Бёрк Э. Письмо от мистера Бёрка к Джону Фарру и Джону Харрису

ЭДМУНД БЁРК. ПИСЬМО ОТ МИСТЕРА БЁРКА К ДЖОНУ ФАРРУ И ДЖОНУ ХАРРИСУ, ЭСКВАЙРАМ, ШЕРИФАМ ГОРОДА БРИСТОЛЬ, ОБ АМЕРИКАНСКИХ ДЕЛАХ
1777 г.
Благородные господа,
Я имею честь направить вам два последних акта, принятых в связи с неприятностями, возникшими в Америке. Эти акты сходны со всеми прежними, принятыми по этому поводу. Они исходят из тех же самых принципов и представляют собой продолжение той же самой политики. По-моему эти акты доводят число статутов по данному вопросу до девяти. И нет никакого удовольствия в том, чтобы наблюдать, как исчезает сам предмет рассмотрения с увеличением количества принятых по его поводу законов.
Если я имею несчастье расходиться во мнениях с некоторыми моими соотечественниками по этому великому и трудному вопросу, то немалым утешением для меня является то, что я не расхожусь с вами. С вами мы совершенно едины. Мы искреннейше согласны друг с другом в нашем отвращении к гражданской войне. Мы всегда выражали самое решительное осуждение всех тех шагов, которые привели к ней и которые способствуют ее продолжению. И у меня нет сомнения в том, что мы с вами испытываем те же чувства горести и стыда при взгляде на ее злополучные последствия. Будь то победа или поражение той или другой стороны, взаимный захват пленных, законодательные постановления, которые подрывают свободы наших собратьев или подкапываются под наши собственные.
О первом из этих двух актов (относительно каперского свидетельства 2) я скажу вкратце. Сколь ни исключительным он может быть и, по-моему, действительно является таковым в некоторых деталях, он кажется естественным и, возможно, необходимым результатом ранее принятых нами мер и ситуации, в которой мы находимся. Другой (о частичном приостановлении действия Habeas Corpus 3) представляется мне куда более пагубным. Во время прохождения через Палату Общин 4 в него были внесены поправки с тем, чтобы более отчетливо, нежели в первоначальном виде, выразить сокровенные чувства его создателей. И основной причиной моего неприятия этого акта является то, что в нем выражаются и приводятся в исполнение такие намерения, которые, как мне представляется, вступают в вопиющее противоречие со всеми принципами не только конституционной политики Великобритании, но даже и с теми, определяющими отношение к врагам, образцами правосудия, которые никакие жестокости войны никогда не угасают в душах цивилизованного народа.
Этот акт, по-видимому, преследует две основные цели. Во-первых, дать возможность администрации заключать в тюрьму, коль скоро она сочтет нужным, тех, кого этот акт имеет удовольствие определять как пиратов. Определяемые таким образом, это, по моему разумению – капитаны и моряки тех, принадлежащих колониям, частных и военных судов, которые в ходе этого злосчастного соперничества могут попасть в руки короны. Поэтому они должны содержаться в тюрьме, как совершившие уголовное преступление – пиратство, – вплоть до суда и позорного наказания, столь скоро, сколь обстоятельства окажутся благоприятными для воздаяния им возмездия под предлогом совершения ими этого позорного и бесславного преступления.
Эта первая цель закона мне весьма не нравится, ибо данный акт нечестно (как полагается любому закону и любому действию, устанавливающему справедливость) описывает объект, на который он направлен. Те, кто воюет против нас на море, могут, в результате настоящих затруднений, считаться бунтовщиками. Но называть их и обращаться с ними как с пиратами, значит путать не только разные вещи, но и классификацию преступлений. А подобное – будь то уменьшение или увеличение тяжести совершенного преступления – невозможно сделать без того, чтобы не поставить под угрозу всю систему юриспруденции.
Хотя пиратство может быть в глазах закона менее тяжким преступлением, нежели измена, но поскольку оба караются той же смертью, той же конфискацией имущества и тем же поражением в правах всего данного рода, то я никогда бы не стал лишать ни одно человеческое существо любой возможности сохранить жизнь в надежде на жалость человечества или хотя бы сохранить репутацию в его глазах, – уменьшая тяжесть преступления без возможности смягчить наказание. Общечеловеческий здравый смысл подсказывает мне, что те преступления, которые могут проистекать из ложного понятия о добродетели, не могут квалифицироваться как постыдные действия. Лорд Коук 5, величайший авторитет английского права, в согласии с этим здравым смыслом говорит, что «деяния наиболее преступные могут быть наименее бесчестными».
Акт подготавливает своеобразную замаскированную процедуру, отнюдь не делающую честь правосудию королевства и ни в коей мере не необходимую для его безопасности. Согласиться с этим я не могу. Когда лорд Балмерино во время последнего восстания захватил скот двадцати кланов, я полагал бы скандальным и низким жонглерством, абсолютно недостойным прямоты и открытости английской судебной системы, судить его за серьезное преступление, как похитителя коров.
Кроме того, я должен честно сказать вам, что я не мог ни голосовать за, ни одобрить как либо иначе статут, который вменяет преступление пиратства этим людям, которые прежним актом парламента были выведены из-под защиты закона. Когда законодательный орган нашего королевства повелел разделить все их суда и товары между моряками военного флота в качестве добычи в наказание за новоизобретенное преступление – всего лишь ведение торговли, – рассмотрение неизбежного ответа несчастных, поставленных вне закона, лишенных своих прав людей как преступления, называемого «пиратство», запятнало бы любого другого законодателя, кроме нашего, возмутительнейшей и в высшей степени противоестественной жестокостью и несправедливостью. Уверяю вас, я не припомню, чтобы слышал о чем-либо подобном в другие времена или в других странах.
Второй заявленной целью этого акта является задержание в Англии для суда тех, кто совершит государственную измену в Америке.
Чтобы дать вам возможность постичь подлинный дух данного закона, необходимо, благородные господа, поставить вас в известность, что существует акт, принятый давным-давно, еще во времена правления Генриха VIII 6, до существования и до всякой мысли о каких-либо английских колониях в Америке, о привлечении к суду в нашем королевстве за изменнические действия, совершенные за его пределами. В 1769 году парламент счел нужным ознакомить Корону с основоположениями этого акта в официальном послании, в котором парламентарии нижайше просили Его Величество обязать доставлять в наше королевство тех, кто был обвинен в государственной измене в Америке. Этим актом Генриха VIII, так истолкованным и так применяемым, почти все существенное и полезное, что имеется в суде присяжных, изымается у подданного, проживающего в колониях.
И это еще слишком мягко сказано, ибо судить человека в соответствии с этим актом, значит фактически осудить его самым неслыханным образом. Человека доставляют сюда в темнице корабельного трюма, после чего его извергают в темницу на суше. Закованный в железа, без денег, без поддержки друзей, на расстоянии трех тысяч миль от возможности представить или опровергнуть свидетельства, при том, что невозможно установить факты лжесвидетельства, – такой человек может быть казнен с соблюдением всех формальностей, но никогда он не будет судим по справедливости.
Поэтому я никогда не соглашусь с биллем, который вам посылаю. Ибо он самым неприкрытым образом устраняет все препятствия на пути введения такой судебной процедуры, которую я всегда считал предельно несправедливой и предельно неконституционной. Совершенно далекий от того, чтобы устранять трудности на пути воплощения в жизнь столь вредоносного проекта, я бы добавил новые трудности, будь это в моих силах. Все древние честные юридические принципы и учреждения Англии – это в изобилии наличествующие противовесы для того, чтобы остановить и повернуть назад опрометчивый курс насилия и угнетения. Они и изобретены были единственно ради этой благой цели сделать так, чтобы все несправедливое было неудобоисполнимым. Придерживаясь такого убеждения, я бы оставил все как было прежде. Старый, принятый на трезвую голову общий закон ничуть не хуже любого уклонения от него, продиктованного нынешним всеобщим возбуждением. Я не вижу ни одного достойного и оправданного предлога, который бы можно было выдвинуть в пользу этого нового ограничения свободы подданного. Если англичане в колониях в состоянии отстоять свою независимость, на достижение которой они были столь несчастливо сподвигнуты, то, я полагаю, не найдется такого фанатического приверженца уголовной юстиции Генриха VIII, который будет отстаивать казни, которые должны будут десятикратно обрушиться на головы его собственных друзей. Или такого, кто возымел столь странную идею об английском достоинстве, чтобы считать возможным поражения в Америке компенсировать триумфами при Тибурне 7. Если же, напротив, колонии будут приведены к подчинению Короне, то под ее авторитетом в самой стране должны существовать трибуналы, обладающие исключительной компетенцией осуществления правосудия в отношении всех тамошних нарушителей закона.
Если же этого не будет, – а при этом мы должны считать совершенно унизительным для нашего правительства, что весь этот огромный континент единодушно сходится во мнении, что никакая злая судьба не может превратить сопротивление королевскому авторитету в уголовное деяние, – мы можем называть последствия нашей победы миром, покорностью и как угодно еще. Но война ведь еще не окончена: вражда продолжается в полную силу и принимает формы все худшие и худшие. Будь ваш мир всего лишь угрюмой паузой в боевых действиях; будь затишье с их стороны всего лишь обдумыванием мести, когда тяжко уязвленная гордыня, извлекая мудрость из полученных ран, вызревает нарывом новой ненависти, – и тогда ни акт Генриха VIII, ни его услужливая копия, созданная в зто правление, не будут соответствовать никакой разумной цели политики или правосудия. Ибо если даже кровавых полей, увиденных и пережитых ими оказалось недостаточно, чтобы подчинить разум Америки (говоря выразительным языком великого лорда, занимающего правительственный пост), то конечно же не судебная бойня, придуманная в другом полушарии в пику их всеобщему чувству справедливости, способна когда-либо примирить их с британским правительством.
Я считаю само собой разумеющимся, благородные господа, что мы с вами естественным образом ужасаемся всякому наказанию, которое выходит за границы того, чтобы служить поучительным примером. Кому же тогда служит примером казнь в Англии за участие в этом американском восстании 8? Помните, как вам ежедневно внушают, что это схватка между двумя странами и что мы в Англии ведем войну за наше достоинство против наших взбунтовавшихся детей. Верно ли это? Будь это так, то действительно именно эти взбунтовавшиеся дети заслуживают примерного урока за свое непокорство: ибо кто же и когда вздумал бы учить родителей их обязанностям на примере наказания пренебрегающего своими обязанностями сына? Как будто бы казнь беглого негра на плантациях можно рассматривать как урок гуманности по отношению к рабам, преподанный их хозяевам!
Такие казни могут и в самом деле утолить нашу жажду возмездия, они могут ожесточить наши сердца и наполнить нас гордыней и высокомерием. Но увы, – это отнюдь не поучение!
Если все это может послужить хоть каким-то примером на будущее, так только лишь показать, как тяжко преступление и как беспощадно наказание тех, кто когда-либо осмелится воспрепятствовать весьма удаленной власти распоряжаться их собственностью без их участия и без их согласия на такое распоряжение. Или станет сопротивляться изъятию их привилегий безо всякого обвинения и слушания дела. Избави Бог, чтобы Англия когда-либо читала такие уроки, писанные кровью любого из ее отпрысков!
В настоящий момент война ведется между королевской армией, включающей британцев и иностранцев, с одной стороны, и англичанами в Америке, с другой. И ведется она на обычных условиях всяких иных войн, почему с самого начала и совершался регулярно обмен пленными. Если, несмотря на эту до сих пор существовавшую процедуру, подразумевающую равенство сторон, в предчувствии победного окончания войны (каковое может и обмануть) администрация готовится действовать против тех, кто окажется в ее руках на момент окончания злоключений, как против изменников, мы, по моему мнению, явим всему миру столь недостойный образец несправедливости, какой только мог быть сотворен в приступе гражданского гнева. Если пленники, которые были обменены, не были тем самым фактически прощены, то соглашение (заверенное клятвенно или подразумеваемое) является грубым обманом. Ибо вы получили жизнь человека, и вы обязаны в ответ так же вернуть жизнь, – в противном случае в таком обмене нет равенства и честности.
Если же, с другой стороны, мы признаем, что те, кто уже обменян – прощены, но утверждаем, что оставшихся мы можем по справедливости удерживать для последующего воздаяния, то тогда отсюда следует неприятный и некрасивый вывод. А именно: вы судите о преступности людей лишь на основании времени, когда они провинились, а не на основании злодеяния, образующего виновность. А значит вы полагаете правилом вашего правосудия удачу и случай, а не моральные качества человеческих поступков.
Эти странные несоответствия всегда будут ставить в тупик тех, кто смешивает несчастье гражданского инакомыслия с преступлением измены. Там, где действительно вспыхивает настоящее восстание, которое легко определить фактически, но весьма нелегко определить посредством слов, правительство не вступает в подобные военные соглашения, но всегда отклоняет любые посреднические договоры, распространяющие на бунтовщиков международное право в той части, которая трактует о войнах. Пленные военачальники не получат от них никаких поблажек, поскольку их невозможно будет обменять.
Кто когда-либо слыхал о капитуляции, слове чести, обмене пленными во времена последних восстаний в нашем королевстве? Ответом на все требования подобного рода всегда было: «мы ничего не можем обещать – как изволит король». Мы обязаны помнить, что, коль скоро наши нынешние противники являются, в реальности и на деле, бунтовщиками, королевские генералы не имеют права освобождать их ни на каких условиях. И сами они должны отвечать по закону и точно так же ожидать помилования за свои действия, как и бунтовщики, которых они отпустили.
Я знаю, что юристы не могут провести различение, которое я отстаиваю, поскольку у них есть строгое правило, которому они должны следовать. Но законодатели обязаны делать то, что не дано юристам, ибо для них не существует иных обязывающих правил, кроме великих принципов разума и справедливости, а также общечеловеческого здравого смысла. Всему этому они обязаны повиноваться и следовать, и – скорее расширять право и делать его более просвещенным с помощью терпимости законодательствующего разума, нежели ограничивать и связывать свои высшие способности посредством узких конструкций подчиненного искусственного правосудия. Обратись мы к этому, мы никогда не стали бы рассматривать конвульсии огромной империи, не побеспокоенной отпадением маленького кусочка, но разделившейся на отдельные сообщества и провинции, с выделившимся законным народным представительством, – как подходящий предмет для дискуссии в комиссии Ойера и Терминера 9. Это противоположно разуму и предусмотрительности, так же как человечности и справедливости.
Этот акт, принятый из соображений подготовки к прекращению нынешних беспорядков посредством судебного преследования за один вид враждебных действий, именуемый «пиратство», и за другой, именуемый «измена», а также посредством исполнения акта Генриха VIII в соответствии с его новой и неконституционной трактовкой, я полагал зловредным и опасным, хотя для достижения этих целей использовались совершенно нейтральные инструменты.
Но мне действительно кажется, что средства, которые этот акт предполагает к использованию по меньшей мере столь же исключительны, как его цель. Позвольте мне быть откровенным в этом вопросе, поскольку для меня в случаях, когда я обязан починиться силе, внутренне не примиряясь с резонами законодательного акта, чрезвычайно важно оправдать мое инакомыслие с помощью таких аргументов, которые, как можно предполагать, покажутся весомыми людям здравомыслящим. Основным практическим следствием этого акта является отмена обычного права и статута Habeas Corpus (единственных гарантов как свободы, так и правосудия) в отношении всех тех, кто был вне королевства или в северной Атлантике в определенный период времени. На всех остальных, как я понимаю, этот акт не распространяется.
Признаюсь, благородные господа, что это кажется мне весьма плохим в принципе, а еще хуже по последствиям, нежели полная отмена акта Наbеаs Corpus. А ограничение круга действия, вместо того, чтобы вырвать жало, по моему скромному мнению, лишь оттачивает его и наполняет ядом в значительно большей степени. Свобода, если я вообще понимаю, что это такое, – всеобщий принцип, и она либо имеется в качестве неоспоримого права у всех подданных, либо не имеется ни у кого. Частичная свобода представляется мне самой неприятной формой рабства. К несчастью, это тот вид рабства, на который легче всего соглашаются во времена гражданских раздоров, ибо партии готовы пренебречь своей безопасностью в будущем, желая в данный момент превратить в жертву своих врагов.
Люди без особых затруднений соглашаются с несправедливостью, коль скоро не они являются ее непосредственной жертвой. Во времена рассмотрения дел на высшем уровне, опасности подвергается не та фракция, которая имеет большинство в парламенте, поскольку ни одна тирания не осуждает орудия, которыми пользуется. Это неприятным и подозрительным нужна защита закона, и ничто не может обуздать насилия со стороны фракции большинства, стоящей у власти, кроме правила: «как только принимается акт о приостановлении действия закона и правосудия, такое же изъятие прав и привилегий должно быть распространено без исключения на весь народ». Тогда обеспокоенность по поводу происходящего коснется всех. Это будет действовать как своего рода призыв к нации. Тогда каждый почувствует на себе абсолютную необходимость этого полного затмения свободы. И тогда они более осторожно станут относиться ко всякой новизне и сильнее ей сопротивляться.
Вообще говоря, принятые серьезные меры не столь уж опасны для свободы. Они достаточно строго определены, чтобы выродиться в злоупотребление. Никакие просьбы, никакие ссылки на неудобства или на злодеяние, могущее послужить дурным примером в будущем (что по самой их сути должно быть повседневным и заурядным делом) не могут оправдать применение этих мер. Но настоящая опасность – это когда свобода откусывается по кусочкам и каждый раз – под видом целесообразности.
Habeas Corpus акт предполагает, в отличие от духа большинства других законов, что вполне законный член правительства может относиться к кому-то со злобой и предубеждением, и рассчитан как раз для такого случая. Но когда люди. занимающие правительственные посты, получают от парламента как бы санкцию на такую злобную предубежденность, это значит, что не действие акта Наbеаs Corpus приостановлено по данному случаю, но самый дух его истолкован ошибочно и самый принцип его подорван. На самом деле ничто не обеспечивает безопасность каждого из нас, кроме общего интереса всех.
Таким образом, специфическое зло данного акта состоит в том, что он являет собой первое в истории частичное приостановление действия акта Habeas Corpus. Создан, и это всегда исключительно важно, прецедент 10. Впервые в данном королевстве проведено разграничение между людьми. До этого акта каждый человек, ступивший на английскую землю, каждый чужеземец, временнообязанный в отношении соблюдения местных правил, даже рабы-негры, проданные в колониях, – все они, согласно парламентскому акту, становились такими же свободными людьми, как те, кто дышал одним с ними воздухом. Теперь проведена черта, и она может быть отодвинута дальше и дальше совершенно произвольно, под тем же предлогом целесообразности, который был использован с самого начала для ее ведения. Равенство между нами исчезло. Мы больше не сограждане, если моряк, сходящий с корабля на набережную, не становится на столь же надежную правовую почву, каковая гарантирована купцу, сидящему в своей бухгалтерии. Другие законы могут причинить вред обществу, этот же разрушает его. Отныне каждый, кто находится в Вест-Индии 11, любой житель каждой из трех не включившихся в восстание провинций, каждый прибывающий из Индии, каждый благородный господин, путешествовавший за границей для поправки своего здоровья или получения образования, каждый моряк, находившийся в плавании, – все они лишь только на этом, и никаком ином, основании временно оказываются в черном списке. Лишь только любой из этих фактов (ныне ставших презумпцией виновности 12) подтвердится, и простое подозрение со стороны короны уже ставит их вне закона. И мне даже совершенно не ясно, не возлагается ли теперь бремя доказательства невиновности на самого задержанного по подозрению, что является прямым подрывом всякого правосудия!
Я не выступал против этого билля во время слушаний в Палате 13, ибо тщетно было ему противостоять и невозможно поправить. С некоторого времени я пришел к ясному убеждению, что при настоящем положении вещей всякая оппозиция любым мерам, предложенным правительством, когда речь идет об Америке, напрасна и не важна. Будьте уверены, что я говорю не об оппозиции с моей стороны, поскольку в отношении меня так должно быть при всех обстоятельствах, но об оппозиции со стороны мудрейших и авторитетнейших людей нации. Все, что предлагается против Америки, само собой рассматривается как то, что служит интересам Великобритании. Успехи в добром деле и в причинении зла равно рассматриваются как доводы в пользу использования вопреки всему ныне принятых методов.
Некоторые весьма предусмотрительные и весьма благонамеренные люди держались того мнения, что во времена господства подобных настроений, всякая борьба скорее распаляет, нежели уменьшает нетерпимость общественных собраний. Найдя, что мое сопротивление будет воспринято большинством как чисто фракционное 14 в самой Палате, и весьма многими вне ее стен, я не мог ни по совести поддерживать то, что противоречит моему мнению, ни, из соображений предосторожности, спорить с тем, чему, как я знал, сопротивляться бесполезно. Храня мои принципы в нерушимости, я приберегаю мою активность для разумных усилий. И я надеюсь, что все мое прошлое поведение является надежным свидетельством того, что, коль скоро я пропускаю хотя бы один день заседаний Палаты Общин, то не по причине праздности или любви к развлечениям. Малейшей надежды на возможность принести благо будет достаточно, чтобы вернуть меня к тому, что я оставил с сожалением.
Изменив своему обычаю регулярно посещать заседания Палаты, я ни в малейшей степени не выражаю осуждения в адрес тех благородных господ, кто, справедливо полагаясь на свои способности (формой признания которых является моя любовь и восхищение ими), полагал, что их усилия в этом безнадежном деле могут хоть чему-то послужить. Они считали, что, сужая сферу применения этого акта, они могли бы сам порочный принцип сделать менее зловредным. Но при том, что мое мнение было совершенно недвусмысленно противоположным, исходя из вышеизложенных причин, я уверен, что мое присутствие было бы просто смехотворным.
Я обязан добавить, поясняя далее мое поведение, что, совершенно не будучи намерен смягчать основные свойства этого принципа и, тем самым, хоть в какой-то мере устранять народное возмущение и естественный страх, которые он вызывает, я должен сожалеть, что все, противоречащее духу нашей конституции, не порождает немедленно то величайшее зло, которым оно изначально чревато по самой своей природе. Произвольная власть похищает народную свободу с помощью такого приема: долгое время она находится как бы в спячке или поначалу обнаруживает себя в крайне редких случаях. По поводу следующего неконституционного акта вся модная публика уже готова объявить: «Ваши пророчества смехотворны, ваши страхи напрасны, вы видите, сколь мало вредных последствий, которых вы первоначально опасались, действительно имеет место». Так, постепенно это искусное смягчение всей произвольной власти и, предположение, что она используется весьма нечасто и лишь в очень узких пределах, приведет нас к принятию следующего афоризма, который, помимо г. Юма 15, высказывали и некоторые другие: блаженно-счастливое состояние человечества этим потревожено не более, нежели землетрясениями, громом или другими более необычными природными явлениями.
Акт, о котором я говорю, являет собою один из результатов американской войны, которая, по моему смиренному мнению, порождает множество вредных последствий, несопоставимых с другими войнами. Наша политика расстроена, наша империя взбудоражена, да к тому же она, похоже, полностью извратила наши законы и самый дух нашего законодательства. Мы стали воевать против наших колоний не одним лишь оружием, но и законами. И поскольку вражда и право – вещи не очень-то совместимые, каждый шаг, предпринятый нами в этом деле, означал попрание либо одной из максим правосудия, либо одного из главнейших принципов мудрого правления.
Какие прецеденты были созданы, какие принципы были попраны (я не стану говорить об английских привилегиях, но лишь о всеобщей справедливости) в бостонском порту, массачусетской хартией, Военным биллем и всем тем длинным перечнем враждебных актов парламента, с помощью которых война с Америкой была начата и поддержана! Если бы принципы любого из этих актов были первоначально испробованы на земле Англии, они, вероятно, утратили бы всякую силу, едва коснувшись ее. Но, не затронув наших людей, они укоренились в наших законах, и последующие поколения еще вкусят их плоды.
То, что это противоестественное противоборство повреждает наши законы, – еще не самое худшее из его последствий. Если манеры общения остаются прежними, они исправят пороки закона и, в конечном счете, приспособив к себе, смягчат его. Но мы с сожалением должны отметить, что во время практически всех недавних заседаний мы наблюдали крайне редкие случаи проявления благородства, человечности и достоинства, прежде столь характерные для нации. Во время войны правила морали не действуют, а то, что долго пребывает в бездействии, подвергается опасности быть отмененным навсегда.
Гражданские войны прежде всего и вернее всего поражают обычаи обхождения между людьми. Они напитывают злобой политику народов, повреждают их нравы, они извращают даже естественный вкус и удовлетворение, приносимое актами справедливости и правосудия.
Приучая нас к тому, чтобы смотреть на сограждан сквозь призму вражды, они постепенно охлаждают наши чувства к нации как таковой. Самые понятия нежной привязанности и родства, составлявшие скрепы милосердия во времена, когда мы жили в согласии, становятся дополнительными поводами для ненависти и яростного возмущения, когда распадается единство нашей страны. Мы можем льстить себе надеждой, что до таких бедствий у нас дело не дойдет. Но я не вижу причин полагать, что общие законы человеческой природы на нас не распространяются.
Что иное, помимо душевного ослепления, вырастающего из бешенства гражданского противоборства, могло бы принудить любого из нас рассматривать нынешнее положение дел в Британии как повод для нашего триумфа или как основание для поздравлений нашему Суверену? Ничто, в действительности, не вызовет стольких сожалений у тех, кто помнит дни процветания этого королевства, как обнаружения безумной радости у немногих несчастных посреди печального зрелища, которое наши дела и наши поступки являют презрительному взору всей Европы.
Похоже, некоторым доставляет радость наблюдать, как наша родина, прежде выступавшая – к зависти всех наших соседей – арбитром между ними, ныне впадает в рабскую зависимость от их милости. Как она смиряется с уверениями дружбы, в которые не верит, жалуется на проявления враждебности, которым не дерзает высказать свое неудовольствие. Как беспомощна она в отношении своих союзников, как торжественна в отношении своих подданных и как покорна в отношениях со своими врагами. Как либеральное правительство этой свободной нации поддерживается наемным мечом германских мужиков и вассалов. Как три миллиона подданных Великобритании надеются отстоять свои английские привилегии с помощью оружия Франции 16!
Все эти обстоятельства кажутся мне скорее шокирующими чудесами, нежели естественным течением дел человеческих. Люди, наделенные большей, нежели я, душевной крепостью, могут взирать на это без содрогания и удивления. Некоторые могут считать все это поводом для торжеств и поздравительных адресов. Но я уверен, что ваше прямодушие окажется достаточно снисходительным к моей слабости, чтобы ваше мнение обо мне не ухудшилось из-за моего нежелания участвовать в этом веселье и моего отказа от своей доли в таком триумфе. Я достаточно стар и достаточно закоренел в своих вошедших в привычку привязанностях и антипатиях, чтобы с готовностью подстраиваться под ныне модную точку зрения.
Я едва ли способен приспособиться к тем чувствам, которые придворные газеты намереваются внушить читателям. Я не испытываю никакой радости в тот момент, когда услышу о гибели и пленении длинного списка тех имен, которые были у меня на слуху с младенческих лет. Не обрадуюсь я и тому, что они пали от меча чужеземцев, чьи варварские имена я даже не в состоянии произносить. Слава, достигнутая полковником Рэем 17 при Белых Равнинах меня не чарует. И я честно признаю, что не научился испытывать наслаждения, обнаруживая Форт Книпхаузен 18 в самом сердце Британских доминионов.
Если просвещенность нашего разума возрастет пропорционально устранению наших искренних безотчетных верований, – это может послужить нам утешением при утрате наших прежних отношений. Не переживая за честь нашей страны, мы хладнокровно могли бы хоть немного поразмыслить как моральные существа о наших собственных интересах как отдельных граждан и о нашей личной совести.
В действительности наши дела весьма плохи. Я уверяю тех, кто вымаливал эту войну и получил на нее искомое благословение: их положение в данный момент чрезвычайно затруднительно. Злоупотребление благосостоянием нашей страны длится чуть дольше лишь с тем, чтобы основательно ее взбудоражить. До сих пор они и их германские союзники из двадцати государств-наемников сражались лишь с неприготовленными силами наших собственных младенческого возраста колоний. Но Америка не покорена. Ни одно селение из тех, что с самого начала выступили против нас на этом огромном континенте, не подчинилось из любви или от страха, не будучи атакованным. Вы владеете лишь той землей, на которой разбит ваш лагерь – и не более того. Границы территорий, занятых вашими войсками и границы ваших владений полностью совпадают. Вы повсюду несете разрушения, но вы не увеличиваете сферу авторитета.
События этой войны приобретают значительно больший размах, нежели рассчитывали и те, кто желал ее, и те кто ее опасался. Так что уже одно это должно вызвать беспокойство и настороженность у каждого рассудительного человека. Мудрецов часто приводит в трепет то, что внушает ощущение безопасности бестолковым. По многим причинам я предпочел не раскрывать для широкой публики все детали того положения, в котором вы находились по отношению к иностранным государствам в течении всего прошлого года. Миновала ли внешняя опасность? Этого я не знаю, и ваши правители вам этого не предскажут. Но даже если бы я был уверен в собственной безопасности, мне нелегко было бы простить тех, кто подверг меня ужасающему риску, лишь потому, что мне удалось спастись по счастливой случайности, не предвиденной ни ими, ни мной.
Поверьте мне, благородные господа, путь, который вам еще предстоит пройти, извилист, темен и полон запутанных и предательских ловушек. Те, кто полагают, что у них есть путеводная нить, могут вывести нас из этого лабиринта. Мы можем доверять настолько, насколько сочтем нужным. Но коль скоро они, судя по всему, призваны к этому делу, должны ли мы полагать, что будет уместным с нашей стороны, распаляя их страсти, создавать помехи их деятельности? Я сам могу быть не в состоянии протянуть руку помощи тем, кто управляет государством. Но мне должно быть стыдно, если я окажусь в крикливой толпе, подталкивающей и поощряющей их на сомнительный и опасный курс.
Человек честный и ответственный всегда будет особо осторожен, действуя под влиянием чувств. Он станет опасаться того, чтобы на него не пала колоссальная ответственность за то, что он ввязался в игру, совершенно не имея представления о ее правилах. Горделивому невежеству не служит оправданием то, что им руководят грубые страсти. Самое ничтожное существо, ползающее по земле, вызывает уважение в глазах Бога и человека, когда оно борется за то, чтобы спастись от несправедливости и угнетения. Но я не могу оправдать существования под Небесами (которые во глубине своей мудрости терпимы ко всему) твари поистине позорной и отвратительной. Той бессильной и беспомощной твари, что, будучи лишенной гражданской мудрости, воинского навыка, без всяких иных рекомендаций во власть, кроме рабской покорности ей, раздувшись от гордости и высокомерия, – призывает на бой, в котором не будет сражаться; ратует за господство посредством насилия, которое не в состоянии осуществить; удовлетворяется тем, чтобы, оставшись ничтожной посредственностью, других сделать презренными и жалкими.
Если мы с вами находим, что наши таланты достаточно скромны, то поступаем мы, по крайней мере, в соответствии с нашими способностями. Никто не расплачивается жизнью за нашу опрометчивость. Ни одна безутешная вдова не утирает кровавые слезы из-за нашего невежества. Щепетильные и трезвые в нашем хорошо обоснованном доверии к самим себе, мы будет держаться в гавани мира и безопасности. И, быть может, рекомендуя другим подобного рода осторожность, мы проявим действительную заботу об их благоденствии, а не навредим им.
Есть множества примет в этом пламенном устремлении к гражданской войне, которые обнаруживают, сколь мало в нем истинного великодушия. Ратовавшие за войну рвались воевать, а удовлетворились тем, что наняли немцев. Они обещали рискнуть своим достоянием, а отдали под залог свою страну. Они присвоили себе заслуги добровольцев, не рискуя ни жизнью, ни имуществом. А когда бесчувственная рука иностранного солдата проливает кровь их сородичей словно воду, они радуются и торжествуют, будто бы они сами совершили замечательный подвиг.
Мне действительно совестно вспоминать легковесное, чтобы сказать помягче, словоблудие, бывшее в моде в недавнем прошлом. Я намекаю, как вы понимаете, на тот всеобщий вопль обличения трусости американцев, который можно понять так, будто мы презираем их за то, что они не заставили королевских солдат заплатить подороже за достигнутое ими. Нет, благородные господа, не этим выражается наше уважение к Промыслу Божьему, и не так можем мы обеспечить себе мало-мальски достойное убежище посреди превратности человеческих дел. Так лишь стирается всякая грань между бесстыдной победой и бесславным поражением. Так мы душевно отчуждаемся все больше и больше от наших естественных связей, и увековечивается разрыв и раскол британской нации.
Те, кто не желают такого разделения, не станут размывать тот цемент взаимного уважения и признания, который единственно и способен скреплять различные части этого великого целого. И обязательно, и крайне желательно для нас не только отказаться от этого самоподстрекательского стиля, но убедить каждого в неприемлемости и недостоинстве тех умонастроений, которые находят выход в таком стиле, и которые позволяют распложаться среди нас людям, упорно трудящимся на этой вредоносной ниве. Наша задача – противостоять им сколь возможно. Насколько возможно – пробуждать наши естественные чувства привязанности и возрождать наше прежнее пристрастие ко всему английскому как таковому. Без чего-либо в этом роде, я просто не вижу, как практически можно было бы достичь примирения с теми, чьи симпатии, в конечном счете, должны быть надежнейшей опорой нашего правительства. И что тысячекратно полезнее для нас, нежели наемнический пыл всех кругов Германии.
Я отчетливо вижу перспективу, при которой мы можем полностью завоевать и дотла разорить страну, ни на йоту не приблизившись к умиротворению. Я весьма опасаюсь, что пока будут пытаться удерживать власть английского правительства над англичанами лишь с помощью меча, события будут развиваться именно в этом направлении. Я предвижу момент окончательного торжества иностранной военной силы. И когда этот час наступит (а он может наступить), тогда воочию обнаружится все это бессилие, прикрывавшееся насилием. Если перед нами встанет перспектива изгнания из Америки, заблуждения сторонников военного правительства еще могут оставаться в силе. Они смогут еще тешить себя надеждами на то, что в случае своего успеха, они будут иметь некие положительные результаты. Доказать обратное с фактами в руках никто не сможет.
Но если меч все же сделает то, на что он только и способен, успех их оружия и поражение их политики окажутся неразличимыми. Никаких налогов из Америки вам не видать. Некоторое увеличение возможностей для коррупции без всякого облегчения общественных тягот – вот самое лучшее из того, что может случиться. Неужели ради этого мы начали войну – и такую войну?!
Что же касается трудностей на пути создания такого правления, которое – ради отвоевания того, что прежде принадлежало нам – было произвольно и бесстыдно сооружено придворной фракцией, то они повергают меня в трепет. Разве эти благородные господа, порывающиеся управлять всем человечеством, обнаружили качества, в первую очередь необходимые любому, берущемуся за дело управления, а именно: знание своего объекта и понимание трудностей, сопровождающих воплощение в жизнь задуманного?
Я могут заверить вас, что даже в самом выигрышном вопросе о наших вооруженных силах вы не сможете удержаться на том же благополучном уровне после того, как вас призовут с помощью войны исправлять недостатки вашего политического устройства. И никакие беспорядки и неповиновения правительству, которые могут последовать в результате даже самых унизительных уступок с нашей стороны, никогда не сравнятся с тем, что мы будем иметь в результате самого победоносного насилия. То, что вы получите в итоге, включит в себя все зло, принесенное войной.
Мне думается я знаю Америку. Если же нет, то мое незнание неизлечимо, ибо я не пренебрег ни единой возможностью, чтобы понять ее. И я торжественно заверяю моих избирателей, ценящих во мне прилежание и цельность, что все, содеянное там, произошло из-за абсолютно ошибочного понимания самого объекта. Что средства удержания Америки до и средства примирения с ней после ссоры, средства восстановления ее после разделения и средства сохранения ее после победы были связаны и должны быть связаны на разных стадиях и в разные периоды с полнейшим отказом от того требования безусловного подчинения, которое крепко засело в головах сторонников насилия. Весь набор максим, основываясь на которых мы начали и продолжили эту войну, должен быть оставлен навсегда. Не стану вас обманывать – прошлого не вернешь. Оставим эту надежду. Но есть разница между плохим и наихудшим. Условия, учитывающие причину войны, должны быть предложены от имени парламента. Нечто, обещающее им хоть какую-то безопасность, должно быть выработано здесь. Поступая так, мы, не нанося ни малейшего ущерба нашей силе, демонстрируем нашу умеренность, что само по себе есть в какой-то степени признак силы. Я знаю, что многих приучили думать, что умеренность в подобных случаях сродни измене и что на все доводы в ее пользу вполне достаточным ответом являются гневные упреки по адресу бунтовщиков и самого бунта, и возложение вины за все наши настоящие и будущие бедствия на сопротивление наших собратьев. Но я бы желал, чтобы в столь важном деле они (если только мир еще занимает какое-то место в их сердцах) всерьез учли, во-первых, что превращать кого-либо в преступника и отменять это – отнюдь не путь к примирению во всех случаях разногласий между людьми. Затем было бы правильно поразмыслить над тем, что американских англичан (которых они могут оскорблять, если они считают достойным оскорбление отсутствующих) при нынешнем положении вещей не заденут наши гневные тирады и не улучшат наши поучения.
Все связи между нами разорваны. Но мы совершенно точно знаем, что хотя мы не в состоянии повлиять на них в лучшую сторону, мы вполне можем перемениться сами. Если необходимо принимать меры по водворению мира, то они где-то должны быть обнаружены. А дух примирения должен предшествовать и подготавливать любой примирительный план. И я не понимаю, почему нам должно стать хуже от того, что мы приведем в порядок наши собственные души. Освободиться от господства страстей – не значит себя обезоружить. Декламации по поводу бунта никогда не добавляли ни штыка, ни порохового заряда вашей военной силе. Но я боюсь, что они послужили тому, чтобы множество мушкетов оказалось обращено против вас.
Этот возмутительный язык, который весьма искусно поощряли и поддерживали, уже причинил невероятный вред. Ибо долгое время даже посреди военной разрухи и ежедневных оскорблений, наносимых принятием все новых враждебных законов, американским лидерам, судя по всему, было крайне трудно подвигнуть свой народ на принятие декларации о полной независимости. Но придворная газета добилась того, чего тщетно пытались достичь подстрекатели к независимости. Когда бездарная компиляция, представляющая собой странную смесь гневных упреков и лести, увидела свет как свидетельство общего настроения народа Великобритании, в Америке совершилась громадная перемена. Волна еще сохранявшихся народных симпатий к стране прародительнице начала моментально разворачиваться и стремительно двинулась в обратном направлении.
Далекий от того, чтобы скрывать эти неистовые обнаружения враждебности, автор восхваляемого памфлета, подготовившего души людей к принятию независимости, настаивает главным образом, на количестве (огромном) и духе этих посланий. Из этого он делает вывод, который – будь факты таковы, как он их представляет – должен быть неопровержимым. Ибо я не знаю ни одного автора по теории правления, столь безоговорочно принимающего сторону властного авторитета, чтобы не допускать, что враждебное отношение правителей к своему народу полностью оправдывает смену правительства. Равно как невозможно привести никакой иной причины, почему один народ должен добровольно уступить хоть в самой мелочи другому, если не предположить, что между ними существуют чувства глубокой симпатии и благоволения.
К сожалению, ваши правители, доверяясь каким-то иным воззрениям, совершенно проигнорировали этот великий принцип связи. С самого начала всей этой затеи они сделали все, что было в их силах, чтобы отделить вас от ваших же сородичей стеной отчуждения. И если им удавалось возбудить нешуточную ненависть одной стороны против другой, они, похоже, мнили, что прошли половину пути к замирению ссоры.
Мне известны разговоры о том, что ваш добрый нрав не принимается во внимание лишь в виду их сопротивления. И что лишь только колонии, проявив благоразумие, добровольно сдадутся, о них всячески позаботятся и к ним будет проявлено немалое снисхождение. Но могут ли те, кто выступает за продолжение войны, чтобы добиться такой капитуляции, со всей ответственностью (после всего, что случилось) гарантировать в будущем именно такое использование власти, не связанной никакими договорами и ничего не боящейся? Не скажут ли они нам, что они подразумевают под снисхождением? Не именуют ли они в этот самый момент теперешнюю войну и все ее ужасы проявлением снисхождения и милости?
Ни один завоеватель из тех, о которых я слыхал, никогда не признавался в том, что намеревается жестоко, сурово и презрительно обращаться с покоренными. Нет! Самый отъявленный гордец едва ли дерзнет открыть даже самому себе этот ужасающий секрет своей гордыни. Но дайте срок, и тайное станет явным. И тот, кто откровенно признается, что намерен вверить другого наглой милости чужеземного оружия, никогда не питал благих намерений к оному. Обещание доброты с мечом в руке и с требованием безусловной сдачи есть самое наглядное обнаружение его враждебности.
Мне возразят, что все это есть снисхождение по отношению к противникам-бунтовщикам. Но как проявилось снисхождение вождей их фракции к тем, кто подчинился? Лорд Хоу и генерал Хоу 19 располагали властью, вверенной им парламентом, чтобы дать право мирно жить и свободно торговать всем людям и всем округам, которые подчинятся. Сделано ли это? Авторитетная газета постоянно сообщала нам о том, что город Нью-Йорк 20 и государства Штатен 21 и Лонг Айленд 22 подчинились добровольно и с радостью, и что многие с великим энтузиазмом сотрудничают с администрацией. Было ли им немедленно возвращено право торговли? Возвращено ли оно на данный момент?
Не оказывается ли добросердечие двух комиссаров, по природе своей людей гуманнейших и великодушнейших, каким-то образом ограниченным инструкциями, противоречащими как их настрою, так и духу парламентских надежд? Как понимать, что г. Трайон (Tryon), похваляющийся верностью города, в котором он поставлен губернатором, должен обращаться в кабинет министров за разрешением на защиту верноподданных короля и предоставлением им вовсе не являющихся предметом спора прав и привилегий свободы, а всего лишь обычных прав людей – под именем милостей? Почему комиссары не решают этих дел на месте? Не для этой ли цели они и названы были комиссарами?
Но мы видели достаточно, чтобы понять, ради чего все это делается. Американская торговля должна строиться на принципе частных милостей и льгот, то есть так, чтобы можно было оплатить военных наемников. В подходящее время им разрешат посылать свои товары. Из монополии национальной, американская торговля должна превратиться в монополию личную, и одна часть купцов должна быть вознаграждена за напускное рвение, из-за которого другая их часть оказывается в дураках. Таким образом голос разума оказывается сдавленным между хитростью и легковерием, а все безобразия и все разорения войны прикрыты и продолжены.
Если бы я не жил достаточно долго, чтобы лишь в малой степени удивляться чему бы то ни было, я был бы до некоторой степени изумлен этим непрекращающимся ражем нескольких благородных господ, которые, не удовлетворившись разорением Америки с помощью огня и меча, воспламенены почти таким же гневом в отношении тех своих соседей, чье единственное преступление – это милосердное и человечное пожелание им более разумных чувств, и чтобы они хоть иногда не приносили свои интересы в жертву своим страстям. Весь этот гнев против несопротивляющегося инакомыслия убеждает меня в том, что во глубине души их гложет сомнение – а правы ли они?
Ибо что же в конце концов они получат? Войну! Совершенно определенно в настоящий момент они сподобились благодати чего-то очень на войну смахивающего. А если война, которой они наслаждаются в настоящий момент, окажется недостаточно горячей и масштабной, они очень быстро могут разогреть и распространить ее как душе угодно. Они взывают к вооруженным силам королевства? Эти силы уже в их распоряжении. А если они самолично захотят сразиться с неприятелем на поле боя, ничто не препятствует им отплыть в Америку со следующим же кораблем.
Не думают ли они, что дела идут не так, как надо, из-за недостаточно богатых ресурсов? Воистину, они жалуются без всяких на то оснований. Стол яств Палаты Общин готов насытить их до отвала, так, чтобы их аппетит к огромным расходам был удовлетворен навсегда. И, далее, я хочу их заверить, что их единомышленники в Палате Общин столь же легко управляемы, сколь и безотказны при голосовании за эти расходы. А если этих расходов и голосования в их поддержку недостаточно, пусть раскошелятся сами и пусть платят столько, сколько им вздумается без всяких забот.
Встречая терпимое отношение к их страстям, пусть они научатся не преследовать умеренность своих сограждан. Даже если весь мир сольется с ними в едином вопле осуждения бунта и столь же горячо станет выступать против всей теории и практики свободы, как это делают крайние сторонники рабства, это, по моему мнению, не поможет достичь ни одной из целей этого противоборства. Вожди этой войны не могут (ради вознаграждения своих друзей) нанять ни одним германцем больше, чем они уже наняли. Они не смогут также внушить ему большего бесчувствия по отношению к людям и большего пренебрежения ценностью свобод своих восставших собратьев. Если все мы стали бы относиться к человеку так, как они и их союзники, то мы превзошли бы в свирепости даже диких индейцев. Еще одно убийство беспомощной женщины или ребенка, еще один замученный до смерти с изощренной жестокостью сородич англичанин уже не добавят ничего нового к картине содеянного ими. На покупку этих союзников потрачены общественные деньги – и вот они имеют все выгоды этого удачного приобретения.
Они постоянно похваляются единодушием или же призывают к нему. Но прежде, чем желать такого единодушия или поздравлять с ним, мы должны быть полностью уверены в том, что ввязываемся в разумное предприятие. Количество тех, кто охвачен бешенством, не отменяет того факта, что оно есть заразная болезнь. Заблуждение и слабохарактерность не становятся менее вредоносными от того, что они распространены повсеместно. Я заявляю, что я не в состоянии обнаружить ни малейшей выгоды, на которую мы могли бы рассчитывать в том случае, если нам удастся убедить наши колонии, что у них нет ни одного друга в Великобритании. Наоборот, если пристрастия и мнения человечества не отвергаются как принципы связи, я полагаю, что было бы счастьем для нас, если бы они приучились считать, что в Англии имеется даже проамериканская партия, к которой они в любой момент могут обратиться за поддержкой! Счастьем было бы для нас, если при любых настроениях они могли бы обратить свои взоры к родному отечеству, чтобы самые возмущения и беспорядки нашли выход здесь, а не в ином месте.
Я уверен, что нет такого человека (за исключением тех, кто интересы какой-либо жалкой фракции ставит выше самого бытия своей страны), который не желал бы, чтобы американцы время от времени получали (даже при том, что некоторые из них не вполне заслуженно) помощь и поддержку от самых разных людей отсюда, и не были бы вынуждены искать защиты от неистовств иностранных наемников и опустошений, наносимых дикарями, у французского оружия.
Когда какое-либо общество находится в подчинении у другого, величайшей опасностью такой связи является крайняя гордыня и самодовольство главенствующей стороны, которая во всех спорных случаях, скорее всего, будет действовать к своей выгоде. И действенный способ устранить весьма основательную причину для страха перед таким ходом событий, заключается в том, чтобы уверить людей подчиненного общества, что партийные склонности или политические взгляды некоторых в господствующем государстве побудят оных хоть в некоторой степени противоборствовать этому слепому и тираническому пристрастию. Нет оснований опасаться, что любой, кто получает доступ к рассмотрению общественных дел или к власти в главенствующем государстве, должен будет зайти слишком далеко в этой благосклонности к зависимой стране. Порочность человеческой природы – иного сорта. Власть – в чьих бы руках она ни оказалась – редко бывает виновна в слишком строгом самоограничении. Но одна существенная выгода для властного авторитета вытекает из таких дружеских и покровительственных отношений: те, кто благодетельствует, обретают влияние. И в предвидении будущих событий они могут убедить людей в том, что коль скоро те чем-то обязаны, им следует хоть иногда платить по счетам. Таким образом, посредничество этих животворных принципов ведет к тому, что дебатам, грозящим большими неприятностями, придан примирительный характер, а самые жаркие споры не оборачиваются гражданской войной. Но если колонисты (перенесем вопрос на нашу почву) смогут увидеть, что масса народа в Великобритании сплочена со своим правительством и что каждый спор с кабинетом министров должен будет по необходимости превратиться в ссору со всей нацией, они уже не смогут более быть в равных и дружественных отношениях сограждан с подданными этого королевства. Сколь бы унижающими ни казались некоторым эти отношения, разрушившись однажды, они, тем самым, повлекут за собой разрыв прочных уз. И тогда колонисты начнут устанавливать связи уже с кем-то другим. Ибо немного в мире нашлось бы тех, кто не предпочел бы полезного союзника высокомерному господину.
Этот разброд стал следствием того единодушия, к которому столь многие еще недавно склонились под воздействием соблазнительных речей или грубого нажима, или в отличие от тех, для кого погружение в видимость единодушия явилось жестом отчаяния. Им говорили, что их отказ от насильственных мер – это поощрение бунта. Но лишь крайне самонадеянные и малообразованные люди могут утверждать то, что противоречит всему ходу мировой истории. Всеобщие возмущения и мятежи целого народа никогда не «поощрялись» – ни ныне, ни прежде. Их всегда провоцируют. Но если эта неслыханная теория о «поощрении» бунта действительно верна, если правда то, что гарантированно-дружественное расположение со стороны многих в этой стране по отношению к колониям может быть расценено как поощрение разрыва всех связей с ней, то какой же из этого следует вывод? Неужели кто-то серьезно утверждает, что я, будучи облечен ответственностью участия в решении общественных дел, не должен противиться начинаниям, которые я считаю губительными, лишь бы люди, претерпевающие страдания, не были «поощрены» к сопротивлению? Коренящаяся в самих этих начинаниях склонность споспешествовать мятежу – один из главных доводов против них. Поясним же его!
Разве это уже закон, что ни одному человеку, принадлежащему к этой нации, не должно высказываться в пользу колонистов, защищать их права или выражать жалость по поводу их страданий? Или когда война, в конце конца , разразится, разве не позволено будет ратовать за мир? Было ли это нашим законом в прошлом или это должно стать условием нашего дальнейшего сосуществования?
Не будем далеко ходить: является ли выражением истинной преданности любому правительству или проявлением истинного патриотизма по отношению к любой стране низведение торжественности собраний государственных мужей до раболепия гостиных? Лесть их гордости и страстям, а не просвещение их умов? Создание помех тому, чтобы предупредить их о недопустимости насилия, если мы не хотим подтолкнуть иных к сопротивлению? Из-за такого попустительства пали великие короли и могущественные нации. И если некоторые из них теперь находятся в опасном положении, ибо отвергали правду и внимали лести, им скорее следует исправить ошибки, из-за которых они пострадали, нежели упрекать тех, кто предостерегал от грозящей им опасности.
А ведь бунтовщики искали поддержки этой страны! Они делали это, и, несомненно, с самого начала противостояния. Искали они ее, то обращая смиренную мольбу к правительству, то прервав торговлю с нами. Но гордыня отвергла эти мольбы, а богатство нашей нации дало вам возможность отнестись к этой мере с презрением. Когда же они поняли, что ни мольбы, ни угрозы ничего не значат, но что было принято твердое решение привести их к безусловному подчинению с помощью военной силы, они дошли до последней крайности. Отчаявшись в нас, они поверили в себя. Будучи не достаточно сильны сами, они бросились в тяжелую минуту искать помощи у Франции 23. В той степени, в какой «поощрение» отсюда уменьшалось, расстояние между нами увеличивалось. «Поощрение» кончилось, а отделение – полное.
Чтобы достичь этого излюбленного единодушия в заблуждении и отнять у нас всякую возможность возвращения к прежним временам счастливого согласия, нас убеждают продолжать этот курс на основании доводов, вытекающих из того самого ужасного положения, в которое нас предательски заманили. Утверждают, что, независимо от того, какие чувства мы питали друг к другу прежде, ныне, ввиду самого факта войны, все связи между нами разорваны, и теперь нам остается лишь всемерно поддерживать правительство в его усилиях свести их на нет. Но если придерживаться этого принципа, то получится, что чем больший урон нам наносят грубые просчеты правительства, тем более мы должны укрепляться в доверии ему. Позвольте им лишь раз втянуть нас в войну, и власть им гарантирована, а все их прежние промахи окажутся преданными забвению.
Но справедливо ли утверждение, что правительство всегда должно быть укрепляемо лишь с помощью средств ведения войны, а потому не стоит и заботиться об обеспечении его средствами достижения мира? Я допускаю, что в былые времена министры иногда уступали гласу народному, требовавшему с оружием в руках отстаивать честь нации против иностранных держав. Но разум нации бывал много яснее в тех случаях, когда министры принуждены были отстаивать национальные интересы с помощью договора. Мы все знаем, что здравый смысл народа вынудил Карла II 24 прекратить войну с Голландией: войну, которая, вплоть до нынешних времен остается самой бессмысленной изо всех, которые мы вели. Граждане старой доброй Англии считали Голландию страной, в некотором смысле подчиненной нашему королевству. Они опасались отдать ее под покровительство или под окончательную власть Франции из-за собственной неразумной враждебности. В те дни они нимало не внимали речам придворных. Не теряли рассудок они и из-за мнимого соперничества голландцев в торговле – даже тогда, когда была подстроена резня в Амбойне, чтобы спровоцировать народ на ответную месть 25. Не поддались и на обвинения в черной неблагодарности, которой Объединенные Провинции 26 якобы отплатили Англии взамен на те благодеяния, которые мы оказали им, когда их государственность была еще в младенческом состоянии. Никакие ухищрения не могли совратить их с пути следованиям ясно представляемым интересам. И не поддавались они на рассуждения о том, что раз уж война разразилась, то следует идти до конца, забыв ту самую суть дела, из-за которой и разгорелась вражда. Тогда – как и теперь – англичан призывали сделать правительство сильным. Но они полагали, что гораздо лучше сделать его мудрым и честным.
Когда прошлым летом я приехал к своим избирателям на выездную судебную сессию, то мне запомнилось, что люди всех чинов и достоинств выражали необоримое желание мира, но ни малейшей надежды на его достижение не было у комиссии, посланной Милордом Хоу. И примечательно то, что чем более страстно кто-либо высказывался в пользу решения спора через суд (а не путем военных действий), тем охотнее он распространял веру в предполагаемые широкие полномочия этой комиссии. Когда я сообщил им, что Лорд Хоу не имеет полномочий заключать договор или обещать уступки по какому бы то ни было из пунктов этого спорного дела, мне почти что не верили – так сильно было их общее желание прекращения войны путем переговоров. И насколько я понял, на ту пору это было преобладающее настроение в королевстве. Королевские силы, надо заметить, были к тому времени вынуждены по.qностью оставить Бостон, так что превосходство в прошедшей кампании было целиком на стороне колонистов. Если такие полномочия для заключения договора должны были быть желательны, пока успех был весьма сомнителен, как же случилось, что их объем значительно сократился, стоило только вооруженным силам Его Величества добиться значительного преимущества’! Неужели наши успехи вынудили нас перемениться во мнении и считать, что во времена побед нельзя заключать договоры, не роняя чести или не упуская выгоды? Каким бы образом не изменился национальный характер, едва ли было бы для нас желательно навсегда отказываться от возможности предлагать врагу условия примирения, кроме случая, когда такое предложение делается исключительно из страха.
Так случилось, к сожалению, что мы читаем о комиссии Его Величества по мирному урегулированию, и о его войсках, оставляющих последний город в тринадцатой колонии, в один и тот же час и в одной и той же газете.
К великому сожалению, ни одна комиссия не побывала в Америке, чтобы разрешить тамошние проблемы, после того как несколько месяцев назад был принят акт о выведении колоний из-под покровительства этого правительства и разделе их торгового имущества, без возможности возмещения, подобно тому, как это принято у моряков при дележе добычи. И даже нижайшее смирение со стороны колоний не могло избавить их от этой участи. И не было ни единого человека на всем континенте на протяжении трех тысяч миль, которому бы закон позволял выразить свою лояльность с правом на покровительство или предоставил подданство с правом на помилование. История еще не знает примера подобной практики. Независимость, и независимость враждебная (которая, при взгляде со стороны, была бы признана естественной и во многом спровоцированной), оказалась неизбежным следствием. Может быть когда-нибудь нация окажется в соответствующем расположении духа, чтобы задаться вопросом, как это могло случиться.
Все попытки заставить эту парламентскую сессию дать командующим королевскими войсками в Америке больше полномочий для мирного урегулирования оказались тщетными из-за роковой уверенности в победе и безумных надежд на безоговорочное подчинение. Был момент, благоприятный для королевских сил, когда, будь у представителей Короны, действовавших по ту сторону Атлантики, хоть какие-то полномочия идти на уступки, мир, даже после всех наших промахов, по всей вероятности, мог бы быть восстановлен. Но, к несчастью, обычно размышлять начинают лишь тогда, когда приходит беда. И гордыня человеческая столь безмерна, что признать необходимость самоограничения она может, лишь когда выявляется ее бесполезность.
Я всегда хотел, чтобы заложение основ мира (коль явной первопричиной всех разногласий являются деяния Парламента, и так как именно его акты спровоцировали войну), стало бы делом Парламента. Я был поражен, обнаружив, что те, чьего ревностного отношения к достоинству нашей страны было достаточно, чтобы разжечь пламя гражданской войны, дерзнули заявить – и даже публично! – что эти затруднительные вопросы необходимо оставить всецело на рассмотрение Короны. Пусть думают что угодно о моем пристрастном отношении к авторитету Парламента, но я никогда не приму того, чтобы наши конституционные права могли стать предметом обсуждения в кабинете министров.
На меня легло обвинение, что я – американец! Если живая симпатия к тем, на кого распространяется даже малая доля представляемой мною власти, – преступление, то я виновен по всем пунктам. Но я уверяю вас (и те, кто знают меня и как общественного деятеля, и как частное лицо, засвидетельствуют это), что не было более ревностного поборника главенства Парламента и прав этой имперской короны, нежели я. Многие другие, вполне возможно, более осведомлены в вопросе о давности происхождения этих прав. Я не пытаюсь сойти за знатока древностей, или правоведа, или достойного претендента на кресло профессора метафизики. Я никогда не осмеливался переносить ваши насущные земные интересы на небеса отвлеченного умозрения. Мое же постоянное нежелание поступать таким образом объясняли моей неспособностью к подобного рода рассуждениям. Я склонен полагать, что отчасти причина – в этом. Я никогда не постыжусь признаться, что там, где знания мои скудны, я весьма сдержан. И я, в действительности, отнюдь не стремлюсь освободиться от этой отмеченной во мне особенности; ибо люди, даже менее, чем я, знакомые с искусством тонких рассуждений и занимающие общественное положение, о котором я не должен и мечтать, часто – с помощью одного лишь гражданского благоразумия – вели дела великих наций, исключительно удачно и с непреходящей славой.
Когда мне впервые было оказано общественное доверие 27, я обнаружил, что ваш Парламент владеет неограниченной законодательной властью над колониями. Я не мог открыть свод статутов без того, чтобы не увидеть наглядное подтверждение тому, в большей или меньшей степени, во всех случаях. По праву занимаемой должности эта власть перешла и ко мне. То же случается и во всех человеческих делах. Никто не склонен докапываться до оснований своего права на вотчину или на власть, которой он обладает. И здравый смысл подсказал мне, что законодательную власть, явным образом не ограниченную условиями, четко определенными при ее основании, или ее собственными последующими актами, невозможно с помощью аргументированных разграничений разделить на части таким образом, чтобы дать нам возможность сказать, что в одном случае ее решение является обязательным, а в другом – нет. Никто не был столь любезен, чтобы предъявить мне письменные свидетельства таких разграничений, выраженные в договоре или как-то еще, либо в момент образования нескольких колоний, либо в период существования одной из них. И если бы нашлись благородные господа, способные представить, как можно отказаться от одних полномочий (просто на основе абстрактных рассуждений) без того, чтобы не отказываться от остальных, я могу только сказать, что они видели дальше, чем я. Я так же никогда не смел осуждать кого-либо лишь потому, что он был дальновиден, в то время как я был близорук. Я возношу хвалу их проницательности и учености и надеюсь, что их практика соответствовала их теории.
Я действительно совершенно искренне желал сохранить весь объем полномочий Парламента в той же совершенной и цельной форме, в какой я ее застал – и сохранить не ради исключительно нашей выгоды, но главным образом ради того, за чей счет всякая справедливо установленная власть только и существует: я имею в виду управляемый народ. Ибо я полагал, что мне довелось наблюдать немало случаев, когда применение властных полномочий в соответствии с предельно широким пониманием «законодательной власти» могло бы (в подходящий момент и при соответствующих обстоятельствах) изрядно поспособствовать как достижению мира и единения между самими колониями, так и установлению совершенной гармонии в их отношениях с Великобританией.
Полагая так (возможно, ошибочно, но честно придерживаясь этого мнения), я в то же время был полон уверенности, что власть Парламента, полноту которой я столь ревностно оберегал, могла быть (в виду сложившейся обстановки на наших плантациях) сохранена единственно лишь посредством ее применения, но весьма и весьма бережного, особенно в тех деликатных вопросах, в которых чувства человеческие легче всего задеть. Те, кто думал обратное, чуть более усложнили свою задачу, о чем – хочу надеяться – и не подозревали, когда взялись за это дело. С вашего позволения смею заметить, что не только какой-либо несправедливый вид налогообложения встретит сопротивление, но и в целом использование законодательной властью своих прав невозможно без учета всеобщего мнения тех, кем правят. Это всеобщее мнение является движителем и орудием законодательного всемогущества. Без этого оно наличествует лишь как теория для развлечения ума, но без всякого влияния на ход дел.
Полнота законодательной власти Парламента над этим королевством бесспорна. И тем не менее многое, что включается в абстрактную идею этой власти и не заключает в себе абсолютно никакой несправедливости, но при этом противоречит мнениям и чувствованиям народа, практически не может быть реализовано как если бы в данном случае у Парламента отсутствовало право на это. Я не вижу абстрактной причины, по которой та же самая власть, что создала и отменила Суд Верховной Комиссии и Звездную Палату 28 не могла бы их восстановить; и эти суды, наученные горьким опытом, стали бы использовать свои полномочия уже более справедливо. Но безумство такого Парламента было бы столь же бесспорно, сколь и компетенция его в этом вопросе, попытайся он поступить подобным образом. Если можно предположить что-нибудь, что находилось бы вне пределов власти законодательства людей, то это – религия. И тем не менее, я признаю, что государственная религия этой страны была три или четыре раза изменена актом Парламента и что, следовательно, статут является обязывающим даже в делах веры. Но мы можем безо всякого риска утверждать, что, несмотря на это явное всемогущество, для Короля и Парламента сейчас так же невозможно сменить государственную религию страны, как это было невозможно для короля Иакова 29 в одиночку, когда он попытался провести такую реформу без Парламента. В действительности, следовать за общественным мнением, а не подавлять его, то есть придавать направление, форму, соответствующее юридическое облачение и конкретную область применения общественному разумению – вот подлинные цели законодательства.
То же самое можно сказать относительно применения всех властных полномочий, которые наша конституция признает в каждой из своих частей, а также относительно основ существования каждой из этих частей самих по себе. Королевское право вето на представленный Парламентом законопроект является одной из самых неоспоримых прерогатив короны, и оно распространяется на все случаи. Я далек от уверенности, что если бы к некоторым известным мне законам оно и было применено, то общество из-за этого понесло бы тяжелые потери. Однако вопрос не в обладании этим правом. От использования этого права мудро воздерживаются. И вето неиспользуемое есть гарантия его сохранения, а само его существование – средство защиты Конституции на случай, когда придет время им воспользоваться.
Коль мои оппоненты, чьи логичные и тщательно выстроенные рассуждения довели нас до нынешнего положения, полагают нелепым существование таких видов власти или частей любой конституции, которые используют в очень редких случаях или не используют вообще, то, надеюсь, меня извинят, если я приведу совершенно конкретный пример. Мы знаем, что Собор Духовенства 30 однажды был созван и заседал почти с той же регулярностью, что и сам Парламент. Сейчас он созывается лишь ради соблюдения формы. И заседает, чтобы от имени церкви вознести хвалу королю, а когда это сделано, расходится – и более его не слышно. И тем не менее этот собор – часть конституции и может быть вызван к жизни и деятельности при любом удобном случае и когда те, кто воззвал этот дух к бытию, согласятся принять и последствия этого.
Мудро допустить его законное существование, но еще мудрее ограничиться тем, что он будет существовать лишь в тексте закона. Сколь верно благоразумие (это божество дольнего мира) направляет всякую власть, врученную ему! И однако я дожил до того, чтобы увидеть, как благоразумие и способность поступать сообразно обстоятельствам ставились ни во что во времена наших недавних раздоров, как если бы они были самыми презренными и неразумными из всех вещей. Сотни раз я слыхал произносимые с суровой решимостью утверждения, что ради поддержания власти, ее необходимо применять именно там, где вероятнее всего ей будет оказано сопротивление и где получение какой-либо выгоды наименее вероятно.
Таковы, благородные господа, были соображения, которые уже давно привели меня к мысли о том, что при столь очевидном господстве, вверенном нам Божественным Провидением, вместо того, чтобы обременять наш рассудок отвлеченными умствованиями о единстве империи, точном определении или градациях полномочий законодательной власти, вместо распаления страстей с помощью гневной и горделивой полемики – нашей обязанностью, по здравом рассуждении, являлось сообразование нашего правления с характером и условиями тех народов, которые образовали эту могущественную и причудливо разноликую массу. Мне никогда не приходила в голову такая глупость, будто один метод будет пригоден для всех: что туземцы Индостана и аборигены Вирджинии 31 могут быть управляемы одинаковым способом, или что суд графства Катчери и большое жюри графства Салем 32 могут быть устроены по одним и тем же правилам. Я был убежден, что правительство – дело практическое, предназначенное для счастья человечества, а не для представления нашему взору зрелища единообразия, удовлетворяющего схемам политиков-визионеров. Нашим делом было руководить, а не затевать свары; и жалким было бы наше вознаграждение, коль скоро мы победили бы в споре, потеряв при этом империю.
Если есть в мире совершенно очевидный факт, то он заключается в том, «что в характере народа Америки – быть против любого правления, кроме как свободного». И это – достаточное указание для любого добропорядочного государственного мужа, как он должен использовать любую власть, оказавшуюся у него в руках, имея дело с ними. Если кто-либо спросит меня, что такое свободное правление, я отвечу: рассуждая исключительно практически, оно есть то, что таковым считают сами люди, и добавлю, что не я, а они являются естественными, законными и компетентными судьями в этом деле. И если они практически позволили мне большую степень власти над ними, нежели та, что требуется в соответствии с любыми истинными идеями совершенной свободы, я должен поблагодарить их за столь великое доверие и не пытаться отныне представлять им доказательства того, что они грубо просчитались и что зайдя столь далеко они, по аналогии, пе должны иметь теперь иных удовольствий помимо тех, что я считаю таковыми.
Если бы мы увидели подобное, совершенное другими, мы должны были бы заключить, что они далеко зашли в своем безумстве. Грустно и смешно слушать подобные рассуждения, коими общество забавляли с целью отвратить наши умы от здравого смысла в нашей американской политике. Есть люди, которые разделяют и расчленяют идею свободного правления, как если бы это был отвлеченный вопрос, касающийся метафизического соотношения свободы и необходимости, а не вопрос нравственного благоразумия и естестве ных чувств. Они спорят, является ли идея свободы положительной или отрицательной; не состоит ли она в том, чтобы быть управляемыми законом (без рассмотрения того, что такое законы и кто их создает); не наделен ли человек от Природы некоторыми правами; и не должна ли вся собственность, которой он владеет, быть лишь милостыней его правительства, а сама его жизнь – их одолжением и снисхождением. Другие же, повреждая религию, подобно извратившим философию, заявляют, что христиане искуплены в порабощение, и что кровь Спасителя человечества была пролита, чтобы сделать их рабами немногих надменных и дерзких грешников.
Под воздействием этих, приводящих в содрогание, крайностей, провоцирующих крайности иного рода, – выпущенными на волю оказались умствования, столь же гибельные для всякого авторитета, сколь вышеприведенные разрушительны для всякой свободы; и всякое правление, не основанное на их фантазиях, названо тираническим и узурпаторским. Таким-то образом эти баламуты, неудовлетворившись отрыванием от нас наших колоний и тем, что водворили в них кровопролитие и резню, повреждают наши рассудки: они усиливаются вырвать с корнем, наряду с нашей реальной свободой, все устои человеческого общества, всякую справедливость и правосудие, религию и порядок.
Гражданская свобода, благородные господа, – не то, что, как многие пытались убедить вас, спрятано в глубинах непонятной науки. Это благословение и польза, а не отвлеченная теория; и все рассуждения по этому поводу – такого грубого шитья, которое как раз впору тем обыкновенным людям, которые должны ею пользоваться и ее отстаивать. Далекая от какой-либо схожести с утверждениями геометрии или метафизики, которые не допускают никаких исключений, будучи всегда либо истинными, либо ложными, свобода общественная и гражданская, как и все в обычной жизни, разнообразно перемешаны и видоизменены, доступны для пользования в различной степени, облечены в бесконечное разнообразие форм, в соответствии с характером и обстоятельствами каждого сообщества. Крайняя степень свободы (которая есть ее абстрактное совершенство, но в то же время – реальная ошибка) нигде не достигается, да нигде и не должна достигаться; ибо крайности, как мы все знаем, в каждом деле, касающемся либо наших обязанностей, либо наших удовольствий, разрушительны как для добродетели, так и для наслаждения. Чтобы располагать свободой, ее необходимо ограничить.
Точно установить необходимую степень ее ограничения невозможно. Но это должно быть постоянной целью любого мудрого общественного собрания – найти путем осторожных опытов и разумных, с холодной головой предпринимаемых усилий, при каком наименьшем, а не наибольшем количестве этого ограничения общество может существовать. Ибо свобода – это благо, подлежащее совершенствованию, а не зло, которое необходимо уменьшить. Это не просто благословенное свойство первоначального состояния человечества, но жизнетворный исток и энергия самого государства, которое имеет ровно столько жизни и силы, сколько есть в нем свободы. Но независимо от того, есть ли в свободе какие-либо преимущества или нет (ибо я знаю, что модно поносить самый этот принцип), никто не будет оспаривать, что мир – это благодать. И мир частенько – в порядке дел человеческих – должен быть куплен ценой снисхождения и терпимости по крайней мере к самой же свободе. Ибо – подобно тому, как суббота (хотя она есть божественное установление) создана для человека, а не человек для субботы, – правительство, по происхождению своему не имеющее подобного (божественного) авторитета, в своей деятельности, по крайней мере, должно сообразовываться с велениями времени, нравом и характером своего народа и не должно постоянно пытаться насильственно склонить людей к принятию собственных теорий правления. Большинство человечества, со своей стороны, не проявляет избыточного любопытства к каким бы то ни было теориям, когда оно по-настоящему счастливо, и потому бесспорным симптомом плохо управляемого государства является склонность людей прибегать к их помощи.
Но когда подданные в результате длительного периода из рук вон плохого управления однажды дружно возмутятся, а государство будет ввергнуто в хаос, люди должны будут иметь для уяснения своих чувств нечто более серьезное, нежели софистические умствования по поводу закона и правления. Такова была наша ситуация; и подобное уяснение было необходимо, чтобы предотвратить обращение к оружию; оно было необходимо, чтобы сложить его; и оно понадобится, чтобы предотвратить обращение к нему вновь и вновь. Какого рода уяснение требовалось – вот вопрос, который я желал бы видеть предметом самого серьезного рассмотрения в Парламенте. И оно определенно требовало проявления всей его мудрости.
Я сознаю и всегда глубоко осознавал всю сложность примирения сильной центральной власти, которая столь полезна для сохранения огромной, разобщенной, бесконечно разнообразной империи, с той степенью свободы и безопасности в провинциях, которой они должны обладать (во мнении и на практике, по меньшей мере), ибо иначе у нас вообще не окажется никаких провинций. Я ощущаю, и уже достаточно долго, всю трудность примирения непомерной гордыни великой правящей нации, привыкшей повелевать, в высшей степени благополучной и уверенной в себе благодаря своему впечатляющему списку процветания и побед, – с возвышенным духом отношений свободной подчиненности, одушевленных первыми лучами и активностью юношеской горячности и возлагающих на себя в качестве врожденного права явно непосильное для них бремя гордыни. Те же, кто не видит никакой трудности в примирении этих двух столь различных норовов (которые, в интересах достижения мира, должны быть тем или иным способом приведены к соглашению), – либо наделены способностями, превышающими мои собственные многократно, либо неспособны подняться до уровня столь многосложной задачи. Одна вещь представляется мне абсолютно ясной: мир можно восстановить и поддерживать лишь через сближение различных позиций путем взаимных уступок, а не делая вид, будто мы выносим решение по иску в суде. Те же, кто намереваются положить конец этим раздорам, вынося решение целиком в пользу одной из конфликтующих сторон, неверно – по моему скромному разумению – поняли цели и задачи, образующие существо полномочий посредника.
Воюем мы уже два года, но противостояние наше имеет давнюю историю. На разных стадиях спора должны были применяться различные методы примирения. Я намерен, рискуя оказаться утомительным, представить вам наглядную картину важнейших периодов этой истории, чтобы вы смогли получить предельно ясную и отчетливую идею нашей политики в делах весьма непростых и в высшей степени деликатных. Изначально колонии были подчинены законодательной власти Великобритании на основаниях, которые ими никогда не обсуждались. Мы даровали им множество местных привилегий, даже не поинтересовавшись, на каких условиях они признают властный авторитет британского Законодателя. Формы управления были установлены без особых размышлений и без всякой системы. Но они постепенно приспособились к изменяющимся условиям своего обитания. И то, что первоначально было единым королевством, разрослось в империю, вызвав к жизни, тем самым, необходимость той или иной разновидности имперского суперинтендантства 33.
Парламент, тем временем, из простого представителя народа и хранителя местных привилегий каждого из избирательных округов, превратился в могущественного суверена. Вместо того, чтобы выступать независимым органом контроля в отношении Короны, он придал известную силу королевскому авторитету, понадобившуюся для сохранения нового политического тела, но такую силу, которая не могла быть безопасно вверена одной лишь Короне.
С другой стороны, колонии, продвигаясь теми же темпами и повинуясь той же необходимости, сформировали (каждая для себя) либо по королевской инструкции, либо по королевской хартии 34, собрания столь разительно напоминающие парламент во всех своих формах, функциях и полномочиях, что для них оказалось невозможным не воспринять соответствующие представления об авторитете. По изначальному замыслу, собрания эти предназначались (и, вероятно, сами не рассчитывали на нечто большее) стать чем-то вроде муниципальных корпораций, существующих на этом острове, с которыми некоторые и сейчас столь охотно сравнивают их. Но ничто, развиваясь, не сохраняется в первоначальном виде. Представьте себе взрослого, укачиваемого в колыбели младенца!
Поэтому, когда колонии достигли известного процветания и величины, образовав многочисленный и могущественный народ, занявший весьма заметное место на земном шаре, для них оказалось вполне естественным то, что они придали своим собраниям – столь уважаемым по своему происхождению – часть достоинства тех великих наций, которые они представляли. Не связанные более законодательством метрополии, эти собрания стали самостоятельно принимать самые разнообразные акты во всех необходимых случаях. Они взимали деньги, но не для местных целей, а на основе регулярных грантов в пользу Короны, следуя правилам и принципам Парламента, на который они с каждым днем все больше становились похожи. Те, кто считают себя более мудрыми, нежели Провидение, и способными противостоять неумолимому ходу Природы, могут возносить жалобы в связи с такой переменой на той или иной стороне. Это – уж как подскажут им их склонности и предрассудки! Но случилось неизбежное, и теперь английские колонии должны удерживаться на этих условиях – или колоний у нас не будет вовсе.
До поры до времени ни одна из сторон не ощущала неудобств, проистекавших из этой двойственности законодательной власти, к которой они приноровились с помощью нечувствительных привычек и старинного обычая, – этого надежнейшего подспорья для всякого правительства. И хотя иногда обнаруживалось, что эти две законодательных власти выполняют одни и те же функции, систематических и крупных столкновений между ними не происходило. Похоже, все так сложилось, поскольку никто этим особо не интересовался и, вероятно, в силу естественного хода вещей, которые, будучи предоставлены сами себе, как правило располагаются в присущем им порядке. Но какова бы ни была причина, достоверно лишь то, что о регулярном подоходном налогообложении, устанавливаемом властью Парламента для содержания гражданских и военных учреждений, по-видимому, никто не подумал до того момента, как колонии оказались чересчур гордыми, чтобы платить, слишком сильными, чтобы их принудить к этому, и достаточно просвещенными, чтобы не разглядеть всех последствий, которые с необходимостью вытекают из такой системы.
Если бы эта схема налогообложения была установлена против желания людей, стало бы очевидно, что должны возникнуть споры, в ходе которых выявились бы все элементы этой двойственной конституции, и которые показали бы, как далеко части этой конституции отошли от своих первоначальных принципов. Более того, открылись бы такие противоречия в каждом из законодательств, – как в их отношениях к собственным основоположениям, так и в отношениях между собой – что примирение их оказалось бы исключительно трудным, а, скорее, абсолютно невозможным.
Поэтому, в первый роковой момент обозначившегося соперничества самым мудрым казалось как можно скорее устранить непосредственные причины спора, прикрыть дискуссию, в которой решение не могло быть найдено на основании ясных принципов (поскольку отступиться от своих требований ни одна из сторон не могла, не нанеся урона своей чести), вернувшись, насколько это возможно, к прежнему успешному курсу. Простая отмена вызвавшего неудовольствие налога с присовокуплением декларации о законодательном авторитете этого Королевства, была тогда вполне достаточна, чтобы предоставить мир обеим сторонам. Человек – дитя привычки, и, коль скоро этот первый разрыв был недолог, колонии вернулись к своему прежнему состоянию. Конгресс 35 использовал в связи с этим умиротворением выражения, которые кажутся мне весьма примечательными. После отмены системы свидетельств о каперстве «колонии возвратились», говорит это собрание, «в свое прежнее состояние непоколебимого доверия к стране наших предков». Это непоколебимое доверие есть истинный центр тяжести человечества, вокруг которого надежно покоятся все его части. Именно это непоколебимое доверие устраняет все трудности и примиряет все противоречия, которые проистекают из сложности всех старинных запутанных политических установлений. Счастливы правители, владеющие секретом его сохранения!
Вся империя имеет основания с вечной благодарностью помнить мудрость и возвышенный нрав того человека и его превосходных сотрудников, которые, чтобы восстановить это доверие, разработали план умиротворения в 1766 г. 36 Тот план, построенный с учетом человеческой натуры, обстоятельств и привычек двух стран, а не на визионерских умозрениях, был образцом совершенства с точки зрения соответствия цели, которой решено было достигнуть. Без грубого попрания достоинства (верно или неверно понятого) этого Парламента, они полностью удовлетворили наши зависимые территории. Не присутствуй тогда этот дух искусного посредничества и таланты этого великого человека посреди разбушевавшейся стихии домогательств и страстей, нас неотвратимо затянула бы (я знаю, что говорю) стремнина бедствий той гражданской войны, в которую, из-за отхода от его системы, мы теперь столь всесторонне вовлечены. И нас угораздило вляпаться в эту войну во время, когда обстоятельства, как дома, так и за рубежом, сложились предельно неблагоприятно в сравнении с тем, как обстояли дела в самом начале нынешних злоключений.
Мне посчастливилось, впервые голосуя в Парламенте, отдать мой голос именно в пользу этого умиротворения. Мы все тогда почти единодушно, осознавая необходимость уступок со стороны Парламента, сделали все возможное, чтобы сохранить его авторитет и ни в чем не задеть его честь. Я не смог бы в одночасье вырвать из сердца столь дорогие мне предрассудки, в которых столь многое напоминало добродетель. И тогда, как и сейчас, у меня имелись свои пристрастия. Я желал, чтобы то, что вынужден был уступить Парламент, было отдано как знак милости, благоволения и привязанности, а не как компенсация за украденное. Обостренное чувство собственного достоинства смягчилось по мере успокоения, а милость со стороны давно признанного Величества возымела полнейшее действие на наши зависимые территории. Наше безусловное провозглашение авторитета законодательной власти не встретило ни единого ропота. И если в дальнейшем эта неопределенная власть сделалась ненавистной и наполняющей ужасом сердца жителей колоний, – это именно оттого, что непоколебимое доверие утрачено, а родительская привязанность, в лоне безграничного авторитета которой они надежно сохраняли свои привилегии, заменилась отчуждением и враждебностью.
Если таков был мой тогдашний образ мыслей относительно способа умиротворения, то как же случилось, спрашивается, что я оказался тем самым парламентарием, который не только подал проект отмены всех позднейших статутов, разрешающих применять насилие, но и предложил «обкорнать», с помощью акта абсолютного права 37 древо законодательных властных полномочий Парламента, лишив его права устанавливать налоги? В разных ситуациях, отвечу я, необходимо вести себя по-разному. Когда спор вылился в то, что мы имеем сейчас (а именно я, как никто другой, старался воспрепятствовать этому), уступки, бывшие удовлетворительными в начале, более таковыми не являются. Ибо на смену порушенной внутренней вере теперь требуется внешняя безопасность. Та же причина, что вызвала к жизни все формальные договоры и заветы среди людей, сделала требование безопасности необходимым: я разумею привычку обижаться, ревновать и не доверять.
Итак, я пошел на то, чтобы расстаться с частью тела, чтобы спасти само тело. И я бы пожертвовал еще большим, когда бы в этом возникла нужда: хоть что-нибудь вместо бесплодной, безнадежной, противоестественной гражданской войны! Но, говорят мне в ответ, этот метод уступок прямиком ведет к независимости без войны. Я же убежден, исходя из природы вещей и основываясь на всей имеющейся у меня информации, что результат был бы прямо противоположным. Но будь даже правы мои оппоненты, я признаюсь, что предпочел бы независимость без войны – независимости в результате войны. И я столь всецело доверяю склонностям и предрассудкам человеческой природы, и столь мало верю во что-либо иное, что ожидал бы десятикратно бóльшую выгоду для этого королевства от Америки, политически самостоятельной, но питающей к нам чувства привязанности, в сравнении с тем, чего можно ожидать от нее же, приведенной к полному подчинению Короне и Парламенту, но питающей к нам лишь чувства страха, ужаса и отвращения. Политические тела, соединенные в союз столь противоестественной связью как взаимная ненависть, обречены на взаимное разрушение.
Сто десять уважаемых членов парламента голосовали за эту уступку. Многие отсутствовавшие в момент, когда предложение было выдвинуто, разделяли настроения тех, кто голосовал за. Я знал, что тогда мир был бы заключен. И у меня не исчезла надежда на то, что, будь предложение о мире поставлено на голосование сейчас, оно бы прошло. Никаких выгод, никаких сборов мы бы не потеряли, а возможно, что-нибудь бы даже в итоге и приобрели. Ибо поверьте мне: из всех призраков, вечно обманывающих излюбленнейшие надежды доверчивого мира, парламентские сборы с колоний – совершеннейшая химера. Подчинение колоний в какой угодно форме, не избавляя вас от прежних тягот (а это послужило оправданием данной войны), никогда не покроет расходы по содержанию той военной силы, которая понадобится, чтобы уничтожить их и ваши свободы. И я предсказываю это безо всякого риска ошибиться.
Благородные господа, я изложил вам свое мнение о нынешнем положении общественных дел. Сколь ни малозначимы они могут быть сами по себе, ваша заинтересованность придала им некоторую значимость. Не заботясь о том, чтобы выяснять, имею ли я формальное обязательство делать это, я с удовольствием представляю отчет о моих действиях мои избирателям. Меня волнует эта тема, и я говорю вам то, что чувствую. Если я дерзаю сурово критиковать то, как принимаются некоторые общественно значимые решения, то в этом невозможно найти ничего личного. Да покарает меня Господь, если эти подозрения оправдаются! Мое заблуждение могло бы быть еще большим, но зато общественная катастрофа оказалась бы не столь велика.
Хотя моя деятельность не произвела никакого впечатления на сочувствующую мне часть той старинной и могущественной партии, поддержку которой я не имел чести получить во время выборов, с моей стороны, мое уважение, почтение и обязанности по отношению к ней отнюдь не уменьшились. Я готов нижайше служить во всем этим благородным господам. Я надеюсь, что когда кто-либо из них соблаговолит призвать меня на службу, он обнаружит во мне должное совершеннейшее подчинение. Но лесть и дружба – вещи совершенно разные; а вводить в заблуждение – не значит служить им. Я не могу приобретать чье-либо благорасположение, скрывая то, что, как я полагаю, является гибельным для него. По благосклонности моих сограждан я являюсь представителем честного, порядочного и добродетельного города, жители которого сохраняют исконную английскую простоту и чистоту манер в большей степени, нежели кто-либо еще. Среди вас есть граждане и магистраты, обладающие умом глубоким и изощренным, способным найти себе применение в любой сфере. Я делаю все, что только в моих силах, чтобы быть достойным столь почетного избрания. Окажись я способен, по наущению моего собственного тщеславия или интереса, либо ради моего переизбрания, поступиться принципами (каковы бы они ни были), которые я определил для себя в зрелые годы по здравом размышлении и которые подтверждены длительным опытом, я бы утратил то единственное, из-за чего вы готовы прощать мне столь многие ошибки и несовершенства. Я не считаю, что нам стоит чересчур полагаться на собственный ум, или, исполнившись самонадеянности, не следовать путем христианина, соблюдая уравновешенность и моральную цельность.
Я надеюсь, что я совершенно лишен той пустой самоуверенности, которая, как правило, не выдерживает опытной проверки. Я знаю все мои слабости столь же, сколь мне известны все мои враги. И я стараюсь принимать меры предосторожности. Единственный действенный метод предохранить любого от повреждения самой человеческой природы и его конкретного облика – привычка жить и общаться с самыми добродетельными и духом гражданственности движимыми современниками. Пребывание в таком сообществе не может не приносить выгод. Оставить его невозможно, не опозорив себя. Держась таких правил поведения, я могу получить упрек в том, что я – человек партийный, но меня мало трогают подобные измышления. В том, что они называют партией, я вижу и почитаю конституцию ваших отцов. И никогда мне не придется краснеть за мою политическую компанию.
Нужно утратить всякое уважение к чести, всякое представление о ней, чтобы поставить в вину кому бы то ни было тесные отношения с теми несравненными личностями, еще живущими и уже умершими, вместе с которыми в течение одиннадцати лет я постоянно размышлял и действовал. Если я сворачивал с путей моральной цельности на пути фракции со своими особыми интересами, то делал я это в компании сэвилов, даудсвелсов, вентвортов, бентиксов, леноксов, манчестеров, кеппелов и саундерсов. Вместе с домом Кэвендишей 38, украшенным добродетелями умеренности и постоянства. С теми, кто с оружием в руках расширял пределы нашей славной империи, и с теми, кто стяжал не меньшую славу в битвах за ваши свободы. Они и многие им подобные, прививая принципы гражданственности к древу личной чести, искупили настоящий век и послужат украшением самого блестящего периода нашей истории. Должно ли искать сообщество, лучшее чем это, человеку, осознающему свою неспособность действовать в одиночку и стремящемуся поступать в соответствии со своим долгом?! Если кто-то считает, что войти в сообщество такого рода есть лучший способ удовлетворения своей. низменной гордыни или амбициозного интереса, – то он ошибается и совершенно не знает мира.
Предпочитая эти связи, я ни в коей мере не собираюсь совершенно отстраняться от всех других. Есть люди, которыми я восхищаюсь как бы на расстоянии, с которыми я имел счастье полностью соглашаться практически во всех тех частностях, по которым у меня имелись расхождения со всеми сменявшими друг друга правительствами. И эти люди таковы, что ни одно правительство не может позволить себе без ущерба для собственной репутации числить их среди своих врагов.
Я надеюсь, что среди вас нет развращенных доктриной, распространяемой злонамеренными людьми с наихудшими целями и находящей отклик у вредоносного, завистливого и невежественного легковерия, согласно которой все, кто действует на общественной арене, совершенно одинаковы. Что все они в равной степени коррумпированы. Что все они руководимы исключительно нечистыми помыслами о денежных вознаграждениях и пенсиях. По опыту знаю, это – ложь.
Не ища совершенства среди людей и не предполагая божественных качеств в существах тварных, я, общаясь со своими современниками, встретил множество людей добродетельных. Я наблюдал проявления высокого духа гражданственности, реальное подчинение собственной выгоды долгу, пристойной и уравновешенной чувственности – доброй славе и репутации. Наш век бесспорно порождает (в больших или меньших количествах, нежели прежние века – мне неведомо) наглых распутников и лживых лицемеров. Ну и что же? Что же мне теперь – не воспользоваться добром, присутствующим в мире лишь только потому, что к нему всегда примешивается какое-нибудь зло? Чем меньше денег в обращении, тем выше их стоимость. Те, кто заподазривают добродетельных, судя по поведению людей непорядочных, сами из числа последних. Распространенное присловье не оправдывает тех, кто держится этой стороны.
Иной скажет: меня ввели в заблуждение Тит и Мевий 39, меня одурачил этот ловкач или вон тот шарлатан, и видимости я больше не доверяю. Но мое легковерие и отсутствие проницательности не может, как я полагаю, установить справедливую презумпцию моральной нечистоплотности всякого человека. Человек совестливый скорее усомнится в правоте собственного суждения, нежели станет винить себе подобных. Он сказал бы, что не был особо внимателен или что делал выводы из ложных посылок. Что доверял профессии, вместо того, чтобы оценивать реальное поведение. Такой человек станет мудрым, а не злобным, по мере того, как он познает мир. Но тот, кто винит в развращенности все человечество, должен помнить, что с достоверностью уличить он может только одного. По правде говоря, мне стоило бы скорее принять тех, кого я неустанно и в наибольшей степени чурался, в качестве образца совершенства, нежели в своей никчемности утешаться тем, что и все тебя окружающие – такие же морально неполноценные, как и ты.
Меня нисколько не удивляет то, что такая недобросовестная доктрина проповедуется придворными миссионерами. Она соответствует их целям. Но удивительно и совершенно неестественно то, что она находит заинтересованных слушателей среди тех, кто выставляет себя несгибаемым защитником свободы. Такая моральная уравниловка есть рабский принцип. Она ведет к практическому пассивному повиновению значительно вернее, нежели все доктрины, выросшие из холуйского подлаживания теологии под власть. Она подрубает под корень не только идею противления силой, но даже идею гражданской оппозиции. Она ставит людей в унизительное подчинение не на основании мнения, которое может быть поколеблено с помощью аргументов или изменено с помощью взрыва страстей, но с помощью крепких пут общественного и частного интереса. Ибо, если все те, кто действует на общественной сцене, в равной степени – лишь развращенные себялюбцы и взяточники, то что толку желать каких бы то ни было перемен, которые, помимо новых зол, неизбежно сопровождающих всякие перемены, не способны принести никаких возможных выгод? Люди, управляющие государством, всегда есть точное выражение масс. Если все они поголовно моральные уроды, то и само общество невменяемо. Мы сколько угодно можем тешить себя разговорами о добродетелях скромности и середины. Иными словами, мы можем довериться добродетели тех, кто еще не был проверен в деле. Но если люди, постоянно выходящие из этой сферы, окажутся не лучше тех, кто благодаря рождению стоит над ними, то какие же надежды мы можем возлагать на оставшихся членов того политического учреждения, которое призвано обеспечить беспрерывную деятельность государства?
Все, кто когда-либо писал о государственном правлении, единодушны в том, что свобода не может удержаться долго у народа развращенного. И действительно, как это возможно, коль скоро те, кто обязан творить законы, охранять их, воплощать в жизнь и повиноваться им, следуя молчаливо принятым нормам общения ‘Чураются самого духа всех высоких и благородных установлений?
Я знаю, времена – вопреки нашему желанию – совсем не те. Но я уверен, что единственный способ проверки того, насколько далеко зашло предполагаемое вырождение, это искреннее стремление равняться на самое лучшее, что есть вокруг нас. И при этом пользоваться более верными критериями суждения о том, что есть наилучшее, нежели преходящая и ненадежная благосклонность двора. Если нам доведется встретить таких людей и мы исполнимся решимости крепить их союз, то всякий, не приемлющий злоупотребления властью, даже под влиянием самых обычных человеческих страстей, должен присоединиться к этому обществу. Но, коль скоро долго в таком состоянии присоединения пробыть невозможно, то и слиться с ним до некоторой степени. Добродетель, как и порок, заразительна, и принцип мужественной честности станет укрепляться в обществе с каждым днем. Нам нет нужды чересчур скрупулезно копаться в мотивах, коль скоро сами поступки безупречны. Достаточно (а для достойного человека, возможно, даже слишком), чтобы со своим бесчестьем разбирались изобличенная вина и провозглашенное отступничество.
Этому правилу, благородные господа, я с самого начала подчинил все мои поступки. И я намерен соблюдать его до тех пор, пока будет оставаться малейшая возможность сохранить нерушимым сообщество, которое я описал. Ибо с моей стороны было мы самым страшным оскорблением, нанесенным не только нынешним, но и будущим поколениям, если бы я причинил хоть мельчайшее повреждение этой великой хранительнице свободных принципов. Те, кто, возможно, имеет сходные намерения, но кого разделяет мелочная политическая вражда, в конце концов, я надеюсь, поймут, сколь не соответствует какой бы то ни было разумной цели принижение репутации этого сообщества.
Что же до меня, благородные господа, то я, исходя из немалого опыта, долгих размышлений и из сравнения множества разнообразных вещей, убедился окончательно и необратимо: сбудутся ли наши последние надежды на сохранение духа английской конституции, на воссоединение разбросанных частей английского племени на общих основах мира и свободы, – все это целиком и полностью зависит от крепости и длительности их союза. А больше всего от того, удастся ли им избежать отчаяния, которому весьма подвержены те, чей буйный характер и смесь амбициозных воззрений не служат опорой в долгой, болезненной и безуспешной борьбе.
Еще никогда, благородные господа, человеческая стойкость не подвергалась столь суровому испытанию. Для тех, чьи души воспитывались должным образом, не так уж и трудно отрешиться от собственного интереса. Но ради добродетели отрешиться от славы – это тяжкий выбор. Есть опасность, что свобода может сделаться непопулярной среди англичан. Борясь за воображаемую власть, мы начинаем исполняться духа господства, утрачивая вкус к честному равенству. Принципы наших предков становятся для нас подозрительными, поскольку мы видим, как они одушевляют нынешнюю оппозицию наших детей. Ошибки, проистекающие от избытка свободы, кажутся нам значительно более шокирующими, нежели низкие пороки, порожденные чиноначалием рабства. Соответственно, малейшее сопротивление власти кажется нам более непростительным, нежели величайшее злоупотребление авторитетом.
Все опасения по поводу постоянной армии рассматриваются как панический предрассудок. В гражданское противоборство с полнейшим бесстыдством вовлекаются иностранцы и дикари. Мы с равнодушием взираем на неизбежные для нас самих последствия плана управления половиной империи с помощью меча наемника. Нас приучают верить, что желание господствовать над нашими соотечественниками есть проявление любви к своей стране. Что те, кто ненавидит гражданскую войну – это подстрекатели бунта. И что дружественные и примирительные добродетели благосклонности, умеренности и симпатии к привилегиям тех, кто зависит от этого королевства, есть своего рода государственная измена.
Ситуация, порождающая такие понятия и умонастроения, не может продолжаться долго, не совершая великой перемены в национальном характере. Те высокие и чувствительные души, которые столь надежно защищены против многого и столь безоружны перед всем, что подступает к ним в облике бесстыдства, обнаружив, что принципы чести откровенно не уважаются, отшатнутся со смятением и отвращением. И тогда придет черед людей более грубого пошиба, наглых, пронырливых, амбициозных, тех, кто заигрывает с идеей народовластия и подменяет истинную славу гласом преходящего мнения. А те превосходные умы, что призваны исправлять вульгарные предрассудки, станут потакать их заблуждениям и усугублять их.
Уже давно многое способствовало постепенному изменению наших принципов, но эта американская война в считанные годы совершила то, чего под влиянием других причин не произошло бы и за целое столетие. Именно поэтому, оценивая не войну саму по себе, но всю совокупность привходящих сюда обстоятельств, я считаю ее продолжение или ее завершение любым путем, кроме почетного и свободного взаимоприспособления, величайшим из всех зол, которые только могут выпасть на нашу долю.
По этой причине я обеспокоил вас этим длинным письмом. По этой причине я умоляю вас снова и снова: не поддавайтесь на попытки переубедить, устыдить или запугать с целью заставить вас отречься от тех принципов, которые до сей минуты побуждали вас ненавидеть войну, ее причины и ее последствия. Да не окажемся мы среди тех, кто первый отринет заветы наших отцов.
Имею честь, благородные господа, оставаться вашим покорнейшим и верным смиренным слугой,
Эдмунд Бёрк. Виконсфилд,
3 anpeля 1777 г.
Р.S. Вы можете передать это письмо моим избирателям в том виде, в каком сочтете нужным.
КОММЕНТАРИИ
1 Данное письмо наиболее полно представляет позицию Бёрка по самому острому внутри– и внешнеполитическому вопросу в Британском королевстве – вопросу о стратегии в отношении бывших североамериканских колоний, провозгласивших свою независимость от короны в 1776 г. Бёрку как члену парламента от Бристоля бы,’!о принципиально важно объясниться со своими избирателями по всем ключевым пунктам проблемы и убедить их в правоте своего выбора в пользу поиска компромисса и мирного решения во взаимоотношениях метрополии и колоний. Адресуя в 1777 г. свое письмо шерифам города, Бёрк рассчитывал, что, убедив в своей правоте двух наиболее авторитетных и уважаемых граждан, которым поручен верховный контроль за соблюдением законов, он сможет получить поддержку всех своих избирателей.
Перевод письма выполнен по изданию: Тhе Works of the Right Honourable Edmund Burke with а Portrait and thc Life of the Author. Vol. 1– VIII. London. 1823, vol. III.
2 Каперское свидетельство – разрешение воюющего государства частным вооруженным торговым судам на нападение на суда противника или суда нейтральных государств, перевозящих грузы для неприятельского государства. Запрещепо Декларацией о морской войне 1856 г., поскольку практика каперства фактически уничтожила грань между пиратами, торговым флотом и регулярной армией (а именно – военно-морским флотом).
3 Нabeas corpus (Хабеас Корпус) – английский закон 1679 г. о неприкосновенности личности. В Великобритании он является одним из основных конституционных актов, гарантирующих процессуальные права граждан и устанавливающих правила ареста и привлечения обвиняемого к суду.
Также Habeas corpus называлось предписание о представлении арестованного в суд (особенно для рассмотрения законности ареста) или приказ о доставлении в суд (writ of Habeas corpus).
4 Пaлaтa Общин – нижняя палата английского Парламента, состоявшая (в отличие от верхней – Палаты Лордов) из выбирающихся по округам (чаще всего являвшихся разделенными на несколько частей графствами) депутатов. Депутаты нижней палаты не наследовали (в противоположность представителям верхней палаты – верхушки английской аристократии – лордам) своих полномочий.
5 Лорд Коук (1552-1634) – английский юрист и политик. См. примеч. 3 к работе «В защиту естественного общества…».
6 …акт, принятый еще во времена правления Генриха VIII (1491-1547) – имеется ввиду второй английский король династии Тюдоров, который издал указ относительно привлечения к суду и поимки людей, обвиненных в государственной измене, в частности, за пределами собственно Англии. В тексте указа предписывалось изменников судить судом присяжных, что в послании английского парламента короне от 1769 r. фактически отменялось. Однако и указом Генриха VIII практически вне зависимости от степени вины полагалось признанных виновными в измене осуждать на смертную казнь.
7 Тибурн – левый приток Темзы. С 1300 по 1783 гг. (то есть год конца войны метрополии с североамериканскими колониями) – место казни, в том числе и индепендентов.
8 Имеется ввиду война за независимость в Северной Америке 1775-1783 гг. Началась в апреле 1775 г. боями у Конкорда и Лексингтона (Новая Англия, штаты Нью-Хэмпшир и Массачусетс). Велась поначалу с переменным успехом, но когда к 1776 г. уже тринадцать новообразованных штатов были в руках индепендентов (от английскоrо independence – независимость) – борцов за отделение американских колоний, – была провозглашена Декларация Независимости США. Американская армия (то есть уже не армия отколовшейся колонии, а суверенного государства, которое к тому времени признала Франция) во главе с Дж. Вашингтоном (главком с июня 1775) одержала решающие победы у Саратоги (октябрь 1777) и Йорктауна (октябрь 1781). По версальскому мирному договору 1783 г. Великобритания признала независимость CШA.
9 Комиссии Ойера и Терминера – комиссия Палаты Общин, созданная для рассмотрения отношений с американскими колониями.
10 Поскольку английское право – это система прецедентов, то любое судебное решение по неизвестному доселе случаю считается подзаконным актом , отменить которое может только Верховный суд или Парламент принятием иного акта.
11 Вест-Индией («западная Индия», в отличие от настоящей – восточной) назывались по старой географической традиции сначала острова Карибского бассейна, а потом и вся восточная Северная Америка, так как Колумб открыл Америку лишь потому, что искал новый морской путь в Индию.
12 То есть факт, являющийся достаточным основанием для вынесения обвинительного приговора без судебного доказательства (в противоположность презумпции невиновности, когда предполагается, что вплоть до окончательного доказательства вины человек считается невиновным).
13 Билль – законопроект, внесенный на рассмотрение в парламент, а также (в американской традиции) название отдельных, особенно значимых законов (например знаменитый Билль о правах 1791 г. – десять первых поправок к американской конституции).
Палата – Бёрк был членом Палаты Общин от города (и административного округа) Бристоль.
14 Имеется в виду, что в английском парламенте депутат чаще всего должен был голосовать так, как решит большинство его фракции или партии, а Бёрк был одним из лидеров партии вигов (превратившейся в середине XIX в. в Либеральную партию), выступавших против военного подавления колоний Северной Америки.
15 Давид Юм (1711-1766) – английский историк, экономист и философ (представитель религиозного скептицизма). Сформулировал основные принципы агностицизма.
16 Имеется ввиду, что Великобритания прибегала к помощи германских наемников, а Франция поддерживала американские колонии, первой признав их независимость.
17 Полковник Рэй (Raille) – французский военачальник, одержавший в составе союзнических войск индепендентов ряд блестящих побед, в частности в Новой Англии – Белых Равнинах.
18 Один из фортов в Североамериканских колониях Великобритании, построенных германской наемнической армией.
19 Лорд Хоу – адмирал лорд Ричард, 4-й виконт Хоу (Howe, 1726-1799).
Генерал Хоу – генерал лорд Уильям, 5-й Виконт Хоу (Howe, 1729-1814). Брат адмирала лорда Ричарда Хоу, командующий Британскими войсками в Северной Америке (1776-1778), который, несмотря на ряд удачных военный операций, потерпел поражение при попытке разгромить и уничтожить Континентальную Армию.
20 Нью-Йорк был отдельной административной единицей в составе североамериканского доминиона Великобритании. Основан голландцами в 1626 г. под именем Нью Амстердам. В 1664-1674 гг. захвачен англичанами.
21 Первоначально голландская островная колония, потом независимая территориальная единица.
22 Лoнг Айленд (на западной его части расположены районы города Нью-Йорка Бруклин и Куинс) – другая колония голландцев на одноименном острове с той же историей.
23 Франция к тому моменту уже оказывала денежную поддержку колонистам. А в 1778 г. она вступила в очередную войну против Британии.
24 Имеется ввиду английский король Карл II Стюарт (1630-1685), который начал вторую войну с Голландией за обладание североамериканскими колониями.
25 Имеется ввиду случай, когда в ходе первой войны при Карле I Стюарте (1600-1649) голландцы убили в 1623 г. английских купцов в Лмбойне на Молуккских островах (восточная часть Малайского архипелага, Индонезия, – бывшая голландская колония на северо-востоке Тихого океана).
26 Имеется ввиду первоначальное название Нидерландов в период их становления при Уильяме III, принце Оранском (1672-1702), который в 1650-1702 гг. был правителем Нидерландов, а с 1689 г. еще и королем Англии, соправителем королевы Марии II Стюарт. Он возглавил европейскую коалицию против Франции и ее короля Людовика XIV, а также укрепил победу протестантизма и парламентаризма в Великобритании.
27 Бёрк имеет ввиду то, что он был избран в Парламент. Это стандартная формулировка в политическом английском лексиконе.
28 Cyд верховной комиссии – имеется ввиду High Court, Высокий суд правосудия (входит в состав Верховного суда в Англии).
Звездная Палата (зал в Вестминстере, чей потолок был украшен звездами) – (полностью – Court of Star ChamЬer) с 1487 г. – судебная коллегия, состоявшая из членов палаты лордов, обладала практически неограниченной судебной властью. Была создана для борьбы с мятежными феодалами. Злоупотребления ее полномочиями при Якове I и Карле I в их борьбе за абсолютизм стали притчей во языцех. Распущена в 1641 г.
29 Имеется виду Яков I – король Англии (1566-1625), сын Марии Стюарт и Генриха Дарнлея. В 1603 r. стал королем Великобритании. Заключил долгожданный мир с Испанией. Однако был нелюбим народом за деспотизм, враждебное отношение к парламенту и религиозную нетерпимость. Настолько, что католики составили против него знаменитый пороховой заrовор в 1605 r.
30 Имеется ввиду Верховный синод – собор духовенства (созываемый в двух основных графствах страны – Кентербери и Йорке) на котором решаются главные церковные вопросы.
31 Здесь говорится об индейцах, населявших нынешний американский штат Вирджиния.
32 Графства в Англии.
33 Имеется ввиду британский и французский институт интендантства XV-XVIII вв. – система должностных лиц, ведающих отдельными отраслями управления; в XVII-XVIII вв. существовали также интендантства провинций и колоний, которые обладали судебно-полицейской, финансовой и военной властью на местах.
34 Хартия – документ публично-правового и политического характера в средние века (хартии городов и коммун, Великая хартия вольностей в Англии) и новое время (Народная хартия 1838 г. в Англии, конституционные хартии и др.).
35 Конгресс – парламент в США, также состоящий из двух палат. Верхняя палата парламента США, членами которой являются сенаторы (от каждого штата по двое), называется Сенат. Нижняя – палата представителей, с выборными депутатами по количеству пропорционально населению штата.
36 Имеется ввиду пакт уступок метрополии доминионам, разработанный кабинетом министров маркиза Рокингема, в который входил и сам Бёрк, в 1766 г. Однако он удовлетворял только малую долю требований колоний (особенно в сфере политической самостоятельности и налогового бремени) и лишь на десятилетие отдалил восстание.
37 То есть закона, не имеющего исключений, не подлежащего обжалованию и обязательного к немедленному выполнению.
38 Бёрк перечисляет имена английских аристократов, составлявших цвет партии вигов.
39 Тitius, Maevius – Бёрк использует латинские имена в смысле «имярек», т. е. такой-то.