Бастиа Ф. Собственность и закон, 1948 г.

ФРЕДЕРИК БАСТИА. СОБСТВЕННОСТЬ И ЗАКОН
(1948 Г.)
Доверие моих сограждан облекло меня полномочиями законодателя.
Но я непременно отказался бы от этого звания, если бы понимал его так же, как Руссо.
Всякий, кто осмеливается взяться за формирование нации, говорит он, должен ощущать себя в некотором смысле способным к изменению человеческой природы; к преобразованию каждого индивидуума, который сам по себе является законченным отдельным целым, в часть более объемного целого, от которого этот индивидуум неким образом получает свою жизнь и свое бытие; к изменению физической конституции человека с целью укрепления таковой, и т.д., и т.п. Если верно то, что великий государь – это редкость, то что же тогда можно сказать о великом законодателе? Первому требуется лишь следовать образцу, который подготовлен другим. Последний есть изобретатель, который создает механизм; первый же – всего лишь оператор, который запускает его и управляет им.
Руссо, будучи убежденным в том, что общество – это человеческое творение, счел необходимым поставить закон и законодателя на крайне удаленное возвышение. Он усматривал между законодателем и остальным человечеством столь же великую дистанцию или, вернее, столь же великую пропасть, как та, что отделяет изобретателя машины от инертного материала, из которого она создана.
По его мнению, закон должен преобразовывать людей и создавать или же не создавать собственность. По моему мнению, общество, отдельные его члены и собственность существуют прежде, чем закон, и поэтому – останавливаясь непосредственно на последнем из пунктов – я бы сказал так: это собственность существует, потому что есть ???, а законы существуют, потому что есть собственность.
Противопоставление этих двух систем является основополагающим. Ввиду того, что последствия, которые вытекают из них, то и дело от нас ускользают, я надеюсь, что мне будет позволено предельно уточнить сущность этого вопроса. Для начала я позволю себе заметить, что использую слово «собственность» именно в самом общем значении, а не в ограниченном значении земельной собственности. Я сожалею, и со мной, возможно, сожалеют все экономисты, что это слово невольно наводит нас на мысли о владении землей. Под собственностью я понимаю право, которое трудящийся имеет на ценность, которую он создал своим трудом.
Теперь, исходя из вышесказанного, я ставлю вопрос о том, создано ли это право законом, или же, напротив, оно стоит прежде и превыше закона; требуется ли закон для возникновения права на собственность или же, наоборот, собственность – это существовавший прежде факт и вместе с тем право, которое положило начало закону. В первом случае функция законодателя будет состоять в том, чтобы организовывать, видоизменять или даже устранять собственность, если он сочтет за благо так поступить; во втором случае его юрисдикция ограничивается гарантией и охраной прав собственности.
В предисловии к проекту конституции, опубликованному одним из величайших мыслителей нашей эпохи г-ном де Ламенне*, я нахожу следующие слова:
Французский народ заявляет, что он признаёт права и обязанности прежде и свыше всех действующих законов и независимо от них.
Эти права и обязанности, происходящие непосредственно от Бога, сведены воедино в тройном догмате, который выражают эти священные слова: Равенство, Свобода, Братство.
У меня возникает вопрос о том, не является ли право на собственность одним из тех прав, которые, отнюдь не происходя от действующих законов, стоят прежде закона и являются причиной для его существования.
Это вовсе не теоретический и не праздный вопрос, как можно было бы подумать. Он имеет огромное, фундаментальное значение. Его решение для общества крайне необходимо, и читатель, как я надеюсь, сможет в этом убедиться после того, как я сопоставлю две обсуждаемые системы по отношению к их происхождению и их последствиям.
Экономисты полагают, что собственность – это предопределенное явление, равно как и человеческая жизнь. Закон не порождает на свет это явление, так же как он не порождает и другое. Собственность есть неотъемлемое следствие природы человека.
Человек в полном смысле слова рождается собственником, поскольку рождается он с потребностями, удовлетворение которых необходимо для жизни, а также с органами и способностями, применение которых необходимо для удовлетворения этих нужд. Способности являются лишь продолжением человека; а собственность – это не что иное, как продолжение способностей. Лишить человека его способностей – значит обречь его на смерть; лишить человека продукта его способностей – значит также предопределить его смерть.
Есть некоторые политические теоретики, которые весьма усердно стремятся познать, каким Богу следовало создать человека. Мы же со своей стороны изучаем человека таким, каким Бог его уже сотворил. Мы видим, что он не может жить без обеспечения собственных потребностей, что он не может обеспечивать собственные потребности, не прибегая к труду, и что он не станет заниматься любым трудом, если он не уверен в том, что плоды его труда будут применены для удовлетворения его потребностей.
Именно поэтому мы убеждены, что собственность была установлена свыше и что назначение человеческого закона – это ее защита или безопасность.
Разве не верно то, что собственность стоит прежде закона, если это признается даже среди дикарей, у которых вовсе нет законов или, по крайней мере, нет законов письменных. Если дикарь посвятил свой труд возведению хижины, то никто не станет оспаривать его владение этой хижиной или право собственности на нее. Безусловно, другой, более сильный дикарь может выгнать его оттуда, но это не может не вызвать гнева и беспокойства всего племени. Вот именно подобное злоупотребление силой и служит поводом для объединения, для всеобщего соглашения, для установления закона, а также ставит общественные силы правопорядка на защиту собственности. Следовательно, закон является порождением собственности, а не собственность является порождением закона.
Мы можем заметить, что принцип собственности признается даже среди животных. Ласточка спокойно ухаживает за своими птенцами в гнезде, которое было создано ее собственным трудом.
Даже растения живут и развиваются за счет ассимиляции, за счет присвоения. Они усваивают вещества, газы, соли, что находятся в пределах их досягаемости. Достаточно в той или иной мере нарушить этот процесс, чтобы вызвать их увядание и гибель.
Человек также живет и развивается за счет присвоения. Присвоение – это природное явление, предопределенное и необходимое для его жизни; а собственность – это всего лишь присвоение, которое труд сделал правомерным. Когда труд предоставил вещества, пригодные для усвоения и присвоения, которые не были таковыми прежде, то я никак не могу усмотреть, каким образом можно предположить, что акт присвоения по праву должен быть осуществлен в пользу иного лица, а не того, кем была выполнена работа.
Именно по причине этих изначальных обстоятельств, которые являются неизбежными следствиями самой природы человека, и вступает в дело закон. Поскольку стремление к жизни и саморазвитию способно побудить сильного человека обобрать слабого и таким образом попрать его право на плоды его труда, было обусловлено, что совместное влияние всех членов общества должно быть направлено на предотвращение и подавление насилия. Функция закона, таким образом, – охранять право на собственность. Предметом соглашения является не собственность, а закон.
Теперь же мы обратимся к истокам противоположной системы.
Все наши прежние конституции гласят, что собственность неприкосновенна, и этот факт явно указывает на то, что целью организации общества является свободное развитие частных объединений или отдельных лиц посредством их труда. Из этого следует, что право на собственность предшествует закону, так как единственная цель закона должна состоять в защите собственности.
Однако мне хотелось бы знать, не было ли подобное утверждение внесено в наши конституции, так сказать, инстинктивно, просто как заученная фраза, как мертвый закон, и на самом ли деле оно лежит в основе всех наших общественных убеждений.
Теперь же, если верны слова о том, что литература – это зеркало общества, то на этот счет вполне могут возникнуть сомнения; ибо определенно никогда еще политические теоретики, после всех уважительных поклонов в сторону принципа собственности, так не настаивали на вмешательстве закона, причем не для охраны прав собственности, а ради того, чтобы видоизменять, сокращать, преобразовывать, компенсировать, уравнивать и организовывать собственность, кредит и труд.
Стало быть, этим предполагается, что абсолютная власть над людьми и собственностью передана закону, а в соответствии с этим – и законодателю.
Это может вселить в нас тревогу, но не должно удивлять нас.
Откуда мы заимствуем наши понятия об этих вопросах или даже само наше представление о правах? Из римской литературы и римского права.
Я не изучал правовую науку, но для меня достаточно знать, что первоисточником для наших теорий является римское право, чтобы утверждать, что они являются ложными. Римляне не могли не рассматривать собственность иначе как сугубо обусловленный факт – то есть продукт, искусственное творение письменного закона. Очевидно, что они не могли обратиться назад, как это делает политическая экономия, к истинной природе человека и постичь взаимоотношения и обязательные связи, которые существуют между потребностями, способностями, собственностью и трудом . Поступить так было бы для них абсурдным и самоубийственным. ??? могли это сделать, если жили за счет грабежа, если вся их собственность была результатом грабежа, если они основали весь свой образ жизни на труде рабов; как они могли, не потревожив при этом основ своего общества, ввести в свое законодательство идею о том, что подлинным основанием для права на собственность является труд, который ее производит? Нет, они не могли ни сказать, ни даже подумать об этом. Им пришлось прибегнуть к сугубо эмпирическому определению собственности – jus utendi et abutendr – то есть к определению, которое указывает лишь на результаты, но не на причины или истоки, поскольку таковые, разумеется, римляне были вынуждены скрыть из поля зрения.
Грустно думать, что правовая наука, как мы ее знаем в XIX веке, по-прежнему основывается на принципах, сформулированных в древние времена ради оправдания рабства; однако объясняется это просто. Преподавание права монополизировано во Франции, а монополия исключает прогресс.
Конечно, юристы не формируют все общественное мнение; однако же следует сказать, что университетское и духовное образование чудесным образом готовит французскую молодежь к усвоению ложных представлений юристов по этим вопросам, поскольку, чтобы лучше убедиться в этом, оно погружает всех нас в течение десяти лучших лет из нашей жизни в ту атмосферу войн и рабства, которая окружала и насквозь пропитывала собой римское общество.
Не удивляйтесь в таком случае восстановлению В XVIII веке римского понятия о том, что собственность – это предмет соглашения и основа для правового института; что отнюдь не закон является следствием собственности, а как раз собственность является следствием закона. Мы знаем, что для Руссо не только собственность, но и общество в целом являлось результатом договора, плодом изобретения, продуктом разума законодателя.
Общественный порядок является священным правом, которое служит основой для всех остальных прав. Тем не менее это право происходит не от Природы. Следовательно, оно основано на соглашении.
Таким образом, право, которое служит основой для всех остальных прав, является сугубо конвенциональным. Стало быть, собственность, которая является последующим правом, также обусловлена соглашением. Она не происходит от Природы.
Робеспьер был поглощен идеями Руссо. В словах, которые последователь говорит о собственности, мы узнаем теории и даже риторические формы его учителя:
Сограждане, сперва я выношу на ваше рассмотрение несколько пунктов, обязательных для составления нашей теории собственности. Пусть это слово никого не потревожит. Вам, корыстные души, кои почитают лишь золото, опасаться нечего; я не стремлюсь присвоить ваши сокровища, как бы ни был нечист способ их добычи… Что до меня, то я бы предпочел родиться на свет в хижине Фабриция , нежели во дворце Лукулла (и т.д., и т.п.).
Здесь следует заметить, что при рассмотрении понятия собственности иррационально и опасно трактовать этот термин как синоним богатства или, что еще хуже, богатства, добытого нечестным путем. Хижина Фабриция – это такая же собственность, как и дворец Лукулла. Но позвольте мне обратить внимание читателей на следующие слова, в которых обобщается целая система:
Давая определение свободе, этой первоочередной потребности человека, наиболее священному из его естественных прав, мы вполне обоснованно заявили о том, что ограничением для нее являются права других людей. Так почему же вы не применили этот принцип к собственности, которая является общественным установлением, как будто вечные законы природы менее незыблемы, чем правила, принятые людьми?
После этих вступительных замечаний Робеспьер формулирует свои принципы в следующих выражениях:
Пункт 1. Собственность – это право, которым должен пользоваться каждый гражданин и распоряжаться той долей товаров, которая гарантирована ему по закону.
Пункт 2. Право на собственность ограничивается, как и все другие права, обязанностью уважать права других граждан.
Таким образом, Робеспьер противопоставляет свободу и собственность. Существует два права различного происхождения: одно происходит от Природы; другое является общественным установлением. Первое является естественным; второе – конвенциональным.
Тот факт, что Робеспьер налагает схожие ограничения на два этих права, должен был, казалось бы, привести его к мысли о том, что они имеют одно и то же происхождение. Идет ли речь о свободе или о собственности, соблюдать право других – значит не уничтожать или попирать право, а признавать и поддерживать его. Это именно так, потому что собственность, так же как и свобода, является правом, предшествующим закону, которое в обоих случаях существует только при условии соблюдения подобного права других, и функция закона как раз в том, чтобы следить за соблюдением этого ограничения, а это подразумевает признание и поддержку этого самого принципа.
В любом случае несомненно то, что Робеспьер, следуя примеру Руссо, рассматривал собственность как общественное установление, институт, как принятое правило. Он отнюдь не связывал собственность с ее подлинным обоснованием, каковым является труд. Это есть право, как сказал он, на распоряжение долей товаров, гарантированной законом.
Нет особой необходимости напоминать здесь о том, что через Руссо и Робеспьера римская идея собственности была унаследована всеми нашими доморощенными философскими школами социалистической направленности. Нам известно, что первый том сочинений Луи Блана, посвященный теме революции, представляет собой хвалебную оду философу из Женевы и вождю Конвента.
Таким образом, данная идея о том, что право на собственность является общественным установлением, что это изобретение законодателя, творение закона – иными словами, что оно неведомо людям в первобытном состоянии, – перешла от римлян к нам через преподавание права, изучение классических трудов, через политических теоретиков XVIII века, революционеров в 1793 году, а также современных сторонников планируемого общественного строя.
Теперь мы перейдем к рассмотрению следствий двух систем, которые я только что противопоставил. Начнем с правовой системы.
Первый результат состоит в том, что открывается безграничный простор для воображения утопистов.
Все это очевидно. Стоит только в принципе допустить, что собственность ведет свое существование от закона, и появляется столько же возможных способов организации труда, сколько появится возможных законов в умах мечтателей. Стоит только в принципе допустить, что обязанность законодателя – распределять, объединять и формировать людей и собственность любым способом, которым он предпочитает, и тогда не будет границ для всевозможных способов, посредством которых люди и собственность могут быть распределены, объединены и сформированы. В настоящее время в Париже получили распространение по меньшей мере пятьсот предложений в отношении организации труда, не считая схожего количества предложений об организации кредита. В планах, несомненно, содержатся обоюдные противоречия, однако все они объединены одной основополагающей мыслью: именно закон создает право на собственность: именно законодатель распоряжается работниками и плодами их труда в роли высшего повелителя.
Среди этих проектов наибольшее общественное внимание привлекли к себе работы Фурье, Сен-Симона, Оуэна, Кабе и Луи Блана. Однако было бы нелепо полагать, что данные пять методов организации являются единственно возможными. Существует неограниченное количество им подобных. Каждым утром может появляться новый метод, более привлекательный, нежели тот, что появился днем ранее, а вы попробуйте сами представить себе, что ожидало бы человечество, если, как только одни из этих планов были бы применены к нам, сразу появлялись бы другие, еще более благовидные. Человечеству пришлось бы выбирать между ежеутренней переменой своего образа жизни или беспрестанным движением по пути, осознаваемому как ложный, лишь потому, что оно уже вступило на этот путь.
Второй результат состоит в том, что пробуждает во всех этих мечтателях жажду власти. Предположим, что я замыслил систему для организации труда. Изложить свою систему и ждать, что люди примут ее, если она того заслуживает – значит допускать, чтобы инициатива оставалась за ними. Но в той системе, которую я рассматриваю, инициатива принадлежит законодателю. «Законодатель, – как говорит Руссо, – должен ощущать в себе достаточно сил для преобразования человеческой природы». Следовательно, я должен стремиться к тому, чтобы стать законодателем, чтобы ввести для человечества общественный порядок моего собственного образца.
Более того, очевидно, что системы, которые основаны на идее о том, что право на собственность является общественным установлением, неизбежно ведут либо к предельной концентрации привилегий, либо к абсолютному коммунизму – в зависимости от дурных или благих намерений изобретателя. Если замыслы его неблаговидны, то он использует закон для обогащения немногих за счет всех остальных. Если он настроен филантропически, то он постарается уравнять уровень жизни, и ради этой цели ему понадобится придумать некие способы, позволяющие гарантировать каждому законное право на равную долю во всем, что бы ни производилось. Остается только уяснить, возможно ли в подобном случае вообще что-либо производить.
В этом отношении Люксембург не так давно позволил нам стать свидетелями весьма удивительного события. Разве не услышали мы, как в самой середине XIX века, через несколько дней после Февральской революции (революции, совершенной во имя свободы), один человек, даже не член кабинета министров, а член временного правительства, государственное должностное лицо, наделенное неограниченными революционными полномочиями, невозмутимо осведомляется о том, имеет ли смысл при распределении заработной платы учитывать силу, талант, усердие, производительность рабочего, то есть, по сути, те ценности, которые он производит; или же, не принимая во внимание эти личные качества или их полезный эффект, не будет ли лучше впредь выдавать каждому единое вознаграждение? Это равносильно вопросу, будет ли ярд ткани, привезенный на рынок лентяем, продаваться по той же цене, что и два фута, предлагаемых прилежным работником. И, что самое невероятное, этот же человек заявляет, что он предпочел бы уравнять доходы, невзирая на качество или количество предлагаемой на продажу продукции, а значит, про себя он решил, что пусть в природе два есть два, но по закону два не должно быть больше, чем один.
Вот к чему мы приходим, когда отталкиваемся от предположения, что закон сильнее природы.
Те, к кому он обращался, очевидно, поняли, что подобный произвол противоречит самой природе человека, что один ярд ткани никогда не должен давать право на то же вознаграждение, что и два ярда. В подобном случае конкуренция, которой предстояло быть упраздненной, была бы замещена конкуренцией в тысячу раз худшей: каждый рабочий стремился бы стать тем, кто работает меньше всего, кто прилагает наименьшие усилия, так как по закону заработная плата была бы всегда гарантирована и была бы одинаковой для всех.
Однако гражданин Блан предвидел это возражение, и, чтобы предотвратить эту тягу к бездеятельности, увы, столь естественную для человека тогда, когда его работа не вознаграждается, он замыслил идею об установке в каждой округе столба, на котором значились бы имена бездельников. Однако он не упомянул о том, должны ли тогда появиться сыщики для выслеживания такого греха, как леность, трибуналы для его осуждения и полицейские силы для исполнения приговора. Следует отметить, что утописты никогда не затрагивают вопрос о том гигантском управленческом аппарате, которому единственно под силу привести их правовой механизм в действие.
Когда представители Люксембурга проявили некоторое недоверие, то вперед выступил гражданин Видаль , секретарь гражданина Блана, чтобы добавить заключительные штрихи к замыслу своего покровителя. Следуя примеру Руссо, гражданин Видаль предложил просто-напросто изменить человеческую природу и законы Провидения .
Провидению было угодно наделить каждого индивидуума определенными потребностями и их следствиями, равно как и определенными способностями и их следствиями, тем самым создавая самомотивацию, иначе известную как инстинкт самосохранения и стремление к саморазвитию, в качестве великой движущей силы человечества. Г-н Видаль намерен все это изменить. Он взглянул на творение Господа и понял, что оно отнюдь не совершенно. В результате, исходя из принципа, согласно которому закон и законодатель могут все, он намерен с помощью указа самомотивацию подавить. Вместо нее он выдвигает кодекс чести. Отныне человек должен работать не ради того, чтобы жить самому или растить и обеспечивать свою семью, а затем, чтобы сохранять свою честь, дабы избежать рокового столба, как будто этот новый стимул не представляет из себя ту же самомотивацию, только иного рода.
Г-н Видаль продолжает неустанно перечислять те подвиги, на которые приверженность кодексу чести сподвигла те или иные армии. Но тогда, увы, пусть он поведает нам всю правду, и если в его план входит введение для рабочих армейской дисциплины, то пусть он скажет, должен ли закон военного времени с его тридцатью нарушениями, которые караются смертью, заменить собой кодекс труда.
Еще более опасным следствием того пагубного принципа, с которым я пытаюсь здесь бороться, является та неопределенность, которая, подобно дамоклову мечу, неизменно нависает над трудом, капиталом, торговлей и промышленностью; причем опасность эта настолько серьезна, что я решаюсь просить читателя уделить этому вопросу самое пристальное внимание.
В такой стране, как Соединенные Штаты, где право на собственность поставлено превыше закона и где единственная задача общественных сил правопорядка состоит в том, чтобы охранять это естественное право, каждый человек может с полной уверенностью посвятить свой капитал и свой труд производству.
Ему нет нужды опасаться, что его планы и расчеты и любой момент могут быть расстроены решениями законодательной власти.
Когда же, наоборот, действуя на основе принципа, согласно которому не труд, а закон является основой собственности, мы позволяем создателям утопий применять к нам свои проекты в общем порядке и посредством постановлений, то как можно не понимать, что вся дальновидность и расчетливость, которой Природа наделила человека, оборачивается против индустриального прогресса?
Где в подобный момент тот лихой делец, который решился бы открыть фабрику или основать новое дело? Вчера вышел указ о том, что ему будет позволено работать только определенное количество часов. Сегодня выходит постановление о том, что будут зафиксированы ставки оплаты за определенный вид труда. Кто сможет предвидеть завтрашний указ, а также указ, который выйдет послезавтра, или указы за последующие дни? Если законодатель поставлен на столь несоизмеримом удалении от остальных людей и накрепко убежден, что имеет право распоряжаться их временем, их трудом и их операциями, а это все есть их собственность, то разве кто-то в целой стране будет хоть сколько-нибудь осведомлен о том положении, в которое закон принудительно поставит его самого и его род занятий назавтра? И кто в таких условиях сможет или станет брать на себя какие-то обязательства?
Я, разумеется, отнюдь не отрицаю, что среди бесчисленных систем, в основе которых лежит этот ложный принцип, немалое число, и даже большее их число, создается из благородных и великодушных побуждений. Однако порочен в них сам принцип. Очевидной целью каждого отдельного плана является равномерное распределение богатства. Но еще более очевидным следствием того принципа, на котором эти планы основаны, неизбежно становится распределение бедности; более того, в результате состоятельные семьи будут низведены в категорию бедных, а семьи бедняков будут вымирать от голода и болезней.
Должен признаться, что я опасаюсь за будущее моей страны, когда я размышляю о всей серьезности нынешних финансовых затруднений, которые этот опасный принцип должен еще более обострить.
В день 24 февраля мы узнали, что наш бюджет превышает тот доход, который Франция в состоянии получить; кроме того, по словам нынешнего министра финансов, немедленной оплате подлежат долги на сумму почти в миллиард франков.
В этой ситуации, и без того столь тревожной, расходы продолжали непрерывно увеличиваться, а приход – неизменно сокращаться.
Однако это еще не все. Общественность страны была с безграничной щедростью засыпана обещаниями двух видов. Согласно одним заверениям, за счет государства должно быть открыто огромное число благотворительных, но при этом дорогостоящих учреждений. Согласно другим, все налоги в скором времени будут снижены. Таким образом, с одной стороны, должны появиться новые детские сады, приюты, бесплатные начальные и средние школы, мастерские, а также пенсии за выслугу в промышленных отраслях. Рабовладельцы намерены выплатить компенсации, а сами рабы должны оплатить убытки; государство намерено основать кредитные учреждения, предоставить рабочим средства производства, увеличить вдвое численность армии, реорганизовать флот, и пр., и пр., а с другой стороны, государство должно отменить налог на соль, пошлины, а также все самые непопулярные акцизные сборы.
Можно иметь различные представления о ресурсах Франции, но, по меньшей мере, нельзя не согласиться с тем, что все эти ресурсы должны быть освоены для того, чтобы обеспечить это двойное начинание, столь гигантское и столь очевидно противоречивое.
Однако тут, в разгар этого экстраординарного процесса, завершение которого можно считать неподвластным человеку, в то самое время, когда все силы страны направляются в сторону созидательного труда, звучит лозунг: право на собственность определяется законом. Соответственно, законодатель способен в любой момент, в соответствии с теми теориями, которые ему довелось усвоить, обнародовать указы, которые могут расстроить любые кропотливые расчеты. Рабочий является владельцем предмета или ценности не потому, что он создал таковые своим трудом, а потому, что это гарантировано сегодняшним законом. Завтрашний закон может отменить эту гарантию, после чего его владение больше не является законным.
Что должно стать результатом всего этого? Капитал и труд будут напуганы; отныне они лишатся возможности рассчитывать на будущее. Капитал под воздействием подобной доктрины будет скрываться, спасаться бегством, просто гибнуть. А что тогда станется с рабочими, с теми рабочими, по отношению к которым вы исповедуете заботливость столь глубокую и искреннюю, однако столь непросвещенную? Будут ли рабочие лучше накормлены, когда остановится сельскохозяйственное производство? Будут ли они лучше одеты, когда никто не решится открыть новую фабрику? Будет ли для них больше рабочих мест, если исчезнет капитал?
А из каких источников вы будете получать налоги? И как вы будете пополнять казну? Как вы будете платить армии? Как вы будете расплачиваться с вашими долгами? На какие деньги вы будете обеспечивать средства производства? На какие средства вы будете содержать эти благотворительные организации, которые так легко создавать с помощью указов?
Я спешу отвлечься от этих мрачных соображений. Мне еще остается рассмотреть последствия принципа, являющегося антитезой тому принципу, который господствует сегодня, то есть принципа экономистов, – принципа, который устанавливает происхождение права на собственность от труда, а не от закона, принципа, который гласит: собственность прежде закона; единственное назначение закона состоит в том, чтобы охранять право на собственность, где бы она ни существовала, где бы она ни была образована, каким бы способом трудящийся ее ни производил, будь то индивидуально или сообща, но с тем условием, что он соблюдает права других.
Во-первых, если принцип юристов предполагает фактическое рабство, то принцип экономистов означает свободу. Собственность, право пользоваться плодами своего труда, право на труд, на развитие, на использование своих возможностей согласно своим собственным представлениям без какого-либо вмешательства государства, исключая лишь осуществление им охранной деятельности – вот что имеется в виду под словом «свобода». И я до сих пор не могу понять, почему многочисленные приверженцы систем, препятствующих свободе, позволяют слову «свобода» оставаться на флаге Республики. Если быть точным, то некоторые из них все же вычеркнули его, чтобы заменить на слово «солидарность». Они более честны и более последовательны. Однако им следовало бы говорить «коммунизм», а не «солидарность», поскольку солидарность человеческих интересов, подобно собственности, существует вне пределов сферы действия закона.
Кроме того, этот принцип подразумевает единство. Это мы уже могли оценить. Если право на собственность определяет законодатель, то возникает столько же форм собственности, сколько может возникнуть ошибочных суждений в головах утопистов, то есть неограниченное количество. Если же, наоборот, право собственности – это предопределенный факт, предшествующий всей законодательной деятельности человека, в охране которого и есть назначение человеческого законодательства, то любая другая система будет недопустима.
Помимо этого существует надежность; а все признаки явно указывают на то, что если люди искренне признают обязанность каждого человека обеспечивать свои собственные средства к существованию, а также право каждого человека на плоды своего собственного труда как стоящие прежде и превыше закона, если человеческий закон требуется и вступает в дело только для того, чтобы обеспечить всем свободу заниматься трудовой деятельностью и распоряжаться ее плодами, то тогда все человеческое трудолюбие станет залогом полной надежности в будущем. Не будет больше повода для опасений, что законодательная власть может, выпуская один указ за другим, свести на нет приложенные усилия, сорвать планы, расстроить прогнозы. Под защитой подобной надежности будет стремительно создаваться капитал. Быстрое накопление капитала, в свою очередь, – это единственное основание для увеличения ценности труда. Представители трудящихся классов будут тогда хорошо обеспечены; они сами смогут кооперироваться для создания нового капитала. У них будет больше возможностей для того, чтобы продвинуться выше статуса наемных работников, вкладывать капитал в деловые предприятия, открывать свои собственные предприятия и тем самым вернуть себе уважение.
Наконец, извечный принцип, согласно которому государство должно быть не производителем, а стражем безопасности для производителей, непременно подразумевает экономию и порядок в государственных финансах; соответственно, только этот принцип делает возможным процветание и обеспечивает справедливое распределение налогов.
Давайте никогда не будем забывать о том, что по сути государство не имеет своих собственных ресурсов. У него ничего нет, оно не владеет чем-либо, что не было бы позаимствовано у трудящихся. Когда же оно повсюду вмешивается, то тем самым оно подменяет частную деятельность дорогостоящей и плачевной по результатам деятельностью своих собственных представителей. Если бы здесь, как в Соединенных Штатах, было признано, что функция государства состоит в том, чтобы обеспечить всем полную безопасность, то осуществление этой функции могло бы обойтись в несколько сотен миллионов франков. Благодаря такой экономии в сочетании с промышленными успехами у нас наконец появилась бы возможность установить единый прямой налог, взимаемый исключительно с собственности всех видов.
Но для этого мы должны дождаться, пока опыт – и, возможно, весьма горький опыт – не научит нас доверять чуть меньше государству и чуть больше человечеству.
В заключение же я хочу сказать несколько слов по поводу Ассоциации свободной торговли . Ее очень много критиковали за выбор такого названия. Ее противники были обрадованы, а ее сторонники расстроены тем, что, по мнению и тех, и других, является нашим промахом.
– Зачем таким образом поднимать тревогу? – говорят ее сторонники. – Зачем вам указывать на своем щите основной принцип? Почему бы вам не ограничить себя требованием тех мудрых и предусмотрительных изменений в таможенных пошлинах, которые время сделало необходимыми, а опыт доказал их целесообразность?
Почему нет? Да потому, что, на мой, по крайней мере, взгляд, суть свободной торговли всегда заключалась не в таможенных пошлинах, а в праве, в законности, в общественном строе, в собственности. Потому что привилегия, в какой бы форме она ни была заявлена, подразумевает отмену прав собственности или насмешку над ними; потому что вмешательство государства с целью равномерно распределить богатство, увеличить долю собственности одних за счет других – это коммунизм, равно как капля воды есть в той же степени вода, что и целый океан; поскольку я предвидел, что право на собственность, единожды ослабленное в одной форме, вскоре должно подвергнуться нападкам в тысяче иных форм; потому, что я отказался от своей одинокой позиции не для того, чтобы бороться единственно за снижение таможенных пошлин, что подразумевало бы мою приверженность ложной идее о том, что закон стоит превыше собственности, а ради того, чтобы поспешить на спасение противоположного принципа, скомпрометированного протекционистской системой; потому, что я был убежден в том, что землевладельцы и капиталисты сами же заронили в виде тарифа то семя коммунизма, которое теперь их пугает, поскольку они просили закон об увеличении их прибылей в ущерб трудящимся классам. Я отчетливо понимал, что эти классы также не станут медлить с требованиями во имя равенства о преимуществах со стороны закона в виде уравнения богатства, а это и есть коммунизм.
Если наши критики все же прочтут первый документ, выпущенный нашей Ассоциацией, а именно программу, составленную на предварительном заседании 10 мая 1846 года, то они смогут убедиться в том, что наша доминирующая идея такова;
Обмен, так же как и собственность, является естественным правом. Каждый гражданин, который произвел или приобрел продукт, должен иметь право выбора на то, чтобы применить его непосредственно в собственных целях или же передать его любому из живущих на земле, кто готов передать ему в обмен желанный для него предмет. Лишать его этого права, если он не совершил ничего против общественного порядка и норм морали, и тем самым единственно удовлетворять интересы других граждан – значит узаконивать акт грабежа и нарушать закон правосудия.
Кроме того, это равносильно нарушению условий общественного порядка; ибо какой же порядок может существовать в обществе, в котором каждая отрасль, поддерживаемая и поощряемая законом и общественными силами правопорядка, стремится преуспеть в подавлении всех остальных?
Мы и далее не обошли стороной обсуждение таможенных пошлин, когда добавили следующее:
Нижеподписавшиеся не оспаривают право общества облагать товары, которые пересекают его границы, налогами, предназначенными для покрытия общественных расходов, при условии, что они установлены исключительно исходя из нужд общественной казны.
Однако как только налог, утрачивая свой фискальный характер, будет иметь целью недопущение иностранного продукта, в ущерб самой казне, с целью искусственно повысить цену на подобный отечественный продукт и взыскать должное с общественности в пользу одного класса, то с этого момента берет свое начало протекционизм, или вернее, грабеж, а именно этот принцип наша Ассоциация и стремится дискредитировать и полностью вычеркнуть из наших законов.
Очевидно то, что если бы мы боролись исключительно за немедленное снижение таможенных пошлин, если бы мы, как утверждалось, являлись представителями определенных коммерческих интересов, то нам следовало бы проявить крайнюю осторожность и не указывать на своем знамени каких-либо намеков на принципы. Означает ли это, что я не предусмотрел тех препятствий, которые это объявление войны несправедливости должно было воздвигнуть на нашем пути?
Или же мне не было хорошо известно, что посредством уклончивого маневрирования, утаивания нашей цели, частичной маскировки наших замыслов мы бы скорее добились той или иной частичной победы? Но только как эти победы, по сути своей эфемерные, могли бы восстановить и защитить великий принцип прав собственности, который в подобном случае нам самим же следовало бы оставлять в тени и не выносить на обсуждение?
Я повторяю, что мы потребовали упразднения протекционистской системы не в качестве полезной правительственной м???, а как акта ливости, как проявления ???, как строгого соблюдения права, стоящего выше ???. Мы не должны были скрывать то, к чему действительно стремимся, с помощью вводящей в заблуждение формы выражения.
Близится время, когда будет признано, что мы были правы, согласившись внести в название нашей Ассоциации не приманку, ловушку, сюрприз, маневр, а, скорее, открытое изложение незыблемого принципа порядка и правосудия; поскольку только в принципах и есть сила: только они являются сигнальными огнями для человеческого разума, местом сбора для сбившихся с пути убеждений.
В последнее время по всей Франции распространилось, подобно трепету от испуга, всеобщее волнение. При одном лишь упоминании слова «коммунизм» каждому становится не по себе. Наблюдая за тем, как возникают открыто и чуть ли не официально самые невероятные системы, как непрерывно, один за одним издаются пагубные указы, и опасаясь, что за ними могут последовать указы даже более пагубные, все хотят знать, в какую сторону мы движемся. Капитал в испуге, кредит улетучился, работа была прервана, пила и молоток остановились в разгар своего дела, как будто гибельный электрический разряд неожиданно сковал разум и руки каждого человека.
А все это почему? Да потому, что право на собственность, уже и без того существенно скомпрометированное протекционистской системой, подверглось новым потрясениям, которые явились результатом самого первого толчка; потому, что вмешательство закона в дела промышленности как способ стабилизации цен и уравновешивания доходов, ставшее первым известным проявлением протекционистской системы, сегодня угрожает проявить себя уже в тысяче форм, известных или прежде неведомых.
Да, я говорю об этом открыто: это землевладельцы, которые главным образом и являются уважаемыми владельцами собственности, нанесли ущерб правам на собственность, поскольку именно они призвали закон дать искусственную оценку их землям и их продукции. Это именно капиталисты предложили идею распределения богатства посредством закона. Протекционизм был предтечей коммунизма; скажу больше: он был его первым проявлением. Ибо что угнетенные классы требуют сегодня? Они требуют в точности того же, чего требовали и чего добились капиталисты и землевладельцы. Они требуют вмешательства закона ради достижения баланса, равновесия, равенства в распределении богатства. То, что было сделано в первом случае посредством тарифа, они стремятся осуществить другими средствами, но принцип остается прежним: используй закон, чтобы взять у одних и передать другим; и разумеется, поскольку это именно вы, землевладельцы и капиталисты, добились признания этого пагубного принципа, то тогда не жалуйтесь, если люди менее удачливые, чем вы, претендуют на выгоды от него. Они, по крайней мере, имеют право претендовать на него, тогда как вы не имеете .
Однако люди наконец-то начинают прозревать, и они видят природу пропасти, к которой мы приближаемся в результате этого первого нарушения условий, обязательных для общественной стабильности в целом. Это ли не внушительный урок, это ли не наглядное доказательство существования той самой цепи причин и следствий, посредством которой в конце концов становится очевидной справедливость неизбежной расплаты, позволяющей увидеть, как ужаснулись сегодня богатые посягательствам, вызванным ложной доктриной, чудовищный фундамент для которой они сами и заложили, и чьи последствия, как они полагали, они смогут обернуть в свою пользу? Да, господа протекционисты, это вы явились подстрекателями коммунизма. Да, господа собственники, это вы разрушили в нашем сознании подлинное представление о собственности. Именно политическая экономия дала нам это представление, вы же осудили политическую экономику, поскольку, отстаивая право на собственность, она выступает против ваших несправедливых привилегий . А когда приверженцы этих новых школ мышления, которые ужасают вас, пришли к власти, то что они попытались сделать в первую очередь? Запретить политическую экономию, ибо политическая экономия – это непрерывный протест против правового уравнивания, которого вы уже добились и которого другие, следуя вашему примеру, добиваются сегодня. Вы потребовали от закона нечто иное и большее, нежели от закона полагается требовать, нечто иное и большее, нежели закон вправе предоставить. Вы потребовали от закона не безопасности (на которую вы имели бы полное право), а прибавочной ценности сверх и свыше того, что вам причитается, которая не могла бы быть предоставлена вам без нарушения прав других. Теперь же безрассудство ваших претензий стало всеобщим безрассудством. И если вы хотите предотвратить бурю, которая грозит уничтожить вас, вам остается лишь одно спасение. Признайте свою ошибку; откажитесь от своих привилегий; позвольте закону вернуться в должные рамки и ограничить законодателя надлежащей ему ролью. Вы открестились от нас, вы подвергли нас нападкам, поскольку вы, несомненно, нас не поняли. Теперь, когда вы чувствуете ту бездну, которую разверзли своими собственными руками, поспешите присоединиться к нам в нашей защите права на собственность, наделяя этот термин наиболее широким значением и показывая, что он включает в себя как способности человека, так и все, что его способности могут создать, посредством ли труда или обмена.
Доктрина, которую мы отстаиваем, вызывает определенное противодействие ввиду своей крайней простоты; она сводится к требованию законной безопасности для всех. Люди с трудом могут поверить в то, что аппарат управления можно сократить до таких размеров. Кроме того, поскольку эта доктрина ограничивает закон рамками всеобщего правосудия, ее упрекают за отказ от принципа братства. Политическая экономика данное обвинение не признает. Это и будет предметом обсуждения в готовящейся к выходу статье.
А теперь, после того как законодатели и благодетели так тщетно навязывали обществу столько систем, пусть же они в конце концов остановятся там, где начали. Пусть же они отвергнут всякие системы и отведают свободы. Ибо свобода – признание веры в Бога и в Его труды.