ДЖОН СТЮАРТ МИЛЛЬ. О ПОДЧИНЕНИИ ЖЕНЩИНЫ
1869 Г.
Перевод с английского Г. Е. Благосветлова
ГЛАВА I
В предлагаемом ныне исследовании автор хотел с возможной ясностью, насколько для него доступно, изложить основания того мнения, которого он стал держаться с очень раннего времени – когда в нем вообще начали вырабатываться какие бы то ни было мнения о социальных и политических вопросах – и которое, путем размышления и жизненного опыта, постепенно укреплялось в нем. Мнение это заключается в том, что принцип, господствующий над нынешними социальными отношениями между обоими полами – легальным подчинением одного пола другому, – есть зло в самой сущности и одна из главнейших преград человеческому прогрессу, и далее, что он должен быть заменен принципом полного равенства, недопускающим никакого преобладания или привилегий с одной стороны, никакой неправоспособности – с другой.
Самый выбор слов, нужных для обозначения предположенной нами задачи, показывает, как она нелегка. Было бы, однако, совершенно ошибочно думать, будто в этом случае трудность проистекает из недостаточности или неясности доводов, на которые опирается мое убеждение. И здесь трудность совершенно также, какая бывает во всех случаях, когда приходится бороться с пассивною силою чувств. До тех пор, пока то или другое мнение крепко засело в наших чувствах и страстях, преобладающая сила аргументаций, вместо того чтобы подкапывать его прочность, скорее делает мнение это еще более упорным. Если бы оно явилось как результат аргументации, то опровержение доводов, разумеется, пошатнуло бы убеждение в самых его основах, но когда мнение гнездится только в одном чувстве, то чем несостоятельнее является оно перед судом разума, тем более его адепты приобретают уверенность в том, что, должно быть, их чувство непогрешимо, если никакие аргументы на него не действуют. И до тех пор, пока подобное чувство не изгнано, оно постоянно прячется за новыми траншеями, прикрывающими уже проделанные в нем бреши. Притом же между всеми теориями, поддерживающими ветхие учреждения и обычаи, чувства, имеющие отношение к нашему предмету, по очень многим причинам имеют наибольшую интенсивную силу и засели в людях так глубоко, что нечего удивляться, если в наше время великий умственный и социальный поворот к лучшему успел подкопать и ослабить их гораздо меньше сравнительно со всеми прочими, давно ниспровергнутыми учреждениями. Но из того, что люди до самого позднего времени придерживаются известных варварских обычаев, еще нельзя заключать, чтобы обычаи эти были чем-нибудь лучше тех диких воззрений, которые раньше отжили свое время.
Одним словом, задача того, кто захотел бы бороться с почти всеобщим мнением людей, очень нелегка во всех отношениях. Даже при его идущей из ряда вон способности к делу для него становится уже великим счастьем, если он удостоится внимания; быть допущенным к суду для него гораздо труднее, чем для других выхлопотать приговор.
Затем, удостоившись внимания к своим словам, он должен подвергнуться целому ряду логических требований, совершенно отличных от тех, которые существуют для всякого другого ответчика, – во всех других случаях вся сила доказательств заключается в утверждении. Если кого-нибудь обвиняют в убийстве, то обвинители должны доказать его преступность, а не он обязан убеждать в своей невинности. Если относительно несомненности какого-либо исторического события (назовем для примера хоть осаду Трои) существует разногласие мнений, то защитники действительности факта должны представить свои доказательства прежде, чем от их оппонентов потребуется хотя одно слово. Да и тут от них никогда не потребуется ничего другого, как только объяснить, что доказательства их противников не имеют никакого значения. Далее, в области практических вопросов вся сила доказательств направляется против того, кто нападает на свободу, отстаивает ограничение и запрет, будь то стеснение общей свободы человеческих действий или предоставление привилегии известному лицу или классу в ущерб другим. Обыкновенное убеждение а priori высказывается в пользу свободы и беспристрастия. Мы все соглашаемся, что не следует прибегать ни к какому стеснению, не оправдываемому общим благом, и что закон должен быть нелицеприятен, должен со всеми поступать одинаково, за исключением тех случаев, когда отступления вызываются положительными нуждами правосудия или благоустройства. Но эти общие положения нисколько не применяются в пользу защитников женской эмансипации. Едва ли нужно говорить, что если кто-нибудь станет защищать ту доктрину, что мужчины имеют право господствовать, а женщины обязаны повиноваться, или что мужчины способны к управлению, а женщины неспособны, так все это, по-видимому, такие известные всем аксиомы, основанные на общем веровании тупой массы, против которых нечего и спорить.
Тут достаточно одного довода, что это всеми принято и всеми практикуется. Но не так легко доказывать противную сторону вопроса. Прежде чем произвести какое-нибудь впечатление, я должен не только отвечать на все, что когда бы то ни было заявлялось с противной стороны, но еще угадывать, что могло бы быть сказано против меня, сам находить всевозможные возражения и отвечать на них. Но кроме опровержения доводов утверждающей стороны с меня потребуют еще неотразимых положительных доказательств отрицательного характера.
Если бы даже мне удалось все это, если бы я выставил против моих оппонентов целую массу аргументов, оставшихся без ответа, и не опроверг хотя бы только одного из выставленных против меня доводов, то и тогда мною сделано еще немного: дело, поддерживаемое повсеместным людским обычаем и такою значительною массою общественного чувства, весьма естественно должно перевешивать то убеждение, какое может быть вызвано апелляцией к разумной истине в головах обыкновенного умственного уровня.
Мы выставляем эти трудности вовсе не с тем, чтобы на них жаловаться: во-первых, потому, что это совершенно бесполезно; они неизбежны при каждой борьбе с предрассудками и практическими побуждениями людей путем их собственного умственного прозрения. В самом деле мозг человеческого большинства еще не достиг надлежащей обработки, при котором бы мы могли требовать от людей достаточной и самостоятельной оценки аргументов для того, чтобы отказываться от практических принципов, всосанных с молоком матери и во многом служащих основами существующего общественного порядка, – отказываться при первом же нападении, разоблачающем их логическую нелепость. Поэтому я и спорю с людьми вовсе не из-за малой веры их в аргументацию, но по причине их излишней веры в обычай и общее чувство.
Один из характеристических предрассудков, оставленных реакцией девятнадцатого века против восемнадцатого, заключается в том, что теперь неразумным элементам человеческой природы придается та непогрешимость, какая в прошлом столетии приписывалась разумным. Апофеоз разума мы заменили обожанием инстинкта, а инстинктом называем все, что находим в самих себе и чему не можем открыть никакого рационального основании. Это идолопоклонство, сравнительно с прежним гораздо более унизительное, пагубнее всех прочих лживых вероучений настоящего времени, потому что сообщает всем им главнейшую поддержку; оно продержится, по всей вероятности, до тех пор, пока здравая психология не откроет действительных корней многого, что мы считаем намерением природы или предопределением свыше. Что касается нашего настоящего вопроса, то я охотно соглашаюсь принять неблагоприятные условия, в которые ставит меня сила предрассудка. Я допускаю, что утвержденный обычай и общее чувство людей имеют полную доказательную против меня силу, если только не будет дознано, что обычай и чувство, из рода в род, удерживались другими причинами, а не своим внутренним достоинством, что вся их сила проистекла скорее из худых, чем из хороших побуждений нашей природы. Я готов подчиниться всей суровости приговора, если только мне не удастся доказать подкупность судьи. Уступка эта с моей стороны далеко не так маловажна, как может показаться, потому что справиться с моими условиями – дело вовсе не шуточное.
Общее применение практического закона, в известных случаях, служит довольно сильною порукою того, что он имеет или, по крайней мере, прежде имел в виду хорошие цели. Так бывает в том случае, когда известный практический принцип был сначала принят и впоследствии поддерживаем, как средство к подобной цели, возможно успешное достижение которой было подвергнуто разнообразному опыту. Всеобщее господство мужчин над женщинами имело бы некоторое основание только в том случае, если бы оно при самом своем начале явилось результатом добросовестного сравнения различных способов к управлению обществом, если бы, например, по испробовании всяких других способов к общественной организации (как господство женщин над мужчинами, равенство между двумя полами, всякие смешанные и отдельные формы управления, какие только можно представить) было дознано положительным опытом, что к обоюдному счастию и благосостоянию полов ведет всего лучше именно тот порядок, при котором женщины всецело становятся под ярмо мужчин, утрачивая всякое участие в общественных делах и легально повинуясь – каждая в отдельности – тому мужчине, с которым она соединила свою участь. Но даже и в этом случае соображения, внушившие такой порядок, подобно многим первоначальным фактам общественного быта, для нас уже давно перестали существовать. Но в том-то и штука, что в нашем частном случае все происходило наоборот.
Начнем с того, что мнение, высказываемое в пользу настоящей системы, совершенно подчиняющей слабый пол сильному, – мнение это опирается только на одну теорию, потому что люди никогда не пробовали никакого другого порядка и, следовательно, тут уже никак нельзя сказать, чтобы окончательное решение было указано опытом, в том смысле, в каком он противополагается теории. Во-вторых, принятие этой системы неравноправности никогда не было результатом обсуждения, предусмотрительности или каких бы то ни было социальных идей, какого бы то ни были изучения того, что ведет к пользе человечества и к доброму общественному порядку. Вся система просто-напросто вышла из того факта, что при самом раннем, сумеречном начале человеческого общества всякая женщина (смотря по цене, придаваемой ей мужчинами, и вследствие своей сравнительной мышечной слабосильности) находилась в рабском подчинении какому-нибудь мужчине. Законы и всякие порядки благоустройства начинают с того, что признают уже существовавшие до них между отдельными лицами отношения. Что было сырым физическим фактом, они обращают в легальное право, придают ему санкцию общества и главнейшим образом стараются, для приобретения и поддержания этих прав, ввести общественные и организованные средства вместо неправильного и незаконного проявления физического насилия. Таким образом, те лица, которые силою были вынуждены повиноваться, укрепляются легально в этом повиновении. Рабство, первоначально простой результат физической схватки между господином и рабом, было возведено в правило, сделалось предметом общего договора между господами, которые, соединившись вместе ради общих интересов, своею коллективною силою гарантировали частное имущество каждого, включая и рабов его. В древние времена огромное большинство мужского пола находилось в рабском состоянии точно так же, как и весь поголовный комплект женщин. И прошли многие века – и между ними века высокой культуры, – прежде чем тот или другой мыслитель осмелился заподозрить правильность или безусловную социальную необходимость известного вида рабства.
Мало-помалу, однако, такие мыслители являлись среди человечества, и при помощи всего прочего общественного прогресса мужское рабство было наконец уничтожено во всех странах христианской Европы (правда, в одной из них лишь несколько лет тому назад), тогда как рабство женского пола приняло постепенно форму более мягкой зависимости. Однако зависимость эта в том виде, в каком она существует теперь, вовсе не есть самостоятельное учреждение, прямо и непосредственно вызванное интересами правосудия и общественной необходимости; нет, это тоже первоначальное рабство, только постепенно смягченное и измененное теми же причинами, которые несколько облагородили все прочие общественные права и более поставили человеческие отношения под контроль права и человечности. Зависимость эта все-таки не утратила значения своего грубого происхождения. Следовательно, факт ее существования еще нисколько не говорит в ее пользу. Единственная поддержка, какая только может быть допущена для этого порядка, заключается, по-видимому, в том обстоятельстве, что он удержался до сих пор, тогда как многие другие явления, родившиеся из того же нечистого источника, уже давно исчезли с лица земли. Именно поэтому для многих так странно слышать, что неравноправность между мужчинами и женщинами не имеет никакого другого источника, кроме права сильного.
Если подобное заявление и может показаться парадоксом, то в известной степени это объясняется успехами цивилизации и лучшим тоном нравственных побуждений человечества. Мы живем – т. е. далеко не все мы, а одна или две из наиболее просвещенных в свете наций – в такое время, когда право сильного невидимому уже совершенно перестало быть регулирующим началом в делах мира сего; никто уже не опирается на это право, и никому не позволено пускать его в ход, по крайней мере, в большей части отношений между человеческими существами. Если кому-нибудь это еще и удается, то не иначе, как под предлогом какого-либо общего социального интереса. При подобной лицевой стороне современного порядка вещей всякий утешает себя мыслью, что господство грубой силы окончилось, что правом силы уже нельзя объяснить существования чего бы то ни было, удержавшегося в полном действии до настоящего времени. Каково бы ни было происхождение того или другого из наших современных институтов, рассуждают эти господа, но если он удержался до настоящей поры умственного прогресса, то только потому, что такой институт вытекает из человеческой природы и должен вести к общему благополучию. Рассуждающие таким образом не понимают всей упорной живучести и прочности учреждений, имеющих право на стороне силы, – не понимают, как глубоко такие учреждения вкореняются в почву и как отождествляются хорошие или дурные качества имеющих власть в своих руках с самою властью. Эти люди не знают, как медленно такие учреждения подаются назад – одно за одним, порознь, слабейшие сначала, и прежде всего те, которые всего менее связаны привычками обыденной жизни. Наконец, не следует забывать, как редко лица, получившие легальную силу потому, что прежде обладали физическою, – как редко такие лица утрачивали свое превосходство, пока физическая сила не переходила на другую сторону. Относительно женщин подобный переход физической силы не имел места, и факт этот, в связи со всеми характеристическими особенностями этого частного вопроса, уже в самом начале заставлял несомненно ожидать, что эта отрасль права, основанного на силе, продержится долее всех остальных, хотя здесь самые грубые черты были сглажены и ранее, чем во многих других видах насилия. Да, этот один образчик социальных отношений, основанных на силе, неизбежно должен был пережить целые генерации учреждений, построенных на однородном принципе, как почти одинокое исключение среди общего характера человеческих законов и обычаев.
Но до тех пор, пока происхождение этого порядка сознаваемо не было и его настоящий характер не подвергали обсуждениям, мы вообще и не замечали его разногласия с современной цивилизацией, так точно, как домашнее рабство не бросалось в глаза древним грекам, считавшим себя свободной нацией.
Дело в том, что наши современники, а также два или три последние поколения утратили практическое понимание первоначальной жизни человечества. Мало-мальски наглядное понятие о том, каким некогда было общество, могут составить себе очень немногие люди, основательно изучавшие историю или хорошо ознакомившиеся лично с теми странами, где живут представители времен, давным-давно канувших в вечность. Большинство же современников не умеет себе представить, каким важным двигателем в жизни была когда-то грубая сила, как открыто и торжественно она проявлялась – я не говорю «с бесстыдной наглостью» или «цинизмом», потому что слова эти вызывают мысль о чем-то, чего надо было стыдиться, тогда как подобные понятия были решительно чужды людям тех веков, исключая разве какого-нибудь философа или святого.
История представляет нам человеческую натуру в очень некрасивом свете, показывая, как все уважение к жизни, имуществу и земному благосостоянию известного класса лиц соразмерялось с грубою силою меча и каким образом люди, сопротивлявшиеся властям, имевшим оружие в своих руках, восстановляли против себя не только право силы, но и все другие законы, все понятия о социальных обязанностях. В глазах тех, кому они сопротивлялись, такие люди были не только тяжко виновны, но и запятнаны самым ужасным преступлением, достойным жесточайшей кары, какую только могла измыслить плотоядная человеческая фантазия. Первый робкий след признания сильным некоторых прав за слабыми начался с того, что сильный, ради собственных удобств, стал давать некоторые обещания своим подручникам. Хотя обещания эти, даже подтверждаемые самыми торжественными клятвами, нередко нарушались и уничтожались с течением времени по самым ничтожным поводам, однако это, по всей вероятности, не обходилось без некоторых угрызений совести, разве уж нарушители обладали слишком извращенным моральным чувством. Так как древние республики с самого начала основывались по большей части на некоторого рода взаимном соглашении или, во всяком случае, составлялись из лиц, не слишком различных по силе, то здесь мы видим первый пример человеческих отношений, точно разграниченных и поставленных под контроль другого закона, чем грубая сила. Правда, первоначальный закон силы оставался в полном действии между ними и их рабами, а также (при известных выговоренных в условии ограничениях) между республикой и ее гражданами или между отдельными независимыми республиками, как бы то ни было изгнанием первобытного закона даже из такой узкой области уже началось возрождение человеческой природы, причем возникли несравненно лучшие чувства, как показал опыт – лучшие даже для материальных интересов, и на будущее время приходилось только расширять их, а не создавать вновь. Хотя рабы и не были частью республики, однако догадка о правах рабов, как человеческих существ, родилась впервые именно в свободных государствах. Если не ошибаюсь, стоики первые (исключая еврейский закон, насколько он может быть здесь исключением) внесли в свою мораль то понятие, что люди имеют нравственные обязанности относительно своих рабов. После победы христианства не было никого, кто бы оставался чужд этому учению по теории; вслед за преобладанием католической церкви также не было недостатка в людях, поддерживавших это учение. И все-таки практическое проведение этого учения составляло одну из наиболее трудных задач христианства. Более тысячи лет церковь выдерживала по этому поводу упорную борьбу, но с едва заметным успехом. Тут уж никак нельзя было обвинять ее слабое господство над умами. Власть церкви была громадная. Она могла заставить королей и сильных мира отказываться от самых заветных своих сокровищ для ее обогащения; она заставляла целые тысячи людей, в цвете жизни и на высоте мирских благ, запираться в монастыри, чтобы там спасаться бедностью, постом и молитвою; она высылала сотни тысяч полчищ чрез моря и сушу, Европу и Азию, для освобождения святого гроба; она принуждала королей расходиться с страстно любимыми женами потому, что, по мнению церкви, они были родственники в седьмом колене (по нашему счету – в четырнадцатом). Все это она могла сделать, но не могла она заставить людей поменьше драться между собой, с меньшей жестокостью мучить рабов и, когда представлялась возможность, даже свободных граждан, не могла она отучить их от употребления силы – силы воинствующей или торжествующей. От этого герои кулачного права ни за что на свете не хотели отказаться, пока, в свою очередь, не попали под плеть преобладающей силы. Только благодаря возрастанию королевской власти был положен конец вооруженной борьбе, которая велась потом только между самими королями или между претендентами на королевский венец. Затем, вследствие организации, в укрепленных городах, богатой и воинственной буржуазии, а также плебейской пехоты, оказавшейся в поле сильнее недисциплинированного рыцарства, дерзкая тирания благородных над буржуазией и сельскою чернью была несколько ограничена. Тирания эта продолжалась даже долго после того, как угнетенные получили возможность к грозному за себя мщению; на Европейском континенте такой порядок продолжался вплоть до французской революции, тогда как в Англии более ранняя и лучшая организация демократических классов справилась с ним скорее введением равных для всех законов и свободных национальных учреждений. Вообще люди как-то мало догадываются, что в течение значительного периода в истории нашей расы закон силы был положительно признанным, верховодящим принципом жизни, тогда как все другое являлось только в виде оторванного, исключительного последствия некоторых особенных отношений.
Не следует также забывать, как еще недавно все интересы общества, даже по виду, стали управляться каким бы то ни было моральным законом. Точно так же современники наши не хотят обратить должного внимания на то, как упорно учреждения и обычая, не имеющие никакого другого основания, кроме права силы, переходят из века в век и уживаются с таким общественным мнением, которое ни за что не допустило бы их первоначального водворения. Еще не прошло и сорока лет с тех пор, как англичане по закону могли владеть человеческими существами наравне с имуществом, которое могло быть предметом купли и продажи; даже в настоящем столетии можно было красть людей, увозить их, замучивать работой до смерти, в буквальном смысле этого слова. Это крайнее проявление кулачного права, порицаемое теми, которые мирятся со всякими другими формами произвола, представляет самые возмутительные черты в глазах всякого, кто глядит на дело с беспристрастной точки зрения. И однако именно точь-в-точь так творилось – и творилось по закону в цивилизованной и христианской Англии на памяти ныне живущих. Три или четыре года тому назад в целой половине англосаксонской Америки не только рабство существовало, но торговля невольниками и их специальная дрессировка для этой цели были самым обыденным занятием в рабовладельческих штатах. При всем том это рабство не только не возбуждало против себя большого негодования, чем какое-либо другое обычное злоупотребление силою, но и пользовалось даже некоторыми симпатиями, по крайней мере в Англии. Единственным рычагом была здесь чистейшая, нисколько не замаскированная любовь к наживе, и люди, участвовавшие в выгодах такой системы, составляли весьма незначительную дробную часть населения, тогда как все, лично не заинтересованные в этом деле, относились к ному с естественным чувством глубокого омерзения. Этот характеристический пример устраняет необходимость дальнейших ссылок. Но обратим еще внимание на живучесть политического гнета. В настоящее время в Англии привилось уже почти всеобщее убеждение, что военный деспотизм есть проявление кулачного права и не имеет никакого другого происхождения или фундамента, однако ж он существует поныне у всех великих наций Европы, за исключением Англии, где он только что перестал существовать и даже теперь имеет сильную партию защитников во всех классах народа, преимущественно между высокопоставленными и знатными лицами. Но какова сила раз укоренившейся системы, даже когда она далека от того, чтобы быть всеобщей, даже когда почти каждый период истории представляет красноречивые и всем известные преимущества противоположной системы, даже когда при этом очевиднейшим примером служат самые счастливые и просвещенные человеческие общества. В указанном нами случае представитель деспотической власти составляет единственное лицо, непосредственно в ней заинтересованное, тогда как все прочие – т. е. все поголовно – образуют подручников и угнетенных. Само собою разумеется, что иго унизительно для всех лиц, за исключением самого представителя. Но как различны эти отношения сравнительно с господством мужчин над женщинами! Я теперь вовсе не отношусь к вопросу со стороны его законной силы. Я хочу показать только, что преобладание мужского пола, при всей его неосновательности, неизбежно должно было продержаться несравненно долее, чем все другие формы господства, которые однако просуществовали до нашего времени. Все обольщение, проистекающее из власти для ее обладателя, и весь личный интерес, заключающийся в пользовании ею, ограничиваются в этом случае не одним каким-нибудь классом, но распространяются на весь мужской пол. Это не что-либо отвлеченное, приятное для некоторой фракции людей; это не маловажные частные преимущества для всякого, кроме вождей, как это бывает при достижении политических целей различными партиями, – нет, власть эта сосредоточивается в лице и у очага всякого мужчины – главы семейства или всякого, кто рассчитывает им сделаться. Деревенский простолюдин вкушает сладость от этой власти наравне с самым родовитым нобльменом. И притом в этом случае желание власти проявляется с наибольшею силою, потому что всякий, добивающийся власти, желает господствовать прежде всего над самыми близкими к нему лицами, с которыми он прожил свою жизнь, делил все сообща и которых независимость от его авторитета чаще всего обусловливается его личным желанием. Если при других указанных случаях власть, основанная на силе, защищаемая прежде слабее, подавалась назад так медленно, с таким трудом, то в господстве мужчин должна была заключаться еще большая стойкость, хотя бы оно вовсе не опиралось на какое-либо более твердое основание. Мы не должны также упускать из виду, что в этом случае для распорядителей власти несравненно легче, чем при других условиях, предупреждать возмущение против нее. Всякая из подданных живет на глазах, так сказать, в руках своего властителя – в несравненно более тесной связи с ним, чем с другими подчиненными одного с ней пола. Она не имеет никаких средств к составлению против него партии и, с другой стороны, имеет самые уважительные причины к приобретению его благосклонности и к избежанию всего, что может ему не понравиться. Всякому известно, как часто в борьбе за политическую свободу ее защитники подкупаются разного рода подачками или страхом. Относительно женщин можно сказать, что каждая из них живет в хроническом состоянии подкупов в устрашения. Подняв знамя бунта, очень многие из предводительниц и еще более из последовавших за ними должны были бы совершенно отказаться от удовольствий или от облегчений их собственного личного жребия. Если какая-нибудь система привилегий и подчинения и заколачивала крепко-накрепко ярмо неволи на шее угнетенных, то это именно было в данном случае. Я еще не доказал, что это – совершению несправедливая система; но всякий, способный мыслить об этом предмете, уже легко увидит, что даже при всей ее несправедливости система эта неизбежно должна была пережить все другие формы деспотической власти. И если некоторые наиболее грубые формы насилия еще существуют во многих цивилизованных странах, тогда как в других были отменены только в недавнее время, то было бы странно, если бы наиболее вкоренившийся в человеке произвол был потрясен сколько-нибудь заметным образом. Скорее надобно удивляться тому, что протесты и доводы против него были так многочисленны и так полновесны, как это мы видим в действительности.
Мне могут возразить, что едва ли основательно проводить параллель между господством мужчин и теми нормами деспотизма, которые были приведены для объяснения нашего предмета, так как они были произвольны и явились как простое следствие узурпации, между тем как преобладание мужчин над женщинами есть явление естественное, вытекающее из природы. Но можно ли указать на какое бы то ни было господство, которое не казалось бы совершенно естественным для тех, в чьих руках оно находилось? Было время, когда разделение человечества на две категории – на незначительный по числу класс господ и на многочисленный класс рабов – представлялось даже наиболее развитым умам естественным и единственно справедливым порядком для человеческой расы. Такой могучий мыслитель, как Аристотель, так много способствовавший прогрессу человеческой мысли, принимал мнение это без всякой тени сомнения и в полнейшем смысле и при этом опирался на те же посылки, которые выставляются в этом случае в защиту господства мужчин над женщинами, а именно что в человечестве бывают различные натуры – свободные натуры и натуры рабские, что греки были люди свободной натуры, тогда как варварские племена фракийцев-азиатов по самой природе своей были рабы. Но зачем нам заходить во времена Аристотеля? Разве рабовладельцы южных штатов в Америке не поддерживали той же доктрины со всем фанатизмом людей, сочувствующих теориям, которые ласкают их страсти и оправдывают их личные корыстные побуждения? Разве они не призывали неба и земли в свидетели того, что господство белого человека над чернокожим составляет естественное явление, что чернокожая раса по самой природе неспособна к свободе и предназначена для удовольствия рабовладельцев? При этом многие заходили так далеко, что видели противоестественный порядок вещей в свободе лиц, живущих ручным трудом. Далее теоретики, ратовавшие за политический абсолютизм, постоянно выставляли его как единственную естественную форму правления, так как он вышел из патриархального быта, этой первобытной, антисоциальной формы общества, и сформировался по образцу отеческой власти, которая предшествовала самому обществу и в которой названные теоретики усматривали самый естественный авторитет на земле. Мало того, в этом отношении самое кулачное право, в глазах живших во времена его закона, казалось самым естественным источником господства. По мнению завоевательных рас, сама природа велела побежденным повиноваться своим победителям, или, как говорилось ради некоторого благозвучия, слабейшие и менее воинственные расы должны подчиняться более мужественным и решительным. Самое поверхностное знакомство со средневековой жизнью человечества показывает, как естественным представлялось господство феодальной знати над людьми низших классов в глазах ее самой и какую неестественную уродливость знатные видели во всяком притязании незнатных на равенство с ними или даже на господство того или другого бедняка. Да и самый порабощенный класс едва ли имел на этот счет какие-нибудь иные представления. Освобожденные сельские рабы и горожане в пылу самой яростной борьбы никогда не представляли каких бы то ни было притязаний на участие в господстве; они хлопотали только об известном ограничении угнетавшей их тирании. Итак, мы видим отсюда, что слово «неестественный» значит только «необычный» и что все, находящееся в обыкновении, представляется естественным. Так как подчинение женщин мужчинам сделалось повсеместным обычаем, то всякое от него уклонение, само собою разумеется, должно казаться противоестественным. Но даже и в этом случае опыт жизни достаточно показывает, как тон известного понятия совершенно зависит от принятого обычая. Когда жителям отдаленных стран впервые сообщаются разные диковинки об Англии, то для них всего удивительнее кажется то, что там народом правит женщина; это представляется им таким неестественным курьезом, что они почти отказываются ему верить. Для англичан же в этом факте нет решительно ничего неестественного, потому что они к нему привыкли, но зато они никак себе не могут вообразить, как это без насилования природы женщины могут быть солдатами или членами парламента. Между тем в феодальную эпоху война и политика вовсе не считались неженским делом по самой природе, потому что обычай не устранял женщин от того и другого; тогда казалось совершенно естественным, что женщины привилегированных классов могут обладать мужественным характером, уступая своим отцам и мужьям разве только в мускульной силе. Независимость женщин вовсе не казалась грекам такой неестественной небывальщиной, как другим древним народам, чему доказательством служат баснословные амазонки (в существование которых они верили положительно) и еще более пример спартанских женщин; хотя подчиненные законам так же, как это было в других греческих государствах, они были в действительности свободнее, участвовали в телесных упражнениях наравне с мужчинами и торжественно доказали, что в этом отношении природа нисколько не сделала их неспособными. Едва ли можно сомневаться, что этот пример Спарты внушил Платону, между многими другими его доктринами, также учение о социальном и политическом равенстве двух полов.
Но могут заметить, что господство мужчин над женщинами представляет, сравнительно со всеми другими видами господства, ту разницу, что оно не есть право силы, что оно принимается добровольно, что женщины не жалуются и отчасти соглашаются с таким порядком вещей. Но, во-первых, господство это одобряется далеко не всеми женщинами. Всегда были женщины, способные заявлять свои настоящие мысли в сочинениях (это единственный род общественной деятельности, еще не отнятый у них обществом). Во-вторых, очень многие энергично протестовали против современного социального порядка, и еще недавно целые тысячи их, предводимые самыми известными в публике женщинами, подали парламенту прошение о допущении их к подаче избирательных голосов.
Требование женщинами такого же солидного образования, какое получают мужчины, и в тех же отраслях знания высказывается с возрастающей энергией и с довольно вероятною перспективой успеха; так точно и хлопоты их о допущения к занятиям и профессиям, которые до сих пор были для них закрыты, делаются настойчивее с каждым годом. Хоть у нас в Англии нет периодических конвенций и организованной партии в защиту женских прав, как это существует в Соединенных Штатах, однако уже завелось управляемое женщинами общество для более скромной цели политической эмансипации. Но не только в Англии и Америке женщины начинают протестовать более или менее коллективно против тормозящих их стеснений – Франция и Италия, Швейцария и Россия представляют в настоящее время образчики того же явления. Мы не знаем, как много есть на свете женщин, втайне лелеющих подобные стремления, но уже по имеющимся у нас под руками фактам можно судить, как значительно число тех, которые стали бы лелеять подобные надежды, если бы в самом начале не глушили в них насильственно всякого чувства независимости как неприличного их полу. Не следует также забывать, что никогда еще не случалось, чтобы какой-нибудь порабощенный класс требовал свободы во всей ее полноте. Когда Симон Монфорт в первый раз созвал депутатов общин для заседания в парламенте, смел ли кто-нибудь из них и подумать, чтобы собрание, из них составленное, могло назначать и низвергать министров или указывать королю, как править государством? Самому честолюбивому из этих депутатов подобная мысль не могла прийти в голову. Знатное сословие уже заявляло этого рода претензии, тогда как общины домогались только освобождения от произвольных налогов и от невыносимых личных притеснений, производимых слугами короля. В политической сфере всегда присутствует тот как бы естественный закон, что повинующиеся какой-либо власти древнего происхождения никогда не начинают своей эмансипации жалобами на самую власть, но ропщут только на ее притеснительное отправление. В женщинах, жалующихся на дурное обращение с ними мужей, никогда не было недостатка. Но их было бы еще больше, если бы всякая жалоба, как самая тяжкая обида, не повела к повторению и еще большему ухудшению дурного обращения. Вот это-то и делает напрасными все попытки к ограждению женщины от злоупотреблений власти мужа. Ни в каком другом случае (за исключением детей) лицо, претерпевшее обиду, по положительному дознанью суда, не выдается головой обидчику под его кулаки. Поэтому-то, даже при самых тяжких и хронических проявлениях кулачной расправы, жены редко прибегают для своей защиты к покровительству закона, и если в минуту неудержимого негодования или по совету соседей они и поступают таким образом, то все их дальнейшие усилия направляются к тому, чтобы замять дело и отвратить от себя неумолимый гнев своего мучителя. Итак, все социальные и политические причины в их совокупности ведут к тому, что для женщин делается невозможным коллективное восстание против мужского господства. Притом же положение женщин несходно с участью всех других порабощенных классов еще и в том отношении, что господа требуют от них кой-чего другого, кроме действительного подданства. Мужчинам нужна не одна покорность женщин, нужны еще и чувства их. Все мужчины, за исключением самых скотских натур, желают иметь в непосредственно связанной с ними женщине не подневольную рабыню, но добровольную, и не только рабыню, но и фаворитку. Поэтому мужчины пустили в ход все, что могли, для порабощения женских умов. Владельцы всех других рабов для поддержания в них покорности опираются на страх – политический или религиозный, – а владельцам женщин было мало простой подчиненности, и потому они направили к своей цели всю силу воспитания. Все женщины с самых ранних лет воспитываются в духе того правила, что для них идеальный характер совершенно не тот, что для мужчин, – не собственная воля, не самоуправление со своим независимым контролем, но покорность и уступчивость контролю других. Жить для других, всецело отречься от своей личности и сосредоточить всю свою жизнь в чувстве любви – вот в чем всевозможные нравоучения видят долг женщин, вот что, по мнению всякой ходячей морали, прилично женской природе. Под любовью здесь подразумевается единственный дозволенный ей род этого чувства – любовь к мужьям, с которыми они связаны, или к детям, которые составляют добавочное и неразрывное звено в цепи, приковывающей жену к ее мужу. Если мы обратим внимание на три условия – во-первых, на естественное влечение одного пола к другому, во-вторых, на совершенную зависимость жены от мужа, причем всякое ее право или удовольствие или является как дар от него, или вполне зависит от его воли, наконец, на то, что уважение – главный предмет человеческих домогательств, а также все цели общественного честолюбия могут быть преследуемы и достигаемы женою чрез посредство мужа, – если примем все это во внимание, то нам бы, право, показалось чудом, если бы все, что может быть привлекательным в глазах мужчин, не было путеводной звездой в воспитании женщины и в образовании ее характера. Раз заручившись таким влиянием на развитие женщины, инстинкт личного эгоизма подсказал мужчине, что самая существенная часть половой привлекательности заключается для женщины в ее безусловном повиновении, нежности, безгласности и в передаче всех индивидуальных ее желаний в руки сильнейшего.
Нет сомнения, что ни одно из постепенно ниспровергнутых угнетений человечества не было бы ниспровергнуто и до сих пор, если бы его поддерживали такими же средствами и с таким же упорным постоянством. Допустим, что жизненная задача всякого молодого плебея заключается в снискании благосклонности какого-нибудь патриция, что каждый молодой раб только и должен заботиться, что о милости к нему сеньора; допустим, что эта милость – местечко в его сердце составляет для подвластного цель и награду, причем наиболее даровитые и смелые из рабов могут рассчитывать и на лучшие призы, наконец, положим, что, когда награда уже получена, каждый раб отгорожен каменной стеной от всяких интересов, проистекающих от его господина, от всяких чувств и желаний, неразделяемых им: в этом случае рабы и сеньоры, плебеи и патриции разве не были бы так же резко разграничены между собою до сего дня, как мужчины и женщины?
И за исключением какого-нибудь мыслителя, являющегося там и сям, не были ли бы все убеждены, что это разграничение составляет фундаментальный и непоколебимый факт человеческой природы?
Из предшествующих соображений оказывается достаточно ясным, что обычай, при всем его всеобщем характере, в этом случае не заключает в себе доказательной силы и ровно ничего не говорит в пользу того рутинного порядка, который ставит женщин в социальную и политическую подчиненность мужчинам. Мало того, мы можем еще утверждать, что весь ход истории и прогрессивные стремления человеческого общества не только не представляют никакого доказательства в защиту этой системы неравноправности, но даже сильно говорят против этой системы. Да, мы положительно настаиваем на том, что, поскольку можно судить по ходу человеческого прогресса до настоящего времени и по характеру современных тенденций, этот остаток прошлого решительно не клеится с будущим и должен неизбежно исчезнуть.
В самом деле, в чем заключается настоящий характер современного, развития – то направление, которое главнейшим образом отличает новейшие учреждения, новейшие социальные идеи, самую жизнь последней эпохи от строя времен, давным-давно канувших в вечность? Разница та, что человеческие существа уже не рождаются для какого-либо постоянного, безысходного положения в жизни, не приковываются неумолимою силою к тому месту, где родились, но могут свободно употреблять свои природные способности и пользоваться всякими благоприятными шансами для занятия той роли, которая наиболее согласуется с их желаниями. Человеческое общество старых времен было построено на совершенно ином принципе. Все рождались для какого-нибудь постоянного общественного положения, удерживались в нем законом и не смели даже и прикоснуться к тем средствам, которые могли сдвинуть их с этого места. Подобно тому, как один родится белым, другой чернокожим, точно так же одни рождались в то время рабами, другие – свободными людьми или гражданами, одни рождались патрициями, другие – плебеями, одни являлись на свет феодальными барами, другие – общинниками и чернью, rôturiers. Раб или крепостной холоп никогда не могли освободиться сами и делались свободными людьми не иначе как по воле их господина. Почти во всех европейских странах разночинцам стали жаловать дворянство не ранее как к концу Средних веков, вследствие возрастания королевской власти. Даже между благородными старший сын всегда рождался единственным наследником родительских имений, и прошло много времени прежде, чем было положительно постановлено, что отец мог лишить его наследства. Между промышленными классами только те лица, которые рождались членами цеха или были приняты в него прирожденными членами, могли легально заниматься своим делом в пределах известной местности. И никто не смел производить какого бы то ни было дела вне цеховой касты иначе, как легальным путем, согласно с предписаниями власти. Ремесленники выставлялись к позорному столбу за то, что производили свою работу новыми, улучшенными способами. Теперь же в новейшей Европе – особенно в тех ее странах, которые наиболее участвовали во всех прочих современных улучшениях, – одержало верх диаметрально противоположное правило. Закон и правительство уже не указывают, кто может и кто не может производить известную социальную или промышленную работу и какие способы производства можно употреблять, какие употреблять нельзя. Все такие соображения предоставлены личному свободному выбору людей. В Англии даже отменены законы, требовавшие для ремесленников срочного обучения (apprenticeship) на том основании, что во всех случаях, где оно окажется необходимым, достаточно одной этой необходимости для поддержания старой системы. По старой теории было принято, что личному выбору надо предоставлять как можно менее свободы и что все, что индивидуум должен был делать – насколько то или другое дело возможно, – ему продиктует высшая мудрость. Он был уверен, что если его предоставить самому себе, то дело выйдет дрянь.
Но современное нам убеждение – плод тысячелетнего опыта – говорит, что всякое дело, в котором лично и непосредственно заинтересован производитель, тогда только и может идти хорошо, когда будет вполне предоставлено на его усмотрение, и что всякое вмешательство власти только испортит дело, за исключением тех случаев, когда нужно оградить право других. К такому заключению люди пришли не скоро, шаг за шагом, и оно было принято уже после того, как опыт всякого другого порядка сопровождался плачевными результатами. Но в настоящее время указываемый принцип (для промышленной сферы) введен повсеместно в самых образованных странах и почти везде в тех странах, которые мало-мальски имеют претензию на просвещение. Дело не в том, что все способы предполагаются одинаково хорошими и все люди одинаково годными для всякой работы, но именно в том, что свобода личного выбора признана в настоящее время единственным условием, которое ведет к принятию наилучших способов и назначает всякую работу для наиболее годных к ней рук. Никто не видит необходимости в издании того закона, что человек только с сильными руками может быть кузнецом. Полная свобода и конкуренция достаточны для того, чтобы кузнецами делались только люди с мускулистыми руками, потому что человек, не обладающий нужной для того силой рук, с большей для себя выгодой может заняться таким делом, к которому он более годен.
Согласно с таким мнением нельзя не убедиться, что власть переступила бы за свои настоящие пределы, если бы – на основании какого-нибудь общего воззрения – вздумала заранее определять, что известные лица не способны к тому или другому делу. Теперь уже достаточно известно и признано, что если подобное правило и существует, то оно далеко не всегда оказывается непогрешимым. Если бы даже оно основывалось на большинстве случаев – что едва ли бывает в действительности, все-таки есть меньшее число исключительных случаев, с которыми оно не ладится, – и в этих-то случаях было бы несправедливостью относительно частных лиц и ущербом для общества ставить преграды применению их способностей для своей пользы и для блага других. С другой стороны, когда действительной неспособности к тому или другому делу отвергать нельзя, всегда бывает достаточно обыкновенных мотивов человеческого поведения, чтобы отбить у некомпетентного лица всякую охоту к бесплодным попыткам.
Если этот общий закон социальной и экономической науки неверен, если частные лица, руководясь мнением тех, кто их знает, не могут так хорошо судить о своих способностях и призвании, как закон и правительство, то общество все-таки не может так скоро оставить принцип этот и вернуться к старой системе предписаний и запретов. Но если принцип верен, то мы должны придерживаться его на практике и не должны приговаривать всякого, кто родится девочкой, а не мальчиком, так же как кто родится чернокожим, а не белым, простолюдином, а не барином, к неподвижному положению в своей жизни, к устранению от всяких более высоких общественных целей и от всех серьезных занятий. Если бы мы даже до крайнего предела допустили вечно выставляемое превосходство мужчин для занятия всех профессий, предоставленных им теперь, то и тогда все-таки следовало бы руководствоваться тем аргументом, какой принят при легальном избрании членов парламента.
Если условия избираемости исключают одно способное лицо только раз в течение двенадцати лет, то это действительная утрата, тогда как исключение целых тысяч неспособных людей не делает никакого вреда, потому что если бы избирательные собрания принуждены были вербовать неспособных, то в таких лицах никогда нет недостатка. Во всех сколько-нибудь трудных и важных делах лица, умеющие с ними справиться, всегда малочисленнее сравнительно с запросом, даже при самом широком поле выбора. Но всякое стеснение выбора в более узких рамках отнимает у общества шансы иметь способных деятелей, не освобождая его от неспособных.
В настоящее время женское бесправие составляет в наиболее образованных странах единственный пример того, как законы и учреждения стесняют деятельность лица при самом его рождении и определяют, что такие лица никогда в течение всей жизни не должны думать о достижении известных положений. Единственное исключение делается для монархического принципа. Люди для трона все еще родятся; вне царствующего дома никто не может возвыситься до этого положения, да и в самой царствующей фамилии оно достается только путем наследства. Все прочие звания и социальные преимущества открыты для всего мужского пола; правда, многие из них достигаются только при помощи богатства, но наживать богатство не запрещается никому, и действительно, мы видим, что оно приобретается людьми самого низкого происхождения. Нет сомнения также, что трудности бывают непреодолимы для большинства без содействия особенно благоприятных обстоятельств, но ни один мужчина не поставлен за какой-нибудь легальной преградой; ни закон, ни общественное мнение не присоединяют искусственных препятствий к естественным. Итак, общественное отстранение женщин, на которое они осуждаются самим фактом рождения, составляет одинокий пример этого рода в новейшем законодательстве. За исключением этого случая, где дело идет о половине человеческой расы, ни для кого более уже не замыкаются высокие общественные отправления одной фатальной случайностью рождения, которой не может преодолеть ни эмиграция, ни какая бы то ни была перемена обстоятельств; даже церковное отлучение (к тому же почти вышедшее из употребления в Англии и в Европе) не заграждает пути кающемуся грешнику.
Таким образом, среди современных социальных учреждений общественное подчинение женщин является одиноким фактом, единственным противоречием тому, что сделалось их фундаментальным законом; это исключительный, оторванный образчик старой мысли и старой жизни, изгнанный из всех прочих отправлений нашего быта, но удержанный в деле наиболее всеобщего интереса. Это несколько похоже на то, как если бы исполинский друидский дольмен или громадный храм Юпитера олимпийского возвышался на площади Св. Павла и был предметом вседневных поклонений, тогда как христианские церкви существовали бы только ради празднеств и торжественных случаев. Нет сомнения, что добросовестный наблюдатель человеческих стремлений невольно должен серьезно призадуматься над этой полнейшей нескладицей этого социального факта с теми, которые его окружают, над этим коренным противоречием между его характером и прогрессивным движением, составляющим гордость современного человечества и уже давшим чистую отставку всему, что гармонировало с духом указываемого факта. При этом невольно рождается враждебное факту убеждение, далеко перевешивающее всякое доказательство, какое может только проистекать в пользу этого факта из обычая и стародавнего порядка; нельзя не видеть, что в этом случае вопрос делается по крайней мере спорным, подобно выбору между роялизмом и республиканизмом.
Как бы то ни было, но мы имеем полное право требовать, чтобы вопрос этот не был рассматриваем с предвзятой точки зрения существующего факта и существующего мнения, но должен быть подвергнут обсуждению во всех своих внутренних качествах. Как при оценке всякого другого социального порядка, так точно и здесь, решение должно зависеть от того, чтобы строго-обстоятельное взвешивание сущности факта и его последствий было признано наиболее выгодным для человечества вообще, без всякого различия полов; это – вопрос справедливости и общественной нужды. И притом обсуждение должно носить характер серьезного дела, должно проникать до самых оснований системы, а не ограничиваться только поверхностными и общими приемами. Например, было бы совершенно недостаточно заявить в виде общего положения, что опыт человечества высказался в пользу существующего порядка. Опыт не мог высказаться по отношению к обеим сторонам, потому что до сих пор практическому испытанию подвергалась только одна из них. Если нам скажут, что доктрина о равенстве полов опирается только на теорию, то мы напомним, что и противоположное учение, кроме теоретического, не имеет никакого другого основания. Все, что только непосредственный опыт может сказать в его пользу, заключается в том, что человечество могло существовать при настоящей системе и достигнуть той степени прогресса и благосостояния, какую мы видим теперь; но могло ли это благосостояние быть достигнуто ранее при другой системе, дальше ли мы шагнули теперь, чем было бы тогда, об этом нам опыт не говорит ровно ничего. С другой стороны, опыт положительно заявляет, что каждый шаг на пути прогресса сопровождался соответствующим поднятием общественного уровня женщин, что поднятие или понижение этого уровня принималось историками и философами за самое верное свидетельство, за наиболее точное мерило цивилизации известного народа или века. Через весь прогрессивный ход человеческой истории положение женщин более и более приближалось к равенству с мужчинами. Это само по себе еще не доказывает, чтобы такое уравнение должно было непременно дойти до полного равенства, но бесспорно то, что такое предположение уже теперь получает некоторую силу.
Не следует также отделываться тою фразою, что природа обоих полов, предназначив их для настоящих отправлений и занимаемого ими положения, сама отвела им наиболее сподручные для них роли. Становясь на почву здравого смысла и развития человеческого ума, я отвергаю, чтобы кто-нибудь знал или мог знать природу обоих полов, пока они находились в ненормальном отношении между собою. Если бы в каком-нибудь обществе мы видели мужчин без женщин или женщин без мужчин или если бы где-нибудь существовало такое общество мужчин и женщин, в котором женщины не жили бы под контролем мужчин, то еще, пожалуй, можно было бы знать что-нибудь положительное относительно умственных и нравственных различий, присущих природе того и другого пола. То, что мы называем женской натурой, есть явление в высшей степени искусственное, результат насильственного стеснения некоторых сторон и неестественного возбуждения других. Можно смело утверждать, что ни в каком другом порабощенном классе характер не подвергся такому сильному противоестественному извращению вследствие отношений к поработителям. Если побежденные и подпавшие рабству племена и были в некоторых отношениях стеснены сильнее, тем не менее не все в них было сдавлено под железной пятою, и то, что было предоставлено свободному развитию, развилось сообразно со своими собственными законами; но по отношению к женщинам известные стороны их природы ради удовольствия господ систематически подвергались тепличному и парниковому воспитанию и выхоливанью.
Неудивительно поэтому, если некоторые продукты общей жизненной силы разрослись привольно и достигли значительной степени развития в этой горячей атмосфере, при постоянном уходе за ними, тогда как другие отпрыски того же корня, оставленные вне, на холодном воздухе, и умственно обложенные льдом, захирели, а некоторые исчезли потому, что были сожжены слишком деятельным жаром. Но мужчины с тою неумелостью видеть дело своих рук, которая характеризует недалекие умы, беспечно верят, что дерево само собою растет так, как они заставили его, и что оно зачахло бы, если б одна его половина не была погружена в паровую баню, а другая – в снег.
Из всех трудностей, встречаемых теперь прогрессом мысли и вырабатыванием здоровых мнений о жизни и социальных порядках, наибольшая заключается в глубоком невежестве и невнимании человечества относительно того, что влияет на образование человеческого характера. И в каком бы свете ни представляли известные качества того или другого народа, при этом обыкновенно предполагается, что эти качества вытекают из его естественных наклонностей. Потерял ли ирландский поселянин охоту к промышленному труду, сильно задолжал ли своему помещику, сейчас же находятся люди, утверждающие, что ирландцы – лентяи от природы. Обращают ли власти оружие против тех учреждений, которые они должны были охранять, – люди начинают думать, что французы неспособны к свободе. Если греки морочат и надувают турок, тогда как турки только грабят греков, откуда ни возьмись является мнение, что турки от природы прямодушнее греков. Наконец, из того, что женщины, как это часто говорится, и в ус не дуют о политике, если она не касается их личности, многие заключают, что общее благо, по самой природе женщин, менее для них интересно, чем для мужчин. Далеко не тот урок дает нам история, понимаемая теперь несравненно лучше, чем прежде: для нас важны уже те ее указания, что человеческая натура чрезвычайно податлива внешним влияниям и что те ее внешние проявления, которые признаются наиболее всеобщими и однообразными, в высшей степени разнохарактерны. Но в истории, как в путешествии, люди видят только то, что уже засело и их головах: из истории поучаются многому только те немногие лица, которые, приступая к ее изучению, не тащат за собою старого скарба.
Итак, вопрос об естественных различиях между двумя полами – вопрос в высшей степени трудный, и при настоящем положении общества мы лишены возможности составить об этом предмете достаточно полные и точные сведения. Но в то время, как почти всякий высказывается о нем в догматическом тоне, чуть ли не все пренебрегают единственным средством, которое отчасти может вести к разрешению вопроса. Мы говорим об аналитическом изучении важнейшего отдела психологии – об исследовании тех законов, по которым обстоятельства влияют на характер. Как бы резки и по виду неизгладимы ни были нравственные и умственные различия между мужчинами и женщинами, тем не менее вопрос об их естественном происхождении может быть решен только в отрицательном смысле. Те только различия могут быть признаны природными, которые никак не попадают в разряд искусственных, т. е. тот чистый остаток, который получится за вычетом всякой характеристической черты того или другого пола, мало-мальски объясняемый воспитанием или внешними обстоятельствами. Самое глубокое знание законов образования характера нужно уже для того, чтобы утверждать, что такое-то различие действительно существует, а тем более это знание нужно для определения сущности различий между двумя полами, рассматриваемыми в смысле разумно-нравственных существ. А так как до сих пор еще никто не обладает таким знанием (потому что едва ли можно указать на другой предмет, изучаемый так небрежно, несмотря на всю его важность), то никто и не вправе высказывать об этом предмете такие решительные мнения. Догадки – вот все, что может быть дозволено в настоящее время, догадки, более или менее допускаемые нашим наличным знанием психологических законов по вопросу об образовании характеров.
Даже предварительные сведения относительно того, какие различия характеризуют теперь оба пола, находятся в самом необработанном и неполном виде, уже независимо от всякого вопроса о том, в силу чего произошли эти различия. Медики и физиологи исследовали до некоторой степени различия в телесной организации. Для психолога это составляет очень важный элемент, но медики вообще плохие психологи. Относительно умственной характеристики женщины их наблюдения нисколько не серьезнее сравнительно с замечаниями большинства людей. Одним словом, мы не знаем об этом предмете еще ничего строго законченного, и именно потому, что те лица, которым было лучше, может быть, знакомо это дело, сами женщины, представили до сих пор весьма недостаточные указания, да и это немногое – в сильно подмалеванном виде. Глупых женщин знать нетрудно. Глупость – одна и та же на всем белом свете. О мнениях и чувствах глупой женщины можно вынести заключение по тем взглядам, которые преобладают в окружающем ее обществе. Совсем иное дело те лица, которых мнение и чувства непосредственно вытекают из их собственной природы и умственных особенностей. Много ли мы можем насчитать таких мужчин, которые бы мало-мальски порядочно были знакомы с характером женщин даже в собственном семействе? Я уже не говорю об их умственных способностях: их не знает никто, не знают сами женщины, потому что сама деятельность способностей по большей части у них никогда не вызывалась. Здесь же речь идет об их настоящих чувствах и мыслях. Многие мужчины претендуют на полнейшее знание женщин только потому, что с некоторыми – пожалуй, с очень многими из них – находились в любовных связях. Если такой мужчина – хороший наблюдатель, если опыт его простирается и на качество, как и на количество, то он действительно мог узнать нечто из узкой, хотя, без сомнения, важной, области женской натуры. Все же остальное в этой природе так же хорошо известно и другим, потому что только от немногих оно заботливо скрывается. Самый удобный случай к изучению женского характера обыкновенно представляется мужчине в его собственной жене, так как здесь более к тому поводов, и притом полное любовное сожительство не обратилось же вовсе в такую баснословную небывальщину. И действительно, я полагаю, что мало-мальски пригодные сведения об указываемом предмете были доставлены именно этим путем. Но для подобного изучения мужчинам предоставляется вообще всего один случай, и следовательно, иной захотел бы, даже рискуя быть смешным, составлять по своей жене мнения о женщинах вообще. Для получения и в этом случае какого-нибудь результата, нужно, чтобы женщина стоила изучения и чтобы мужчина был компетентным судьей. Но этого условия для него еще мало: нужно, чтобы его характер, симпатический сам по себе, так умел приноровиться к ее нраву, чтобы он мог читать в ее душе путем симпатического прозрения и не имел в себе ничего такого, что может запугать ее искренность. Но подобные отношения, по моему мнению, составляют чуть ли не беспримерную редкость. Часто случается, что при всем согласии чувств и при всей общности внешних интересов один из супругов так же мало имеет доступа во внутреннюю жизнь другого, как если бы их связывало одно обыкновенное знакомство. Даже при действительном сердечном расположении господство, с одной стороны, и подчиненность, с другой, мешают полной искренности. Очень многое не разоблачается, хотя бы и ничто не скрывалось умышленно. Всякий мог заметить соответствующее явление в близких по аналогии отношениях родителей и детей. Как часто, например, случается, что отец, несмотря на самую теплую любовь к сыну и его взаимное чувство, видимо для всех не знает и нисколько не подозревает тех сторон в характере сына, которые хорошо известны его товарищам и сверстникам. Все дело в том, что относительное положение младшего или старшего в высшей степени стесняет откровенность и задушевную теплоту первого. Страх лишиться доброго мнения или приязни старшего так силен, что даже в самом открытом характере всегда является бессознательное желание показывать только лучшие свои стороны или такие, которые наиболее нравятся другому, и мы можем с полной уверенностью сказать, что совершенное обоюдное понимание может иметь место только между такими двумя лицами, которые, кроме связывающей их интимности, совершенно равны между собою. Все сказанное тем более справедливо по отношению к тем лицам, из которых одно находится не только под властью другого, но, благодаря его внушениям, считает своим долгом все согласовать с его комфортом и удовольствием, позволяя ему видеть или чувствовать относительно себя только то, что ему приятно. Вот с какими препятствиями сталкивается мужчина, желающий основательно узнать единственную женщину, которую вообще ему изучить всего удобнее. Повторим еще раз, что понимать одну женщину еще не значит понимать другую, что если бы даже он изучил многих женщин одного какого-нибудь класса, одной страны, то это не познакомило бы его с женщинами других классов или стран. Да если бы было и так, ведь это все-таки только женщины одного исторического периода. Поэтому мы можем положительно утверждать, что те сведения, какие могут получить мужчины о женщинах – каковы они были, каковы они теперь даже без всякого отношения к вопросу, какими могут быть, – в высшей степени неудовлетворительны и поверхностны, и это будет продолжаться до тех пор, пока сами женщины не заявят о себе всего того, что имеют заявить. Но пора эта еще не настала, да и придет не иначе как постепенно. Ведь чуть не со вчерашнего только дня женщины стали считаться способными к литературной деятельности или получили от общества позволение доводить что-либо до сведения читающей публики. Да и до сих пор немногие из них осмеливаются сказать что-нибудь неприятное для мужчин, от которых зависит их литературный успех. Вспомним, какой прием до последнего времени находили и до некоторой степени еще и теперь находят не общепринятые мнения или так называемые эксцентричные взгляды, высказанные даже писателем мужчиною, и мы будем иметь только слабое понятие о том, как трудно высказывать в книге что-либо, излившееся прямо из глубины души, для женщины, ведь она была приучена считать обычай и общепринятое мнение своими верховными законами. Наиболее даровитая женщина, по своим сочинениям занимающая почетное место в литературе своего отечества, сочла нужным выставить к самому смелому из своих произведений следующий девиз: «Un homme peut, braver Topinion; une femme doit s’y soumettre» . Все, что женщины ни пишут о женщинах, лишь одно угодничество мужчинам. Незамужние женщины в этом случае, невидимом, хлопочут только о шансах найти жениха. Многие, как замужние, так и незамужние, чересчур уж пересаливают и воспевают такое раболепие, какого не пожелает ни один мужчина, за исключением разве самого опошлевшего субъекта. Но теперь это случается уже не так часто, как это было даже в очень недавнее время. Литературные женщины заговаривают свободнее и более желают выражать свои настоящие чувства. К несчастью, сами женщины обратились, особенно в Англии, в такие искусственные продукты, что чувства их представляют сплав незначительной части их личного наблюдения и сознания вместе с огромною массою рутинных понятий. Разумеется, это будет иметь место реже и реже, но все-таки будет существовать в значительной степени до тех пор, пока социальные учреждения не допустят и для женщин такого же свободного, самобытного развития, как и для мужчин. Когда настанет эта пора – и притом только тогда, но не ранее, – мы не только услышим, но и увидим воочию все, что нам нужно знать о женской натуре и о степени применимости к ней того или другого дела. Мы с намерением так долго остановились на трудностях, встречаемых в настоящее время всяким положительным знанием действительной природы женщин, потому что в этом, как и во многих других вещах, «opinio copiae inter maximas causas inopiae est» и едва ли могут быть какие-нибудь шансы к правильному суждению об этом предмете в то время, когда люди вообще претендуют на понимание такого вопроса, в котором они не смыслят ровно ничего и о котором даже мужчины, вместе взятые, не могут знать настолько, чтобы иметь право предрешать путем закона, в чем заключается или в чем не заключается призвание женщин. К счастию, однако, до сих пор это знание вовсе не нужно для какой-либо практической цели, находящейся в связи с положением женщин в обществе и жизни. Согласно со всеми принципами, принятыми новейшим обществом, вопрос находится в полной зависимости от самих женщин, может быть решен их собственным опытом и применением на деле их способностей. Чтобы узнать, что может быть сделано одним лицом или многими лицами, единственное средство – испробовать на деле, так точно, как никто, кроме самих же женщин, не может указать, что нужно делать и чего не делать для их собственного счастья.
В одном только мы можем быть положительно убеждены, именно в том, что если предоставить натуре женщин полную волю, то они вследствие этого не станут сами делать того, что несогласно с их природой. Тут решительно бесполезно всякое желание мужчин заступаться за природу из опасения того, что она не сумеет отстоять своих прав. Запрещать женщинам делать то, чего они не могут делать по самой природе, ведь это совершенно бессмысленно. То, что они могут делать, но не так хорошо, как мужчины, их конкуренты, будет как нельзя лучше закрыто для них самой конкуренцией. Ведь никто же не требует ограждения женщин разного рода покровительственными предписаниями и привилегиями; мы требуем только того, чтобы были отменены ныне существующие исключительные права и привилегии мужчин. Если женщины выкажут большую природную склонность к одним занятиям, чем к другим, то нет надобности прибегать к законам или к социальному внушению, чтобы заставить большинство предпочтительно обращаться к первого рода занятиям. Свободное поле конкуренции всегда будет служить им сильнейшим стимулом для той деятельности, где женщины наиболее нужны. А так как они нужны к такому делу, к которому наиболее способны, то, вследствие правильного распределения труда, коллективные способности того и другого пола могут быть, в общем итоге, применены с наибольшею пользою.
Общее мнение людей, как полагают, усматривает естественное призвание женщин в том, чтобы быть женою и матерью. Я делаю оговорку «как полагают» потому, что, судя по живым фактам, по всему складу современного общества, иной может заключить, что мнение людей на этот счет высказывается совершенно в противоположном смысле. Можно было бы подумать, что они считают так называемое естественное призвание женщин самым антипатичным бременем для их натуры, так что чуть только женщинам позволить делать что-либо другое, предоставить им другие средства к существованию, другое употребление их времени и способностей, сколько-нибудь согласное с их вкусом, то найдется уже немного женщин, которые бы охотно стали отдаваться их естественному призванию. Если действительно таково мнение мужчин вообще, то желательно, чтобы оно было высказано без обиняков. Мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь громко и явственно высказал такого рода теорию (между прочим, применяемую сплошь и рядом во многом, что писалось об этом предмете): «Для общества необходимо, чтобы женщины выходили замуж и рожали детей. Сами они этого не захотят сделать, если их не заставить. Потому необходимо их к тому принудить силою, и тогда, по крайней мере, условия задачи были бы означены с достаточной ясностью». Это была бы даже логика, какую употребляли рабовладельцы Южной Каролины и Луизианы: «Возделывать хлопок и сахарный тростник необходимо: белые люди не могут этим заниматься, а негры не хотят этого делать за то вознаграждение, какое нам заблагорассудится им дать. Ergo их нужно заставить». Еще лучше к нашему объяснению идет рекрутчина матросов. Моряки положительно необходимы для защиты отечества; часто случается, что они добровольно не желают поступать на службу. Следовательно, против них надо употребить силу принуждения. Как часто пускалась в ход подобная логика! И не случись в ней маленькая ошибка, она, без всякого сомнения, процветала бы и в настоящее время. Но в том-то и дело, что здесь есть одно больное место. Да заплатите же вы сначала матросам, как следует, честную плату за их честный труд! Если вы позаботитесь о том, чтобы служить вам было так же выгодно, как служить кому-нибудь другому, то и для вас в получении желаемых услуг не встретится больших затруднений, чем для других. На это невозможно дать никакого логического ответа, кроме упрямого «не хочу». Но так как люди теперь не только стыдятся, но и не желают зажиливать у земледельца его наемную плату, то и насильственная рекрутчина матросов не находит более охотников. Подобное же возражение можно сделать и всем тем, кто желает принудить женщин ко вступлению в брак, закрывая для них все другие исходы. Если они хорошо понимают, что хотят сказать, то мнение их, очевидно, заключается в том, что мужчины не делают брачного сожительства настолько привлекательным для женщин, чтобы они соглашалось на него ради его собственных хороших качеств. Тот невысоко, должно быть, ставит свое благодеяние, кто предлагает его на условии гобсоновского выбора: это или ничего! И вот, по моему мнению, ключ к объяснению чувств тех мужчин, которые относятся к равноправности женщин с решительною антипатией. Мне кажется, что они боятся не того, чтобы женщины просто-напросто отказывались выходить замуж, потому что едва ли кто-нибудь может серьезно иметь подобные опасения, нет, они боятся того, что женщины будут требовать брака на условиях равноправности, что все умные и способные женщины станут скорее делать все другое, неунизительное в их глазах, чем вступать в брак, который отдает их во власть другого, который делает из мужа хозяина не только всего их мирского достояния, но и нравственного существа. И действительно, если брак необходимо сопровождается таким последствием, то я полагаю, что опасения мужчин совершенно основательны. Я считаю вероятным, что немногие женщины, способные к чему-либо другому, будут избирать подобный жребий, разве уж на них нашло какое-нибудь entrainement, делающее их на время нечувствительными ко всему, кроме брачного венца, если только для них будут открыты всякие другие средства к занятию, по понятиям толпы, почетного места в жизни, и если мужчины решали, что брачный закон должен быть законом деспотизма, то они совершенно правы с чисто полицейской точки зрения, предоставляя женщинам только выбор Гобсона. Но в таком случае все, что ни делалось в современном мире для снятия гнета с женских умов, была грустная ошибка. Им никогда не следовало позволять никакого литературного воспитания. Женщины, умеющие читать, а тем более писать… Ведь это при существующем порядке вещей страшное противоречие, довольно неприятная заноза, не следовало, совершенно не следовало сообщать женщине какого бы то ни было развития, кроме того, которое могло сделать из нее одалиску или ловкую домашнюю служанку.
ГЛАВА II
Теперь мы начнем более частное обсуждение предмета с той его стороны, к которой нас привели предшествующие замечания; мы будем говорить об условиях, указываемых законом брачному сожительству, как здесь (в Англии), так и в других странах. Так как брак составляет положение, предназначенное для женщин самим обществом, то все они должны к нему стремиться вследствие своей общественной подготовки и самой цели брака, за исключением разве тех из них, которые, со своим малопривлекательным внешним достоинствам, не могут рассчитывать найти для себя сожителя; тут уж, кажется, следовало бы ожидать, что все будет сделано для того, чтобы как можно более облегчить женщинам семейное их положение и этим вознаградить их за недопущение ко всем другим положениям. Но общество как в этом, так и во всех других случаях предпочитает достигать своей цели не гуманными, а очень нехорошими средствами. Это, однако, единственный случай, в котором оно упорно удерживает средства эти до настоящего времени. Сначала женщины приобретались силою (умыкались) или отец, по заведенному обычаю, продавал свою дочь ее будущему мужу. До последнего времени отец был волен распоряжаться дочерью по своему личному произволу и вкусу, без всякого участия ее воли. Правда, церковь в своем уважении к нравственному принципу зашла так далеко, что требовала формального «да» при совершении брачного обряда, но и это согласие, разумеется, носило совершенно принудительный, подневольный характер; для девушки не было никакой физической возможности противиться настоятельным требованьям отца, кроме, быть может, того исхода, когда она, произнося обет монашества, становилась под непосредственное покровительство религии. После совершения брачного обряда муж в древние времена (в дохристианскую эпоху) приобретал право жизни и смерти над своею женою. На него она не могла апеллировать ни к какому закону: муж был для нее единственный суд и закон. Долгое время он пользовался правом давать ей развод, но она не пользовалась тем же правом по отношению к нему. Старинные законы Англии называют мужа лордом, т. е. верховным господином его жены. И действительно, муж был в буквальном смысле верховным ее повелителем, сообразно с этим если жена убивала своего мужа, то это называлось изменой (petty в отличие от high treason, государственной измены); в этом случае убийцу наказывали с большей жестокостью, чем даже за государственную измену, именно сожжением. Так как эти различные изуверства вышли из употребления (по большей части они никогда и не были отменены формально или же отмена состоялась, когда они и без того давным-давно были изгнаны из практики), то многим вообразилось, что по отношению к брачному союзу все обстоит так, как ему обстоять надлежит, и нам постоянно твердят, что цивилизация и христианство восстановили священные права женщины. Между тем женщина и в настоящее время остается рабою своего мужа; в смысле легальной подчиненности она так же порабощена, как и существа, обыкновенно называемые невольниками. Жена не может сделать ни одного шага без прямого, хотя бы и немалого, на то позволения мужа. Она может приобретать собственность только для него; чуть только имущество переходит в ее руки, хотя бы по наследству, муж фактически становится хозяином ее добра. В этом отношении положение жены под ферулою общего закона в Англии еще хуже участи невольников во многих странах; у римлян, напр., невольнику позволялось иметь свою личную собственность (peculium), и закон до некоторой степени гарантировал исключительное пользование ею. Подобное же преимущество высшие классы предоставили своим женщинам и в Англии, посредством частных контрактов, заключаемых помимо закона, посредством заведения жениных касс (pin-money) и т. д., так как родственное чувство отца оказалось сильнее чувства солидарности между членами одного пола, и потому отец вообще предпочитает свою дочь совершенно постороннему для него зятю. Посредством различных соглашений богатые стараются оградить все приданое жены или его часть от полноправного контроля мужа, но они не могут вверить этого имущества ее собственному контролю. Все, что они могут сделать, – это не допустить мужа до растраты приданого, но при этом и настоящая собственница не располагает правом пользования. Самое имущество ограждено от обоих, а что до получаемых с него доходов, то при самой лучшей для жены форме соглашения (когда выговаривается ее отдельное пользование) муж не может только собирать их вместо нее; доходы должны пройти чрез ее руки, но если он отнимет их у жены, когда она их получила, то его нельзя ни наказать, ни принудить к возвращению похищенного. Вот и все покровительство, какое самый могущественный нобльмен Англии может оказать своей дочери по отношению к мужу при существующем порядке! В огромном большинстве случаев дело обходится без всяких соглашений, и тогда-то происходит полнейшее поглощение всех прав, всякой собственности, так же как и всякой свободы действий. Муж и жена называются «одним лицом пред законом», для того чтобы показать, что все, что принадлежит ей, принадлежит также и ему, однако параллель эта никогда не проводится в том смысле, чтобы все, принадлежащее ему, составляло также и ее собственность; правило это применяется к нему только в тех немногих случаях, когда он должен отвечать за свою челядь или скотину. Я вовсе не хочу утверждать, что жены вообще пользуются не лучшим обращением сравнительно с невольниками, но ни один раб не порабощен так всецело, в таком полном значении слова, как жена. Едва ли какой-нибудь раб, если только он не приставлен к личным услугам своему господину, порабощен во все часы и минуты своей жизни; вообще же, подобно солдату, он имеет какую-нибудь определенную службу, и когда она исполнена или когда его от нее уволили, он в известных пределах располагает своим собственным временем, наслаждается семейной жизнью, в которую господин его вторгается редко. «Дядя Том» при своем первом господине жил своею самостоятельною жизнью в «хижине» почти совершенно так же, как это возможно для человека, отвлекаемого из-под семейного крова условиями его труда. Не то бывает с женою. За обыкновенной рабою (в христианских странах) признается право, на нее даже возлагается нравственный долг отказывать своему господину в последней фамильярности. Жена – дело иное: к какому бы зверскому тирану ни приковало ее несчастие, хотя бы она знала, что он ее ненавидит, хотя бы он с наслаждением мучил ее ежедневно, хотя бы она не могла превозмочь омерзения к нему, несмотря на все это, он может настойчиво требовать от нее последнего унижения, какому только может подвергнуться человеческое существо, он имеет право заставить ее всегда служить орудием в животном отправлении, омерзительном для ее нравственного чувства. Тогда как ее личность подавлена этим наихудшим видом рабства, каково же положение ее относительно детей, в которых сосредоточен обоюдный интерес ее и мужа-повелителя? По закону они – его дети. Он один имеет на них какие бы то ни было легальные права. Ни с ними, ни относительно их она ничего не может сделать, не имея на то полномочия от мужа. Даже после его смерти она не становится их законною опекуншей, если только не была формально назначена в его духовном завещании. Прежде он мог даже удалить их от нее и лишить ее всяких средств видеться с ними или иметь от них известие, но теперь право это в некоторой степени ограничено актом Тальфорда. Таково легальное положение жены. И она не имеет никаких способов выйти из этого положения. Если ей придет желание бросить своего мужа, она ничего не может взять с собою – ни детей, ни чего бы то ни было, принадлежащего ей по праву. Если ему заблагорассудится, он может заставить ее возвратиться – законом или просто физической силой, – может также, если ему угодно, отнять у нее в свою пользу то, что она заработает или что дадут ей родственники. Только легальный развод, состоявшийся по приговору суда, позволяет ей жить отдельно, не подвергаясь опасности опять подпасть под надзор разъяренного тюремщика, или уполномочивает ее употреблять на собственную пользу плоды своих трудов без всяких опасений, что не сегодня завтра на нее может напасть человек, которого она, может быть, не видала лет двадцать и который отнимет все нажитое ею добро. По до последнего времени суды предоставляли такую легальную сепарацию только ценою издержек, делавших ее недоступною для людей, не принадлежащих к высшим классам. Даже в настоящее время развод дается только в случаях отсутствия или крайней жестокости супруга. А между тем каждый день слышатся жалобы на чрезмерную легкость разводов!.. Если женщина отказывается в каком бы то ни было ином жизненном жребии, кроме личной рабской подчиненности деспоту, если все для нее зависит от счастливого выбора человека, который захочет сделать из нее фаворитку, а не ломовую скотину, то было бы очень жестоко отягощать ее судьбу еще тем условием, что она должна испытывать свое счастье не более одного раза. Так как все условия ее жизни зависят от приискания доброго господина, то естественным следствием и результатом такого порядка вещей было бы то, что она должна иметь право выбирать еще и еще, пока не нападет на удачный выбор. Я вовсе не говорю, что ей следует предоставить это преимущество. Это совершенно другой вопрос, и я нисколько не касаюсь развода по отношению к праву дальнейшего вступления в брак, но я говорю только, что для тех, кому дозволено одно рабство, свободный выбор рабства должен служить единственным, хотя и совершенно недостаточным, облегчением. Устранение такого выбора окончательно уподобляет жену невольнику, и притом далеко не в самой кроткой форме рабства, так как в некоторых кодексах раб, при известных обстоятельствах дурного обращения, может легально заставить господина продать его. Но в Англии никакая мера дурного обращения, без уважительного резона прелюбодеяния, не освобождает жену от ее мучителя.
Я вовсе не желаю преувеличивать, да и самый факт нисколько не нуждается в преувеличениях. Я представил легальное положение жены, но не обращение с нею в действительности. Почти во всех странах законы несравненно хуже своих исполнителей, и многие из них остаются законами именно только потому, что редко или никогда не применяются на практике. Если бы брачная жизнь была строго построена в духе законов, то человеческое общество изображало бы из себя сущий земной ад. К счастию, однако, жизнь дала нам как чувство, так и интересы, которые во многих мужчинах исключают и почти во всех значительно смягчают импульсы и наклонности, ведущие к тирании. Между этими чувствами особенною силою проникнуто то, которое характеризует связь между мужем и его женою. Единственная связь, близко подходящая к ней по характеру, узы родства между отцом и его детьми, не только не сталкивается враждебно с первым чувством, но даже является к нему на подкрепление. Но из того, что это действительно бывает так на деле, что мужчины вообще не подвергают женщин тем мучениям, каким могли бы подвергать, если бы дать свободу всей той деспотической власти, которой муж вооружен легально, из этого утешительного факта защитники существующей формы брачного института приходят к заключению, что вся его несправедливость совершенно оправдывается и что в этом случае все зло есть неизбежная дань, платимая великому добру. Но если поддержание этого или другого вида тирании в полной легальной силе допускает смягчения на практике, то это нисколько не говорит в пользу деспотизма, а только доказывает, с какою энергическою реакцией человеческая натура может противодействовать самым позорным учреждениям и как живучи, как привольно разрастаются добрые, так же как и худые, семена в человеческом характере. Все, что может быть сказано о политическом деспотизме, с совершенном верностью прилагается также и к тирании в семействе. Ведь не всякий деспотический король садится к окну, чтобы наслаждаться стонами своих терзаемых подданных, или сдирает с них последние рубища и выгоняет нагишом на мороз. Деспотизм Людовика XVI был не похож на деспотизм Филиппа Красивого, Надир-Шаха или Калигулы, но он был настолько дурен, чтобы дать оправдание Французский революции и заставить нас закрыть глаза даже на все ее ужасы. Если станут ссылаться на искреннюю сердечную привязанность жен к своим мужьям, то не то же ли самое имело место и в социальном рабстве у древних народов? В Греции и Риме случалось сплошь и рядом, что жены и рабы соглашались скорее умереть в страшных муках, чем изменить своим господам. В проскрипциях, сопровождавших римские гражданские войны, было замечено, что жены и рабы сохраняли геройскую верность, тогда как сыновья обыкновенно оказывались изменниками; между тем мы знаем, как жестоко многие римляне обращались со своими невольниками. Скажем более: эти горячие чувства личной привязанности нигде не развиваются с тою силою, как под гнетом самых жестоких учреждений. Жизнь допускает ту горькую иронию, что чувство самой восторженной признательности вызывается в человеческих существах относительно того, кто, имея настолько силы, чтобы совершенно стереть их с лица земли, добровольно воздерживается от проявлений этой силы. Ныло бы прискорбно излагать обстоятельно, какую важную роль подобное чувство играет в большинстве людей. Мы видим чуть не каждый день, что благодарность небу с особенною силою возбуждается видом тех ближних, которых небо, сравнительно с нами, сподобило своего меньшого милосердия.
Всякий раз, когда кому-нибудь приходит фантазия защищать рабство, политический абсолютизм или тиранию главы семейства, нам постоянно представляют известный институт с его самых лучших сторон: нас стараются обольстить картинами благожелательной власти, с одной стороны, счастливой покорности – с другой, изображением верховной мудрости, предопределяющей все для величайшего блага угнетенных и окруженной их улыбками и благословениями. Все это довольно хорошо могло бы служить к цели, если бы кто-нибудь стал утверждать, что на свете совсем нет добрых людей. Но кто же сомневается, что и величайшая доброта, и самое завидное счастье, и чувство глубокой признательности, – что все это возможно под абсолютною ферулой только доброго человека?
Но ведь законы и учреждения должны приноравливаться не к хорошим людям, а к дурным. Брак не есть институт, предназначенный для немногих избранных. Перед совершением брачного обряда от мужчин не требуется, чтобы они посредством свидетелей доказали свою годность к отправлению абсолютной власти. Чувство любви и долга относительно жены и детей сильно сознается теми, в ком вообще сильны общественные чувства, а также многими лицами, не совсем равнодушными ко всяким другим общественным обязательствам; но существуют ведь все степени сознания и несознания долга, так же как есть все степени доброты и порочности людей до тех из них, которых не могут связывать никакие обязательства и на которых общество может действовать только своим ultima ratio – логикою карательного закона. И на всякой ступени этой нисходящей лестницы находятся мужчины, которым вверяется легальная власть во всем ее объеме. Опаснейший злоумышленник тащит за собою какую-нибудь несчастную, прикованную к нему женщину, может подвергать ее всяким жестокостям, кроме убийства, да при некоторой осторожной сноровке может и убить ее, не слишком рискуя подвергнуться за это уголовному наказанию.
А какое множество найдется между низшими классами каждой страны таких субъектов, которые, не будучи злодеями в легальном смысле, позволяют себе самые зверские подвиги кулачного насилия с несчастной женою, которая одна, по крайней мере из взрослых лиц, не может ни отразить их свирепости, ни избежать ее! Самая покорность жены еще более возбуждает низкие и лютые инстинкты таких людей; и вместо того, чтобы обращаться с нею кротко и великодушно, как с существом, всецело вверенным их доброте, они, напротив, еще руководятся тем понятием, что закон отдал им жену в полную их собственность, как вещь, что они имеют право обращаться с нею по своему произволу и что они вовсе не обязаны оказывать ей то уважение, какое требуется от них всяким другим лицом. Закон, оставлявший до последнего времени в совершенной безнаказанности все эти жестокие крайности домашнего насилия, несколько лет тому назад сделал некоторые слабые попытки к их обузданию. Но попытки эти немного поправили дело, да и не могут достаточно его поправить, потому что ведь совершенно противно здравому смыслу и опыту предполагать, чтобы свирепость была сколько-нибудь обуздана в то время, как жертва все-таки остается во власти палача. Пока улика в явном телесном насилии или повторение его после первого обвинения не дадут женщине ipso facto право на развод или, по крайней мере, на судебную сепарацию, до тех пор все попытки к укрощению этих супружеских ласк легальными мерами останутся напрасными за неимением жалующегося или по недостатку свидетелей.
Если мы обратим внимание на то, как велико в любой цивилизованной стране число мужчин, немногим отличающихся от скотов, что, однако, нисколько не мешает каждому из них захватить жертву путем законного брака, то глубина человеческих несчастий, причиняемых злоупотреблением брака только в одной этой форме, представит нашим глазам нечто поистине ужасающее. Впрочем, это уже только крайние случаи, самые последние уровни бездны, но к ним ведет грустная лестница последовательности, переходя от глубины к глубине. В домашней, как и в политической, тирании положительные чудовища главнейшим образом служат для охарактеризования известного института, показывая, что нет такого ужаса, который не мог бы случиться в действительности, если так нравится тирану, поэтому можно себе представить, как часто должны повториться вещи, отмеченные разве чуть-чуть менее зверским характером. Но положительные чудовища так же редки, как и ангелы, – быть может, еще реже, – а свирепые дикари со случайными признаками человечности, напротив, довольно обыкновенны. И в широком промежутке, отделяющем их от мало-мальски достойных представителей человеческой расы, как много мы видим форм и степеней скотоподобия и эгоизма, облеченных внешним лоском цивилизации и даже образованности! Как много людей, которые живут в мире с законом и показывают приличную внешность всем, находящимся вне их власти, тогда как существам, поставленным от них в зависимость, зачастую приходится, по милости их, жить так солоно, так тяжко! Скучно было бы повторять общие места о неспособности к власти людей вообще, так как после вековых политических треволнений это всякий знает уже наизусть; но дело-то в том, что едва ли кому-нибудь приходит на ум приложить эти правила к тому случаю, к которому они наиболее применимы, – к власти, вверяемой не одному какому-нибудь лицу там и сям, но предлагаемой каждому взрослому мужчине до самого пошлого и хищного негодяя. Если кто-нибудь, сколько о нем известно, не нарушил ни одной из десяти заповедей, если он ведет себя с достоинством относительно тех, кого не может заставить насильно иметь с ним дело, если он удерживается от вспышек досады в обращении с теми, кто не обязан их от него сносить, то это еще нисколько не объясняет, как он держит себя дома, когда у него душа нараспашку. Даже самые обыкновенные смертные приберегают раздражительную, брюзгливую, бесцеремонно эгоистическую сторону своего характера для тех, кто не имеет силы ей противиться. Отношения начальствующих к подчиненным способствуют к развитию этих недостатков характера, которые, где бы они ни находились, происходят именно из этого источника. Кто раздражителен и неприветлив в обращении с равными, тот, наверное, жил в кругу подчиненных, которых мог запугивать или принуждать к безответному повиновению. Если, как это часто говорится, семья в ее лучшей форме служит школой сердечной приязни, нежности и любящего самоотречения, то по отношению к ее главе она еще чаще бывает школой упрямства, надменности, безграничного кокетничанья с самим собой, замаскированного и идеализированного себялюбия, в котором даже так называемое самопожертвование составляет только особенную форму: заботиться о жене и детях – это значит охранять их, как отрасль своих собственных интересов, как часть своего имущества, причем все их индивидуальное счастье всецело и во всех возможных формах приносится в жертву его малейшему капризу. Да и можно ли ожидать чего-нибудь лучшего при существующей форме учреждении? Мы знаем, что дурные наклонности человека тогда только становятся в границы, когда им не позволяют развиться во всей силе; мы знаем, что вследствие импульса и привычки, если и не в силу обдуманного намерения, почти всякий, кому уступают другие, продолжает постоянно посягать на их нрава и доходит наконец до такого предела, за которым уже прекращается всякая уступчивость. Если такова общая черта человеческой природы, то какой же характер могла принять почти неограниченная власть, вверяемая мужчине социальными учреждениями, по крайней мере, над одним человеческим существом – над тем, кто с ним живет под одной крышей, кого он имеет постоянно пред своими глазами? Власть эта раскапывает и выводит наружу сокровенные семена себялюбия в самых потаенных уголках человеческого сердца, раздувает малейшие искры эгоизма, даже его тлеющий пепел, дает мужчине полную волю потворствовать той стороне характера, которую во всех других отношениях он считает необходимым скрывать и подавлять, и в конце концов такое самообуздание является уже впоследствии делом второй природы. Знаю, что здесь есть и другая сторона вопроса. Я согласен, что если жена и не может действительно сопротивляться, то может, по крайней мере, воздать каждому по делам его, может в свою очередь порядком насолить мужу и, вследствие этой возможности, делает многое, на что имеет право, и многое другое, чего бы не должна была делать. Но это орудие самозащиты, которое может быть названо силою зубатых, нравом женской злости, заключает в себе тот роковой недостаток, что обыкновенно направляется против наименее склонных к тирании мужчин и в защиту лиц наиболее сомнительной невинности. Это – оружие раздражительных и капризных женщин; оно пускается в ход теми из женского пола, которые сделали бы из власти наихудшее употребление, если бы сами были вооружены ею, и которые обыкновенно дают этой власти самое дурное направление. Добрая женщина не может пользоваться этим орудием; благородные натуры презирают его. И с другой стороны, те мужья, против которых оно направляется с наибольшей энергией, принадлежат к самым незлобивым, уступчивым смертным и даже после наносимых им обид неспособны к очень суровому отправлению их власти. Эта способность жены ощетиниваться создает только антитиранию и, в свою очередь, делает ее жертвами тех мужей, которые заключают в себе наименее деспотического закала.
Но в таком случае, что же на самом деле умеряет вредные влияния власти и делает ее согласимою с тем количеством добра, какое мы видим в действительности? Одни женские ласки, хотя, без сомнения, имеющие большое значение в известных частных случаях, немного могут изменить общие характеристические черты системы. Их власть продолжается только до тех пор, пока женщина молода и привлекательна, часто только до тех пор, пока прелести ее имеют заманчивость новизны и еще не утратили своего обаяния вследствие фамильярности. На многих же мужчин женская любезность вообще никогда не может оказывать особенно сильного действия. Действительными умиротворяющими причинами являются личная привязанность, насколько к ней способен мужчина по своей природе и насколько характер женщины может возбудить это чувство; далее – общие интересы относительно детей и обоюдное согласие в интересах к посторонним лицам (хотя это допускает многие исключения), действительно важная роль жены в ежедневных радостях и развлечениях и значение, приписываемое вследствие этого ее личным качествам, что в человеке, способном чувствовать что-либо к другим, закладывает основание заботливости о семье ради нее самой. Наконец, мы не должны забывать здесь и о естественном влиянии, оказываемом почти на все человеческие существа теми из близко поставленных к ним лиц, которые (не будучи положительно для них антипатичными) своими увещаниями и нечувствительным привитием своих чувств и взглядов часто очень могут до некоторой степени господствовать над старшими себя, умеряя крайности и несправедливости в их поведении, если только им не противодействует какое-нибудь другое и такое же сильное личное влияние, благодаря всем этим различным средствам жена приобретает зачастую даже очень значительную власть над мужем. Она может руководить его поведением в таких вещах, в которых от ее влияния нельзя ожидать большого добра, где влияние ее не только не является благотворным, но даже прилагается в кривую сторону, и где он сам действовал бы лучше, если бы был предоставлен своему собственному контролю.
Но ни в семейных, ни в государственных делах подобная власть никогда не является как вознаграждение за утрату свободы. Власть жены часто дает ей то, чего она не имеет права требовать, но не гарантирует ей действительных прав. Любимая невольница султана имеет под своей командой других невольниц, над которыми изощряет свою тиранию, но лучше было бы, если бы она не имела невольниц да и сама не была бы невольницей. Всецело отдавая свое существование в руки мужа, не имея никакой другой воли, кроме его воли (или уверяя его в этом), во всем, что касается их совокупных отношений, наконец, делая задачею своей жизни управлять его чувствами, жена может иметь влияние – и, по всей вероятности, в худую сторону – на его поведение в тех чисто внешних его отношениях, в которых она никогда не могла быть компетентным судьей и в которых она сама совершенно пассивно управляется личным или чьим-либо посторонним пристрастием или предрассудком. При настоящем порядке вещей влияние жены может так же легко исправить, как и испортить, особенно кротких мужей, во всех интересах выходящих за пределы семьи. Ее учили, что вне этой сферы ей решительно не о чем хлопотать, и потому-то она редко имеет какие-либо честные и добросовестные представления обо всех интересах, лежащих за чертой домашнего очага, следовательно, вмешательство ее подстрекается не законными, но по бóльшей части корыстными побуждениями. Она не знает, где в области политики правая сторона, где левая, да и мало хлопочет о таком знании, но она хорошо понимает, что может доставить деньги или лестные знакомства, дать ее мужу жирный чин, сыну – теплое место, дочери – выгодную партию.
Но спросят, может быть, меня: какими же судьбами обществу существовать без правительства? В семействе, как и в государстве, кто-нибудь да должен же управлять всею обузою. Кто же станет решать, когда супруги не сходятся во мнении? Нельзя же им идти розно, кто в лес, кто по дрова, а нужно положительно выбрать какой-нибудь один путь, тот или этот. Несправедливо, будто в каждой добровольной ассоциации двух лиц один должен непременно быть неограниченным хозяином. Наиболее обыкновенный случай добровольной ассоциации после брака представляет деловое товарищество. И ведь в этом случае не считается необходимым постановить, что в каждом товариществе один компаньон имеет полный контроль над предприятием, тогда как другие обязаны повиноваться его приказаниям. Едва ли кто-нибудь захотел бы вступить в товарищество на том условии, что он, неся на себе всю ответственность хозяина, может пользоваться только правами приказчика или агента. Если бы закон захотел распорядиться так и с другими уставами, как он распорядился с брачным, то должен был бы постановить, что один компаньон имеет право заведовать общим предприятием, как если бы оно было делом его частного кармана, тогда как другим должны быть предоставлены права поверенных, причем этот главный воротила должен быть назначаем каким-нибудь общим определением закона, например самый старший летами. Но закон никогда не распоряжается таким образом, да и из опыта не видно, чтобы была какая-нибудь необходимость в теоретической неравноправности между компаньонами или чтобы товарищество нуждалось в каких-либо других условиях, кроме тех, которые обозначены статьями их соглашения. А между тем исключительная власть одного воротилы, очевидно, менее опасна для прав и интересов подчиненного в деловом товариществе, чем в браке, потому что всякий компаньон волен стряхнуть с себя эту власть, выйдя из товарищества. Жена этого права не имеет, да если бы и имела его, все-таки почти всегда желательно, чтобы она испытала всевозможные меры, прежде чем прибегать к такому исходу.
Совершенно верно, разумеется, что в тех делах, которые требуют ежедневного решения и потому не могут быть улаживаемы постепенно и которых вследствие этого нельзя откладывать в долгий ящик, результат зависит от воли кого-нибудь одного: одно какое побудь лицо должно иметь над ними исключительный контроль. Но отсюда вовсе не следует, чтобы это всегда было одно и тоже лицо. Самым естественным порядком было бы распределение власти между обоими, причем каждое лицо имеет неограниченную исполнительную власть в пределах своего ведомства, тогда как всякое изменение системы и принципа требует согласия обеих сторон. Но такое распределение власти не может и не должно быть заранее предписываемо законом, но должно зависеть от личного умения и наклонностей. Оба лица – но взаимному согласию – могут предварительно определить обстоятельства эти в своем брачном контракте, подобно тому, как теперь часто определяются денежные соглашения. Решение таких дел взаимным согласием редко встретит какие-либо затруднения, разве уж супруги связаны одним из тех несчастных брачных союзов, в которых никакое дело не обходится без раздоров и разноголосицы. Разграничение прав естественным образом сопровождалось бы распределением обязанностей и занятий. Это уж и само собою делается по согласию или, во всяком случае, не по предписанию закона, но заведенным обычаем, причем то или другое может измениться по произволу супругов.
Каковы бы ни были предписания легальной власти, практическое решение вопросов в действительности всегда будет в значительной степени зависеть от сравнительного умения той и другой стороны. В большинстве случаев перевес будет на стороне мужчины уже в силу того одного факта, что он обыкновенно старше летами. Естественно также, что та сторона, которая доставляет средства к существованию – будь то муж или жена, – будет иметь более решительный голос. Неравенство, порождаемое этим источником, зависит вовсе не от брачного закона, но от общих условий человеческого общества в его современной организации. Умственное превосходство, частное или общее, так же как и большая решительность характера, необходимо должны оказывать более значительное влияние. Так постоянно бывает и теперь. И факт этот довольно убедительно показывает, как неосновательно опасаться того, чтобы права и ответственность между спутниками жизни (как и между деловыми компаньонами) не могли удовлетворительно поделиться полюбовным соглашением обеих сторон. Да ведь они сами собою всегда так делятся, за исключеньем тех случаев, когда брачный институт обращается в кабалу. Ведь ничто не решается всеподавляющей силой, с одной стороны, и немою покорностью – с другой, если самый союз не был грустной ошибкой, от которой избавиться было бы настоящим благодеянием для обеих сторон. Мне могут заметить, что полюбовное решение несогласий потому именно и делается возможным, что за спиною людей существует сила легального принуждения: именно потому они и подчиняются известному решению, что на заднем плане стоит суд, который, как им известно, может заставить их повиноваться. Но чтобы это было справедливо, надо предположить, что дело суда заключается не в том, чтобы разбирать спорные вопросы, но чтобы произносить приговор всегда в пользу одной и той же стороны, например в пользу ответчика. В этом случае подчинение суду заставляло бы истца соглашаться на всякое условие, но ответчик был бы поставлен в совершенно иное положение. Деспотическая власть, которою закон вооружает мужа, может побудить жену соглашаться на всякое полюбовное распределение прав между двумя сторонами, но муж ничем не вынуждается к такой сговорчивости. Если же между прилично живущими людьми все-таки существуют на деле такого рода условия, хотя одно из лиц нисколько не приневоливается к ним физической или моральной необходимостью, то это показывает, что, за исключением неблагоприятных случаев, всегда одерживают верх те естественные мотивы, которые ведут к добровольному построению сожительства сносным для обоих лиц образом. Дело, без всякого сомнения, нисколько не выигрывает от того, что, в силу определения закона, свободное управление возводится на легальном подножии деспотизма, с одной стороны, и подчинения – с другой, причем тиран может отменить всякую данную им уступку по своему капризу и без малейшего предостережения. Не говоря уже о том, что никакая свобода, построенная на таком зыбком основании, не может быть особенно драгоценною, самые условия ее будут едва ли строго справедливы, когда закон бросает на одну чашку весов такую чудовищную тяжесть, когда соглашение делается между двумя такими лицами, из которых одно наделяется всякими правами, тогда как другое мало того что не пользуется никаким правом, кроме каприза первого, но еще и обязывается строжайшим моральным и религиозным долгом не возмущаться ни при каком бремени угнетения.
Какой-нибудь ярый оппонент наших мнений, горя негодованием, может сказать, что добродетельные мужья готовы быть справедливыми, готовы без всякого принуждения делать всякие уступки своим сожительницам, да ведь с бабами-то никак не поладишь: попробуй дать им их права, они не станут признавать никаких прав в ком бы то ни было другом, ни в чем не уступят им на волос, если только власть мужа не принудит их уступать во всем. Это действительно было говорено многими несколько поколений тому назад, когда сатиры на женщин были в таком ходу и когда мужчины считали особенным молодечеством оскорблять женщин за то, чем сделали их они же сами. Но теперь никто, заслуживающий ответа, не станет делать подобного рода заявлений. В наше время уже вышла из моды та доктрина, что женщины, по сравнению с мужчинами, менее способны к добропорядочным чувствам и к уважению тех, с кем они связаны теснейшими узами. Напротив, нам постоянно твердят, что женщины лучше мужчин, и твердят именно те господа, которые нисколько не расположены обращаться с ними, как с добрыми существами, так что это обратилось уже в назойливое причитание, старающееся прикрасить пощечину видом комплимента и сильно напоминающее те величания королевского милосердия, которыми владыка лилипутов, по Гулливеру, сопровождал самые кровожадные свои декреты. Если женщины в чем-нибудь и лучше мужчин, то это, без сомнении, в своем самопожертвовании для блага семьи. Но я не придаю большой важности этому обстоятельству, потому что ведь их вообще сызмальства учат, что они родятся и живут для самопожертвований. Я полагаю, что равенство прав несколько поубавит это пересоленное самоотречение, сделавшееся в наше время идеалом женского характера; я полагаю, что добрая женщина по части самопожертвования не пойдет далее наилучшего мужчины; но с другой стороны, и мужчины будут менее себялюбивы, более способны к самопожертвованию, потому что им перестанут внушать обожание собственной воли, как такой великой вещи, которая в настоящее время служит законом для другого разумного существа. Ни к чему люди так легко не привыкают, как к самообожанию: все привилегированные лица и все привилегированные классы были заражены им. Чем ниже мы будем спускаться по лестнице человеческой иерархии, тем оно сильнее и с особенной силою сосредоточивается в тех субъектах, которые никогда не могут рассчитывать подняться над кем бы то ни было, кроме несчастной жены и детей. Частные исключения в этом случае бывают относительно реже, чем при каком-либо другом недуге человеческого характера, философия и религия, вместо того чтобы обуздывать эту наклонность, еще прислужливо потворствуют ей; они находят контроль только в врожденном чувстве равенства между человеческими существами – том чувстве, которое хотя и составляет теорию христианства, но никогда не преподается на практике, тогда как учреждении, основанные на произвольном предпочтении одного человеческого существа над другим, освящаются авторитетом любви…
Без всякого сомнения, на белом свете водятся как мужчины, так и женщины, которых не удовлетворяет одинаковая степень уважения и с которыми мир положительно невозможен до тех пор, пока будет уважаться чья-либо другая воля или желание, а не их исключительный нрав. Вот к таким-то личностям и должен прилагаться в браке разводный закон. Они могут жить только в одиночку, и никакое человеческое существо не должно быть принуждаемо связывать с ними свою жизнь. Но легальное подчинение скорее размножает такие характеры между женщинами, чем ставит им преграды. Когда мужчина пускает в ход свою полную власть, вся личность женщины, разумеется, подавляется; но когда с нею обращаются кротко и уделяют ей долю власти, то уж нельзя назначить никакого предела ее дальнейшим посягательствам. Закон, не определяя ее прав и теоретически не уполномочивая ее никакими нравами, практически объявляет, что мера ее притязаний определяется тем, что она успеет захватить.
Равенство супругов перед законом есть не только единственная мера, которая может согласить подобный союз со справедливостью по отношению к обеим сторонам и вести их к обоюдному счастью, но это также единственный способ сделать обыденную жизнь человечества школой нравственного воспитания в высшем значении этого слова. Только общество между равными может быть питомником действительного нравственного чувства, хотя бы истина эта и не была вообще прочувствована и сознана в интересе грядущих поколений. До сих нравственное воспитание человечества главнейшим образом направлялось законом силы и приноравливалось к отношениям, создаваемым насилием. В малоразвитом обществе люди с трудом допускают какие бы то ни было связи с равными. (Быть равным – значит быть врагом.) Все общество, от самого высокого до самого низкого положения, представит цепь или скорее лестницу, на которой каждое отдельное лицо стоит выше или ниже своего ближайшего соседа, и кто не приказывает, тот должен повиноваться… Сообразно с этим, существующая мораль, в большинстве случаев, применяется к отношениям повелевающих и подчиненных. Но приказание и повиновение – ведь это только несчастные необходимости человеческой жизни; общество равных – вот ее идеал. Уже теперь, по мере облагорожения жизни, господство и повиновение более и более делаются исключительными явлениями, тогда как ассоциация равных обращается в общее правило. Мораль первых веков истории основывалась на обязанности подчиняться силе; в последующую затем эпоху возникло право слабого на пощаду и защиту сильного. Долго ли еще наша общественная жизнь будет довольствоваться моралью, построенною для другого времени? У нас была мораль подчинения, далее мораль рыцарства и великодушия, теперь настала пора и для нравственного уважения справедливости.
Всякий раз, когда в прежние времена общество сколько-нибудь приближалось к равенству, справедливость предъявляла свои требования как основание добродетели. Так было в свободных республиках классической древности. Но даже в самых лучших из них равные ограничивались только классом свободных граждан мужского пола; рабы, женщины, поселенцы, недопущенные к натурализации, повиновались закону силы. Совокупное влияние первобытной цивилизации и христианства стерло эти различия и по теории (если далеко не везде на практике) поставило права человеческого существа выше размежевания между полами, классами или социальными положениями. Преграды эти, которые начали было уже выравниваться, были опять подняты северными завоеваниями, и с тех пор весь ход новейшей истории обратился в медленный процесс их обветшания. Мы вступаем в этот порядок вещей, при котором справедливость опять сделается верховной добродетелью, имея своим основанием не только равенство, как было прежде, но также и полюбовную ассоциацию; корень этой добродетели не будет уже заключаться в инстинкте самозащиты между равными, но в сознательной взаимной симпатии, и никто не будет исключен за черту справедливости, но равная мера будет простираться на всех. Если человечество не умеет предвидеть своих собственных изменений, если чувства ею направляются к прошлому, а не к грядущим векам, то ведь это нисколько не ново. Видеть будущее расы – всегда составляло преимущество избранных светлых умов или тех, которые от них поучались; проникнуться чувствами этого будущего – это признак еще более светлого умственного величия, обыкновенно приготовлявший мученический венец таким избранникам. Учреждения, книги, воспитание, общество – все это повторяет ветхие зады долго после того, как новое уже наступило и тем более когда оно только приближается. Но истинная добродетель человеческих существ заключается в способности жить вместе при полном равенстве, когда они сами для себя не требуют ничего иного, кроме того, что так же легко предоставляют всякому другому, усматривая в какой-либо команде только исключительную и во всех случаях временную необходимость и по возможности предпочитая такой порядок общества, в котором предводительство и подчинение могут сменяться взаимно и поочередно.
Но жизнь, в ее современном строе, не дает этому социальному чувству никакой практической обработки. Семейство образует из себя школу деспотизма, в которой привольно воспитываются как добродетели гнетущей силы, так и ее пороки. Право гражданства в свободных странах отчасти служит школою общества, основанного на равенстве, но отправление это наполняет только узкое место в новейшей жизни и не проникает в самую суть обыденных привычек и сокровенных ощущений. Семья, построенная на справедливых основах, была бы действительною школою добродетелей свободы. Нет сомнения, что она в достаточной мере содействовала бы всему другому, что только для людей нужно. Семья всегда остается школой повиновения для детей и приказания – для родителей. Нужно только, чтобы она была школою симпатических, отношений при равенстве, жизни в любви, без всякой насильственной власти с одной стороны или покорности – с другой. Так должно быть между родителями и детьми. Это послужило бы к развитию тех хороших качеств, которые нужны для приспособления ко всякой другой ассоциации, и дети видели бы в таком порядке образец поведения и чувств, прививаемых им временным повиновением, чтобы сделать такие чувства привычными и, следовательно, естественными. Люди никогда не сумеют примениться к условиям жизни, подготовляемой общим прогрессом, до тех пор, пока и в семье не будет принято то же моральное руководство, какое применяется к моральной организации человеческого общества. Всякое чувство свободы в человеке, считающемся неограниченным владыкою самых близких и дорогих ему людей, не есть настоящая или христианская любовь к свободе; нет, это то же, чем была любовь к свободе в древние и Средние века, – спесивое уважение и величание своей собственной личности, заставлявшее человека презирать иго для самого себя, хотя в абстрактном смысле он не только или не гнушался, но всегда готов был навалить его на выю других ради собственных интересов или самообожания.
Я совершенно допускаю (и именно на этом зиждутся главнейшим образом мои надежды), что очень многие супруги (вероятно, даже большинство их между высшими классами в Англии) и при существующем законе живут в духе справедливой равноправности. Да ведь законы никогда бы и не улучшались, если бы не было очень многих людей, моральные чувства которых лучше существующих кодексов.
Эти-то люди должны поддерживать защищаемые здесь принципы, имеющие целью только то, чтобы сделать и все другие брачные союзы сходными с имеющимися уже образцами. Но люди даже с большими нравственными достоинствами, если только они в то же время не мыслители, вообще очень склонны думать, что законы и обычаи, худые последствия которых не были испытаны ими лично, имеют за собою неоспоримый авторитет и что, следовательно, вооружаться против них вовсе не следует. Однако со стороны таких супругов было бы большой ошибкой предполагать, что если они и проживут в течение года и не подумают о связывающих их легальных условиях, если они сами во всем живут и чувствуют как легально равные, то между другими сожителями, коль скоро муж – неослабленный негодяй, жизнь тоже течет как по маслу. Такое предположение показало бы совершенное незнание человеческой природы и самого факта. Чем менее какой-либо мужчина достоин власти, чем менее может рассчитывать на то, что кто-нибудь позволит ему добровольно командовать над собой, тем самодовольнее он тешится властью, предоставляемой ему законом, тем строже и ревнивее проводит свои легальные права, прикрываясь обычаем (обычаем ему подобных), и забавляется отправлением власти собственно для того, чтобы пощекотать в себе приятное чувство обладания ею. Скажем более: между грубыми от природы и морально заплесневелыми подонками низших классов легальное рабство женщины, чисто физическое подчинение ее, как слепого орудия, воле мужа вызывают в нем чувство какого-то отвращения к презрения к своей собственной жене, то чувство, которого он нисколько не испытывает относительно какой-либо другой женщины или кого бы то ни было, с кем ему приходится иметь дело. Вот это-то чувство и ставит жену в его глазах нарочно созданным материалом для всякого рода мерзостей. Пусть опытный наблюдатель признаков чувства, имея к тому удобные случаи, сам судит, бывает ли это в действительности. Если бывает, так пусть же он не удивляется никакой мере омерзения и негодования против тех учреждений, которые естественным путем ведут к такому ужасному опошлению человеческой природы.
Нам, быть может, скажут, что долг повиновения предписывается религией, подобно тому, как и всякий факт, слишком скверный для того, чтобы найти какое-либо другое оправдание, выставляется предписанием религии. Правда, церковь поучает в этом духе своими уставами, но трудно было бы вывести такое положение прямо из христианства.
Нам толкуют, будто апостол Павел сказал: «Жены да повинуются мужьям», но он же сказал также: «Рабы да повинуются господам своим». Возбуждать кого бы то ни было против существующих законов нисколько не входило в план св. Павла и не согласовалось с его целью – распространением христианства. Принимая все социальные учреждения в том виде, какими он застал их, апостол нисколько не хотел порицать этим все попытки к их улучшению в свое время, точно так же, как его мнение о том, что «всякая власть от Бога», вовсе не освящает военного деспотизма, не делает его исключительно-христианской формою политического правления и не налагает пассивного повиновения ему. Думать, что христианство хотело на вековечные времена отчеканить данные формы правления и общества, значило бы низводить его до уровня мусульманства или браманизма. Но именно потому, что христианство этого не хотело, оно и сделалось религией прогрессивной части человечества, тогда как к исламизму, браманизму и проч. присоединились представители застоя или скорее упадка, потому что стоячее общество, в строгом смысле, невозможно. Во все времена христианства много являлось людей, пытавшихся и из христианства сделать нечто подобное – обратить нас в каких-то христианских мусульман, с Библией вместо Корана, запрещающей всякий порыв к лучшему. Велика была сила этих людей, и не один из их противников должен был пожертвовать жизнью в борьбе с ними, но борьба была выдержана; победа сделала нас такими, каковы мы теперь, и в будущем сделает нас тем, чем мы должны быть.
После того что было сказано о долге повиновения, едва ли нужно что-нибудь прибавлять относительно более частного вопроса, заключающегося в общем, – о праве женщины на ее собственное достояние. Не думаю, чтобы рассуждения об этом предмете произвели какое-нибудь впечатление на тех господ, которых приходится чем побудь убеждать, что имущество или заработки женщины должны также принадлежать ей в брачной жизни, как до нее. Ведь тут правило довольно просто: чем владел муж или жена до того, как они были повенчаны, пусть остается под их исключительным контролем и во время брачного сожительства. Многие сентиментально скандализируются при мысли об отдельности денежных интересов, уверяя, что это несогласно с идеальным слитием двух жизней в плоть едину. Что касается меня лично, то я принадлежу к самым горячим поборникам общего владения, если только совершенное единомыслие между собственниками не мешает тому, чтобы все у них было сообща и пополам, но меня нисколько не прельщает то общее владение, которое основывается на теории, что все твое – мое, но что мое, то еще не твое, и потому я предпочел бы отказаться от такого соглашения, хотя бы выигрывающее лицо был я сам.
Этот особенный вид несправедливости к женщинам и притеснения их наиболее очевиден для обыкновенного понимания и допускает противоядие без всякой связи с другими неправдами, и, без сомнения, зло это будет прекращено в числе первых. Во многих новых и некоторых старых штатах Северо-Американского союза уже и в письменные законоположения внесена статья, гарантирующая женщинам равенство прав в этом отношении и улучшающая материальное положение по отношению к браку, по крайней мере, тех женщин, которые имеют собственность, так как этим от них не отнимается хоть одно орудие к упрочению за собой влияния. Сверх того, это положит также конец тому скандальному злоупотреблению женитьбой, благодаря которому мужчина заманивает в свои сети девушку единственно ради того, чтобы поживиться ее деньгами. Когда существование семейства обеспечивается не самостоятельным имуществом, но заработком, то самым лучшим разделением труда между двумя лицами представляется мне та обыкновенная система, по которой муж хлопочет о добывании денег, тогда как жена заведывает издержками домашнего хозяйства. Если к физическим страданиям рождения детей и к полной ответственности за их уход и воспитание в течение первых лет женщина присоединит заботливое и экономическое употребление мужниных доходов, то она не только достаточно работает и телом и умом, но делает обыкновенно даже более, чем сколько может от нее потребовать их совместное существование. Всякая дальнейшая надбавка труда, редко освобождая ее от этой обузы, только мешает заниматься ею как должно. Никто не возьмет на себя ее хлопот по хозяйству и уходу за детьми, если сама она заняться этим не может; те из детей, которые остаются в живых, подрастают, как хотят, тогда как хозяйство идет обыкновенно так плохо, что даже в экономическом отношении нисколько не щадит жениных заработков. Итак справедливый порядок вещей, по-моему, нисколько не заставляет желать, чтобы жена способствовала своим трудом увеличению доходов семейства. При несправедливом порядке это может быть для нее полезно, придавая ей больше цены в глазах мужа, ее легального господина, но, с другой стороны, это побуждает его и далее злоупотреблять своею властью, принуждать жену к работе и взваливать содержание семьи на ее плечи, тогда как сам он проводит время в пьянстве и праздности. Способность к зарабатыванию очень важна для достоинства женщины, если она не имеет независимой собственности. Но если бы брак заключался на равных правах без всякого обязательного повиновения, если бы вместо того, чтобы поддерживать союз для угнетения того, кому он только отравляет жизнь, всякой женщине, имеющей на то право, была предоставлена сепарация на справедливых условиях (впрочем, я вовсе не говорю теперь о разводе), наконец, если бы после того ей, как и мужчине, были открыты все честные пути, то во время брака для нее едва ли бы встретилась необходимость в этом извлечении пользы из своих способностей. Подобно мужчине, избирающему для себя профессию, женщина, вступая в брак, своим главнейшим выбором делает ведение домашнего хозяйства и уход за семьей в продолжение стольких лет своей жизни, сколько это окажется необходимым. При этом она отказывается не от всех прочих профессий и занятий, но от тех только, которые могут быть помехой для избранной ею специальности. Для большинства замужних женщин правило это практически исключает всякое обычное или систематическое занятие таким делом, которое производится вне семейного очага или не может быть взято на дом. Но применение общих правил к индивидуальным наклонностям должно допускать полный простой, не следует стеснять способности, исключительно пригодные для какого-либо постороннего занятия, в их призвании: нужно только принять должные меры для предупреждения того ущерба, какой неизбежно может потерпеть полное отправление обычных обязанностей хозяйки.
Если бы мнение людей было с достаточной верностью направлено на этот предмет, то все эти вещи могли бы, как нельзя лучше, быть улажены собственными соображениями супругов, без всякого вмешательства закона.
ГЛАВА III
Кто следил за моим предыдущим рассуждением о равенстве женщины в семействе, того, я думаю, нетрудно будет убедить и в том, что составляет настоящее равенство женского пола: в допущении его ко всем профессиям и занятиям, составляющим до сих пор монополию сильнейшего пола. Я убежден, что неспособность женщин к общественной жизни поддерживается только для того, чтобы еще сильнее закрепить их подчиненность в домашнем быту, потому что большинство мужчин не может даже примириться с мыслью о равноправной жизни. В противном случае при современном состоянии политических и экономических мнений каждый согласился бы с несправедливостью устранять целую половину человеческой расы почти от всех более выгодных занятий и высших социальных должностей – с несправедливостью внушать женщине от самой ее колыбели, что она ни в каком случае не может исполнять тех профессий, которые легально открыты даже самым тупым и пошлым из мужчин, да если бы она и была способна исполнять их, то это поприще заперто для нее потому, чтобы оставить его для исключительного удовольствия мужчин. Когда в последние два столетия (хотя это было редко), кроме признания простого существующего факта, еще требовалось доказать неспособность женщины, то немногие только решались выставлять своим аргументом низшую интеллектуальную ее организацию; притом едва ли кто и верил этому в то время, когда в борьбе общественной жизни не было закрыто действительное испытание личных ее способностей. В эту эпоху указывали не на женскую неспособность, а на общественное благо, под которым подразумевалось благо мужчин, так точно, как нередко raison d’etat, понимая под этим интерес правительства и поддержку существующего авторитета, считался достаточным оправданием самых отвратительных преступлений.
Теперь власть говорит более мягким языком, и если она кого угнетает, то оправдывает это тем, что угнетение это будто бы необходимо для блага самого угнетенного. То же самое и с женщинами: когда им запрещается что-нибудь, то говорят, что они неспособны этого делать и что они собьются с истиной стези их счастья и успеха, если станут добиваться несвойственной им деятельности. Но чтобы представить эту причину в благовидном свете (я не скажу в истинном), защитники еле должны дать ей более широкое развитие, чем это сделано доселе кем-либо ввиду настоящего опыта. Недостаточно сказать, что женщины вообще одарены менее высокими умственными способностями, чем мужчины, или что между женщинами меньше способных, чем между мужчинами, для отправления занятий и положений высшего интеллектуального характера; необходимо доказать еще, что женщины совершенно неспособны для такой деятельности, что самые замечательные из них личности в умственном отношении стоит все-таки ниже самых посредственных мужчин, имеющих теперь привилегию на все общественные должности. А это было бы доказано только тогда, когда бы доступ ко всем социальным положениям был открыт конкуренции или какому-нибудь другому способу выбора в интересах самого общества, когда какая-нибудь важная профессии попала бы в руки женщин, менее способных, чем обыкновенные мужчины, их соперники. Но при таком порядке единственным результатом было бы то, что женщин явилось бы меньше на этом поприще, чем мужчин. Это тем вероятнее, что большинство женщин наверное предпочли бы те сферы деятельности, в которых никто с ними не может соперничать. Теперь самый ярый противник женской эмансипации не станет отрицать, что, основываясь на опыте прошлых веков и нашего времени, женщины, и притом многие, доказали, несомненно, способность делать все – решительно все, что делается мужчинами, – с полным успехом и добросовестностью. Все, что можно сказать, – это то, что есть такие отрасли деятельности, в которых ни одна женщина не успела так хорошо, как некоторые мужчины, или не достигла самого высшего положения; но очень мало можно указать таких занятий, особенно в области умственной деятельности, в которых бы они не достигли успеха, близкого к самой высшей степени социального совершенства. И не есть ли это самое грубое насилие для них и вред для самого общества, что женщинам не дозволяется конкурировать с мужчинами на поприще этих занятий? Нет сомнения, что известные отрасли деятельности теперь исполняются мужчинами гораздо менее способными, чем многие и многие женщины, которые бы оттеснили своих соперников на открытом поле состязания. Что было бы удивительного, если бы где-нибудь нашлись мужчины, поглощенные другими обязанностями, чем те, к которым они более прозваны, чем эти женщины? Не есть ли это обыкновенная черта всякой конкуренции? Неужели в каком-нибудь обществе так много мужчин, способных занимать высшие социальные должности, что оно может отвергать услуги какого-нибудь достойного соискателя? Неужели мы уверены в том, что всегда найдется вполне приготовленный мужчина для всякой важной социальной обязанности или профессии? Неужели мы ничего не теряем, удаляя с поля деятельности целую половину человечества и наперед обрекая на бесполезную неподвижность способности женщин, как бы они ни были замечательны? Но если бы мы и не теряли ничего, то согласно ли со справедливостью отказывать им в той доле почестей и отличия, на которую они имеют полное право, и в свободном выборе занятий по их собственному усмотрению и под их личную ответственность? Это несправедливо не только по отношению к женщинам, но и относительно всех тех, кто бы захотел воспользоваться их услугами. Запретить быть им докторами, адвокатами или членами парламента – это значит нанести вред не только женскому полу, но и всем, кто пользуется трудами этих деятелей; это значит лишать себя благотворного стимула более широкой конкуренции для соискателей общественных профессий и ограничиваться более тесным кругом индивидуального выбора.
Для меня будет достаточно, если я в подробном изложении самых доводов ограничусь только профессиями общественного характера; если мне удастся доказать право женщин на отправление этих профессий, то, вероятно, каждый согласится, что они должны быть допущены ко всем занятиям без исключения. Прежде всего я укажу на одну отрасль общественной деятельности, резво отличающуюся от других отраслей, право на которую – вне всякого вопроса об умственных способностях женщины. Я говорю о выборах парламентских и муниципальных. Право принимать участие в выборе тех, которые уполномачиваются общественным доверием, совершенно отлично от права на самое соискание этого доверия. Если бы тот, кто неспособен быть сам кандидатом на выборы, с тем вместе лишен был права самого выбора, то правительство представляло бы самую замкнутую олигархию. Участвовать в выборе тех, кто будет управлять мной, значит пользоваться нравом самозащиты, свойственной каждому, хотя бы он никогда не участвовал в самом управлении; а что женщины считались способными к избирательному праву, это доказывается тем, что закон уже дает это право женщинам в самом важном для них случае, потому что выбор мужчины, который управляет женщиною в продолжение всей ее жизни, всегда предполагается свободно сделанным ею самою. В деле избрания представителей общественного доверия на конституции лежит обязанность обставить право выбора всеми необходимыми гарантиями и ограничениями, а гарантии, достаточные для мужчин, будут совершенно достаточны и для женщин. Под какими бы условиями и в каких бы границах мужчины ни были допускаемы к праву избрания, не может быть и тени оправдания для тех, кто не хочет допускать – под теми же условиями – и женщин к выборам. Большинство женщин известной сословной категории ничем не отличается в своих политических мнениях от большинства мужчин того же класса, разве только вопрос касается прямо женских специальных интересов. Но в таком вопросе тем необходимее обратиться к голосу того пола, который может быть более компетентным судьей дела. Это ясно для каждого из тех, которые расходятся со мной во всех других пунктах защищаемого мною предмета. Даже в том случае, если бы каждая женщина была женой и каждая жена – рабой, то тем более эти рабы нуждаются в защите закона, а мы знаем, какова эта бывает защита там, где законы издаются самими же господами.
Относительно способности женщин участвовать не только в выборах, но и в отправлении общественных должностей, облеченных строгой публичной ответственностью, я уже заметил, что вопрос этот в практическом отношении не важен, потому что если какая-нибудь женщина успевает на поприще публичной деятельности, то этим она доказывает, что эта деятельность по ее силам. И если политическая система страны устраняет от общественных должностей неспособных мужчин, то она равно устранит и неспособных женщин; в противном случае зло не увеличится от того, будут ли допущены неспособные мужчины или неспособные женщины. Поэтому если б теперь и было признано, что только немногие женщины могут быть способны для общественной деятельности, то закон, закрывающий двери всем остальным на основании этого исключительного факта, был бы несправедлив в отношении женской правоспособности вообще. Но хотя этот последний вывод и не важен сам по себе, однако он далек от того, чтобы быть неприменяемым. Если рассматривать его без всякого предубеждения, то он дает новую силу доводам против неспособности женщин и подкрепляет их высокими воззрениями практической пользы.
Я не стану касаться здесь теоретических соображений, на основании которых стараются доказать, что предполагаемые умственные различия между мужчинами и женщинами есть не что иное, как естественный результат различий в их воспитании и обстоятельствах и что в самой их природе нет никакой существенной разницы. Я буду рассматривать здесь женщин только с той стороны, как мы их уже видим или каковыми они были в прошлом и какие из способностей их были уже практически обнаружены. Что сделано ими уже, то, по крайней мере, доказывает, что они могут сделать. И если мы поставим на вид то обстоятельство, как обольстительно отвлекают их – вместо того чтобы привлекать – от обязанностей и занятий, предоставленных мужчинам, то очевидно, что я избираю для их защиты самую скромную почву, ограничиваясь только тем, что уже действительно совершено ими. В этом случае всякое отрицательное доказательство не важно, но положительное, каково бы оно ни было, имеет серьезное значение. Из того, что еще ни одна женщина не создала ничего равного произведениям Гомера или Аристотели, Микеланджело или Бетховена, – из этого еще нельзя заключить, что она не могла бы быть одним из этих великих представителей мысли или искусства. Такое отрицательное воззрение оставляет вопрос вне всякого разрешения и открывает широкое поле полемическим спорам. Но совершенно очевидно, что женщина может быть королевой Елизаветой или Жанной д’Арк, потому что это не теоретический вывод, а факт. Замечательно то, что существующий закон устраняет женщин от исполнения именно тех занятий, к которым они уже доказали свою способность. Нигде и никогда закон не запрещал женщине сделаться Шекспиром или произвести оперы Моцарта, но королева Елизавета или Виктория, если бы они не наследовали своего трона, не были бы уполномочены ни одною, самою ничтожною из политических обязанностей, в которых первая достигла высокой степени совершенства.
Если что-нибудь и может быть выведено рационально из опыта, без психологического анализа, так это то, что женщины наиболее способны именно к тем занятиям, которые для них запрещены. Так их способность к правлению проявилась в очень значительной степени при весьма немногих – удобных к тому – случаях, тогда как в тех отраслях деятельности, которые открыты для них свободно, они далеко не показали такого блистательного успеха. Мы знаем, как мало история представляет нам царствовавших королев сравнительно с королями, но из этого незначительного числа гораздо больший процент выказал способности к правлению, хотя многие из королев занимали престол в очень трудные времена, когда нужна была не только твердая рука правителя, но и глубокий государственный ум.
Замечательно также, что в очень многих случаях они обнаружили качества, диаметрально противоположные воображаемому и условному характеру женщин: эти монархини ознаменовали себя не только умным, но в той же мере твердым и энергическим правлением. Если к королевам и императрицам мы присоединим правительниц и наместниц, то число женщин, бывших замечательными распорядительницами человеческих судеб, возрастет до очень почтенной цифры .
Возражать против светской шутки – значило бы тратить попусту слова и время, но подобные шутки все-таки действуют на умы людей, и многие господа, как это мне доводилось уже не раз слышать, ссылались на эту поговорку с таким видом, как будто в ней заключалась своя доля правды. Во всяком случае, она может служить для нас совершенно удобной точкой отправления в нашем настоящем рассмотрении вопроса. Итак, я утверждаю, что совершенно несправедливо, будто при королях управляют женщины. Такие случаи крайне исключительны, и слабые короли также часто характеризовали себя дурным управлением по милости фаворитов, как и вследствие влияния фавориток. Если король по своим любовным наклонностям позволяет верховодничать над собою женщине, то, разумеется, нельзя ожидать добропорядочного правительства, хотя и здесь бывают исключения. Но французская история указывает нам на двух королей, добровольно передавших управление делами в продолжение многих лет: один своей матери, другой – сестре. Карл VIII, еще будучи мальчиком, поступил таким образом, следуя намерениям своего отца Людовика XI, самого даровитого монарха своего времени. Другой король, Людовик Святой, был одним из лучших и энергических правителей, начиная от Карла Великого. Обе эти принцессы управляли так успешно, что едва ли какой-нибудь из современных им государей мог с ними сравняться.
Карл V, глубочайший политик своего времени, располагавший огромным множеством даровитых людей для своей службы, был один из тех монархов, которые всех менее любят жертвовать своими интересами ради личных чувств, однако он последовательно сделал двух принцесс своего дома правительницами Нидерландов и держал ту и другую из них на этом месте в течение всей своей жизни (впоследствии им наследовала третья правительница). Обе управляли с большим у успехом, и одна из них, Маргарита Австрийская, ставилась в ряду опытнейших политиков своего века. Это относительно одной стороны вопроса. Теперь переходим к другой. Если утверждают, будто при королевах управляют мужчины, то следует ли понимать заверения эти в том же смысле, какой придается влиянию женщин на королей? Значит ли это, что царствующие государыни избирают орудиями правления угодников своих личных удовольствий? Но подобные случаи очень редки даже при весьма неразборчивых на этот счет царицах, и в таких случаях мужское влияние вовсе не ведет к хорошему государственному управлению. Итак, если справедливо, что в женское царствование администрация переходит в руки лучших мужчин, чем при посредственном монархе, то отсюда следует только, что королевы более способны делать хороший выбор людей и что женщины вообще лучше годятся, чем мужчины, для высокого положения монарха и первого министра, потому что главная задача первенствующего министра заключается не в том, чтобы управлять лично, но чтобы находить наиболее способных лиц для заведывания отдельными отраслями государственных интересов.
При одинаковости прочих условий признаваемая за женщинами способность быстрее проникать в известный характер, сравнительно с мужчинами, неизбежно должна сообщать первым большее умение и такт в выборе своих вспомогательных орудий, а в деле общественного управления такое умение представляется чуть ли не важнейшим условием. Даже нравственно неразборчивая Катерина Медичи отгадала цену такому человеку, как кавалер Л’Опиталь. Тем не менее справедливо, что великие королевы были велики именно своими природными способностями к правлению и по этой-то причине и царствовали со славою. Они удерживали верховное заведывание делами в своих собственных руках, и если внимательно слушали мудрых советников, то это-то именно и доказывает, что их ум был способен заниматься великими вопросами государственного управления.
Есть ли какое-нибудь основание думать, что лица, признанные способными к важнейшим политическим отправлениям, окажутся неспособными для второстепенных интересов в той же сфере? В порядке ли вещей полагать, что если жены и сестры королей, будучи призваны случаем, оказываются такими же компетентными, как и сами короли, в их царственном деле, тогда как жены и сестры государственных деятелей, администраторов, директоров компаний, управляющих общественными учреждениями, совершенно спасуют в том, что делают их мужья и братья? Ведь тут все дело представляется довольно ясно: принцессы, более высокопоставленные над большинством мужчин своим положением, чем обыкновенные женщины других классов, никогда не поучались в том духе, что им не следует заниматься политикой, напротив, им было позволено совершенно свободно интересоваться (что весьма естественно в каждом умственно развитом человеческом существе) всеми происходившими вокруг них крупными явлениями, в которых они сами могли быть призваны принимать участие. Принцессы царствующих фамилий – вот единственные женщины, которым наравне с мужчинами предоставлено одинаковое поле интересов, та же свобода развития. Там, где женские способности к управлению были подвергнуты испытанию, в той же мере они найдены были совершенно годными для этой цели.
Факт этот совершенно согласуется с наилучшим общими заключениями, доставляемыми скудным опытом общества по вопросу о характеристических склонностях и способностях женщин, каковы они были до сих пор. Я не говорю здесь, какими они останутся и впредь, потому что, как мною уже было замечено несколько раз, тот, по моему мнению, берет на себя слишком много, кто принимается самонадеянно решать, каковы женщины по своей природе, чем они могут и чем не могут быть. Во всем, что касается самобытного развития, они подпали такому неестественному положению, что природа их неизбежно была в значительной степени извращена и задавлена. Нет никакого основания пророчествовать, что женский характер и способности представили бы, по сравнению с мужчинами, какое-нибудь существенное или, быть может, самомалейшее различие в том случае, когда женской природе был бы предоставлен свободный выбор своего собственного направления, и если бы оно не подвергалось никакому искусственному стеснению, за исключением тех границ, которые указываются одинаково обоим полам условиями общественной жизни. Далее я постараюсь показать, что одно из наиболее очевидных существующих ныне различий могло быть произведено исключительно одними внешними обстоятельствами, без всякой разнохарактерности природных умственных дарований. Наблюдая женщин в том виде, к каком рисует их опыт, можно сказать с большей справедливостью, чем обыкновенно принято думать, что общее направление женских способностей отмечено практическим характером. Такое заявление совершенно согласуется со всею общественною историей женщин – прошедшею и настоящею, – не менее вытекает оно также из повсеместного и ежедневного опыта. В самом деле, приглядимся к наиболее характеристическим умственным сторонам в даровитой женщине. Все эти стороны делают женщину способною к практической жизни и побуждают к ней стремиться. Что называется, например, в женщине тонкой проницательностью, верным чутьем ума? Это – способность к быстрой и правильной оценке настоящего факта. С общими законами исследования способность эта не имеет никакой связи. Одним верным чутьем не откроешь какого-нибудь естественнонаучного закона, даже не придешь к общему понятию о долге или благоразумии. Все это – уже результаты медленного и тщательного собирания и сравнения того, что предлагается опытом; по этой части проницательные мужчины или женщины обыкновенно не очень сильны, если только требуемый опыт не может быть приобретен ими самостоятельно. То, что называется проницательностью женщины, делает их в высшей степени способными к группировке тех общих истин, которые могут быть собраны их собственными наблюдательными средствами. Итак, если посредством чтения и воспитания женщинам удастся так же хорошо запастись результатами постороннего опыта, как это возможно для мужчин, то женщины вообще лучше мужчин вооружены необходимыми средствами для меткого и ясного практического понимания. Слово «удастся» мы употребили намеренно, так как во всем, что касается приспособления к крупным интересам жизни, единственные воспитанные женщины – самоучки. Мужчины, которых учили многому-премногому, теряют чутье ввиду настоящего факта. Они видят в фактах, с которыми им приходится иметь дело, не то, что в них есть действительно, а только то, чего они научились ожидать от этих фактов. Мало-мальски развитые женщины редко попадают в такой просак. Их гарантирует от этого внутренняя проницательность. При одинаковости опыта и общих умственных отправлений женщина лучше мужчины умеет видеть то, что совершается пред ее глазами. Но это-то верное чутье к настоящему и является главным условием для оценки практики, в отличие ее от теории. Открывать общие законы – это дело спекулятивной способности; различать и распутывать частные случаи, к которым законы эти приложимы или неприложимы, – это свойство практического ума, свойство, особенно характеризующее женщин, какими мы их теперь знаем. Согласен, что без принципов невозможна хорошая практика и что быстрота наблюдения, составляющая преобладающую черту между способностями женщины, побуждает ее строить слишком поспешные выводы, хотя она же сама и исправляет их по мере того, как наблюдение ее принимает более широкие размеры. Но доступ ко всему запасу общечеловеческого опыта – вот настоящее средство сгладить указываемый недостаток; общие всем людям знания – вот опора, которую может дать воспитание. Ошибки женщины существенно сходны с промахами развитого мужчины-самоучки, который часто видит то, к чему люди, воспитанные в рутине, остаются слепы, но впадает в ошибки вследствие незнания тех вещей, которые давным-давно уже сделались известными другим. Само собою разумеется, он усвоил себе многое из предшествующего знания (иначе всякое дальнейшее развитие было бы для него невозможно), но то, что он знает, было схвачено им отрывочно и случайно, так же как это мы видим в женщинах.
Но если это тяготение женских умов к настоящему, к реальному, к действительному факту служит, при своей исключительности, источником ошибок, то, с другой стороны, оно в высшей степени полезно, не позволяя впадать в противоположную крайность. Главнейшая и наиболее характеристическая слабая сторона спекулятивных (т. е. теоретических) умов заключается именно в отсутствии живого сознания и постоянного тонкого чутья по отношению к объективному факту. При недостатке этих условий люди не только не замечают противоречия между своими теориями и внешними фактами, но даже теряют из виду всякую разумную цель своей задачи; они позволяют спекулятивным фантазиям блуждать в областях, населенных не реальными – одушевленными или неодушевленными, даже неидеализированными – существами, а какими-то олицетворенными призраками, порождениями метафизических иллюзий или просто запутанности в словах, тогда как самим теоретикам призраки эти представляются настоящими предметами высшей, глубочайшей, что ни на есть трансцендентальной философии. Для всякого теоретика, занимающегося не собиранием научного материала путем наблюдения, а прирабатыванием его в общие истины и принципы процессами мысли, ничто не может быть так полезно, как производить свои труды в компании и под критической редакцией действительно развитой женщины: ничто не может так хорошо удерживать его мысли в границах реальных вещей и действительных фактов природы. Женщина редко с дикой необузданностью гоняется за отвлеченностями. Ее ум любит обыкновенно относиться скорее к отдельным предметам, чем к их группам, и, в строгой связи с этой особенностью, она более способна понимать лицевую сторону людей, что заставляет ее при всяком практическом проведении чего бы то ни было прежде всего задаваться вопросом, как это подействует на известные лица. Благодаря этим двум чертам она не может питать большого доверия к тем теориям, которые, выпуская из виду индивидуальные существа, распоряжаются ими так, как если бы они существовали ради какого-то воображаемого, идеального бытия или ради фантасмагории ума, непереводимой на чувства единичных существ. Таким образом, мысли женщин полезны, придавая реальную ясность идеям мыслителей-мужчин, тогда как мужской ум сообщает более далекую и вольную ширь мыслям женщин. Но что касается глубины мыслей, в отличие ее от далекого кругозора, то я сомневаюсь, чтобы в этом отношении женщины сколько-нибудь проиграли сравнительно с мужчинами.
Но если умственные особенности женщин с пользою помогают даже теоретическим постройкам, то тем более они оказываются пригодными, когда теория уже сделала свое дело и когда приходится практически проводить добытые ею результаты. Женщины, по указанным выше причинам, вообще менее склонны впадать в обыкновенную ошибку мужчин – привязываться к своим общим правилам даже в таком случае, когда, вследствие исключительных условий, правила эти неприложимы или требуют особенного, специального применения. Теперь рассмотрим другое из признанных преимуществ развитой женщины – большую быстроту соображения. Не составляет ли оно именно того качества, которое по преимуществу требуется для практической деятельности? В сфере действия все постоянно зависит от быстрого решения, тогда как при теоретических приемах ничто не подчиняется этому условию. Теоретик-мыслитель может ждать, может располагать временем для изучения, может собирать добавочные сведения. Он не обязан отстраивать свою философию сразу, если не представляется к тому удобного случая. В философии может оказаться небесполезным даже первый мало-мальски подручный вывод из недостаточных данных, и часто построение предварительных гипотез, согласных со всеми известными фактами, служит необходимым фундаментом для последующих изысканий. Подобная способность чуть ли не составляет главного условия в области философии; как для главных, так и для побочных своих операций философ может отвести какое угодно время. Он не нуждается в умении производить свою работу быстро; ему скорее нужно терпение, чтобы работать медленно и мерно, пока неясный свет не обозначится ярче, пока догадка не созреет до степени теоремы. Напротив, для того, кто имеет дело с мимолетной, скоропреходящей материей – с отдельными фактами, а не разрядами их, – быстрота мысли по важности уступает только силе этой мысли. Но иметь в самом жару действия своих способностей под своею непосредственною командой – то же, что вовсе не иметь их. Такой человек может только критически судить, но не способен действовать. И в этом отношении преимущество положительно находится на стороне женщин и наиболее сходных с ними мужчин. Мужчина другого сорта, при всем преобладании своих умственных сил, подчиняет их своему господству медленно, шаг за шагом: быстрота суждения и скорость разумного исполнения, даже в наиболее известных ему предметах, являются у него как постепенный, заключительный результат настойчивого усилия, обратившегося в привычку.
Нам, быть может, заметят, что чрезмерная нервная восприимчивость женщин не благоприятствует их практической деятельности вне пределов домашнего очага, так как свойство это делает их непостоянными, изменчивыми, слишком горячо подпадающими влиянию данной минуты, неспособными к упрямой настойчивости, к холодному и уверенному употреблению своих умственных средств. Я полагаю, что именно в таких фразах резюмируется значительная масса возражений, выставляемых против способности женщин к высшему разряду серьезных занятий. Но многое из всего сказанного свидетельствует только об избытке нервной энергии, требующей исхода, и потому подобные явления прекратились бы сами собою, если бы энергия эта была направлена к определенной цели. Многое также, сознательно или бессознательно, является результатом жеманной дрессировки, как мы можем видеть из того, что об «истериках» и обмороках уже почти нигде не слышно с тех пор, как на эти припадки миновала мода. Притом же заметим, что очень многие женщины высших классов воспитываются ни дать ни взять как тепличные растения (еще в Англии это делается менее, чем в других странах), защищенные от благотворных изменений воздуха и температуры, вдали от тех занятий и трудов, которые сообщают стимул и циркуляцию кровеносной и мышечной системам, тогда как нервная система женщин, особенно в области сильных ощущений, поддерживается в постоянно напряженном состоянии. При таком воспитании нет ничего удивительного, если те из слабонервных женщин, которые не умирают от чахотки, оказываются раздражительными, склонными к расстройствам от малейших причин, внутренних или внешних, и не имеют достаточной силы, чтобы довести до конца такой труд (будь он физический или умственный), который требует более или менее продолжительных усилий. Но женщины, вынужденные зарабатывать себе средства к жизни, вовсе не выказывают этой болезненной дряблости, разумеется, если только их не мучат нескончаемой усидчивой работой в затхлых, нездоровых комнатах. Женщины, сызмала участвовавшие в бодром физическом воспитании и телесной свободе своих братьев, достаточно поддерживаемые в своей последующей жизни свежим воздухом и моционом, редко страдают такою раздражительностью нервов, которая была бы для них препятствием к деловым заботам. Правда, в обоих полах есть такие лица, у которых сильная нервная раздражительность составляет особенность организации, и притом особенность эта проникнута таким резким характером, что оказывает решительное влияние на все стороны жизненной деятельности. Подобно другим физическим особенностям, эта черта организации передается но наследству и переходит как на дочерей, так и на сыновей; очень вероятно также, что женщины, наследующие этот так называемый нервный темперамент, многочисленнее сравнительно с подобными же мужчинами. Допустим, что это факт, и затем спросим: разве мужчины с нервным темпераментом считаются неспособными для тех обязанностей и занятий, которые обыкновенно поручаются мужчинам? Если нет, почему же от них должны быть устранены женщины того же темперамента? Особенные свойства темперамента, без всякого сомнения, служат препятствием к успешному отправлению некоторых специальностей, хотя в других, наоборот, оказывают еще большее содействие; но если темперамент благоприятствует занятию, иногда даже в тех случаях, когда он является в этом отношении неудобством, то мы видим блистательные примеры успешной деятельности, представляемые мужчинами с наиболее сильно развитой нервной впечатлительностью. При большей способности к возбуждению, такие люди отличаются в практической деятельности от людей с другими условиями физической организации тем, что силы их в моменты сильного возбуждения представляют большее несходство с теми же силами, не вышедшими из своего обыкновенного состояния: тогда человек становится, так сказать, выше самого себя и с легкостью делает то, к чему во всякое другое время он чувствует себя совершенно неспособным. Но это сольное возбуждение, если исключить людей со слабосильной телесной организацией, является не как внезапный, быстро проходящий проблеск, не оставляющий никаких прочных следов и совершенно непригодный для стойкого преследования известной цели. Нервный темперамент именно тем и характеризуется, что может сообщать способность к хроническому возбуждению, которое удерживается рядом продолжительных усилий. Это-то и называется восторженным мужеством. Оно побуждает кровную скаковую лошадь бежать, не переводя духа, до окончательного, смертельного истощения сил; оно внушило изумительную энергию многим слабым женщинам не только на эшафоте, но и чрез длинный предварительный ряд телесных и душевных пыток. Очевидно, что люди с подобным темпераментом особенно пригоднее для того, что может быть названо исполнительной частью в деле руководства человечеством. Из них выходят великие ораторы, пропагандисты, восторженные провозвестники новых эпох.
Темперамент этот может быть назван менее благоприятным для тех качеств, которые требуются от работающего в кабинете государственного деятеля или от судьи. Такое заключение было бы совершенно верно, если бы из сказанного о нервном темпераменте необходимо следовало, что люди, способные к сильному возбуждению, всегда будут приходить в возбужденное состояние; но ведь это чисто вопрос воспитания. Сильное чувство служит орудием и элементом к сильному самообузданию; но оно должно быть воспитано в этом направлении. В этом случае оно образует не только героев импульса, ко также и укротителей самих себя. Опыт и история показывают, что самые страстные характеры относились с наибольшей фанатической суровостью к чувству долга, если их страстная натура была приучена к этому самоподавлению. Судья, произносящий справедливое решение в таком деле, где его чувства сильно заинтересованы одною из сторон, из той же самой силы чувства почерпает твердое сознание долга и правосудия, то сознание, которое помогает ему одержать победу над самим собою. Этот возвышенный энтузиазм, выводя человека из его обыденного характера, подвергает самый этот характер усиленной переработке. Цели и стремления, овладевающие человеком в этом исключительном состоянии, становятся типом, к которому он приравнивает и которым он оценивает свои чувства и поступки всякого другого времени. Его обычные житейские виды управляются и перестраиваются типом восторженного состояния, хотя оно, по физической природе человека, имеет только временной, переходный характер. Опыт народов и отдельных личностей нисколько не показывает нам, чтобы люди с впечатлительным темпераментом были в среднем выводе менее способны к разумно-мыслительной или практической деятельности, чем менее страстные существа. Французы и итальянцы, без всякого сомнения, от природы более склонны к нервной страстности, чем тевтонские племена, и обыденная, заурядная жизнь их, по крайней мере по сравнению с англичанами, представляет несравненно более поводов к сильным душевным волнениям; но разве народы эти менее ознаменовали себя в области науки, в общественной деятельности, в сфере легального права или на военном поприще? Мы имеем основания заключать, что древние греки, подобно своим потомкам и преемникам, были одним из самых страстных народов в среде человечества. Бесполезно спрашивать, в какой отрасли человеческого прогресса они не были мастерами. Римляне, также южная нация, по всей вероятности, были первоначально одарены тем же темпераментом; но суровый характер их национального быта, напоминающего Спарту, сделал их образцом противоположного народного типа: великая сила их естественных чувств выказывается именно в том упорстве, какой первоначальный темперамент нации умел сообщить ее искусственным понятиям. Если указания эти поясняют, что можно сделать со страстным от природы народом, то ирландские кельты служат наиболее красноречивым примером того, чем может сделаться подобный народ, предоставленный самому себе (если только можно назвать предоставленным самому себе такой народ, который в продолжение многих столетий находился под непосредственным влиянием дурного управления и был воспитан католическою иерархию в искреннем почитании католических верований). Итак, ирландский характер должен считаться очень неблагоприятным условием. И однако, когда отдельные личности были обставлены мало-мальски благоприятными шансами, какой народ обнаружил более горячую способность к самым разнообразным отраслям личной деловой годности? Подобно тому, как французов без всякого для них ущерба можно сравнивать с англичанами, ирландцев со швейцарцами, греков или итальянцев с германскими племенами, так же точно и женщины по сравнению с мужчинами будут найдены в среднем выводе способными к тем же занятиям, только при неодинаковой степени умения в том или другом частном деле. Но что женщины были бы одинаково способны ко всему вообще, если бы воспитание их задалось целью не увеличивать, а исправлять недостатки, порождаемые их темпераментом, не вижу ни малейшего повода в том сомневаться.
Предположим, однако, что женские умы и в самом деле изменчивее, подвижнее мужских от природы, менее способны выдерживать одно и то же продолжительное усилие, более склонны разбивать способности между многими частными предметами, чем в целом составе идти по одному пути к высочайшей точке, какая может быть достигнута: все это может быть справедливо в применении к женщинам, какими мы знаем их теперь (хотя не без полновесных и многочисленных исключений), и все это только показывает, что женщины остались позади первоклассных умственных силачей мужчин именно в тех предметах, где наиболее требуется, повидимому, такое поглощение ума одним родом идей и занятий. При всем том здесь различие заключается только в роде умственной энергии, а не в самой этой энергии и не в практической ее важности, и нужно еще доказать, действительно ли эта исключительная работа одной мозговой области, поглощение мыслящей способности одним предметом, сосредоточение ее на одном деле составляют нормальное и здоровое положение умственных сил даже при теоретических задачах. На мой взгляд, то, что выигрывается таким сосредоточением в частном случае, теряется в пригодности ума для других целей жизни. Я положительно думаю, что даже в области отвлеченной мысли ум несравненно больше сделает, часто возвращаясь к трудной задаче, чем не отрываясь от нее ни на минуту. Но всяком случае для практических целей, от высшей до низшей их области, всего полезнее способность быстро переходить от одного изучаемого предмета к другому, не выпуская ни одного из них из виду, а этой способностью женщины обладают по преимуществу в силу той самой изменчивости, которою их попрекают. Быть может, способность эту они получают от природы, но развивают в себе дрессировкой и воспитанием. Ведь почти все занятия женщин слагаются из многого множества мелких забот, на каждой из которых ум не может остановиться даже на одну минуту, но должен переходить к другим мелким заботишкам; если же что-нибудь требует более обстоятельного раздумья, то для того нужно красть время у своих досужих минут. В самом деле, было замечено часто, что женщины обладают способностью раздумывать при таких обстоятельствах и в такое время, когда мужчина вообще отказался бы от всякой к тому попытки. Хотя женский ум отдан только мелочным заботам, тем не менее он не может оставаться в праздном бездействии, как это часто бывает с головой мужчины, когда он свалит с себя то, что привык считать деловою обузою своей жизни. Женщина же хлопочет о чем ни попало, и хлопоты эти могут продолжаться до совершенного упадка их сил.
Но нам говорят еще, якобы анатомия свидетельствует о неизбежном умственном превосходстве мужчин над женщинами: мужчина, мол наделен большим количеством головного мозга. Я отвечаю, что, во-первых, самый факт этот еще, подлежит сомнению. Никто не потрудился доказать, чтобы у женщины мозгов было меньше, чем у мужчины. Заключение же это сделано только из того, что телесные формы женщины, по сравнению с мужчиною, представляют вообще меньший масштаб; но ведь такой критический метод может привести к весьма странным выводам. Рослый, плечистый детина должен на этом основании неизмеримо превосходить по уму приземистого человечка, а слон или кит непременно должны быть не в пример умнее нашей человеческой породы. Величина мозга, по сказанию самих анатомистов, изменяется несравненно менее, чем размеры туловища или даже головы, и первую величину нельзя выводить на основании вторых данных. Некоторые женщины, как это положительно исследовано, по количеству мозга ни в чем не уступают любому мужчине. Мне известны, например, показания одного ученого, который, перевесив на своем веку много человеческих мозгов, нашел, что самый тяжелый принадлежал одной женщине, не включая мозга Кювье, до сих пор считавшегося самым тяжелым. Затем я должен заметить, что точное отношение между мозговою массой и интеллектуальной силой еще не обследовано с несомненностью и составляет пока весьма спорный вопрос. Что близкое соотношение здесь действительно существует, в этом мы не можем сомневаться. Головной мозг служит материальным органом мысли и чувства. Не касаясь великого спорного вопроса относительно соответствия различных частей мозга различным умственным способностям, замечу только, что было бы аномалией и исключением во всем, что вам известно о главнейших законах жизни и организации, если бы больший запас силы не обусловливался большим масштабом орудия; но исключение и аномалии не исчезли бы и в том случае, если бы орган оказывал влияние одною только своей величиной. В более деликатных операциях природы, где самый нежный механизм управляет явлениями живого мира, в котором феноменты нервной системы достигают наибольшей тонкости, различия действия также зависят от количества физических средств, как и от их качества. Если же о качестве инструмента надо судить по отчетливости и тонкости производимой им работы, то следует заключить, что головной мозг и нервная система у женщин, в среднем выводе, представляют более нежное устройство, чем у мужчин. Но оставляя в стороне отвлеченные различия в качестве – что весьма трудно проверить опытом, – мы знаем, что годность органа зависит не только от его величины, но и от деятельности, о которой мы можем судить приблизительно по той энергии, с какою кровь обращается в органе, так как стимул и обновляющая сила приносятся кровообращением. Итак не было бы ничего удивительного, если бы на стороне мужчин преимущество заключалось вообще в величине мозга, а на стороне женщин – в большей энергии головного кровообращении.
Такая гипотеза как нельзя лучше гармонирует с действительно замечаемыми различиями в умственных отправлениях обоих полов. Указанное различие в организации должно, по аналогии, заставить вас ожидать таких результатов, которые бы совпадали со многими из наиболее известных нам явлений в действительности, во-первых, умственные отправления мужчин должны бы были происходить медленнее; мужчины должны бы были уступать женщинам в быстроте мышления и в живости чувства: большие тела позднее приходят в полное действие. С другой стороны, раз ухватившись за дело, мужской мозг вынес бы большую массу труда, тверже держался бы первого избранного пути, с меньшей легкостью перескакивал бы от одного способа действия к другому, но, овладев каким-нибудь одним предметом, развивал бы его далее без потери стойкости, без чувства утомления. А разве мы на самом деле не видим, что мужчины берут верх над женщинами именно в тех специальностях, которые требуют хлопотливого изыскания, продолжительной обработки какой-нибудь одной мысли, тогда как женщинам сподручнее делать то, что должно кипеть и спориться в руках работающего? Женский ум скорее чувствует усталость, скорее истощается, но при одинаковой степени истощения он также скорее запасается новыми силами. Повторяю, что все это – только одна гипотеза, имеющая в виду возбудить изыскания по этому предмету. Еще прежде я решительно протестовал против всякого мнения о том, будто нам известно какое-нибудь различие в силе или направлении умственных способностей обоих полов в общем выводе, уже не говоря о самом характере различия. Это положительно не могло быть нам известно, так как до сих пор психологические законы образования характеров даже в общем духе изучались крайне недостаточно и никогда не применялись научным путем к тому или другому данному случаю. Мало того, самые очевидные внешние причины, производящие различия в характерах, обыкновенно упускаются из виду наблюдателем и с каким-то тупым презрением бракуются книжниками естественной истории и умственной философии: даже и отыскивая источник всего того, что главнейшим образом разъединяет человеческие существа одно от другого в области духа или фактов, эти господа, как водится, всей стаей накидываются на тех, кто предпочитает объяснять различия эти несходными отношениями людей к обществу и жизни.
Все понятия о женской натуре носят характер эмпирических обобщений, построенных без всякой философии или анализа, и это порождает в высшей степени забавную нескладицу народных представлений о женской природе в различных странах, смотря по тому специальному развитию или забитости, которыми наделяют женщин известной страны, благодаря местным условиям и общим мнениям. Азиат считает женщин от природы очень похотливыми; полюбуйтесь, как потешаются над ними в этом отношении литературные памятники индусов. Англичанин обыкновенно думает, что женщины по своей природе холодны. Все ходячие изречения о женском непостоянстве, по большей части, принадлежат французам, в том числе и знаменитое двустишие Франциска Первого ; в Англии, наоборот, приурочилось общее замечание, что женщины несравненно постояннее мужчин; в Англии непостоянство считалось для женщины бесчестным в течение более продолжительного времени, чем во Франции, и притом англичанки, по самому своему характеру, более покоряются общественному мнению. Заметим мимоходом, что англичане вообще обставлены особенно неблагоприятными условиями, принимаясь судить о том, что естественно или неестественно не только в женщинах, но и в самих мужчинах или в людях вообще, по крайней мере если суждение это опирается только на явления местного английского быта. Нигде человеческая природа не сохранила так мало своих оригинальных особенностей. Англичане более всякого другого из современных народов удалились от природного состояния – в хорошем и дурном значении этой мысли. Но сравнению с другими нациями они – более продукт цивилизация и дисциплины. В Англии общественная дисциплина с наибольшим успехом умела не то что победить, а скорее запретить, изгнать все, что приходило с нею в столкновение. Англичане более, чем всякий другой народ, не только действуют, но и чувствуют по правилам. В других странах заученное мнение или требование общества может обладать значительною силой, но личная натура всегда пробивается из-под нее довольно очевидно и часто оказывает ей сопротивление: правило может быть сильнее натуры, но самая натура все-таки тут как тут. В Англии правило, в значительной степени, вытеснило собою природу: большая часть жизни проходит там не в согласии с наклонностью, под контролем правила, но в отрицании всякой другой наклонности, кроме подчинения правилу. Это имеет, конечно, свою хорошую сторону, хотя не обходится без чрезвычайно дурной, но в результате является то, что англичанин утрачивает способность судить, на основании своего собственного опыта, об оригинальных побуждениях человеческой природы. Другие наблюдатели этого предмета впадают в ошибки иного рода. По отношению к человеческой природе англичанин многого не знает, француз является с предубеждениями. Ошибки англичанина имеют отрицательный характер, у француза они – положительные ошибки: англичанину кажется, что такие-то и такие предметы не существуют, потому что он никогда не видит их сам; француз полагает, что они всегда в неизбежно должны существовать, потому что он видит их перед глазами. Англичанин не знает природы, потому что нигде не имеет случая изучать ее; французу известно обыкновенно многое в этом отношении, но он часто заблуждается, потому что наблюдает природу только в искаженном и натянутом виде. Искусственное состояние, навязываемое обществом, скрывает естественные стремления наблюдаемого предмета двумя способами – истребляя природу или перерабатываем ее. В первом случае для изучения остается только жалкий клочок истерзанной природы, во втором – остается много, но это многое сложилось не в том направлении, которое способствует самобытному росту силы.
Я уже сказал, что в настоящее время пока нельзя знать, какие из замечаемых умственных различий между мужчинами и женщинами естественны, какие искусственны, существуют ли вообще какие бы то ни было естественные различия и в каком виде представился бы природный характер, если удалить все искусственные причины несходства. Не стану пробовать делать то, что сам же я назвал невозможным; но сомнение не отстраняет гипотезы, и там, где достоверность недостижима, можно все-таки дойти до известной степени вероятности. Первоначальное происхождение замечаемых в действительности различий наиболее доступно общим выводам; я постараюсь подойти к нему единственным путем, которым цель эта может быть достигнута, – чрез открытие умственных последствий, порождаемых внешними влияниями. Мы не можем отделять человека от обстоятельств его положения, чтобы на практике исследовать, чем он мог бы быть по своей природе, но мы можем рассматривать, каков он в действительности, каковы были его обстоятельств и могли ли они привести его к той или другой цели.
Итак, возьмем единственный сколько-нибудь заметный случай, в котором проявляется видимое преимущество мужчин над женщинами, разумеется, если исключить чисто физический перевес телесной силы. Никакое первоклассное произведение в области философии, науки или искусства не было результатом женского труда. Можно ли объяснить эту странность, не прибегая к предположению, что женщины от природы неспособны к этого рода деятельности?
Во-первых, мы имеем полное право спросить, дает ли опыт какие-нибудь достаточные основания для общего вывода. За весьма редкими исключениями, едва ли можно насчитать и три поколения, в течение которых женщины стали пробовать свои силы в философии, науке или искусстве; только в настоящем поколении попытки эти сделались несколько значительными, да и то они везде еще считаются за большую редкость, кроме разве Англии и Франции. Тут еще представляется вопрос, могли ли женщины, способные к такому труду по своим вкусам и личному положению, приобрести силы для высшего научного совершенства или для творческого искусства в течение этого непродолжительного времени. За исключением самых высших сфер мысли, женщины имели полнейший успех во всех предметах, для упражнения в которых у них было время, особенно же в литературе, как прозаической, так и поэтической, так как ею они стали заниматься с наиболее давней эпохи. В этом отношении они стяжали такие лавры, каких только можно было ожидать по времени и по числу конкурентов. Если мы обратимся к древним временам, когда немногие женщины выступали на этом поприще, то и там найдем хотя и редкие, но замечательные примеры успеха. Греки постоянно считали Сафо между поэтами первой величины, и мы можем полагать, что Миртиса, наставница Пиндара, и Коринна, получившая от него пять раз поэтический лавр, должны были, по крайней мере, обладать немалым достоинством, чтобы быть поставленными рядом с этим великим именем. Аспазия не оставила философских сочинений, но все признают тот факт, что Сократ обращался к ней за наставлением, да и сам философ заявлял, что оно было для него полезно.
Если мы будем сравнивать труды новейших женщин с произведениями их современников-мужчин в области литературы или искусства, то увидим, что труд женщин представляет главнейшим образом одну – правда, существенно слабую, сторону – недостаток оригинальности. Мы не говорим – отсутствие ее, потому что всякое умственное произведение с сколько-нибудь самостоятельным характером всегда имеет свою собственную оригинальность, как работа самого ума, а не как копия с чего-нибудь чужого. Сочинения женщин изобилуют оригинальными мыслями, то есть позаимствованными, возникшими из наблюдений самого мыслителя или из его умственных процессов. Но женщины до сих пор не создали ни одной из тех великих, блестящих новых идей, которые образуют эру в истории мысли, не вызвали в искусстве ни одного фундаментально нового понятия, которое открывает прежде неведомую ширь эффектов и закладывает основание новой школы. Все произведения женщин главнейшим образом опираются на уже имеющийся под руками капитал мысли и боятся уклониться далеко от существующих типов. Вот все, в чем женщины слабее мужчин по своим умственным произведениям; но по части исполнения обстоятельного приложения мысли и стилистической обработки они ни в чем не уступают другому полу. Наши (английские) лучшие беллетристы – с точки зрения литературной композиции и развития подробностей – были преимущественно женщины. Во всей современной литературе нельзя найти более красноречивого воплощения мысли, чем слог г-жи Сталь, а по части безукоризненно изящной отделки ничто не может сравниться с прозою г-жи Санд, которой слог действует на нервную систему, как симфония Гайдна или Моцарта. Высшей умственной оригинальности – вот чего, как я сказал, недостает произведениям женского интеллекта. Посмотрим, нельзя ли найти этому недостатку какого-нибудь удовлетворительного объяснения. Вспомним, что от Сотворения мира и от первого начала цивилизации женщины были оставлены в положительном пренебрежении относительно самобытной обработки мыслей, и это продолжалось в течение всего времени, когда великие и плодотворные новые идеи могли быть открываемы одною силою гения, без всякой опоры предварительной науки, без собирания сведений. От дней Гипатии до Реформации знаменитая Элоиза была чуть не единственною женщиной, которой было возможно подобное развитие, и мы еще не знаем, какой великой умственной силы лишилось человечество, благодаря несчастьям ее жизни. С тех пор женщины, в их массе, никогда не хлопотали о серьезной обработке мысли, так как оригинальность сделалась возможною при более легких условиях. Почти все идеи, дающиеся только одной силе оригинального ума, были давным-давно достигнуты, и теперь оригинальность, в серьезном смысле этого слова, едва ли возможна для какого бы то ни было ума, не выработанного строгой дисциплиной и не вооруженного всеми результатами предшествующего знания. Если не ошибаюсь, г. Морису принадлежит то замечание о настоящем веке, что наиболее оригинальные мыслители – те, которые всех лучше ознакомились с мыслительной деятельностью своих предшественников, и так всегда будет продолжаться и после нас. В наше время каждый новый камень должен быть положен сверху многих других, из которых воздвигается здание, и кто желает иметь долю в работе своего времени, тот должен взобраться наверх чрез всю возведенную постройку и запастись достаточным материалом. А много ли мы знаем женщин, которые могли бы пройти чрез весь этот процесс? Г-жа Соммервиль, быть может, единственная женщина, знающая из математики столько, сколько в наше время нужно для мало-мальски значительного математического открытия; но можем ли мы укорять всех женщин бабьей неумелостью, если они в свое время не принадлежали к тем двум или трем гениям, которых имена неразлучны с каким-нибудь поразительным прогрессом науки? С тех пор как политическая экономия была возведена в степень науки, две женщины ознакомились с нею настолько, что могли с пользою писать об этом предмете; но из бесчисленного множества мужчин, писавших о том же в течение одинакового времени, много ли наберется таких, о которых со строгой справедливостью можно сказать больше? Если ни одна женщина до сих пор не была великим историком, то какая же женщина обладала необходимою для того эрудицией? Если между женщинами не было великого миолога, то какую женщину учили санскриту, славянскому языку, готскому по Ульфиле и персидскому по Зендавесте? Мы знаем, даже в сфере практических предметов, что значит оригинальность неученых гениев. Это значит – в другой раз выдумывать в самых начальных формах то, что давным-давно было уже изобретено и улучшено целым рядом последовательных деятелей. Если бы женщины до сих пор имели ту подготовку, которая позволяет мужчинам достигать высшей оригинальности, то теперь можно было бы уже судить путем опыта о женской способности к оригинальному развитию.
Часто однако ж случается, что тот или другой человек, не слишком тщательно и обширно изучавший мысли других об известном предмете, вследствие природной проницательности, приходит сам к счастливым заключениям, которые может только передать бездоказательно. Такие верно угаданные мысли, в их созревшем состоянии, могут быть важным подспорьем к знанию; но даже и в этом случае судить о них невозможно до тех пор, пока другой, вооруженный добытыми прежде сведениями, не возьмет эти мысли в свое распоряжение, не проверит их, не сообщит им научной или практической формы, чтобы таким образом указать им их настоящее место в ряду уже существующих истин философии или науки. Можно не сомневаться, что подобные счастливые мысли навертываются женщинам. Нет, они целыми сотнями осаждают женский интеллект. Но дело-то в том, что они бесплодно пропадают в большинстве случаев за неимением мужа или друга с запасом других сведений, которые бы помогли женскому интеллекту верно оценить угаданные мысли и предложить их людскому свету. Но даже когда они оповещены, все-таки обыкновенно идеи эти, по внешности, принадлежат ему, а не настоящему автору. Сколько между самыми оригинальными мыслями писателей-мужчин можно найти таких, которые, по праву преемства, принадлежат женщинам и были только ими проверены и подвергнуты обработке. Очень большой процент, если только я могу судить по своему собственному опыту.
Переходя от чисто теоретических соображений к литературе, в тесном смысле, к изящным искусствам, мы встречаемся с очевидной причиной, почему женская литература, по общему тону и в главных чертах, является подражанием мужской деятельности. Почему римская литература, в чем единогласно уверяют критики, не была оригинальна, но известна, как подражание греческой? Да просто потому, что греки работали ранее. Если бы женщины жили врозь от мужчин, в совершенно отдельной стране, тогда они создали бы свою самостоятельную литературу, а теперь они об этом и не заботились, потому что застали уже довольно развитую, готовую литературу. Если бы древняя образованность продолжалась без перерыва или если бы возрождение наук случилось до постройки готических храмов, то они никогда и не были бы построены. Мы видим, что во Франции и Италии подражание древней классической литературе приостановило самобытное развитие даже после того, как оно уже началось.
Все пишущие женщины – ученицы великих писателей-мужчин. Ранние попытки художника, будь он сам Рафаэль, по стилю совершенно неразлучны от картин его наставника. Даже в первых произведениях Моцарта напрасно бы мы стали искать его могучей самобытности. Что годы для даровитого человека, то поколения для массы. Если женская литература, по сравнению с мужской, предназначена иметь совершенно иной коллективный характер, обусловливаемый различием естественных стремлений, то прошло еще очень мало времени для того, чтобы она успела эмансипироваться от влияния принятых образцов и руководиться своими собственными мотивами. Но я полагаю, что ничто не доказывает, чтобы женщины были движимы какими-нибудь общими естественными побуждениями, отличающими женский гений от мужского. Каждый автор между ними имеет свои индивидуальные стремления, все еще подавляемые теперь влиянием примера и предшествующего направления. Если же это действительно так, то пройдут еще многие поколения прежде, чем их индивидуальная самобытность будет достаточно развита для того, чтобы противиться указанному влиянию.
В так называемых изящных искусствах (в их собственном, тесном смысле) женская неоригинальность и неумелость, по-видимому, наиболее бросаются в глаза. Общественное мнение не только не запрещает женщинам этих занятий, но скорее поощряет их, и воспитание в богатых классах мало того что не пренебрегает этой областью, но даже с особенной любовью поглощается ею; а между тем по этой части женщины еще далее отстают от блестящего мужского прогресса, чем во многих других отношениях. Однако эта отсталость весьма легко объясняется простым фактом, особенно справедливым в применении к изящным искусствам вообще, – именно неизмеримым превосходством настоящих знатоков дела над любителями. В образованных классах женщин почти всегда обучают той или другой области изящных искусств, но вовсе не для того, чтобы они могли добывать средства к существованию этой профессией или благодаря ей достигать общественной известности. Женщины-артистки – все любительницы. Самые исключения в этом случае только подтверждают истину общего замечания. Женщин учат музыке, но только для ее исполнения, а не для музыкальной композиции. Сообразно с этим, если мужчины в музыке и берут верх над женщинами, то именно только как композиторы. Только одному сценическому искусству женщины – до некоторой степени – посвящают себя как избранной профессии, как специальному занятию всей жизни. И в этом отношения они, как признано всеми, стоят совершенно наравне с мужчинами, если только не выше их. Чтобы не нарушить справедливости, нужно сравнивать произведения женщин в какой бы то ни было отрасли искусства с успехами тех мужчин, которые не делают из этого занятия свою настоящую профессию – например, по части музыкальной композиции женщины ознаменовали себя такими же успехами, как и дилетанты-мужчины. В наше время очень немногие женщины избирают своей специальностью живопись, но эти немногие начинают обнаруживать такой талант, какого мы только могли от них ожидать. В течение последних веков даже мужчины-художники не стяжали особенно блестящей славы (не во гнев будь сказано мистеру Рёскину), и мы дождемся этого от них очень не скоро. Если прежние художники стоят неизмеримо выше новейших, то причина этого явления заключается в том, что прежде искусству посвящали себя люди высшего умственного разбора. Итальянские художники четырнадцатого и пятнадцатого веков были самые просвещенные люди своего времени. Величайшие из них, подобно даровитым деятелям Греции, достигли энциклопедического умственного и научного развития. Но в их время изящные искусства, по понятиям и взглядам общества, причислялись к самым возвышенным предметам, в которых человек может совершенствоваться. Они делали людей друзьями монархов, приравнивали художников к самой блестящей знати – словом, доставляли то, что теперь достается только политическими или военными подвигами. В наше время люди подобных достоинств находят более важные специальности, чем живопись, для приобретения славы и положения в современном свете, и только по временам искусству отдается какой-нибудь Рейнольдс или Тёрнер (об относительном положении которых между великими талантами я вовсе решать не намерен). Совсем иной характер представляет музыка. Она не требует такого же развития умственной силы, но, по-видимому, более зависит от природного дарования, и, следовательно, нас может удивлять то обстоятельство, что между великими композиторами не было ни одной женщины. Но для великих произведений музыкального творчества это природное призвание также нуждается в научной обработке и в специальном занятии искусством. Единственные страны, бывшие отечеством первоклассных композиторов даже мужского пола, – это Германия и Италия, то есть те именно страны, где женщины как в общем, так и в специальном образовании остаются гораздо далее позади, чем во Франции и Англии, потому что, говоря без всякого преувеличения, воспитываются чрезвычайно скудно и не удостаиваются развития никакой из высших способностей ума. В тех странах мужчины, ознакомившиеся с законами музыкальной композиции, насчитываются сотнями или, еще вероятнее, тысячами, тогда как женщины едва только десятками, и здесь также мы не можем с достаточным основанием насчитывать и одной вполне талантливой женщины на пятьдесят таких мужчин, тогда как три последние столетия не произвели ни в Германии, ни в Италии даже пятидесяти гениальных композиторов.
Кроме сказанного выше, есть еще и другие причины для объяснения, почему женщины остаются позади мужчин даже в тех занятиях, которые свободно предоставлены обоим полам. Во-первых, очень немногие женщины располагают нужным для того временем. Такое замечание на первый взгляд может показаться парадоксом, а между тем это несомненный социальный факт. Мысли и время женщин прежде всего поглощаются самыми настоятельными требованиями практической жизни. Уход за семьей и домашние хозяйственные работы занимают по крайней мере одну женщину в каждом семействе, обыкновенно созревшую в летах и обладающую опытом, если только семья не настолько богата, чтобы возложить заботы эти на наемных лиц и подвергнуться всем материальным неудобствам такой системы хозяйничанья. Ведение домашнего хозяйства, как бы оно ни было нетрудно в других отношениях, в высшей степени обременительно для мыслей: оно требует постоянного надзора, недремлющего глаза, от которого не ускользает ни одна мелкая подробность; оно представляет в каждый час дня предвиденные и непредвиденные вопросы, от которых ответственное лицо решительно не может увернуться. Если заботы эти в некоторой мере и облегчаются для женщины благодаря ее положению и внешним обстоятельствам, то тем не менее она должна, как представительница всего семейства, вести все его сношения с другими, с тем, что называется обществом, и чем легче становятся для нее прежние обязанности, тем более на нее обрушиваются требования второго рода – разные званые обеды, концерты, вечера, утренние визиты, рассылка записочек и вся неразлучная с ними дребедень. Все это составляет довольно нелегкую добавочную обязанность, налагаемую на женщин обществом, – обязанность быть очаровательными. Даровитая женщина высшего круга находит уже очень много дела, упражняясь в грациозных манерах и в умении вести разговор. Взглянем только на внешнюю сторону этого предмета: если женщина придает мало-мальски какое-нибудь значение туалету (дело идет здесь не о том, чтобы одеваться богато, но одеваться со вкусом, что предполагает разницу между естественным и искусственным convenance), то одно постоянное изощрение мыслей на своем костюме, быть может, также на костюме дочерей могло бы уже привести к каким-нибудь почтенным результатам в искусстве, науке или литературе, тогда как теперь заботы эти поглощают время и умственные силы, которых хватило бы для обеих этих целей .
Если бы все эти мелочные (а для них очень важные) приключения и заботы оставляли женщинам более досуга или большую энергию и свободу ума для занятия искусством или отвлеченным знанием, то нет сомнения, что они обнаружили бы несравненно больший запас оригинальной, деятельной способности сравнительно с огромным большинством мужнин. Но это еще но все. Независимо от правильных житейских забот, падающих на женщину, она постоянно должна жертвовать своим временем и способностями к услугам каждого.
Если мужчина не освобождается от этих требований какою-нибудь правильною профессией, то все-таки он никого не оскорбляет, отдавая свое время тому или другому занятию, и может совершенно достаточно отговориться этим предлогом при каждом случайном посягательстве на его досужее время; но разве занятия женщины, особенно любимые и избранные ею, могут освободить ее от того, что считается требованием общества? Тут извинение едва доставляется самыми насущными и наиболее признанными ее обязанностями. Только болезнь кого-нибудь из семейства или что другое, совершенно выходящее из ряда обыденности, дают ей право предпочесть свое собственное дело развлечению других. Она постоянно должна быть готова к услугам того или другого, обыкновенно к услугам каждого.
Если у нее имеется свое дело или умственный труд, то она должна выхватывать для того свое время случайными, короткими урывками. Одна известная женщина в своем сочинении, которое, как я надеюсь, будет когда-нибудь издано, совершенно справедливо замечает, что особы ее пола все делают в такие урывочные часы. Удивительно ли после этого, если женщина не достигает высшего развития в таких предметах, которые требуют последовательного внимания и сосредоточения на них главнейшего интереса в жизни? Такова философия и таково представляется в особенности искусство, где кроме полного сосредоточения мыслей и чувств нужно еще постоянное упражнение руки для достижения высшего развития.
Ко всему сказанному следует присоединить еще одно соображение. В различных искусствах и умственных занятиях есть известная степень прогресса, дающая возможность существовать набранной специальностью, и есть высшая степень, от которой зависят первоклассные произведения, доставляющие бессмертие имени.
Для достижения первой степени имеются соответствующие приемы для всех, кто желает посвятить себя этому занятию специально. Вторая степень едва ли достижима, если человек не одушевлен или не был одушевлен в какой-нибудь период своей жизни страстным желанием известности: ничто другое не служит таким сильным побуждением к долгой, терпеливой работе, положительно необходимой даже для самых блестящих природных дарований, чтобы достигнуть высшего совершенства на том поприще, которое ознаменовано деятельностью стольких великих творческих гениев. Но женщины (будем ли мы приписывать такое явление природной или искусственной причине) редко проникаются этой неотступной жаждой славы. Их честолюбие обыкновенно довольствуется скромными, тесными границами: они стараются приобрести влияние только на тех, кто непосредственно их окружает; все их желание заключается в том, чтобы стяжать сочувствие, любовь или аплодисменты тех, кого они видят перед своими глазами. Далее этой цели их преуспеяние в науках, искусствах и общем образовании обыкновенно не идет. Эта черта характера не может быть выпущена из виду, когда мы принимаемся судить о женщинах, каковы они в настоящее время. Я нисколько не думаю, чтобы черта эта была присуща самой природе женщин. Это только весьма естественный результат окружающих их обстоятельств. Славолюбие мужчин подогревается воспитанием и общественным мнением; «презирать житейские радости и избирать жребий труда» – это считается свойством «высоких умов» и поощряется свободным доступом ко всем предметам честолюбия, не исключая и женской благосклонности. Для женщин все эти предметы закрыты, и самое желание славы считается дерзким, несогласным с женственной натурой. Да и кроме того, как женщине не гоняться исключительно за лестным мнением только тех людей, в кругу которых проходит ее обыденная жизнь, если общество связало ее обязанностями только относительно их и в них одних предписывает искать всех своих радостей? Естественное желание добиться уважения от подобных себе так же сильно в мужчине, как и в женщине; но общество распорядилось таким образом, что во всех обыкновенных случаях общественное уважение приобретается женщиной только через уважение мужа или ее родственников, тогда как уважение собственно к ее лицу скорее подрывается ее личными стремлениями выйти из ряда вон и стать в какое-нибудь независимое от мужчин положение. Кто мало-мальски способен судить о влиянии домашнего и общественного быта, вместе со всеми житейскими привычками, на человеческий ум, тот легко увидит в этом влиянии полнейшее объяснение всех видимых различий между женщинами и мужчинами, включая сюда и кажущееся умственное превосходство одного пола над другим.
Что касается нравственных различий, рассматриваемых отдельно от умственных, то здесь несходство выставляется обыкновенно в пользу женщин. По общему мнению, они считаются лучше мужчин, хотя это – только бессодержательный комплимент, могущий вызвать горькую улыбку всякой умной женщины, так как ни в каком другом положении жизни не признано совершенно разумным и естественным правилом, что лучшие должны повиноваться худшим. Этот образчик нелепого пустозвонства слов показывает только, что сами мужчины признают деморализующее влияние власти. Вот единственная истина, которая подтверждается или объясняется указываемым фактом, если только это в самом деле факт. Рабство, если только оно положительно не оскотинивает людей, несравненно более развращает рабовладельцев, чем самих рабов; для нравственной природы человека гораздо лучше находиться в границах, даже называемых областью произвола, чем необузданно тешиться властью. Говорят, будто женщины реже подпадают уголовному правосудию и выставляют гораздо меньший контингент совершающих преступления, чем мужчины; я не сомневаюсь, что то же самое с одинаковой справедливостью может быть сказано и о чернокожих невольниках. Людской свет, включая сюда и деятелей науки, обыкновенно с самой невежественной слепотой относится ко всем влияниям социальных условий, но нигде, сколько мне известно, эта слепота не бывает так безобразна, как в глупом унижении умственных дарований женщин и в не менее глупом восхвалении их нравственных достоинств.
Любезная поговорка насчет лучшей моральной порядочности женщин совершенно разноголосит с мнением об их большой склонности к нравственным промахам. Нам говорят, будто женщины неспособны быть беспристрастными: их суждение в важных делах будто бы подсказывается их личными симпатиями и антипатиями. Если бы это было и справедливо, то все-таки остается еще доказать, что женщины чаще вводятся в искушение своими личными чувствами, чем мужчины – их личными интересами. Вся разница здесь заключается, по-видимому, в том, что мужчины уклоняются от долга и общественного интереса из любви к самим себе, тогда как женщины (которым не позволено иметь своих собственных частных интересов) делают это ради кого-нибудь другого. Надобно также принять во внимание, что все воспитание, получаемое женщинами от общества, старается внушить им то убеждение, что поставленные к ним близко лица – единственные люди, с которыми они связаны долгом, единственные существа, которых интересы они обязаны оберегать; что же касается самых элементарных идей, необходимых в каждом разумном существе для преследования более крупных интересов или более возвышенных нравственных целей, то по этой части воспитание оставляет женщин в полнейшем неведении. Итак, делаемый женщинам упрек сводится к тому, что они слишком ревностно исполняют единственный заученный ими долг и почти единственную обязанность, отправлять которую им не запрещается.
Привилегированные лица так редко соглашаются делать уступки непривилегированным, если не вынуждены к тому силой последних, что все аргументы против преобладания одного пола над другим, по всей вероятности, останутся для большинства людей гласом вопиющего в пустыне, пока мужчины будут уверять самих себя, что женщины не ропщут на их господство. Факт этот, без сомнения, позволяет мужчинам долее удерживать за собою несправедливую привилегию, но нисколько не делает ее законнее. То же самое может быть сказано и о женщинах восточных гаремов, ведь они нисколько не жалуются на то, что им не предоставлено свободы европейских женщин, напротив, считают последних в высшей степени наглыми и непохожими на женщин. Но ведь и сами мужчины очень редко жалуются на общий социальный порядок, и жалобы эти раздавались бы еще несравненно реже, если бы люди ничего не слыхали об ином порядке, существующем в других местах. Женщины не жалуются на общий жалкий жребий или скорее жалуются, да только неумеючи, потому что плаксивыми элегиями на эту тему переполнены все литературные произведения женщин, и это было бы еще в большем ходу, если бы жалостливые причитания не подозревались в каких-нибудь практических поползновениях. Женские слезы в этом отношении очень сходны с нытьем мужчин на общую неудовлетворительность человеческого существовании, то есть не заключают в себе порицания и не хлопочут об изменении к лучшему. Но хотя женщины вообще не жалуются на господство мужей, однако каждая из них ругает своего собственного супруга или мужей своих приятельниц.
Так бывает во всех видах рабства, но крайней мере, при начале либерального движения. Крепостные холопы сначала жаловались не на власть своих помещиков, а только на их деспотические притеснения. Городские общины стали в самом начале требовать немногих муниципальных преимуществ, затем уже протестовали против сбора налогов без их согласия, но в то время они сочли бы величайшей дерзостью требовать какого бы то ни было участия в верховных правах короля. В наше время только для женщин протест против установленных правил считается таким же преступным делом, каким прежде считался мятеж подданного против короля. Женщина, принимающая участие в движение, не одобряемом ее супругом, делается мученицей прежде, чем ей удастся быть проповедницей нового порядка, потому что муж может легальным путем предупредить ее апостольскую миссию. Женщины никогда ничего не предпримут для своей эмансипации, пока значительная масса мужчин не изъявит готовности присоединиться к ним в этом предприятии.
ГЛАВА IV
Кроме уже рассмотренных сторон нашего предмета остается еще один не менее важный вопрос, и на него-то с особенной настойчивостью будут налегать те из наших оппонентов, которых убеждение могло поколебаться относительно главного пункта. Какого добра мы можем ожидать от предлагаемых изменений в наших обычаях и учреждениях? Сделается ли человечество лучше, когда женщины будут свободны? Если нет, зачем мутить их головы и затевать социальный переворот во имя какого-то отвлеченного права? Едва ли, впрочем, подобные вопросы могут возникнуть по поводу тех перемен, какие предлагается произвести в брачном положении женщин. Страдания, безнравственная разнузданность и всякого рода плачевные несообразности, проистекающие в бесчисленном множестве случаев из личного подчинения женщин известного разбора мужчинам, – все это слишком чудовищно, чтобы могло быть пропущено сквозь пальцы. Неразмышляющие или недобросовестные люди, перечисляя только те из этих случаев, которые доходят до крайностей или делаются добычею гласности, могут, пожалуй, сказать, что это – явления исключительные; но никто не может оставаться слепым ввиду их действительного существования или, как во многих случаях, ввиду их энергического характера. И при этом становится совершенно очевидным, что нет возможности достаточно обуздать злоупотребление властью, пока не уничтожена самая власть, ведь власть эта дана или предлагается не только одним добрым или благопристойным и почтенным людям, но всем мужчинам без исключения, до самых грубых, до наиболее преступных. Преграды может ставить только общественное мнение, а ведь подобные господа вообще признают над собой только мнение людей такого же закала. Если бы подобные люди не мучили всячески человеческое существо, обреченное законом сносить от них всякие мерзости, то общество достигло бы уже состояния рабского благополучия. Тогда не нужно было бы уже совершенно никаких законов, стесняющих порочные наклонности людей. Астрея не только должна была бы превратиться в землю, но и сердце самого злого человека соделалось бы ее храмом. Закон о брачном рабстве есть чудовищное противоречие всем принципам новейшего общества и всему жизненному опыту, путем которого принципы эти вырабатывались так медленно и с таким трудом. Теперь, когда рабство чернокожих уже уничтожено, это единственный пример того, как одно человеческое существо, находясь в полнейшем обладании всеми своими природными способностями, отдается на гнев или милость другого такого же человека, само собою разумеется в той надежде, что этот другой будет потреблять свою власть только ко благу подчиненного существа. Брак – единственный вид рабства, известный современному закону; в легальном смысле теперь уже нет порабощенных, кроме хозяйки в каждом доме.
Следовательно, уж никак не по отношению к этой стороне предмета может быть предложен вопрос: чего ради, cui bono? Пусть утверждают, что зло все-таки перевесит добро, – самого добра здесь отвергать невозможно. Но не в таком свете представляется более обширный вопрос о снятии с женщин всяких стесняющих запретов, куда относится признание их равенства с мужчинами во всем, что принадлежит к праву гражданства, открытие для них всех честных занятий и воспитание, служащее подготовкой к этим занятиям. Есть много людей, которых не убедишь тем, что неравноправность не имеет никакого справедливого или законного основания: им нужно еще растолковать, какую именно пользу доставит устранение этой неравноправности. Да, во-первых, польза уже та, что наиболее всеобщие и коренные из человеческих отношений будут управляться правдою, а но кривдою. В глазах всякого, умеющего придавать моральный смысл словам, простое констатирование этой истины уже достаточно разъясняет дело, и всякое многоглаголивое толкование едва ли может сделать его убедительнее. Все себялюбивые наклонности, существующие в человечестве, как самообожание, несправедливая заносчивость, проистекают и извлекают свою главнейшую жизненную силу из современных отношений между мужчинами и женщинами. Какой-нибудь молокосос может быть самым пустым и пошлым или самым невежественным и безмозглым в среде человечества, и посмотрите, как он подрастает с тем убеждением, что без всяких своих заслуг и трудов, только благодаря тому, что его родили мужчиной, он имеет право стать выше всей половины человеческой расы, включая, может быть, и тех лиц, действительное над собою превосходство которых ему приходится испытывать на себе каждый день, каждый час! Но если бы даже во всем своем поведении он привык повиноваться руководству женщины, все-таки (будь он набитый дурак) женщина думает, что не может быть равною с ним по суждениям и способностям; если же он не глуп – выходит хуже: он видит ее превосходство над собою и думает, что, несмотря на то, он имеет право командовать, тогда как она должна повиноваться. Какое же действие может произвести подобный урок на его характер? Люди образованных классов очень часто не знают, как глубоко западает он в умы огромного большинства мужчин между воспитанными и, по своим чувствам, порядочными людьми, неравенство прячется как можно далее от дневного света, в особенности же замаскировывается от детей. Мальчиков заставляют так же повиноваться матери, как и отцу; им не позволяют верховодничать над сестрами, которых не только ни в чем не унижают пред ними, но поступают даже наоборот: рыцарское обхождение выставляется как можно казистее, тогда как на заднем плане девочек ждет уготованное для них рабство. Таким образом в среде высших классов хорошо воспитанные юноши избавляются в течение ранних лет от вредных влияний и принимают их на себя уже в ту пору возмужалости, когда становятся лицом к лицу с действительно существующими фактами. Такие люди не понимают, как рано мальчик, воспитываемый иначе, задается мыслью о своем природном превосходстве над девочкой, как мысль эта растет вместе с его ростом, крепнет вместе с его силой, как она прививается от одного мальчугана к другому, как рано юноша воображает себя выше матери, которую удостаивает снисходительности, но не истинного уважения, наконец, с каким султанским самодовольством он глядит свысока в особенности на ту женщину, которую благоволит соделать спутницей своей жизни.
Разве это не должно извратить весь порядок человеческого существования, в индивидуальном и общественном смысле? Ведь это совершенно сходно со спесивым чувством дворянина, воображающего себя целой головой выше других именно потому, что он явился на свет благородным.
Отношение между мужем и женой очень сходно с расстоянием, отдалявшим ленного господина от его вассала, с тою только разницею, что вассал никогда не принуждался к такому безграничному повиновению, на какое обречена замужняя женщина. Но как бы подчинение ни действовало на характер вассала в дурную и хорошую сторону, можно ли не видеть, что для господина влияние это главнейшим образом вело к худу? При этом было все равно, видел ли он действительное превосходство своих вассалов над собою или чувствовал, что ему позволили командовать над людьми, которые были ничем не хуже его, не ради каких-либо его заслуг и трудов, а только в силу того, что он, как выражается фигаро, побеспокоился родиться. Самообожание восточного деспота или феодального барона совершенно гармонирует с самообожанием человека-самца. Люди, взлелеянные при своем подрастании незаслуженными отличиями, невольно строят на них свою гордыню. Только очень немногие – и притом из наилучшего разбора людей – умеют соединять скромность с привилегиями, приобретенными вследствие заслуг или, как чувствуют они сами, превышающими меру заслуг. Остальные смертные проникаются спесью, и притом спесью наихудшего сорта, которая опирается на случайные преимущества, а не на собственное достоинство человека. Особенно же худо бывает, когда чувство превосходства над целою массою другого пола соединяется с личною командою над одним существом из этой половины.
Допустим, что положение это может служить школою добросовестной и сердечной снисходительности для тех людей, в характере которых добросовестность и мягкосердие составляют наиболее выдающиеся черты; но зато для людей иного накала это будет правильно организованной академией или гимназией, воспитывающей в них кичливость и надменную грубость. Если в обращении с другими равными им людьми пороки эти и обуздываются неизбежностью отпора, то тем бесцеремоннее проявляются они по отношению к тем лицам, которые по своему положению обязаны их сносить, и очень часто подобные господа вымещают на несчастной жене невольное стеснение, к какому обязывают их все другие отношения.
Итак, когда домашнее существование строится на отношениях, совершенно противоречащих главнейшим принципам социальной справедливости, то и воспитание, по самой природе человека, производит на его чувства такое плачевное, извращающее влияние, что при нашем настоящем опыте никакие усилия воображения не могут представить нам, какого добра мы можем ожидать от устранения этой нелепости. Как бы воспитание и цивилизация ни старались о том, чтобы освободить человеческий характер от влияния закона силы и заменить их влияниями справедливости, все это останется на поверхности до тех пор, пока неприятель не будет атакован в самой цитадели. Современное движение в области морали и политики задалось тем принципом, что только одни поступки дают право на уважение, что люди могут требовать почтительного обхождения не в силу того, кто они, а что они делают, наконец (и это всего важнее), что только заслуги, а не рождение, дают исключительное право на власть и господство.
Если бы им одному человеку не предоставляли господства над другим, хотя бы только временного, то общество не было бы вынуждено одною рукою ласкать известные наклонности, а другою – обуздывать их. И первый раз со времени существования человека на земле мальчик шел бы тем путем, каким ему идти надо, и можно было бы надеяться, что он не уклонится от него, когда достигнет старости. Но пока право сильного – господствовать над слабым – засело в самом сердце общества, всякая попытка сделать равноправность слабого принципом во внешних действиях общества останется бесплодною борьбой, потому что закон справедливости, который есть также закон христианства, никогда не проникнет в сокровеннейшие чувства людей: они будут противодействовать ему, хотя бы и были вынуждены ему покориться.
От предоставления женщинам свободного употреблений их способностей мы можем ожидать еще и другого хорошего результата. Если бы оставить занятия на их свободный выбор, открыть для них тоже поле труда, с теми же вознаграждениями и поощрениями, какие существуют для другого пола, то это удвоило бы массу умственных способностей, пригодных для высших потребностей человечества. Где теперь имеется один способный для высшей профессии и содействия общему прогрессу – в качестве общественного учителя или управляющего какою-либо отраслью публичных или общественных дел, – там тогда для такой работы нашлось бы два способных деятеля. В настоящее время умственные достоинства всякого рода по количеству стоят неизмеримо ниже запроса; в людях, совершенно способных к какому-либо делу, требующему значительного уменья, чувствуется такой печальный недочет, что человечество несет очень нешуточную утрату, отказываясь от услуг целой половины талантов, находящихся в его распоряжении. Правда, не весь этот запас умственной силы пропадает совершенно бесплодно. Значительный его процент употребляется – и употреблялся бы во всяком случае – для ведения домашнего хозяйства и для некоторых немногих открытых занятий, предоставленных женщинам. Из остального запаса, во многих частных случаях, получается польза косвенным путем, через личное влияние той или другой женщины на того или другою мужчину. Но все такие выгоды имеют частный характер, и размер их чрезвычайно ограничен. Если их и допустить, как дробную часть из всего запаса свежей социальной силы, какая получалась бы вследствие освобождения целой половины из всей суммы человеческого интеллекта, то, с другой стороны, не следует забывать о плодотворном стимуле, который был бы дан мужскому интеллекту конкуренцией или, выражаясь точнее, необходимостью заслужить предпочтение прежде, чем мужчины могли претендовать на него голословно.
Это великое приращение умственной силы в среде человечества и увеличение всего запаса интеллекта, способного к хорошему заведыванию делами, отчасти могло бы быть доставлено лучшим и более полным умственным образованием женщин, которое улучшалось бы тогда вместе с воспитанием мужчин. Женщины вообще подготовлялись бы тогда к одинаково удовлетворительному пониманию труда, общественных дел и высших интересов жизни, наравне с мужчинами того же класса общества.
Немногие избранные того и другого пола, умеющие не только понимать, что делают или думают другие, но и сами делать или думать нечто значительное, с одинаковой легкостью могли бы развивать и совершенствовать свои способности, без всякого различия между полами. Этим путем расширение сферы действия для женщин было бы благодетельно, поднимая их по воспитанию до уровня мужчин и позволяя женскому воспитанию участвовать во всех улучшениях, сделанных в образовании мужчин. Но независимо от этой пользы самое уничтожение преграды заключало бы в себе чрезвычайно важную воспитательную силу. В высшей степени благодетельно было бы уже отделаться от той идеи, что все более обширные области мысли и действия, все предметы общего, а не исключительно частного интереса составляют прямое дело мужчин, от которого нужно удерживать женщин, многое запрещая положительно, а к немногому допуская с холодным пренебрежением. Одна мысль, что женщина есть человеческое существо, совершенно подобное всякому другому, имеющее право самостоятельно избирать род занятий, интересоваться всем, что может быть интересно для людей вообще, и силой тех же побуждений, наконец, оказывать свою долю влияния во всех человеческих делах, подлежащих личному мнению, принимает ли она в них действительное участие или нет, одно это сознание произвело бы громадное расширение в способностях женщин точно так же, как сообщило бы простор их моральным чувствам.
Это приращение запаса личных талантов, способных к заведыванию общественными делами, очень важно уже потому, что ведь не настолько же человечество обеспечено в этом отношении, чтобы могло браковать целой половиной сил, предлагаемых природой. Но и кроме этой выгоды, женское мнение приобрело бы тогда более благодетельное, если и не более значительное влияние на общую массу человеческих чувств и верований. Мы говорим именно более благодетельное, если и не более значительное влияние, потому что влияние женщин на общий тон мнений было всегда – или, по крайней мере, с ранних известных нам времен – очень сильное.
Во все времена влияние матерей на раннее духовное развитие их сыновей и желание молодых мужчин нравиться молодым женщинам были могущественными условиями в образовании характера и решили некоторые главнейшие шаги в ходе цивилизации. Уже в гомерическом веке это рыцарское чувство αιδώς относительно троянок Tρῶδαζ ελυεσίπέπ λονζ было признанным и могущественным мотивом в поведении великого Гектора. Нравственное влияние женщин имею двоякое действие. Во-первых это было смягчающее влияние. Лица, наиболее угрожаемые сделаться жертвами насилия, весьма естественно стремились к сужению его сферы и к смягчению его крайностей. Те, которых не учили сражаться, разумеется, склонялись на сторону не оружия, а какого-либо другого способа к улаживанию распрей. Вообще лица, наиболее страдавшие от разгула себялюбивых страстей, были самыми горячими защитниками всякого морального закона, предлагавшего средства к их обузданию. Женщины послужили могущественным орудием, чтобы склонить северных завоевателей к принятию христианства, наиболее благоприятствовавшей женщинам веры сравнительно со всеми предшествовавшими религиями.
Можно сказать, что обращение англосаксов и франков в христианство было начато женами Этельберта и Хлодвига. Другое значительное действие женского мнения заключалось в сообщении могущественного стимула к развитию в мужчинах тех качеств, которые, не будучи прививаемы к самим женщинам, должны были находиться в их покровителях. Мужество и военные добродетели вообще своим развитием были во все времена обязаны желанию мужчин заслужить внимание женского пола, и стимул этот далеко переходит за этот один класс возвышенных качеств, так как, вследствие самого положения женщин, наибольшее право на их благосклонность и удивление весьма естественно всегда приобретал тот, о ком сими мужчины были высокого мнения. Из соединения этих двух родов женского влияния возник дух рыцарства. Он стремился примирить высшую меру воинственных качеств вместе с развитием совершенно различных добродетелей, как то: кротости, великодушия, самоотвержения по отношению к невоинственным и беззащитным классам вообще; женщины сделались предметом особенного служения и обожания и отличались от прочих безоружных классов тем, что имели право добровольно удостаивать высоких наград того, кто домогался приобрести их благосклонность вместо того, чтобы принуждать их к повиновению. Хотя практика рыцарства еще печальнее отставала от своего теоретического знамени, чем обыкновенно теория не клеится с практикой, тем не менее рыцарство остается одним из драгоценнейших памятников в моральной истории нашей расы как замечательный пример дружной и организованной попытки, употребленной самым неорганизованным и разъединенным обществом к практическому осуществлению морального идеала, далеко опередившего весь социальный строй и учреждения, в главном своем предмете попытка эта, правда, решительно не удалась, однако никогда не была совершенно бессильной и оставила чрезвычайно заметное и, большею частью, в высшей степени благодетельное влияние на идеи и чувства всех последующих поколений.
В идеале рыцарства влияние женских чувств на моральное развитие человечества достигает своего апогея. Если бы женщины были обречены оставаться в их подчиненном положении, то мы должны были бы глубоко скорбеть о том, что дух рыцарства уже миновался, потому что он один мог смягчать деморализующие влияния этого положения.
Но изменения в общем порядке вещей делали неизбежным введение вместо рыцарства совершенно различного по характеру нравственного идеала. Рыцарство было попыткой привить моральные чувства к такому обществу, в котором все доброе и худое зависело от индивидуального произвола, при смягчающих влияниях личного благородства и великодушия. В новейших формах общества, даже в сфере военных подвигов, все решается не индивидуальным усилием, но соединенными действиями масс, тогда как общество изменило также и главное свое занятие, перейдя от сражений к деловым хлопотам, от военного быта к промышленной жизни. Требования новой жизни не сосредоточиваются исключительно на подвигах великодушия, как было в старину, и жизнь общества уже не зависит от таких доблестей всецело. Главнейшими основами моральной жизни в новейшие времена должны быть справедливость и благоразумие – уважение к правам всякого другого лица и уменье охранять самого себя. Рыцарство оставляло без всякой легальной узды все формы зла, безнаказанно царившие в среде общества; давая иное направление наградам и похвалам, оно только поощряло немногих поступать справедливо вместо того, чтобы держаться неправды. Но истинная нравственность всегда должна опираться на свой карательный принцип, должна иметь силу удерживать от зла. Охрана общества не может довольствоваться только одним каждением праву, так как мотив этот имеет достаточное значение только для немногих, а на очень многих он и совершенно не действует. Разумно направляя высшую силу, данную цивилизацией, современное общество может обуздывать зло во всех сферах жизни и таким образом доставлять сносное существование более слабым (но уже не беззащитным, а покровительствуемым законом) членам общества, без всякого воззвания к рыцарским чувствам тех, кто по своему положению захотел бы деспотически самодурствовать. Светлые стороны к прелести рыцарского характера остались и теперь теми же, какими были, но права слабого и общие удобства человеческого существования опираются теперь на более надежное и прочное основание, или скорее так происходит во всех сферах житейского быта, за исключением брачных отношении.
Влияние женщин и в настоящее время не менее действительно, но только утратило свой резкий и определенный характер, теснее слившись со всею массою общественного мнения. Благодаря невольно прививаемой симпатии, так же как и желанию мужчин блистать в глазах другого пола, женщины много содействуют поддержанию того, что осталось от рыцарского идеала: возбуждая чувства великодушия и мужества и продолжая их предания. Но отношению к этим чертам характера женщины стоит выше мужчин, но в деле справедливости несколько уступают им. Можно сказать вообще, что в частной жизни женское влияние поддерживает краткие наклонности и противодействует грубым, хотя правило это должно быть принято со всеми ограничениями, допускаемыми личным характером. Но при столкновении между интересом и принципом – это составляет самое трудное испытание, какому может подвергнуться добродетель в житейских делах, – направление женского влияния представляет довольно смешанный характер. Когда принцип этот принадлежит к числу тех немногих, которые с силою были привиты к ним религиозным или нравственным воспитанием, женщины являются жаркими поборницами правды и добродетели: очень часто они внушают своим мужьям и сыновьям такие подвиги самоотвержения, к каким те никогда но были бы способны без этого стимула. Но при настоящем воспитании и положении женщин сообщаемые им моральные принципы покрывают лишь сравнительно малую часть в области добродетели и, сверх того, имеют преимущественно отрицательный характер: они запрещают, например, известные поступки, но до общего направления мыслей и целей им нет почти никакого дела. Прискорбно, но едва ли не должно сказать, что бескорыстие в общих интересах жизни – стремление к целям, не обещающим частных выгод для семьи, – чрезвычайно редко поощряется или поддерживается влиянием женщин. По мы и не кладем на них хулы за то, что им не нравятся предметы, в которых их не выучили видеть никакой пользы и которые только отвлекают мужей от них и от интересов семейства. Поэтому в результате является то, что очень часто женское влияние далеко не благоприятствует общественному благу.
Однако с тех пор, как сфера действия была для женщин несколько расширена и многим из них дали практическое дело, выходящее за пределы семьи и домашнего хозяйства, женщины стали иметь некоторую долю влияния на тон общественной нравственности. Женское влияние играет довольно важную роль в двух наиболее заметных чертах современной европейской жизни – в отвращении к войне и в увлечении филантропией. То и другое служит прекрасными характеристическими приметами; но если женское влияние и благодетельно, поощряя чувства эти вообще, то при частных применениях на практике оно действует, по крайней мере, так же часто во вред, как и на пользу. По части филантропии женщины с особенной ревностью поддерживают две ее отрасли – религиозный прозелитизм и дело милосердия. Домашний религиозный прозелитизм есть только другая формула для возбуждения религиозных раздоров; извне – то слепое стремление, очертя голову без всякого знания или взвешивания роковых последствий, какие могут быть произведены употребленными средствами, – роковых для самого предмета религии, также как и для всех прочих частных интересов. Что касается милосердия, то здесь непосредственное действие на людей, им пригретых, и конечное последствие для общего блага могут находиться в полнейшем разладе между собою. В женщинах воспитывается преимущественно чувство, а не ум; такое воспитание, в связи с сообщаемою им привычкою хлопотать только о непосредственном действии добра на человека, а не об отдаленном действии на классы лиц, ведет к тому, что женщины не могут видеть и не хотят допустить, чтобы та или другая форма филантропии или милосердия, гармонирующая с их сострадательными чувствами, в окончательном результате произвела зло. Благодаря женскому горячему участию и женскому подстреканию происходит такая непомерная затрата материальных средств и сострадательных чувств, которые производят зло вместо добра; они постоянно увеличивают ту и без того огромную массу невежественного и близорукого благодушия, которое, принимая под свою опеку жизнь других людей, освобождает их от неприятных последствий, подготовленных их собственными поступками, тогда как это подкапывает самые основания самоуважении, самопомощи и самобытного контроля – этих существенных условий как индивидуального благосостояния, так и общественной нравственности. Дело не в том, что женщины могут ошибаться, заведывая на практике делами милосердия; вообще женщины умеют лучше мужчин вглядываться в настоящий факт, особенно читать в умах и чувствах тех, с кем им непосредственно приходится иметь дело, потому часто случается, что они как нельзя лучше видят деморализующее влияние поданной милостыни или пособия, по этой части женщины могли бы давать уроки не одному экономисту мужского пола. Но, отдавая только деньги и не будучи поставлены лицом к лицу с производимыми этой щедростью последствиями, могут ли женщины их предвидеть? Может ли женщина, родившаяся для настоящего бабьего жребия и довольная им, оценить всю важность самостоятельности? Она сама живет в зависимости; самостоятельности ее не учили; она обречена получать все от других – почему же то, что хорошо для нее, должно быть худо для бедняка? О добром деле она вообще и представить себе не может иначе как о благодеянии, нисходящем от вышепоставленного лица. Ей и на мысль не приходит, что она несвободна, тогда как нищий свободен; она забывает, что если бы бедным давали все, в чем они нуждаются без всяких трудов с их стороны, то никто уже не смел бы заставить их работать, что всякий не может хлопотать о всяком своем ближнем, но какой-нибудь мотив должен понуждать людей заботиться о себе самих, наконец, что доставлять людям возможность помогать самим себе, если они физически к тому способны, – вот единственное милосердие, остающееся в конце концов действительным благодеянием.
Все эти соображения показывают, с какою пользою участие женщин в образовании общего мнения может быть изменено к лучшему более обширным воспитанием и практическим знакомством с предметами, доступными их влиянию, так как знакомство это необходимо должно возникнуть вследствие их социальной и политической эмансипации. Но еще большого добра надо ожидать от поворота в лучшую сторону того влияния, какое каждая женщина может оказывать в своем семействе.
Часто нам говорят, что в классах, наиболее подверженных соблазнам, жена и дети сдерживают мужчину на высоте чести и добропорядочности – как непосредственным влиянием жены, так и заботливостью ее о будущем благополучии семьи. Это очень может быть и, без сомнения, часто так и бывает с теми, кто более слаб, чем порочен. При равенстве легальных прав это благодетельное влияние останется на своем месте и еще более усилится, ведь оно зависит вовсе не от рабского положения женщины, напротив, уменьшается тем неуважением, какое мужчины низших классов всегда чувствуют в своем сердце к тем, кто подчинен их власти. Но когда мы поднимемся выше по социальной лестнице, то встретимся с совершенно другими жизненными мотивами. Влияние жены, как только может далеко хватить, старается удержать мужа от падения ниже общепринятого в стране уровня добропорядочности; но с тою же силою влияние это мешает ему подняться выше указанного уровня. Жена является пособницею общего мнения массы, огула. Мужчина, сочетавшийся браком с женщиною, уступающей ему но уму, имеет в ней вечное противоречие, хуже того, тормоз, цепляющийся за него при каждой попытке сделаться лучше, чем каким желает видеть его общественное мнение. Достигнуть высшей нравственной порядочности для всякого, кто связан такими путами, едва ли возможна. Если в мнениях он расходится с массою – сознает истины, которых она и не подозревает, или, чувствуя в своем сердце номинально признаваемые людьми истины, желает добросовестнее поступить по ним, чем большинство человечества, – то для всех таких мыслей и желаний брак служит самым тяжелым тормозом, разве уж мужчина так счастлив, что жена его одинаково возвышается вместе с ним над общим уровнем понимания.
Это бывает так уже потому, что здесь всегда требуется пожертвование каким-либо личным интересом, будь он видное общественное положение, или денежные выгоды, или, может быть, риск самыми средствами к существованию. Эти пожертвования, этот риск он готов встретить совершенно охотно сам за себя, но чуть только нужно подвергнуть тем же испытаниям и свое семейство – он глубоко призадумается. А под семейством в этом случае всегда подразумевается жена с дочерьми, потому что за сыновей он всегда надеется, что они будут чувствовать с ним заодно и, предоставленные самим себе, охотно стали бы для той же причины делать все то, что сделал бы он сам без женской обузы. Но дочери – дело иное: от этого шага может зависеть их брачная партия. Жена не умеет ни сочувствовать тем предметам, для которых приносятся жертвы, ни понимать их; если бы она и считала их стоящими какого-либо пожертвования, то только поверив на слово и исключительно для него одного; она не может разделять ни его энтузиазма, ни того самодовольного чувства, которое может овладеть им, тогда как то, чем он готовится жертвовать, принадлежит всецело ей. Не призадумается ли крепко-накрепко самым лучший и наименее себялюбивый человек, прежде чем решится подвергнуть ее таким последствиям? Если на карту ставятся не неудобства жизни, а только общественное уважение, то и тут мужчина взваливает на свою совесть и сердце очень тяжелое бремя. Уж кто обзавелся женой и детьми, тот отдал себя в залог грозному qu’en dira-t-on. К одобрению этой инстанции он может быть совершенно равнодушен, да для нее-то, для жены, это очень важно. Сам мужчина может возвыситься над мнением большинства или может найти достаточное вознаграждение, по мнению тех, кто разделяет его образ мыслей, но женщинам, связанным с его судьбой, он не может дать никакого вознаграждения. Почти постоянные старания жены своим влиянием содействовать общественному уважению ставились ей в укор, как резкая черта слабости и ребячества в ее характере: это, разумеется, совершенно несправедливо.
В богатых классах общество делает жизнь женщины непрерывным самопожертвованием; оно требует от нее безотлагательного обуздания ее природных наклонностей, и единственный приз, выдаваемый ей за все то, что часто заслуживает названия мученичества, есть уважение. Но он неразрывно связывается с уважением ее мужа, и, таким образом, заплатив за свое уважение всю полную честную цену, она видит, что должна его лишиться без всякой сколько-нибудь заметной вины со своей стороны.
Для этой цели она пожертвовала всей своей жизнью, тогда как супруг ее не пожертвует капризом, фантазией, вздором – одним словом, тем, что сам людской свет называет глупостью, если не хуже, хотя и не дает на то своего признания. Особенно трудно приходится тем вполне почтенным лицам, которые, не обладая талантами, которые давали бы им право играть видную роль между людьми одних мнений с ними, тем не менее по долгу чести и совести служат своему убеждению, громко исповедуют его и жертвуют своим временем, трудом и средствами для чего бы то ни было, предпринимаемого к достижению этой цели. Всего хуже бывает в том случае, когда подобные люди находятся в том положении, которое не дает им доступа к тому, что называется лучшим обществом, но и не исключает их из него. Здесь все решается главнейшим образом тем, что свет думает о личных качествах человека. Воспитание и образ жизни известного люда могут стоять вне всякого нарекания, но если он сочувствует общественному поведению и мнениям, антипатичным для тех, кто заправляет тоном общества, то это равносильно действительно изгнанию его из этого круга. Многие жены воображают (и из десяти девять раз совершенно ошибочно), что если они и их мужья и не вращаются в высшем обществе края, в том обществе, к которому допущены совершенно свободно многие их знакомые из того же класса, то только потому, что муж, к несчастью, диссентер или имеет репутацию человека, заразившегося политикой низшего радикализма. Это-то, по мнению жены, и мешает ее Джорджу получать должность или место, а Каролине – составить выгодную партию, это-то и не позволяет ей и мужу добиться связей, быть может, почестей, на которые они, как полагает жена, имеют такое же право, как и многие другие. При таком влиянии, действующем в каждом доме – успешно или, в случае неудачи, тем с большей энергией, – можно ли удивляться, что люди вообще удерживаются в той достоуважаемой, приличной посредственности, которая сделалась характеристической чертой новейшего времени?
Но мы должны обратить внимание и на другой чрезвычайно важный вред, производимый если не стеснением женских прав непосредственно, то, во всяком случае, тою бездною, какую это стеснение кладет между воспитанием мужчин и женщин. Ничто не может быть так неблагоприятно для союза мыслей и наклонностей, который составляет идеал брачной жизни, как эта дисгармония. Интимное согласие между двумя диаметрально несходными лицами – ведь это одна их общая мечта. Несходство может привлекать, но только одно сходство имеет силу удерживать. Вместе со степенью сходства соразмеряется способность супругов доставить один другому счастливую жизнь. При таком резком несходстве женщин с мужчинами нет ничего удивительного в том, что себялюбивые мужчины чувствуют необходимость захватить произвольную власть в свои руки, чтобы in limine предупреждать бесконечные столкновения наклонностей в течение всей жизни, решая всякий вопрос по своему усмотрению. Очень часто супруги совершенно добросовестно расходятся во мнениях насчет важнейших своих обязанностей. Может ли быть прочен брак, где имеет место подобная разноголосица? А между тем везде случается сплошь и рядом, что жены обнаруживают упорно-настойчивый характер; так бывает даже вообще в католических странах, когда в своем несогласии жена поддерживается единственным другим авторитетом, перед которым ее выучили преклоняться, – священником. С обыкновенной наглостью власти, не привыкшей встречать себе противодействия, протестантские и либеральные писатели порицают влияние ватеров на женщин не столько потому, что оно само по себе так худо, сколько потому, что оно соперничает с властью мужа и возбуждает мятеж против его непогрешимости. Подобные раздоры случаются иногда и к Англии, когда жена евангелического вероисповедания соединяется брачными узами с мужем, исповедующим учение другой церкви. Но вообще, по крайней мере, этот источник ссоры уже уничтожен, так как умы женщин низведены до такого ничтожества, что они не имеют больше никаких других мнений, кроме тех, которые укажет пресловутый qu’en dira-t-on или навяжет воля мужа. Но если нет разногласия во мнениях, то уж одно несходство вкусов может быть совершенно достаточным для того, чтобы мутить счастье супружеской жизни. Увеличение природных различий между двумя полами различиями воспитания может, пожалуй, приятно щекотать любовные наклонности мужчин, но это не ведет к брачному счастию. Если супруги – благовоспитанные и по своим поступкам порядочные люди, то они примиряются со вкусами друг друга; но разве эта взаимная уступчивость имеется в виду заранее, перед вступлением в брак? Различные наклонности весьма естественно порождают различные желания по всем вопросам домашней жизни, если только не обуздываются сердечной привязанностью и чувством долга. Как различны должны быть желания относительно того общества, с которым каждый из супругов хочет вести знакомство, бывать в нем и принимать у себя в доме! Всякий старается окружить себя людьми, близкими к нему по вкусам; лица, приятные для одного, будут совершенно чужими или положительно антипатичными для другого. И однако все они должны быть общими знакомыми мужа и жены, потому что супруги теперь уже не живут в совершенно различных частях дома и не имеют всякий своих особых гостей, как делалось в эпоху Людовика XV. Различные желания неизбежны также при воспитании детей: всякий хочет видеть в них воспроизведение своих собственных чувств и наклонностей. Дело улаживается или обоюдным соглашением, причем одна из сторон не удовлетворяется вполне, или жена должна уступить, часто с глубоким страданием; но втайне влияние ее, умышленное или не умышленное, продолжает противодействовать планам мужа.
Разумеется, в высшей степени было бы нелепо приписывать все эти различия в чувствах и наклонностях исключительно тому, что женщины воспитываются иначе, чем мужчины. Но все позволяет нам утверждать, что неодинаковое воспитание неизмеримо увеличивает эти различия и делает их положительно неизбежными. При настоящем воспитании женщин всякая действительная гармония вкусов и желаний в обыденной жизни между мужчиной и женщиной достигается чрезвычайно редко. Вообще же они должны безнадежно отказываться от такого согласия и от всякой попытки к тому, чтобы другой спутник их будничной жизни был проникнут тем idem velle, idem nolle , которое является непременным, признанным условием всякого интимного сожительства. Если же мужу и удастся достигнуть этой цели, то не иначе, как выбором такой жены, которая по своему положительному ничтожеству не может иметь сама никакого velle или nolle, но всегда с готовностью расположена плясать под чужую дудку. Впрочем и в этом расчете можно иногда ошибиться. Обезличенная тупость и неразвитость смысла не всегда служат гарантией покорности, которая ожидается от них так доверчиво. Но если бы было и так, неужели же это идеал брака? Что же в таком случае приобретает чрез него мужчина, как не старшую служанку в доме, кормилицу или наложницу? Напротив, если каждый из супругов вместо того, чтобы быть ничем, представляет собой нечто самостоятельное, если они горячо привязаны друг к другу и уже в самом начале не разделены слишком резким несходством, то постоянное участие в тех же самых делах при помощи личной симпатии развивает в каждом из них скрытую наклонность интересоваться теми предметами, которые вначале были интересны только для другого. Это ведет к постепенному уподоблению вкусов и характеров между двумя лицами – частью чрез нечувствительную перемену в каждом, по еще более вследствие действительного обогащения обеих натур, из которых каждая присоединяет вкус и способности своей подруги к своим собственным. Это часто происходит между двумя друзьями одного пола, тесно связанными между собою в их обыденной жизни. Тоже было бы во многих случаях, если не в большинстве их, при брачном сожительстве, если бы совершенно разнохарактерное воспитание обоих полов не ставило почти непреодолимых преград к образованию действительных, достаточно солидарных союзов.
Будь это неудобство устранено, тогда, как бы они ни были различны в личных вкусах, все-таки, по крайней мере, в важнейших вопросах жизни полное согласие и единодушие сделалось бы общим правилом. Когда оба супруга одинаково заботятся о важных предметах, помогают друг другу, взаимно ободряют один другого во всем, что относится к этим предметам, то в мелких интересах вкусы их могут расходиться: для них это не составляет большой важности. И здесь-то кладется основание действительной дружбы, более прочной, чем какую могут доставить всякие другие отношения дружбы, продолжающейся чрез всю жизнь, и для каждого из супругов становится приятнее угождать другому, чем требовать личной угоды себе.
До сих пор мы рассматривали, как действует на удовольствия и выгоды брачного союза только одно несходство между женою и мужем. Но зло еще самым безотрадным образом увеличивается, когда несходство заключается в умственной отсталости. Одно простое несходство – если им означается только различие в добрых качествах – может быть скорее полезно, путем взаимного исправления, чем служить помехою счастливому существованию. Когда каждый из супругов желает и старается усвоить особенности другого, то это ведет не к дисгармонии интересов, но к большему их сближению, и делает каждое из двух лиц еще приятнее для другого. Но когда один из сожительствующих сильно отстает от другого в умственном развитии и не прилагает деятельных стараний, чтобы подняться до уровня другого при его помощи, то подобный союз оказывает на более развитого самое неблагоприятное действие – в мало-мальски счастливом браке еще более, чем в несчастном. Умственно развитый не может безнаказанно запираться вместе с недоразвитым и избирать его единственным, тесно связанным с ним, интимным участником жизни. Всякое неулучшающее общество неизбежно портит, и тем более, чем оно теснее и своеобычнее. Даже вполне развитый человек начинает умственно падать, когда обыкновенно вращается в таком обществе, где он составляет исключительный умственный феномен, а в таком именно положении всегда находится мужчина, которого обычную компанию составляет умственно отстающая от него жена. Тогда как в нем, с одной стороны, постоянно подстрекается чувство самодовольства, с другой – он так же безостановочно усваивает себе мысли и воззрения, характеризующие более вульгарный или более ограниченный ум, чем каким обладает он сам. Зло это отличается от многих, уже рассмотренных нами вредных последствий в том отношении, что оно постепенно возрастает. Теперь женщины и мужчины гораздо ближе соединяются между собою в обыденной жизни, чем это было когда-нибудь прежде. Жизнь мужчин сделалась более домашнею. Прежде их удовольствия и избранные занятия имели место между мужчинами и в их компании: женам отдавалась только одна отрывочная часть из их жизни. В наше время успехи цивилизации и поворот общественного мнения уже изгнали грубые развлечения и богатырские попойки, наполнявшие прежде досужие часы большинства мужчин; не следует забывать также и о лучшем тоне новейших понятий относительно взаимного долга, обязывающего мужа к его жене. Все это гораздо более сблизило мужчину, в его личных и общественных развлечениях, с домом и домашними, тогда как некоторое улучшение в воспитании женщин сделало их в известной степени способными к принятию участия в его идеях и вкусах, хотя все еще держит их неизмеримо ниже мужчины. Таким образом его потребность в умственном сообщении удовлетворяется таким обществом, от которого он не почерпает ничего полезного.
Невежественное, коснеющее в застое сожительство заменяет для него общество равных по нравам и сподвижников в преследовании высших целей, то общество, которого он должен был бы искать вне брачного тормоза. Вот почему мы видим, что молодые люди с самыми блестящими задатками перестают развиваться, чуть только оженятся, и, перестав развиваться, неудержимо идут задним ходом вспять.
Если жена не толкает мужа вперед, то всегда тянет его назад. Он перестает интересоваться тем, о чем не хлопочет она; симпатичное с ним по его прежним стремлениям общество уже не привлекает его, и он кончает тем, что не терпит, избегает его, да и самое общество это с презрением видит теперь в нем отщепенца от своей среды. Высшие способности его ума и сердца уже не возбуждаются в деятельности. Эта перемена, при содействии новых и себялюбивых интересов, созданных семейством, ведет к тому, что чрез несколько лет он ни в чем не отличается от тех господ, все желания которых сосредоточиваются на угождении пошленькому тщеславию и на пошленьких денежных интересах. Не стану описывать, каков мог бы быть брак между двумя образованными лицами, если бы при одинаковости мнений и целей они были соединены наилучшем видом равенства – сходством прав и умственных достоинств, причем, однако, допускается обоюдное превосходство в том или другом отношении, так чтобы каждый из супругов имел наслаждение в призвании авторитета другого – руководить и быть в свою очередь руководимым на пути развития. Для тех, кто может представить себе такую жизнь, всякие описания совершенно излишни, а кто не может, тому они покажутся мечтою пылкого утописта. Но я утверждаю, с глубочайшим моим убеждением, что этот, и притом только один этот, порядок может быть идеалом брака и что во всех мнениях, обычаях и учреждениях, поддерживающих другое о нем понятие или отклоняющих относящиеся сюда стремления и взгляды в другую сторону, должно видеть остатки первобытного варварства, какими бы мнимыми мотивами оно ни замаскировывалось. Нравственное возрождение человечества тогда только начнется действительно, когда самые краеугольные из всех социальных отношений будут поставлены под контроль равной справедливости и когда люди выучатся питать сильнейшее симпатическое чувство к равным себе по правам и умственному развитию.
В этом смысле выгоды, каких могут ожидать люди, перестав считать известный пол препятствием к правам и клеймом подчинения, имеют скорее общественный, чем индивидуальный, характер: они заключаются в увеличении общей массы мыслящей и действующей силы и в улучшении общих условий ассоциации между мужчинами и женщинами. Но было бы в высшей степени несправедливо ограничивать результат только этою пользою и выпускать из виду наиболее прямую выгоду – неизмеримое приращение в частном благополучии целой половины человеческого рода, переход от жизни, подчиненной воле других, к существованию в духе разумной свободы. После пищи и одежды, этих первых насущных потребностей, свобода составляет для человеческой природы наиболее настоятельную необходимость. Пока люди живут без законов, предмет их желаний составляет беззаконная свобода, но, выучившись понимать значение долга и важность разумного права, они более и более склоняются стать под их контроль и руководство в пользовании своей свободой, но тем не менее они желают свободы и вовсе не расположены считать волю других олицетворением и выражением этих руководящих принципов. Напротив, в тех обществах, где право разума было наиболее развито, где дело общественного долга обладало наибольшею свободою, там-то всего прочнее выработалась свобода личного действия, т. е. свобода каждого руководить свое поведение собственным своим чувством долга и теми законами и социальными ограничениями, какие могут быть продиктованы его собственною совестью. Кто захочет правильно оценить значение личной независимости для человеческого счастья, пусть взвесит всю ее важность в применении к своей собственной природе. Никогда люди так не склонны впадать в противоречие с самими собою, как принимаясь судить о том, что нужно для себя и что нужно для других ближних. Если кто-нибудь слышит жалобы других на стеснение их свободы действий, вследствие чего их собственная воля не оказывает достаточного влияния на улажение их интересов, то слышащий это всегда склонен спросить: в чем же заключаются их претензии? Какой положительный вред или изъян они терпят? В каком отношении они могут сказать, что дела их управляются плохо? И если жалующиеся не найдутся ответить на эти вопросы убедительным, по его мнению, образом, он остается для них глух и считает все их жалобы просто капризной плаксивостью людей, которых не ублаготворишь никакою правдою. Но совершенно другую мерку суждения он прикидывает к своей собственной особе. Самое безукоризненное заведывание его интересами чрез поставленного над ним опекуна приходится ему не по сердцу; личное исключение его от решающей в делах власти само по себе кажется ему такой вопиющей неправдой, которая делает излишним входить в разбирательства дурного управления. Тоже бывает и с народами. Какой гражданин свободной страны прельстится обещаниями доброго и умного управления ценою своего отречения от свободы? Если бы даже он и поверил тому, что доброе и умное управление возможно для людей, управляемых не своею собственною, а чужою волею, то разве сознание того, что она распоряжается своею судьбой, под своей нравственной ответственностью, не доставит ему внутреннего вознаграждения за все промахи и несовершенства в подробностях общественного деловодства? Пусть же он убедится, что все, сознаваемое им в этом отношении, женщины чувствуют совершенно одинаково с ним. От Геродота и до наших дней много было писано и говорено относительно облагораживающего влияния свободного правительства – об энергии и свежести, сообщаемых им всем способностям человека, о более широких и возвышенных предметах, представляемых уму и чувствам, о менее корыстном общественном духе, о более спокойном и широком сознании долга, порождаемом им, наконец, вообще о более высоком уровне, на который свободное управление поднимает всего человека как существо индивидуальное и нравственное. Все это во всех частях порознь одинаково справедливо по отношению как к мужчинам, так и к женщинам. И разве все эти вещи не играют важной роли в личном счастье? Пусть всякий припомнит себе то, что он чувствовал, когда выходил из лет детства, высвобождаясь из-под опеки и контроля даже нежно любимых и любящих родителей, и вступал в ответственность возмужалого возраста. Не было ли это похоже на сваливание с себя тяжелого бремени или на разрывание стесняющих, больно давящих цепей? Не чувствовал ли он себя вдвойне живым, вдвойне человеком? И может ли он воображать, что женщины не имеют ничего подобного этим чувствам? Но в высшей степени замечательно, что поощрение и уважение личной гордости, хотя и принимаются близко к сердцу большинством людей, когда дело касается их, однако менее признаются в других ближних и менее считаются резонными основаниями поступков, чем какое-либо другое природное человеческое чувство; быть может, это потому, что мужчины, чуть дело коснется лично их, изукрашивают себя такою номенклатурою всяких лестных качеств, что уже теряют чутье к пониманию того, какое могущественное влияние чувства эти оказывают в их собственной жизни. Смеем уверить, что и в жизни женщин подобные ощущения играют не менее важную, решительную роль. Женщин учат только стеснять самое естественное и здоровое их направление, но внутренний принцип все-таки остается, выражаясь в совершенно различной внешней форме. Откажите деятельному и энергическому уму в свободе – он станет искать господства; не давайте ему права господствовать над самим собою – он будет обеспечивать свою личность, стараясь захватить команду над другими. Позволяя людям жить не своего собственною, а зависимою от других волею, вы выдаете премию на подчинение этих других планам первых. Там, где на свободу надеяться нельзя, а на господство можно, власть делается великим предметом человеческих домогательств. Те лица, которым не дают возможности совершенно свободно распоряжаться своими собственными делами, в отмщение за себя станут, если это для них возможно, вмешиваться в дела других ради собственных видов. Отсюда погоня женщин за личной красотой, нарядами и внешним блеском; отсюда все, порождаемое этой погоней, злогубительный разврат и общественное растление; страсть к господству и любовь к свободе находятся в вечном антагонизме между собою.
Там, где свобода наиболее стеснена, погоня за властью проявляется с самой горячей и наглой энергией. Желание господствовать над другими тогда только перестанет быть позорным двигающим рычагом между людьми, когда каждый из них индивидуально научится обходиться без вмешательства власти, что возможно только там, где уважение к свободе в сфере личных интересов каждого сделалось твердо установившимся принципом.
Но не одно только чувство личного достоинства делает из свободного направления способностей и самостоятельного распоряжения ими источник счастья, тогда как всякие путы и оковы в этом отношении ведут к несчастию людей вообще, которое для женщин нисколько не становится меньшим. После болезней, нищеты и преступлений ничто так не мешает светлому пользованию жизнью, как недостаток какого-либо разумного исхода для деятельных способностей. Женщины, живущие в собственных семействах, имеют этот исход, пока заняты семейными заботами, которых обыкновенно для них хватает совершенно достаточно. Но что делать постепенно возрастающей массе женщин, не имевших случая обратиться к тому, что злая ирония называет их настоящим призванием? Что делать женщинам, которых дети были у них отняты смертью или разлукою или подросли, оженились и обзавелись своим собственным семейным очагом? Очень многие мужчины, проведя жизнь, полную деловых тревог, на остаток дней удаляются почить на лаврах и дожить в полную сласть, как они надеются; но так как эти люди не способны создать для себя новых интересов и ощущений взамен прежних, то подобный переход к досужей жизни готовит им скуку, хандру и преждевременную смерть. В примерах подобных мужчин нет недостатка, а между тем никто не хочет допустить такого же положения для очень многих весьма почтенных и способных женщин, которые, честью выплатив все то, что им выставляли долгом к обществу, безупречно вырастив сыновей и дочерей, прохозяйничав в доме так долго, как это было нужно, лишаются единственного дела, к которому они привыкли, и остаются с неослабившеюся жаждою деятельности, но без всякой для нее цели, если только дочь или невестка не захочет отказаться в ее пользу от ведения своего собственного хозяйства. По правде сказать, это невеселая доля для тех женщин пожилых лет, которые добросовестно и до тех пор, пока это от них требовалось, исполняли то, что мнение света навязывало им как их исключительную общественную обязанность.
Религия и милосердие – вот, говоря вообще, единственные убежища для таких женщин, также как и для многих других, которые, оставаясь непричастными и к этой обязанности, влачат свою жизнь с сознанием невыполненного призвания и с зудом деятельности, сдерживаемой уздою запретов. Но женская религия, придираясь только к чувству и к исполнению обрядов, не может быть религией дела иначе, как выражаясь в форме милосердия. Для дел милосердия они как нельзя лучше приспособлены самой природой; но чтобы оказывать милосердие с практическою пользою или хотя бы только безвредно, нужны воспитание, многосторонняя подготовка, знание и мыслительная сила опытного администратора.
Кто умеет с пользою заведовать милосердием, тот способен чуть ли не ко всем административным отправлениям. В этом случае, как и во многих других (в особенности что касается воспитании детей), обязанности, разрешаемые женщине, могут быть отправляемы разумным образом без должной к этому делу подготовки, в которой, однако, женщинам положительно отказывается, к немалому ущербу для общества. Здесь кстати указать на ту курьезную постановку, какую дают вопросу о женской неумелости некоторые господа, находящие, что легче отделываться смехотворными карикатурами, чем ответами на серьезные возражения.
Когда говорят, что исполнительная способность и благоразумные советы женщин могли бы иногда быть полезными в государственных делах, то эти любители красного словца потешаются над тем, как, дескать, забавно видеть в парламенте или кабинете заседание семнадцатилетних девушек или двадцатидвухлетних жен, прямо перенесенных из гостиной в палату общин. Но остряки забывают при этом, что в таком раннем возрасте обыкновенно не выбирают и мужчин для заседании в парламенте или для ответственных политических обязанностей. Здравый смысл мог бы один уже подсказать, что если бы такие обязанности и были поручаемы женщинам, то только таким, которые, не чувствуя особенного призвания к брачной жизни или предпочитая другое употребление своих способностей, пожертвовали лучшими годами молодости, чтобы по мере сил подготовить себя к деятельности, составляющей предмет их желаний. Ведь и теперь даже многие женщины предпочитают браку те честные занятия, которые дозволены им с такою скаредностью. В особенности выбор этот падал бы, может быть, на жен и вдов лет под сорок или пятьдесят, так как их знакомство с жизнью и способность к управлению, приобретенная в семействах, могут, при содействии должной научной подготовки, принести пользу в более обширной сфере… В Европе нет ни одной страны, где бы умнейшие мужчины не узнали неоднократно опытом и не свидетельствовали громко о том, что совет и помощь смышленых, опытных женщин делаются весьма полезными при достижении как частных, так и общественных целей. В некоторых важных отраслях публичной администрации такие женщины положительно заткнут за пояс большинство мужчин – между прочим, в обстоятельном ведении приходно-расходного бюджета. Но мы говорим здесь вовсе не о пользе, какую может извлечь общество из официальной службы женщин, но о той тупой, безотрадной жизни, на какую оно так часто обрекает женщин, закрывая для способностей, сознаваемых многими из них, всякую другую, более широкую сферу деятельности, кроме той, которая для одних может быть внезапно закрыта, а для других никогда и не открывалась. Если на свете и есть что-нибудь существенно важное для счастья людей, то это возможность полюбить свое обычное занятие. Это условие отрадного существования вообще удовлетворяется очень недостаточно, а для громадного большинства людей оно и совершенно вычеркивается, но такое вычеркиванье искалечивает не одну человеческую жизнь, одаренную, по-видимому, самыми богатыми задатками успеха. Но если обстоятельства, которых общество еще не умеет преодолеть, часто делают такое уродованье неизбежным в настоящее время, то общество все же не должно навлекать такую пытку само на себя. Неразумие родителей, неопытность самого юноши или отсутствие внешних благоприятных обстоятельств для выбора своего настоящего призвания вместо нелюбимого дела, за которое, однако, представляется возможность взяться, все это осуждает множество людей. Как же тяжело всю жизнь возиться со своим делом нерадиво и с отвращением, тогда как есть другие занятия, которые спорились бы у них успешно и были бы для них приятны. Но на женщин приговор этот налагается действующим законом или равносильным закону обычаем. Различие пола имеет для женщин тоже роковое значение, что в непросвещенных обществах цвет кожи, племенное происхождение, религия или, как в покоренной стране, национальность. Это неумолимое устранение почти от всех более или менее почтенных занятий, за исключением тех, которые не могут быть выполнены другими или которые в глазах этих других представляются слишком для них низкими. Страдания, порождаемые этого рода причинами, обыкновенно встречают такое слабое сочувствие, что очень немногие способны понимать всю глубокую скорбь, вызываемую даже теперь сознанием бесплодно истраченной жизни. Подобные чувства будут, однако, иметь место чаще и чаще, по мере того, как идеи и способности женщин, благодаря успехам цивилизации, будут все менее и менее соответствовать тем узким рамкам, в которые общество втиснуло всю их деятельность.
Итак, утрата наиболее разумного и облагораживающего элемента в споре личных радостей, долгожизненная истома, бесцельность, скорбное недовольство жизнью, так часто заменяющие для женщины все эти радости, – вот положительное зло, сбивающее бесправную половину человеческого рода вследствие этого самого бесправия. Приняв все это в соображение, нельзя не чувствовать, что для успешной борьбы со всеми неизбежными несовершенствами земного жребия людям всего нужнее было бы выучиться не усугублять всех насылаемых самою природою зол еще ревнивыми и неразумными стеснениями друг друга. Их напрасные опасения рождают только новые и худшие бедствия вместо тех, которых они неосновательно страшатся: всякое стеснение свободы других ближних в их личном поведении (если только это делается не с целью подавления уже произведенного ими зла) отравляет главный источник человеческого счастья и делает всю расу в самой безотрадной степени беднее во всем, чем только может быть красна жизнь человека.
Конституции
Библиотека конституций Пашкова Романа
Библиотека конституций Пашкова Романа
Конституции
Милль Дж. О подчинении женщины
You are here:
- Home
- Западная библиотека
- Милль Дж. О подчинении женщины