ошибки, возникшие из-за того, что пирог был нарезан неаккуратно. Централизованного распределения не существует, нет человека или группы, которые наделены правомочиями контролировать все ресурсы и совместно решать, как они должны раздаваться. То, что получает отдельно взятый человек, он получает от других в обмен на что-то другое или в подарок. В свободном обществе разные люди контролируют разные ресурсы, и новые активы возникают из добровольных обменов и добровольных действий индивидов. Говорить о процессе распределения, или о распределении долей, в такой ситуации не более оправданно, чем говорить о распределении брачных партнеров в обществе, в котором люди сами выбирают, на ком жениться и за кого выйти замуж. Общий результат является итогом множества индивидуальных решений, которые уполномочены принимать разные люди, участвующие в процессе. Конечно, некоторые случаи употребления термина «распределение» не предполагают предшествующего распределительного действия, которое оценивается в соответствии с неким критерием (например, в случае термина «вероятностное распределение»); тем не менее, несмотря на название этой главы, было бы лучше всего использовать такую терминологию, которая явным образом нейтральна. Мы будем говорить об имуществе людей; принцип справедливости в имущественных отношениях описывает (частично), что справедливость говорит нам об имуществе (требует в отношении имущества). Сначала я изложу то, что я считаю правильной точкой зрения на справедливость в имущественных отношениях, а потом займусь рассмотрением других точек зрения .
РАЗДЕЛ I
Теория справедливости, основанная на титулах собственности
Тема справедливости в имущественных отношениях состоит из трех главных разделов. Во-первых, это первичное приобретение во владение, присвоение того, что не принадлежало никому. Сюда относятся вопросы о том, каким образом ничьи вещи могут перейти во владение; процесс или процессы, посредством которых ничьи вещи могут перейти во владение; вещи, которые могут стать имуществом в результате этих процессов; масштаб того, что может перейти во владение в результате конкретного процесса. СЛОЖНЫЙ принцип, регулирующий эти вопросы, который пока что здесь не формулируется, мы будем называть принципом справедливости присвоения [principle of justice in acquisition]. Второй раздел касается перехода имущества от одного индивида к другому. Посредством каких процессов человек может передать имущество другому? Как может один человек получить во владение нечто, чем владеет другой? Этот раздел содержит общие описания добровольного обмена и дарения и, с другой стороны, мошенничества, а также указания на специфические правила поведения, принятые в данном обществе. Сложный принцип, касающийся этих вопросов (оставляя незаполненным место, отведенное для конкретных правил поведения), мы будем называть принципом справедливости перехода [principle of justice in transfer]. (Мы также будем предполагать, что сюда же относятся принципы, которые определяют, как человек может избавиться от имущества, переведя его в статус «ничьей вещи».)
Если бы мир был совершенно справедлив, то тема справедливости в имущественных отношениях совершенно исчерпывалась бы следующим индуктивным определением.
Лицо, которое приобретает имущество в соответствии с принципом справедливости присвоения, имеет титул собственности на это имущество.
Лицо, которое приобретает имущество в соответствии с принципом справедливости перехода у кого-то, кто имеет титул собственности на это имущество, также получает титул собственности на это имущество.
Никто не может получить титул собственности на имущество иначе как в результате (неоднократного) применения пунктов 1 и 2.
В полном виде принцип распределительной справедливости утверждал бы просто, что распределение справедливо, если каждый обладает титулом собственности на имущество, которое он имеет в соответствии с этим распределением.
Распределение справедливо, если оно правомерным способом происходит из другого справедливого распределения. Правомерные способы перехода от одного распределения к другому установлены принципом справедливости перехода. Первый законный «переход» определен принципом справедливости присвоения. Все, что возникает из справедливой ситуации в результате справедливых действий, само по себе справедливо. Способы обмена, установленные принципом справедливости перехода, обеспечивают сохранение справедливости. Подобно тому, как корректные правила вывода сохраняют истинность, и любое заключение, выведенное на основе повторяющегося применения таких правил к истинным посылкам, само по себе истинно, так и способы перехода от одной ситуации к другой, установленные принципом справедливости перехода, обеспечивают сохранение справедливости, и любая ситуация, реально возникшая из справедливой ситуации вследствие последовательности переходов в соответствии с этим принципом, сама по себе является справедливой. Аналогия между преобразованиями, сохраняющими справедливость, и преобразованиями, сохраняющими истинность, имеет и сильные и слабые стороны, но является поучительной и в том и в другом случае. Чтобы показать истинность заключения, достаточно показать, что оно могло быть получено из истинных посылок способом, сохраняющим истинность. Для доказательства, что ситуация является справедливой, недостаточно показать, что она могла бы быть получена из справедливой ситуации способом, сохраняющим справедливость. То, что жертвы вора могли бы сделать ему подарки, не дает вору титула собственности на украденное. Справедливость в имущественных отношениях обусловлена исторически; она зависит от того, что конкретно произошло. Мы вернемся к этому ниже. Не все реальные ситуации возникают в соответствии с двумя принципами справедливости владения имуществом: принципом справедливости присвоения и принципом справедливости перехода. Некоторые люди крадут у других, обманывают их, порабощают их, отбирая произведенное ими и препятствуя им жить свободно, или насильственно не допускают их к конкуренции в обмене. Ничто из этого не является допустимым способом перехода от одной ситуации к другой. Некоторые люди приобретают имущество такими способами, которые не санкционированы принципом справедливости присвоения. Существование несправедливости в прошлом (прежних нарушений первых двух принципов справедливости владения имуществом) заставляет обратиться к третьему главному разделу темы справедливости: исправлению несправедливости во владении имуществом. Если несправедливость, совершенная в прошлом, разными путями, одни из которых можно установить, а другие – нет, сформировала нынешнюю ситуацию с имуществом, что надо (и надо ли вообще что-то) делать для исправления этих несправедливостей? Каковы обязательства тех, кто совершил несправедливость, перед теми, чье положение хуже, чем оно было бы, если бы несправедливость не совершилась? Или хуже, чем оно было бы, если бы компенсация была выплачена немедленно? Как меняется и меняется ли ситуация, если выигравшие и пострадавшие от несправедливости – это не прямые участники самого акта несправедливости, а, например, их потомки? Совершена ли несправедливость по отношению к тому, чье владение имуществом было основано на неисправленной несправедливости? Насколько далеко в прошлое следует заходить, чтобы исправить историческую несправедливость? Что имеют право сделать жертвы несправедливости, чтобы исправить несправедливость, включая те многочисленные несправедливости, которые причинили им лица, действовавшие через посредство их правительства? Мне неизвестны тщательные или теоретически проработанные исследования этих вопросов . В порядке крайней идеализации действительности представим себе, что теоретическое исследование сформулирует некий принцип исправления несправедливости. Этот принцип использует историческую информацию о прежних ситуациях и совершенных в этих ситуациях несправедливостях (определяемых в соответствии с первыми двумя принципами справедливости и правами, запрещающими внешнее вмешательство), а также информацию о реальном ходе событий, последовавших в результате этих несправедливостей вплоть до настоящего времени, и на основе всего этого получает описание (или описания) имущественных отношений в обществе. Предположительно принцип исправления несправедливости будет использовать наиболее точные оценки гипотетической информации о том, что произошло бы (или вероятностное распределение того, что могло бы произойти, с использованием математических ожиданий), если бы несправедливость не была совершена. Если окажется, что реальные имущественные отношения не совпадут ни с одним из описаний, полученных на основе принципа, то должно быть реализовано одно из полученных описаний.
Общие контуры теории справедливости владения имуществом состоят в том, что человек владеет имуществом по справедливости, если он получил титул на это имущество в соответствии с принципами справедливости присвоения и перехода или принципом исправления несправедливости (устанавливаемой в соответствии с двумя первыми принципами). Если каждое лицо владеет имуществом справедливо, то и суммарное множество отношений владения (т.е. распределение имущества) является справедливым. Чтобы превратить эти общие контуры в конкретную теорию, нам нужно было бы описать детали каждого из трех принципов справедливости владения: принципа присвоения «ничейного» имущества, принципа перехода имущества от одного лица к другому и принципа исправления нарушения первых двух принципов. Я не буду пытаться выполнить эту задачу здесь. (Предложенный Локком принцип справедливости присвоения обсуждается ниже.)
Исторические принципы и принципы, основанные на конечном результате
Общие контуры теории, основанной на титулах собственности, бросают свет на природу и недостатки других концепций распределительной справедливости. Теория, основанная на титулах собственности, является исторической по своему характеру: является ли распределение справедливым, зависит от того, как оно возникло. Напротив, принципы справедливости в текущем временном срезе утверждают, что справедливость распределения определяется тем, как распределены вещи (кому что принадлежит), и суждение выносится в соответствии с неким(и) структурным(и) принципом(ами) справедливого распределения. Утилитарист, который выбирает одно из двух распределений в зависимости от суммы полезности и, если суммы равны, применяет некий фиксированный критерий равенства, чтобы выбрать более равное распределение, будет придерживаться принципа в текущем временном срезе. И то же самое относится ко всякому, у кого была бы фиксированная функция замещения между суммой счастья и степенью равенства. Согласно принципу справедливости в текущем временном срезе, для того чтобы оценить справедливость какого-нибудь распределения, нужно смотреть только на то, кто и что получил в итоге; при сопоставлении двух любых распределений достаточно сравнить только матрицы, описывающие распределения. Принцип справедливости такого типа никакой иной информации не требует. Из таких принципов справедливости следует, что любые два структурно идентичных распределения в равной степени справедливы. (Два распределения структурно идентичны, если у них одинаковые профили, но при этом определенные позиции могут быть заняты разными людьми. Если у меня десять, а у вас пять, это распределение структурно идентично другому распределению, когда у меня пять, а у вас десять.) Экономическая теория благосостояния – это теория принципов справедливости в текущем временном срезе. Ее предмет понимается как операции с матрицами, представляющими только текущую информацию о распределении. Это, а также некоторые стандартные условия (например, выбор распределения инвариантен при переименовании столбцов) гарантирует, что экономическая теория благосостояния будет теорией, относящейся к текущему временному срезу, со всеми ее недостатками.
Большинство людей не считают, что принципы, относящиеся к текущему временному срезу, содержат в себе все, что необходимо для оценки распределения долей. Они полагают, что при оценке справедливости ситуации важно учитывать не только получившееся распределение, но и то, как оно возникло. Если какие-то люди находятся в тюрьме за убийство или военные преступления, мы не скажем, что для оценки справедливости распределения в обществе нужно учитывать только то, что имеет один индивид, другой, третий и т.д. в данный момент. Мы будем считать существенным вопрос о том, не совершил ли кто-нибудь чего-нибудь такого, чем он заслужил наказание, заслужил меньшую долю в распределении. Большинство людей согласятся с тем, что дополнительная информация о штрафах и наказаниях является значимой. Мы рассмотрим также то, каковы объекты желаний. Один из традиционных социалистических подходов заключается в том, что рабочие обладают правом (титулом собственности) на весь продукт и все плоды своего труда; они его заработали; распределение является несправедливым, если оно не дает рабочим то, на что у них есть титул собственности. Такие титульные права основаны на некоторых событиях в прошлом. Ни один социалист, который придерживается этого взгляда, не согласился бы, если бы ему сказали, что поскольку реальное распределение А структурно совпадает с распределением D, которого он желает, то из этого следует, что А не менее справедливо, чем D; оно отличается только тем, что «паразитические» собственники капитала получают при А то, что при D положено рабочим, а рабочие получают при А то, что положено капиталистам при D, т.е. очень мало. На мой взгляд, этот социалист совершенно обоснованно цепляется за понятия заработанного, произведенного, заслуг, наделения титулом собственности и т.п., и он правильно отвергает принципы, основанные на текущем временном срезе, учитывающие только структуру результирующей совокупности отношений владения. (Совокупности являющейся результатом чего? Разве убедителен тезис о том, что то, как имущество было произведено и появилось на свет, не имеет никакого отношения к тому, кому что должно принадлежать?) Ошибка социалиста вытекает из его представлений о том, из каких производственных процессов возникают те или иные титулы собственности.
Мы слишком сузили сферу нашего обсуждения, говоря о принципах, основанных на текущем временном срезе. Ничего не изменится, если структурные принципы будут действовать применительно к временной последовательности распределений, относящихся к разным текущим временным срезам, – например, будут предоставлять сегодня кому-то больше, чтобы уравновесить то, что вчера он имел меньше. Утилитарист, эгалитарист или сторонник любого гибрида этих двух идеологий, учитывающий временное измерение, получит в наследство трудности своих более близоруких товарищей. Ему не поможет то, что часть информации, которую другие считают существенной для оценки распределения, отражена в прежних матрицах (но невосстановима). В дальнейшем мы будем называть такие внеисторические принципы распределительной справедливости, включая принципы справедливости в текущем временном срезе, принципами, основанными на конечном результате или на конечном состоянии.
В противоположность принципам, основанным на конечном результате, исторические принципы справедливости утверждают, что прошлые обстоятельства или действия людей могут создавать дифференцированные титулы собственности [entitlements] или дифференцированные преимущества [deserts] в отношении вещей. Несправедливость может быть следствием перехода из одного распределения в другое, структурно идентичное, потому что второе, идентичное по профилю, может нарушать титулы собственности или преимущества, оно может не соответствовать фактической истории.
Калибровка по паттерну
Очерченные нами принципы справедливости владения, основанные на титулах собственности, – это исторические принципы справедливости. Чтобы лучше понять их конкретные особенности, мы будем проводить различие между ними и другим подклассом исторических принципов. Возьмите, например, принцип распределения в соответствии с моральными заслугами. Этот принцип требует, чтобы суммарные доли, получаемые при распределении, менялись в прямой зависимости от моральных заслуг; никто не должен иметь доли, которая была бы больше, чем у более добродетельного человека. (Если бы моральные заслуги можно было не просто упорядочить по возрастанию, но и измерить на интервальной шкале или шкале отношений, то можно было бы сформулировать более сильные принципы.) Или возьмите принцип, где место «моральных заслуг» заняла бы «полезность для общества». Вместо «распределения по моральным заслугам» или «распределения по общественной полезности» мы могли бы рассмотреть «распределение по взвешенной сумме моральных заслуг, общественной полезности и потребностей», установив равные веса для разных измерений. Мы будем называть принцип распределения калиброванным (или калиброванным по паттерну) , если он устанавливает, что распределение должно изменяться в зависимости от некоторого естественного показателя, взвешенной суммы естественных показателей или лексикографического упорядочения естественных показателей. Будем говорить, что распределение является калиброванным, если оно соответствует некоему калиброванному принципу. (Я говорю о естественных показателях, сознательно не вводя для них общего критерия, потому что для любого распределения имущества всегда можно подобрать такие искусственные показатели, которые будут изменяться так, чтобы соответствовать распределению.) Принцип распределения по моральным достоинствам – это калиброванный исторический принцип, устанавливающий калиброванное распределение.
«Распределять в соответствии с IQ» – это калиброванный принцип, использующий информацию, которая не содержится в матрице распределения. Он, однако, не является историческим в том отношении, что при оценке распределения не учитывает никаких совершенных в прошлом действий, создающих дифференцированные титулы; для него достаточно матрицы распределения, столбцы которой соответствуют значениям IQ. Однако распределение в обществе может состоять из подобного рода простых калиброванных распределений, но само оно при этом не будет калибровано на основании какого-либо простого паттерна. В разных секторах могут действовать разные паттерны, или, скажем, в разных частях общества комбинации паттернов могут действовать в разных пропорциях. Распределение, сформированное таким образом из небольшого количества калиброванных распределений, мы также будем называть калиброванным. Мы распространяем использование термина «паттерн» на все структуры, созданные комбинированием принципов, основанных на конечном состоянии.
Почти любой из принципов распределительной справедливости является калиброванным: каждому по его моральным заслугам, или по потребностям, или по предельному продукту, или по его усердию, или по взвешенной сумме упомянутых показателей и т.п. Кратко обрисованный выше принцип, основанный на титулах собственности, не является калиброванным. Не существует одного естественного показателя, взвешенной суммы или комбинации малого числа естественных показателей, которые позволяют получить распределение, сгенерированное в соответствии с принципом, основанным на титулах собственности. Набор отношений владения [holdings], возникающий, когда одни люди получают свой предельный продукт, другие выигрывают в казино, третьи получают долю в доходе супруга, четвертые получают гранты от фондов, кто-то получает проценты со ссуды, кто-то —подарки от обожателей, кто-то – доходы от инвестиций, некоторые делают большую часть того, что им принадлежит, собственными руками, а еще кто-то находит вещи на улице и т.п., не будет калиброванным. Его будут пронизывать крупные участки-паттерны; калиброванные переменные будут отвечать за существенную часть разнообразия в распределении имущества. Если большинство людей в большинстве случаев предпочтут передавать другим некоторые из своих имущественных титулов только в обмен на что-то, то значительная часть того, чем люди владеют, будет зависеть от того, что, по их мнению, желанно для других. Подробное описание этого механизма дает теория предельной производительности. Но такой подход далеко не идеален, когда речь идет о подарках родственникам, благотворительных пожертвованиях, наследстве в пользу детей и т.п. Игнорируя части распределения, соответствующие паттернам, предположим на время, что то распределение, которое реально возникает в результате действия принципа, основанного на титулах собственности, является случайным по отношению к какому бы то ни было паттерну. Хотя результирующий набор отношений владения имуществом не будет калиброванным по паттерну, он не будет недоступным для понимания, поскольку его можно будет интерпретировать как результат действия небольшого числа принципов. Эти принципы устанавливают, как может возникнуть исходное распределение (принцип присвоения имущества) и как из одного распределения могут возникнуть другие (принцип перехода имущества). Процесс, в ходе которого генерируется набор отношений владения имуществом, будет доступным для понимания, но сам набор, который порождается в результате процесса, не будет калиброванным по какому-либо паттерну. В качестве альтернативного варианта можно было бы представить себе способ, которым концепция, основанная на титулах собственности, порождала бы модель, а именно с помощью матрицы, элементы которой выражали бы относительную силу имущественных титулов индивида, измеряемых некоей функцией, принимающей вещественные значения. Но даже если ограничение, требующее применять только естественные показатели, не ИСКЛЮЧИЛО бы эту функцию, результирующая конструкция не вместила бы нашу систему имущественных титулов на конкретные вещи. Ф. А. Хайек в своих работах уделяет меньше внимания, чем обычно, тем условиям, которых требует калибровка распределительной справедливости. Хайек утверждает, что для распределения по моральным заслугам мы не можем знать достаточно о каждом отдельном человеке (но, если бы мы это знали, потребовала ли бы справедливость поступить так?); далее он говорит, что это «возражение направлено против всех попыток навязать обществу произвольно выбранную модель распределения, вне зависимости от того, на равенстве или на неравенстве она основана» . Однако Хайек делает вывод, что в свободном обществе распределение будет осуществляться не по моральным заслугам, а по ценности, т.е. по тому, как другие оценивают деятельность человека и его услуги другим. Отвергнув концепцию калиброванной распределительной справедливости, Хайек при этом сам предлагает паттерн, который считает оправданным, – распределение в соответствии с оценкой субъективных выгод для других, – оставляя место для возражения, что свободное общество недостаточно строго реализует этот паттерн. Если более точно сформулировать этот калиброванный принцип для части свободного капиталистического общества, мы получим: «Каждому – в соответствии с тем, сколько выгоды он приносит другим, у которых есть ресурсы для того, чтобы приносить выгоду тем, кто приносит выгоду им». Такое распределение будет казаться произвольным, пока не установлен какой-нибудь приемлемый первичный набор отношений владения имуществом или пока не установлено, что с течением времени действие системы размывает всякие существенные последствия первоначального распределения имущества. Вот пример последнего: если бы почти каждый купил машину у Генри Форда, утверждение, что деньги могли принадлежать их владельцу (покупателю) случайно, не бросило бы тень на доходы Генри Форда. В любом случае то, что владельцем денег стал он, не является случайностью. Как верно указывает Хайек, в свободном капиталистическом обществе распределение в соответствии с выгодой для других действительно является главным паттерном в определенной части складывающегося распределения имущества, но это лишь один участок этого распределения, который не образует целостный паттерн для системы титулов собственности (включающей наследство, подарки, благотворительность и т.п.) и не является стандартом, которому общество должно соответствовать. Будут ли люди долго мириться с системой, порождающей распределения, которые, по их мнению, являются некалиброванными? Нет сомнений, люди не будут долго терпеть распределение, которое они считают несправедливым. Люди хотят, чтобы их общество было справедливым и выглядело справедливым. Но что должно «выглядеть справедливо»: сложившийся паттерн распределения или все-таки базовые порождающие принципы? У нас нет оснований для вывода, что люди в обществе, воплощающем концепцию справедливости, которая основана на титулах собственности, сочтут ее неприемлемой. В то же время мы совершенно уверены, что, если бы причины, по которым люди передают другим часть своего имущества, всегда были бы иррациональными или произвольными, это было бы для нас источником беспокойства. (Представьте себе, что люди всегда бросали бы жребий, чтобы решить, какое имущество и кому они передают.) Мы чувствуем себя более комфортно, защищая справедливость системы, основанной на титулах собственности, если большинство актов перехода имущества внутри этой системы совершается по каким-то причинам. Это не обязательно означает, что все заслуживают то имущество, которое они получают. Это означает только, что, когда индивид передает свое имущество одному человеку, а не другому, в этом есть какой-то смысл или цель, и обычно мы можем понять, что, по мнению передающего, он выигрывает, какому делу, по его мнению, он служит, достижению каких целей он способствует и т.д. Поскольку в капиталистическом обществе люди часто передают имущество другим в соответствии с тем, как они оценивают пользу, которую эти люди приносят им, ткань, создаваемая индивидуальными транзакциями и переходами имущества из рук в руки, по преимуществу рациональна и доступна пониманию. (Такие компоненты этой ткани, как подарки близким, завещания в пользу детей, благотворительная помощь нуждающимся, также не являются основанными на произволе.) Выделяя огромную составную часть ткани распределения, соответствующую критерию пользы для других, Хайек демонстрирует цель многих обменов, показывая таким образом, что механизм системы перехода титулов собственности на имущество крутится не бесцельно. Система имущественных титулов имеет обоснование, когда ее образуют личные цели индивидуальных сделок. Никакой всеобщей цели не нужно, никакого распределительного образца не требуется.
Полагать, что задача теории распределительной справедливости состоит в том, чтобы заполнить пробел в формуле «каждому по его », означает быть предрасположенным к поиску паттерна; а отдельное рассмотрение формулы «от каждого по его » приводит к трактовке производства и распределения как двух отдельных и независимых друг от друга сфер. С точки зрения подхода, основанного на титулах собственности, эти два вопроса не могут быть отделены друг от друга. Любому, кто сделал нечто, купив или получив по контракту все иные ресурсы, использованные в процессе производства (передав часть своего имущества в обмен на эти факторы производства), принадлежит титул собственности на это «нечто». Ситуация состоит не в том, что нечто производится, и вопрос о том, кто это «нечто» получит, остается открытым. Вещи появляются в мире уже в привязке к людям, которые имеют на них титул собственности. С точки зрения концепции справедливости, основанной на титулах собственности на имущество, которая учитывает исторический характер этих титулов, те, кто начинает с заполнения пробела в формуле «каждому по его », рассматривают объекты, как если бы они появлялись ниоткуда, из ничего. Завершенная теория справедливости могла бы учитывать и этот крайний случай; возможно, здесь пригодились бы и обычные концепции распределительной справедливости .
Распределительные формулы, имеющие приведенную выше стандартную форму, настолько укоренились, что, возможно, нам следует изложить с их помощью конкурирующую концепцию – концепцию, основанную на титулах собственности. Если не учитывать присвоение и исправление, мы могли бы сказать: «От каждого – в соответствии с тем, какие действия он выбирает, и каждому – в соответствии с тем, что он делает для себя (возможно, нанимая других), и с тем, что другие предпочитают сделать для него и предпочитают дать ему из того, что они получили ранее (в соответствии с этой формулой) и чего они еще не успели истратить или передать».
Как заметил один проницательный читатель, в качестве лозунга наша формула имеет определенные недостатки. В сильно сокращенном и упрощенном виде (не в качестве отдельной формулы с каким-либо независимым значением) – мы получим:
От каждого – по его желанию,
каждому – по желанию других.
Как свобода разрушает калибровочные паттерны
Непонятно, каким образом приверженцы различных концепций распределительной справедливости могут отвергнуть концепцию справедливости, основанную на титулах собственности. Давайте представим себе, что реализована одна из этих концепций. Предположим, что вы ее поддерживаете, и назовем ее распределением D1; возможно, при этом каждый имеет равную долю, или, может быть, индивидуальные доли как-то зависят от какого-то существенного, с вашей точки зрения, показателя. Теперь предположим, что баскетбольные команды предъявляют большой спрос на Уилта Чемберлена, потому что его мячи сами залетают в корзину. (Предположим также, что контракты заключаются только на один год, а игроки действуют как свободные агенты.) Он подписывает с командой контракт такого содержания: с каждой игры дома он получает двадцать пять центов с каждого проданного билета. (Нас не волнует вопрос, надувает ли Чемберлен владельцев клуба – пусть они сами о себе позаботятся.) Начинается сезон, и люди валом валят на игры команды; они покупают билеты и при этом всякий раз бросают четверть доллара в отдельный ящик, на котором написано «Чемберлен». Они в восторге от игры Чемберлена; с их точки зрения, цена билета стоит полученного удовольствия. Теперь предположим, что за сезон на стадионе побывал миллион зрителей и Уилт Чемберлен получил 250 000 долларов, намного больше, чем средний доход, и даже больше дохода любого другого человека. Имеет ли он титул собственности на этот доход? Является ли это новое распределение D2 несправедливым? Если да, то почему? Нет сомнений в том, что каждый человек обладал правом распоряжаться ресурсами, которыми он владел в ситуации D1, потому что это распределение (предпочтительное для вас) мы выбрали (в целях рассуждения) как приемлемое. Каждый из зрителей добровольно отдал по двадцать пять центов Чемберлену. Они могли потратить эти деньги на кино, на конфеты или на журналы Dissent или Monthly Review . Но все они или по меньшей мере миллион из них сошлись в желании отдать эти деньги Уилту Чемберлену за возможность посмотреть, как он играет в баскетбол. Если распределение D1 было справедливым и люди добровольно перешли из него в D2, передав часть долей, которые им были выданы в D1 (собственно говоря, эти ресурсы были им предоставлены именно для того, чтобы они с ними что-нибудь сделали), разве D2не является тоже справедливым? Если люди имели титул собственности, позволяющий им истратить ресурсы, на которые они получили титул собственности (в условиях D1), не означает ли это, что они имели правомочия отдать их Уилту Чемберлену или произвести с ним обмен? Может ли кто-либо быть против этого с позиций справедливости? Каждый человек уже имеет свою обоснованную долю в условиях D1. В условиях D1 ни один человек не имеет ничего такого, на что мог бы по справедливости претендовать кто– либо другой. После того, как кто-то отдал что-то Уилту Чемберлену, третьи стороны сохраняют свои обоснованные доли; их доли не меняются. В результате какого процесса такой переход имущества между двумя людьми мог бы дать третьей стороне основание для того, чтобы из соображений распределительной справедливости обоснованно претендовать на часть того, что было передано, если эта третья сторона не могла справедливо претендовать на какое-либо имущество других до того, как имущество было передано?* Чтобы отсечь не относящиеся к делу возражения, можно представить себе обмены, которые происходят в социалистическом государстве в свободное от работы время. Закончив играть в баскетбол (или закончив любое другое дело, которым он зарабатывает на жизнь), Уилт Чемберлен решает использовать свободное время для дополнительного заработка. (Свое трудовое задание он уже отработал и хочет поработать в свободное время.) Или представим себе, что, будучи искусным жонглером, на представления которого собираются люди, он устраивает свои выступления после рабочего дня.
Здесь и далее в этой главе теория, включающая элементы чисто процедурной справедливости, могла бы считать то, о чем я говорю, приемлемым, при условии что этому будет отведено соответствующее место, т.е. если существуют базовые институты, способные гарантировать выполнение определенных условий в отношении распределительных долей. Но если сами эти институты не являются суммой или полученным в результате действия «невидимой руки» итогом добровольных (неагрессивных) действий людей, ограничения, которые они накладывают на людей, будут нуждаться в оправдании. Наше рассуждение никоим образом не предполагает каких-либо базовых институтов, выходящих за рамки минимального государства – «ночного сторожа», государства, функции которого ограничены охраной людей от убийства, насилия, воровства, мошенничества и т.п.
Зачем кому-либо работать в свободное время в обществе, в котором предполагается, что все нужды людей удовлетворены? Возможно, потому что эти люди заботятся о чем-то еще, кроме нужд. Мне нравится делать заметки на полях книг, которые я читаю, и иметь доступ к книгам, чтобы рыться в них в любое время дня и ночи. Было бы очень приятно и удобно иметь у себя на заднем дворе библиотеку Гарвардского университета. Я полагаю, что ни одно общество не предоставит таких ресурсов каждому, кто хотел бы, чтобы они были частью его регулярного пайка (в условиях D1). Таким образом, либо люди должны обходиться без каких-то дополнительных вещей, которых они хотят иметь, либо нужно разрешить им делать что-то дополнительное, чтобы получить некоторые из этих вещей. На каком основании можно было бы запретить неравенство, которое возникло бы в результате этого? Заметьте также, что мелкие производства непременно возникли бы в социалистическом обществе, если их не запретить. Я переплавляю некоторые из моих личных вещей (в условиях D1) и собираю машину из полученного материала. Я предлагаю вам и другим еженедельную лекцию по философии в обмен на то, что вы крутите ручку моей машины, продукцию которой я обмениваю еще на какие-то другие вещи и т.д. (Сырье для машины мне дают другие люди, имеющие его в условиях D1, в обмен на мои лекции.) Каждый человек может принять участие в этом, чтобы получить что-то сверх того, что ему положено в рамках D1. Некоторые люди могли бы даже захотеть бросить свою работу в социалистическом секторе и работать на полную ставку в этом частном секторе. В следующей главе мы подробнее обсудим эти вопросы. Здесь я хочу только отметить, каким образом частная собственность, даже на средства производства, может возникнуть в социалистических обществах, не запрещающих людям использовать по своему усмотрению некоторые ресурсы из тех, которые выделены им в рамках социалистического распределения D1 .
Социалистическому обществу пришлось бы запретить капиталистические акты между совершеннолетними, совершенные по взаимному согласию.
Примеры с Уилтом Чемберленом и с предпринимателем в социалистическом обществе иллюстрируют тот факт, что ни один принцип, основанный на конечном состоянии, и ни один паттерн распределительной справедливости нельзя последовательно реализовать без непрерывного вмешательства в жизнь людей. Любая структура распределения, предпочтительная в соответствии с данным паттерном, трансформировалась бы в непредпочтительную людьми, действующими различным образом; например, людьми, которые обмениваются товарами и услугами с другими людьми или дарят другим людям вещи, находящиеся в их распоряжении в рамках предпочтительного паттерна распределения. Чтобы сохранить этот паттерн, нужно либо постоянно вмешиваться, чтобы не дать людям обмениваться ресурсами по своему желанию, либо постоянно (или периодически) вмешиваться, чтобы отобрать у некоторых людей ресурсы, которые другие по каким-то причинам предпочли им передать. (Но если установлено какое-то ограниченное время, в течение которого люди могут хранить у себя ресурсы, добровольно переданные им другими, зачем оставлять у них эти ресурсы на какое-то время вообще? Почему бы не конфисковывать их немедленно?) Можно было бы возразить, что все люди предпочтут добровольно воздерживаться от действий, разрушающих паттерн распределения. Но это возможно только при соблюдении следующих фантастических условий: 1) все люди больше всего на свете будут хотеть сохранить паттерн распределения (должны ли те, кто не захочет, «перевоспитываться» или принуждаться к «самокритике»?); 2) каждый человек в состоянии собрать достаточно информации о своих действиях и о деятельности других, чтобы установить, какие из его действий могут нарушить предпочтительный паттерн распределения; 3) разные и находящиеся далеко друг от друга люди способны координировать свои действия таким образом, чтобы они вписывались в паттерн. Сравните с этим нейтральность рынка по отношению к желаниям людей и то, как он посредством цен отражает и передает рассеянную информацию и тем самым координирует деятельность людей.
Пожалуй, было бы некоторым преувеличением утверждение, что любой калиброванный по паттерну (или ориентированный на конечный результат) принцип обречен быть разрушенным добровольными действиями индивидов, передающих часть долей, которые они получают в соответствии с ним. Возможно, очень слабым калиброванным принципам такая судьба не грозит. Со временем любой распределительный паттерн, имеющий какой-либо эгалитарный компонент, будет разрушен добровольными действиями людей; то же произойдет и с каждым калибровочным условием, достаточно содержательным, чтобы функционировать в качестве центрального ядра распределительной справедливости. Тем не менее с учетом возможности того, что некие слабые условия или паттерны могут не быть нестабильными в этом отношении, было бы предпочтительным дать эксплицитное описание обсуждаемых нами интересных и содержательных паттернов и доказать теорему об их нестабильности. Поскольку чем слабее калибровка по паттерну, тем вероятнее, что ей удовлетворяет и система, основанная на титулах собственности, правдоподобной является гипотеза, что любая калибровка по паттерну либо нестабильна, либо ей удовлетворяет система, основанная на титулах собственности. Аргумент Сена Наши выводы могут быть усилены с учетом общего рассуждения, которое недавно представил Амартия Сен . Предположим, что правами индивида подразумевается право выбрать, какой из двух альтернатив должен быть присвоен более высокий ранг в общественном упорядочивании множества альтернатив. Добавим слабое условие, что, если один вариант единогласно предпочитается другому, он получает более высокий ранг на шкале общественных предпочтений. Если существуют два разных индивида, обладающие правами (понимаемыми в соответствии с данной выше интерпретацией) по отношению к различным парам вариантов (не имеющих общих членов), тогда для некоторого набора отношений порядка, описывающих предпочтения этих индивидов, не существует линейного порядка общественных предпочтений. Предположим, что индивид А имеет право сделать выбор между (X, Y), а индивид В имеет право сделать выбор между (Z, W); предположим, что других индивидов нет и что их личные предпочтения таковы: для индивида А в порядке убывания W→X→Y→Z, а для индивида В в порядке убывания Y→Z→W→X. Согласно требованию единогласия, для отношения упорядочения общественных предпочтений будут выполняться соотношения: W предпочтительнее, чем X (так как каждый индивид предпочитает его X), а Y предпочтительнее, чем Z (так как каждый индивид предпочитает его Z). Кроме того, на шкале общественных предпочтений X предпочтительней Y в силу того, что А имеет право выбора между этими двумя вариантами. Объединив эти три бинарных соотношения, получаем, что на шкале общественных предпочтений альтернативы распределятся следующим образом в порядке убывания: W→Х→Y→Z. Но в соответствии с правом выбора индивида В в отношении порядка общественных предпочтений вариант Z должен быть предпочтительней варианта W. Не существует транзитивного общественного упорядочения альтернатив, которое бы удовлетворяло всем этим условиям, и поэтому общественное упорядочение альтернатив является нелинейным. Таково рассуждение Сена. Проблема состоит в том, что право индивида выбирать между вариантами истолковано как право определять относительный порядок на множестве альтернатив в рамках общественных предпочтений. Другой подход, при котором индивиды ранжируют пары альтернативных вариантов и независимо от этого ранжируют отдельные варианты, ничем не лучше: в этом случае предпочтения индивидов относительно пар становятся исходными данными для процесса агрегирования предпочтений, дающего на выходе порядок общественных предпочтений для пар; а выбор между альтернативами в паре с самым высоким рангом на шкале общественных предпочтений делает индивид с правом принять решение по этой паре. При такой системе существует также возможность того, что некий вариант может быть выбран, несмотря на то что все предпочитают какие-нибудь другие варианты; например, А выбирает X, а не Y, где (X, Y) каким-то образом является высшей по рангу парой на шкале общественных предпочтений, хотя каждый индивид, включая А, варианту X предпочитает W. (Но индивиду А был предоставлен выбор только между X и Y.) Более адекватным является следующий взгляд на индивидуальные права. Личные права могут сосуществовать; каждый индивид может осуществлять свои права как ему угодно. Осуществление этих прав наделяет мир некоторыми характеристиками. В рамках ограничений, определяемых этими жесткими характеристиками, может производиться выбор с помощью механизма общественного выбора, основанного на шкале общественных предпочтений, – если какие-либо возможности для выбора еще останутся! Права не определяют общественные предпочтения, а устанавливают ограничения, в рамках которых должен производиться общественный выбор путем исключения одних альтернатив, фиксации других и т.п. (Если я имею право выбрать, где жить: в Нью-Йорке или в Массачусетсе, и выбираю Массачусетс, то вариант, подразумевающий мое проживание в Нью-Йорке, не должен учитываться при определении общественных предпочтений.) Даже если все возможные варианты упорядочены заранее, независимо от чьих-либо прав, ситуация не меняется: в этом случае принимается альтернатива, имеющая самый высокий ранг среди тех, которые не исключаются в ходе осуществления индивидами своих прав. Права не определяют положение альтернативы или относительное положение двух альтернатив на шкале общественных предпочтений; они действуют поверх общественных предпочтений, ограничивая возможности выбора на их основе. Если титулы собственности на имущество включают право на отказ от имущества, то общественный выбор должен осуществляться в рамках ограничений, определяемых тем, как люди решают реализовать эти права. Если оправданной является какая-либо калибровка по паттерну, она происходит в сфере применимости общественного выбора и в силу этого ограничена правами людей. Как еще можно справиться с последствиями результата, полученного Сеном? Вариант, когда сначала проводится построение социальной шкалы упорядочения альтернатив, а затем права осуществляются в рамках установленных ею ограничений, – это вообще не вариант. Почему бы просто не выбрать наиболее предпочитаемую альтернативу и забыть о правах? Если эта альтернатива сама по себе оставит какое-либо пространство для личного выбора (именно здесь предполагается учет «прав» выбора), то должно быть что-то, что не допускает ее трансформации в другую альтернативу в результате актов выбора. Таким образом, аргумент Сена опять приводит нас к заключению, что соответствие паттерну требует постоянного вмешательства в деятельность индивидов и совершаемые ими акты выбора . Перераспределение и права собственности Вероятно, принципы, калиброванные по паттерну, позволяют людям добровольно расходовать на себя, но не на других, те ресурсы, на которые они имеют (или, скорее, получают) титулы собственности в условиях какого-либо предпочитаемого распределительного паттерна D1. Ведь если каждый из группы людей решит истратить часть своих ресурсов D1 на другого человека, этот другой получит больше, чем его доля в D1, чем нарушит предпочитаемый распределительный паттерн. Сохранение распределительного паттерна означает высшую степень индивидуализма! Нельзя сказать, что калиброванные принципы распределения дают людям то же самое, что и принципы, основанные на титулах собственности, только приводят к лучшему распределению. Они не дают права выбирать, что делать с тем, что есть у человека; они не дают права стремиться к цели, которая вызывает (как таковая или в качестве средства) улучшение положения другого человека. С такой точки зрения семья является источником беспорядка, потому что внутри семьи происходят переходы имущества, которые разрушают предпочитаемый распределительный паттерн. Либо семьи сами превращаются в единицы, участвующие в распределении, и соответствуют столбцам матрицы (на каком основании?), либо поведение, диктуемое семейными добродетелями, попадает под запрет. Попутно необходимо отметить амбивалентное отношение радикалов к семье. Отношения внутри семьи, основанные на любви и преданности, воспринимаются как образец, которому следует подражать и который следует распространить на все общество, но в то же время семья подвергается обличениям как удушающий институт, который следует разрушить и осудить как средоточие узких интересов, препятствующих достижению радикальных целей. Нужно ли говорить, что нелепо насаждать в обществе отношения любви и заботы, уместные в семье, которые возникают в результате добровольных решений? Кстати говоря, любовь является интересным примером отношений, которые носят исторический характер, в том смысле, что она (как и справедливость) зависит от произошедшего в прошлом. Взрослый человек может полюбить другого человека за то, что тот обладает определенными чертами, но любит он человека, а не его черты характера . Любовь нельзя перенести на другого человека с такими же чертами характера, даже на того, кто с точки зрения выраженности этих черт набирает больше очков. И любовь выдерживает изменение тех особенностей, которые ее вызвали. Человек любит того конкретного человека, с которым он встретился в прошлом. Почему любовь исторична, почему она обращена на человека, а не на его свойства, представляет собой интересный и загадочный вопрос.
Сторонники калиброванных по паттерну принципов распределительной справедливости озабочены преимущественно критериями определения того, кто должен получать имущество; их интересуют основания, по которым кто-то должен иметь что-то, а также общая картина распределения имущества. Независимо от того, что лучше – давать или получать, сторонники распределительной справедливости не учитывают дающей стороны. При рассмотрении распределения благ, дохода и т.п. их теории трактуют справедливость с позиции получающей стороны; они совершенно игнорируют всякое право отдать что-либо кому-либо, которое могло бы быть у человека. Даже в случае обменов, где каждая сторона одновременно и отдает, и получает, калиброванные принципы справедливости интересуются только получателем и его предполагаемыми правами. Так, в центре рассмотрения, как правило, находится вопрос о том, имеют ли (должны ли иметь) люди право получать наследство, но не о том, имеют ли они (должны ли они иметь) право завещать, или о том, имеют ли люди, у которых есть право владения, также право решить, что другие люди будут владеть вместо них. У меня нет удовлетворительного объяснения, почему теории распределительной справедливости обычно настолько ориентированы на получателя; игнорирование дарителей и тех, кто передает имущество на каких-то условиях, а также их прав гармонирует с игнорированием производителей и их титулов собственности. Но почему все это игнорируется?
Из принципов распределительной справедливости, калиброванных по паттерну, с необходимостью вытекает деятельность по перераспределению. Вероятность того, что любой свободно возникший в реальности набор отношений владения имуществом будет отвечать заданному паттерну, очень мала, а вероятность того, что это соответствие сохранится по мере того, как люди будут обмениваться и дарить, равна нулю. С точки зрения теории титулов собственности перераспределение – это серьезная проблема, включающая, как это и происходит в действительности, нарушение прав индивидов. (Исключением являются те изъятия, которые попадают в сферу действия принципа исправления несправедливости.) С других точек зрения это тоже очень серьезно.
Налогообложение доходов, заработанных трудом, эквивалентно принудительному труду. Некоторые люди считают это утверждение очевидной истиной: забрать то, что человек заработал за n часов труда, это то же самое, что отнять у него n часов; это все равно что заставить человека отработать n часов на кого-то другого. Другие находят это утверждение абсурдным. Но даже эти люди, если они против принудительного труда, не согласились бы с идеей заставить безработных хиппи трудиться на благо нуждающихся. Они были бы также против того, чтобы принудить каждого человека работать дополнительно по пять часов в неделю на благо нуждающихся. Но система, которая забирает в виде налогов заработанное пятичасовым трудом, не кажется им похожей на ту, которая принуждает отработать пять часов, поскольку она предоставляет жертве принуждения более широкий выбор деятельности, чем натуральный налог в виде определенной работы. (Но можно представить себе градацию систем принудительного труда от такой, где жестко устанавливается вид деятельности, до предлагающей на выбор два вида деятельности и т.д. с расширением выбора на каждом шаге.) Более того, некоторые люди обсуждают систему со своего рода пропорциональным налогом на все, что выходит за пределы необходимого для удовлетворения базовых потребностей. Некоторые считают, что это не принуждает никого работать сверхурочно, поскольку обязательное количество дополнительных рабочих часов не зафиксировано и человек сможет вообще избежать этого налога, если будет зарабатывать только на свои базовые нужды. Это совершенно нехарактерное понимание принуждения для тех, кто также полагает, что люди делают что-то по принуждению во всех случаях, когда другие предоставляемые альтернативы существенно хуже. Однако обе точки зрения неверны. То, что другие намеренно вмешиваются – в нарушение жесткого ограничения на агрессию – и, угрожая насилием, сокращают возможности выбора, в данном случае до выбора «уплатить налоги или жить в нищете (что, предположительно, еще хуже)», делает эту налоговую систему разновидностью принудительного труда и отличает ее от других вариантов, в которых ограничение выбора не является следствием принуждения .
Человек, предпочитающий работать дольше, чтобы заработать больше, чем нужно для удовлетворения базовых потребностей, предпочитает некие дополнительные блага или услуги досугу и тем занятиям, в которых он мог бы проводить нерабочие часы; в то же время человек, предпочитающий отказаться от дополнительной работы, делает выбор в пользу досуга и отказывается от тех дополнительных благ и услуг, которые он мог бы приобрести, если бы работал больше. С учетом этого, если бы для налоговой системы было неправомерным изымать у человека часть его свободного времени (принудительный труд) ради того, чтобы служить нуждающимся, то как могла бы быть правомерна налоговая система, которая с этой целью отбирала бы у человека его блага? Почему мы должны обращаться с человеком, которому для счастья нужны определенные материальные блага или услуги, иначе, чем с тем, чьи желания и предпочтения делают такого рода блага ненужными для его счастья? Почему человек, который предпочитает смотреть кино (и должен зарабатывать на билеты), должен откликнуться на требование помочь нуждающимся, а тот, кто предпочитает любоваться закатами (и потому не нуждается в дополнительных деньгах), не должен? В самом деле, разве не поразительно, что перераспределители предпочли не заметить человека, который может получать удовольствие без дополнительного труда, и возлагают дополнительное бремя на бедолагу, который должен зарабатывать на свои удовольствия? Вообще говоря, от перераспределителей следовало бы ожидать обратного. Почему человеку, не имеющему потребительских или материальных желаний, позволено беспрепятственно наслаждаться лучшим из доступных ему вариантов, тогда как другой, который нуждается в материальных благах для удовлетворения своих желаний и должен зарабатывать дополнительные деньги (тем самым оказывая услуги всем тем, кто находит его деятельность полезной и готов ее оплачивать), подвергается ограничению в его действиях? Может быть, здесь нет никакой разницы в принципе? И может быть, как считают некоторые, дело просто в удобстве администрирования? (Эти вопросы и темы не обеспокоят тех, кто считает приемлемым принудительный труд на благо нуждающихся или с целью достижения какого нибудь предпочтительного паттерна конечного результата.) В более обстоятельной дискуссии мы должны были бы (и хотели бы) распространить нашу аргументацию на проценты, предпринимательскую прибыль и т.п. Сомневающиеся в том, что это возможно, и склонные остановиться на налогообложении заработной платы должны будут выработать довольно сложные исторические принципы распределительной справедливости, поскольку принципы, основанные на конечном состоянии, никакие различают источников дохода. Но пока этого достаточно, чтобы расстаться с принципами конечного состояния и прояснить вопрос о том, каким образом различные принципы, основанные на конечном состоянии, зависят от конкретных представлений об источниках, или о нелегитимности, или о меньшей легитимности процентов, прибыли и т.п.; каковые конкретные идеи вполне могут быть ошибочными.
Какого рода право в отношении других дает человеку институционализированный законом паттерн конечного состояния? Суть понятия о праве собственности [property right] на X, по отношению к которой следует объяснять другие части этого понятия, составляет право определять, что следует делать с X; право выбирать, какой из ограниченного набора вариантов распоряжения X будет реализован или в отношении какого из вариантов будет предпринята попытка его реализовать . Ограничения устанавливаются другими действующими в обществе принципами или законами; в нашей теории – локковскими правами, которыми обладают люди в минимальном государстве. Мое право собственности на мой нож позволяет мне оставить его где мне угодно, но не в вашей груди. Я могу выбрать, какая из приемлемых возможностей распорядиться ножом будет реализована. Такое понятие о собственности помогает нам понять, почему в прошлом теоретики говорили о том, что люди обладают правом собственности в отношении самих себя и своего труда. Они рассматривали каждого как человека, который имеет право решать, что с ним станет и что он будет делать, а также имеет право пожинать плоды своих действий.
Право выбирать из ограниченного набора возможностей ту, которая будет реализована, может принадлежать индивиду или группе, использующей какую-нибудь процедуру для выработки совместного решения; либо это право может переходить от одного человека к другому, например, в этом году я решаю, что делать с X, а на следующий год – вы (тогда вариант разрушить X, пожалуй, придется исключить). Или же в течение того же периода времени решения одного типа относительно Х могу принимать я, а решения другого типа – вы. И так далее. У нас нет адекватного, продуктивного аналитического аппарата для классификации типов ограничений набора возможностей, из которых производится выбор, и типов методов, которыми можно оперировать с правом принимать решения: владеть, делить и объединять. Теория собственности должна была бы, кроме всего прочего, содержать такую классификацию ограничений и способов принятия решений, чтобы из небольшого числа принципов следовало бы множество интересных утверждений о последствиях и влиянии определенных комбинаций ограничений и способов принятия решений.
Когда принципы распределительной справедливости, основанные на конечном результате, встроены в правовую структуру какого-либо общества, они (как и почти все калиброванные принципы) дают каждому гражданину право на какую-то часть совокупного общественного продукта, обеспеченное аппаратом принуждения, т.е. право на какую-то часть всей суммы индивидуально и совместно произведенных продуктов. Этот совокупный продукт произведен людьми, которые работают, используя средства производства, созданные благодаря бережливости других, людьми, которые организуют производство или создают средства для производства новых вещей или производства вещей новыми методами. Калиброванные по паттерну принципы распределения дают каждому человеку гарантированное право на порцию от этой суммы индивидуальных деятельностей. Каждый имеет право требовать свою порцию того, что делают и производят другие люди, независимо от того, находится ли он с этими другими в каких-либо особых отношениях, дающих основание для таких притязаний, и от того, берут ли они на себя соответствующие обязательства добровольно, в виде благотворительности или в порядке обмена.
Делается ли это посредством налога на заработную плату или на заработную плату, превышающую определенный уровень, или через конфискацию прибыли, или с помощью большого общественною котла, так что в результате неясно, откуда что приходит и куда уходит, калиброванные по паттерну принципы распределительной справедливости подразумевают присвоение деятельности других людей. Присвоить результаты чьего-либо труда эквивалентно тому, чтобы присвоить его время и принудить его выполнять различные действия. Если люди принуждают вас делать определенную работу или работать безвозмездно в течение определенного времени, то они, а не вы, решают, что вы должны делать и каким целям должна служить ваша работа. Этот процесс, в ходе которого они отбирают у вас право принимать решения, превращает их в частичных владельцев вас как индивида; это дает им право собственности на вас. Точно так же иметь право на такой частичный контроль и принятие решений в отношении какого-либо животного или неодушевленного объекта означало бы обладать правом собственности на них.
Принципы, основанные на конечном состоянии, и большинство калиброванных принципов распределительной справедливости устанавливают (частичную) собственность на людей, на их деятельность и их труд, права на которую принадлежат другим. Эти принципы включают переход от классической либеральной идеи права собственности на самого себя к идее (частичных) прав собственности на других людей.
В силу подобных соображений концепции распределительной справедливости, основанные на конечном состоянии, и калибровка распределения по паттерну вызывают следующий вопрос – не являются ли сами по себе действия, необходимые для реализации выбранного паттерна, нарушением жестких моральных ограничений. Любой подход, исходящий из того, что существуют жесткие моральные ограничения действий, что не все моральные факторы можно встроить непосредственно в те конечные состояния, которые являются целью того или иного процесса (см. выше, главу 3, с. 51-54), должен принять в качестве возможности то, что некоторых целей нельзя достичь, используя только морально допустимые средства. В обществе, которое отходит от принципов справедливости при порождении конкретного распределения имущества, сторонник теории, основанной на титулах собственности, столкнется с такими конфликтами тогда и только тогда, когда все доступные действия, с помощью которых можно реализовать эти принципы, сами нарушают какие-нибудь моральные ограничения. Поскольку отступление от первых двух принципов справедливости (присвоения и перехода титулов собственности) будет связано с прямым и агрессивным вмешательством других людей, нарушающим права, и поскольку моральные ограничения в таких случаях не будут исключать действий по защите и возмездию, проблемы у сторонника теории титулов собственности будут возникать довольно редко. Любые трудности, с которыми он столкнется, применяя принцип исправления к людям, которые сами не нарушали двух первых принципов, – это трудности, которые связаны с поиском баланса между конфликтующими соображениями, необходимого для того, чтобы корректно сформулировать сам сложный принцип исправления; он не нарушит жестких моральных ограничений в ходе применения принципа. А вот сторонники концепций справедливости, опирающихся на паттерн, часто будут иметь дело с лобовыми столкновениями (очень мучительными, если им дороги обе стороны конфликта) между жесткими моральными ограничениями на то, как можно обращаться с индивидами, и своей основанной на паттерне концепцией справедливости, которая диктует конечное состояние или другой паттерн, который должен быть реализован.
Имеет ли человек право эмигрировать из страны, которая сделала основой своей правовой системы тот или иной принцип, основанный на конечном состоянии, или калиброванный по паттерну принцип распределения? С точки зрения некоторых принципов (например, принципа, предложенного Хайеком), эмиграция не представляет теоретических проблем. Но для других подходов с этим связаны большие сложности. Возьмите страну, где имеется принудительная схема минимального социального обеспечения в целях помощи беднейшим (или схема, организованная таким образом, чтобы максимально улучшить положение наименее обеспеченной группы); никто не имеет права отказаться от участия в ней. (Никто не имеет права сказать: «Не заставляйте меня делать взносы в пользу других и не помогайте мне в случае нужды с помощью этого принудительного механизма».) Каждый человек с доходом, превышающим определенный уровень, обязан делать взносы на помощь нуждающимся. Но если бы эмиграция была разрешена, то любой человек мог бы перебраться в другую страну, которая не имела бы принудительного социального обеспечения, но во всем остальном (насколько это возможно) была бы точно такой же. В этом случае единственным мотивом для эмиграции было бы стремление индивида избежать участия в принудительной схеме социального обеспечения. Но если он уедет, нуждающиеся в той стране, откуда он выехал, лишатся его (вынужденной) помощи. Как можно логически обосновать ситуацию, в которой этому человеку будет разрешено эмигрировать, но запрещено выходить из принудительной схемы социального обеспечения, оставаясь в стране? Если самое важное – это помощь нуждающимся, то недопустимо разрешать выход из системы живущим в стране, но точно так же нельзя разрешать эмиграцию. (Могло бы это в определенной степени служить обоснованием того, чтобы похищать людей, которые живут там, где нет принудительного социального обеспечения, с целью принудить их участвовать в помощи нуждающимся членам вашего сообщества?) Возможно, ключевым компонентом позиции, которая разрешает человеку, не желающему участвовать в некоторой схеме, эмигрировать исключительно по этой причине, но не разрешает никому из граждан отказаться участвовать в этой схеме, является забота о чувстве братского единения внутри страны. «Нам не нужны здесь те, кто не вносит свой вклад, кто недостаточно заботится о других, чтобы вносить свой вклад». В таком случае эта забота должна быть тесно связана с мнением, что принудительная помощь способствует братским чувствам между теми, кому помогают, и теми, кто помогает (или с мнением, что знание того, что тот или иной человек отказывается добровольно помогать другим, вызывает небратские чувства.)