Чичерин Б. Н. Курс государственной науки. Том III

ТОМ III. ПОЛИТИКА
КНИГА ПЕРВАЯ. ОСНОВАНИЯ ПОЛИТИКИ
ГЛАВА I. ПОЛИТИКА КАК НАУКА
Политика есть наука о способах достижения государственных целей.
Государство есть союз, призванный исполнять известные общественные цели. В Общем Государственном Праве, при рассмотрении существа государства, было выяснено, в чем они состоят. Совокупность их сводится к понятию об общем благе, осуществление которого есть вместе с тем раскрытие самой природы или идеи государства, ибо, проявляя свою идею в действительном мире, государство делает все то, что оно способно сделать для общего блага. В этом состоит его назначение.
Но эта общая цель осуществляется только постепенно, сообразно с местными и временными условиями и степенью развития народа. В приложении эта общая цель разбивается на множество частных целей, которые, отчасти совместно, отчасти одна за другою, становятся предметом деятельности государства. В каждый данный момент выступают известные частные задачи, из которых каждая имеет свои условия и требует своих средств. Эти условия и эти средства определяются состоянием общества. В Науке об обществе исследуется все то разнообразие общественных элементов и интересов, с которыми приходится иметь дело государству. Правильное их понимание составляет первое основание всякой здравой политики. Но когда эти элементы даны и основательно исследованы, надобно уметь ими пользоваться; надобно направить их к тому, что составляет собственную цель государства. В этом и заключается задача политики.
В действительности управление государством всегда руководится политикой. Всякий государственный человек преследует известные государственные цели и старается подыскать к ним необходимые средства. В этом смысле политика есть не наука, а практическое искусство, существовавшее задолго до появления какой бы то ни было государственной науки. Здесь практика не только предшествует теории, но и указывает ей путь. Среди бесконечного разнообразия условий, в которых находится государственная жизнь, практический такт правителей показывает им, что в данную минуту осуществимо и какие для этого требуются средства. В этом состоит политический смысл, первое качество государственного человека, от чего зависит правильное течение государственной жизни и возможность исполнения ее задач. Политический деятель должен иметь ясное понятие о состоянии и потребностях общества; он должен ясно сознавать и самые цели, которые можно иметь в виду при существующих условиях, определять, что на практике исполнимо и что должно быть отложено; наконец, он должен иметь понятие и об общем ходе истории, о том, к чему естественным движением жизни влекутся народы и государства, что следует поддерживать и с чем надобно проститься: иначе он рискует дать политической жизни ложное направление, потратить силы и средства государства на то, что обречено на погибель, и тем самым подорвать собственное его существование. Чем сложнее общественные условия, чем более развита политическая жизнь, тем, разумеется, труднее исполнение этой задачи и тем выше требования, которые предъявляются государственному человеку. История показывает, что вообще сочетание нужных для этого качеств составляет довольно редкое явление. Обыкновенные государственные люди довольствуются заведенною рутиной, или, что еще хуже, производят перемены неумелыми руками, вследствие чего происходит ослабление государства, которое только силою внешних событий или внутренних переворотов, путем бесчисленных испытаний и жертв приводится наконец к правильному пути. История в значительной степени есть повествование об ошибках правителей.
Политический смысл необходим не одним государственным людям, он нужен и гражданам. Правительство в своей деятельности опирается на общество; оно находит в последнем поддержку или противодействие. От политического смысла граждан зависит, чтобы то и другое совершалось в направлении, благоприятном государственным целям. С своей стороны, общество воздействует на правительство. Самая неограниченная власть находится под влиянием течений, господствующих в окружающих ее сферах. С расширением участия общества в государственных делах это влияние растет, а с тем вместе возвышается требование политического смысла, способного отличать возможное и невозможное, желанное и нежеланное. Как практическое начало, политический смысл очевидно приобретается лишь практикой. Только постоянное и долговременное участие в общественных делах развивает в обществе это высокое качество. Поэтому оно проявляется с особенною силою у тех народов, которые всего долее пользовались практикою политической жизни. В этом отношении англичане далеко опередили все другие европейские народы. Нельзя не удивляться не только прозорливости ее государственных людей, но и выработанному временем политическому такту периодической печати, ее сдержанности при обсуждении политических вопросов, ее презрению ко всяким звонким фразам и теоретическим увлечениям, ее тонкому пониманию различных сторон государственной жизни, умению разбирать осуществимое и неосуществимое, наконец ее деловому языку, который может служить образцом для всех. Совершенно противоположную картину представляют общества, не привыкшие к политической жизни и внезапно выпущенные на простор. Стоит вспомнить хаотическое состояние русской общественной мысли в царствование Александра II. В ту пору именно самые крайние мнения находили всего более поддержки и могли рассчитывать на успех: с одной стороны, тайная и явная социалистическая пропаганда, какая-то безумная пляска, в которой исчезало всякое здравое понятие о вещах, с другой стороны, ярая реакция, взывающая к самым пошлым страстям и самым низменным стремлениям невежественного общества. Для разумного взгляда не оставалось места; он подвергался беспощадному гонению. Люди, привыкшие во времена деспотизма к непримиримой тайной оппозиции, считали непозволительным всякое слово, сказанное в пользу правительства, совершавшего величайшие преобразования; а с другой стороны, те, которые не успели отвыкнуть от векового холопства, считали всякую независимость преступлением. В странах, подвергавшихся глубоким революционным потрясениям, эта шаткость общественной мысли становится постоянным явлением. Ничто так не препятствует развитию политического смысла, как сохраняющийся в обществе революционный дух. Политика требует спокойного и здравого понимания существующих условий; она вступает в сделки, ищет возможного, а революционный дух питается крайностями, увлекается страстью, закрывает глаза на действительность и живет созданиями воображения, которые он принимает за цель. Доселе Франция страдает тем недостатком политического смысла, который был воспитан в ней новейшею ее историей. Поэтому нельзя не признать великой заслуги государственного человека, который из революционных элементов, завещанных прошлым, умел создать оппортунизм. То, что обзывается оппортунизмом, то есть умение прилаживаться к условиям места и времени, есть сама политика. Из всех современных политических партий во Франции оппортунисты одни обладают политическим смыслом. Остальные гоняются за химерами.
Наконец, политический смысл нужен не только в практической, но и в чисто теоретической области, для оценки явлений исторической и государственной жизни народов. Не руководимое политическим смыслом, исследование этих явлений может получить совершенно ложную окраску. Таковым оно бывает у тех историков и публицистов, которые, увлекаясь односторонними теориями, смотрят на все события с своей исключительной точки зрения и переносят в давно прошедшие времена понятия и требования современности. Первая задача историка заключается в глубоком и всестороннем понимании жизни, в совокупности ее элементов и в преемственном ее движении, и такова же задача политики. В этом отношении исторический и политический смысл однородны. Как в истории, так и в политике каждое явление должно быть понято в связи с условиями места и времени, которые его окружают и которые дают ему бытие. Оторванное от своей среды, освещенное чуждым ему светом, оно теряет истинное свое значение. Положительный смысл его затемняется; остается одно отрицание. Но, с другой стороны, совокупность явлений, принадлежащих к известному месту и времени, получает новое, высшее освещение, когда она связывается с общим ходом истории, со всем, что им предшествовало и что за ними следовало. Только изучение событий в их преемственной связи раскрывает глубокие их причины и обнаруживает самые отдаленные их последствия, которые скрыты от взоров современников и становятся ясными только для потомства.
Очевидно, что такое понимание требует уже не одних практических способностей, но и теоретических соображений. Для того, чтобы служить мерилом явлений государственной жизни народов, политика должна быть возведена на степень науки. А для этого необходимы научные основания и научная метода.
К этому ведет и самая жизненная практика. Один чисто практический смысл, не воспитанный надлежащею теоретическою подготовкой, легко теряется в частностях; он склонен принимать случайное за постоянное и дать неподобающий вес и значение односторонне понятым началам. Мало того; всякий практический человек волею или неволею руководится теоретическими соображениями, присущими ему хотя бы на степени темных верований и инстинктов, которые, не будучи проверены разумом, могут дать всей его деятельности ложное направление. Только серьезное политическое образование может подготовить политических деятелей, стоящих на высоте своего призвания. И чем шире и сложнее становится жизнь, чем многостороннее и отдаленнее отношения, тем это требование делается настойчивее. Пока народ замкнут в себе, пока он, при несложных жизненных элементах, идет постоянно по одной колее, практический смысл, воспитанный близким знакомством с мало изменяющеюся средою, может служить ему достаточным руководством. Но как скоро народ выступает на поприще всемирной истории и входит в многообразные отношения к другим, как скоро собственная его жизнь получает многостороннее развитие и подвергается глубоким переломам, так одна голая практика становится крайне недостаточною; необходимо политическое образование. В наше время в особенности, при легкости сношений как в материальной, так и в умственной сфере и проистекающем отсюда бесконечном переплетении международных интересов, при широком и свободном развитии всех внутренних сторон жизни, составляющем необходимое условие для того, чтобы народ мог сохранить свое место в ряду других, серьезное политическое образование составляет, можно сказать, самое настоятельное требование от всякого политического деятеля. От этого требования нельзя уклониться возражением, что каждый народ идет своим путем, а потому государственному человеку достаточно практически знать, что делается вокруг него, и крепко держаться своего родного, не обращая внимания на других: такой узконациональный взгляд может служить только удобным прикрытием своекорыстия и невежества; кроме слепой рутины, он ничего не в состоянии произвести. А к чему ведет слепая рутина, об этом история свидетельствует бесчисленными примерами. Рано или поздно государству приходится за нее расплачиваться дорогою ценой.
Политическое образование необходимо не только для государственных деятелей, но и для воспитания общественного мнения, которое в настоящее время становится более и более могущественным фактором политической жизни. В особенности оно необходимо обществам молодым, которых долговременное участие в общественных делах не приучило к основательному обсуждению политических вопросов.
Здесь правильная теория должна восполнить недостаток практики. Только здравая политическая наука, исследующая различные стороны государственного быта и раскрывающая внутренний их смысл, в состоянии воздержать общество от легкомысленного увлечения шаблонными взглядами, все подводящими к известной узкой мерке, по своей простоте доступной непросвещенным умам, но менее всего способной обнять многосторонние и сложные явления общественной жизни. Наука одна может противодействовать распространению в обществе революционного духа, составляющего естественный плод скудоумия и невежества. Отрицание есть первый шаг, который делает ум, отрывающийся от слепого погружения в окружающую среду и приходящий к сознанию своей самостоятельности. Этот шаг потому первый, что он самый легкий. Понимание требует знания и мысли; для отрицания не нужно ничего, кроме юношеской дерзости. Потому-то оно так распространено среди незрелых умов. Обыкновенно оно подкрепляется фантастическими идеалами, которых праздное воображение может плодить сколько угодно. Но иногда и это считается излишним. В настоящее время мы видим множество людей, которые ставят себе целью чистое разрушение, в надежде, что из этого само собою что-нибудь выйдет. Такое явление указывает на глубоко распространенное политическое невежество в массах. Но противодействовать ему можно не полицейскими мерами, которые, конечно, бывают необходимы, когда безумные теории переходят в практическое дело, но которые, в свою очередь, разжигают страсти и обостряют отношения, а при излишестве и суровом применении возбуждают в самом обществе реакцию против направляющей их власти. Лекарством против невежества может служить только распространение здравых политических понятий, а это – дело науки, которой задача состоит в раскрытии многосторонних элементов политического быта, в выяснении смысла существующего и возможности улучшений, а вместе и тех способов, какими эти улучшения могут быть осуществлены без нарушения правильного течения общественной жизни.
Существует ли, однако, подобная наука? При бесконечном разнообразии жизненных условий, при сложности общественных отношений, в которых переплетаются беспрерывно изменяющиеся во времени факторы, есть ли возможность вывести отсюда какие-либо общие правила и законы, теоретически определить способы действия, которые по необходимости должны применяться к обстоятельствам, наконец положить ограничения будущему, опираясь на прошедшее? Такого рода практическая деятельность, какая вызывается государственной жизнью, не должна ли руководиться исключительно практическим смыслом, умеющим распознавать желательное и возможное, иногда и гениальным предвидением, угадывающим будущее, а отнюдь не шаткими теоретическими соображениями, извлеченными из совершенно других условий и часто вовсе не приложимыми к данным обстоятельствам? Если бы мы могли даже руководствоваться какою-либо теорией, как разобраться среди хаоса противоречащих друг другу воззрений на государство? Каждый тянет на свою сторону, каждый выдает свою теорию за непогрешимую истину. В самых образованных странах на политическом поприще борются партии с радикально противоположными направлениями, из которых каждая считает мнения противников гибелью для государства. Где же тут место для науки, имеющей ввиду раскрытие неоспоримой истины? По-видимому, политика менее всего поддается такому исследованию.
Против этих возражений следует сказать, что они прилагаются ко всем областям человеческой деятельности, что, однако, не мешает научному их исследованию. Где есть ряд повторяющихся однородных явлений, там есть и предмет для изучения, есть и законы, есть и наука. Конечно, эти законы иного рода, нежели те, которые исследуются механикой и физикой. Мы имеем здесь дело не с материальною природой, лишенной самоопределения, а потому управляемой законами необходимости. Политика имеет дело с свободными человеческими действиями; о чисто механической необходимости в ней не может быть речи. Но мы видели, что самая человеческая свобода подчиняется общим законам. Человек волен выбирать тот или другой способ действия; но не всякое его действие достигает цели, а лишь то, которое согласно с условиями окружающей среды, с законами физической природы, с отношениями к другим людям. Мы видели, что история человечества представляет закономерное движение, в котором человеческая свобода является не только важнейшим деятелем, но и сознательным или бессознательным орудием тех высших начал, которые лежат в глубине человеческого духа. Исследование всех этих законов и отношений составляет задачу науки, а вместе руководящее начало практики. Оно не заменяет практического смысла, который один способен решить, что именно нужно в данное время и в данном месте; но оно дает ему высшее освещение и опору. И в области физических наук механика не учит, как нужно построить новую машину: это – дело изобретательности. Но она указывает те общие законы, с которыми механик должен сообразоваться, для того чтобы его машина могла действовать.
Чрезвычайное разнообразие условий, среди которых совершается политическая деятельность, не мешает основательному ее изучению. Только для ненаучного взгляда это разнообразие представляется хаосом, в котором нельзя разобраться. Задача науки состоит именно в том, чтобы все это разнообразие явлений распределить на группы, исследовать свойства каждой, сравнить их одну с другою, указать их место и значение в целом, определить взаимные их отношения, наконец вывести законы, общие всем. Эту задачу наука может исполнить с несомненным успехом. В этой работе и самая практика найдет необходимые ей точки опоры. Только всестороннее научное исследование может победить ограниченность чисто практической точки зрения, не знающей ничего, кроме местного и временного, а потому преходящего. Но, побеждая ее, наука отдает ей должное. Истинно научное понимание явлений состоит не в отрицательном к ним отношении и не в подведении их к отвлеченной теоретической мерке, а в постижении положительного их смысла и в определении их значения в целом. В этом заключается истинное существо реализма и та великая заслуга, которая оказана им человеческой мысли. Это – тот неоцененный вклад, который внесен им в исследование человеческих отношений. В политике, имеющей дело с практическим приложением общих начал, такой взгляд в особенности плодотворен. Политика, по существу своему, есть наука относительного. Она исходит от явлений, а явления суть нечто разнообразное и изменчивое. Но для того, чтобы это относительное получило истинно научное значение, оно должно быть исследовано со всех сторон, во взаимной связи, через что само оно сводится к общим началам, выражающим самую сущность государственной жизни. Это составляет высшую цель науки.
В таком всестороннем понимании находят свое место и все те разнообразные теории, которые разделяют умы. Каждая политическая теория, имеющая фактическое и научное значение, опирается на известный ряд явлений, действительно существующих в мире. Ограниченность ее состоит в том, что она эти явления принимает за исключительно законные. Задача науки состоит в том, чтобы победить эту односторонность, указав место теорий в общем движении мысли и ее соответствие тем или другим элементам государственной жизни. Поэтому и к различным политическим теориям высшее научное понимание относится не отрицательно, а положительно, стараясь выяснить существенное их значение и их место в общей системе. Безусловно должны быть отвергнуты только те теории, которые, коренясь в чистых созданиях воображения, никогда не могли осуществиться на практике. Таков социализм. Теории абсолютизма, так же как и народовластия, могут указать на соответствующие им жизненные явления: эти формы существовали и существуют в действительном мире. Но социализм никогда не находил приложения в человеческих обществах, потому что он, по природе своей, неосуществима. Социалистическому устройству можно подчинить бесправную толпу рабов; среди свободных людей для него нет почвы. Можно, конечно, мечтать о том, что оно когда-нибудь осуществится в будущем; фантазиям о будущем нельзя положить границ. Но в науке для фантастических представлений нет места. Она судит о будущем, опираясь на прошедшее; она ищет в нем осуществления тех целей, которые составляют содержание и плод не витающей в облаках фантазии, а всего исторического движения человеческих обществ. Ни в теории, ни в практике социализм не находит опоры. Но, осуждая его, как бред воображения, наука указывает, вместе с тем, его место и значение в общем ходе человеческой мысли. Социализм есть продукт исключительного идеализма, доведенного до нелепой крайности, или до самоотрицания. Когда же демагоги, для которых наука остается закрытою книгой, пытаются эту крайность идеализма сочетать с крайностями реализма и, опираясь на уродливое сочетание противоположных нелепостей, разжигают страсти невежественной толпы, то подобное явление не представляет ничего, кроме чистейшего умственного безобразия, которым можно морочить людей, не умеющих связывать понятия, но которое с истинной наукой не имеет ничего общего.
Опираясь на явления, политика, естественно, должна следовать опытной методе, которая есть научный способ изучения явлений. Однако это не та опытная метода, которою руководятся естественные науки. Тут есть свои особенности, вытекающие из самого свойства изучаемых явлений. Непонимание этих особенностей и проистекающее отсюда стремление приложить к явлениям человеческой жизни те приемы и взгляды, которые господствуют в изучении физического мира, ведут к путанице понятий, а нередко и к совершенно ложному освещению предмета.
Главная цель опытной методы, установившейся в естественных науках, заключается в том, чтобы, путем точных наблюдений и опытов, определить постоянную связь явлений и тем раскрыть управляющие ими законы и недоступные чувственному взору причины. Эти причины могут быть для нас совершенно непонятны; но постоянная связь явлений указывает на их существование, и наука признает их как факты. Такими причинами представляются нам, например, притяжение, свет, электричество. Тут есть действующие силы, которых существо нам неизвестно и которые мы можем исследовать только в их проявлениях. Сколько-нибудь рациональный характер это исследование приобретает лишь там, где есть возможность получить количественное измерение. Приложение математики, в особенности механики, связывая опытные данные рациональными началами, вносит в изучение физического мира новый элемент, который дает самые плодотворные результаты.
Совершенно иное имеет место при изучении человеческих действий. Тут математика, вообще говоря, неприложима, а потому этот способ исследования явлений остается закрытым для науки. Но зато есть другой, несравненно более важный, ибо он дает понимание не одних только количественных определений, но и качественных. В области человеческих действий мы имеем дело не с скрытыми от нас причинами явлений, которые приходится угадывать и признавать как факты, а с причинами явными и совершенно понятными человеческому разуму, ибо они проистекают из него самого. Действуя в мире, человек сознательно ставит себе цели и подыскивает для них средства. Он знает, что он делает, и способен совершенно правильно оценить результаты своей деятельности и сделанные им ошибки. Исследование такого рода действий составляет именно задачу политики, которая, вследствие этого, получает совершенно рациональный характер. В действительности многие человеческие побуждения остаются для нас скрытыми, в особенности если явления относятся ко временам отдаленным. Но и о них мы можем судить по аналогии с другими, нам близкими. Притом политика не имеет ввиду исследовать, подобно истории, всю совокупность явлений человеческой жизни. Она берет из них то, что поддается рациональному объяснению, и старается построить из этого разумную систему.
В результате получается нечто совершенно иное, нежели то, что имеет место в науках, исследующих явления физического миpa. В политике господствующее начало есть отношение цели и средств, начало, которое совершенно устраняется из области наук естественных. В этом отношении она скорее подходит к характеру наук прикладных, которые, отправляясь от достоверно исследованных физических законов, показывают, каким образом человек, пользуясь ими, может достигать практических целей. Таковы практическая механика, технология, сельское хозяйство. Но и от последнего рода наук политика существенно отличается тем, что начала, которые служат для нее точками исхода, не суть внешние и в существе своем непонятные для нас законы природы, а собственные начала человеческого духа и вытекающие из них разумные требования, которые человек стремится осуществить во внешнем мире. Человек в своей деятельности не ограничивается удовлетворением материальных потребностей; он ставит себе высшие задачи. Свобода, право, нравственность, религия, государственная жизнь в ее высшем значении, заключающем в себе историческое призвание народа на земле, – таковы метафизические начала, лежащие в глубине человеческого духа, и полагаются высшие цели практической деятельности людей. Человек по природе своей есть метафизическое существо, и таковым он является во всей своей жизни. Изучение этого рода явлений, связанных с метафизическими началами, есть нечто совершенно иное, нежели фактическое исследование законов природы. Тут, кроме определения явлений, требуется и их понимание; кроме факта, нужна и оценка. И эта оценка должна производиться не на основании каких-либо смутных верований и стремлений, а чисто рациональном путем, на основании ясно сознаваемых начал, которые одни имеют право гражданства в науке. Отсюда двоякое основание политики: фактическое и теоретическое.
Фактическим основанием служит тот круг явлений, который представляет развитие человеческой деятельности во всей ее полноте и в последовательном порядке, именно всемирная история. Здесь человек становится предметом изучения во всех сторонах своего естества, не только как физическое, но и как метафизическое существо. Здесь можно видеть, к чему он стремится и чего он достигает. Здесь раскрываются и все стороны государственной жизни, те цели, которые ставит себе государство, и те средства, которые оно употребляет, великие деяния и крупные ошибки. Поэтому для политики история составляет самое первое и необходимое основание. Давно известно изречение, что история есть наставница жизни. Оно в особенности приложимо к политической области. В историческом развитии народов политическая жизнь играет первенствующую роль. Вследствие этого издревле рассказ политических событий составлял главное содержание исторической науки. Но давно также известно, что этим рассказом не исчерпывается содержание истории и что самая политическая жизнь не висит в воздухе, а имеет свои корни и точки опоры в состоянии общества. Еще в XVIII веке Вольтер писал Опыт о Нравах, а Монтескье свой Дух Законов, где он указывал на необходимые отношения законодательства к различным сторонам общественной жизни. Это направление получило дальнейшее развитие в первой половине нынешнего столетия, которое отличалось широтою исторического понимания. В это время начали основательно и успешно разработывать историю учреждений, историю культуры, историю мысли, наконец историю материального быта. Пытались даже все эти различные стороны жизни свести к общим законам исторического развития. Новейшее время прибавило к этому много ценного материала, но нельзя сказать, чтоб оно внесло в него новые взгляды. Скорее можно думать, что при господствующем отрицании метафизики самое историческое понимание сузилось, а отчасти приняло даже ложное направление. Распространяющийся у нас ныне экономический материализм, который старается все явления истории свести к какому-то стихийному и бессознательному развитию материального быта народных масс, свидетельствует об изумительных размерах современного скудоумия. В нем обнаруживается полное неведение фактов в связи с совершенным нeпoнимaнием всех высших сторон человеческой жизни. Он составляет достойное дополнение к современному социализму.
В приложении к политике можно изучать историю двояким образом. Во-первых, можно брать отдельные случаи, разбирать в них цели и средства и показывать, отчего произошла удача или неудача. В такого рода политическом анализе исторических событий неподражаемым мастером был Макиавелли. Это был чистый политик, для которого не существовало ничего, кроме государственной цели и подходящих к ней средств; всякие сторонние побуждения, всякое внимание к нравственным требованиям были ему чужды. Со своим ясным и трезвым умом, изощренным внимательным изучением древних писателей и многолетнею государственною деятельностью в среде, представлявшей самые живые интересы и самые разнообразные течения жизни, вместе с тем глубокий знаток человеческих характеров и отношений, он с удивительною силой и меткостью умел из каждого исторического события извлечь политические уроки, назидательные для своих сограждан. Его сочинения долго были настольною книгой европейских правителей. Сам Фридрих Великий, который в своей молодости написал против него возражение под заглавием Анти-Макиавелли, на практикe был ревностным последователем его учений. И поныне еще, при совершенно изменившихся условиях жизни, несмотря на возрастающую силу нравственных требований, они сохраняют свое значение. Макиавелли мог бы с восторгом приветствовать политику, создавшую Германскую империю.
Однако из таких отрывочных примеров науки создать нельзя. В настоящее время в особенности выдвигаются такие политические начала и требования, которые во времена Макиавелли не существовали. Он ничего не знал ни об историческом развитии, ни о началах народности, ни о конституционной монархии. Многообразная практика новых европейских народов дала для исследования государственной жизни такой материал, который ставит политическую мысль на совершенно новую почву. Теперь приходится уже не ограничиваться разбором частных случаев, а возвыситься к общим началам. Теперь для всех стала ясною зависимость политической жизни от состояния общества, а потому требуется основательное изучение не только различных государственных форм и способов действия, но и всего многообразия общественных элементов в их взаимной связи и в их преемственном развитии. Только при таком условии можно сделать правильный политический вывод. Без сомнения, такая задача несравненно шире и сложнее, нежели та, которую имел ввиду великий флорентийский писатель; но она одна может удовлетворить требованиям науки.
Затруднения тут двоякого рода: в исследовании фактов и в оценке явлений.
Когда имеешь ввиду отдельные действия единичных людей, нетрудно бывает, по совершившемся событии, определить причины удачи или неудачи. Но совершенно иначе представляется дело, когда вопрос идет об общих мерах и о влиянии их на состояние общества и на последующий ход событий. Общественная жизнь так сложна, в ней совместно действуют такие разнообразные и переплетающиеся между собой причины, что определить действие каждой иногда просто невозможно. Нередко известная мера сопровождается видимым успехом, но этот успех мог зависеть от совершенно посторонних причин, которые противодействовали вредным последствиям, проистекающим из принятой системы. Так, например, введение меркантильной или покровительственной системы может сопровождаться подъемом промышленных сил; но этот подъем мог быть просто плодом труда промышленного населения и естественного роста его благосостояния. Мы знаем, что североамериканские колонии Англии процветали при колониальной политике, несмотря на крайне стеснительные постановления последней, имевшей ввиду выгоды метрополии в ущерб колоний. Иногда кажется, что покровительство полезно, потому что промышленность развивается; но покровительственная система отменяется и промышленность развивается еще более, как это было, например, во Франции во времена Второй империи. Вообще, нет более обманчивого приема, как заключение о причинности их последовательности, а как определить истинную причину среди множества переплетающихся условий? В естественных науках употребляется для этого особенный прием: делаются опыты, в которых устраняются посторонние условия, и таким образом определяется действие настоящей причины. Для политики такого рода опыты недоступны, ибо посторонних условий устранить нельзя; опыты производятся в том же обществе, в котором действуют самые разнообразные причины. Отсюда бесконечные споры, например о покровительственной системе, причем обе стороны ссылаются на достоверные факты. При таких условиях, политике, как чисто теоретической науке, имеющей ввиду не абсолютное, а относительное, остается указать на возможные последствия той или другой меры и на те условия, которые благоприятствуют или мешают ее действию.
Тот же прием следует употреблять и при оценке явлений. Хорошо оно или дурно, полезно или вредно? Там, где существует абсолютное мерило действий, например в нравственной области, эти вопросы обыкновенно решаются легко. Но в области относительного, где дело идет об отношении цели и средств, ответы могут быть весьма разнообразные и противоречащие друг другу. Каждая мера, каждое учреждение имеет свои выгоды и недостатки. Которые из них перевешивают? Это зависит от условий, среди которых они действуют, а эти условия бесконечно разнообразны. Теоретически взвешивать то и другое, как пытался делать Бентам, при отсутствии твердого мерила, есть работа совершенно бесплодная, не заключающая в себе никакой доказательности. То, что полезно в известное время и в известном месте, то в другое время и в другом месте может быть вредно. Учреждения, благодетельные в младенческом состоянии общества, становятся в высшей степени стеснительными при дальнейшем его росте. Теоретическое решение тем менее здесь уместно, что к объективным последствиям неизбежно примешивается субъективная оценка. То, что приходится одному народу, что согласуется с его понятиями, нравами и стремлениями, то может вовсе не приходиться другому. Даже в одно и то же время и в том же месте учреждения и меры, выгодные для одной части населения, могут быть вредны для другой. Как же установить тут общую оценку? И здесь политическая наука должна ограничиться указанием полезных и вредных последствий тех или других мер и учреждений, а равно и тех условий, которые им благоприятствуют или противодействуют. От практического смысла действующих лиц зависит в каждом данном случае решение вопроса.
Но оценка может касаться не одних практических последствий принимаемых мер или учреждений, а самых начал, которые вводятся в жизнь. Мы видели, что эти начала имеют не только практическое, но и философское значение. Они вытекают из самой природы человеческого духа и составляют те высшие цели, которые государство призвано осуществить во внешнем мире. Философское исследование этих начал не входит собственно в задачи политики. Это делается другими науками, которые дают ей теоретическое основание. Но она обязана исследовать действие этих начал на практике, показать условия и способы их осуществления, выгодные и невыгодные последствия, проистекающие из них для общественной жизни. Это служит проверкою самой теоретической оценки, которая только через это получает истинное свое значение, ибо руководящие начала государственной жизни имеют ввиду не теоретическую истину, а практическое благо; поэтому только в осуществлении этого блага они находят истинное свое оправдание. В этом отношении политика, завершая весь цикл общественных наук, дает им окончательное и высшее освящение.
Из означенных начал есть два, которые находятся в ближайшей и постоянной связи с политикой, переплетаясь с нею во всех отраслях государственной деятельности. Эти начала суть право и нравственность. Изложение науки требует точнейшего их разграничения и определения взаимных их отношений.
ГЛАВА II. ПОЛИТИКА И ПРАВО
Право, как мы знаем(54), есть определение свободы общим законом. Свобода, определенная законом, есть право в субъективном смысле; закон, определяющий свободу, есть право в объективном смысле. Эти две стороны права тесно связаны друг с другом: содержание юридического закона состоит в определении прав и обязанностей лиц, того, что они могут делать, и того, что можно от них требовать. Это определение сопровождается принуждением, ибо свобода, определяемая юридическим законом, есть свобода внешняя, проявляющаяся во внешних действиях и вследствие того приходящая в столкновение с таковою же свободою других. Нарушение чужой свободы есть насилие, учиненное над другим, и отрицание этого насилия есть, в свою очередь, насилие; но так как последнее совершается во имя права, в силу общего закона, то это – насилие правомерное. Частному лицу всякое насилие воспрещается иначе как в случае самозащиты, ибо никто не может быть судьею собственного права; но так как право должно быть ограждено и закон должен быть исполнен, то правомерное принуждение составляет не только право, но и обязанность власти, охраняющей закон. В этом состоит правосудие, то есть осуществление правды, воздающей каждому свое и составляющей источник всякого права. Таковы элементарные начала права, существующие везде, где есть свободные лица, живущие под общим законом. Эти начала относятся к юридическим лицам, так же как и к физическим. Юридическое лицо именно потому и есть лицо, что оно имеет законом определенные права и обязанности. Только во имя этих, законом определенных, прав оно может чего-либо требовать от своих членов или от лиц подчиненных. Все, что выходит из этих пределов, есть чистое насилие, а потому должно быть отрицаемо во имя права. Это относится к органам государства, так же как и к частным лицам. Мы видели, что существенное отличие публичного права от частного состоит в том, что последним определяются отношения отдельных лиц между собою, а первым – отношения союза, как единого целого, к входящим в состав его членам. Но требования союза в отношении к членам еще более зависят от юридических норм, нежели отношения физических лиц между собою. Физическое лицо создается не законом, а самою природою; из природы человека, как разумного существа, вытекают известные требования, которые он предъявляет к другим. Всякое посягательство на его свободу и на то, что приобретено свободною его деятельностью, есть нарушение прирожденного его права. Юридическое лицо, напротив, создается не природою, а законом. Прирожденных прав у него нет, а есть только установленные законом права и обязанности. Поэтому все, что оно может требовать, оно требует единственно во имя закона. К числу юридических лиц принадлежит и государство, которое, однако, имеет свои особенности, вытекающие из того, что оно есть союз верховный в юридической области. Против верховной власти очевидно нет правомерного принуждения, ибо всякое правомерное принуждение исходит от власти, охраняющей право, а выше верховной власти нет другой: иначе она не была бы верховною. С другой стороны, однако, лицо или лица, облеченные верховной властью, могут требовать себе повиновения только во имя законного права. Весь организм государства, все права и обязанности его органов, от высших до низших, определяются правом, чем самым определяется и обязанность повиновения. Какие отсюда могут проистекать столкновения, об этом мы говорили уже в Общем Государственном Праве; здесь мы должны с иной точки зрения вернуться к этому вопросу. Главные затруднения при обсуждении этих столкновений проистекают из отношения права к другим началам государственной жизни. Право не есть единственный элемент государства. Им определяются строение политического организма, права и обязанности высших и низших властей, а также и подчиняющихся им граждан. Но по существу своему это начало чисто формальное: оно определяет то, что каждый может делать или требовать; содержание же самой деятельности предоставляется усмотрению. Здесь господствует начало целесообразности, которое есть руководящее начало политики. Государство установляется ввиду высшей целиобщего блага, и к этой цели должны быть направлены все его действия. Самая юридическая его организация должна служить этой цели. Таким образом, с одной стороны, деятельность государства определяется правом и не должна выходить из установленных законом пределов; с другой стороны, самое это право является средством для достижения цели. Пока эти два начала действуют согласно, государственная жизнь находится в нормальном положении; но что делать, когда они приходят в столкновение? Правомерное и целесообразное далеко не всегда совпадают. Правом установляется постоянный порядок жизни, равно обязательный для всех; польза, напротив, есть начало, по существу своему изменчивое и разнообразное, применяющееся к условиям места и времени, не поддающимся общим правилам. Малоподвижный организм права с трудом может следовать за вечным движением жизни. Последняя предъявляет свои требования, которые нередко противоречат установленным нормам. Отсюда стеснения, неудовольствия, иногда даже возмущения против господствующего закона и охраняющей его власти. Отсюда, с другой стороны, стремление власти выйти из положенных для нее пределов, отрицать правомерное во имя того, что она считает полезным. Политика, имеющая ввиду осуществление государственной цели, склонна признавать право лишь настолько, насколько оно может служить для нее средством. Такое воззрение не может, однако, считаться правильным. Это явствует уже из того, что право для государства есть не только средство, но и цель. Охранение права составляет одну из первых и самых существенных его обязанностей. Государство установляется прежде всего для устранения внутренней анархии, неизбежно водворяющейся там, где нет единой, господствующей над всеми власти; анархия же состоит в том, что один безнаказанно посягает на права других. Установить в обществе правомерный порядок и охранять права граждан от нарушения – такова первая задача общественной власти. И чем выше стоит государство, тем глубже и полнее оно понимает эту задачу. Высшая цель внутренней политики в истинном ее значении состоит в большем и большем водворении правды в общественных отношениях, соображаясь с условиями жизни и с обстоятельствами, но постоянно имея ввиду идеальное начало. Это требование относится не только к отношениям граждан между собою, но и к отношениям органов власти к гражданам. Если между правами лица и требованиями государства происходит столкновение, то первое, очевидно, должно уступить, ибо частное подчиняется общему; но лицо, которого права нарушаются, должно получить справедливое вознаграждение или удовлетворение. Таково неизменное требование права. Отсюда вознаграждение за имущества, отчуждаемые для общественной пользы. Отсюда возможность иска против органов власти, виновных в нарушении права. Такое отношение существенно важно не только для отдельных лиц, которых права нарушаются, но и для самого государства. Уважение к закону составляет одну из самых крепких опор государственного порядка, а уважение к закону неразрывно связано с охранением права. Ниже мы подробнее рассмотрим этот вопрос; здесь достаточно будет сказать, что твердое охранение права составляет одну из первых задач здравой политики во всяком благоустроенном государстве. Нет сомнения, однако, что есть чрезвычайные обстоятельства, когда здравая политика требует уклонения от законного порядка. Когда в государстве происходят внутренние смуты или ему грозит внешняя опасность, гарантии личного права, установленные для мирного времени, могут служить помехой успешному действию правительства. Тут требуются сосредоточение власти и быстрота действий, несовместные с медленными формами и задержками правосудия. Мы знаем уже, что для такого рода обстоятельств властям даются чрезвычайные полномочия, которые, будучи предвидены и установлены законом, согласуют требования права с задачами политики. Опасность заключается лишь в распространении чрезвычайных мер и на мирное время, то есть в превращении ненормального порядка в нормальный, чем самым подрывается уважение к праву и закону. И к этому мы подробнее вернемся впоследствии. Во всяком случае, принципиального противоречия между правом и политикой нет, пока власть действует в пределах законных своих полномочий. Иначе ставится вопрос, когда право является спорным. Тут политика должна решить, следует ли на нем настаивать или нет. Так как пользование правом есть дело усмотрения, то этот вопрос имеет характер чисто политический. Становиться на строго юридическую точку зрения при обсуждении государственных вопросов служит признаком недостатка политического смысла. Юридические тонкости всего менее пригодны для их решения. Настаивать на праве, когда приложение его вредно, может вести к весьма печальным последствиям. Этим путем возбуждались междоусобные войны и расторгались государства. Таков, например, был результат обложения податями североамериканских колоний английским парламентом в половине XVIII века. В то время многие английские государственные люди, в том числе лорд Чатам, утверждали, что быть обложенным податями не иначе как с согласия своих представителей есть прирожденное право каждого англичанина, а потому и колонистов. Правительственная партия, напротив, стояла на том, что метрополии принадлежит право облагать колонии. Сопротивление в Америке было так сильно, что английское правительство принуждено было отменить большую часть предложенных им и установленных парламентом налогов. Оставлена была лишь ничтожная пошлина на чай – не из какой-либо выгоды, а единственно для утверждения права. Именно это и повело к разрыву и к отпадению колоний. Еще хуже, когда юридические зацепки служат только предлогом для достижения политических целей. Это случается в конституционных государствах, где правительство во имя государственной пользы выступает из пределов своего права, ссылаясь иногда на явно лживое толкование основных законов. Тут водворяется уже полная шаткость всех общественных отношений, неуверенность в почве, на которой стоит общество, недоверие, а нередко и ненависть к правительству, неуважение к закону, сбивчивость всех нравственных и гражданских понятий. Та цель, которая может быть этим достигнута, редко искупает проистекающее отсюда зло. Ярким примером такого конфликта, где с особенною силой выражались противоположные точки зрения, может служить конституционный спор в Пруссии перед войной 1866 года. Весь вопрос заключался в том, что при реорганизации армии правительство хотело установить трехлетний срок службы, а палата соглашалась только на два года. И для проведения своих видов прусское правительство в течение целого ряда лет управляло без бюджета, превратно толкуя конституцию и ссылаясь на то, что в соображениях государственной пользы оно не может поступить иначе. Самые суды, раболепствуя перед властью, постановляли позорные для их чести решения. Результатом было всеобщее озлобление не только общественного мнения в Пруссии, но и во всей Германии. Выйти из этого положения можно было лишь путем междоусобной войны, к чему и вела вся эта политика. Блистательные победы прусских войск положили конец столкновению; упоение успехом заставило забыть раздоры. Но нельзя сказать, чтобы этим оправдывалось прежнее поведение правительства. Относительно управления без бюджета оно уступило, испросив у палаты последующего узаконения своих действий и обещая, что впредь этого не будет. Самый двухлетний срок службы впоследствии был признан достаточным, а потому невозможно утверждать, что именно этому прусские войска обязаны своими победами. К чему же было вызывать всю эту злобу? Если имелось ввиду объединение Германии, составлявшее пламенное желание всех патриотов, то, очевидно, полезнее было иметь общественное мнение за себя, а не против. А между тем торжество грубой силы оставило по себе весьма печальные плоды, и политические и нравственные. Оно повело к господству милитаризма и к чрезмерному напряжению всех военных и финансовых сил государства. Оно же побудило князя Бисмарка, вследствие враждебного отношения к образованным классам, искать опоры в массах и ввести всеобщее право голоса, тем самым открыто было широкое поприще развитию социал-демократии. В нравственном же отношении оно повело к тому, что поклонение силе сделалось господствующим явлением в Германии и понятие о праве заменилось понятием интереса. Современные немецкие историки, повествующие об этих событиях, возведших их отечество на высшую степень могущества и славы, стараются обходить молчанием все эти темные стороны дела, но беспристрастный наблюдатель, взвешивающий выгоды и невыгоды, проистекающие от презрения к праву, не может не обратить на них самого серьезного внимания. Лицемерный обход права, при столкновении властей, тем более может рассчитывать на успех, что над враждующими сторонами нет высшего судьи, который бы мог решить спорный вопрос. Когда обе партии стоят на своем и не хотят уступить, все окончательно сводится к превосходству силы. Поэтому подобные столкновения нередко разрешаются ниспровержением существующего порядка. Это делается двояким путем: государственным переворотом сверху (coup d’etat) и революцией снизу. Государственный переворот происходит, когда ограниченная власть, устраняя другие, ее сдерживающие, захватывает совокупную верховную власть в свои руки и установляет новый порядок по своему изволению. Таковы были перевороты, совершенные Наполеоном I 18 брюмера 1799 года, и Наполеоном III 2 декабря 1851 года. При обсуждении этих событий юридическая точка зрения и политическая часто расходятся. Юридически такого рода перевороты никогда не могут быть оправданы. Нарушение права остается нарушением права, хотя бы оно впоследствии было узаконено во имя государственной пользы. С политической же точки зрения, которая здесь является преобладающею, надобно в каждом данном случае раcсмотреть пользу и вред, проистекающие от насильственного ниспровержения установленного порядка и замены его другим. Нередко такого рода перевороты вызываются неспособностью слабых или враждующих между собою властей управлять государством и вытекающею отсюда потребностью более сосредоточенной организации. Таково именно было положение дел во Франции во времена Директории, и нельзя не признать, что переворот, совершенный Наполеоном I, имел для страны самые благодетельные последствия. Он устранил расслабляющие раздоры партий и отдал власть в руки гениального человека, который водворил внутренний мир и порядок, устроил новый гражданский быт и администрацию на прочных началах и временно возвел Францию на неслыханную степень могущества и славы. Также оправдывается политический переворот, совершенный шведским королем Густавом III в 1772 году. Внутренние распри партий, состоявших на откупе у иностранных держав, вели к полному расслаблению государства. Могучие соседи старались поддерживать это анархическое состояние; в усилении монархического начала они видели вред для своих интересов. Переворот, произведенный Густавом, упрочил внутренний порядок и возвысил внешнее значение Швеции. Поэтому он и не встретил сопротивления. Но далеко не всегда такого рода насильственные перемены вызываются настоятельными потребностями и оправдываются последствиями. Насчет переворота 2 декабря, совершенного Наполеоном III, этого нельзя сказать. Конечно, он был наперед указан всенародным выбором кандидата на императорский престол в президенты республики, и последующее голосование, что о нем ни говори, было выражением общего мнения, узаконившего переворот. Но в глазах беспристрастного наблюдателя положение страны было вовсе не таково, чтоб оно требовало чрезвычайных и насильственных мер. Если президент имел за себя общественное мнение, то тем легче для него было действовать законным путем и стараться изменить конституцию не актом насилия, а опираясь на народное право, которое в выборном собрании находило полное свое выражение. Узаконение переворота последующим голосованием было более или менее вынуждено тем, что не оставалось другой альтернативы. Отвергнуть предложение значило идти навстречу полной неизвестности. Последствия же замены весьма умеренного республиканского правления императорским единовластием состояло в том, что государство отдано было в жертву мечтам и интригам коронованного искателя приключений. Лучшие государственные люди были устранены, свобода подавлена. Это и привело Францию к неслыханному унижению. Ей пришлось дорого поплатиться за отречение от либеральных начал из страха пред безумствами социализма. Таким образом, обсуждая государственные перевороты с точки зрения политической, можно в разных случаях прийти к разным заключениям. Даже насчет одного и того же события мнения могут далеко расходиться. Польза есть начало относительное, подлежащее разнообразным толкованиям. Во всяком случае, нарушение права и ниспровержение законного порядка составляют великое зло; только чрезвычайно веские соображения могут его уравновесить. Задача беспристрастной науки состоит в том, чтобы положить на весы, с одной стороны, выгодные, а с другой стороны, вредные последствия совершенного переворота и стараться вывести отсюда общее заключение. Но оно может касаться лишь отдельных случаев. Никаких общих выводов тут нельзя сделать, ибо обстоятельства могут быть чрезвычайно разнообразны, и успех окончательно зависит от свойств действующего лица. Поэтому чисто теоретические соображения тут неуместны. На такую же относительную точку зрения следует становиться и при обсуждении революций. Некоторые из них могут, однако, найти и юридическое оправдание. Когда ограниченная законами власть выступает из своих пределов и нарушает права народа, тогда восстание совершается во имя права и вина в нем лежит на преступившей свои обязанности власти. Таковы были обе английские революции, и такова же была Французская революция 1830 года. Но иначе ставится вопрос, когда происходит восстание против власти, действующей в пределах своих полномочий. Примерами таких переворотов могут служить Февральская революция во Франции и Бразильская революция, заменившая конституционную монархию республикой. С юридической точки зрения, такого рода возмущения столь же мало могут быть оправданы, как и перевороты сверху. Ссылка на начало народовластия не имеет силы, ибо верховенство народа, как источник государственной власти, признается только в демократиях. Не идеальное, а положительное право составляет закон, обязательный для граждан. Все, что можно сказать в извинение, это то, что, когда односторонние теоретические начала распространены в обществе, они рано или поздно находят себе практический исход. Но предупредить это могут не полицейские меры, а лишь здравая наука. Она же может служить руководством и при обсуждении политической стороны революций. Люди, принадлежащие к противоположным партиям, смотрят на них каждый с своей исключительной точки зрения. Задача политической науки состоит в том, чтобы стать выше этих односторонностей, взвесить доводы тех и других, сообразить выгоды и невыгоды переворота и стараться вывести общее заключение, имея ввиду разнообразие поводов, условий и обстоятельств. Безусловное осуждение революций столь же мало согласно с правильным пониманием истории и политики, как и безусловное их оправдание. Были революции, которым самые самодержавные правительства Европы оказывали сочувствие. Таково было восстание греков против многовекового владычества турок. Очевидно, что есть крайняя степень притеснений, где восстание оправдывается нуждой. Но указать здесь какой-либо предел нет возможности вследствие разнообразия обстоятельств, а потому остается широкое место для самых разноречащих взглядов. И тут, как и во всех политических суждениях, точка зрения может быть только относительная, а не абсолютная. Вернее всех подойдет к истине тот, кто в состоянии понять различные точки зрения и взвесить беспристрастно силу и значение каждой. В этом и состоит высшая цель науки. Мы еще вернемся к этому ниже. Здесь нужно было только установить общие начала. Наконец, всего менее чисто юридическая точка зрения приложима к международной политике. И в этой области невозможно отрицать существования настоящих юридических норм, как это иногда делается при поверхностном взгляде. Международные обязательства связывают волю договаривающихся сторон, и нарушение их составляет законный повод к войне; иначе они не имели бы смысла. Но так как здесь каждое государство остается судьею своего права и всегда может объявить о прекращении принятых на себя обязательств, а для другой стороны пользование своим правом всегда зависит от усмотрения, то политическая точка зрения является здесь преобладающею. В международных отношениях интерес господствует над правом. Поэтому нигде нет таких вопиющих правонарушений, как именно в этой области. Притеснение слабых, распоряжение народами, как стадами, попирание самых священных прав и самых явных обязательств, лживые предлоги, соединенные с явным насилием, составляют явления самые обыкновенные, и с чисто политической точки зрения они нередко оправдываются успехом. Выставляется даже как общее правило, что государственный человек должен иметь ввиду исключительно интересы своего народа. Вся его мудрость должна заключаться в том, чтобы проводить их, соображаясь с обстоятельствами и пользуясь всяким удобным случаем для увеличения сил государства. Перед этим основным требованием всякие юридические соображения теряют свою силу. Кроме права и политики, есть, однако, третье начало, которое призвано быть над ними высшим судьею. Это начало есть нравственность. Это приводит нас к рассмотрению вопроса об отношении политики к нравственности. ГЛАВА III. ПОЛИТИКА И НРАВСТВЕННОСТЬ В отличие от права, нравственность не имеет принудительного характера. Источник ее лежит во внутренней свободе человека. Нравственно то, что совершается по собственному внутреннему побуждению, а не из страха внешнего наказания. Никого нельзя заставить любить ближнего, совершать подвиги самоотвержения, а в этом и состоит существо нравственных требований. Только добровольная жертва имеет нравственную цену. Решающим началом является здесь голос совести, признающей над собою высший закон и свободно его исполняющей. В этой области принуждение есть отрицание самого источника нравственных действий, следовательно отрицание самой нравственности. Принуждение к нравственности есть безнравственность. Как свободное существо, человек волен исполнять писанный в сердцах закон или от него уклоняться; за это он ответствует не перед человеком, а только перед Богом, непогрешимым судьей всякого нравственного поступка и всякого решения совести. Человеческий же суд наступает только там, где есть посягательство на чужое право. Тут начинается область принуждения. Отсюда ясно, что государство, как принудительный союз, не должно вторгаться в область чисто нравственных отношений. Оно не призвано водворять нравственный порядок на земле; это дело свободного союза – церкви, которая является посредницею между человеком и Богом. Если же государство, с своею принудительною властью, приходит на помощь церкви или если оно по собственному почину хочет карательными мерами водворить господство нравственного закона, оно становится притеснителем совести; стараясь утвердить нравственность, оно само подает величайший пример безнравственности. Отсюда коренное внутреннее противоречие всей теократической системы средних веков, когда церковь и государство соединялись для притеснения совести совокупными силами, системы, нашедшей высшее свое выражение в католическом мире. Отсюда несостоятельность всех притязаний новейшего клерикализма, взывающего к государству для поддержания религии и нравственности. Если церковь свободною проповедью не может действовать на сердца, то государство карательными мерами может только усилить зло, порождая лицемерие, возмущая совесть и низводя религию на степень орудия политических целей. Но если государство не призвано водворять нравственный порядок в обществе, то в собственной, принадлежащей ему области оно может поступать нравственно или безнравственно и этим содействовать или противодействовать установлению нравственного порядка. Оно может ставить себе нравственные или безнравственные цели; оно может употреблять нравственные или безнравственные средства. , Цель государства – общее благо – по существу своему есть цель нравственная, ибо нравственное требование состоит именно в деятельности на пользу других, следовательно и на общую пользу. В этом смысле можно сказать, что призвание государства состоит в установлении нравственного порядка в обществе. Подчиняя частные цели общественной, оно тем самым установляет порядок, требуемый нравственным законом. Через это нравственное начало становится существенным элементом самой государственной деятельности. Но начало общего блага может быть понято односторонне или даже превратно, и тогда оно теряет свой нравственный характер. Если оно понимается исключительно как практический интерес известной группы людей – а таковым является большею частью то, что называется государственною пользой, – оно может быть притеснительным для других, а это противоречит нравственным требованиям. Чингис хан и Тамерлан действовали для блага своей орды, но нельзя считать их благодетелями человечества. К той же категории принадлежит и всякое насильственное порабощение. Польза победителей есть несчастие для побежденных. Нередко и самое благо подданных понимается превратно. Все гонения на совесть, все произвольные стеснения человеческой свободы происходят во имя общего блага. Solitudinem faciunt, pacem appellant(55). И, что всего хуже, под этою личиною часто скрываются личные цели правителей: властолюбие, гордость, тщеславие, алчность, все человеческие пороки, которые проявляются тем с большею силой, чем менее они встречают препятствий. История наполнена примерами правителей, которые пользовались властью отнюдь не для общего блага, а для удовлетворения собственных прихотей и тем подвергали управляемые или народы величайшим бедствиям. Достаточно вспомнить Римскую империю.
С другой стороны, целью может быть действительно общее благо, но средства для достижения ее могут быть выбраны такие, которые осуждаются нравственностью. И в этом отношении история наполнена примерами безнравственных поступков, совершаемых во имя государственного интереса. Хитрость, двоедушие, обман, насилие, подкуп, презрение к правам и интересам слабых – таковы весьма обыкновенные орудия политики, как она представляется нам на страницах истории. Это до такой степени вошло в общее сознание, что коварство и политика сделались синонимами. «Князь Меттерних становится настоящим государственным человеком, – говорил Наполеон I: – он лжет очень хорошо».
Чистые политики возводят это даже в теорию. Для достижения известной цели, говорит Макиавелли, надобно избирать те средства, которые к ней ведут. В государстве мы имеем дело с людьми; поэтому надобно брать их так, как они есть, и действовать сообразно с действительными, а не с воображаемыми их свойствами. Вообще, люди по природе своей злы и склонны предаваться своим дурным наклонностям, как скоро представляется тому удобный случай. Всякий правитель должен отправляться от мысли, что род людской неблагодарен, непостоянен, лицемерен, труслив при опасности и жаден на прибыль. Кто будет полагаться на добрые качества людей, тот всегда будет обманут. С одними нравственными средствами ничего нельзя достигнуть. Действуя в реальном мире, государственный человек должен пользоваться теми средствами, которые представляет ему практика.
Здесь во всей резкости высказывается различие между политикой и нравственностью. Политика имеет ввиду единственно практическую цель и практические средства; нравственные побуждения для нее дело постороннее. Она пользуется ими, когда они ведут к цели, и пренебрегает ими, когда они ей противоречат. Против такого взгляда нельзя возразить, что зло, рано или поздно, влечет за собою свое возмездие. Изучение истории убеждает нас, напротив, что успех не только временный, но и прочный чаще всего достается людям, которые менее всего разборчивы в выборе средств. Конечно, есть случаи, когда лицемерная или двоедушная политика подвергается заслуженной каре. Коварные поступки Наполеона в вопросе об испанском престолонаследии были одною из главных причин его падения. Но такое возмездие составляет, можно сказать, исключение. Вообще, создатели государств и те правители, которые всего более содействовали их возвышению, редко отличались высокими нравственными свойствами. Фемистокл был спасителем Греции при вторжении Ксеркса; он создал величие Афин; но нравственными качествами отличался не он, а соперник его, Аристид. Лукавый Лизандр был основателем могущества Спарты. Не идеальные стремления Демосфена, а коварная политика Филиппа явилась победительницею в борьбе Афин с македонскою монархией. И в новое время создатели великих монархий – Филипп Красивый, Людовик XI, Фердинанд Католик, Генрих VII и Генрих VIII в Англии, у нас Иван Грозный – и в своих свойствах и в своих поступках всего менее подходили под нравственное мерило.
В более близкое к нам время назидательный пример представляет Фридрих Великий. Он был основателем величия Пруссии, а с тем вместе и современного могущества Германской империи; его прославляли и прославляют на все лады, и бесспорно, как политик он стоит в первых рядах; а между тем трудно найти правителя, который бы менее стеснялся нравственными соображениями. Смолоду он привык лицемерить из страха перед суровым отцом, а в школе французских философов он научился прикрывать свои замыслы высокопарными фразами, сквозь которые прорывался иногда весь цинизм его натуры. Еще девятнадцатилетним юношей он составлял планы, как бы обобрать соседей, чтоб округлить слишком растянутые владения, что не мешало ему становиться в нравственные позы и написать сочинение в опровержение Макиавелли. Как же скоро он вступил на престол, первым его шагом был захват Силезии – среди полного мира, без малейшего повода и права, единственно потому, что наследница австрийского престола находилась в затруднительном положении и он надеялся поживиться на ее счет. Откопанные в архивной пыли, сто лет дремавшие спорные притязания могли служить достаточным предлогом, но он сам признавался, что главное дело состояло в том, что были полные кассы, готовое войско и желание составить себе имя. Вся последовавшая затем война была рядом измен с его стороны. Он начал с того, что соединился с исконным врагом Германии, Францией, которой войска заняли даже Прагу; затем, бросив союзника, он заключил отдельный мир с Австрией; когда же Австрия стала получать перевес, он снова соединился с французами. Интригами и победами ему удалось удержать свои захваты. Ободренный успехом, он опять среди полного мира внезапно вторгся в Саксонию и взял в плен саксонское войско, даже без объявления войны, под предлогом, что против него замышляется коалиция. Когда же, вследствие этого разбойнического нападения, против него действительно составилась коалиция и он был поставлен в безвыходное положение, от которого избавила его только смерть императрицы Елисаветы, он в лицемерном негодовании писал своей сестре: «Видано ли когда-нибудь, чтобы три могучих князя соединились для того, чтоб уничтожить четвертого, который не причинил им никакого зла? Если бы в гражданском обществе три человека затеяли ограбить честного соседа, их бы колесовали по приказанию суда. Как! правители, которые в своих государствах должны охранять правосудие, подают своим подданным такой ужасный пример? Как! те, которые должны быть законодателями, учат преступлению своим примером? О времена! о нравы! Поистине, лучше жить между тиграми, леопардами и рысями, нежели в столетии, которое считается просвещенным, между убийцами, разбойниками и клятвопреступниками, управляющими этим бедным миром»(56). Эти напыщенные восклицания не помешали, однако, великому королю, как скоро представился удобный случай, предложить своим двум могучим соседям поделить беззащитную Польшу. Уроки Семилетней войны показали Фридриху, что разбойнические нападения могут быть не совсем безопасны; но прикарманить соседнюю область, не тратя ни гроша и не жертвуя ни одним солдатом, это была, как говорят современные его немецкие панегирики, «мастерская штука первой величины» (ein Meisterstuck ersten Ranges). Не в первый раз уже со стороны Пруссии шли такого рода предложения. Еще Петру Великому был сообщен подобный план. Но он отвечал, что идти на такое дело было бы противно Богу, совести и верности, и заявил, что будет помогать Польше против всякого, кто посягнет на ее территорию(57). Екатерина держалась иной политики: подобно Фридриху, она не стеснялась нравственными предрассудками, и успех был полный. В ее извинение можно, однако, сказать, что присоединенные к России области некогда принадлежали русским князьям и были заселены русскими племенем. С своей стороны, Мария-Терезия была против воли вовлечена в раздел. Ей была поставлена дилемма: или принять участие в дележе, или воевать с двумя могучими соседями, которые во всяком случае хотели усилиться на счет Польши, что поставило бы Австрию в весьма невыгодное положение. Фридрих же не имел ни одного из этих извинений; ему просто нужно было округлить свои владения, и он находил удобным обирать беззащитных. Нет сомнения, что в этом случае, как и во всех других, он выказал себя великим политиком; но когда, не довольствуясь славою полководца и государственного человека, немцы хотят сделать из него нравственного героя, то это не может не поразить некоторым изумлением всякого, у кого патриотизм не затемняет нравственного смысла.
И в наши дни нравственные требования столь же мало, как и прежде, принимаются в расчет практическими политиками, достигающими великих результатов. Совершившееся на наших глазах создание Германской империи показывает, что доселе предания великого короля, сохраняющиеся как святыня среди прусских государственных людей, служат руководящими началами их деятельности. Увенчавшаяся неслыханным успехом политика князя Бисмарка, беcспорно, может служить образцом политической дальновидности и умения, но она может служить и образцом самого беззастенчивого коварства. Лицемерный поход в защиту прав Шлезвиг-Гольштейна с целью конфисковать в свою пользу эти самые права; увлечение за собою обманутой Австрии под предлогом уважения к трактатам, вразрез с правами Германского союза, которому в Шлезвиг-Гольштейнском деле принадлежал решающий голос; столь же обманное, совместно с Австрией, предложение на Лондонской конференции принца Аугустенбургского, как претендента, имеющего за себя весь Германский союз и все местное население, с тем чтобы тотчас после, как скоро оказалось, что Европа не вступится, раскрыть свои карты перед одураченной союзницей и отвергнуть предложенного претендента, как не имеющего никаких прав; заключение, через посредство Франции, союза с Италией с целью возбуждения междоусобной войны; внезапное предложение перестроить Германский союз на основании всеобщей подачи голосов, идущее от правительства, которое постоянно воевало с своим парламентом, управляло без бюджета и насмехалось над общественным мнением, и затем объявление войны прежним союзникам, которые не хотели в 48 часов согласиться на такую неслыханную перемену, и отобрание у них владений за то, что они смели защищаться; последовавшие затем нескончаемые интриги и козни с целью вызвать войну с Францией; превращение мирной телеграммы в воинственный вызов; все это представляет такую глубину лицемерия и лукавства, перед которою практический политик останавливается с благоговением, но которая нравственному суду представляется в совершенно ином виде. Когда современные немецкие историки осуждают побежденных немецких князей за то, что они обратились к Франции за посредничеством, утверждая, что «обращение к иностранным державам по внутренним немецким делам противоречит нашим понятиям о нравственности и чести»(58), и рядом с этим находят совершенно естественным и законным заключение с иностранцами союзов для возбуждения междоусобной войны, то нельзя не сказать, что в самых лучших умах Германии упоение победой заглушило всякое чувство справедливости и затмило понятия о различии между добром и злом. Государственный человек может, конечно, извиняться тем, что стремление к государственной пользе составляет для него обязанность, а средства приходится употреблять те, которые возможны при данных условиях. Частные цели не имеют в себе ничего обязательного; человек должен от них отказаться, если они не могут быть достигнуты честным способом. Однако в этой сфере есть случаи, когда умолкает самое правосудие. Если человек присваивает себе чужое, чтобы дать пищу голодающим детям, рука судьи не поднимется для кары. Еще более это прилагается к отношениям государственным. Когда дело идет о защите или об интересах отечества, приходится иногда, волею или неволею, прибегать к лицемерию и обману. История не осуждает Фемистокла за то, что он, желая заставить греков сражаться в узком Саламинском проливе, послал сказать Ксерксу, что они хотят ускользнуть, и тем побудил его запереть выход. Столь же мало возможно осудить его за то, что при построении стен, соединявших Афины с Пиреем, он сам отправился послом в Спарту и бесстыдно заверял спартанцев, что ничего подобного не делается, побуждая их послать лучших своих граждан, чтоб удостовериться в правде его слов, а когда те были посланы в Афины и там задержаны до окончания постройки, он наконец откровенно признался, что все это было им сочинено единственно для отвода глаз. Но если в политике для достижения цели приходится иногда прибегать к несогласным со строгою нравственностью средствам, то далеко не всякое действие может быть этим оправдано. Прежде всего, надобно, чтобы самая цель была нравственная. Не всякий государственный или народный интерес имеет нравственное право на существование. Народу может быть выгодно притеснять других, но перед нравственным судом интересы притеснителей стоят на одной доске с интересами воров и разбойников. Фридриху Великому, как представителю Прусского государства, было чрезвычайно выгодно присвоить себе польские области, не пожертвовав ни одним солдатом и не истратив ни одного талера; но это не помешало одному из величайших государственных людей Пруссии, отличавшемуся столько же возвышенным нравственным строем, сколько практическими способностями, назвать этот поступок «отвратительным политическим преступлением» (ein abscheuliches politisches Verbrechen)(59). Политическая точка зрения и нравственная тут вполне расходятся.
Затем, даже если цель сама по себе законна и возвышенна, надобно спросить: действительно ли нужны были те безнравственные средства, которые были употреблены для ее осуществления? С точки зрения практической политики это вопрос совершенно праздный. Совершившиеся факты надобно принимать, как они есть; толковать о разных возможностях значит пускаться в лишенное всякой почвы и ни к чему не ведущее резонерство. Но с нравственной точки зрения этого вопроса нельзя обойти. Когда мы говорим, например, о создании Германской империи, следует спросить: нужно ли было для достижения этой цели попирать ногами права Шлезвиг-Гольштейна, которые Пруcсия шла защищать, и во имя грубой силы включить эту область в состав Прусского государства? Если единство Германии было общим, пламенным желанием народа, то не следовало ли опираться на силу общественного мнения, вместо того чтоб оказывать ему полнейшее презрение и соединяться с иностранцами для возбуждения междоусобной войны? Не только с нравственной, но и с патриотической точки зрения на междоусобную войну можно решиться только в крайнем случае, когда все другие средства исчерпаны, а не готовить ее исподволь, путем нескончаемых интриг и обманов, возбуждая против себя общее недоверие сограждан и соединяясь с внешними врагами против своих соотечественников и союзников(60). Государственный человек может для достижения своей цели выбирать те средства, которые он считает наиболее целесообразными или выгодными; успех может блистательно увенчать его планы; но от нравственного суда он все-таки не уйдет. Нравственность не есть начало относительное, как политика: это – абсолютный закон, обязательный для совести всегда и везде. Человек не может от него отказаться, не отрекаясь от высшего своего достоинства как разумнонравственного существа. Сознание этого закона может быть малоразвито; оно может более или менее затмеваться; но это не мешает ему быть безусловным мерилом человеческих действий, и по этой мерке возвышенные умы современности и беспристрастное потомство ценят поступки государственных людей. В этой оценке политическое суждение и нравственное далеко не всегда совпадают. Политика оправдывает успех; она стоит на стороне победителей; нравственный же суд историка чаще склоняется на сторону побежденных. Это было превосходно выражено Грановским в публичной лекции о Людовике IX: «Рассматривая с вершины настоящего погребальное шествие народов к великому кладбищу истории, – говорил он, – нельзя не заметить на вождях этого шествия двух особенно резких типов, которые встречаются преимущественно на распутиях народной жизни, в так называемые переходные эпохи. Одни отмечены печатью гордой и самонадеянной силы. Эти люди идут смело вперед, не спотыкаясь на развалины прошедшего. Природа одаряет их особенно чутким слухом и зорким глазом, но нередко отказывает им в любви и поэзии. Сердце их не отзывается на грустные звуки былого. Зато за ними право победы, право исторического успеха. Большее право на личное сочувствие историка имеют другие деятели, в лице которых воплощается вся красота и все достоинство отходящего времени. Они его лучшие представители и доблестные защитники». Не Филипп Македонский, а Демосфен, не Цезарь, а Катон, не Робеспьер и Марат, а Людовик XVI привлекают к себе сочувствие историка, одаренного живым нравственным смыслом. От нравственного суждения не может отказаться и теоретический политик. В государственной жизни проявляются все разнообразные стороны человеческого естества, переплетаясь между собою так, что часто нет возможности их разделить. Откинуть высшую из этих сторон, ограничить политику одними низменными побуждениями обиходной практики, корыстным стремлением к власти и материальным благам значило бы лишить государство всякого нравственного значения и низвести самую науку на степень простого практического орудия, отняв у нее всякое отношение к идеалу. Этого не должно быть. Государство, призванное осуществлять идею общего блага, по самой своей природе заключает в себе нравственное начало; наука же есть искание истины, а высшая человеческая истина заключается в идеальных требованиях. Поэтому, какова бы ни была практика, что бы ни говорила нам история, чем бы ни обусловливался политический успех, государственная наука в ее полноте не может не ставить идеальною целью политической жизни осуществление нравственной цели нравственными средствами. Чисто практическая политика, хотя бы она пропроведывалась таким гениальным писателем, как Макиавелли, есть всегда признак низкого нравственного чувства и ограниченного понимания. Она имеет ввиду только настоящее и прошлое; будущее для нее закрыто, а в будущем лежит вся надежда человека, как практического деятеля на земле. Но если бы нравственные требования в политике ограничивались надеждою на осуществление идеала в бесконечно отдаленном будущем, то это было бы довольно бесплодное начало. К чему мечтать о несуществующих на земле нравственных совершенствах, когда действительность представляет совсем иную картину, когда в ней нравственное существо обречено на погибель, а безнравственность торжествует на всех поприщах? Люди живут не мечтою, а действительностью. Самая наука, если она ограничивается мечтаниями, осуждена витать в облаках; реальная наука должна изучать настоящие условия жизни и показать те средства, которые при существующих данных ведут к предположенной цели. Иначе она остается химерою. Самая надежда на будущее должна исчезнуть, если она не имеет корня в настоящем и прошлом. И логика и теория показывают, что осуществимо только то, что постепенно развивается в преемственном процессе человеческой жизни, что подготовляется настоящим и прошлым и является как созревший плод многовековой деятельности человечества. Поэтому если нравственному идеалу суждено когда-либо, хотя бы и в малой мере, осуществиться в политической жизни, то мы должны показать, что нравственное начало действительно приобретает большую и большую силу в государственной жизни. Так оно и есть на самом деле. Изучение истории в постепенном ее ходе убеждает нас, что нравственное начало более и более становится политическою силой у новых народов и через это самое приобретает значение в практической политике. Древние знали только гражданские добродетели. Любовь к отечеству была для них высшим началом жизни; для него они готовы были жертвовать всем. Однако и в то время уже признавались неписаные законы, запечатленные в сердцах людей и освещенные религией. Верность данному слову, святость договоров считались правилом и в государственной жизни. Требованиям политики противополагалась справедливость. Рядом с острым политическим умом Фемистокла возвышался чистый образ Аристида. Есть рассказ или легенда, что однажды Фемистокл сказал своим согражданам, что он хочет сделать им предложение, но не может высказать его явно, а просит, чтобы выбрали доверенное лицо, с которым бы он мог переговорить. Избран был Аристид. Фемистокл шепнул ему, что в настоящее время союзные греческие войска собраны все вместе, не ожидая никакой опасности. Можно напасть на них врасплох, всех их истребить, и тогда Афины сделаются самым могущественным государством в Греции. Аристид объявил народу, что предложение Фемистокла весьма полезно для государства, но в высшей степени безнравственно, и афиняне, не спрашивая даже, в чем дело, единогласно его отвергли. Так издревле отличались нравственность и польза. Но гражданские добродетели античного мира пали с разложением древней жизни, или, лучше сказать, с разложением древней нравственности разлагалась и древняя жизнь. С одной стороны, любовь к отечеству уступила место личному своекорыстию, а с другой стороны, гражданская нравственность расширилась в общечеловеческое начало. Последнее, однако, было достоянием немногих избранных умов, усвоивших себе догматы спиритуалистической философии. Стоики были главными представителями нравственных начал в разрушающемся мире. Их учением вдохновлялся добродетельный Марк-Аврелий. Но это было не более как случайностью. Единичные добродетели не в состоянии были поднять общий уровень массы. В общественной жизни падение религии и нравственности выражалось все в более и более безобразных явлениях. В политике царил самый необузданный произвол. Взаимное истребление партий в греческих республиках, проскрипции Суллы и триумвиров, жестокости первых римских императоров представляют картины ужаса и разврата, которые превосходят все, что можно найти в позднейшей истории. Христианство обновило погибающее человечество; оно вывело его из той бездны нравственного зла, в которое оно было погружено. Перед глазами людей поставлен был самый высокий нравственный идеал, какой когда-либо представлялся человеку. И с этой нравственной высоты возвещалась религия любви, доступная самым простым сердцам, связывающая людей между собою и с Богом. Это имело громадное влияние и на политическую область. Рядом с государством стал другой, независимый от него союз, основанный на нравственно-религиозном начале. Давая высшее освящение государственной власти, признавая ее установленною самим Богом для охранения правосудия на земле, церковь, вместе с тем, сдерживала ее божественным законом и внушала ей возложенный на нее нравственные обязанности, за которые она должна отвечать перед вечным Судьею. Святители церкви явились обличителями политической неправды. В католическом мире, в особенности, церковная власть вознеслась высоко над светскими правительствами. Она присвоила себе высший нравственный суд над земными владыками; она карала их во имя божественного закона, свергала их с престола, разрешала подданных от повиновения. Сильная своим нравственным авторитетом, она стремилась внести мир и порядок в буйный хаос средневековых элементов. Это высокое положение церкви имело, однако, и свою оборотную сторону. Мы видели, что оно вело к искажению самого нравственного начала. Смешение его с правом делало его принудительным и через это притеснительным для совести. Посягательство на независимость светской власти, противоречащее ее призванию и ее положению, неизбежно вызывало противодействие, а это вело к ослаблению самого нравственного авторитета церкви. Сопротивление церковным притязаниям оправдывалось тем более, что самое понимание нравственно-религиозного начала было узкое и исключительное. Религия всеобщей любви заключалась в тесные рамки вероисповедания, в котором первенствующим элементом было властолюбие первосвященника. Все, что не хотело безусловно подчиняться этой власти и признанным ею догматам, отлучалось от церкви, отсекалось как ересь, и эти отщепенцы не только лишались общения с другими, но преследовались огнем и мечом. Папы взывали к помощи светской власти, и потоки крови лились для охранения церковного единства. Крестовые походы против альбигойцев и костры инквизиции могут, по своей беспощадной свирепости, соперничать с проскрипциями Суллы и казнями римских императоров. Перед нравственным судом потомства они находят тем меньшее извинение, что все эти злодеяния совершались под лицемерною личиною христианской любви. Результатом этого извращения нравственных начал было падение средневекового порядка. На место его воздвиглось новое государство. Но и оно на первых порах далеко не отличалось высотою своего нравственного сознания. Возникши из хаоса средневековых сил, которые оно должно было обуздывать всеми мерами, отвергнув, с другой стороны, все притязания церкви, оно не хотело знать ничего, кроме государственного интереса, которому оно жертвовало всем. Чтобы побороть анархические стихии, оно пользовалось теми средствами, которые были в ходу в обществе, привыкшем к безграничному произволу необузданных страстей. Всякие нравственные сдержки были откинуты в сторону. Для утверждения силы и единства власти прибегали попеременно к насилию и коварству, смотря по тому, что представлялось более выгодным. Во имя государственной пользы совершались всякие злодеяния. Макиавелли жил среди этого общества, и его учение было верным его отражением. Средневековое владычество церкви не прошло, однако, даром. Провозглашенные ею нравственные требования сделались достоянием общественного сознания. Покоряя сердца, христианство собственною внутреннею силой содействовало их смягчению. Противники католической церкви, вооружаясь против ее притязаний, сами ссылались на христианское учение, противопоставляя принудительному закону коренящиеся в нем требования любви, смирения и свободного отношения души к Богу. Эти стремления перешли и в светскую литературу, которая со всем жаром вновь пробудившегося философского сознания проповедовала истекающие из разума начала свободы и права, терпимости и любви к людям. Просветительная философия XVIII века, несмотря на одностороннее свое направление, а может быть, благодаря самой этой односторонности, более всего содействовала водворению гуманных начал в человеческих отношениях. Признавая отдельное лицо основанием и концом всего общественного быта, она требовала ограждения его от произвола, отвергая, как незаконное, всякое посягательство на самостоятельное его развитие. Целью государства ставилось уже не развитие силы, а внутреннее благоденствие, которое немыслимо без ограждения права. Под влиянием этих идей во многих европейских государствах совершались преобразования, проникнутые стремлением ко благу человечества. Еще более широкое приложение они нашли по ту сторону океана. Молодая республика Соединенных Штатов показала и то высокое значение, которое имеет нравственная доблесть в государственной жизни. В противоположность создателям великих монархий, возвышенный и чистый образ Вашингтона всего более содействовал привлечению общего сочувствия к юному народу и упрочению республиканских учреждений. Но в старой Европе политика кабинетов, облеченная непроницаемою тайной, шла своим чередом. Фридрих II и Екатерина любезничали с философами, а на практике совершались дела, которые не имели ничего общего с философскими началами. Беззащитные делались жертвою могучих соседей. Государственные средства и даже многие тысячи живых душ раздавались любовницам и фаворитам. В нравственном отношении политическая практика XVIII века немного ушла вперед против прежнего времени. Нужна была буря, вызванная Французскою революцией, чтоб очистить воздух и ввести в жизнь новые политические нравы. Самое водворение новых начал сопровождалось кровавым террором внутри и политикой насилия в отношениях к соседям. Идиллии, которые рисовались в воображении террористов, представляли ужасающее противоречие с их политическою практикой. Наполеон явился наследником революции. Внутри он утвердил прочный мир и порядок на основании гражданской свободы и равенства всех перед законом; в этом состоит его вечная заслуга перед Францией и человечеством. Но политика внешних насилий продолжалась; в проведении своих целей он не знал никаких нравственных сдержек. Это был чистый политик, презиравший идеологию и ставивший себе исключительно практические задачи. Некоторым извинением могло служить ему то, что он считал себя и действительно был представителем нового порядка вещей, призванным разрушить гнилые остатки средневекового строя. В исполнении этого призвания он не стеснялся ни упроченными веками правами правителей, ни самобытностью народов. На этот раз, однако, презрение к нравственным требованиям понесло заслуженную кару. Против него соединились и правители и народы; гениальный полководец пал под ударами всеобщего европейского союза. Но торжествующие правители скоро забыли провозглашенные ими начала и данные народам обещания. На Венском конгрессе народы делились, как стада, по числу душ. Тайная политика кабинетов возродилась в полной силе; свобода подавлялась всеми средствами. Однако ненадолго; система, руководителем которой был князь Меттерних, в свою очередь потерпела крушение. Либеральные начала, посеянные Французскою революцией, окончательно восторжествовали и завоевали всю Западную Европу. Сама Россия водворила у себя гражданский порядок, основанный на свободе. Таков был результат движений XIX века. Нельзя не признать, что установившиеся в Европе начала свободы во многом содействовали развитию нравственных требований в политической области. В настоящее время много утратила своей силы тайная политика кабинетов, приготовлявшая во тьме всякого рода крамолы и ставившая ни во что права народов. Наполеон III провозгласил начало народностей и освободил Италию. Князь Бисмарк, который оказывал такое полное презрение к либеральному общественному мнению в Германии, усвоил себе его цели и окончательно принужден был на него опереться, чтобы создать Империю. В настоящее время немыслимо то беззастенчивое владычество любовниц и фаворитов, которое в XVIII веке составляло самое обыкновенное явление. Нравственное сознание общества окрепло и стало могучею сдержкой личных страстей и стремлений. Гласность выводит наружу всякие козни и обличает совершаемые во тьме деяния. Голос нравственного чувства может свободно возвышаться и осуждать самых могучих правителей, когда они уклоняются от прямого пути. Личная свобода человека ограждена от прежнего возмутительного произвола; гражданин может гордо поднимать свою голову и смело высказывать свое мнение, не опасаясь незаслуженной кары. На свободу народов не так легко уже посягать, как в прежние времена; она завоевывает себе все более и более твердую почву. Однако эта свобода имеет и свою оборотную сторону, которой нельзя отрицать. Ведение политических выборов влечет за собою такую массу интриг, подкупов, лжи, клеветы, что при беспристрастной оценке невозможно предаваться слишком оптимистическим взглядам насчет успехов политической нравственности в современных обществах. Политика дворов, бесспорно, стала чище, но политика обработки народной толпы сделалась гораздо грязнее. И чем глубже выборы проникают в массы, тем зла становится больше. Демократия, представляющая владычество большинства, не знающего сдержек, есть, бесспорно, один из наименее совершенных образов правления. Ничто так не исказило парламентских учреждений, как появление ее на политическом поприще в новейшее время. В Соединенных Штатах, где эта форма давно утвердились, предания Вашингтона заменились совершенно иными понятиями и нравами. Там политические выборы сложились в прочно организованную систему, где личный интерес совершенно беззастенчиво выступает на первый план. Зло как будто переместилось, а не уменьшилось. Проникая в массы, оно разрослось и вглубь и вширь. Однако самое это перемещение несет с собою возможность исправления. Если в правительственных сферах, где зло скрывалось в тайне и укоренилось многовековым опытом и успехом, оказывается значительное улучшение, то тем более можно его ожидать в области, недавно открытой для политической жизни. И здесь, сравнительно с прошлым, успехи общественной нравственности в странах, где сохранились старые сдержки, не подлежат сомнению. В Англии в настоящее время нет ничего похожего на ту бесстыдную торговлю парламентскими голосами, которая была обычным явлением в XVIII веке. Политическая атмосфера значительно очистилась под влиянием развивающегося общественного мнения. Если в чисто демократических странах мы видим иное, то это доказывает только старую истину, что люди, не знающие сдержек, легко переступают через всякие нравственные преграды. Надобно отказаться от иллюзии, что демократия в состоянии установить порядок, удовлетворяющий нравственным требованиям человека. Но и тут окончательно все зависит от роста общественного сознания, которое во всяком образованном обществе является, прямо или косвенно, руководителем политической жизни и которым в особенности установляются общественные нравы. В этом отношении важное значение может иметь политическая наука. Конечно, она не призвана быть нравственною проповедницей, да и самая эта роль довольно бесплодна. Но, исследуя политические отношения, как они проявляются в действительности, она обязана указать все то неизмеримое зло, которое проистекает из безнравственного отношения к общественному делу. Государственную силу можно, конечно, создать безнравственными средствами; но прочной гражданственности на этом основать нельзя. Наука должна выяснить, что государственная сила сама по себе не есть цель, а лишь средство для упрочения внутреннего благосостояния и разумной гражданственности, которой успехи измеряются развитием нравственных требований. Наследуя политические формы в их приложении к жизни, она раскрывает их выгоды и недостатки, а равно и те лекарства, которые могут быть употреблены против проистекающих из них зол. Она указывает и необходимые условия свободы, те высокие нравственные требования, то постоянство усилий и ту преданность общественному делу, которые поддержание ее возлагает на граждан. В особенности она обязана показать, что принимаемое за свободу своеволие есть гораздо худшее зло, нежели притеснения и произвол, и что владычество ничем не сдержанной толпы несравненно менее сносно, нежели деспотизм единого лица. Наконец, обнимая государственную жизнь во всей ее полноте, она должна напирать на высшие, идеальные ее стороны. Она должна ввести в общественное сознание, что чисто практические цели и низменная точка зрения национального интереса не исчерпывают ее содержания и что только тот народ занимает высокое место среди других, который не имеет ввиду исключительно свои практические выгоды, а служит высшим идеям, развивающимся в истории человечества. Такова высокая задача политической науки, понимаемой в том широком объеме, который дается самым предметом. С исследованием реальных отношений должно соединяться указание высших, идеальных сторон государственной жизни. Это одно может дать ей значение истинной науки, а вместе утвердить ее влияние на умы современников. ГЛАВА IV. РАЗДЕЛЕНИЕ ПОЛИТИКИ Политика, вообще, разделяется на внутреннюю и внешнюю. Последняя, однако, выходит из пределов настоящего курса. Изложение ее предполагает международное право, так же как изложение внутренней политики предполагает учение об обществе. Ограничиваясь последнею, мы будем касаться внешней политики лишь настолько, насколько она отзывается на внутренних отношениях или может служить примером для выяснения тех или других политических начал. Что касается до внутренней политики, то первый вопрос, который нам предстоит рассмотреть, есть самое создание государства, или собирание тех элементов, из которых оно состоит. Затем следует политика государственного устройства, заключающая в себе исследование различных образов правления, их выгод и недостатков, а равно и тех средств, которыми они держатся. И тут мы должны будем сделать некоторое ограничение. Мы видели, что политические формы могут быть разделены на собственно государственные и негосударственные. Так как политика есть наука теоретическая, которая имеет ввиду изложение средств для достижения государственных целей, то последние формы имеют для нее лишь второстепенное значение, поскольку они ведут к установлению собственно государственного порядка. Поэтому мы коснемся их при рассмотрении способов создания государств. Остальное принадлежит к области истории, а не теоретической политики. За политикой государственного устройства следует, согласно с изложением, принятым в Общем Государственном Праве, политика законодательства. Мы рассмотрим здесь главные факторы и элементы законодательной деятельности, способы проведения их в жизнь, предания и прогресс, реформы и революции, общее законодательство и местное. Но политику суда, которая, по принятому плану, должна бы следовать за политикой законодательства, мы не станем излагать отдельно. Суд имеет ввиду отправление правосудия, а не осуществление политических целей. Изложение его устройства и способов действия ввиду достижения собственной его цели принадлежит к специальным наукам судоустройства и судопроизводства. Но так как суд имеет и общее политическое значение, составляя самый существенный элемент для утверждения в государстве законного порядка и для ограждения свободы, то с этой точки зрения мы будем рассматривать его в связи с политикой управления, которой мы дадим место вслед за политикой законодательства. Здесь мы одну за другою пройдем все внутренние цели государства и покажем способы их осуществления. Наконец, мы перейдем к политике партий. Эта часть соответствует отделу о правах граждан в Общем Государственном Праве. Пользование политическими правами ведет к образованию партий, имеющих большее или меньшее влияние на ход государственной жизни. Мы рассмотрим значение и виды партий, их организацию и их способы действия. Этим и закончится изложение теоретической политики, а вместе и весь курс государственной науки. КНИГА ВТОРАЯ. СОЗДАНИЕ ГОСУДАРСТВА ГЛАВА I. СПОСОБЫ ПРОИСХОЖДЕНИЯ ГОСУДАРСТВ В Общем Государственном Праве были изложены различные способы происхождения государств. Первоначально они возникают либо преобразованием других союзов в государственный, либо свободною волею людей. Затем, они могут образовываться соединением или распадением уже существующих государств; это способы производные. Здесь мы должны исследовать этот процесс с политической точки зрения, рассмотреть, какими путями создаются новые государства и какими средствами они упрочиваются. Начальная форма человеческих союзов есть, как мы видели, патриархия, которая может быть семейная, родовая и племенная. Государство образуется из патриархального союза, когда несколько мелких племен соединяются под властью одного вождя, облеченного верховным правом. Иногда этот вождь является вместе и завоевателем. Пользуясь силой соединенного племени, он расширяет свои владения и основывает более или менее обширное государство. Таков был в древности Кир. На глазах истории такими явились монгольские завоеватели, Чингис хан и Тамерлан. Предводители мелких племен покорили половину Азии. Во всех этих событиях главную роль играет самая личность вождя. Нигде значение личности в истории и политике не выступает так ярко, как именно при создании или расширении государств. Скудная племенная жизнь возводится на новую высоту гением вождя, как бы воплощающего в себе всю силу своего народа и своими доблестями возвышающегося над современниками. Не одна только военная отвага и стратегический талант, но неутомимая энергия и постоянство в преследовании цели, умение пользоваться средствами, глубокое знание людей и способность привязывать их к себе и направлять их по своей воле, сообщая им тот дух, которым воодушевлен сам предводитель, – таковы качества, которые требуются для создателей новых монархий. Такие люди появляются веками; народы смотрят на них как на высшие существа. Недаром древние сказания постоянно связывают возникновение государств с именем известного лица. В этом выражается не одна только присущая человеку наклонность приписывать всякое действие известному лицу, которое является иногда мифическим представителем целой эпохи, а верное понимание того, что происходит в действительности, той роли, которую играет лицо в событиях народной жизни, особенно в первоначальные времена, при малоразвитом общественном сознании. Здесь темные инстинкты масс находят сознательное выражение лишь в воле гениального предводителя. Великие полководцы бывают обыкновенно и великими законодателями. Требование порядка и дисциплины, необходимое в военном деле, они переносят и на гражданскую область. И здесь проявляется прирожденный им дар организации, который тем необходимее, чем обширнее покоренные области, чем разноплеменнее население и чем труднее все это связать в одно целое. Чтобы создать прочное государство, недостаточно одной силы: нужен твердый порядок, основанный на законе; необходимы административные учреждения, строгое уголовное законодательство; наконец, ограждение прав подвластных, без чего последние, не обеспеченные в своей частной жизни, отданные на жертву произволу, всегда готовы взбунтоваться. Эти правила здравой политики понимали даже монгольские завоеватели. Чингисхан славился тем порядком, который он умел водворить в своей необъятной империи. Взаимные распри мелких племен прекратились; дороги были безопасны; жизнь и собственность были обеспечены; произвол правителей укрощался немилосердно. Беспощадный к врагам, которых он истреблял тысячами, он соблюдал строгую справедливость относительно тех, которые ему подчинялись. Законы его сделались неприкосновенным кодексом для его преемников. Этому законодательству возникшие из его завоеваний царства обязаны своим более или менее продолжительным существованием. Государство, не имеющее основания в крепкой народной жизни, только в твердом законном порядке находит надлежащую опору. Без этого мимолетные создания военной силы исчезают так же быстро, как они возникли. Но еще более, нежели в светском законодательстве, вновь возникающие государства находят опору в религии, дающей высшее освящение власти. Могучее действие религии на человеческие души проявляется с особенною силой в первобытные времена, когда светское образование не успело еще дать своих плодов и не поколебало непосредственных верований требованиями критики. Вследствие этого создатели государств ищут опоры в религиозных представлениях. Они выдают себя за посланников Бога, призванных карать грешников и водворить порядок на земле. Их считают какимито сверхъестественными существами; составляются легенды о их божественном происхождении. Патриархия, вступившая на путь завоеваний, обыкновенно превращается в теократию. Если неразвитая религия мелкого племени представляет для этого слишком мало элементов, создаются новые догматы. Чингисхан предписывал поклонение единому Богу, властителю вселенной; в остальном он оказывал полную терпимость. Но так как этого было слишком недостаточно для упрочения теократической власти, то его преемники перешли в магометанство. Иногда, наоборот, возникновение новой религиозной формы, давая могучий толчок народному духу, становится началом завоевательного движения. Так создались первоначально магометанские государства. У восточных народов теократические представления до такой степени вошли в плоть и кровь, что при покорении их древние завоеватели считали нужным придавать себе высшее божественное освящение. Александр Великий, покорив Египет, предпринял поход к храму Аммона и провозгласил себя сыном этого верховного божества, к великому неудовольствию его македонских сподвижников, привыкших к европейским понятиям. Между восточными представлениями и европейскою цивилизацией существовало внутреннее противоречие, которое окончательно оказалось гибельным для последней. Она была вытеснена из завоеванных ею стран. Греческая культура, распространенная победами Александра, уступила место владычеству ислама. И точно, неразрывная связь религии с гражданским порядком рано или поздно ведет к ущербу обоих элементов. Религия, по существу своему как выражение вечной истины, есть начало неподвижное и неизменное, и тот же характер она сообщает освящаемым ею законам. Гражданский порядок, напротив, изменяется с ходом жизни, под влиянием светского развития. Отсюда неизбежные столкновения между светским образованием, которое требует свободы и стремится к самостоятельному развитию, и религией, которая хочет наложить на него узду. Перевес первого ведет к разложению теократии, а вследствие того к падению утверждающегося на ней порядка. Такова именно была судьба магометанских государств, основанных арабами. Восприняв греческую цивилизацию, пустившую глубокие корни в покоренных ими странах, они достигли высокой степени культуры; но это самое привело их к падению. Они должны были уступить место более свежим племенам, чуждым образованию, но сохранявшим неприкосновенными свои религиозные основы. Теократия может держаться только отрицанием свободного умственного развития; следовательно, она должна всегда оставаться на низшей ступени. Такое именно явление представляют народы Востока. В самой политической области обнаруживается внутреннее противоречие между религиозными основами и требованиями гражданственности. Государственная власть покоится на религиозных верованиях, которые не могут быть навязаны всем. Чем обширнее государство, чем разнообразнее племена, которые оно себе подчиняет, тем менее возможно требовать, чтоб они исповедовали веру господствующего племени. Обыкновенно теократические государства допускают веротерпимость относительно подвластных; но последние через это самое исключаются из политической жизни, им преграждается доступ к государственным должностям. Таким образом, установляются два резко разделенных сословия: владычествующее, для которого государство имеет значение религиозное, и подчиненное, для которого оно является только чисто внешнею силой, лишенной всякого нравственного авторитета. Чем выше состояние подвластных, чем они богаче и образованнее, тем это положение для них нестерпимее и тем, в свою очередь, оно опаснее для владычествующего племени. Отсюда стремление держать народ в невежестве и нищете; отсюда, с другой стороны, революционные попытки, которые ведут к кровавым возмездиям. Неестественность этих отношений усиливается, когда религия подвластных по внутренним своим свойствам стоит выше религии покорителей. Таково именно положение христиан, подчиненных магометанскому игу. Турция доселе раздирается этими внутренними противоречиями, присущими всякому теократическому государству, но выступающими особенно ярко при столкновениях его с высшею цивилизацией. Исходом из этого положения может быть только преобразование теократии в чисто светское государство; но именно это дело в высшей степени трудное. Пока религия нераздельно сохраняет свою власть над умами, об этом нечего и думать: теократия стоит крепко, и только внешняя сила может ее поколебать. Ослабление происходит вследствие вторжения чуждых элементов, и в особенности вследствие развития подвластных племен, которые стремятся занять подобающее им место в политическом теле. В завоевательных теократиях этому содействует долговременный период мира. Когда завершилась эпоха завоеваний и государство уселось на своих основах, военная сила, на которую оно опирается, разлагается от бездействия или увлечения гражданскими интересами. Для защиты государства приходится прибегать к наемным войскам; или же создается дружина, совершенно оторванная от гражданской среды и вполне преданная властителю. К последнему средству прибегали турецкие султаны. Из христианских мальчиков, которые насильно отбирались у родителей и обращались в магометанство, набиралось войско, чуждое всяких местных интересов и связей. Таковы были янычары. Но такая дружина, грозная на войне, может сделаться опасным элементом для мирного времени. Она становится властителем судеб государства. Янычары по своей прихоти низлагали и возводили султанов. Наконец, последние принуждены были их уничтожить. Еще опаснее наемные войска. Они забирают всю действительную власть в свои руки, оставляя законным правителям один только призрак. Так и случилось с калифами из рода Абассидов. Эта даровитая династия возвела цивилизацию управляемого ею государства до высокой степени процветания; но это самое привело к ослаблению как ее военной силы, так и теократических основ, на которые она опиралась. Пришлось прибегнуть к наемным турецким войскам. Но через это последние получили первенствующее положение в государстве. Их предводители в конце концов сделались настоящими властителями страны. Все светское управление перешло в руки военной дружины; за калифами осталась только тень духовной власти. Наконец, предводитель другой отрасли турецкого племени перенес на себя и достоинство калифа, через что восстановилось теократическое единство обеих областей, духовной и светской. Подобное явление, хотя с значительными особенностями, представляет и история Японии. Вследствие распространения буддизма и проистекшего отсюда ослабления старой теократической связи и там произошло разделение властей, светской и духовной. За микадо осталась одна тень духовного владычества, а все светское управление перешло в руки главы феодальных владельцев – шогуна. Но и здесь национальное движение, возникшее из ненависти к допущенным шогуном иностранным влияниям, повело к восстановлению власти микадо в прежнем объеме. Этот сохранявшийся в течение веков призрак теократии был настолько еще силен, что он послужил центром для полного возрождения государства. При этом, однако, не исчезли и плоды светского управления. Но вместо того чтобы призывать к себе иностранцев, как хотел шогун, японцы сами решились усвоить себе не только европейскую науку, но и самые европейские учреждения, ограничивающие верховную власть выборным началом. Это первый пример во всемирной истории теократического государства, которое собственным почином преобразуется в светские формы. К чему приведет эта попытка, может показать только будущее. Но изумительные успехи японской цивилизации и та боевая сила, которую выказал этот народ в борьбе с громадною Китайскою империей, делают его достойным самого внимательного изучения историков и политиков. Это – одно из самых любопытных явлений современного мира. Примеры настоящего, полного преобразования теократического государства в светское представляют нам древние республики. Здесь этот переход ознаменовался уничтожением главного представителя теократического начала – монархической власти. Этому значительно способствовало то, что в Греции и Риме это начало было гораздо слабее, нежели на Востоке. Царь не возвышался неизмеримо над всеми, как представитель Божества на земле. В патриархально-теократической общине знатные роды, окружавшие престол, участвовали в действиях власти. Самая религия была ближе к человеку; она не тяготела над ним как высшая мировая сила, перед которою он уничтожался, а носила на себе в значительной степени характер антропоморфизма. Однако и тут перемена была подготовлена воспринятием чуждых стихий. В Афинах новые, пришлые роды примкнули к старым туземным. Произошло, по-видимому, переустройство общества, сплотившее разнообразные его элементы в одно целое, с более или менее светским характером. Из новых родов вышла династия Кодридов, сменившая прежних царей. Перемена совершилась здесь постепенно, шаг за шагом, без насильственных переворотов. По преданию, после самоотверженной смерти Кодра вместо царя установлен был пожизненный архонт из того же рода; но религиозные функции были от него отделены. Затем, после тринадцати смен, пожизненная должность заменена была десятилетнею, по выбору; наконец, архонты стали выбираться ежегодно, и число их умножено до десяти. В Риме, напротив, перемена произошла путем насильственного переворота, поведшего к изгнанию царей. Но этому предшествовали глубокие общественные преобразования. Пришлый элемент, плебеи, был введен царями в число римских граждан. Законами Сервия Туллия они, наравне с патрициями, включены были в разделение народа на центурии, имевшее значение как для войска, так и для законодательства. Тирания Тарквиния Гордого, по-видимому, вся была направлена против аристократии. Известен рассказ, что, спрошенный о способах сохранения власти, он, идя мимо макового поля, в виде ответа сбивал возвышающиеся над другими головки. Таков издревле идущий практический прием деспотизма: опираясь на толпу, он старается уничтожить все независимые силы. Но самый этот пример показывает, что такой прием далеко не всегда бывает удачен. Опирающаяся на насилие царская власть была уничтожена; она заменилась владычеством аристократии. Отсюда начинается чисто светское развитие государства. Все эти перемены совершились, однако, в такие отдаленные эпохи, о которых история сохранила только смутные предания. С гораздо большею подробностью можем мы проследить происхождение новых государств из средневековых гражданских союзов, вотчин и вольной общины. В Общем Государственном Праве были изложены главные черты этих устройств. Мы видели, что отличительным признаком средневекового порядка было господство частного права в общественных отношениях. Преобразование основанных на нем союзов в настоящие государства произошло заменою частного права публичным, тем самым в союзе установлялась настоящая верховная власть. Здесь мы должны рассмотреть, какими путями и средствами это совершилось. Из двух средневековых форм гражданского общества, без сомнения важнейшую роль в этом процессе играла вотчина. Князь-вотчинник был прирожденным главою союза, естественным носителем его единства. Чтобы преобразовать вотчину в государство, нужно было частные начала права заменить публичными, а к этому побуждал собственный интерес князя, стремление увеличить свою власть и свое могущество. В этих видах требовалось прежде всего положить предел разделению владений между детьми, уменьшив долю младших и подчинив их старшему. В России удельная система, на Западе – наделение младших крупными апанагиями постепенно заменились единодержавием. Предусмотрительные князья всего более заботились о скоплении денежных средств и о заведении собственного, постоянного войска, которое могло бы служить им опорою независимою от подручников. Всеми средствами старались они и о расширении своих владений: браком, наследством, покупкою, наконец прямым насилием. Собирание земли производилось всякими путями, часто без малейшего внимания к нравственным требованиям. Макиавелли списывал к натуры образы зиждителей государств и сам преподавал им верные правила для достижения цели. Но для водворения государственного порядка недостаточно было одной материальной силы; нужно было к этому присоединить нравственный авторитет, возвышающий князя над подданными. С этою целью и тут, также как при создании теократических государств, призывалась на помощь религия. Благословение церкви давало высшее освящение княжеской власти, которая считалась установленною самим Богом для управления людьми. Отсюда тесный союз между светскою властью и церковною в эти первые времена возникновения новых государств. И на Востоке и на Западе христианские святители всего более содействовали торжеству государственного порядка над средневековыми буйными силами. Церковь не только во имя религии любви проповедывала мир и согласие и требовала подчинения установленной Богом власти, но она являлась хранительницею преданий Римской империи, которые она старалась поддерживать среди анархического средневекового строя. Однако христианство по существу своему далеко не так тесно связано было с тою или другою политическою формой, как языческие верования. Цель, к которой оно направляло человека, была не земная, а небесная. Церковь образовала союз, независимый от государства, по идее распространяющийся на все племена и народы. Требуя повиновения предержащим властям, призванным охранять порядок среди людей, она не считала их представителями Божества на земле. Обоготворение Нерона и Домициана представлялось ей языческою мерзостью. Когда впоследствии римские императоры приняли христианство, многие из них были еретиками. Святители церкви обличали их поведение и противились их произволу. Восточные отцы церкви прямо проповедовали, что от Бога идет только существо власти, а не принадлежность ее тому или другому лицу. Они ссылались на то, что Апостол говорит: «Несть бо власть, аще не от Бога», а не сказал: «Несть бо князь, аще не от Бога»(61). Тех же начал держались и западные учители, Фома Аквинский доказывал, что от Бога идет только устроение власти, а не злоупотребление ею; поэтому повинение имеет границы, а злоупотребляющий властью заслуживает, чтоб она была у него отнята.(62). Мало того; папы стремились подчинить себе светских князей, утверждая, что они свою власть получают не прямо от Бога, а через посредство власти духовной; они требовали покорности во имя нравственного закона, которого верховным судьею является церковь, и той высшей цели, к которой она призвана направлять людей. Князьям приходилось бороться с их непомерными притязаниями, отстаивать независимость светской области, а сделать это было нелегко при нераздельной силе религиозных верований и той первенствующей роли, которую играла Вселенская церковь, возвышающаяся в спокойном величии над хаосом средневековых сил. Приходилось прибегнуть к светской науке, в особенности к римскому праву, которое было верным толкователем выработанных древностью государственных начал. Отсюда важное значение университетов и особенно юристов, которые были главною опорою королей в их стремлении к созиданию государства. Таким образом, вражда светской власти и церковной вела к успехам светского просвещения. В восточной половине не было этой вражды, но не было и выгодных ее последствий. Восточная церковь никогда не предъявляла таких притязаний, как Западная; но зато она пользовалась гораздо меньшею независимостью и влиянием. После бурной эпохи борьбы с постоянно возникавшими ересями она стала под крыло императорской власти, возлагая на нее защиту церкви, и этот дух она перенесла на те народы, которые от нее восприняли христианство. Она была для них и единственным проводником начал римского права. Но, согласно с целями нравственно-религиозного союза, она брала из этих начал не то, что ограждало лицо, а то, что подчиняло его власти. Поэтому светская разработка римского права и выработанный ею юридический смысл остались нам чуждыми, а это имело значительное влияние на все наше последующее общественное развитие. Крайне недостаточным сознанием начал права объясняется то крепостное состояние, которое постигло все классы русского народа в эпоху Московского государства. Западным князьям юристы нужны были не только для отпора притязаниям пап, но и для борьбы с феодализмом. Юристы были главными проводниками государственных начал в новой истории. Феодальному порядку, основанному на частном праве, они противопоставляли римские понятия о верховной власти князя как представителя государства. Вооруженные силою знания и логики, они с неуклонною энергией, шаг за шагом разрушали средневековое здание и воздвигали на его месте новое. Однако для практического применения этих начал недостаточно было одной теории; в борьбе с феодализмом надобно было опираться на реальные общественные силы. Князьям нужны были деньги и войско, а то и другое можно было получить только из общества, главным образом от тех элементов, которые в княжеской власти искали защиты против притеснений феодальных владельцев. Эти элементы представляла самая та среда, из которой выходили юристы, именно средние классы, которые сосредоточивались преимущественно в городах. На них более всего опирались западные короли в борьбе с могучими феодалами. Поэтому поднятие и развитие средних классов было одною из главных целей их политики, до тех пор пока независимость вельмож была сломана, и столпившаяся ко двору аристократия, в свою очередь, сделалась главною опорой престола. Результатом этого процесса было водворение абсолютизма на всем почти европейском материке. Период созидания новых государств был вместе периодом утверждения неограниченной монархии. Над разрозненными сословными группами воздвиглась единая власть, которая охраняла общий порядок, стараясь удержать каждый элемент на своем месте и не давая одним возвыситься на счет других. Дальнейшие результаты этой политики мы увидим ниже, когда будем говорить о государственном устройстве. Этот общий исторический ход подвергался, однако, некоторым существенным видоизменениям, зависевшим от местных условий и от различного состояния народов. Важнейшее уклонение представляет Англия, которой обособленное положение было причиною своеобразного развития. Здесь внешняя защита не требовала сосредоточения военной силы в руках королевской власти, и, когда последняя выступала с произвольными требованиями и притязаниями, она вызывала всеобщее сопротивление. В Англии, еще в средние века, города и бароны соединялись, чтобы дать отпор королям, и этот союз послужил самою твердою основой английской свободы. Однако и здесь анархическая борьба средневековых сил и потребность водворения государственного порядка повели к развитию монархического начала в весьма широких размерах. Но и при деспотизме Тюдоров парламентские учреждения продолжали существовать, хотя с умаленным значением. Когда же Стюарты, опираясь на свое божественное право, хотели править самовластно, приниженные временно элементы воспрянули снова; возобновлен был старый союз аристократии и городов, и после двукратной революции монархия введена была в законные границы. Парламент сделался первенствующим фактором английской политической жизни. Таким образом, от соединения или разделения общественных элементов зависит весь ход государственного развития. Если Англия вследствие островного положения, ограждавшего ее от соседей, получила своеобразное устройство, то особенности России объясняются условиями совершенно противоположного характера. Она была открыта вторжению азиатских орд и два века состояла под игом татар. Под их владычеством совершилось в ней преобразование вотчины в государство, и это оставило роковую печать на всей ее последующей судьбе. Для борьбы с татарами потребовалось сильнейшее сосредоточение власти, которая встречала тем меньше противодействия, что все независимые элементы были подавлены. Отсюда большее развитие начал абсолютной монархии, нежели в какой-либо другой европейской стране. Самые отношения государя к подданным сложились под монгольским влиянием, по типу, неизвестному европейским народам и уместному лишь в восточных деспотиях: это были отношения господина к холопам. Однако и тут не обошлось без борьбы. Вольные слуги, переезжавшие от одного князя к другому и вступавшие с ними в свободные договоры, не охотно и не вдруг превратились в рабов. Они упорно отстаивали свое право отъезда, и только свирепая тирания Ивана Грозного сломила наконец всякое сопротивление. Затем дошла очередь и до остального населения. Вольным крестьянам точно так же запрещен был переход от одного землевладельца к другому. И они пытались уклоняться от этого побегами, но правительство, по мере сил и средств, разыскивало их и возвращало на прежние места. Гражданские права их не были ограничены каким-либо общим законом; но господствующее бесправие более и более их заедало, пока наконец они сделались такими же полными рабами своих помещиков, как последние были в отношении к царю. Государство, слагавшееся из бродячих элементов, соединенных весьма слабою связью, старалось всех их закрепить к местам жительства или служения и подчинить их государственным целям. Закрепощение бояр и слуг неизбежно влекло за собою закрепощение крестьян, ибо надобно же было с чего-нибудь нести свою службу. Собственные средства у государства были крайне скудны; жалованья платить оно не могло. Для того чтобы служилый человек, в течение всей жизни состоявший в полном распоряжении правительства, мог отправлять свои обязанности, надобно было наделить его известным количеством крестьян. Всеобщее закрепление сословий было неизбежным последствием тех условий, при которых слагалось Русское государство. Это была тяжелая служба, которую все должны были нести для пользы отечества. Этою службой выросла и окрепла Россия, которая через это сделалась одною из самых могущественных держав в мире. В этой суровой школе закалился русский человек, который привык всем жертвовать и все переносить с мужественною стойкостью. Но зато он потерял чувство права и свободы, без которого нет истинно человеческого достоинства, нет жизни, достойной человека. Рано или поздно, однако, это требование должно было проявиться у народа, носящего в себе семена высшего развития и сознание своего человеческого призвания. За периодом закрепления последовал период раскрепления, который завершился на наших глазах великим актом освобождения крестьян. Начала права и свободы водворились в гражданской области, но в нравах и понятиях в значительной степени господствует еще прежний тип. Поныне еще следы монгольского владычества и старых холопских отношений болезненно поражают в явлениях русской общественной жизни. Способ создания государства отразился на всем последующем ходе его развития. Эти своеобразные особенности различных европейских народов не мешают, однако, тому, что общий ход государственного развития везде был один и тот же: средневековая вотчина, основанная на частном праве, превратилась в государство нового времени. Везде также создание государства сопровождалось периодом абсолютизма. Разница состоит лишь в том, что у одних народов это начало получило большее, а у других меньшее развитие, смотря по различию условий, под которыми слагалось государство. Патриотические мечты о том, что Россия будто бы шла своим, только ей свойственным путем и развивала начала, неведомые остальному миру, при беспристрастном исследовании рассеиваются как дым. Те особенности России, которые запечатлело на ней ее прошлое, вовсе не такие, которые желательно было бы сохранить неприкосновенными. Менее всего можно дорожить следами монгольского ига. Сравнительно с вотчинами вольные общины играли в создании новых государств весьма незначительную роль. Большею частью они подпали под власть усиливающихся монархий. Немногие успели удержать свою независимость; но и те окончательно пали среди политических движений новейшего времени. Сохранились лишь те, которые издавна образовали более или менее прочные союзы, как Швейцария и Голландия; но и последние занимают в европейском мире третьестепенное место. Из вольных общин наиболее способными к установлению государственного порядка оказались те, в которых преобладали аристократические элементы. Аристократия, по своему высокому и обеспеченному положению, по привычке к власти, по своей привязанности к преданиям и порядку, составляет по преимуществу правительственный элемент в обществе. Но она часто страдает внутреннею рознью, проистекающею из соперничества лиц, стремящихся к власти и влиянию. В средние века, при господстве личного начала, эти внутренние распри аристократических родов были особенно сильны и продолжительны. Там, где аристократия умела их победить и сплотиться в цельное, прочно организованное сословие, она могла образовать настоящую верховную власть и, таким образом, преобразовать вольную общину в государство. Обыкновенный способ состоял в том, что аристократия замыкалась и организовывала иногда весьма сложную систему учреждений, представляющих расчленение верховной власти на различные ее отрасли и функции. Типами такого рода аристократических республик, возникших из средневековых вольных общин, были Венеция и Берн. Ниже мы увидим те средства, которыми они упрочиваются и держатся. Напротив, постоянное продолжение внутренних распрей аристократических родов ведет к тому, что каждая партия ищет опоры в низшем населении, а через это, в свою очередь, возвышается демократия. Но неустроенная демократия вольных общин менее всего способна образовать из себя прочное государство. Обыкновенно она соединяется вокруг вождя, который, удовлетворяя материальным ее интересам и давая ей защиту против притеснений вельмож, привязывает ее к себе и, мало-помалу забирая власть в свои руки, становится наконец неограниченным правителем. Демократические вольные общины обыкновенно преобразуются в монархии. Примером может служить Тоскана. Политика Медичей указывает и те средства, которые способны вести к предположенной цели. Не военною силой, а политическою мудростью, умным употреблением своих обширных богатств, умением привязывать к себе и направлять людей, не выставляясь своею личностью напоказ, положил основание своему могуществу родоначальник этой династии Козьма I. Преемники его утвердили свою власть старанием удовлетворять народным потребностям, и в особенности просвещенным покровительством наукам и искусству. При этом приходилось бороться и с внутренними и с внешними врагами. Опираясь то на народные массы, то на внешние союзы, искусно лавируя между могучими политическими соседями, Медичи успели из средневековой вольной общины образовать прочную монархию, сохранявшуюся до нашего времени. При всем том основанное ими государство было небольших размеров. Окончательно оно было поглощено единством Италии. Только при полной однородности элементов и отсутствии внешних столкновений демократические общины средних веков могли образовать из себя маленькие государства, сохранившие самостоятельное положение среди новых политических формаций. Таковы первобытные кантоны Швейцарии, которые, однако, находили крепкую опору в общем союзе. Сюда же можно отнести и демократические общины, возникающие путем колонизации; но последние принадлежат собственно уже не к первоначальным, а к производным формациям. Они выносят из метрополии уже выработанные государственные начала, которые они полагают в основание своих новых учреждений. Если при этом порывается всякая связь с метрополией, то этим путем образуются новые самостоятельные государства, основанные свободным договором граждан. Об этом было говорено в Общем Государственном Праве. Если же сохраняется более или менее тесная связь с метрополией, то образуются либо подчиненные области, либо полусамостоятельные государства, которые, однако, с течением времени могут свергнуть с себя владычество метрополии и сделаться совершенно независимыми. Это именно и случилось с Соединенными Штатами Северной Америки и с другими европейскими колониями Нового Света. Здесь мы имеем уже государства, образующиеся из других путем разделения или соединения. Какими способами совершается то и другое, что к этому ведет и что этому препятствует, все это зависит главным образом от свойства и отношений тех элементов, из которых слагается политическое тело, а потому должно быть рассмотрено в связи с последними. Материал, из которого создается государство, двоякого рода: земля, представляющая область, на которую простирается верховная власть, и народ, или совокупность граждан, ей подчиняющихся. Мы рассматривали оба эти элемента со стороны юридической и общественной; теперь мы должны исследовать их с точки зрения политической. ГЛАВА II. ТЕРРИТОРИАЛЬНАЯ ПОЛИТИКА Относительно территории политическому обсуждению подлежат два вопроса: 1) границы государства: 2) его величина, с чем связаны и новые приобретения. Рассмотрим их один за другим. Важнейшая задача территориальной политики при создании государства состоит в том, чтобы оно получило естественные границы. Они дают ему и защиту против внешних врагов, и внутреннюю замкнутость, и связь частей. Отсюда упорное, продолжающееся иногда несколько веков стремление правителей к приобретению такого рода границ. Этим в значительной степени определяется как внешняя, так и внутренняя политика. В Учении об Обществе (стр. 44 и след.) мы рассматривали влияние суши и моря на политический быт. Мы видели, что лучшими естественными границами государств являются горные цепи и моря. Последние в особенности служат двоякой цели: внешней защите и сношениям с другими странами. В обоих отношениях море имеет несравненное превосходство перед горами. Ни Альпы, ни Пиренеи не послужили препятствием военным замыслам Наполеона, тогда как островное положение Англии делало ее неприступной. Этим определился весь ход новейшей истории Европы. Точно так же и во втором отношении море представляет неисчислимые выгоды. Владение морским берегом делает государство независимым от соседей: оно может сноситься с самыми отдаленными странами, не спрашивая ничьего дозволения. Государство не может играть всемирной роли, если оно не имеет морских берегов. Стесненное соседями, оно по необходимости вращается в тесном кругу ближайших сношений. Отсюда неудержимое стремление к морю всех народов, призванных играть историческую роль. Это именно было уделом России. Государство, возникшее в центре громадной равнины, искало выхода к граничащим с нею отдаленным морям – Балтийскому, Белому и Черному. Ни в чем так не выразился политический гений Петра, как в том, что он поставил себе главною целью осуществление этой жизненной задачи. Берега Балтийского моря, служившего главным путем для сношений с Европой, были им завоеваны. Отсюда и перенесение столицы в Петербург, знаменовавшее вступление России в число европейских держав. Петром был указан и путь к Азовскому, а через него и к Черному морю. Прутский поход временно положил предел этому стремлению. Можно думать, что это послужило к пользе России. На первых порах нужно было не разбрасывать свои силы, а сосредоточиться на Севере. Когда государство упрочилось в своем новом положении, Юг рано или поздно должен был естественно подпасть под его власть. Это и было задачею Екатерины, которая довершила дело Петра, расширив Россию до естественных ее пределов. Только с этих пор русскому народу открылась возможность заняться своим внутренним благоустройством, не подчиняя всей внутренней жизни целям внешней политики. Однако приморское положение иногда влечет за собою новые политические осложнения. Когда море открыто, препятствие сношениям может оказывать только война или соперничество морских держав. В международном праве излагаются те гарантии, которые даются нейтральному флагу, и те вопросы, которые из этого возникают. Иначе стоит дело, когда море замыкается узкими проливами, как, например, Черное. В таком случае отношения к державе, владеющей этим ключом, связываются с вопросами внутренней политики. Интерес приморского государства, естественно, состоит в том, чтоб иметь свободный выход в открытое море, и, наоборот, для него важно, в случае нужды, чтоб этот выход был заперт для других. Всего выгоднее для него иметь военный пункт на самом проливе, так чтобы ключ находился в его руках. Если этого нельзя достигнуть, надобно иметь соседа, если не зависимого, то слабого, на которого можно действовать силой или угрозою. Но это самое заставляет последнего искать поддержки у других соперничествующих держав. Сложные отношения и колебания восточного вопроса в значительной степени объясняются этим положением. Здравая политика состоит в том, чтобы не приносить жертв, несоразмерных с выгодами, которые можно получить. При весьма слабом развитии русского торгового флота, при невозможности для России, обладающей по преимуществу континентальным положением, разыгрывать, вместе с тем, роль крупной морской державы, свободный выход из Черного моря не представляет таких выгод, из-за которых стоило бы, по крайней мере в настоящее время, тратить много денег и сил. Все, чего можно желать, это то, чтобы в случае европейской войны доступ в Черное море был прегражден иностранным флотам. Это составляет основной вопрос всей нашей политики относительно Турецкой империи. Но недостаточно владеть морскими берегами – надобно ими пользоваться. Важнейшим для этого условием служит существование удобных гаваней. Иногда от этого зависит все мировое положение государства и его историческая роль. Фемистокл создал величие Афин, указав своим согражданам на Пирей как на твердыню, откуда они могут владычествовать на морях. Недаром он говорил, что не умеет играть на флейте, но знает, как из малого государства сделать большое. Ни в чем государственный ум политических деятелей не выражается так ярко, как в выборе средств, которые ведут к величию страны. Стоит вспомнить те неисчислимые последствия, которые имела для греков и для всего человечества гениальная прозорливость Фемистокла, спасение Греции от нашествия персов, тот изумительный подъем духа, которым сопровождалось возвышение Афин, и те несметные блага, которые вытекли отсюда для общечеловеческой цивилизации, чтобы понять крайнее скудоумие исторического воззрения, пытающегося развенчать великих государственных людей и все развитие истории свести к едва заметным изменениям бытовых условий народной массы. Мировое значение приморской гавани выразилось и в основании Александрии Александром Македонским, а также и в перенесении столицы в Византию Константином Великим. Александрия сделалась центром не только всемирной торговли, но и умственной жизни в последний период Древнего мира; она придала небывалый блеск новой Египетской монархии, основанной македонскими завоевателями. Константинополь в течение тысячелетия был столицей империи, которая, несмотря на внутреннее расслабление, в значительной степени благодаря несравненному положению города, отбивалась от натиска европейских и азиатских варваров. Стоя на перепутье между Европой и Азией, защищаемый двумя проливами, которые делают из Мраморного моря как бы внутренний порт, способный служить опорой и убежищем для всякого флота, Константинополь командует и над Средиземным и над Черным морем. В руках могучей державы он может дать ей первенствующее положение. Наполеон I говорил, что кто обладает Константинополем, тот может сделаться владыкою мира. Ни в чем так явно не выражается внутреннее бессилие Турецкой империи, как в неумении пользоваться этим превосходным положением. Отсюда ревнивое отношение европейских держав ко всякой попытке распространить на него свою власть или влияние. Только нейтральное положение Константинополя обеспечивает равновесие политических сил. Это именно и служит главною поддержкой Турецкой империи. Не такое мировое значение, но весьма существенное, как оплот государственной силы, имеет для нас Севастополь. Этот несравненный порт может служить одинаково и военным и торговым целям, как приют для флота и как важный пункт для торговли, которая на всем побережье Черного моря не находит столь удобного места. В Крымскую кампанию на него были направлены все силы союзников, и если он наконец пал после геройской защиты, то на взятие его было употреблено столько жертв и усилий, что этим самым кончилась и война. И тут здравая политика состоит в умении пользоваться столь важным местом не только для внешней защиты, но и для внутреннего преуспеяния, не жертвуя одной цели другою, в особенности тем, что служит источником возрастающего богатства, тому, что требует громадных издержек. Эти двоякого рода соображения следует иметь ввиду и при всяком приобретении новых портов. Как оно ни кажется выгодным для государства, тут всегда есть оборотные стороны, которыми никак не должно пренебрегать. Устройство и укрепление порта требуют весьма значительных расходов; надобно знать, окупятся ли они полученными выгодами. Когда, например, Россия стремится приобрести незамерзающий порт на Японском море и там завести военный флот, позволительно усомниться в пользе таких предприятий в отдаленном пустынном крае, где нет никакой торговли и где нечего защищать. Надежды на весьма далекое и проблематическое будущее не оправдывают чрезмерных затрат в настоящем. В политике своевременность играет первенствующую роль. Подобно морям, реки имеют двоякое значение: как естественные границы и как средства сообщений. Об этом было уже говорено в Учении об Обществе. Но в море эти два свойства легко совмещаются, тогда как относительно рек они действуют в противоположном направлении и ведут к столкновениям. Близость противолежащих речных берегов и удобство сношений имеют последствием, что оба берега обыкновенно заселяются одним племенем, для которого водный путь служит как бы центральной артерией; а с другой стороны, племя, занимающее равнину, не имеющую естественных границ, склонно расширяться, пока оно не встретит препятствия в широкой реке. Отсюда исконная политика Франции, стремившаяся к тому, чтобы сделать Рейн естественною своею границей, стремление, которое находило совершенно законное противодействие в германских государствах. Здесь территориальная политика приходит в столкновение с политикой народности. В настоящее время, когда начало народности в политической области выдвинулось на первый план, соображения территориальных выгод менее всего имеют шансов на успех. Об этом будет речь в следующей главе. Значение рек не ограничивается отношением берегов; как пути сообщения, они связывают верхние части течения с нижними. Большие реки представляют естественный выход к морю. Отсюда стремление сильных племен расселяться по всему их течению; отсюда и политика больших государств, направленная к тому, чтобы занять этот выход. Так, Россия занимает все течение протекающих по ней больших рек: Волги, Дона, Северной и Западной Двины, Днепра, Днестра. Франция сложилась по течению Сены, Луары, Гаронны, Северная Германия – по течению Одера, Везера, Эльбы. Гораздо меньшее значение имеет Рейн, всегда служивший предметом пограничных споров и заселенный разными племенами. Для Польши Висла составляет естественный исход к Балтийскому морю; но даже во времена независимости Польского государства оно никогда этим путем не пользовалось и не дорожило, а устремляло главное свое внимание на Восток. В этом сказывается тот крупный недостаток политического смысла, которым всегда отличался этот несчастный народ, или, лучше, правившая им аристократия. Выход к морю важен, однако, лишь в том случае, когда море открыто или, по крайней мере, находится под преобладающим влиянием имеющего к нему доступ государства. Поэтому, хотя Дунай составляет главный водный путь Австрийской империи, истоки его, примыкающие к Черному морю, имеют для Австрии гораздо меньшее значение, нежели Триест или даже Салоники, представляющие ближайший выход к открытым морям. Вообще, в настоящее время, с сооружением железных дорог, значение рек как путей сообщения отошло на второй план; но значение их как линий защиты осталось. Переправа больших масс войска через широкие реки всегда составляет существенное препятствие свободному их передвижению, и этим государство не может не дорожить. Когда нет таких естественных границ, как море, горные цепи или широкие реки, приходится сооружать границы искусственные. Таковыми служит система крепостей, расположенных так, чтобы дать отпор неприятелю. В этом проявляется стратегическое искусство военных людей. Такая система укреплений существует по нашей западной границе, а также по восточной окраине Франции. После войны 1870 года, когда Францией уступлены были Эльзас и Лотарингия, пришлось сооружать новую линию крепостей, что потребовало громадных издержек. Система крепостей нужна не только для внутренней защиты государства, но также, и еще более, для охранения отдаленных областей, вдвигающихся между соседними владениями. Таково было положение Австрии в Италии до войны 1866 года. Здесь оплотом австрийских владений служил знаменитый четвероугольник крепостей в Ломбардо-Венецианском королевстве. Какую роль такая система сооружений может играть в политических событиях, показывает новейшая история. Перед этим четырехугольником остановился Людовик-Наполеон после сражения при Сольферино. Он не надеялся с ним совладать при существующих политических и военных условиях, и это повело к заключению Виллафранкского мира. Последствием был союз Италии с Пруссией, война 1866 года, а затем и война 1870 года, которая перевернула весь политический строй Европы. Границами определяется и величина государства – элемент, имеющий первостепенную важность в политической жизни. Это – второй вопрос, который нам предстоит рассмотреть. От объема государства в значительной степени зависит как внутреннее его устройство, так и его внешнее влияние. Большие и малые государства имеют свои выгоды и невыгоды, которые легко сознаются всеми, а потому могут быть возведены на степень неоспоримых политических истин, хотя здесь, как и везде, при разнообразии и сложности политических элементов, последствия, вытекающие из одного начала, могут парализоваться или видоизменяться другими, а потому выводы всегда имеют относительный, а не безусловный характер. Выгоды больших государств суть следующие. Во-первых, обладая превосходными силами, они имеют большую возможность защищаться и отстоять свою независимость. Раздробленная на уделы, Русская земля подпала под владычество монголов; сосредоточенное государство способно было свергнуть с себя это иго. Разделенная на мелкие владения, Италия всегда была жертвою честолюбия соседей. Мелкие германские и итальянские государства легко сделались добычею Наполеона, тогда как крупные державы, даже побежденные и раздавленные, могли отстоять свое существование. Конечно, история представляет примеры столкновений, в которых небольшие государства отражали громадные полчища могущественнейших держав. Таковы были войны греков с персами и защита Голландии против сил Испанской монархии. Но для этого требовались геройские подвиги и благоприятные условия. Афиняне все-таки принуждены были покинуть свой город и искать убежища на кораблях; только гений Фемистокла сумел одержать блистательную победу, воспользовавшись выгодами узкого Саламинского пролива. Голландия могла отстоять себя лишь благодаря возможности затоплять свои низменные равнины. Во-вторых, по той же причине большие государства способны играть несравненно большую историческую и политическую роль, нежели малые. Если собственная защита бывает затруднительна для последних, то еще менее доступна им внешняя деятельность. Однако и тут качество может заменить количество. В этом отношении древние классические государства представляют поучительный пример. Нося в себе неведомые тогдашнему человечеству начала свободы и внутреннего развития, эти маленькие республики играли такую историческую роль, какою не может похвалиться ни одно крупное государство ни древнего, ни нового мира. Громадные азиатские деспотии не оставили по себе следов в истории человечества, тогда как добытое этими мелкими народами политическое и умственное достояние легло в основание всей новой цивилизации. Но самая эта историческая роль привела их к падению. Между объемом государства и его политическим призванием была несоразмерность, которая подрывала его основы. Вследствие этого мелкие классические республики превратились наконец в крупные монархии. При равенстве условий при общности цивилизации, большее количество всегда будет иметь первенство над меньшим. Поэтому в новой истории на первом плане стоят крупные державы. Им принадлежит первенствующая роль на политическом поприще. Маленькая Голландия после свержения испанского ига одно время поднялась на несвойственную ее объему высоту. Она владычествовала на морях, давала отпор честолюбию Людовика XIV; ее морские силы заставляли трепетать самую Англию. Однако не долго она удержалась на этой высоте. Натиск Франции и в особенности соперничество Англии скоро низвели ее к уровню, свойственному ее величине. В-третьих, большие государства обыкновенно обладают и большими материальными средствами для устройства своей внутренней жизни. При разнообразии естественных условий они имеют в себе все нужное для своего существования и менее зависимы от других. Поэтому у них есть большая возможность принимать те или другие меры, соображаясь исключительно с своими внутренними потребностями. Так, например, при обсуждении таможенной политики большое государство может иметь ввиду, что обширность внутреннего оборота способна вознаградить за стеснение внешних сношений. Напротив, малые государства принуждены примыкать к политике больших, так как они не могут довольствоваться внутренним сбытом. Значительные средства дают также возможность заводить у себя обширные предприятия, которые малым государствам не всегда по силам. Даже при относительной бедности страны политическое могущество доставляет значительный кредит, а этим открывается широкое поле для плодотворной деятельности на промышленном поприще. Только благодаря своему политическому могуществу Россия могла устроить у себя сеть железных дорог, которая была не по силам собственным ее капиталам или которая, при других условиях, сделала бы ее добычей иностранных капиталистов. Вообще крупные политические центры привлекают к себе и промышленность, и торговлю, и кредит. Берлин сделался одним из важнейших центров биржевых операций, с тех пор как он стал столицею Германской империи. И тут, однако, надобно заметить, что политическое могущество и промышленное развитие далеко не всегда совпадают. Последнее требует общественной самодеятельности, которая иногда отсутствует в больших государствах, а находит приют в малых. Поэтому случается, что небольшие страны, как Голландия, дают кредит, а обширные государства, как Россия, его получают. В-четвертых, большое государство обыкновенно располагает большим числом способных людей для различных отраслей управления. Это происходит не только оттого, что при большем населении есть возможность большего выбора, но и оттого, что высшие потребности вызывают высшие способности. Только на широком поприще проявляются и изощряются все силы человека. И наоборот, крупные личности требуют и широкого поля для своей деятельности. Если они его не находят, они ищут иных путей, или переходят на службу к другим государствам, или, наконец, вовлекают свою страну в предприятия, несоразмерные с их средствами. В-пятых, именно это обилие и ширина всевозможных поприщ для деятельности составляет одно из самых важных преимуществ больших государств перед малыми. В первых интересы крупнее и возвышеннее. Люди не погружены в мелочи ежедневной жизни; они выводятся из тесной сферы местных отношений, предрассудков и взглядов. Вопросы ставятся более общие и сложные. Обширность поприща дает высшее значение самой политической жизни; цели мелкого честолюбия и тщеславия заслоняются общечеловеческими интересами, к участию в которых призываются граждане. Наконец, этим поднимается самый народный характер, в котором обширность предстоящих задач вызывает высшую энергию и способности. Люди чувствуют себя членами великого тела, призванного играть значительную роль в истории. Этим не только возвышается сознание своего достоинства, но облагораживается душа, устремленная на высшие цели. Даже малое государство, когда оно силою обстоятельств вызывается на широкое историческое поприще, проявляет иногда внутренние силы, приводящие в изумление потомков. Великая историческая роль производит такой подъем народного духа, который творит чудеса. Стоит вспомнить пышный расцвет греческой жизни после Персидских войн и процветание Голландии после освобождения от испанского владычества. Но то, что малым государствам достается только в силу благоприятных обстоятельств, то для больших составляет постоянное их призвание. Поэтому нет более превратной политики, как та, которая в больших государствах стремится стеснить все поприща и подавить всякую общественную инициативу. При условиях, вызывающих к широкой деятельности, которые создаются большим государством, она хочет заставить людей жить, как в малых, – тихо и безмолвно, не возвышая мысли к тому, что выходит из пределов обыденной жизни. Последствия такого направления умеряются, однако, тем, что, в-шестых, в больших государствах превратная политика далеко не так тяжело ложится на граждан, как в малых. В них требуется власть более сосредоточенная, но зато она дальше от граждан, а потому менее их стесняет. Действие ее умеряется расстоянием. При самом суровом деспотизме можно в отдаленных от центра местностях жить привольно. Русским людям это хорошо известно. Все эти громадные выгоды имеют, однако, и оборотную сторону. При неоспоримых преимуществах большим государствам присущи и важные недостатки. Они двоякого рода. Первый заключается в трудности управления. При разнообразии элементов, при дальности расстояний и при сложности интересов управление большим государством требует несравненно больших средств и высших способностей, нежели управление малым. Связать все части обширного политического тела и дать им общее направление составляет задачу, представляющую весьма значительные затруднения. Обыкновенно для этого воздвигается сложная и неуклюжая бюрократическая машина, которая служит органом исходящей из центра воли, посредством нее распространяющейся на окраины. Такая машина по самой своей природе страдает рутиной и формализмом, стесняет свободное движение жизни и нередко ложится тяжелым бременем на народ. Если ее нет, приходится облекать местных правителей весьма широкими полномочиями, а это, в свою очередь, дает простор местному произволу, гораздо более чувствительному, нежели отдаленный произвол центральных властей. Наконец, если местное управление всецело вверяется местным выборным органам, то центральное правительство слабеет, а именно в большом государстве всего нужнее сильная центральная власть. В политике управления мы подробнее разберем те средства, с помощью которых государства стараются избегать этих зол, и те комбинации, к которым они прибегают. Здесь достаточно указать в общих чертах на трудности, с которыми сопряжена обширная и сложная администрация. Вторая существенная невыгода больших государств заключается в том, что они требуют от граждан несравненно больших жертв, нежели малые. Крупные задачи нуждаются в значительных средствах, а средства получаются от граждан, которые своим лицом и имуществом покупают величие и славу отечества, то есть исполнение исторической его задачи, как великой державы. Чем скуднее материальное благосостояние страны и чем ниже уровень ее развития, тем больше требуется жертв, чтобы создать большое государство. Стоит вспомнить те чрезмерные тягости, которые пали на русский народ ввиду устройства его государственного быта. Еще во времена московских царей на все сословия наложена была пожизненная служба в пользу государства. Служилые люди обязаны были являться по первому призыву; посадские были прикреплены к местам и должны были, под общею ответственностью, нести разные обязательные службы по финансовому управлению; крестьяне были подчинены помещикам, которые могли содержаться на службе только с помощью подвластного населения. Когда поместная служба, при Петре Великом, заменилась постоянным войском, личные и имущественные тягости сделались еще значительнее. Впоследствии, когда государство окрепло, обязательная служба дворян была отменена; с посадских также были сняты верные службы; но суровая рекрутская повинность всею тяжестью падала на низшее население, а крепостное право сохранялось во всей своей силе. Только в новейшее время последнее было уничтожено, а первая получила значительные облегчения. Россия сделалась одною из самых могущественных держав в мире, но это положение было куплено ценою колоссальных жертв, и личных и общественных. Народы, которые не хотят их нести, обречены на бессилие. Пример тому представляет Польша. Правящая аристократия хотела пользоваться необузданною свободой, не принимая на себя никаких тягостей; зато она потеряла свое отечество. От необходимости нести жертвы для сохранения своего самостоятельного положения не избавлены и малые государства; но в обоих указанных отношениях они имеют значительные преимущества перед большими. Выгоды их состоят в следующем. Во-первых, не играя значительной политической роли, они не нуждаются в чрезмерном напряжении сил для ее поддержания. Им не нужно содержать огромного войска. Свое положение они сохраняют более дипломатическим искусством, умением поддерживать союзы и пользоваться соперничеством великих держав, нежели самостоятельным участием в делах мира. Поэтому они могут обращать большее внимание на внутреннее благоустройство и на благосостояние народа. Они не должны приносить в жертву внутренние интересы внешнему величию. Во-вторых, если они обладают меньшими материальными средствами, то они могут делать лучшее употребление из этих средств. Малое хозяйство имеет то преимущество перед большим, что в первом хозяин знает каждую мелочь и умеет извлечь пользу из каждой копейки. А, с другой стороны, в малых государствах, при правильном взгляде на дело, отпадают те потребности роскоши, которые в больших составляют источник весьма крупных трат. В них возможна большая простота форм и отношений, что значительно удешевляет управление. К тому же ведет, в-третьих, и то, что малые государства могут довольствоваться более простою администрацией. Им не нужно скреплять отдаленные части сложною бюрократическою системой. Можно избежать и формализма, неразлучного с правительственным контролем. Последний может в значительной степени заменяться контролем общественным, гораздо более действительным в малых государствах, где общественные дела близки и знакомы всем, нежели в больших, где они окончательно возносятся к отдаленной вершине. Это знание дела составляет, в-четвертых, одну из важнейших выгод малых государств. Здесь общие интересы, вращаясь в более тесной сфере и не осложняясь внешними отношениями, гораздо доступнее гражданам, а потому здравое их понимание более распространено в народе, нежели в больших государствах. К тому же, будучи ближе к каждому, они живее принимаются к сердцу. Всякий общественный вопрос становится личным делом гражданина. Каждый непосредственно на себе чувствует последствия принимаемых мер. Отсюда большее количество людей, которые в состоянии принимать участие в общественных делах; этим восполняется недостаток высших способностей. В-пятых, меньшее разнообразие интересов выкупается большим единством жизни, вращающейся в тесной сфере. Здесь все люди более или менее знают друг друга; сношения чаще и теснее. Вследствие этого и народный характер, если он приобретает менее возвышенный полет, отличается большею внутреннею крепостью. В народе сохраняется привязанность к основанному на преданиях быту, к установленному порядку, а это дает устойчивость политической жизни. И в этом отношении нельзя не указать на классические государства, которые, выступив из своей тесной сферы, тем самым подорвали свою внутреннюю силу. Из греческих республик Спарта всего более замыкалась в своем тесном кругу, а потому сохраняла свои древние нравы и учреждения; но и ее нравственные основы были расшатаны, как скоро она выступила на более широкое поприще. Из всего этого ясно, в-шестых, что малые государства заключают в себе гораздо более благоприятные условия для политической свободы, нежели большие. Тут нет препятствий, порождаемых отдаленностью расстояний, разъединенностью элементов и малым знакомством общества с государственными делами. Тесная область содействует взаимному сближению и соглашению людей, следовательно и совокупной деятельности, составляющей первое условие политической свободы. При однородном составе населения соглашение установляется всего легче; но даже и при разнородных элементах, каковы были, например, в Риме патриции и плебеи, потребность совместной деятельности в тесном кругу ведет к взаимным уступкам и сделкам, на которых покоится вся жизнь свободных учреждений. Поэтому политическая свобода ранее всего получила развитие в мелких классических государствах. Поэтому и в новое время она прежде всего утвердилась в Англии, где сравнительно небольшой объем страны, при уединенном ее положении, способствовали внутреннему соглашению элементов. В итоге можно сказать, что в малых государствах человек может лучше устроить общественный быт, сообразный с интересами граждан; но в больших государствах он призван к высшей деятельности и к разрешению высших задач. Сознание принадлежности к великому целому, призванному играть историческую роль, поднимает дух на высоту, недосягаемую для деятельности, обращенной на удовлетворение материальных нужд или даже для образованной жизни в тесном кругу. В настоящее время в особенности всюду является стремление к образованию крупных соединений, которые одни в состоянии дать народу подобающее ему место на политическом поприще. Многие видят в этом даже общий исторический закон, ведущий к поглощению малых государств большими. Спенсер возводит интеграцию, то есть соединение разделенных масс в более крупные целые, на степень мирового факта, обнимающего как материальную, так и духовную сферу. С этим взглядом, однако, невозможно согласиться. Для такого вывода мы не имеем достаточно данных. Проявляющееся в известное время стремление вовсе не означает, что оно будет идти все возрастая, не встречая противодействия в других силах. История представляет столько же примеров раздробления, как и соединения государств. Это зависит от характера сил, временно выступающих на первый план. Нынешнее расшатанное положение Европы, в особенности появление на сцену начала народности, которое нарушило прежнее равновесие, заставляет европейские народы соединяться в более или менее обширные политические союзы, которые дают им возможность отстаивать свою самостоятельность. Но такие соединения имеют свой естественный предел, и самое начало народности, которое является в них движущею силой, столь же часто ведет к отделению областей от большего целого. Если создалась единая Италия, то этим самым уменьшилась Австрия, от которой отторглось Ломбардо-Венецианское королевство. Можно полагать, что пришедшие в брожение новые элементы наконец придут в состояние более или менее устойчивого равновесия, и тогда окажется, что для сохранения этого равновесия малые государства столь же необходимы, как и большие. Они нужны не только для того, чтобы не давать весам склоняться на сторону той или другой крупной силы, но и для того, чтоб умерять между ними столкновения. Полезно иметь сеть небольших государств, отделяющих великие державы одну от другой. В прежнее время такими буферами между германскими державами и Францией служили мелкие государства Германского Союза. С тех пор как на месте слабого союза образовалась могущественная Германская империя, эта выгода исчезла. Вместо подушки, в центре Европы воздвиглась колоссальная батарея, которая заставляет все соседние государства напрягать свои военные силы до крайних пределов. Но такое положение, очевидно, не может быть продолжительно. Позволительно думать, что потребность действительного, а не вооруженного мира, истощающего средства государств и парализующего благосостояние народов, приведет наконец к порядку вещей, более соответствующему истинным пользам человечества, а это возможно только при низведении Германской империи с настоящей ее высоты. В центре Европы нужен все-таки буфер, а не батарея. Это, конечно, не обойдется без кровопролитных войн, но их не миновать современному человечеству. Горючие материалы накопились в слишком большом количестве; просящиеся наружу силы находятся в слишком напряженном и неестественном состоянии; поставленные вопросы слишком настойчиво просят ответа, а временные их решения слишком мало соответствуют сколько-нибудь разумным требованиям, чтобы подобный порядок вещей мог считаться прочным. Практический политик имеет ввиду злобу настоящего дня; он довольствуется хотя бы и гнилым миром, лишь бы только отсрочить ужасы войны; он упорно охраняет настоящее, чтоб отдалить неизвестное будущее. Научная политика должна смотреть шире и дальше. Она не может не признать, что на голом праве силы нельзя утвердить прочного порядка. Действительный мир Европы будет обеспечен лишь тогда, когда существующим народным стихиям дозволено будет группироваться по своим естественным стремлениям и наклонностям. Тогда возродятся и подавленные ныне мелкие государства, которые будут смягчать столкновения крупных. Тогда, можно думать, возродится и Польша, которой исчезновение было несчастием не только для нее самой, но и для европейского равновесия. В настоящее время более нежели когда-либо между Россией и Германией нужен буфер, так же как между Германией и Францией. Этого требует и здраво понятый интерес России, которой, с ее статридцатимиллионным населением, нечего опасаться слабого соседа, имеющего вдобавок враждебную ему многомиллионную империю с другой стороны. Конечно, все это вопросы более или менее отдаленного будущего; много крови будет пролито прежде, нежели Европа придет к сколько-нибудь сносному и справедливому порядку вещей. Но задача науки – смотреть вдаль и стараться уловить общий ход вещей, не довольствуясь мимолетными созданиями современной минуты. С водворением более нормальных международных отношений самые цели государства должны несколько измениться. Главным предметом заботы будет не внешняя сила и величие, а внутреннее благоустройство. В этом отношении, как сказано, малые государства имеют значительные преимущества перед большими. При большем единении элементов и большей простоте отношений, в них скорее может осуществиться тот идеал мирного и свободного сожительства, который представляется высшим счастием человеческого существования. И это, конечно, при современных условиях не более как отдаленная мечта. Пока в массах распространены социалистические теории и стремления, ни о каком внутреннем единении не может быть речи. Такое настроение ведет только к постоянной вражде, тем более ожесточенной, чем теснее круг, в котором она вращается. В этом отношении малые государства представляют особенные опасности. Нигде деспотизм толпы, на котором зиждется весь социализм, не становится до такой степени невыносимым, как именно в тесном кругу, где он охватывает всю частную жизнь и где уйти от него нет никакой возможности, иначе как эмиграцией. В малых государствах скорее возможно и временное торжество социализма, которое влечет за собою полное ниспровержение всего гражданского строя. Но именно эти уроки могут служить назиданием для других. Умственная борьба против социализма составляет задачу науки, не знающей политических границ; но для большинства человеческого рода, неспособного связывать отвлеченные понятия и более всего доверяющего внушениям чувств, живой пример служит гораздо более убедительным доказательством, нежели всякие общие рассуждения. В этом отношении малые государства могут оказать человечеству существенную услугу. Они могут оказать ее и в совершенно противоположном смысле. Небольшое государство, не играя такой великой роли, имеет гораздо меньше обаяния в глазах людей. Оно не представляется расточителем всех земных благ, а ограничивается собственно ему принадлежащим призванием управлять совокупными интересами общества. Здесь на первый план выступают те мелкие союзы, частью принудительные, частью свободные, в которых вращается обыденная жизнь человека. От них главным образом зависит то внутреннее благоустройство и то гармоническое соглашение элементов, которое недоступно для государства, поглощенного общими вопросами. Вообще, в политической сфере, как и везде, идеальное устройство состоит не в подавлении различных элементов каким-либо одним, а в гармоническом сочетании всех, при свободном развитии каждого, то есть в согласии разнообразия. В историческом развитии человечества большие государства и малые играют ту роль, которая предназначается им их географическими и этнографическими условиями. Часто это не зависит от произвола. Малое государство не может по своему хотению сделаться большим. В основании его лежит известная народность, которой объем и внутренняя сила определяют занимаемое государством пространство. Однако государство может расширить свои пределы посредством завоеваний. Этим путем самое незначительное государство может сделаться громадным. Пример представляют римляне, которые, исходя из маленького города, покорили наконец весь известный тогда мир. Здесь возникает весьма важный политический вопрос: насколько завоевания полезны и в каких случаях они полезны? Этот вопрос с особенным вниманием трактовал Макиавелли, но и поныне он сохранил свое значение. Основное правило политики состоит в том, что завоевания должны быть соразмерны с внутреннею силой государства. Новые завоевания, с одной стороны, требуют защиты, а с другой стороны, должны быть прочно связаны с прежними владениями. Увеличенная территория, естественно, нуждается в большей защите. Если новое приобретение не доставляет новых средств, то защищать расширенные владения приходится с прежними средствами, которые могут быть достаточны для меньшей территории, но недостаточны для большей. Поэтому приобретение новых владений нередко ведет к напряжению сил, истощающему страну. В пример можно привести итальянские войны французских королей в XVI веке и те, которые были вызваны честолюбием Людовика XIV. Но еще более разительный пример представляют завоевания Наполеона I. После неслыханного периода славы они оставили Францию истощенною и униженною. Покорение Испании в особенности потребовало таких жертв, которые подорвали силы, необходимые против других врагов. Весьма важное значение имеет при этом возможность прочно связать новую область с старыми. Чем легче установляется эта связь, тем, разумеется, выгоднее завоевание. Поэтому приобретение области близкой не представляет таких препятствий, как завоевание областей отдаленных. Последние труднее защищать и связать с целым составом государства. С другой стороны, возможность удержать свое владычество зависит от состояния покоряемой страны. Всего легче дается покорение племен полудиких или стоящих на гораздо низшей степени культуры, нежели победители. Таковы, например, племена Туркестана в отношении к России, народцы Южной Африки в отношении к Англии. Но иногда и полудикие племена проявляют такую внутреннюю силу, которая является неожиданным препятствием завоеванию. Недавно мы видели это на примере Абиссинии. Еще труднее удержать владычество там, где образование победителей и побежденных более или менее однородное, а население привыкло к самостоятельной жизни или тяготеет к другому государству. Испания показала Наполеону, как может защищаться народ, по-видимому отупевший под игом клерикального деспотизма. Итальянские владения Австрии были потеряны, как скоро Италия осознала себя как единое целое. В таком же положении находится Польша в отношении к России. Легко было завоевать и удержать за собою Остзейские провинции, которые и прежде уже находились под владычеством Швеции и где горсть немцев сидела над массою латышского населения. Условий для самостоятельной политической жизни тут не было; обе народности связывались своими интересами с Россией. Но совсем иное было отношение к Польше. Овладеть ею было нетрудно при полном разложении государственной жизни; но предания прежней независимости, при однородности собственно польских элементов, доныне составляют неодолимое препятствие всякой дальнейшей связи. Слияние может значиться на бумаге, но на деле Польша более чужда России, нежели даже в первое время присоединения, когда там была, по крайней мере, русская партия. Поныне эта страна представляет не более как боевой пункт, удержание которого едва ли не превышает приносимых выгод. Можно весьма усомниться и в политической пользе от приобретения Германией Эльзаса и Лотарингии. Несмотря на немецкое население Эльзаса, после двадцатипятилетнего владычества эта область осталась так же чужда Германии, как и прежде. И тут это не более как боевая позиция, сохранение которой требует самого страшного напряжения военных сил и держит всю Европу под гнетом всевозрастающего милитаризма. Беспристрастный наблюдатель политических событий не может не признать, что, если бы мир был заключен на более умеренных условиях, и Германия и Европа были бы избавлены от неисчислимых зол и находились бы в более нормальном положении; они не имели бы постоянно висящий над ними дамоклов меч ожидаемой войны, грозящей обагрить образованнейшие страны мира потоками крови. Но люди, отуманенные победами, всего менее думают об умеренности: они хотят только воспользоваться всецело настоящим днем и раздавить врага, не помышляя об отдаленных последствиях своего торжества. Когда же туман прошел, народное самолюбие и тщеславие мешают смотреть вещам прямо в глаза. Еще не было в мире примера, чтобы государство добровольно отказалось от своих стяжаний. Даже Австрия не решилась отвратить войну 1866 года уступкою Венеции, хотя она хорошо понимала, что ей в конце концов не удержать этой области. Приобретенное кровью и железом отнимается только кровью и железом. Тут действует уже не политика, хладнокровно обсуждающая выгоды и невыгоды известного действия, а голос страстей или самолюбия, которому подчиняется политика. Он внушает народам, что, заняв силою оружия известное положение, они должны стараться во что бы ни стало его удержать, хотя бы для этого нужно было пожертвовать всеми благами цивилизации. Истории приходится смирять такого рода притязания. Относительно новых завоеваний можно принять за правило, что их не следует делать, пока не упрочены прежние. История доказывает, что основанные на обширных завоеваниях государства падают так же быстро, как они возникают. Такова была монархия Александра Македонского: она распалась тотчас после смерти ее основателя. Та же участь постигла монархию Чингисхана. В наше время все завоевания Наполеона I были утрачены еще при его жизни. Образцом постепенности в завоевательной политике могут служить римляне. Они расширяли свои владения шаг за шагом, упрочивая каждое новое приобретение прежде, нежели они приступали к дальнейшим. Они не присоединили ни единого клочка земли вне Италии, пока последняя не была связана с Римом самыми прочными узами. Благодаря этой разумной дальновидности они не только завоевали весь мир, но и сохранили свои приобретения в течение многих веков. Однако и тут безмерное расширение территории имело свои весьма существенные невыгоды. При таком составе государства владычествующая народность растворяется в других. Государство становится пестрою смесью разнородных элементов, которые связываются лишь общим правительством, а правительство, которое не опирается на народный дух, лишается главной своей поддержки, о чем подробнее будет сказано в следующей главе. Таким образом, вопрос о расширении границ тесно связан с вопросом о народности. Материальными и нравственными силами господствующей народности определяется естественный объем ее владычества. Как скоро она выходит из этих пределов, она подрывает собственные основы. Отсюда несбыточность всех так называемых всемирных монархий. Римская империя распалась вследствие внутреннего бессилия, прежде нежели она была покорена варварами. И в этом отношении существенную важность имеют характер и свойства приобретаемых земель. Присоединение пустынных пространств, заселенных дикими племенами, не требует больших жертв и мало влияет на внутренний быт. Они составляют как бы придаток, с которым легко справиться. Таковы наши завоевания на Востоке. Но если бы России удалось завоевать Константинополь, то удержание этого мирового пункта не только потребовало бы неисчислимых жертв, но оно отразилось бы на всем ее государственном и общественном строе. Через это изменились бы все задачи ее внешней и внутренней политики. Центр тяжести Русской земли передвинулся бы на Юг. Россия перестала бы быть тем, чем ее сделала история, и самый склад русского народа стал бы иным. Невозможно, конечно, сказать, насколько он был бы способен совладать с этими новыми задачи. Во всяком случае, такое отрешение от всего своего прошлого имело бы для него весьма невыгодные последствия. Сказанное о завоеваниях в значительной степени относится и к колониям. Колонии суть отдельные территории, или вовсе не заселенные, или заселенные племенами, стоящими на низшей степени культуры, куда переселяются граждане для постоянного жительства. Здесь возникают два вопроса: 1) до какой степени нужны колонии и 2) как их устроить? Колонии создаются большею частью из экономических соображений: они составляют источник богатства. Чем более покоренная страна изобилует естественными произведениями, чем более она представляет выгод для торговли, тем более она привлекает к себе поселенцев. К этому присоединяются иногда и политические виды: богатые области умножают силы государства. По своему выгодному положению на земном шаре колонии могут доставить не только торговые пути, но и опору для морского владычества и для действия на соседей. Но колонии требуют жертв: с одной стороны, они нуждаются в защите, с другой стороны, они отвлекают силы страны, переманивая к себе поселенцев. Когда же покоренная страна заселена воинственными племенами, нужны значительные усилия со стороны владычествующего государства, чтобы покорить их прочным образом. Франция испытала это в Алжире. Если колония, как обыкновенно бывает, отделена морем от метрополии, то защита ее требует морских сил. Поэтому они всего более сподручны большим морским державам, которые в состоянии посылать свой флот по всем концам мира. Колонии же мелких государств при первой войне попадают в руки более сильных соперников; таким образом, уничтожаются плоды долголетних усилий и жертв. Так исчезла большая часть колоний португальских и французских. Та же судьба постигла и значительную часть голландских колоний. Все это досталось владычествующей на море державе – Англии. В последние годы во Франции происходили оживленные споры насчет расширения колониальных владений. В настоящее время все более или менее значительные морские государства, как бы взапуски друг перед другом, стараются овладеть свободными пространствами земного шара и поделить их между собою. Этим думают открыть новый сбыт для торговли и приготовить почву для возрастающего народонаселения. Первоклассной державе, как Франция, трудно отстать от других, тем более что основание колоний имеет затягивающее свойство: каждый шаг влечет за собою дальнейшие, не всегда желательные, но неизбежные. Противники расширения не без основания указывают на то, что этим способом отвлекаются силы, необходимые для внутренней обороны. После постигшего ее погрома, имея под боком могучего соседа, увенчанного победами, и открытую границу, Франция принуждена постоянно стоять настороже и приносить величайшие жертвы для поддержания своих военных сил, не отвлекаясь дальними предприятиями. Указывают и на то, что при первой войне все эти с трудом приобретенные колонии могут разом попасть в руки врагов. Против этого защитники колониальной политики возражают, что держава, играющая такую историческую роль, как Франция, не может ограничиваться настоящим днем, упуская из виду будущее. Если она останется на месте, когда все кругом расширяется и растет, она неизбежно понизится в ряду народов и закроет всякие дальнейшие пути будущим поколениям. При таких условиях выбор, очевидно, зависит не столько от политических расчетов, для которых будущее остается всегда гадательным, а от веры в силы своего народа. Страна, занимающая в мире первенствующее положение, не может низойти с этой ступени, не сделав, может быть, даже излишних жертв, чтобы на ней удержаться. Только история может разрешить этот вопрос. Кроме значительной траты денег и людей, удержание колоний требует и выселения известной части народа, притом самой энергической и предприимчивой. Если есть избыток населения, такая эмиграция бывает полезна. При таком условии колонизация становится существенною потребностью государства. Она представляет как бы естественное его расширение; этим способом культура страны разносится по отдаленным берегам. Такое именно явление представляют нам древние греческие государства. Для них колонии были источником сил и богатства. Но при других условиях выселение значительной части граждан может вести к истощению государства. Разительный пример в этом отношении представляет Испания. После открытия Америки все, что было в Испании энергического и любящего свободу, отправилось искать приключений на новом материке. Истощенная страна подпала под гнет самого удушливого деспотизма. А между тем и колонии не были счастливы; только вместо деспотизма в них водворилась анархия. Элементы свободы и порядка, которые в совокупности могли бы упрочить разумный государственный быт, будучи разъединены, породили противоположные крайности и общий упадок сил. Совершенно иное зрелище представляет англосаксонское племя. Оно как будто по преимуществу предназначено для колонизации. В нем, во всех слоях, господствует тот дух личной инициативы и предприимчивости, который для этого всего более нужен. Оно высылает своих сынов во все концы мира, везде основывает обширные колонии, а между тем зерно остается столь же крепким, как и прежде. Таким образом, в вопросе о колонизации весьма многое зависит от свойств племени. Замечают, что из всех европейских народов французы менее всех имеют способность к колонизации. Они неохотно выселяются и скорее склонны подчиняться правительственному руководству, нежели действовать по собственному почину, а в колонизации требуется именно обратное. Плодотворное проложение новых путей есть дело личной предприимчивости. Однако и государственное устройство оказывает при этом свое влияние. Аристократические государства обнаруживают особенную способность к колонизации. Здесь низшие и средние классы, не находя надлежащего простора в отечестве, ищут новых поприщ для деятельности в покорении других стран. Колонии служат самою сильною поддержкой английской аристократии. В них младшие сыновья обретают доходные места, которые вознаграждают их за лишение отцовского наследства. Там занимают высокое положение те, которые в Англии не допускаются в высшие общественные сферы. Туда, наконец, устремляются бедные, обделенные землей. Нередко и самое покорение туземных племен бывало делом частной предприимчивости: Америка была завоевана искателями приключений. Но самый разительный пример представляет покорение двухсотмиллионного населения Индии английскою Ост-Индскою компанией. Правительство давало только привилегии; остальное было совершено частными средствами. Торговые выгоды с избытком вознаграждали приносимые жертвы. Для государства такой способ приобретения представляет то несомненное преимущество, что от него не требуется никаких трат и усилий. Оно не втягивается в ненужные войны, не идет далее того, что материально полезно. Но зато меркантильный расчет стоит здесь на первом плане, часто в ущерб не только частной, но и политической нравственности. Громкие процессы Клайва и Варрен-Гестингса обнаружили те ужасы, которые некогда творились агентами Ост-Индской компании. И на наших глазах разбойническое нападение на Трансвааль показало, что в настоящее время, так же как и прежде, торговая выгода не останавливается ни перед чем. Но в наше время, по крайней мере, невозможна уже прежняя тайна. Все скорее выходит наружу. Там, где доходы не вознаграждают убытков или требуются силы, превосходящие частные средства, покорение туземцев становится по необходимости делом правительства. Тут ему приходится рассчитывать, насколько расширение владений может вознаградить его за производимые траты. Но, как указано выше, именно этот расчет представляет величайшие трудности, ибо выгоды отдаленного будущего всегда остаются гадательными, и к материальным расчетам присоединяются идеальные соображения, как-то: цивилизующее призвание великого народа, которое не поддается математическим выкладкам. Во Франции со времени завоевания Алжира не раз возникали прения насчет выгод, приносимых этою колонией. Многие утверждали, что лучше ее покинуть, так как она не вознаграждает и никогда не может вознаградить постоянной траты денег и людей. Однако, выгода приморского положения, расчет на будущее и в особенности чувство национальной гордости всегда склоняли весы в пользу сохранения приобретенного. Великой державе в особенности трудно покинуть завоевание, на которое потрачено много денег и людей. Тем необходимее величайшая осмотрительность, прежде нежели пускаться в новые предприятия. Италии пришлось жестоко поплатиться за стремление основать обширную колонию в Африке. Государству, которого финансы находятся в самом плачевном положении, в котором платежные силы народа напряжены до крайности, пускаться в отдаленные предприятия есть верх неблагоразумия. При настоящих условиях Италии всего выгоднее было бы покинуть Эритрею; но этому мешает чувство национальной гордости, которое в политике играет первенствующую роль. Нередко, однако, государство волей или неволей бывает вовлечено в новые предприятия. С дикими народами, привыкшими к независимой и воинственной жизни, трудно жить в мире. Беспрерывные нападения влекут за собою отместку; нужно обуздать дикарей, а обуздать их нельзя иначе как покорением. Этим способом государства затягиваются в войны, которые с первого взгляда представляются вовсе не желательными. Так совершилось у нас покорение Кавказа; так расширились и наши владения в Туркестане. В силу такого же рода обстоятельств Франция совершила завоевания Тонкина и Мадагаскара. Но в таком случае надобно устремить все свое внимания на то, чтобы новое приобретение поглощало как можно менее сил и средств. Это достигается главным образом благоразумным устройством управления. Способы управления колоний могут быть разные. В прежние времена самым обыкновенным делом было предоставление управления торговым компаниям. Это практикуется даже и теперь. Торговой компании, завоевавшей Родезию, Англия предоставила управление этою страной. Но если в совершенно диких местностях такой способ управления может быть допущен, то в упроченных колониях, особенно при значительной эмиграции из метрополии, он представляет весьма существенные невыгоды. Частная компания всегда имеет ввиду свой барыш, а не пользу колонии. С туземцами она обходится без всякого зазрения совести; граждане же собственного государства, выселяющиеся в колонию, подчиняются не общественной, а частной власти, преследующей исключительно коммерческие цели. При расширении владений нередко требуются и политические соображения, к чему частная компания совершенно неспособна. Вторжение в Трансвааль показывает, к каким осложнениям может вести подобная система. Даже Ост-Индская компания, завоевавшая многомиллионное население, в конце концов оказалась неспособною совладать с своею задачей. Вследствие последнего грозного восстания в Индии она была лишена своих привилегий. Но и правительственное управление может быть разное. Когда покоренная страна имеет уже свою более или менее прочную племенную или государственную организацию, всего лучше установить протекторат. Это имеет ту весьма существенную выгоду, что от владычествующего государства требуется гораздо менее издержек, а туземцы остаются при знакомых и привычных им условиях жизни, а потому более довольны. Легче держать в повиновении правительство, нежели целый народ. Такой протекторат установлен Францией в Тунисе, и это имело самые благие последствия. Если же племенное устройство так шатко, что не представляет достаточных гарантий, или по каким-либо иным обстоятельствам протекторат невозможен, приходится устраивать собственное управление – военное или гражданское. Оба имеют свои весьма значительные невыгоды. Военное управление ведет к произволу, гражданское – к бюрократическому формализму. Первое совершенно уместно там, где имеешь дело с воинственными племенами; в таком случае оно даже единственно возможное. От военных властей зависит умерять суровость этой системы и прилагать силу только там, где нужно. Можно сказать, что в этом отношении высшая культура, полагая глубокое разделение между победителями и побежденными, не только не способствует их сближению, но усугубляет рознь. Судьба североамериканских племен под владычеством англичан достаточно известна. Из европейских народов наименее культурные русские всего более способны сближаться с покоренными племенами и держать их в повиновении не одним страхом, но и общительностью. Это относится и к гражданскому управлению, которого существенные недостатки состоят в том, что, с одной стороны, оно требует больших расходов, а с другой стороны, оно давит туземцев и стесняет деятельность собственных граждан. На это всего более жалуются во Франции. Бюрократия составляет здесь язву колониальной жизни. Устранить это зло можно только там, где количество новых поселенцев достаточно велико для устройства местного самоуправления. В таком положении с самого начала находилась большая часть английских колоний в Северной Америке. Но так как здесь дело идет не только об управлении собственными делами, но и об отношении к туземным племенам, то метрополия, имеющая ввиду установление порядка вещей, основанного на справедливом уважении к правам и интересам последних, не может отказаться от большего или меньшего контроля, смотря по обстоятельствам. Она не может терять из виду и собственную связь с колонией. Последний вопрос ставится особенно резко, когда население колонии увеличивается и в ней является стремление к самобытной жизни. В таком случае здравая политика предписывает сохранять связь политическую, уничтожив связь административную. В этом отношении образцом может служить колониальная политика Англии. Отторжение Соединенных Штатов послужило ей уроком. Теперь все сколько-нибудь значительные колонии получают свои отдельные парламенты, облеченные законодательною властью, с ответственным перед ними министерством. Губернатор же, стоящий во главе исполнительной власти, назначается английским правительством. Этим способом сохраняется политическая связь при полном внутреннем самоуправлении. Но нужно сказать, что для такого рода отношений нужна вся эластичность английской конституции, предоставляющей самый широкий простор свободе. В Испании и Франции колонии посылают своих представителей в парламенты метрополий; но это далеко не имеет тех выгод, как английская система. Нынешнее восстание в Кубе показывает, как мало такой порядок вещей удовлетворяет колонистов. Только при широком внутреннем самоуправлении колония перестает быть предметом вымогательств и притеснений со стороны присылаемых из метрополии правительственных агентов, которые, благодаря отдаленности края и особенности условий, обыкновенно пользуются почти полною безнаказанностью. Можно сказать, что английская система, сохраняющая самостоятельность присоединяемых областей и дающая им возможность развиваться свободно, составляет венец политики приобретений. ГЛАВА III. ПОЛИТИКА НАРОДНОСТИ Мы рассматривали народность с точки зрения юридической, этнографической и исторической(63). Теперь нам предстоит рассмотреть ее с точки зрения политической: при каких условиях и какими путями народность организуется в государство?
Мы видели, что народность составляет главное основание государства, то, что дает ему внутреннее, живое единство. Связанный духовным общением, единством языка, нравов, религии, народ естественно стремится образовать одно политическое целое. И с точки зрения правительственной легче связать части одного народа, нежели различные народности, друг другу чуждые, а нередко и враждебные, имеющие каждая свои особенности и свои стремления.
Вследствие этого большая часть государств, и древних и новых, возникали, опираясь на известную народность. Теократические государства Востока создавались завоеваниями воинственного племени, одушевленного верою в национального бога, владычеству которого они покоряли другие народы. Менее обширные классические государства организовались на основании естественного племенного единства. В новое время процесс представляется более сложным. Нашествие варваров произвело смешение племен, которые раздробились на мелкие союзы, не связанные общею политическою связью. Государства нового времени, а с ними и новые народности, вырабатывались из этого хаотического состояния трудным и медленным путем, постепенным соединением рассеянных частей и сплочением их воедино. Этот процесс политического объединения, в котором создавалась и самая народность, был главным образом делом абсолютных монархов, которые явились собирателями земли. Им предстояло уничтожить самостоятельность мелких местных союзов и слить их в одно цельное государственное тело. В этот период созидания государств абсолютные монархии играют поэтому первенствующую историческую роль. Типическими их представителями можно считать Францию и Россию.
Однако при этом постепенном образовании государств не имелось ввиду ясно сознанной цели – собрать воедино рассеянную народность. Обыкновенно преследовались цели чисто правительственные: приобретение новых областей, увеличение могущества князя, как для защиты от внешних врагов, так и для умножения внутренней силы. Но монархи руководствовались при этом верным инстинктом, соединяя области, естественно связанные друг с другом и которые поэтому легче было сплотить в одно тело и подчинить единой власти. Развивающееся сознание народности шло на встречу этим стремлениям. Там, где оно было слабее и, напротив, крепче была самостоятельная жизнь отдельных областей, там не удалось создать единого политического тела. Народность осталась разделенною на самостоятельные государства. Такова была судьба Италии и Германии.
С другой стороны, вследствие преобладания правительственных целей являлись и чисто искусственные комбинации. Частные способы приобретения земель, как-то: наследство, брак, нередко и завоевания, соединяли в одно политическое тело совершенно различные народности. Типом такого искусственного соединения является Австрия. Конечно, для того чтобы такое политическое здание могло держаться долго и прочно, надобно, чтоб этому способствовали самые естественные условия. Когда племена перемешаны друг с другом и область одного вторгается в область другого, разделить их чрезвычайно трудно. Слабость каждой отдельной части и географическое их положение побуждают их искать опоры друг в друге или подчиняться общей власти. Пример такой естественной связи различных народностей представляет Швейцария. Здесь три различных народности: немецкая, французская и итальянская, вследствие географического положения издавна связаны друг с другом и образуют общий политический союз, сохраняя каждая свою самостоятельность. Точно так же и различные народности Австрийской империи тяготеют к общему центру вследствие неспособности устроить самостоятельную политическую жизнь, а в иных случаях и вследствие потребности иметь опору для подавления других, подчиненных народностей. Однако далеко не всегда такие естественные группировки и тяготения принимались в соображение при создании или увеличении государств. До новейшего времени преобладающим началом было право силы; господствовала политика захватов, которая воздерживалась только соображениями равновесия. На Венском конгрессе менее всего имелись ввиду желания или польза подвластных населений. Народы распределялись между государями по обширности территории и количеству душ. Принимались в расчет главным образом отношения сил и интересов могучих держав. И в наше время отторжение Эльзаса и Лотарингии от Франции показывает, что право силы остается решающим началом в международной политике, что, впрочем, неизбежно там, где независимые державы, не имеющие над собою высшего судьи, приходят друг с другом в столкновение. Где нет высшей власти, всякий вопрос в конце концов решается силою. От победителя зависит более или менее умеренное пользование своим правом, и практика показывает, что в этих случаях чувство справедливости и внимание к пользе побежденных менее всего принимаются в соображение.
Злоупотребление правом силы не проходит, однако, даром. Искусственные соединения, идущие наперекор непреоборимым жизненным стремлениям подвластных, имеют свои весьма существенные политические невыгоды, с которыми приходится считаться. Недостаточно покорить чужую область или народность; надобно постоянно держать ее в повиновении, а это иногда требует такого напряжения сил, которое не окупается полученными выгодами. Отсюда беспрерывные затруднения и во внутреннем управлении, и во внешней политике. Эти затруднения растут, по мере того как общественные силы крепнут и выдвигаются на первый план, а именно это составляет явление новейшего времени. Искусственные сочетания держатся лишь силою власти, а потому представляются более или менее надежными, только пока вся жизнь государства сосредоточивается в правительстве. Таково было положение европейских народов в период абсолютизма, пока нужно было создавать и укреплять государство. Но с дальнейшим развитием выдвигаются другие задачи. Общественное сознание зреет; является потребность внутреннего преуспеяния; предъявляются требования свободы. Французская революция провозгласила как общее начало, что всякий народ имеет право сам устраивать свою судьбу, и хотя собственные ее подвиги весьма мало соответствовали теоретическим ее учениям, семена их глубоко запали в западноевропейские общества. Самые насилия, совершенные как революционными войсками, так и Наполеоном, вызвали реакцию народного чувства во имя свободы. Повсюду пробудилось сознание самостоятельности народного духа и народных особенностей. Это сознание было возведено в общую идею развитием философии, которая поняла народность как известную форму или ступень всемирного духа. Уже в первую половину XIX века эта идея носилась в общем сознании, а во вторую половину она перешла на практическую почву. Начало народности сделалось главным двигателем европейской политики; во имя него была пересоздана карта Европы.
Можно спорить о том, насколько каждая народность имеет право на самобытное существование; но ввиду очевидных фактов невозможно не признать, что народность составляет один из важнейших элементов политической жизни. А потому предстоит рассмотреть, при каких условиях народ может иметь притязание на самостоятельность, какие для этого могут употребляться средства и какой политики должны держаться государства, которых интересы в ту или другую сторону затрагиваются этими стремлениями.
Очевидно, что не всякое племя способно образовать из себя государство. Чтобы занимать самостоятельное место в ряду других, надобно иметь достаточную внутреннюю и внешнюю силу, чтоб стоять на своих ногах и охранять свою независимость. Государство не есть произведение природы, как физическое лицо: это – искусственная личность, создаваемая историей и призванная играть известную роль на мировом поприще. Первое и главное его основание составляет собственная сила, а для того, чтоб эта сила создалась, нужен целый ряд внутренних и внешних условий.
Внутренними условиями служат крепость народного духа и способность организоваться. Чтоб образовать самостоятельное политическое тело, необходимо прежде всего, чтобы в обществе существовало единодушное к этому стремление, а это есть дело духовных сил, лежащих в глубине народного сознания. Новейшее время представляет в этом отношении назидательные примеры. Ни в чем, может быть, прогрессивное развитие человечества не высказывается так явно, как в выступлении на историческое поприще народного сознания в самых различных племенах. Греция, Италия, Германия, славянские народности возродились в течение нынешнего столетия. Главную роль в этом пробуждении играет литература, которая получает через это политическое значение. Литературою пробуждается в народе сознание своего единства и любовь к своим особенностям. Она зажигает в сердцах тот священный пламень, который неотразимо влечет народ к требованию самостоятельного существования. И это действие не знает никаких политических преград. Нет цензуры, которая способна была бы заглушить веяние народного духа. Самые суровые меры австрийского правительства во времена Меттерниха не в состоянии были остановить рост славянских народностей. Лексиконы, исторические изыскания, согретая любовью к родине поэзия – все воспламеняет сердца и увлекает их с неудержимою силой. Чем строже цензура, тем сильнее возбуждается ненависть к господствующему порядку. Всякий намек схватывается на лету и передается из уст в уста. Против такого рода духовных движений полицейские меры совершенно бессильны.
Но мало одного национального движения; надобно, чтобы к этому присоединялись другие условия. Важным фактором является географическое положение страны, дающее ей возможность выделиться из других и образовать самостоятельное целое. Племя, стесненное между другими, особенно входящее в состав крупной державы, с трудом может добиться независимого существования. Еще большим препятствием внутреннему единению служит смешение племен. Там, где различные народности так перемешаны друг с другом, что отделить одну от другой нет никакой возможности, там национальное движение всегда встретит неодолимые преграды. Если преобладающая народность оказалась настолько могущественною, что она в состоянии была покорить смешанные с нею племена и образовать самостоятельное государство, то она тем самым заявила себя историческою силой, которая держится на своих ногах и способна отстаивать свое существование. Такова, например, Венгрия. Однако и она принуждена опираться на Австрийскую империю. Если же господствующее племя малочисленно и как бы заброшено среди других, оно неизбежно подпадает под чужое владычество. Таково, например, положение Остзейского края. Горсть немцев, некогда покорившая латышские племена, оторванная от остального народа, могла держаться только при средневековых порядках. С возникновением новых государств она неизбежно должна была подчиниться владычеству могучих соседей, сначала Швеции, а потом России. Ни о самостоятельном политическом существовании, ни о соединении с Германией тут не может быть речи. Наконец, важнейшим условием внутренней силы является способность организоваться. Одних духовных стремлений мало для практической деятельности. Надобно, чтобы народ, ищущий политической независимости, во-первых, умел драться, а во-вторых, умел образовать более или менее прочное правительство, соединяющее вокруг себя лучшие силы страны. Народ, лишенный военных способностей, не может иметь притязания на государственное существование, ибо государство, как державное тело, должно отстаивать свои права собственною силой. Это – первое условие независимости. Затем, он должен выработать из себя крепкую власть, которой все беспрекословно подчиняются, ибо первый признак государства состоит в установлении единой, господствующей над всеми верховной власти. При возникновении новых государств такая власть вдвойне необходима. Издавна отмеченные летописцами постоянные ссоры славян между собою всего более содействовали тому, что они все почти должны были подчиниться чужеземному владычеству. Только там, где вотчинное начало приобрело достаточно силы, чтобы сделаться центром государственной жизни, могло образоваться независимое и прочное государство. Отсюда, вообще, великое значение вотчинного начала при возникновении европейских государств. Внутренние распри средневековых вольных общин и аристократических сословий служили существенным препятствием устройству крепких политических тел.
Эта способность организоваться является важнейшим условием и для приобретения внешних союзов. Редко подчиненная народность может обрести независимость без чужой помощи. Владычествующее государство имеет за себя и организованные военные силы, и упроченный временем государственный порядок, и множество связанных с этим порядком интересов, и наконец, признание других. Против всего этого трудно бороться. Самые героические подвиги нередко бывают тщетны. Но когда народность, стремящаяся к самостоятельному существованию, выказала и военные и политические способности, когда геройская борьба, руководимая прочно организованною властью, длится в течение нескольких лет, она волею или неволею привлекает к себе сочувствие других народов и государств, которых интересы замешаны в происходящей борьбе. Тут оказывается новая политическая сила, с которою надобно считаться и которая может служить опорой в международных отношениях.
Таково именно было положение Греции во время борьбы за независимость. Она выставила не только ряд героев, прославивших ее имя на поле битвы, но и замечательных государственных людей, которые руководили внутренними делами и были посредниками между восстающим народом и европейскими правительствами: таковы были Каподистриа, Маврокордато, Колетти. Общественное мнение Европы с пламенным сочувствием следило за геройскими подвигами христианского народа, стремившегося свергнуть с себя вековое иго мусульманского варварства. Классические предания Древней Греции поддерживали общее одушевление. Поэты и публицисты взывали к самым возвышенным чувствам образованных обществ. Отовсюду стекались и люди, и материальные средства. Наконец, самые правительства были увлечены общим потоком. Тут боролись начала и интересы двоякого рода. С одной стороны, принцип легитимизма, господствовавший среди европейских держав, препятствовал оказанию помощи подданным, восстающим против законного правительства. В особенности этой точки зрения держалась Австрия, которой самое существование связано было с сохранением установленного порядка на Балканском полуострове. Пример Греции мог быть заразителен и для собственного ее разноплеменного населения. С другой стороны, требования человеколюбия, сочувствие христианскому народу, стремящемуся к освобождению от варварского ига; наконец, для некоторых держав, политический интерес, состоявший в ослаблении Оттоманской империи; все это побуждало европейские правительства оказать поддержку восстанию. Благодаря героическому постоянству Греции последняя точка зрения наконец взяла верх. Наваринское сражение положило конец турецкому владычеству, а война 1828 года окончательно упрочила независимость Греции.
В совершенно ином положении находилась Болгария, когда Россия шла на ее освобождение. В то время болгары не выказали еще ни боевых, ни политических способностей. Предпринимая это дело, русское правительство руководилось, с одной стороны, сочувствием к угнетенным и негодованием, которое было возбуждено в европейском мире ужасами болгарской резни, с другой стороны, вековою политикой России, которая стремилась расширить свое влияние на Балканском полуострове, покровительствуя подвластным Турции племенам. Но при полной неизвестности относительно того, что могла дать Болгария, война все-таки была начата несколько необдуманно; цель ее оставалась в полном тумане. Еще менее согласно с требованиями политики было заключение Сан-Стефанского договора: создавалось значительное государство из совершенно неведомых материалов. Берлинский трактат ввел эти условия в более скромные границы, и если русское общественное мнение ополчилось против сделанных на нем уступок, то это обнаруживало только недостаток в нем политического смысла: национальное самолюбие брало верх над хладнокровным расчетом. Надобно было сперва устроить малую Болгарию и предоставить времени довершить начатое дело. Болгары действительно показали себя способными к государственной жизни: в войне с сербами они выказали боевые способности, а в последующее за тем время они проявили значительный политический смысл, только не в пользу освободившей их державы, а в ущерб ее интересам. Как бы ни судили с нравственной точки зрения о политической деятельности Стамбулова, нет сомнения, что он выказал себя замечательным государственным человеком. Возвращение князя, схваченного ночью вследствие гнусного заговора и вывезенного тайком за границу, показало в нем гражданина, дорожащего законным порядком и твердо стоящего против всяких революционных козней; затем, умение соединить вокруг себя все лучшие силы страны и твердою рукой направлять народное собрание; создание прочного правительства при самых трудных условиях, при явно враждебном отношении покровительствующей державы и беспрерывных кознях, которые учинялись партией, возлагавшей свои надежды на поддержку России и не пренебрегавшей ни восстаниями, ни тайными убийствами; выбор князя, никем не признанного, и умение, в течение семи лет удержать его на месте, лавируя между противоположными интересами крупных европейских держав; все это обличает политического деятеля с выдающимися способностями. Жестокость мер, к которым ему приходилось прибегать, в значительной степени вызывалась опасностью положения и способами действия его противников, которые не гнушались никакими средствами. Всякие попытки террора снизу всегда имели и будут иметь последствием террор сверху; а в полудикой стране, целые века страдавшей под варварским гнетом и едва нарождающейся к государственной жизни, подавление революционных козней поневоле принимает характер жестокости. Сам Стамбулов, позорно преданный правительством, которое он создал, пал наконец жертвой убийц; но совершенное им дело принесло свои плоды. Благодаря ему Болгария получила прочный политический порядок; она сделалась не орудием только в чужих руках, а самостоятельною силой, с которою надобно считаться. В этом отношении результаты войны 1878 года оправдались; но они вышли совсем не те, которые ожидало от них русское правительство. Собственная наша политика в этом деле может служить скорее предостережением, нежели примером. Она показывает, что, когда начинаешь войну, надобно знать, к какой цели идешь и какими материалами располагаешь; а когда вызвана к жизни новая народность, надобно уметь с нею обращаться, а не считать ее просто покорным орудием своей воли в расчете на ее благодарность. Политика состоит прежде всего в искусстве управлять людьми, не полагаясь на их чувства, а понимая их интересы и стараясь направить их в свою пользу.
Если Греция и Болгария могут служить примерами народностей, которые, можно сказать, возродились из ничтожества благодаря обладанию военных и политических способностей, то Польша, напротив, представляет пример народности, которая пала вследствие полного отсутствия в ней политического смысла. Можно скорбеть о бедственном положении даровитого и образованного народа, лишившегося отечества; можно негодовать против беззастенчивой политики держав, которые поделили между собою владения слабого соседа без малейшего на то повода, просто во имя права силы; но, глядя на эти события с политической точки зрения, нельзя не сказать, что падение Польши было вызвано совершенною ее политическою неспособностью. Политик должен стараться выяснить причины явлений, и эти причины он часто находит в превратном способе действий государственных людей. И в XVII и в XVIII веках, единственная цель польской аристократии, казалось, состояла в том, чтоб ослабить государство. Нелепая конституция, представлявшая только организованную анархию, уничтожение войска из опасения усилить власть короля, притеснение подвластных и своеволие шляхты, беспрерывные внутренние раздоры, вызывавшие вмешательство соседей, – все это могло иметь последствием только полный внутренний упадок. И это происходило именно в то время, когда соседние государства крепли и усиливались под управлением неограниченных монархов, направлявших всю свою политику к умножению государственных сил. Результатом этого положения был первый раздел Польши. Тогда, из ненависти к России, поляки возложили все свои надежды на Пруссию, для которой они были только игрушкой и которая, в сущности, была их главным врагом. Это привело ко второму и третьему разделу. Раздавленная страна приобрела, однако, неожиданного покровителя в лице императора Александра Первого. После великих европейских войн, по его настоянию, Царство Польское было восстановлено. Оно получило и собственное войско, и даже представительные учреждения, о которых и не мечтали соседние народы. Но вместо того, чтобы дорожить этими приобретениями и понимать всю непрочность своего положения среди окружающих их великих держав, поляки проводили время в мелочной оппозиции, по вопросам, не стоившим внимания здравомыслящего политика. Наконец, безумная революция 1830 года уничтожила все дарованные льготы. Ребенок мог бы понять, что слабой Польше, окруженной враждебными ей могучими державами, не совладать с силами России. Но увлеченные революционным потоком, вызванным Июльскими днями, поляки ничего не видели и не понимали. Они ринулись в безнадежную борьбу без всякого серьезного повода и, разумеется, пали. Тридцатилетний суровый гнет был наказанием безумной попытки. Затем еще раз им представился случай возродиться к новой жизни под управлением монарха, одушевленного самыми благими и либеральными стремлениями, готового дать им все, что было совместно с интересами России. В маркизе Виелопольском они нашли и государственного человека, способного быть руководителем по этому пути. И все это опять самым безумным образом было отвергнуто. Внутренние раздоры парализовали всякое политическое действие. Граф Замойский шел наперекор маркизу Виелопольскому; России в глаза брошен был вызов заявлением, что поляки не довольствуются принадлежащим им Царством Польским, а намерены требовать и древнерусских областей, вошедших в состав Великого княжества Литовского. Наконец, бессмысленная и свирепая революция 1863 года положила конец всяким либеральным начинаниям. Революционная партия думала тайным террором достигнуть своей цели. Но и тут террор снизу мог только вызвать террор сверху; революция без большого труда была подавлена русскими войсками; несбыточные надежды на помощь европейских держав оказались тщетными, и Польша окончательно пала жертвою собственного политического бессмыслия. Таков приговор, который должен произнести над нею политик, беспристрастно наблюдающий явления государственной жизни. Политическая роль ее не кончена; народ, живший историческою жизнью, богато одаренный природою и одушевленный несокрушимою любовью к отечеству, не исчезнет с лица земли. Покоряясь внешней силе, польский народ сохранил свою духовную самостоятельность. С ним придется еще считаться. Но человек, сочувствующий Польше и желающий ее возрождения, не может не сказать, что оно возможно лишь под тем условием, что уроки истории послужат ей на пользу. Поляки должны убедиться, что для самостоятельной жизни недостаточно одних пылких стремлений; нужен еще здравый политический смысл, понимание своего положения и умение пользоваться обстоятельствами. Без этого для народа нет будущности.
Из приведенных примеров ясно, что надежда на чужую помощь всегда бывает очень гадательна. Надобно, чтоб интерес иностранной державы совпадал с требованиями стремящейся к освобождению народности. Там, где есть несколько соперничествующих держав, которых интересы идут врозь, действие неизбежно парализуется. Это именно было причиною поддержания Оттоманской империи. Соперничество европейских держав требует сохранения неприкосновенности Турции. Поэтому стремления подвластных народностей встречают так мало поддержки. Только там, где Россия, пользуясь обстоятельствами, могла действовать либо одна, либо в союзе с другими заинтересованными державами, она шаг за шагом завоевывала большую или меньшую самостоятельность для подчиненных племен и вместе расширяла сферу своего влияния. Но Восточная война положила предел одностороннему действию и воздвигла сильные преграды русскому влиянию. При таких условиях внутренние силы приобретают решающее значение. Дальнейшая судьба народов Балканского полуострова зависит главным образом от собственного их преуспеяния и от их способности утвердить у себя прочный государственный порядок. Вообще, освобождение племен, находящихся под вековым чужеземным владычеством, есть дело медленного и многотрудного исторического процесса, в котором постепенное внутреннее развитие соединяется с изменчивою игрой внешних обстоятельств.
Гораздо выгоднее положение народности, которая внутри себя имеет уже упроченное государство, составляющее центр, к которому можно примкнуть и около которого можно группироваться. То есть составляет первое условие успеха. Таково именно было в новейшее время уже признанный всеми вождь и организованная сила, а это положение Италии и Германии. Однако в обоих случаях как условия, так и способы действия были совершенно различны.
Центром итальянского движения был Пиэмонт, государство второстепенное, не обладавшее достаточною силой, чтобы побороть могущество Австрии. Главною его нравственною опорой была общая ненависть к чужеземному игу. Это чувство соединило итальянцев и заставило их столпиться около национального знамени, когда оно, в 1848 году, было поднято сардинским правительством. Увлеченный общим потоком, Пиэмонт объявил Австрии войну; было провозглашено, что Италия сама совершит свое освобождение (Italia fara da se). Скоро, однако, оказалось, что одного народного энтузиазма недостаточно для победы. Наварское сражение положило конец всем этим увлечениям. Пришлось начинать дело сызнова, идти шаг за шагом, руководствуясь уже не мечтами, а зрело обдуманною политикой. К счастью для Италии, нашелся государственный человек первой величины, который, подобно Фемистоклу, знал, каким образом из маленького государства можно сделать большое. Нашелся и король, который понял и поддерживал политику своего министра, представляя в лице своем национальное знамя, к которому обращались люди самых различных свойств и направлений – от строгих консерваторов до рьяных республиканцев.
Задача и тут предстояла двоякая: внутренняя и внешняя. Внутренняя политика состояла в том, чтобы привлечь к себе общее доверие и соединить вокруг себя лучшие силы Италии, отвлекая их от революционных партий. Ненависть к чужеземному игу, естественно, возбуждала революционные стремления, и, по обыкновению, крайняя партия волновалась в пустоте, проповедовала самые радикальные теории, действовала тайными заговорами и производила бесплодные восстания, не рассчитывая цели и средств. Надобно было ввести это неопределенное брожение в правильное русло, дать исход национальному чувству, заменить революционную организацию правительственною силой. Средством для этого служила откровенно либеральная политика, которая, под знаменем конституционной монархии, умела сочетать крепость правительственной власти с широкою свободой. Кавур в этом деле был мастер. Он твердо держался конституционного порядка, который один в состоянии был соединить и направить к общей цели разрозненные элементы национальной жизни. Если в эпоху возникновения новых европейских государств абсолютные монархи были зиждителями политического единства, то с развитием общественных элементов чисто правительственная связь становится недостаточною; в наше время дело национального объединения может быть совершено только с помощью свободы. Новейшие события доказывают это с полною очевидностью.
Положение сардинского правительства осложнялось отношениями к другим государствам. Нельзя было поднимать национальное знамя, не затрагивая интересов других итальянских князей, которым национальное единство грозило падением. К счастью для Пиэмонта, он не имел между ними соперников; но тем враждебнее они относились к малоскрываемым стремлениям его государственных людей. Самые международные отношения требовали крайней осторожности. Не нарушая мира и не возбуждая против себя грозного союза, нельзя было поднимать национальный вопрос. Можно было касаться его лишь в самых общих выражениях, указывая в особенности на практические затруднения существующего порядка. В глазах европейских правительств, заинтересованных в сохранении установленного трактатами распределения сил, извинением политики Пиэмонта выставлялось то, что без этого Италия неудержимо отдавалась в руки революционной партии, которой влияние росло по мере того, как слабела надежда на правительство. Но парализовать революционную партию, взявши ее дело в свои руки, значило заменить тайную революцию явной, следовательно более опасной для заинтересованных властей. Нужно было необыкновенное политическое искусство, чтобы лавировать между всеми этими подводными камнями, сохраняя должную меру, соображая цели со средствами, поддерживая движение, но не забегая слишком далеко вперед и тем не компрометируя собственного дела. Легко возбуждать революционные страсти, но нелегко сдерживать и направлять их к предположенной цели. И в этом отношении сардинское правительство обнаружило изумительное искусство.
Однако и всего этого было мало. Одними собственными силами Италия все-таки не могла освободиться от чужеземного ига. Нужно было найти внешнюю опору. Ее дал император французов, который был истинным основателем итальянского единства. Собственно для Франции начало народности не представляло никакого интереса. Сама Франция была давно объединена, и новый принцип мог только усилить соседей в ущерб ее собственному положению в Европе. На это указывали дальновидные старые французские государственные люди. Но Людовик-Наполеон был мечтатель. Превратности его судьбы уклоняли его от путей благоразумной политики. Возведенный внезапно на высоту величия, после молодости, проведенной вбесплодных мечтаниях и попытках, он думал пересоздать всю карту Европы на основании новых начал. Ему мерещился союз латинских народов под главенством Франции; в своих планах он захватывал даже Америку. Советы осторожности не служили ни к чему; Австрии было заявлено, что отношения натянуты, и это заставило ее объявить войну. Но тут, несмотря на блестящие успехи французского оружия, явились грозные препятствия. Перед французским императором стоял знаменитый четырехугольник крепостей, за которыми скрывалась разбитая австрийская армия; Германия мобилизировала свое войско, а собственные военные способности императора оказались весьма слабыми. Он решился заключить мир, совершив дело только наполовину. Ломбардия была присоединена к Пиэмонту; но Венецианское королевство осталось за Австрией. Может быть, при данных условиях это был самый благоразумный исход, но это самое показывало, что дело было начато легкомысленно. Все надежды и страсти были напряжены до крайности, и вдруг их постигло разочарование, которое обратилось против самого виновника этого предприятия. Началась политика дерганий, всего менее достигающая цели: она всех раздражает и никого не привязывает. Италия была предоставлена себе, и тут опять она проявила необыкновенный политический смысл. Под влиянием возбужденных национальных надежд все мелкие правительства Италии низвергались одно за другим, и везде предъявлялось одно требование – присоединение к Пиэмонту, которое представляло единственную гарантию против внешней опасности. Папа пробовал навербовать иноземных волонтеров для подавления революции в своих владениях; сардинские войска рассеяли эти полчища. Экспедиция Гарибальди с горстью добровольцев низвергла неаполитинское правительство и приобщила весь юг Италии к Сардинскому королевству. Нет сомнения, что политика, руководившая этими движениями пиэмонтского правительства, противоречила началам международного права; но при ненормальном и возбужденном состоянии, в котором находилась Италия, трудно было действовать иначе. Предупредить революцию можно было только взявши дело в свои руки. Наконец, император французов принужден был уступить настойчивым стремлениям итальянцев. Первоначальною его целью было вовсе не объединение Италии, а образование союза государств с папою во главе; но события приняли неожиданный для него оборот. Ценою Савойи и Ниццы было куплено политическое единство освобожденной им страны. Оставалась Венеция, которая находилась еще в руках Австрии, и Рим, где французские войска охраняли главу Католической церкви, на которую опирался император французов в своей внутренней политике. Союз Италии с Пруссией довершил дело освобождения: победами прусаков Венеция была возвращена разбитым итальянцам. Сам Людовик-Наполеон, в непостижимом ослеплении, содействовал заключению этого союза, который рано или поздно должен был обратиться против Франции. Наконец, когда вследствие франко-прусской войны раздавленная Франция доведена была до полного бессилия, Рим сам собою достался в руки итальянского правительства. Так совершилось дело объединения, в высокой степени поучительное как политическими результатами, так и совершенными ошибками. Слепое орудие истории, император французов играл здесь роль того ученика, который знал магическое слово для вызова духов, но не знал, как их опять угомонить, и был наконец ими растерзан. Франция жестоко поплатилась за оказанную Италии помощь.
Насколько сам итальянский народ выиграл от этой перемены своей судьбы – это тоже вопрос, который можно рассматривать с разных сторон. Без сомнения, итальянцы приобрели независимость от чужеземного ига, внутреннюю свободу и почетное место среди европейских народов. Но эти высокие блага куплены ценою жертв, тяжелым бременем ложащихся на население. Италия истощена непосильными повинностями, которые требуются для поддержания ее европейского положения. Весьма может быть, что даже в недалеком будущем это искусственное единство разнородных частей заменится более свободным союзом, в котором чрезмерное напряжение сил уступит место мирному внутреннему развитию вокруг местных центров, созданных самою историей и носящих в себе лучшие ее предания. Мечты Людовика-Наполеона более подходили к истинным потребностям итальянского народа, нежели то политическое создание, к которому привели его события и которое поставило его на неправильный путь. Но для того, чтобы произошла подобная перемена, нужно, чтобы сама Европа уселась на новых основах. При существующем крайнем напряжении военных сил волей или неволей приходится тянуться за другими.
Не менее поучительна в политическом отношении история образования Германской империи. И тут национальное движение первоначально вызвано было ненавистью к иноземному владычеству. Наполеоновские войны пробудили в Германии сознание народности. Но в течение полустолетия оно оставалось достоянием либеральной партии. И крупные и мелкие германские правительства видели в нем опасность для существующего порядка и преследовали эти стремления всеми мерами. В революционном движении 1848 года они проявились наконец с неудержимою силой. Созван был Франкфуртский парламент, составленный из представителей всех немецких земель; воздвиглось даже временное имперское правительство в лице эрцгерцога Иоанна. Но скоро эти уступки, вынужденные страхом, были унесены наступившей реакцией. Германские государи отказались повиноваться имперскому правителю. Прусский король отклонил предложенную ему императорскую корону. Франкфуртский сейм пал, и создавшее его революционное движение рассеялось, по-видимому, без всяких результатов. Однако стремление к национальному единению глубоко коренилось в потребностях народного духа; рано или поздно оно должно было проявиться с новою силой. И тут требовался прежде всего политический руководитель, стоящий во главе организованного правительства. И здесь он явился в лице государственного человека первой величины, который понял потребности времени и задумал основать на них величие Пруссии. Он увлек за собою и старого монарха на совершенно не свойственный ему революционный путь. Мы видели, что с нравственной точки зрения те способы действия, к которым прибегал кн. Бисмарк, далеко не заслуживают одобрения; но в чисто политическом отношении нельзя не преклониться перед смелостью, прозорливостью и изворотливостью, с которыми он проводил свои замыслы.
Средства, который он употреблял для достижения своей цели, были вовсе не те, к которыми прибегал Кавур. Тот действовал путем свободы; Бисмарк хотел осуществить свою мысль кровью и железом. Он не искал чужой поддержки, а заключал союзы как равный с равными. Он не опирался и на общественное мнение, а, напротив, оказывал ему полное презрите. Главная задача состояла в том, чтоб увеличить военные силы Пруссии и сделать ее способною одолеть своих соперников. Для проведения этой политики, которой цели хранились в глубокой тайне, он вступил в открытую борьбу с парламентом и предпринял управление без утвержденного палатами бюджета. Нужно ли было, имея ввиду войну внешнюю, затевать войну внутреннюю и, вместо опоры, иметь в обществе врага – это вопрос, который, после совершившихся событий становится праздным. Государственный человек избирает тот путь, который указывается ему обстоятельствами. Во всяком случае, успех оправдал этот способ действия и разрешил столкновение. После победы противники помирились; но с тем вместе водворилась эра милитаризма, которая тяжелым гнетом ложится на весь европейский мир.
Главным препятствием к объединению Германии было соперничество двух великих держав. Надобно было прежде всего отделаться от Австрии. Ее заманили в ловушку: под предлогом защиты прав Шлезвиг-Гольштейна ее против воли вовлекли в войну с Данией, затем, когда Шлезвиг-Гольштейн был завоеван, затеяли ссору; ввиду войны заключен был союз с Италией; а когда все было готово, Германскому Союзу предложили созвать представительное собрание, основанное на всеобщей подаче голосов, и потребовали, чтобы в 48 часов германские государи, под страхом военной оккупации, дали свое согласие на это неслыханное предложение. Таким образом, в самую удобную минуту, по тщательном соображении всех внутренних и внешних условий, обеспечив себя союзниками и оградив себя от всякого внешнего вмешательства, прусское правительство возбудило войну, в которой и австрийские войска, и войска Германского Союза были сокрушены в кампании, веденной с изумительной энергией и быстротой. Военный гений Мольтке пришел на помощь политическому гению Бисмарка. Заключен был мир, в силу которого владения значительнейших государей Северной Германии, которых вся вина заключалась в том, что они не приняли прусских предложений и вздумали защищаться, присоединены были к Пруссии; присоединен был и Шлезвиг-Гольштейн, права которого прусское правительство шло защищать.
Остальные мелкие владельцы Северной Германии вошли в состав Северо-Германского Союза под прусскою гегемонией; с южными заключены были оборонительные и наступательные союзы против всякого внешнего врага. Австрия была выброшена из Германии; Пруссия сделалась главою всех немецких государств, а вместе одной из самых могущественных держав Европы. Оставалось довершить объединение, ставши во главе союзников против общего врага. Этим врагом была Франция, которой внезапное изменение европейского равновесия грозило неминуемой опасностью, хотя оно совершилось с согласия и даже с помощью совершенно отупевшего правительства. Рано или поздно война была неизбежна; но и ее надобно было подвести так, чтоб она произошла при самых благоприятных для Германии условиях. Прежде всего необходимо было обеспечить свой тыл. Естественным союзником Франции была Австрия, которая искала возмездия за поражение. Она была воздержана союзом с Россией, которая в этом случае поступила вопреки самым элементарным правилам политики, воспрещающей содействовать чрезмерному усилению соседней державы. Ценою отмены постановлений Парижского трактата о Черном море была куплена эта услуга. Затем, все ухищрения прусской политики были направлены к тому, чтобы подставить Франции ловушку и взвалить на нее самое вину в объявлении войны. Велись интриги с Испанией; заранее уже рассчитаны были плоды победы. Хитрость удалась как нельзя лучше. Неприготовленная к войне Франция сама ее объявила и была раздавлена с быстротою, превосходящею самые смелые мечты. Две провинции с первоклассными крепостями и пять миллиардов контрибуции были наказанием политики, которая руководилась фантазиями и не умела соображать цели со средствами. Об умеренности со стороны победителя не было и речи. С тем вместе основалась и Германская империя. Все германские государи стали под знамя ведшего их к победе могущественного монарха. Либеральным стремлениям, которые воспитали национальную идею, дано было удовлетворение созданием парламента, основанного на всеобщем праве голоса. Недавний ярый противник либерализма счел нужным призвать демократические силы, чтобы дать широкую опору воздвигнутому им политическому зданию. Сама Австрия преклонилась перед неотразимым ходом событий и вступила в союз с новой империей, помогая ей охранять приобретенное ею могущество как с востока, так и с запада. При таких условиях России, содействовавшей основанию этого грозного тела, не оставалось ничего более, как вступить в союз с обновленной Францией. Только этим могло удержаться равновесие европейских сил.
Из всего этого ясно, что вопрос об отношении народности к государству находится в самой тесной связи с международною политикой. Появление всякого нового народа с самостоятельным государственным устройством на политическом поприще изменяет равновесие политических сил, на котором покоится общий мир, а потому не может быть безразлично для остальных. Государство, как державный союз, прежде всего представляет известную силу и само остается судьею употребления этой силы. Задержку оно находит только в отпоре, который оно встречает в других. Поэтому чрезмерное усиление одного всегда встречает противодействие соседей, которые, в свою очередь, принуждены напрягать все свои средства для ограждения себя от возможных нападений. Из этих взаимных отношений возникает известная система равновесия, которой большая или меньшая устойчивость обеспечивает прочность сохранения мира. Всякое изменение этого равновесия влечет за собою новые отношения, которые только временем, после значительных колебаний, могут быть приведены к надлежащему уровню. Прочным равновесие может считаться лишь тогда, когда участвующие в нем силы находятся в замиренном состоянии. Когда же их разделяют самые жгучие вопросы, когда они взапуски друг перед другом увеличивают свои военные средства, о прочном мире не может быть речи. А таково именно состояние современной Европы, которая, благодаря боевой политике Пруссии, истощается безмерным развитием вооружений. Война отсрочивается со дня на день лишь из опасения тех ужасных последствий, которые могут из нее произойти при современном состоянии орудий разрушения. Наивные мечты друзей мира в настоящее время менее осуществимы, нежели когда-либо. Франция не может, не отказавшись от себя, от своего призвания, от своей исторической роли, оставаться в том положении, в которое ввергло ее страшное злоупотребление победой после войны 1870 года. Если она не была окончательно раздавлена, а обновилась и окрепла, то это обличает в ней присутствие таких внутренних сил, которые служат и всегда будут служить угрозою для Германии. Или она должна быть стерта с лица земли, или могущество Германии должно быть ослаблено – таковы единственно возможные выходы из современного неестественного положения. Но первое было бы несчастием для человечества, которое лишилось бы одного из важнейших органов своей духовной и политической жизни. Такой исход не может быть допущен и Россиею, для которой, при существующем положении Европы, сила Франции составляет условие собственного ее могущества. Только обе державы вместе могут сойти с исторического поприща или низойти на степень второстепенных государств. Тогда властительницею мира осталась бы одна Германия. Но такой результат противоречил бы всему ходу новой истории. В древности одно государство могло получить перевес над всеми другими и сделаться владычествующею силой в человеческих обществах; в новой истории, при разнообразии и сложности элементов, силы человечества распределяются между многими народами, имеющими каждый свое призвание. Политическое развитие происходит совокупною деятельностью всех. Здесь требуется равновесие сил, а не исключительное преобладание одной над другими. При настоящем положении Европы прочное равновесие, основанное на замиренном состоянии, может быть достигнуто только одним способом: ослаблением могущества Германии. Это послужит и к пользе человечества, и ко благу самого немецкого народа, которого высокие духовные дарования страдают от неестественного преобладания политических интересов: умы тупеют и нравы дичают под гнетом чрезмерно развившегося милитаризма. Как бы ни превозносилась народная гордость в своем недавно приобретенном величии, беспристрастный политический наблюдатель должен сказать, что прочный мир в Европе может установиться только тогда, когда немцы будут побиты. С точки зрения общечеловеческого развития нет сомнения, что все народы вздохнут свободнее, когда этот гнет будет с них снят. Об уничтожении германского единства, конечно, не может быть речи; оно слишком глубоко коренится в потребностях народного духа. Но и для самой Германии, и для Европы желательна форма союза, основанная не на преобладании военной силы, а на удовлетворении материальных и духовных интересов разнообразного населения, которое входит в состав Германской империи. Рано ли или поздно это совершится, конечно, угадать невозможно. Может быть, на это потребуется период долгой и упорной борьбы; но это может произойти очень быстро, одним ударом. Пути истории скрыты от взоров человека. Во всяком случае, считать современное положение сколько-нибудь прочным и удовлетворительным нет ни малейшей возможности. Чисто практические политики, которых взгляд не простирается далее настоящего дня, могут считать положение прочным, когда им удалось уладить текущие столкновения, за что человечество может быть им благодарным; историк и политик, изучающие общий ход событий, должны смотреть на явления шире и простирать свои взоры вдаль. Менее всего позволительно современные недуги принимать за благодеяния. Равновесие европейских сил может быть нарушено и с другой стороны. Начало народности, как источник новых политических формаций, не исчерпало своего содержания. После объединения Италии и Германии предстоит разрешение вопроса славянского. Почти одновременно с движением, охватившим другие европейские народы, пробудились национальные стремления и в славянских племенах. Возникла туземная литература, поэтическая и ученая. Сознание своих народных особенностей и общей духовной связи проявлялось все с большею и большею силой. В настоящее время это элемент, с которым приходится считаться и в политике. Однако здесь вопрос ставится совершенно иначе, нежели в Италии и Германии. Тут нет места для дилеммы, поставленной великим поэтом:
Славянские ль ручьи сольются в русском море?
Оно ль иссякнет? Вот вопрос.
Можно, напротив, наверное сказать, что ни славянские ручьи не сольются в без того уже слишком обширном русском море, ни оно не иссякнет. Славянские племена рассеяны по огромному пространству, на Севере и на Юге; они перемешаны с другими, столь же, если не более, крепкими и не поддающимися чужому влиянию. Каждое из них имеет свой характер, свой язык, свою историческую судьбу; они разделены и религиозными верованиями. Стремясь к самостоятельности, они вовсе не желают быть поглощенными даже сродным племенем и таким образом лишиться своей личности. Сознание духовного сродства не влечет за собою политического единства. В политическом отношении славянский вопрос вовсе не означает создания единого, безмерно великого государства, а образование мелких, самоуправляющихся единиц, связанных более или менее тесною федеративною связью и состоящих под защитою и покровительством крупной державы. Но какая это держава: сродная им Россия или иноплеменная Австрия?
История соединила значительную часть западных славянских племен под владычеством Австрийской империи. Но именно против этого владычества направлены были все стремления пробудившегося славянского духа. Пока Австрия была деспотическим государством, которое, высоко держа знамя законной монархии, не признавало никаких народных стремлений, а, напротив, видело в них исчадие революционного духа и старалось подавить их всеми средствами, естественно, что она была предметом ненависти дорожащих своею самобытностью славянских племен. В то время все взоры обращались к России, в которой видели будущую освободительницу от чужеземного ига, и хотя русское правительство, строго держась правильных международных отношений и само проникнутое духом австрийской политики, отвергало всякую солидарность с этими стремлениями, однако в русском обществе они встретили глубокое сочувствие. Завязались живые сношения, в которых важнейшую роль играли наши славянофилы. Пробудилось чувство духовного братства славянских племен. Это была эпоха идиллического поклонения народному духу, радостного пробуждения долго дремавших сил.
С тех пор, однако, положение существенно изменилось. Австрия из абсолютного государства превратилась в конституционное. С тем вместе открылось широкое поприще для всех национальных стремлений. Конечно, удовлетворить их все, при смешении племен и разнообразии противоречащих друг другу требований, представляет дело чрезвычайной трудности. Австрия не может отказаться и от того, что составляло всю ее историческую силу, – от преобладания германского элемента. Тем не менее австрийские государственные люди с замечательным искусством умеют лавировать между всеми этими подводными камнями. Путем сделок и уступок, давая частное удовлетворение умеренным притязаниям и сдерживая крайние, они успели установить такой порядок вещей, в котором, при относительной свободе разнообразных элементов, входящих в состав империи, сохраняется, однако, твердый центр, на который все могут опираться. Все чувствуют, что без этого центра все распадется и настанет хаос. Поэтому австрийское правительство успело приобрести приверженцев среди самих славянских народов. Хорваты издавна были главною опорой австрийских войск; в 1848 году они восстали за целость империи против сепаратистских стремлений Венгрии. Чехи, которые долго держались в стороне, вступили наконец в состав австрийского парламента и одно время служили одною из главных опор правительственного большинства. Лучшие представители западных славян, люди, принадлежащие к старочешской партии, оказавшие своему народу незабвенные услуги, вступили даже с австрийским правительством в сделку, которая подорвала их местное влияние; их заменила более крайняя младочешская партия. Но уроки истории доказывают, что радикальная политика менее всего может рассчитывать на прочный успех. Младочешская партия, в свою очередь, поняла, что без сделок никакая политика не обходится. Парламентское поприще скорее всего этому научает. Это поняли даже и поляки, которые, как мы видели, в своей истории менее всего выказывали политического смысла. Из всех славянских племен они всего ближе стоят к австрийскому правительству. Австрия дает им то, чего они не находят нигде: свободное поприще национального развития при относительной самостоятельности положения. Везде их народность преследуется и угнетается; здесь же она не только находит политический центр, около которого она может развиваться свободно, но она составляет одну из главных опор всего государственного здания. В настоящую минуту из среды поляков выходят те государственные люди, которые стоят во главе австрийского правительства. Здесь поляки могут на практике научиться политическому искусству, недостаток которого был причиною их падения и приобретение которого составляет залог всей их будущности. Таким образом, конституционная Австрия дает подвластным ей славянским племенам то, в чем отказывала им абсолютная монархия: возможность самобытного развития в тех условиях, в которые поставила их история. На парламентском поприще они могут бороться за свои права и достигать своих целей, вступая в сделки с другими и пользуясь обстоятельствами. Либерализм здесь, как и везде, служит самым сильным орудием и опорою национальных стремлений.
Ничего подобного не предоставляет им Россия. Какое бы сочувствие мы ни оказывали славянским братьям, участь Польши не оставляет их равнодушными; это они доказали на Московском съезде. В этом отношении мы находимся в гораздо более невыгодном положении, нежели Австрия. Конечно, мы можем оправдываться тем, что для нас польская народность является врагом; не раз она поднимала оружие против русского владычества. Но нельзя не признать, что это враждебное отношение было вызвано предыдущей политикой. Раздел Польши совершился среди полного мира, когда обессиленная страна неспособна была причинить соседям какое бы то ни было зло. Как бы ни противоречили здравой политике следовавшие затем вооруженные восстания, они были не более как легкомысленными увлечениями возбужденного патриотизма, то есть такого чувства, которое заслуживает не осуждения, а похвалы. Полное подавление польской народности ими не оправдывается. А между тем, при таком условии, политика освобождения угнетенных славян в самом корне своем поражена внутренним противоречием. Когда русское правительство шло на освобождение Болгарии от турецкого ига и русское общественное мнение увлекалось мыслью о войне за притесняемых братьев, они не замечали того ложного положения, в которое становится государство, одною рукою поднимающее знамя свободы, а другою рукою подавляющее это самое начало у себя. Те самые люди, которые волновались за болгар, не хотели слышать о поляках. Правительство, преследующее чисто политические цели, легко мирится с такого рода противоречиями; но общество, которое воображает, что оно ополчается во имя нравственной цели, не вправе пенять на иностранцев, которые не совсем доверяют его бескорыстию. Самый пример освобожденной Болгарии показал, как трудно абсолютной монархии ужиться с условиями свободы. Непривычка иметь дело с независимыми силами заставляет прилагать к освобожденным народам те самые приемы, которые употребляются дома, а это ведет к взаимному отчуждению. Недостаточно требовать благодарности – надобно уметь обходиться с людьми и направлять их к своим целям. Когда же это умение не приобретено практикой, выходит в результате, что кровь и деньги были потрачены даром и те, которые должны бы быть привязаны благодарностью, отталкиваются без нужды, что не может не иметь влияния и на всех других, ищущих покровительства.
К таким же плачевным результатам ведет и та травля подвластных народностей, которая недавно еще производилась самою влиятельною частью русской печати. Без малейшего повода объявлялась война всем подвластным России племенам, которые дорожили своими историческими и национальными особенностями. На них сыпались часто совершенно неосновательные обвинения и доносы; требовалось безусловное их подчинение однообразной государственной регламентации, с искоренением всего, что напоминало бы об особенностях края. Новейшая политика относительно Остзейских губерний была печальным последствием этого похода. Такие способы действия едва ли могут привлечь кого бы то ни было, а скорее, способны оттолкнуть те славянские племена, которые вздумали бы искать опоры в России. При таких условиях возбуждение славянского вопроса может быть только делом отдаленного будущего. Нужно, чтобы произошло много перемен и в русской политической жизни, и в общественном сознании, прежде нежели Россия может стать опорою славянских народностей, стремящихся к самостоятельному существованию; а без поддержки России они не в состоянии стоять на своих ногах.
Было время, когда даже умные и тонкие дипломаты воображали, что Сербия может служить для южных славян таким же объединительным центром, как Пиэмонт для Италии и Пруссия для Германии. Новейшие события обнаружили всю несостоятельность этих мечтаний. В двух последовательных войнах, с Турцией и Болгарией, сербы выказали боевые способности весьма невысокого свойства, а внутренние перевороты, которым подвергалась эта страна, показали, что политические их способности стоят не выше боевых. Может быть, со временем, при дальнейшем развитии, единственное самостоятельное южнославянское государство поднимется на ту высоту, которая требуется для объединяющего центра; пока для этого не представляется еще никаких зачатков. А за исключением Сербии нет другого государства, которое могло бы взять на себя такую роль. Горсть черногорцев, при всех своих военных доблестях, не может входить в расчет. Разобщенные славянские племена принуждены искать внешней опоры, а так как соплеменная Россия не может ее дать, то им остается группироваться около Австрии.
Нельзя не сказать, однако, что такое положение не может век продолжаться. Как бы ни изворотливы были австрийские государственные люди, с каким бы умением они ни старались держать весы между различными народностями, входящими в состав империи, такая искусственная склейка всегда представляет величайшие затруднения; при первом ударе она может распасться. Политика сделок и уступок хороша в мирное время, при нормальном ходе вещей; в минуты опасности она становится недостаточной. Тут требуется прочная сила, а именно этого Австрия не имеет. Преобладающая в ней народность, германская, более и более теряет свое значение. Она тяготеет к объединенной Германии. Остальные же представляют пеструю смесь, из которой нельзя создать ничего цельного. Австрия одним ударом была выбита из Италии; одним ударом она была выбита и из Германии, которая направила ее на Восток; но точно так же одним ударом она может лишиться своего влияния на Востоке, и тогда что от нее останется?
Как соперница Австрии на Востоке, Россия имеет перед нею два громадных преимущества. Первое состоит в том, что она обладает неистощимою собственною силой, помимо подвластных народностей, тогда как Австрия может действовать, только опираясь на одни народности против других. Второе же состоит в том, что русский народ – соплеменник славянам, населяющим Австрию. Поэтому пробуждение славянского духа всегда питалось надеждами на Россию, в которой славяне видели опору для своего будущего развития. Конечно, племенное сродство не есть еще признак внутреннего единения; пример Польши лучше всего это доказывает. Грозная сила может даже служить страшилищем для слабых; племена, которые дорожат национальною жизнью, вовсе не хотят быть поглощены северным колоссом. Пока Польша находится в своем угнетенном состоянии, надежды австрийских славян скорее будут обращаться на Запад, нежели на Восток. Но ничто не ручается за то, что на русском престоле не появится вновь государь, подобно Александру Первому одушевленный высокими чувствами справедливости и человеколюбия, который захочет возвратить отечество раздавленному племени и залечить раны, нанесенные братоубийственною рознью. Конечно, в настоящее время это не более как мечта; но, как уже было сказано выше, ни политический мыслитель, устремляющий свои взоры вдаль, ни народ, сознающий свое историческое призвание, не могут отказаться от идеала, не отрекаясь от того, что составляет высшее достоинство человека; идеалом же может быть не торжество братоубийства, а поднятие павшего брата и любовное отношение к его ошибкам и его недостаткам. Не беспощадною ссылкой на мнимые приговоры истории, прикрывающие только грубое право силы, а вниманием к высшим нравственным требованиям народы исполняют истинное свое назначение в человечестве. Наблюдатель же, который становится на чисто политическую точку зрения и изучает явления, как они есть в действительности, должен сказать, что славянский вопрос, так же как итальянский и германский, требует великого государственного человека, который взял бы дело в свои руки и умел направить его к предположенной цели. Итальянское и германское единство точно так же оставались мечтою, пока не явились Кавур и Бисмарк. Народные стремления и потребности составляют только грубый материал, из которого государственный человек строит политическое здание, давая ему форму, приспособленную к существующим условиям и оживляя его собственным духом. В политической области, так же как в науке и искусстве, личность является зачинателем и исполнителем всякого великого дела. Отсюда высокое ее значение в истории; отрицание ее исторической роли обнаруживает только крайне скудное понимание явлений. Но причины появления великих людей в то или другое время недоступны взорам человека. Это – действие Духа, скрывающегося за изменчивою игрой событий и направляющего ход истории к высшей цели. Проследив в главных чертах влияние народности на образование государств, мы должны рассмотреть политическое значение этого начала для внутреннего управления и возможные отношения различных народностей, входящих в состав государства. Но этот вопрос мы отлагаем до одной из следующих глав, так как настоящее исследование ограничивается созданием государства. Теперь же мы переходим к политике государственного устройства.
КНИГА ТРЕТЬЯ. ПОЛИТИКА ГОСУДАРСТВЕННОГО УСТРОЙСТВА
ГЛАВА I. ПРОИСХОЖДЕНИЕ ОБРАЗОВ ПРАВЛЕНИЯ
В Общем Государственном Праве были изложены те разнообразные формы, которые принимает государственное устройство. Выбор той или другой зависит частью от теоретических соображений, но в еще гораздо большей степени от состояния общества. В Социологии была уже высказана мысль, что различное состояние общества требует и различного политического устройства. Поэтому образы правления имеют значение чисто относительное. Известная политическая форма может обладать в идее всякого рода преимуществами; надобно, чтобы жизненные условия делали возможным правильное ее приложение, иначе она останется в области мечтаний или произведет только смуту. Отсюда ясно, что здравая политическая теория не может ограничиваться начертанием идеального государства; она должна показать его отношение к жизни. Разбирая выгоды и невыгоды различных образов правления, она исследует те общественные потребности, которым они отвечают, те условия, которые их вызывают, и те средства, которыми они поддерживаются. К числу этих условий принадлежат и особенности народа, склоняющие его к тому или другому политическому устройству. Но и тут истинно научная теория, изучающая явления, как они есть, а не так, как они представляются фантазии, видит только связь относительную. В Социологии было доказано, что народная жизнь не ограничена раз навсегда данною политическою формой (II, стр. 365 и след.). Один и тот же народ на разных ступенях развития, с изменением жизненных условий, проходит через разные образы правления, и, наоборот, один и тот же образ правления может существовать у совершенно различных народов. Стоять на иной точке зрения могут только те, которые не хотят знать фактов.
Поэтому совершенно противно здравой политической теории возведение какого бы то ни было образа правления на степень чего-то вроде религиозного догмата, составляющего предмет веры и признаваемого за абсолютную истину. К каким печальным политическим последствиям ведут подобные взгляды, показывают французские легитимисты. Люди становятся совершенно неспособными понимать окружающую их действительность; они живут в области теней и преследуют цели, идущие наперекор настоящей пользе отечества. Привязанность к отжившим учреждениям, с которыми связаны и предания, и личные интересы, весьма понятное чувство. Но нельзя делать из этого кумира, которому приносятся в жертву все высшие интересы отечества. Еще менее можно воображать, что отжившее свой век учреждение продолжает существовать в идее и остается правом, без действительного исполнения обязанностей. Верховная власть в государстве не есть частная собственность, на которую владелец сохраняет свои притязания, даже когда она не находится у него в руках. Верховная власть установлена для общего блага и не существует помимо действительного ее обладания. Во имя этого блага она может быть устроена в виде наследственной монархии; но право на престол существует, только пока действует положительный закон, его установляющий; с отменою закона исчезает и право. Когда такое изменение совершилось в силу революционного движения и затем революция, как обыкновенно бывает, уступает место реакции, народ может восстановить порванную нить предания и снова призвать низложенную линию; таково значение реставраций. Но права на такую реставрацию никто не имеет; мечтать об этом, когда события повернули совершенно в другую сторону, есть чистое политическое безумие. Даже для частного права собственности установляется давность, полагающая предел всяким спорам; в государственном же праве давности нет только потому, что право перестало существовать: осталась одна вредная фантазия. Еще нелепее связывать такое поклонение светскому кумиру с религиозными верованиями, наподобие восточных теократий. Умный глава католической церкви должен был напомнить французским легитимистам, что христианское учение не связано ни с какою политическою формой, а признает всякую установленную власть законною. Только по его велению послушные сыны церкви отступились от этой чудовищной политической ереси, да и те в их партии составляют меньшинство; большинство же признает их отступниками, а папу чуть не еретиком. Далее этого политическая нелепость не может идти.
Но и республиканцы, со своей стороны, впадают в совершенно одинакий фетишизм, когда они республику признают единственными правомерным образом правления и всякую другую форму считают посягательством на народные права. И они возводят относительное начало на степень абсолютного, когда они исконные республиканские убеждения ставят непременным условием участия в правительстве и отвергают союз с так называемыми присоединенными. Без сомнения, когда республика установлена, старые республиканские убеждения имеют ту выгоду, что они совпадают с существующим строем и побуждают граждан его поддерживать; но отвергать содействие благоразумных людей, которые теоретически могут быть убеждены в преимуществе того или другого образа правления, но на практике подчиняются существующему порядку, потому что этого требует польза отечества, – есть признак крайне узкого и одностороннего взгляда: это-политика сектантов, а не государственных людей.
То же следует сказать, наконец, и о тех приверженцах конституционной монархии, которые во имя теоретического идеала не хотят признать установившегося республиканского строя. Теоретический политик, обладающий достаточными сведениями и широтою взгляда, не может не признать высокого значения монархического начала в государственной жизни народов; по идее, можно считать уравновешенную монархию наилучшим образом правления; но из этого не следует, что все другие образы правления никуда не годятся и что им должно всячески противодействовать. Умеренная республика может быть также весьма хорошим образом правления, сочетающим строгое охранение порядка с самым широким развитием свободы и удовлетворяющим потребностям образованного человека. Для того чтоб она стала таковою, надобно, чтоб образованные классы принимали участие в политической жизни и старались об утверждении законного порядка. Когда же более или менее значительная часть их, во имя чисто теоретических убеждений, объявляет ему непримиримую вражду, то подобный способ действия составляет бедствие для страны. Не только он обличает крайнюю узкость взглядов, но он противоречит прямым обязанностям гражданина. Из этого рождается ожесточенная борьба партий, из которых каждая выставляет своего кумира, стараясь всеми силами низвергнуть остальные. Отсюда шаткость всех отношений, которой страдает современная Французская республика. Лучшие люди из старых орлеанистов – Тиер, Дюфор, Одилон Барро, Дювержье де Горанн, Монталиве – не так понимали свои гражданств обязанности: они не терзали отечество своими узкими и нетерпимыми теориями, а искренно примкнули к республике и старались об ее утверждении. Этим они показали себя не сектантами, а государственными людьми, широко понимающими задачи политической жизни. И здравая теория и практика одинаково заставляют смотреть на различные политические формы как на установления, зависимые от времени и места. Это не безусловные и неизменные начала жизни, а учреждения, призванные удовлетворять известным общественным потребностям и изменяющиеся вместе с этими потребностями. Такова единственная точка зрения, на которую может становиться политическая наука.
Если это так, то возникновение того или другого образа правления зависит главным образом от условий среды, в которой власть призвана действовать. Эти условия двоякого рода: внутренние и внешние.
В Учении об Обществе были уже изложены в главных чертах те отношения общества к государству, которыми определяется строение власти (II, кн. I, гл. 4). Первый и основной закон, управляющий этими отношениями, состоит в том, что чем меньше единства в обществе, тем сосредоточеннее должна быть власть. Это начало вытекает из самых задач государства. Единство политического тела и охранение в нем законного порядка требуют единой верховной власти, вынуждающей общее повиновение. Из Общего Государственного Права мы знаем, что эта власть может либо сосредоточиваться в одном физическом лице, обладающем ею по собственному праву, либо находиться в большей или меньшей зависимости от различных общественных элементов – аристократических и демократических. Чем более эти элементы действуют согласно, тем более они способны оказывать влияние на власть, не нарушая требуемого единства. Напротив, чем более они идут врозь, тем более власть должна быть от них независима. Сосредоточение совокупной верховной власти в одном физическом лице есть признак неспособности общества к самоуправлению.
Потребность такого сосредоточения может вызываться или временными, или постоянными причинами. К первым принадлежит главным образом ожесточенная борьба партий, приводящая в расстройство весь государственный организм и доходящая иногда до кровопролития. В таких случаях гражданам, желающим порядка, остается только подчиниться вождю, способному подавить внутренние волнения и водворить мир в расшатанном обществе. Таково было происхождение греческой тирании. Борьба владычествующей аристократии с стремящеюся к равноправности демократией доходила до высшей степени ожесточения. В Афинах даже мудрое законодательство Солона, облеченного общим доверием граждан, не в состоянии было успокоить возбужденный страсти. Нужна была долговременная тирания Писистрата и его сыновей, чтобы соединить всех в дружном противодействии деспотической власти. Таково же было происхождение бонапартизма во Франции. После революции, ниспровергшей все основы старого общественного здания, расстроенное государство находилось под управлением неумелой Директории, которая не в состоянии была справиться ни с внутренними партиями, ни с внешними врагами. Гениальный полководец взял власть в свои руки, дал обществу мир и победу и устроил его на новых основаниях. Внутренними раздорами вызвано было и возрождение бонапартизма в 1848 году. Здесь социалистическая пропаганда, выразившаяся в ужасающих явлениях, заставила мирных граждан искать вождя, который бы высоко держал знамя власти. Выбор Людовика-Наполеона в президенты республики был ответом на Июньские дни и первым шагом к ниспровержению республиканской конституции.
Такого рода перевороты редко совершаются без насилия. Римляне в подобных обстоятельствах прибегали к диктатуре: одно лицо, облеченное общим доверием, вооружалось безграничною властью. Это был законный исход из затруднительного положения; потребность единой и сильной власти удовлетворялась временною приостановкой обыкновенных гарантий свободы. К тому же ведут те чрезвычайный полномочия, которыми в наше время облекаются конституционные правительства при внутренних смутах. Но когда требуется изменить самую форму правления, а возбуждение страстей не дозволяет сделать это мирным образом, приходится прибегать к силе. Наполеон I совершил государственный переворот 18 брюмера, Наполеон III – переворот 2 декабря. Первого поддерживали самые значительные люди Франции, которые не видели иного исхода из невозможного положения. Второй имел к тому достаточный повод в самом своем избрании. Кроме преданий Первой империи, за ним не было ничего, и когда он подавляющим большинством был выбран в президенты, то это было указанием, что народ желает императора. Сперва он думал изменить конституцию мирным путем; но когда это предложение не нашло в собрании законного большинства трех четвертей голосов и в самих вождях большинства он встретил сопротивление своим замыслам, он произвел военный переворот 2 декабря. Последующее народное голосование узаконило совершенное им дело.
В обоих случаях образ правления, основанный на сосредоточении власти, не продержался даже и при жизни его основателей. Наполеон I пал под ударами соединенной Европы, и восстановленный на прародительском престоле Людовик XVIII, ввиду настоятельной потребности, дал Франции конституцию. Наполеон III в последние годы своего царствования сам принужден был делать уступки пробудившемуся в обществе либеральному мнению. После его падения установилась республика. Но причины, вызывающие сосредоточение власти, могут иметь и более глубокие корни. Общество может быть так расшатано или разрознено, что оно не в состоянии само собою управляться. Единство его может поддерживаться только властью, стоящею над враждующими силами и от них независимою. Таково было положение Рима в последние годы республики. Безмерные завоевания подорвали ее внутреннее единство; народ был развращен до корня; аристократия преследовала только личные свои выгоды. Властителями судеб государства были попеременно счастливые полководцы, успевшие побороть своих противников. Страшные междоусобия, в которых погибли лучшие люди того времени, показывали невозможность оставаться при существующем строе. Только сильная власть, стоящая над борющимися стихиями, в состоянии была охранять единство и порядок в разноплеменном составе необъятного государства. Несмотря на все ужасы деспотизма первых императоров, несмотря на всю шаткость власти, не опиравшейся ни на предания, ни на преемственность монархического начала и состоявшей игралищем преторианцев, она сохранялась в течение нескольких веков как единственное прибежище отживающего мира.
Такая же абсолютная власть установилась и при возрождении новых государств из хаоса средневековых сил. И тут причины, вызывавшие сосредоточение власти, глубоко коренились в самом строении общества. Как уже было неоднократно указано, средневековой порядок, основанный на частном праве, вел к бесконечному дроблению сил и к беспрерывным междоусобиям. Выйти из этого можно было только установлением сосредоточенной в одном лице власти, которая, опираясь на собственное право, являлась представителем государственного единства. Таковы были абсолютные монархи, которые вступили в борьбу со средневековыми стихиями и наконец подчинили их себе. Но именно потому, что средневековой порядок глубоко коренился в нравах и учреждениях, для этой перемены потребовались целые века. Борьба усиливающейся власти монархов с феодализмом и вольными общинами наполняет весь первый период новой истории. И тут, конечно, дело не обходилось без нескончаемых насилий, но тут не требовалось создание новой власти на развалинах прежних. Власть была дана в лице князей вотчинников; нужно было только возвести ее на степень верховного государственного начала, подчинив ей привилегии феодальных владельцев и городов. Борьба происходила не только с отдельными могучими вассалами, у которых отбирались державные права, но и с аристократическими чинами, которых вольности ограничивали монархическую власть. Устранение их происходило различными способами: иногда постепенным отобранием прав, иногда внезапным переворотом. Главным орудием королей было постоянное войско; но нужно было его содержать и для этого облагать подданных налогами, а на это требовалось согласие чинов. Право самовольного обложения сделалось поэтому главною целью политики монархов. В Англии оно встретило неодолимое сопротивление народа, вследствие чего абсолютная монархия не могла окончательно там утвердиться. Но в государствах европейского материка князья тем или другим путем успели его себе присвоить. Во Франции сами аристократические сословия, дворянство и духовенство, уступили королю право произвольно облагать низшие классы, выговорив для себя только изъятие от податей. Этим самым собрание чинов становилось излишним. Они созывались в случаях опасности, но в мирное время их вовсе не считали нужным собирать. Мало-помалу они совершенно вышли из употребления. В 1614 году они были созваны в последний раз до революции; но и тут они проявили такую глубокую рознь, аристократические сословия выказали такие узкие и высокомерные взгляды, что совокупное участие их в законодательстве и управлении оказалось немыслимым. Генеральные штаты были осуждены общим мнением, и в течение полутора века они перестали существовать. В Швеции рознь чинов и ненависть против владычествующей аристократии дали возможность Карлу ХI обобрать дворянство и утвердить абсолютную власть. Безрассудные войны и деспотические приемы Карла ХII снова повели к ослаблению королевской власти и к восстановлению прежнего порядка, и снова раздоры партий были причиной переворота, совершенного Густавом III: опираясь на низшие сословия, он низверг владычествующее дворянство. В Дании в 1661 году, после несчастной войны с Швецией, обнаружившей всю несостоятельность аристократического правления, сами чины провозгласили наследственность королевской власти и дали королю полномочие для издания конституции по своему усмотрению. Король воспользовался этим для установления неограниченной власти. Утвержденный им «королевский закон» был обнародован только после его смерти, при вступлении на престол его преемника, и тут оказалось, что чины устраняются от всякого участия в правлении и вся власть сосредоточивается в руках монарха. Здесь абсолютизм водворился без насилия, но не без злоупотребления доверием.
Так совершился этот процесс, представляющий первую ступень развития государства нового времени. Когда он, наконец, достиг своей высшей точки, произошло обратное движение: сосредоточенная власть в западноевропейских государствах мало-помалу снова уступила место влиянию общественных элементов. Сами абсолютные монархи подготовили для этого почву. Объединяя общество, уничтожая средневековые привилегии, подчиняя всех подданных общему закону, содействуя развитию средних классов, они тем самым способствовали тому внутреннему единению, которое составляет первое и необходимое условие политической свободы. Средневековой порядок был разрушен; он заменился новым общественным строем, который требовал иных политических форм. Мы приходим здесь ко второму, изложенному в Учении об Обществе закону, определяющему отношение общества к государству, именно, что каждый общественный строй требует соответствующего ему строя политического.
Мы видели, что родовой порядок, основанный на органическом расчленении естественных союзов, обладает таким внутренним единством, которое делает его вполне способным к государственной деятельности. Владычествующий здесь элемент есть родовая аристократия, которая и стоит во главе государства. Таков был первый период древних республик. Когда к этому ядру приобщались другие, хотя и сродные, но посторонние элементы, они органически связывались с гражданским и политическим порядком, которые здесь еще не разделены. Однако между старыми элементами и новыми может возгореться и более или менее упорная борьба, что и ведет к тирании. Вследствие этих движений родовой порядок все более и более разлагается, а с тем вместе является потребность единой, возвышенной над всеми власти, сдерживающей противоборствующие стремления и подчиняющей себе общественные силы. Древняя история Греции и Рима кончается установлением абсолютной монархии. Вместе с тем родовой порядок мало-помалу уступает место сословному.
Последний, вместо единства, основан на разобщении элементов, из которых каждый имеет свои интересы и замыкается внутри себя. Такое устройство, без высшей, сдерживающей власти, ведет к полному разложению государства. Это и было отличительною чертой средневекового общественного быта. Общество связывалось лишь теократическими началами, которые, однако, по своей отвлеченности, не в состоянии были внести в него единство. Разнообразные стихии, с своими влекущими их врозь стремлениями, представляли картину полной анархии. Это и повело к потребности возрождения государственной связи. Но при глубокой розни общественных элементов эта связь могла установиться только властью, стоящею над ними и подчиняющею их себе. Опять возродилась потребность абсолютной монархии. Она вызывалась неспособностью сословий к совокупной деятельности, а потому и к государственному управлению.
Развитие государства само собою ведет к упразднению сословного строя и к замене его порядком общегражданским, основанным на личной свободе и равенстве всех граждан перед законом. Сословные привилегии, политические и гражданские, мало-помалу отменяются, как несовместные с государственными началами. Вместо частной зависимости одних лиц от других установляется общая всех зависимость от ограждающего их закона. Над разрозненными интересами сословий воздвигается область интересов народных, к охранению которых все равно призываются. Наконец, начало свободы из гражданской сферы переносится и в политическую, ибо невозможно, чтобы две области, находящиеся в постоянном соприкосновении и взаимодействии, управлялись радикально противоположными началами. По указанному выше общему закону, каждый гражданский строй требует соответствующего ему строя политического, а политический строй, соответствующий общегражданскому, есть тот, который в большей или меньшей степени допускает политическую свободу. Воображать, что можно оставаться при старом политическом порядке, когда весь гражданский быт изменился, значит вовсе не понимать государственной жизни и закрывать глаза на действительность. Новейшая история показывает, что во всех западноевропейских государствах, вслед за общегражданским порядком, установилась и свобода политическая, не во имя каких либо теоретических доводов, а силою вещей, по закону столь же неотразимому, как законы природы. Для политического мыслителя, беспристрастно наблюдающего явления и не увлекающегося фантазиями, не может быть в этом отношении ни малейшего сомнения.
Такой переход от одного гражданского строя к другому не совершается, однако, внезапно. Он является плодом более или менее продолжительного исторического процесса. Гражданский быт, охватывающий все частные отношения людей, связанный с веками установившимися нравами, привычками и взглядами, менее всего поддается быстрым переворотам. Главным решающим шагом является здесь отмена крепостного права, на котором, по существу своему, зиждется сословный порядок. И это может происходить либо медленно и постепенно, частными мерами, либо одновременно, изданием общего органического закона, как было у нас. Такие законы составляют эпоху в истории народа. Они означают жизненный перелом, конец старого и начало нового порядка. Старые привычки и взгляды могут еще долго сохраняться; но когда этот акт совершен, он с неудержимою силой влечет за собою все свои последствия.
Однако установление общегражданской свободы не ведет непосредственно к свободе политической. И это процесс, требующий времени. Когда обе перемены совершаются зараз, они могут даже произвести такие глубокие потрясения, которые отдаляют самую возможность политической свободы. Пример тому представляет Французская революция. Участие общественных элементов в государственной жизни требует, как сказано, внутреннего их единения, а установление общегражданского порядка дает только почву для такого единения. Для этого недостаточно юридического закона; нужно живое общение сил. Сословный порядок полагает этому общению преграды, разделяя интересы сословий, что ведет к различию понятий и нравов. Общегражданский порядок, напротив, дает этому общению полный простор; но для того, чтобы оно совершилось, необходимо действие самой жизни.
Условия этого процесса обнимают все стороны общественного быта. Первое состоит в развитии материального благосостояния. Мы видели, что политическая свобода требует обеспеченных положений, ибо на них покоятся независимые силы общества, которыми определяется и влияние последних на государственный быт (II, стр. 204). Это справедливо в особенности там, где свободные учреждения еще не упрочились, где обществу предстоит еще завоевать себе место в политическом строе. Если в нем нет достаточно обеспеченных состояний, оно не выбьется из-под гнета бюрократии, с ним не станут считаться. Относительно больших государств в особенности, можно признать общим правилом, что народ бедный есть всегда народ порабощенный. Только обеспеченное состояние доставляет человеку досуг и возбуждает в нем интерес к общественным делам. Оно дает возможность заниматься ими, не делая из этого постоянного ремесла и источника дохода. Местные дела в особенности тогда идут успешно, когда управляющие ими люди не дорожат общественными должностями как средством существования, а независимость местного управления составляет одно из важных условий политической свободы. Наконец, развитие материального благосостояния и проистекающее отсюда живое общение между людьми дают обществу то духовное единство, которое составляет первое условие его государственного значения. Железные дороги и телеграфы уничтожают пространства и связывают самые отдаленные края. Через них большое государство, с рассеянным населением, ставится в те же условия, в каких находятся малые.
Но еще важнее материального благосостояния развитие умственное. Оно дает ту широту понимания, ту разносторонность сведений и взглядов, без которых участие в государственных делах часто приносит более вреда, нежели пользы. Это относится в особенности к высшим слоям, которые в политическом движении играют всегда первенствующую роль и первые призываются к участию в общественном деле. Даже глубокое невежество масс не препятствует весьма высокому развитию политической жизни, если высшие классы достаточно образованны. Лучшим примером может служить Англия, где образование масс до новейшего времени стояло на очень низкой ступени и которая, между тем, является классическою страной конституционной свободы.
В особенности важно как материальное, так и умственное преуспеяние средних классов. Мы видели, что они составляют главный связующий элемент общественного быта. От них главным образом исходят и промышленное развитие, и умственное движение. Отсюда в высшей степени важное значение живой связи их с высшими классами. То общественное единство, от которого главным образом зависит влияние общества на государственную жизнь, состоит прежде всего в единении высших и средних классов. Где их разделяют сословные предрассудки, там о политической свободе не может быть речи. В Англии младшие сыновья лордов издавна занимаются промышленными и торговыми делами. Союз городских классов с землевладельческими составлял здесь главный оплот конституционной свободы. Во Франции, напротив, сословная рознь всего более мешала водворению свободных учреждений. Дворянство крепко держалось абсолютной монархии, которая одна обеспечивала ему привилегированное положение. В конце XVIII века французское третье сословие значительно превосходило дворянство и богатством и образованием, а между тем положение его в государстве вовсе не соответствовало внутреннему его содержанию. Слияние совершилось в 1789 году, при созвании Генеральных штатов; значительная часть дворянства и низшее духовенство примкнули к третьему сословию, и это имело решающее влияние на весь дальнейший ход событий. Но этот союз был только плодом временного увлечения. Испуганное революцией, дворянство эмигрировало; с тем вместе и средние классы лишились своего первенствующего положения. Рознь высших сословий отдала Францию в руки столичной черни.
Можно спросить: какая же степень материального и умственного развития достаточна для того, чтобы дать общественным силам законную долю влияния на ход государственных дел? Правительство, желающее сохранить свое положение, всегда может сослаться на то, что общество недостаточно подготовлено для политических прав. На этот вопрос нельзя дать общего ответа. Нет таких признаков, которые определяли бы с полною очевидностью степень зрелости общества. Однако есть возможность дать некоторые указания, которые могут служить достаточно вескими доводами в ту или другую сторону.
Первым признаком умственного развития служит состояние политической литературы. Там, где появляются самостоятельные политические сочинения, основательно обсуждающие государственные вопросы, они могут считаться признаком известной зрелости общественной мысли. Конечно, этим признаком можно руководствоваться только там, где суровая цензура не уничтожает самой возможности появления таких сочинений. Мысль может существовать, но если для нее заперт всякий исход, она либо пропадает даром, либо пробивается неправильными путями. Такой порядок вещей служит, однако, лучшим доказательством совершенной ненормальности существующего политического строя: при таких условиях он не в состоянии удовлетворять потребностям образованного общества.
Еще более важным признаком может служить состояние журналистики. Книга может быть произведением одинокого мыслителя, не находящего отзыва у своих современников; периодическая же литература держится только поддержкою публики. Если в ней господствуют крайние направления, если в ней нет ни талантов, ни серьезной мысли, то о политической зрелости общества трудно говорить. И тут требующееся для политической жизни единство общественных сил выражается в господстве средних мнений, понимающих условия среды и задающихся достижимыми целями. Всего хуже тайная или явная проповедь социалистических идеалов, которая не в состоянии ничего произвести, кроме реакции, а потому преграждает обществу всякое движение вперед. С другой стороны, важен как политический, так и нравственный уровень органов, поддерживающих существующий порядок. Сравнение различных направлений показывает, где находится умственное превосходство. Если на одной стороне оказываются и таланты, и знание, и нравственное достоинство, а на другой только раболепство и пошлость, то это самое служит сильнейшим осуждением существующего порядка. Конечно, случается, что образованные и даровитые люди из личных видов становятся орудиями произвола и реакции. Стоит вспомнить Фридриха Генца. Это одно из самых противных явлений общественного быта. Но обыкновенно такого рода случайные метеоры исчезают, оставляя после себя только эпигонов, которые своею бездарностью обнаруживают всю несостоятельность защищаемой ими политики.
Однако и журналистика далеко не всегда может служить надежным мерилом общественного сознания. В странах, обладающих свободными учреждениями, она действительно играет первенствующую политическую роль. Каждая партия имеет свои органы, которых вес и значение выражают самое отношение общественных сил. Но там, где нет политической жизни, журналы являются только органами их редакторов. От большего или меньшего таланта последних и от умения их заинтересовать публику зависит успех журнала. А так как отсутствие политической жизни не представляет достаточной пищи для ежедневного обсуждения серьезных вопросов, а о многом даже вовсе нельзя говорить, то приходится пробавляться всякими мелочами. При таких условиях журналы большею частью попадают в руки людей, не имеющих другого, более серьезного дела. Орган, пользующийся действительным общественным значением, становится редкостью. Наибольшее распространение имеют те, которые рассчитывают на вкусы наименее взыскательной публики. Наконец, образованная часть общества перестает придавать им какой бы то ни было вес.
Несравненно важнее поэтому изучение деятельности общества в лице настоящих его представителей, в тех сферах, где они призываются к действительному участию в общественных делах. При отсутствии общих политических учреждений существует местное самоуправление. В нем общество может выказать свои способности, и оно служит для него политическою школой. Конечно, и тут нет вполне определенных признаков, которые могли бы служить мерилом политической зрелости. В большом государстве в особенности, при значительном разнообразии условий, самые результаты местного самоуправления могут быть весьма различны. Людям, желающим бросить на него тень, нет ничего легче, как подобрать множество частных случаев в доказательство его несостоятельности. Но для определения того, что способно дать общество, надобно брать не какиелибо захолустья, а более или менее крупные центры, в которых возможно соединение сил. Важным указанием служит и сравнение представителей общества с органами правительства: на чьей стороне находятся образование, знание дела, внимание к общественным интересам, наконец умение себя держать. Сравнение можно проводить и выше. Если правительство призывает к себе лучшие силы страны, а в местных собраниях господствуют предрассудки, невежество и халатное отношение к делу, то нет сомнения, что общество не дозрело до политической жизни и перемена может быть только вредною. Но если, наоборот, местные учреждения представляют собрания независимых людей, добросовестно обсуждающих общественные дела и решающих их в видах общего блага, а на вершинах бюрократии господствуют личные интересы и произвол, при полном незнании местных потребностей и условий и старании все представить в выгодном для себя свете, если бумажное производство заменяет там настоящее дело и официальная ложь заслоняет истину, если в высших сферах трудно даже найти умного и образованного человека, имеющего ввиду не личное свое положение, а пользу отечества, то этим самым доказывается, что общество стоит выше правительства, а потому призвание его к участию в делах государства может послужить только к общему благу.
История показывает, однако, что подобные перемены редко совершаются вследствие добросовестного взвешивания выгод и невыгод того или другого решения; обыкновенно они происходят более или менее революционным путем или под напором внешних обстоятельств. Обаяние власти и сопряженные с нею преимущества так велики, интересы лиц, окружающих престол и управляющих государственными делами, так сильны, что решимость изменить существующий порядок вещей составляет весьма редкое исключение. Аристотель в своей «Политике» повествует о спартанском царе Феопомпе, который сам предложил ограничение царской власти эфорами, и, когда жена его упрекала за то, что он передает своим детям власть умаленною против той, которую он получил от предков, он с спартанским лаконизмом отвечал: «Нет, ибо более прочною». Но это именно приводится как пример, выходящий из ряду вон. Обыкновенно же подбираются всевозможные доводы для сохранения удобного положения. Призываются на помощь и религия, и история, и народность, извращенная фантастическою сантиментальностью, которая не хочет знать ни движения жизни, ни изменения условий; рисуются ужасающие картины борьбы партий и личных интересов; бюрократия представляется исполненною мудрости, а общество жертвою анархических страстей; одним словом, пускаются в ход все пружины, чтоб устранить или, по крайней мере, отсрочить неприятную перемену. Нередко самые торжественные обещания, данные в минуту опасности, забываются или кладутся под спуд, как скоро государство возвратилось к мирному состоянию. В 1815 году, после изгнания французов, германские государи торжественно постановили, что во всех германских государствах должны быть введены земские чины; но только южногерманские правительства добросовестно исполнили данное обещание, Пруссия до 1847 года не сделала ни шагу в этом направлении, и только Фридрих-Вильгельм IV, из романтической привязанности к средневековым формам, вздумал их восстановить в XIX веке. Но в следующем уже году этот карточный домик был унесен революционным движением.
На деле такого рода политика, недоверчиво смотрящая на всякого рода общественную самостоятельность, в конце концов может породить только смуту. Подготовляемые жизнью перемены ускоряются ошибками правительств. Грубый деспотизм вызывает вспышки, тяжелое давление производит глухой ропот и неудовольствие. В Испании свирепое правление Фердинанда VII было поддержано только вмешательством иностранного войска; после его смерти вдова его, чтоб удержать престол за своею дочерью, должна была провозгласить конституцию. Жестокости неаполитанского короля повели к тому, что королевство его пало перед горстью добровольцев. Не лучшие плоды принесла и не столь суровая, но еще более настойчивая система Меттерниха. В 1848 году Австрии грозило распадение; она была спасена в значительной степени благодаря вмешательству русского оружия; но возродиться она могла лишь с помощью воспринятых ею либеральных начал, которые вдохнули в нее новую жизнь. Когда правительство, вместо того чтобы внимать развивающимся общественным потребностям, становится к ним во враждебное отношение и, вместо того чтобы привязать к себе лучшие общественные силы, окружает себя людьми, не заслуживающими ни доверия, ни даже уважения общества, оно готовит себе неисчислимые затруднения и само подрывает свои основы. В наше время в особенности нельзя не сказать, что появление общественных сил на политическом поприще есть мировой факт, с которым нельзя не считаться. Он представляет известную эпоху в развитии человечества. Кто закрывает на это глаза, тот не способен к политическому руководству. Между общественными силами есть, конечно, и дурные и хорошие; но бороться против дурных можно, только опираясь на хорошие; с одной полицией и чиновничеством ничего не сделаешь.
Как бы ни редки были примеры правительств, изменяющих свои основы по собственному почину, а не под влиянием внешнего принуждения, здравая политика все-таки должна видеть в этом единственный исход, согласный с требованиями общего блага. Революционные движения всегда влекут за собою совершенно ненормальные явления государственной жизни; об этом мы подробно будем говорить ниже. Избежать же их можно, только внимательно присматриваясь к развивающимся потребностям общества и стараясь своевременно их удовлетворить. Здравая политика требует, чтобы отброшены были в сторону все сентиментальные фантазии и выяснены были те цели, которые должен иметь ввиду государственный человек, и те пути, которые к ним ведут.
К числу средств, способствующих переходу одного порядка вещей в другой, можно отнести учреждения с более или менее неопределенным характером. Прежде нежели облечь общество настоящими политическими правами, можно призвать некоторых из его представителей к участию в обсуждении законодательных мер совместно с правительственными лицами; можно также устроить собрания с чисто совещательным голосом. Спрашивается, насколько подобного рода учреждения могут быть полезны?
Безусловно отвергать их пригодность невозможно, но нельзя также придавать им большого значения. Против них говорит уже то, что они нигде не упрочились. Приобщение выборных лиц к совещательным государственным учреждениям может дать правительству несколько путных советников и раскрывать такие стороны дела, которые часто ускользают от бюрократии. Но требованию политического права оно не удовлетворяет и гарантий никаких не дает. То же можно сказать и о выборных собраниях с чисто совещательным голосом. Такого рода учреждения могли быть полезны во времена государственного неустройства, когда не было ни дорог, ни печати, ни иных средств сношения, и правительство должно было прибегать к личному совещанию с заинтересованными лицами, чтоб узнать силы страны и свои собственные средства. Таковы были наши Земские соборы. Они созывались в затруднительных обстоятельствах, когда правительство не знало, на что решиться, и хотело узнать, что страна может дать. С минованием надобности они прекратились сами собою. Постоянными учреждениями они не могли сделаться, потому что это противоречит самому их существу. Это – машина слишком громоздкая, сложная и дорогая для простых совещаний. Они должны или быстро исчезнуть, или превратиться в настоящие представительные собрания, облеченные правами. Как писал барон Штейн, «совещательное собрание чинов представляет или косную массу, или буйную толпу, болтающую по-пустому, без достоинства, без уважения»(64). Переход может быть не только от абсолютной монархии к ограниченной, но и от ограниченной монархии к республике; чем же он вызывается? Мы указали уже в Учении об Обществе на важное значение монархического начала в государственной жизни: при сословном строе оно представляет государственное единство, возвышающееся над разобщенными интересами сословий; в общегражданском строе оно является посредником и умерителем между аристократическими и демократическими элементами общества. В силу чего же монархия, отвечающая существенным потребностям народной жизни, может замениться республикой? Это зависит опять от состояния общества и от внутреннего единства его частей. Чем больше это единство, тем меньше требуется сосредоточения власти. В небольших государствах, при простоте жизни и однородности элементов, монархическая власть даже вовсе не нужна; она была бы только лишним бременем для народа. Таково искони было положение Швейцарских кантонов. Некоторые из них находились под владычеством аристократии; но и тут, при умеренности правления и патриархальности отношений, государственная жизнь не требовала высшего, уравновешивающего элемента. Когда же, вследствие Французской революции, демократия выступила на сцену, сочетание новых элементов с старыми и взаимное их замирение совершились под иноземным влиянием, которое заменило отсутствующее монархическое начало. Таким образом, Швейцария, от средних веков и до наших дней, сохранилась в чисто республиканской форме. В других случаях монархическая власть, по самым условиям жизни, была началом внешним и чуждым. Таково было положение американских колоний. И здесь, при однородности элементов, не требовалось сосредоточенной власти; а потому, как скоро они достигли достаточной крепости и самостоятельности, они свергли иго метрополии и организовались в республики. Однако только колонии, основанные англичанами, успели устроить у себя прочный политический порядок; испанские представляют лишь анархическую борьбу частных сил и постоянную картину междоусобий. Счастливое исключение составляла Бразилия под управлением поселившейся там португальской династии. Здесь умеренная монархия, охраняя порядок, не тяготела над народом. Казалось, мудрое конституционное правление должно было удовлетворять всех; но южные страсти и вызываемые колониальною жизнью привычки необузданного своеволия, подкрепленные теоретическими воззрениями, находящими в этих условиях благодарную почву, повели к ниспровержению монархической власти. С тех пор и в этой несчастной стране междоусобия сделались обычным явлением. Иногда монархия переходит в республику вследствие торжества аристократических элементов, которые в ней находят соперника. Аристократия стремится к владычеству, а монархия, понимающая свое призвание, старается держать весы, равные между всеми; против притязаний аристократии она опирается на массы. Если аристократия достаточно сильна и обладает внутренним единством, она из этой борьбы выходит победительницей, и тогда монархия превращается в аристократическую республику. Таково, как мы видели, было положение классических государств. Но и тут исчезновение монархии повлекло за собою вековую борьбу аристократии с демократией, нередко сопровождавшуюся междоусобиями. Демократия шаг за шагом завоевывала себе права; когда же она наконец восторжествовала, в ней, в свою очередь, обнаружилась внутренняя рознь, которая повела к восстановлению монархии. Демократия нового времени не содержит в себе тех элементов внутренней розни, которые повели к падению древней. Рабство исчезло: крайнее неравенство состояний, порожденное разлагающимся родовым порядком, уступило место общегражданскому строю, в котором преобладают средние классы. В новое время аристократия ищет опоры в монархии, а демократия, напротив, часто является ей враждебною, что опять может вести к замене монархического устройства республиканским, но уже не аристократическим, а демократическим. Пример такого процесса представляет Франция, и здесь мы можем проследить причины, поведшие к падению монархических учреждений. С конца прошедшего столетия монархия принимала три разные формы, и все три оказались несостоятельными. Старая монархия связала свою судьбу с привилегированными сословиями и пала с уничтожением сословного строя. Впоследствии, когда она была восстановлена, она не хотела отказаться от своих многовековых преданий и потерпела вторичное крушение. Июльская монархия, напротив, стала во главе средних классов. Казалось бы, тут открывалось безграничное поле для политической деятельности, сообразной с требованиями нового времени; но вместо широкого понимания своей задачи Людовик-Филипп вздумал опираться на одну денежную аристократию, выделявшуюся высоким политическим цензом из остального народа. Это было полное извращение истинного призвания средних классов, которые должны служить связующим звеном между крайностями, а не замыкаться в привилегированное состояние. Результатом было то, что и эта форма потерпела крушение. Не только она восстановила против себя низшие слои, но она была покинута и значительною частью средних классов, которые сознавали свое единство с народом. Наконец, бонапартизм опирался на массы, но употреблял их только как орудия монархической диктатуры. При Наполеоне I это имело смысл, ибо тут нужно было вновь организовать расшатанное революцией общество, а это могло быть только делом власти, сосредоточенной в руках гениального человека. Но при Наполеоне III потребность сосредоточенной власти вызвана была временным разгаром народных страстей после революции 1848 года; подавление свободы, которая успела пустить глубокие корни в общественном сознании, должно было возбудить неудовольствие всех образованных классов. Избегнуть результатов этого неудовольствия и поднять свое обаяние можно было только блеском внешней политики. Но и тут опасность бесконтрольной власти, принужденной искать приключений, выказалась в полной силе. Наполеон I пал пред коалицией всей Европы; для низвержения Наполеона III достаточно было одной Германии. Седан и Мец навсегда положили конец бонапартизму, который влачит еще жалкое существование, но не в состоянии подняться после постигшего его позора. Таким образом, крупные ошибки монархии во всех ее формах повели к водворению республики. Насколько последняя имеет в себе прочности и какие она может питать надежды на будущее – это вопрос, который мы постараемся обсудить ниже, когда будем говорить о политике демократии. Теперь же нам остается сказать несколько слов о тех внешних причинах, которые ведут к установлению того или другого образа правления. Здесь главным определяющим началом является тот факт, что внешняя защита требует сосредоточенной власти. Римляне во времена опасности установляли диктатуру. Чем менее общество обладает прочною организацией, тем более чувствуется эта потребность. Из всех европейских стран Россия, открытая к Востоку, всех более была подвержена нашествию азиатских орд, и это именно повело к установлению неограниченной власти. То же самое имело место в Испании при изгнании мавров. Даже малые государства, склонные к республиканским учреждениям, в минуты опасности прибегают к единовластию. В Голландии не раз перед внешним врагом восстановлялось правление Оранского дома, которое устранялось опять в мирное время. Потребность внешней защиты обыкновенно ведет к установлению постоянного войска, а оно служит монархам самым сильным орудием для подавления внутренних врагов и для утверждения своего владычества. Из этого развился абсолютизм французских королей. То же самое повторилось и в других государствах европейского материка. Те страны, которые, будучи открыты нападениям соседей, не хотели учредить у себя постоянного войска из опасения усилить королевскую власть, пали жертвою внешних врагов. Такова была судьба Польши. Англия, напротив, окруженная морем и отделенная от соседей, не имела этой потребности, и это было одною из главных причин раннего утверждения в ней политической свободы. Англичане, так же как поляки, всегда ревниво смотрели на постоянное войско, которое могло служить опасным орудием в руках королей. Доселе оно пополняется добровольным вербованием в силу ежегодно возобновляемых актов парламента, который дает на это нужные средства. Но при уединенном положении страны это не могло иметь вредных последствий. Иноземное владычество может служить и самым сильным орудием для подавления всяких самостоятельных сил, чем самым пролагается путь неограниченному единовластию. Таково именно было следствие покорения России татарами. Вековое владычество азиатской орды повлекло за собою всеобщее порабощение, которое отразилось на всем ходе нашей истории. Такой же результат имело владычество мавров в Испании. Покоренные народы охотно меняют чужеземное иго на безграничную власть туземного князя, а с их помощью подавляются и те элементы, которые успели сохранить большую или меньшую независимость. Прогнавши мавров, испанские короли уничтожили и все народные права. Водворился клерикальный деспотизм, продолжавшийся до новейшего времени. С переменою условий изменяются, однако, и потребности. В настоящее время Россия не только не открыта нападениям азиатских орд, но сама покорила их своему владычеству. В Испании защита от мавров давно потеряла всякий смысл. При таком изменении международного положения сохранение или изменение того или другого порядка вещей определяется уже иными, не внешними, а внутренними причинами. Самая потребность внешней защиты имеет совершенно иное значение там, где государство успело уже прочно организоваться, нежели там, где оно представляет неустроенное целое. В первом случае внешнее поражение ведет иногда к падению сосредоточенной власти. Франция два раза испытала это в нынешнем столетии. В 1814 и в 1870 годах бонапартизм пал вследствие вторжения иноземных войск, уступая место в первый раз конституционной монархии, а во втором случае – республике. В Швеции Густав IV был низложен вследствие поражения шведских войск в Финляндскую войну. Вообще, внешние победы ведут к утверждению власти, стоящей во главе военных сил, а поражения ее ослабляют, обнаруживая ее недостаточность или несостоятельность. Но изменение существующего порядка в либеральном смысле наступает лишь тогда, когда за поражением следует мир и государство для восстановления своего значения принуждено организоваться на новых началах. Если же требуется новое напряжение сил, то может потребоваться и новое сосредоточение власти. Нет сомнения, что североамериканская демократия, огражденная от всяких внешних опасностей, заключает в себе несравненно более залогов прочности, нежели демократия французская, принужденная вечно стоять настороже и приносить громадные жертвы для защиты от грозного соседа. Если когда-либо вспыхнет война и во Франции явится военный гений, который победит немцев, то республиканскому правлению будет грозить серьезная опасность. Политическая свобода не исчезнет окончательно: она слишком глубоко связана с условиями жизни и потребностями образованного народа; недостаток ее слишком тяжело отозвался на судьбах Франции под управлением Бонапартов. Но она весьма вероятно примет иные формы, более соответствующие потребностям сосредоточенной власти. Это покажет недалекое будущее. Переходим теперь к отдельным образам правления. Опираясь на явления истории, покажем их выгоды и недостатки, а также способы действия и средства поддержания. ГЛАВА II. ПОЛИТИКА ЧИСТОЙ МОНАРХИИ Всякий образ правления имеет свои выгоды и свои недостатки, проистекающие частью из самой его формы, частью из способа пользования властью. Каждый из них, в силу самой своей определенности, страдает некоторою односторонностью: будучи рассчитан на удовлетворение известной потребности, он тем самым менее удовлетворяет другим. Государство, как мы видели, есть сложное тело, имеющее разнообразные цели; когда преследуется одна цель, то упускаются из виду остальные или на них обращается меньше внимания. Когда же государственное устройство ставит себе задачей удовлетворение всех целей и приведение их к гармоническому соглашению, то этим самым ослабляется требуемое единство воли и направления. Сосредоточенная власть не может иметь выгод власти разделенной, а последняя лишена выгод власти сосредоточенной. Политический мыслитель обязан исследовать те и другие, опираясь на историю и указывая на те условия, которые дают перевес той или другой стороне. К числу влияющих факторов принадлежат и свойства тех лиц или общественных элементов. которым вверяется правление. Властью можно пользоваться хорошо или дурно, направлять ее ко благу или ко вреду государства. Это зависит уже не от устройства власти, а от способов ее применения. Однако и устройство власти имеет тут существенное влияние, ибо, вручая правление известному разряду лиц, оно тем самым дает силу свойственным им недостаткам, откуда и проистекают злоупотребления. Это всего яснее обнаруживается в чистой монархии. Выгоды ее следующие. Первая и главная состоит в том, что ею обеспечивается единство власти. Образуя единое целое, государство требует единой направляющей воли. Но единство воли наиболее обеспечено, когда власть вверена одному лицу. Как скоро она разделяется между разными лицами, так является различие воль, а потому необходимость соглашения. Но соглашение различных мнений, интересов и направлений нередко бывает затруднительно, а иногда просто недостижимо. Здесь всегда есть возможность раздоров, вредных для государства. Если при разделении мнений образуется сильное большинство, то оно может действовать деспотически, в одностороннем направлении, стараясь уничтожить своих противников, что не мешает последним прибегать, с своей стороны, ко всякого рода козням с целью ослабить большинство и, в свою очередь, стать владычествующею партией. Если же различные мнения более или менее уравновешиваются или раздробляются, то единство воли и направления становится почти невозможными. Всех этих недостатков избегает чистая монархия, где воля одного лица является безусловным законом, которому все подчиняются. Поэтому к ней обыкновенно прибегают народы при внутренних раздорах, грозящих опасностью государству. Из единства власти проистекает, во-вторых, ее сила. Власть разделенная неизбежно слабеет. Различие направлений в верховной воле ведет к колебаниям, которые поселяют в обществе недоверие. Даже когда состоялось окончательное решение, меньшинство старается ему противодействовать и ослабить его силу. Напротив, при сосредоточенной власти все колебания происходят в подчиненной сфере, в стадии обсуждения; когда же решение состоялось, оно не подлежит дальнейшему спору и должно быть исполнено беспрекословно. Самое исполнение совершается быстрее и энергичнее, когда оно исходит от одного лица. Отсюда общее правило, что для обсуждения нужны многие, исполнение же должно быть, по возможности, вверено одному. В-третьих, с единством власти связана и ее прочность. При всякой коллегиальной власти возможны раздоры и борьба, которые нередко ведут к ее падению. Здесь многие имеют надежду стать во главе правления; отсюда происки и колебания, которые делают власть непрочною. Чистая монархия поставлена выше всего этого. Она представляет неизменный порядок, независимый от частной воли тех или других лиц. И чем долее она держится, тем более она заключает в себе залогов прочности. В-четвертых, будучи независима от общественных элементов, чистая монархия непричастна духу партий. Всякое общество составлено из разнообразных элементов, имеющих каждый свои интересы. Эти интересы находят свое выражение в направлении различных партий, которые борются за преобладание. Влияние общества на государственные дела проявляется в господстве той или другой партии, следовательно известного частного интереса, в ущерб другим. Чем ожесточеннее борьба, тем более страдают интересы лиц, находящихся в меньшинстве. При господстве высших классов обыкновенно страдают интересы массы, и, наоборот, при господстве массы ущерб терпят образованные классы, то есть качественно высшая часть народа. Этими недостатками не страдает неограниченная монархия, возвышенная над всеми частными интересами и партиями. Как представительница народного единства, она имеет ввиду пользу не одной какой-либо части населения, а всех. Она держит между ними весы и старается о справедливом удовлетворении каждой, сообразно с тем положением, которое она занимает в государственном организме. В особенности монархия является защитником и покровителем низших классов, менее способных принимать участие в правлении, а потому нередко обделяемых и притесняемых высшими. История показывает, что именно опираясь на низшие слои в борьбе с аристократией, монархи достигали неограниченной власти. Только когда они забывали настоящее свое призвание, они становились исключительными защитниками привилегий. В-пятых, сила власти, независимой от общественных элементов, делает то, что чистая монархия есть образ правления, наиболее приспособленный к охранению в обществе внешнего порядка. Всякое сопротивление здесь умолкает, всякие раздоры и смуты устраняются. Общество беспрекословно подчиняется признанному всеми правительству. Если бы охранение внешнего порядка было единственною целью государства, то чистая монархия имела бы неоспоримое преимущество пред всеми другими образами правления. Поэтому она, естественно, водворяется там, где эта задача становится на первый план. С другой стороны, в-шестых, нет образа правления, который был бы более приспособлен к совершению крупных преобразований. Всякое преобразование, глубоко захватывающее общественные отношения, нарушает господствующие интересы; с ними поэтому приходится вести борьбу. Но для ведения борьбы единоличная власть, независимая от общественных сил, несравненно более пригодна, нежели правление, находящееся под влиянием господствующих интересов и партий. Возвышающаяся над всеми власть одна в состоянии мирным путем перевести один порядок вещей в другой. Мы, русские, видели это при освобождении крестьян. Только власть, стоящая выше интересов партий и имеющая ввиду исключительно общее благо, могла обдуманно и спокойно совершить такой крутой перелом в общественной жизни, взвесить интересы обоих сословий, устранить, с одной стороны, всякие несбыточные надежды, а с другой – всякое сопротивление; наконец, сделать выбор людей, которые способны были твердо и беспристрастно водворить новый порядок. Одновременно с этим в демократической и свободной Америке совершалось освобождение негров. Там, при отсутствии независимой от общества власти, этот переворот произошел путем страшного междоусобия, стоившего бесчисленных жертв и доселе отзывающегося на всем политическом и общественном быте Соединенных Штатов. Сравнение этих двух великих событий показывает, на чьей стороне преимущество, когда требуется народную жизнь направить по новому пути. Во Франции разнузданные общественные силы могли ниспровергнуть весь старый порядок; но для создания нового нужна была неограниченная власть Наполеона. В-седьмых можно сказать, вообще, что если в истории личность играет выдающуюся роль, то именно при неограниченной власти она может проявить все свои высокие качества. Гению подобает такая власть; всякие сдержки могут только ослабить его действие. Только в силу своей неограниченной власти Петр Великий мог создать новую Россию. В гораздо меньших размерах Фридрих Великий был основателем величия Пруссии. Даже в мирные времена, когда не требуется коренных перемен, правление мудрого монарха или просвещенного министра может быть эпохою благоденствия и счастья для народа. Достаточно вспомнить управление обоих Бернсторфов в Дании, после того как, вследствие распрей чинов, неограниченная власть была вверена королю. Но именно там, где оказываются наибольшие выгоды, кроются и существенные недостатки. Первый и главный недостаток неограниченной монархии состоит в том, что замещение власти совершается не по способности и заслугам, а в силу случайности рождения. Избегнуть этого нельзя, ибо этого требует твердая преемственность власти. Всякий другой способ замещения престола ведет к смутам и колебаниям. Рождение же открывает самый широкий простор случайности. Если может родиться гений, то точно так же может родиться изверг, слабоумный, полупомешанный. История представляет тому не один пример. В Римской империи после Августа престол занимали Тиверий, Калигула, Нерон; за Титом следовал Домициан. В новое время Испания видела мрачную тираннию Филиппа Второго и слабоумие последних Бурбонов, Австрия – узкий фанатизм Фердинанда II, зачинателя Тридцатилетней войны, Россия – свирепые казни Иоанна Грозного, Франция – разорительный деспотизм Людовика XIV и разврат Людовика XV. С религиозной точки зрения, можно смиренно покоряться воле Божией, наказывающей народы за их грехи; политического наблюдателя такая точка зрения не может удовлетворять. Она не устраняет вредных для государства последствий случайного замещения престола недостойными или неспособными лицами. Петр Великий в Правде воли Монаршей ярко выставил этот недостаток наследственной монархии. Он думал устранить его назначением преемника царствующим государем. Но собственный его пример показал, что этим способом замещения престол отдается на жертву всякого рода интригам. Тут лекарство хуже самого зла. Если состояние общества требует неограниченной власти, то лучше установить твердый порядок престолонаследия, примиряясь с неизбежными его недостатками, ввиду несомненной приносимой им пользы. Другая столь же невыгодная сторона всякой неограниченной власти заключается в том действии, которое она производит на человеческую душу. Совершенное существо может быть облечено безграничным полновластием без ущерба своему внутреннему достоинству; несовершенная же воля человека требует сдержек, и чем менее высоки ее свойства, тем это требование настоятельнее. Возвышенная душа сдерживается сознанием долга, чувством ответственности за благоденствие подчиненных народов, наконец религией, проповедующей смирение и повиновение высшему, божественному закону; обыкновенные души, напротив, превозносятся чувством своего величия, перед которым все преклоняется. Видеть себя поднятым на неизмеримую высоту над остальным человечеством, знать, что всякое произнесенное слово есть закон, что от мановения руки зависит судьба многих миллионов людей, иметь возможность беспрепятственно удовлетворять всякой своей прихоти, это – такое положение, которое часто не под силу бренному человеку. Римских императоров оно поражало безумием. Христианство сдерживает непомерную гордость, напоминая земному владыке, что он все-таки не Бог, а человек. Но и оно, производя власть непосредственно от Бога, дает высшее освящение сознанию своего величия и делает то, что внушения самолюбия и страсти нередко принимаются за голос самого Божества. История показывает, как мало чисто нравственные сдержки способны укрощать человеческие страсти. Иоанн Грозный мучился угрызениями совести и все-таки проливал потоки крови. Французские короли, Людовик XIV, Людовик XV, смиренно преклонялись перед волею церкви, а между тем предоставляли полный простор всем своим влечениям. Нередко самые представители религии, угождая земному владыке, дают высшее освящение его слабостям. И не в одном только непомерном самопревознесении кроется опасность; в слабых натурах неограниченная власть порождает двоедушие. Обуреваемый противоположными течениями и окруженный всевозможными интригами, зная, что ни на кого в сущности нельзя положиться, что под личиною преданности обыкновенно скрываются личные цели, монарх не доверяет ни себе, ни другим; значение, которое придается каждому его слову, задерживает в нем всякий душевный порыв; политика заставляет его скрытничать и кривить душою, и это делается постоянным складом ума и сердца. Даже такой богато одаренный и исполненный таких высоких стремлений характер, как Александр I, исказился в этих условиях; измученный и вечно колеблющийся, он окончательно отдался железной воле Аракчеева. Противостоять всем искушениям власти тем труднее, что ее, в-третьих, окружают всевозможные соблазны. Монарху, безгранично властвующему над подданными, все доступно: и безмерное богатство, и удовлетворение всякой прихоти. Отсюда примеры безумной расточительности, истощающей страну и ложащейся тяжелым бременем на народ. В то время как прусские монархи строгою бережливостью полагали основание будущему могуществу своего государства, саксонские короли без счету бросали деньги на свои удовольствия, оставляя государство беззащитным в минуты опасности. Такую же картину представлял и французский двор при последних Бурбонах. Всего хуже, когда милости падают на недостойных любимцев. Господство любовниц и фаворитов составляет весьма обычное явление в летописях неограниченной монархии. Влияние маркизы де Помпадур и госпожи дю Барри тяжело отозвалось на политическом положении Франции. Даже такая великая государыня, как Екатерина II, раздавала многие тысячи денег и людей и вверяла даже государственные дела лицам, которых главная заслуга заключалась в удовлетворении страсти. А когда на престоле царствует порок, то и подчиненное общество следует тому же примеру. К соблазнам власти присоединяется, в четвертых, влияние окружающих. Абсолютный монарх является расточителем всех земных благ; поэтому все, кто ищет власти, почестей, богатства (а таково значительное большинство людей, занимающих высшие ступени общественной лестницы), толпятся около престола в надежде получить какую-нибудь долю ниспадающих с него милостей. Обыкновенным для этого средством служит старание понравиться владыке и угодить всем его желаниям. Раболепство и лесть становятся господствующим началом в высших придворных и чиновных сферах. Это – не случайное только явление, а общая черта, подмеченная глубокими наблюдателями общественной жизни. «Пускай прочтут то, что историки всех времен писали о дворе монархов, – говорит Монтескье, – пускай припомнят разговоры людей всех стран о жалком характере придворных: это не выводы теории, а плоды печального опыта. Честолюбие в безделии, низость при гордости, желание обогатиться без труда, отвращение от истины, лесть, предательство; лукавство, нарушение всех обязательств, презрение к обязанностям граждан, боязнь добродетели князя, надежда на его слабости и, более всего, постоянное осмеяние добродетели составляют, я думаю, характер большей части придворных, проявляющийся во всех местах и во все времена»(65). К этому можно прибавить лаконическое изречение Суворова: «Чтобы быть придворным, нужны три вещи: дерзость, гибкость и вероломство». Без сомнения, есть исключения, тем более почетные, чем они реже. Но нужно глубокое знание людей, чтобы проникнуть в потаенные изгибы человеческой души и отличить искреннюю преданность от раболепного угодничества, стремление к личным целям от любви к общему благу; нужна необыкновенная возвышенность и твердость духа, чтобы противостоять лести и допускать противоречие, когда одним взглядом можно его устранить. Обыкновенно люди любят тех, кто им угождает. Личное удобство и приятность отношений образуют покойную колею, в которую незаметно втесняется воля монарха. Вокруг него образуется мираж официальной лжи, заслоняющий настоящее положение дел; истина прогоняется со срамом в тот глубокий колодезь, куда помещало ее еще древнее сказание, и только чрезвычайные события, производя внезапные потрясения, заставляют пробуждаться от той приятной дремоты, которую навевает усыпляющая среда. Такова весьма обычная картина неограниченных монархий, когда им не приходится бороться с трудными обстоятельствами.
Эти условия личного положения и обстановки не могут не отразиться, в-пятых, и на самом управлении. Недостаток каждого образа правления состоит в наклонности преувеличивать собственное начало, но так как это начало всегда одностороннее, а государство состоит из разнообразных элементов, которые все требуют удовлетворения, то этим самым государственной жизни дается направление, противоречащее общественным потребностям. Нередко этим вызывается противодействие, которое окончательно может подорвать самое начало, проводимое в жизнь. В неограниченной монархии господствующее начало есть сила власти; преувеличение этого начала есть произвол. Этот недостаток, естественно, проявляется во всякой власти, не знающей сдержек. Произволом может страдать управление чистой аристократии и даже демократии. Перед последними неограниченная монархия имеет то громадное преимущество, что в ней господствует воля одного лица, возвышенного над всякими частными интересами, а не воля многих, преследующих свои личные цели. Но и произвол одного лица, не знающего сдержек, может пагубно отразиться на управлении. Россия испытала это в царствование императора Павла. Еще хуже, когда это начало проводится и в низшем управлении, и каждое облеченное властью лицо, как представитель монарха, не сдерживается ничем и считает себе все позволенным. Господство произвола сверху донизу есть один из худших способов управления, какие можно придумать. Турция представляет тому живой пример.
С этим связана, в-шестых, наклонность предпочитать внешний порядок внутреннему. Выше было сказано, что одно из преимуществ неограниченной монархии состоит в способности охранять внешний порядок; для подавления всяких смут и волнений нужна только сила власти. Напротив, для установления порядка внутреннего, состоящего в том, чтобы каждый на своем месте исполнял свое дело, требуется строгое исполнение закона и сознание долга, а это такие начала, которым более всего противоречит произвол. Даже при наилучших намерениях лицо, облеченное верховною властью, не может все знать и за всем усмотреть, и чем обширнее государство, чем разнороднее его состав, тем эта задача становится труднее. Отсюда жалобы, столь знакомые нам, русским, что у нас нет порядка в управлении. Отсюда соблазн довольствоваться внешним порядком и принимать его за благоустройство, направление, которое в записке, составленной и распространенной в высших правительственных сферах во времена Крымской кампании, было метко характеризовано словами: «Сверху блеск, снизу гниль». Под покровом внешнего величия и строгого охранения внутренней дисциплины скрывались глубочайшие язвы управления: произвол, лихоимство, казнокрадство, господство официальной лжи, стремление все выставить напоказ при отсутствии всякого внимания к настоящему делу. Сознание этих недостатков именно и привело к великим преобразованиям царствования Александра Второго.
Произвол имеет, в-седьмых, то вредное последствие, что право лишается через это всякого ограждения. Между тем ограждение права составляет одну из важнейших и благороднейших целей государства. Все нравственное значение власти основано на том, что она держит меч правосудия, а правосудие состоит в том, чтобы воздавать каждому то, что ему принадлежите. Если же меч, вверенный для охранения права, становится орудием нарушения права, то этим самым уничтожается нравственная его сила в глазах народа, а это имеет пагубные последствия как для обиженных, так и для самой власти. Но и помимо всяких злоупотреблений, неограниченная власть устраняет ту высшую гарантию права, которая дается политическою свободой. Это неизбежно присущий ей недостаток, который, однако, может быть значительно смягчен постоянным, строгим соблюдением закона и учреждением независимых судов.
В-восьмых, господством произвола и проведением всюду начал строгого подчинения не только устраняются гарантии права, но и подавляется всякая личная и общественная самодеятельность, а между тем от самодеятельности зависит высшее развитие общества. Пока народ стоит еще на низкой ступени, пока силы его дремлют и ожидают пробуждения, главная инициатива всякого действия исходит сверху. Правительство, имея ввиду общие потребности государства, старается удовлетворить им умножением народных средств; понуждения и привилегии служат стимулами личной деятельности. Но такая система опеки уместна только в младенческом состоянии общества; она не в силах поднять его выше некоторого, довольно низменного уровня. Высшее развитие требует инициативы самих граждан, а именно это встречает препятствия со стороны власти, ставящей себе задачею охранять строгую дисциплину и опекать все и всех. В особенности свобода умственного развития, без которого нет и развития материального, представляется делом опасным и противным государственному порядку. Правительство, призванное содействовать просвещению, становится его гонителем. Достаточно вспомнить те условия, в которые были поставлены печать и университеты в Германии во времена господства системы Меттерниха. Но там народное образование стояло уже так высоко, соседство свободных стран доставляло такие легкие способы обойти туземные стеснения, что усилия правительств, обращенные к подавлению мысли, оказались тщетными. Гораздо хуже было положение у нас. России пришлось расплачиваться за революционные волнения Западной Европы. Тяжелый гнет, которому подверглись университеты, ограничение числа студентов, невероятные стеснения цензуры, заглушавшие всякую живую мысль, – таково было удручающее положение, хорошо памятное людям, жившим в те времена. И тут, в конце концов, стремление подавить рвущуюся на свободу мысль оказалось бессильным; но через это самая мысль получила неправильное движение. Когда впоследствии правительство принялось за реформы, оно не встретило единодушной поддержки в обществе, привыкшем к оппозиции. В этой системе кроются семена нашего нигилизма.
Таковы выгоды и недостатки неограниченной монархии. Задача политической науки заключается в том, чтобы, наблюдая и сравнивая различные исторические явления, вывести из них всестороннюю характеристику известной формы государственного устройства. Но этот вывод, как уже было замечено, отнюдь не имеет свойства истины, одинаково приложимой всегда и везде. При разных условиях та или другая сторона может получить перевес, чем определяется и самая польза, приносимая устройством власти. В неограниченной монархии более, нежели где-либо, это зависит от личного характера правителей. Счастлив народ, которого государи, одушевленные сознанием своего долга, свято исполняют свое призвание и умеют выбирать людей, способных прилагать к жизни их благие намерения. Такие царствования являются светлыми эпохами в истории и заставляют иногда примиряться с печальными сторонами управления предшественников или преемников. Но так как это зависит от случайности рождения, изъятой из области человеческой воли, то для научного исследования тут нет места. Для политика несравненно важнее те общие условия народной жизни, которые дают перевес тем или другим сторонам правительственной деятельности. Важнейшую роль играют в этом отношении те задачи государственного быта, которые в разные эпохи выдвигаются на первый план. Когда приходится создавать государство, умножать его силы или переводить один порядок вещей в другой, все выгоды неограниченной монархии выступают с особенною яркостью. Напротив, когда жизнь вошла в нормальную колею и требуется упрочение внутреннего благоустройства, ограждение права, развитие общественной самодеятельности, невыгодные стороны этого образа правления чувствуются сильнее. Чем менее монархия оказывается способною удовлетворить этим потребностям, чем более она опасается общественных сил, тем более она возбуждает против себя оппозицию и тем скорее она подрывает собственные основы. Этим объясняется главным образом общее падение абсолютных монархий в Западной Европе в XIX веке. Не столько влияние новых идей, сколько развитие новых общественных потребностей привело к этому результату. Первые только там пускают прочные корни, где они находят подготовленную почву.
Здравая политика, направленная к тому, чтобы дать силу и прочность известному образу правления, очевидно состоит в том, чтобы пользоваться его выгодами и устранять, по возможности, его недостатки. Это относится как к самому устройству власти, так и к выбору ее орудий и способов действия.
Неограниченная монархия тогда только сильна и прочна, когда она опирается на твердый порядок престолонаследия. Здесь сила власти зиждется на постоянном законе, изъятом от человеческого произвола. Избирательная форма, которая ставит монарха в зависимость от избирателей, несовместна с существом этого образа правления. Избрание может иметь место по пресечении царствующей династии, когда нет законных наследников, а потому приходится прибегать к всенародному выбору. Так у нас, по пресечении династии Рюриковичей, избран был на царство Годунов, затем Шуйский и, наконец, Михаил Федорович Романов. Но постоянно повторяющийся выбор, как закон государства, неизбежно ведет к ограничению монархической власти. Поэтому он уместен только в смешанных правлениях, да и тут он имеет самые существенные недостатки, о которых мы будем говорить впоследствии. При неограниченной власти избирательная форма совместна только с теократическим правлением, чему пример представляет прежняя Папская область. Здесь избирался собственно глава церкви коллегией высших ее сановников, в силу закона, устранявшего какое бы то ни было ограничение власти, признаваемой установленною самим Богом; светское владычество было только придатком к духовному сану. Чисто светские государи не имеют такого положения; для них источником и опорою власти служит постоянный закон, определяющий порядок преемственности. Чем тверже этот закон, чем продолжительнее его действие, тем больше обаяние власти в глазах подданных. Старые династии срастаются со всею жизнью народа, представляя высший, неизменный порядок, связывающий настоящее поколение с прошедшими и будущими. Народ и династия вместе переживают эпохи величия и бедствий; отсюда рождается чувство привязанности, которое составляет как бы самую душу народа и которого не в состоянии поколебать временные неудовольствия. Личность даже неспособного или недостойного монарха представляется не более как мимолетным явлением в целом ряде исторических деятелей и народных вождей. Особенно в глазах массы, которой чужды отвлеченные понятия, в лице монарха воплощается идея отечества, связанная с ним неразрывно. Тот гнет, который она нередко испытывает, приписывается подчиненным властям, а монарх, возвышаясь над всеми, остается окруженным недосягаемым величием и блеском. Нужны продолжительные периоды невыносимых притеснений и полное забвение своего призвания со стороны облеченных властью, для того чтобы глубоко вкоренившееся в народы монархическое чувство могло в нем иссякнуть, как это случилось, например, во Франции с династией Бурбонов. Но раз оно исчезло, его невозможно уже восстановить. А, с другой стороны, ни личное обаяние, ни блеск побед не в состоянии упрочить власть, не имеющую корней в народной жизни. Наполеон I постоянно жаловался на то, что он беспрерывными внешними успехами принужден поддерживать положение, которое старые династии сохраняют без труда, несмотря ни на какие невзгоды. В этой глубокой связи с народною жизнью состоит истинное значение начала законной монархии. Как юридический принцип оно теряет смысл, как скоро действительная власть перешла в другие руки, ибо, по публичному праву, верховная власть неразлучна с действительным исполнением сопряженных с нею обязанностей; но как нравственный устой государственной жизни это начало имеет огромную важность. Исчезновение его влечет за собою шаткость всего политического организма. Это мы и наблюдаем во Франции.
Твердость законного порядка требует, чтобы власть переходила от одного лица к другому по неизменному правилу, независимо от произвола. Этому противоречит назначение преемника царствующим монархом. Петр Великий, как упомянуто выше, установил этот последний способ. Он указывал на то, что наследственная монархия, при всех своих преимуществах, имеет один существенный недостаток, именно то, что недостойный преемник может уничтожить все великие дела отца. Петр находился в этом случае в исключительном положении, и эту особенность он возвел в правило. Но придуманное им лекарство хуже самого зла. Оно производит шаткость всех отношений. Этим открывается поприще всяким козням, раздорам и междоусобиям. При жизни государя около каждого из возможных наследников образуется придворная партия, которая старается интригами действовать на монарха. В самой царской семье возбуждается взаимная ненависть и затаенная вражда. Энергический государь может этому противодействовать; но при слабом правителе эти отношения становятся общественным бедствием. Судьба государства зависит от придворных интриг. Раздоры продолжаются и после смерти монарха; устраненный наследник остается соперником, а потому опасен для правителя. Соперничество может дойти до междоусобной войны, или же оно устраняется братоубийством – явление, нередкое в восточных деспотиях. Наконец, если государь не успел назначить преемника, то все предоставляется случаю. Это и имело место в России после смерти Петра.
Все эти невыгоды устраняются единственно твердым законом о престолонаследии, который, не допуская никакого сомнения, установляет непрерывный переход власти от одного лица к другому. В этом отношении всемирный опыт утвердил порядок естественный, то есть наследование старшего в старшей линии. Наследование брата вместо сына есть порядок родовой, а не государственный. Престол является здесь достоянием всего рода, в котором старший летами заступает место отца. В государственном праве спорным является только вопрос о наследовании женщин. Как уже было объяснено в Учении об Обществе женщина вообще, менее способна к государственным делам, нежели мужчина. Ум ее менее склонен к общим вопросам, характер ее более подвержен человеческим слабостям и чужому влиянию. Настоящее ее призвание относится к области семейной и общественной, а не политической. Однако история представляет нам примеры великих правительниц: Елисавета Английская, Екатерина Вторая, Мария-Терезия. Поэтому совершенное устранение женщин от престола не может быть признано общим политическим правилом. Там, где оно существует, оно основывается более на исторических преданиях страны нежели на здравых политических началах. В случае недостатка других наследников устранение женщин может даже иметь весьма невыгодные последствия, ибо тогда все предоставляется случаю. Но предпочтение мужского пола женскому составляет требование здравой политики. Оно подтверждается и тем, что женщина, выходя замуж, вступает в чужое семейство, с иным духом и иными преданиями, нежели те, которые господствуют на родине. Вследствие этого при вступлении на престол ее самой или ее потомства государство подчиняется управлению иностранной династии, вовсе не связанной со страной и имеющей совершенно чуждые ей интересы. Достаточно вспомнить те осложнения, которым подвергалась английская политика вследствие связи Англии с Ганновером, а в нашей истории намерение Петра III начать войну с Данией из-за притязаний Гольштинского дома.
С законом о престолонаследии тесно связан и вопрос о браке государей. Политические соображения допускают только наследование детей, рожденных от равных браков, то есть от браков с лицами, принадлежащими к царствующим династиям. Причина этого ограничения заключается в желании устранить родственные связи государя с подданными. Как представитель государства, монарх должен одинаково возвышаться над всеми. Отношения к подданным должны быть не частные, а политические. Между тем при браке с подданною родственники последней естественно выделяются из остальных и получают привилегированное положение не в силу общего закона и не по способностям или заслугам, а вследствие частных отношений к царствующему государю. Этим открывается дверь господству временщиков и всякому деспотизму. Законы о неравных браках имеют ввиду устранить все эти частные связи и сохранить одни отношения политические.
Требование твердого законного порядка в неограниченной монархии распространяется и на управление. Как власть, независимая от общественных сил, чистая монархия нуждается в собственных, независимых от общества орудиях действия. Всякий другой образ правления в себе самом носит источник своей силы. Демократия рассеяна всюду; везде она находит поддержку в воле большинства граждан, от которого зависят установление власти. Точно так же аристократия находит постоянную поддержку в членах высшего сословия, живущих и в центре и на местах: обладая значительными средствами и влиянием, связанные корпоративным духом, они действуют постоянно в видах сохранения своего владычества. Ни тот, ни другой образ правления не нуждается в опоре каких-либо иных общественных элементов, ибо он сам представляет владычество того или другого общественного элемента, обладающего собственною внутреннею силой, а потому способного управлять государством. Монарх, напротив, как единичное лицо, не имеет ни собственной силы, ни прирожденных орудий власти; а потому он должен их создать. Иначе власть его останется чисто нарицательною. Чтобы господствовать над общественными элементами, он должен иметь собственную силу, от них независимую. К тому же он по необходимости ограничен одним местом; для того, чтобы воля его распространялась по всем концам государства, нужны особые органы. Наконец, одна из главных выгод монархического правления заключается в силе и быстроте действия. И для этого требуются надежные орудия. Таковыми являются постоянное войско и бюрократия, которые, поэтому самому, имеют в неограниченной монархии более значения, нежели в каком-либо другом образе правления.
Выше было уже сказано, что постоянное войско составляет одно из самых сильных орудий власти. Оно главным образом способствовало водворению абсолютизма на развалинах феодального порядка в Западной Европе. В чистой монархии более, нежели где-либо, от войска требуются строгая дисциплина, чувство военной чести, наконец преданность монарху как представителю отечества. Последнее возможно только при войске туземном, ибо оно одно связывает монарха с народом, из которого оно набирается и в который оно возвращается. Наемные войска, напротив, особенно вербованные из иностранцев, каковы были, например, в прежнее время швейцарцы во Франции и в Неаполе, а также французский легион в папских владениях, составляют учреждение безусловно вредное. Независимость войска от народа ведет к полному разобщению между верховною властью и подданными. Оно показывает, что монарх держится не внутреннею, а внешнею силой. Окружение себя иностранною гвардией есть признак глубокого недоверия к подданным, а недоверие сверху всегда вызывает недоверие снизу. Такое войско может сделаться орудием величайших притеснений, ибо оно ничем не связано с притесняемыми. Между тем на него нельзя положиться, ибо цель его – корысть, а не служба отечеству. Если же оно достаточно сильно, то оно может обратиться в преторианцев, располагающих судьбами государства.
Еще хуже поддержка чужеземного войска. Она служит признаком неисцелимой слабости власти. Через это монарх ставится в зависимость от иностранного государя, чем еще более возбуждается неудовольствие подданных. Даже случайная помощь против собственных подданных составляет несчастие для страны; постоянная же охрана иноземным войском равняется отречению. Независимость государства исчезаешь, и нравственная связь между верховною властью и подданными порывается совершенно. Некогда политика Священного союза состояла в том, чтобы войсками великих держав поддерживать мелких государей против революционных стремлений их подданных. История показала, до какой степени тщетны все эти попытки. Где внутренняя связь порвана, она не восстановится иноземною силой.
Туземное войско всегда отражает на себе характер самого общества, из которого оно набирается. Выше было указано, что чистая монархия исторически связана с сословным строем. Это отражается и на составе войска. Поэтому здесь привилегированное положение получает дворянство, которое, вместе с тем, является главным хранителем чувства чести, составляющего самую душу войска. Но так как монарх есть представитель всего государства, то не исключается и повышение по заслугам строевых солдат. Этого требуют и справедливость, и здравая политика, и польза самого военного дела. Это требование растет с развитием образования, когда солдаты набираются не только из народной массы, но и из более или менее зажиточных и образованных средних классов. Полная бессословность военных учреждений обозначает переход от сословного строя к общегражданскому, что влечет за собою и переход от абсолютной монархии к другим политическим формам. Чисто народный характер войско имеет в демократической диктатуре, которая опирается на массы против образованных классов. Но здесь оно может сделаться орудием самого страшного деспотизма.
Значение войска для неограниченной монархии делает то, что монарх должен обращать на него особенное внимание. Чувства чести и преданности, которые должны господствовать в войске, возможны только при личных отношениях к нему государя. Последний является настоящим главою и предводителем армии. Он должен вникать во все ее нужды, знать все подробности военного дела, быть обходительным и с солдатами и с офицерами. Только этим он может приобрести в войске ту популярность, которая составляет первое условие преданности. Поэтому внимательное занятие военным делом составляет обязанность и заслугу монарха. Однако и тут, как во всем, может быть излишек. Любовь к фронту, к парадам, к мелочам военной обмундировки может доходить до страсти, поглощающей все внимание, развивающей мелочность характера и отвлекающей от более важных государственных дел. Примеры тому нередки в новейшей истории. Зло увеличивается склонностью предпочитать внешний порядок внутреннему. Напоказ все кажется превосходным; на параде оружие блестит, мундиры все с иголки, движения совершаются с изумительною точностью, а когда приходит настоящее дело, оказывается, что войска лишены самых существенных принадлежностей, провиант раскрадывается, сапоги дрянные, оружие плохо стреляет, предводители никуда не годятся, и армия, исполненная самых высоких доблестей, терпит поражение за поражением. Мы это испытали в Крымскую кампанию.
Но всего вреднее для государства, когда любовь к военному делу переносится и на гражданскую область, когда и в последней водворяется солдатская дисциплина, внимание к мелочам, затмевающее понимание истинно полезного, требование подчинения, заглушающее всякую самостоятельную мысль и всякое живое отношение к делу. При таком смешении сфер исчезает самое понятие о том, что гражданское управление требует особенных знаний и приемов. Военные люди, вовсе к тому неприготовленные, привыкшие к совершенно иным порядкам, ставятся во главе гражданских отраслей, в которые они вносят взгляды и способы действия, господствующие в военных кругах. При таких условиях путная гражданская администрация становится совершенно невозможною. И это мы, русские, испытали на себе.
Для того чтобы гражданская администрация сделалась надежным орудием власти, она должна получить особенное устройство и развитие. Это не есть дело нескольких лет, а плод работы многих поколений, хранящих административные предания и утверждающих прочный административный порядок. Бюрократия, которая была самым могучим органом абсолютных монархий в их борьбе с феодализмом, вырабатывалась историческим путем. Она была главною устроительницей нового государства. Образуя систему учреждений, связывающих государство в одно целое, живущее общею жизнью, она дает верховной власти именно то орудие, в котором она нуждается. Неограниченная монархия, в особенности без бюрократии, немыслима. Но именно здесь последняя представляет значительные опасности. Из удобного орудия власти она может превратиться в самостоятельное тело, имеющее свои собственные интересы и становящееся между монархом и народом. Интерес бюрократии состоит в том, чтобы господствовать неограниченно в административной сфере. Эта цель достигается тем, что обществу дается как можно менее способов действовать самостоятельно, а от монарха скрывается истинное положение дел. Через это все переходит в руки чиновничества; самая воля монарха, при видимом самовластии, становится от него в зависимость. Сверху водворяется господство официальной лжи, а внизу царит полнейший произвол, который тем тяжелее ложится на общество, чем более он служит прикрытием и орудием корыстных целей. Власть, не знающая сдержек и движимая частным интересом, неизбежно становится произвольною и притеснительною.
Противодействовать этому злу можно только системою сдержек, вводящих господство бюрократии в должные границы. Таковыми служат прежде всего высшие государственные учреждения, законодательные и административные. В высокой степени важно, чтобы меры, которые предлагаются лицами, стоящими во главе управления, обсуждались в независимом от них учреждении, заключающем в себе все условия основательного и беспристрастного суждения. Столь же важно существование высшего контролирующего учреждения, куда можно приносить жалобы на действия властей. Этим потребностям отвечают у нас Государственный Совет и Сенат. От хорошего устройства и правильного действия этих учреждений в значительной степени зависит возможность утверждения законного порядка в неограниченной монархии. Но авторитет их держится прежде всего тем уважением, которое оказывает им сама верховная власть. Без сомнения, монарх не связан мнениями каких бы то ни было совещательных учреждений. Но когда у него нет собственного, твердо установившегося убеждения, согласие с мнением большинства служит признаком уважения к установленному самими монархами государственному строю. Когда же мера, прошедшая через высшее учреждение, подвергается новому обсуждению в тесном кругу доверенных лиц и окончательное решение принимается на основании мнения последних, то этим самым выражается предпочтение частных влияний постоянным учреждениям, которых главная цель заключается именно в освобождении воли монарха от всяких частных влияний. Это – удар, нанесенный высшим учреждениям в государстве, а вместе и всему существующему государственному строю. Обыкновенно это бывает последствием плохого состава этих собраний: в них сажают людей, отживших свой век или оказавшихся неспособными на более деятельном поприще. При таком условии мнения их, разумеется, не могут иметь никакого веса. Но это доказывает только необходимость осмотрительного выбора. Если воля монарха, подверженная всевозможным влияниям, должна быть обставлена учреждениями, на которые бы она могла опираться, то в высшей степени важно иметь такой состав этих учреждений, который обеспечивал бы за ним нравственный авторитет.
Но еще важнейшею сдержкою владычествующей бюрократии служит независимый суд. Отделение суда от администрации составляет первое условие закономерного управления. Независимость же суда обеспечивается несменяемостью судей. Нередко высказывается мнение, что начало несменяемости несовместно с неограниченностью воли монарха, который всегда имеет право смещать всякое подчиненное лицо. Такое мнение основано на смешении понятий. Верховная власть проявляется в общих государственных мерах, которые вполне зависят от воли монарха, а не в частных судебных решениях, в которые монарх никогда не вмешивается; несменяемость же судей установляется именно ввиду этих последних. Начало несменяемости противоречит не самодержавию монарха, а самодержавию министра юстиции, ибо только по докладу министра монарх смещает судью. Устранением этой гарантии судьи всецело отдаются в руки министра, и независимость суда перестает существовать. Если в учреждении независимого суда можно видеть ограничение власти, то это такое, которое не касается ее существа и нравственно ее возвышает. Самоограничение власти есть высший нравственный подвиг. Поэтому учреждение независимого суда составляет одно из великих дел абсолютной монархии. Вступая на путь закона, она тем самым придает себе высшее нравственное значение. У нас то самое царствование, которому Россия обязана освобождением крестьян, водворило впервые независимый и праведный суд. Это – великая эпоха в жизни народа.
Но и всех этих сдержек недостаточно для того, чтоб удержать бюрократию в надлежащих пределах и устроить управление на правильных основаниях. Необходима еще широкая система местного самоуправления. И это начало не только не противоречит неограниченной монархии, а, напротив, составляет необходимое ее восполнение. Чем более стесняется свобода наверху, тем более ей должно быть предоставлено простора в подчиненных сферах. Как было замечено выше, здравая политика состоит не в том, чтобы преувеличивать одностороннее начало, проводя его с неуклонною последовательностью сверху донизу, а в, том, чтоб исправлять присущие ему недостатки, насколько это совместно с основным принципом. Только допуская широкую систему самоуправления, монархия удовлетворяет местным потребностям; только относясь к ней с полным доверием, она вступает в живое общение с народною жизнью, не официальными путями, через посредство правящей бюрократии, а лицом к лицу. Конечно, она должна и в областях иметь свои непосредственные органы, которым присваиваются верховный контроль и руководство; но отношение этих органов к местным учреждениям должно состоять не в возможном стеснении и заподозривании последних, а во взаимном доверии и помощи. Только обставляя себя, наверху и внизу, целою системой подобных учреждений, обладающих относительною независимостью, неограниченная монархия в состоянии утвердить в государстве твердый законный порядок. По глубокому замечанию Монтескье, монархия отличается от деспотизма существованием посредствующих тел, задерживающих проявления власти. Деспотизм весь основан на произволе; монархия, обставленная учреждениями, является хранительницею закона; она дает гарантии свободе и праву, хотя бы в подчиненных сферах. Чем более устраняются эти частные сдержки, тем более монархия склоняется к деспотизму.
К числу этих сдержек принадлежат также личные и корпоративные права сословий. Мы видели, что чистая монархия исторически возникла из сословного порядка. С одной стороны, потребность неограниченной власти как представительницы государства вызывается разделением народа на группы, связанные каждая своими частными интересами и разобщенные между собой. С другой стороны, она в этом самом разделении обретает опору, ибо в возвышающейся над всеми власти каждый частный интерес находит защиту против других. В особенности высшее сословие, дворянство, связано с монархией и своими историческими преданиями, и наследственностью положения. В ней оно находит поддержку своих привилегий, а потому оно само является главною опорою престола. Но где есть опора, там есть и сдержка. Привилегии служат историческою заменою политического права; в них находит преграду безграничное самовластие. Чем крепче корпоративный дух дворянства, чем более оно сознает свое историческое положение, тем более оно составляет общественную силу, с которою надобно считаться. Бюрократия в особенности встречает в нем постоянную задержку и противодействие своим уравнительным стремлениям. Вражда дворянства с бюрократией составляет весьма обычное явление в абсолютных монархиях. При отсутствии политической свободы этим всего более сдерживается административный произвол. Без привилегированного положения высшего сословия, без корпоративных прав, образующих известную общественную силу, народ в неограниченной монархии превращается в массу единиц, ничем не связанных между собой, а потому бессильных против всемогущей власти. Падением этих сдержек открывается дверь самому безграничному деспотизму. Именно это соображение побудило Монтескье признать честь движущим началом монархии, в отличие от деспотизма, который управляется страхом. В чувстве чести соединяется сознание прав и обязанностей. Оно делает то, что дворянство является вместе и опорой престола, и сдержкой бюрократии.
Однако сословные привилегии имеют и свою оборотную сторону. Они всегда существуют в ущерб другим. В особенности народная масса обыкновенно отдается на жертву интересам дворянства и произволу чиновничества. Достаточно указать на положение народа во Франции при старом порядке. И у нас, до новейшего времени, господствовало во всей силе крепостное право, отдававшее крестьянское сословие всецело в руки помещиков; положение же казенных крестьян, управлявшихся чиновниками, было нисколько не лучше. Между тем такое положение населения парализует деятельность государства и идет вразрез с самыми существенными его интересами. Из народной массы оно черпает свои главные силы и средства; жертвуя ею для привилегированных классов, оно подрывает собственные основы. Поэтому монархия, понимающая свое призвание, рано или поздно становится ее заступницею и выступает с преобразованиями, которые изменяют существующий строй, но вместе с тем возбуждают против нее вражду привилегированных лиц, тех самых, которые служат ей главною опорой.
Отсюда двойственность положения и задач абсолютной монархии. Исторический процесс государственной жизни порождает для нее затруднения, с которыми справиться нелегко. Вообще, держать весы между двумя противоположными сторонами составляет одну из трудных задач политики. Здесь же эта задача осложняется тем, что изменение гражданского строя касается всех сторон народной жизни, всего частного быта, а потому производит полный переворот всех общественных отношений. Она осложняется и тем, что, принимая на себя защиту слабых, правительство должно действовать против тех, которые имеют в государстве наиболее влияния, на которых оно само опирается. Противодействие аристократических и придворных сфер всяким коренным преобразованиям заставляло отступать не только слабых монархов, как Людовик XVI, но и самых энергических государей, сознававших полноту своей власти и не знавших преград своей воле, каков был, например, император Николай I. К этому присоединяется, наконец, боязнь либеральных начал, которых развитие может грозить опасностью самой монархии. По всем этим причинам редко подобные преобразования совершаются без сильного внешнего толчка. Во Франции слабая монархия не дерзала коснуться сословных привилегий; результат был тот, что она вместе с ними была унесена революцией. В Пруссии освобождение крестьян совершилось после Иенского погрома, в Австрии – вследствие революции 1848 года, в России – после Крымской войны. Хорошо, когда этот толчок оставляет неприкосновенною верховную власть, которая, сознавая свою задачу, исполняет ее обдуманно и твердо. Мы видели, что неограниченная монархия, по существу своему, всего более способна совершить такого рода реформы. Но для этого недостаточно одной силы власти; нужно зрелое обсуждение условий, внимательное взвешивание всех интересов, наконец настойчивое проведение принятых начал. Только этим обеспечивается успех преобразования.
Это приводит нас к вопросу о способах действия неограниченной монархии. Во всяком образе правления общее правило здравой политики состоит в том, что требуется сила в чрезвычайных обстоятельствах и умеренность в обыкновенном течении жизни. В первом случае нужны быстрота решения и энергия в исполнении; во втором необходимо осторожное внимание к разнообразным интересам народной жизни, старание их примирить и удовлетворить по возможности всех; нужны переговоры, сделки, уступчивость, мягкость, избежание слишком резких проявлений власти, всегда возбуждающих неудовольствие. Иногда требуется соединение того и другого. Когда совершается коренное преобразование, необходимо, как сказано, сочетание осторожности с настойчивостью, умеренности требований с неуклонным их проведением.
Из различных образов правления неограниченная монархия, как замечено выше, всех более способна проявить силу власти. Это именно то начало, на котором она стоит. Если в нем оказывается недостаток, то причина заключается не в устройстве власти, а в облеченном ею лице, и против этого нет лекарства. Слабый монарх всегда будет действовать сообразно с своим характером; изменить этого нельзя. Единственный исход в этом случае – довериться энергическому лицу. Если выбор удачен, правление может идти успешно; в противном случае может произойти еще худшее зло, ибо у министра нет тех побуждений, которые есть у монарха: у него нет ни обеспеченного положения, ни преданий, ни связи с историческою жизнью народа; он не стоит выше всяких частных интересов. Для самого монарха отдача себя в чужие руки представляет значительную опасность, а где есть недоверие, всегда будут и колебания. Таким образом, сила власти зависит главным образом от личных свойств государя. Напротив, умеренность всегда может быть правилом политики. Слабый монарх и без того к этому склонен; энергическая же власть может сама себя умерять: в этом состоит высшее ее нравственное достоинство. Не в преувеличении своего начала, а в восполнении его недостатков заключается требование политики, имеющей в виду истинное благо государства. Здесь это правило прилагается более, нежели где-либо.
Способы действия касаются принимаемых мер и отношения к людям. Относительно первого нельзя лучше выразить истинные требования политической мудрости, как словами Екатерины Второй, переданными императору Александру Павловичу статс-секретарем Поповым(66). «Имея доступ к Императрице, бабке Вашего Величества, – писал Попов, – я однажды в беседе слышал от нее; дело зашло о неограниченной власти ее не только внутри Российской Империи, но и в других землях. Я говорил ей с изумлением о том слепом повиновении, с которым воля ее везде была исполняема, и о том усердии и ревности, с коими старались все ей угодить. «Это не так легко, как ты думаешь, – сказала она, – во-первых, повеления мои не исполнялись бы с точностью, если бы не были удобны к исполнению. Ты сам знаешь, с какою осмотрительностью, с какою осторожностью поступаю я в издании своих узаконений. Я разбираю обстоятельства, изведываю мыслипросвещенной части народа и по ним заключаю, какое действие указ мой произвести должен. Когда же наперед я уверена об общем одобрении, тогда выпускаю я мое повеление и имею удовольствие видеть то, что ты называешь слепым повиновением, и вот основание власти неограниченной. Но будь уверен, что слепо не повинуются, когда приказание не приноровлено к обычаям и когда в оном я бы следовала одной моей воле, не размышляя о следствиях. Во-вторых, ты ошибаешься, когда думаешь, что вокруг меня все делается только мне угодное. Напротив того, это я, которая принуждаю себя, стараюсь угождать каждому сообразно с заслугами, достоинством, склонностями и привычками. Поверь мне, что гораздо легче делать приятное для всех, нежели чтобы все тебе угождали. Напрасно сего будешь ожидать и будешь огорчаться. Я сего огорчения не имею, ибо не ожидаю, чтобы все без изъятия по-моему делалось. Может быть, сначала и трудно было себя к этому приучить, но теперь с удовольствием я чувствую, что, не имея прихотей, капризов и вспыльчивости, не могу и быть в тягость, и беседа моя всем нравится. Перенимай у меня, поступай так дома и скажешь после мне спасибо». Эти золотые слова, которые должны быть памятны каждому самодержцу, заключают в себе наставление и насчет отношения к людям. Во всяком образе правления выбор людей составляет одну из важнейших задач государственного управления. Мало того, чтоб исполнение принятых мер вверялось надежным лицам; надобно, чтобы цвет общества стоял во главе государства. Только этим утверждается нравственный авторитет власти, уважение к ней подданных, исполнение ее велений. В неограниченной монархии эта задача имеет сугубую важность: монарх не может все видеть и все делать сам; он более других нуждается в орудиях и менее других имеет возможность удостовериться в истинном положении дел. А между тем именно здесь выбор людей представляет особенные трудности. При свободных учреждениях, где политическая деятельность происходит у всех на глазах, даровитые люди выдвигаются сами собой. Их способность выказывается умением действовать на других и защищать или опровергать предлагаемые меры. В неограниченной монархии, напротив, политическая деятельность остается более или менее скрытою; то, что выставляется напоказ, часто вовсе не соответствует истинному положению дел. Общественная критика устраняется, а критика других членов управления слишком часто руководствуется личными побуждениями и страдает незнанием дела. В выборе людей монарху приходится руководиться не объективными данными, а чисто личным усмотрением; но именно тут оказываются величайшие трудности. Люди редко представляются ему в настоящем свете. Корыстные виды всегда прикрываются личиною преданности и усердия. Нужно глубокое знание людей, чтоб отличить в них истину от лжи. Неопытный монарх обыкновенно слишком доверчив; опытный, видя себя окруженным постоянным обманом, перестает доверять кому бы то ни было и через это сам перестает пользоваться доверием подвластных. К этому присоединяется свойственная человеку наклонность поддаваться влиянию ближайшей среды, которая окружает монарха знаками личной преданности и, зная его характер, умеет им владеть и направлять его к своим целям. Сила привычки и приятность удобных отношений составляют великое дело в человеческой жизни. Надобно прибавить и естественную податливость на лесть, против которой немногие в состоянии бороться. Все это ведет к тому, что в неограниченных монархиях довольно обыкновенным явлением бывает господство так называемой камарильи, то есть нескольких лиц, близких к монарху и пользующихся его доверием в ущерб интересам страны. Она может состоять из придворных или из особ, стоящих во главе управления. Иногда же неограниченным доверием облекается одно лицо, которое через это становится истинным правителем государства. Для монарха, понимающего свое призвание, нет более настоятельной потребности, как выйти из этого заколдованного круга, замыкающегося в тесной сфере придворных и бюрократических интересов, и вступить в живые сношения с людьми, представляющими различные элементы общества и разнообразные направления общественной мысли. Только этим путем можно получить настоящие сведения и узнать способных людей. В неограниченных монархиях весьма обыкновенный прием состоит в том, что монарх говорит о государственных делах единственно с теми, кому они вверены. Нет более верного средства закрыть для себя познание истины и отдаться всецело в руки докладчика, который может представить дело в каком угодно виде и дать ему желанное направление, зная в особенности слабости монарха и средства его обойти. Это превосходно выражено в письме Семена Романовича Воронцова к императору Александру I: «Нет в мире ничего более опасного, как решать дела с глазу на глаз с министром, – писал этот опытный государственный муж. – Каким образом можете вы удостовериться, что он не введет вас в ошибку вольную или невольную? Почему вы знаете, что министр представляет вам все, что должно быть доведено до вашего сведения? В природе человека – стремиться к влиянию, к власти; этим создается деспотизм министра, и Ваше Величество создадите деспотизм невыносимый, решая дела с глазу на глаз с тем или другим министром». Приведенные выше слова Екатерины показывают, что она старалась, напротив, узнать мнение не тех, кому вверяется исполнение известной меры, а тех, которые ей подлежат. Прежде нежели приступать к какому-либо мероприятию, она хотела лично выведать мысли образованнейшей части общества, а для этого необходимо находиться с нею в постоянных сношениях.Этим упрочивается самая сила правительства. Монархия должна собирать вокруг себя и привязывать к себе все значительнейшие способности страны. То, что при политической свободе совершается действием учреждений, то здесь должно быть личным делом монарха. Пренебрежение к этой задаче ведет не только к ослаблению правительства, но и к развитию оппозиционного духа в обществе. Способный человек, которому нет надлежащего поприща для деятельности, всегда недоволен и старается приобрести значение в обществе оппозиционным положением. Оставление в стороне людей, которых можно привлечь к правительству, всегда составляет политическую ошибку. Но если иметь ввиду привлечение к себе людей, то надобно уметь с ними обращаться. Масса пошляков приходит в восторг от всякого приветливого слова, и на это монарх тем менее должен скупиться, что это ничего не стоит. Но люди высшего разряда требуют иного обхождения. Благородные души по природе своей независимы; они не нисходят к раболепству, угодничеству, лести; внешние знаки милости мало их трогают. Независимы и высшие способности: у кого есть собственные убеждения и характер, тот не может сделаться слепым исполнителем чужих велений. От этого зависит и самый успех: только деятельность, одушевленная убеждением, бывает истинно плодотворна. Между тем независимые люди не всегда удобны. Управлять с независимыми силами гораздо мудренее, нежели иметь дело с покорными орудиями. Монарх, привыкший к беспрекословному исполнению своей воли, встречает тут нравственное сопротивление, которое ему не нравится. Отсюда весьма обыкновенное явление, что независимые люди устраняются или удаляются сами. Вокруг престола остается кружок раболепных царедворцев; правительство лишается важнейшей своей опоры, а в обществе распространяется дух оппозиции. Печальные последствия такого порядка вещей обнаруживаются, когда наступают затруднительные обстоятельства. Оказывается, что государство приведено на край гибели или поставлено в тяжелое положение вследствие неспособности правящих лиц. Тогда волею или неволею приходится призывать к управлению или к реорганизации политического тела способных людей из общества. Но и это нередко бывает только временною мерой. Как скоро нужда миновала, неудобные орудия опять удаляются, и люди, оказавшие отечеству незабвенные услуги, оканчивают свою жизнь в полном забвении. История даже нынешнего столетия представляет поучительные примеры такого способа действия. В Германии не было, конечно, государственного человека, который, но возвышенности характера и по нравственному достоинству, мог сравняться с бароном Штейном. С твердым и ясным практическим умом, с широким образованием у него соединялись пламенный патриотизм, несокрушимая энергия и способность собрать вокруг себя и направлять людей к благородным целям. Уроженец Нассауский, непосредственный рыцарь империи, он всю свою плодотворную деятельность посвятил Пруссии, в которой он видел оплот протестантской Германии. И тот государь, которому он служил, Фридрих-Вильгельм III, был честный, мягкосердечный, внушавший к себе привязанность окружающих. Но привыкши к неограниченной власти, он не любил независимости, а окружал себя раболепными и ничтожными людьми, которых он облекал своим доверием. Это и привело к Иенской катастрофе. Тогда все взоры обратились к Штейну; в нем видели единственного человека, способного возродить павшее государство. Но Фридрих-Вильгельм, даже стоя на краю гибели, не хотел расстаться с своими ничтожными любимцами; он соглашался только приобщить к ним Штейна. Последний, разумеется, не пошел на такую комбинацию, которая парализовала всякое действие. Тогда король написал ему собственноручно кабинетный ордер, в котором значилось: «К крайнему моему сожалению, я должен был убедиться, что я в вас с самого начала не ошибался и что вы строптивый, дерзкий, упорный и непослушный государственный служитель, который, надеясь на свой гений и свои таланты, вместо того чтоб иметь ввиду благо государства, руководствуется только капризами и действует по страсти или из личной ненависти и озлобления. Но именно такого рода государственные чиновники, по своему способу действия, всего вреднее и опаснее для скрепления целого. Мне жаль, что вы поставили меня в необходимость говорить вам так ясно и открыто. Но так как вы выдаете себя за человека, любящего правду, то я вам по-немецки высказал свое мнение, прибавляя, что если вы не хотите переменить свое неуважительное и непристойное поведение, то государство не может рассчитывать на вашу дальнейшую службу»(67).
Разумеется, Штейн немедленно подал в отставку, которая и была принята. Однако несколько месяцев спустя, после Тильзитского мира, когда ниоткуда не было спасения, пришлось все-таки обратиться к Штейну, и он с полным самоотвержением принялся за работу. В один год все приняло новый оборот. Предприняты были радикальные преобразования во всех частях государственного организма; новый дух повеял в обществе. Наполеон немедленно почувствовал грозившую ему опасность. Штейн подвергся опале; имения его были конфискованы; сам он принужден был бежать из отечества. В 1812 году его вызвал к себе император Александр I. Штейн сделался близким ему человеком, главным советником по германским делам. При вступлении русских войск в Германию он был поставлен во главе комиссии, управлявшей владениями союзников Наполеона. Но между тем как чужеземный монарх, высоко ценя его достоинства, облекал его полным своим доверием, собственный его государь, которому он оказал ни с чем несравнимый услуге, не хотел его знать. Когда Штейн лежал в Бреславле при смерти больной, Фридрих-Вильгельм не прислал даже осведомиться о его здоровье. Канцлер Гарденберг, который продолжал его начинания и находился с ним в постоянных официальных сношениях, никогда не проронил ни единого слова о прусских делах. По заключении мира Штейн возвратился в частную жизнь, в которой и остался до своей смерти. При введении провинциальных земских чинов он был назначен ланд-маршалом Вестфальского собрания; но и по этим делам на его представления не обращали никакого внимания. Таким образом, эта крупная политическая сила, которой Пруссия обязана своим возрождением, пропала для государства. Такие примеры не могут не остановить на себе внимания политического мыслителя, изучающего выгоды и невыгоды различных образов правления.
И в этом отношении мастерицею привлекать и привязывать к себе людей была Екатерина Вторая. Нельзя не вспомнить ее завещания потомкам по поводу изученного ею дела Волынского:
«Всякий государь, – писала мудрая монархиня, – имеет неизчислимые кроткие способы к удержанию в почтенье своих подданных. Естьли бы Волынский при мне был, и я бы усмотрела его способность в делах государственных и некоторое непочтение ко мне, я бы старалась всякими для него неогорчительными способами его привести на путь истинный, а естьли б я увидела, что он неспособен к делам, я б ему сказала или дала разуметь, не огорчая же его: будь щастлив и доволен, а мне ты не надобен. Всегда государь виноват, если подданные против него огорчены. Изволь мериться на сей аршине»(68). Такие согласные не только с человеколюбием и гуманностью, но и со здравою политикой способы действия служат к поддержанию неограниченной монархии. Напротив, противоположные ведут ее к падению. Неограниченная монархия склоняется к падению: 1) когда, преувеличивая свое начало, она всюду водворяет произвол и устраняет всякие сдержки, тем самым подавляя свободное движение жизни; 2) когда она принимает необдуманные меры, выражающие только личное самовластие и нарушающие существенные интересы народа; 3) когда она окружает себя неспособными лицами, а независимых и способных устраняет; 4) когда она выступает защитницею устаревших привилегий, которым приносится в жертву благосостояние других классов; 5) когда она расточает государственные средства и запутывается в финансовых затруднениях, из которых нет исхода; 6) когда она ведет внешнюю политику, истощающую средства страны и нарушающую существенные ее интересы; 7) когда, потерявши внутренние опоры, она держится только иноземным или наемным войском. К этому присоединяются 8) случайные причины, как-то, раздоры в самом царствующем доме, чему примеры представляют в нынешнем столетии Испания и Португалия. Народ, привыкший к повиновению, может, однако, долго выносить даже крупные злоупотребления власти. Достаточно вспомнить Испанию при последних Бурбонах. Перевороты совершаются быстро только там, где в государстве есть могучая аристократия, которая является соперницею монархии. Так было в Швеции после смерти Карла XII и при Густаве IV. В других случаях происходят дворцовые перевороты, которые имеют последствием перемену лиц, а не образа правления. Русская история представляет тому не один пример. Вообще, средние классы только медленным историческим процессом становятся политическою силой, способной выступить на государственное поприще и заявить о своих правах. Низшие же классы обыкновенно чем более угнетены, тем более безмолвны. При таких условиях погрязшее в рутине управление может тянуться многие годы, не замечая ниоткуда опасности. Только сильный внешний толчок обнаруживает всю его гниль. Однако и после такого толчка монархия, имеющая прочные корни, может обновиться, преобразовать свое управление, вызвать к деятельности дремлющие общественные силы – одним словом, окунуться в свежую струю народной жизни. Если она сумеет совершить этот подвиг, она может еще стоять во главе народа и вести его по новому пути. Но если, по миновании опасности, она возвращается к обычной рутине и незаметно втесняется в покинутую временно колею, если к прежним самообольщениям присоединяется опасная мечта, что можно, довольствуясь старыми орудиями и приемами, управлять при совершенно изменившихся условиях жизни, то шансы долговременного существования значительно уменьшаются. Новый, даже небольшой толчок может положить конец отжившему свой век и потерявшему свое значение порядку вещей. Это именно и случилось с прусскою монархией. После Иенского погрома она воспрянула с необыкновенною силой. Призваны были лучшие люди, совершены глубокие преобразования, и Пруссия поднялась на новую высоту. Но с миром вернулась старая рутина; под влиянием Австрии наступила реакция, и обновленная монархия не в силах была противостоять революционному движению 1848 года. Пруссия перешла в разряд конституционных государств. В предыдущей главе были уже указаны те условия, при которых совершается превращение одной политической формы в другую. Излишне было бы их повторять. А потому переходим к аристократии. ГЛАВА III. ПОЛИТИКА АРИСТОКРАТИИ Мы видели, что аристократический элемент составляет существенную принадлежность всякого общества. Над количеством естественно возвышается качество, которое, занимая в обществе подобающее ему место, входит в состав самой государственной жизни. Высшее качество дает и высшую политическую способность, а это именно то, что требуется для государства. Одна из важнейших его задач состоит в выделении способности и в доставлении ее во главе управления. В Учении об Обществе были обозначены и различные виды аристократии: родовая, которая есть вместе поземельная, умственная и денежная. Из них умственная аристократия, при всем своем высоком общественном значения, менее всех имеет влияния на ход государственных дел, ибо задача ее иная, не практическая, а теоретическая. Денежная же аристократия, вследствие подвижности своей материальной основы, становится естественным вожатаем средних классов; но и в ней промышленное призвание в значительной степени заслоняет политическую роль. Истинно политическим сословием является аристократия родовая, опирающаяся на крупную поземельную собственность, которая дает ей обеспеченное и прочное положение, переходящее из рода в род. Она составляет существенный, если не юридический, то фактический элемент всякого государственного порядка. И в родовом и в сословном строе она стоит во глав общества и пользуется наибольшим влиянием в политических делах. Редко, однако, этот элемент достигает исключительного преобладания; обыкновенно он смешивается с другими началами, монархическим и демократическим. Это объясняется самыми его свойствами, которые одинаково обнаруживаются и в чистых формах, и в смешанных, вследствие чего, для общей характеристики аристократии, следует иметь ввиду и те и другие. Но когда она является в чистой форме, основные ее черты обозначаются с особенною резкостью. По самому существу дела, в аристократическом правлении власть присваивается многим лицам, которые должны действовать заодно. Иначе единство правления невозможно. Это требование усиливается еще тем, что аристократия должна отстаивать свое привилегированное положение, вследствие чего все ее члены должны крепко держаться друг за друга. Поэтому правление аристократии возможно только тогда, когда в членах ее живет общий дух. Но этот дух неизбежно носит характер исключительный и корпоративный; он заключается в более или менее тесном кружке. Из этого основного свойства проистекают все выгоды и недостатки аристократии. Выгоды ее следующие. Во-первых, корпорация, стоящая во главе управления, которой члены, обеспеченные в средствах существования, имеют возможность получить самое тщательное воспитание, смолоду привыкают к государственным делам и руководятся на политическом поприще своими отцами, опытными в политической жизни, заключает в себе все залоги значительной способности к управлению. Недостаток природных способностей у одних восполняетсядругими, которые естественно получают преобладающее значение в корпорации. Этой выгоды не имеют ни монархия, в которой гениальный человек может смениться совершенно неспособным, ни демократия, где владычествует масса, вовсе не приготовленная к участию в государственных делах и принужденная верить на слово тем, которые особенно удачно умеют играть на ее страстях. История показывает нам примеры высшей политической мудрости в правящих аристократиях. Такова была в древности аристократия римская, а в новое время – английская. Таким же государственным смыслом, хотя на менее широком поприще, обладали аристократия венецианская и бернская. Если одна из важнейших задач государства заключается в том, чтобы поставить высшую способность во главе управления, то подобный элемент, специально вырабатывающий политическую способность, составляет одну из первых основ государственной жизни. Во-вторых, аристократия более всякого другого образа правления обеспечивает обдуманность решений. Этого далеко не всегда можно ожидать от отдельного лица, ибо у всякого человека взгляды необходимо носят личный характер; он часто смотрит на вещи с одной стороны и не усмотрит или не досмотрит всего. Если он окружает себя советниками, то от него зависит – слушать их или не слушать; он часто руководится ошибочным доверием; наконец, самые советники обыкновенно имеют свои личные виды и еще чаще стараются угодить предполагаемому желанно властителя. С другой стороны, масса заключает в себе слишком мало задатков обдуманного решения. Она видит только ближайшую цель и легко увлекается мимолетными впечатлениями и страстями; обыкновенно она подчиняется влиянию людей, которые умеют ей льстить. Представительное устройство в значительной степени умеряет этот недостаток, вручая решение дел собранию выборных лиц; но самый выбор определяется минутным настроением массы и различными господствующими в ней течениями, которые нелегко привести к соглашению. Слишком часто демократическое представительство, составленное из случайно сходящихся лиц, представляет хаотическую смесь колеблющихся мнений, в которых коалиции партий и борьба за власть приводят к совершенно случайным решениям, идущим наперекор самым существенным интересам страны. Владычествующая корпорация изъята от всех этих недостатков. Она неспособна увлекаться минутными впечатлениями; воспитанная на государственных делах, она имеет ввиду не временные только, а постоянные и отдаленные цели. Состоя из людей, близко знающих друг друга и связанных общими интересами, имея во главе способнейших лиц, она содержит в себе все элементы здравого суждения, и собственная ее выгода требует, чтобы решение было наилучшее, ибо опрометчивость может как раз привести ее к падению. В-третьих, аристократия обладает большею твердостью и постоянством воли, нежели какой-либо другой образ правления. Воля одного лица всегда подвержена колебаниям, а смена лиц ведет к перемене направлений. Еще более непостоянна воля массы, которая легко переходит от увлечения к равнодушию, от чрезмерной уверенности к упадку нравственных сил. В ней владычествуют более порывы, нежели разумное самообладание, и эти свойства отражаются на собраниях ее представителей. Аристократия чужда этих недостатков; в ней шаткость отдельных членов находит поддержку в общем духе корпорации; привычка к управлению государством делает ее нечувствительною к случайным невзгодам и преходящим впечатлениям; высокое положение, гордость и понятие о чести не дозволяют падать духом даже при крупных неудачах; наконец, желание сохранить свое положение в глазах народа поддерживает постоянство решений. Из всех правительств в мире аристократия отличалась наибольшею непреклонностью воли. В этом отношении Древний Рим представляет неподражаемый образец для всех времен и народов. В-четвертых, аристократия отличается наибольшею привязанностью к преданиям и к историческим началам. Мы видели, что и монархия представляет постоянный порядок, господствующий над разрозненными общественными элементами; но здесь этот порядок вполне зависит от воли одного лица, подверженной колебаниям и переменам. Как скоро новый монарх вступает на престол, так во всем ходе государственного управления обнаруживается новое течение. Перелом может быть полный; самые глубокие и коренные преобразования в народной жизни совершались неограниченными монархами. С другой стороны, если масса народа, погруженная в первобытное состояние, дорожит преданиями, то народ, приобщенный к политической жизни, ставший верховным владыкою в государстве, скорее склонен увлекаться новизною. Между присвоенною ему верховною властью и его низменным материальным положением оказывается глубокое противоречие, которое он хочет устранить. Чем тяжелее ложилось на него прежнее владычество высших классов, тем более он старается свергнуть с себя всякие исторические наросты. Все старое представляется ему плодом невежества и угнетения; его взоры устремлены исключительно на будущее. Это направление приобретает тем большую силу, что по ограниченности взглядов он видит только минутное, а потому и решения его имеют характер минутный. Политических преданий у него нет и не может быть. Народная масса может служить поддержкою исторической власти, но лишь под тем условием, что она сама не приобщается к политической жизни. Еще менее дорожат историческими началами средние классы, которых существенная черта состоит в движении вперед, если только они не закоснели в несвойственных им привилегиях. Аристократия, напротив, является настоящею хранительницей государственных преданий. Они составляют естественное достояние тех, которые из рода в род посвящают себя государственным делам. Аристократия обновляется постепенно; новые члены, приобщаясь к правлению, проникаются общим корпоративным духом. Нет собрания людей, которое представляло бы такую непрерывность взглядов и направления при постоянном приспособлении к изменяющимся потребностям. Наконец, самое существование аристократии все основано на исторических преданиях; они связаны со всеми ее частными интересами, а потому она держится их крепко. Нет светских государств, которые представляли бы такое постоянство исторического порядка, как аристократические. Примерами могут служить Спарта и Венеция. В этом отношении превосходят их только государства теократические. Но последние основаны на неизменном религиозном начале, от которого нельзя отступить и с которым вместе они падают. Аристократическое же правление не исключает движения вперед; но когда, применяясь к новым жизненным условиям, аристократия идет на уступки, она делает их постепенно, насколько нужно, никогда не забегая вперед и не разрывая связи с прошедшим. Оттого везде, где господствует аристократия, история представляет мерный и правильный ход, без скачков, без переворотов, но и без реакции. Примерами могут служить в древности Рим, а в новое время Англия. В-пятых, аристократия более всех других образов правления охраняет законность. В монархии усмотрение власти всегда имеет более значения, нежели закон, вполне зависящий от воли одного лица. Как бы подчиненные учреждения и добрые желания монарха ни содействовали утверждению законного порядка, господство личной воли может быть только ослаблено, а не уничтожено. С другой стороны, в демократии господствующее начало есть свобода. Последняя требует закона для своего ограждения; но здесь не свобода ставится в зависимость от закона, а закон от свободы. Свобода же не имеет в себе того постоянства, той преемственности воли, той привязанности к существующему порядку, которые необходимы для поддержания закона. Верховною властью облекается здесь воля массы, которая не знает сдержек и склонна изменять закон по своей прихоти, приспособляя его к тому, что ей нужно и чего ей хочется в настоящую минуту. Аристократии, напротив, свойственны, как уже сказано, то постоянство воли и та привязанность к существующему порядку, которые служат самою твердою охраной закона. Стремления к произволу встречают сдержку в тех опасениях, которые внушает подчиненная масса. Свое положение аристократия может сохранить, единственно внушая народу уважение к законному порядку, ибо, составляя часть народа, она не может, как монархия, опираться на божественное право. Монарху для поддержания его власти нужен один закон, тот, которым утверждается его право на престол. Права же сословия переплетаются с целым порядком жизни. Поэтому частный интерес аристократии связан с строгим охранением этого порядка. Действительно, история показывает, что наибольшею твердостью и постоянством закона отличались именно аристократические государства. Таковы были Спарта и Рим, а в новое время Англия. В-шестых, аристократия в своей собственной среде находит надежные орудия власти, исполнителей велений правительства, лично заинтересованных в его поддержании. Монархическое начало представляет единство власти; но, находясь в центр государства, монарх может быть только верховною движущею пружиной государственного управления. Сам он не в состоянии за всем усмотреть, а потому должен всюду употреблять орудия, на которые нельзя положиться, ибо они всегда имеют свои личные интересы, отличные от интересов правительства. С другой стороны, демократия, везде присущая, может сама управлять местными делами, но и она нуждается в органах, а интерес этих органов состоит в том, чтобы добиться власти и воспользоваться ею для своих частных целей. И тут интересы власти и ее органов слишком часто расходятся. К тому же при таком раздроблении власти трудно сохранить требуемое единство управления; а если управление централизуется, то местные власти, назначаемые сверху, являются органами господствующей партии, которой направление может идти вразрез с требованиями населения. Во всех этих отношениях аристократия имеет весьма важные преимущества. Так же, как демократия, она везде присуща; члены ее, по самому своему положению, имеют власть и в центре и на местах. Но интересы их не расходятся с интересами правительства, а состоят именно в возможно прочном его поддержании. Как бы они ни расходились во взглядах, они держатся друг за друга; проникнутые общим духом, они сохраняют в управлении надлежащее единство, не прибегая к чрезмерной централизации. Корпоративная связь установляет не формальное только, а живое единение центра и областей, оставляя последним должную самостоятельность. Таковы весьма существенные выгоды аристократии; но рядом с ними стоят столь же крупные недостатки. Во-первых, в аристократии власть разделена между многими. Единство ее охраняется корпоративным духом, составляющим главную силу владычествующего сословия; но этот дух далеко не всегда в состоянии обуздать личные стремления членов. Высокое положение в государстве, естественно, возбуждает честолюбие, а честолюбие ищет личной власти и личного почета; здесь же личные стремления должны приноситься в жертву сословному интересу. Нигде личность не имеет так мало значения, как в аристократии; но именно поэтому она старается пробивать себе дорогу. Для обуздания народа, которая заставляет вельмож теснее держаться друг за друга, или же чрезвычайные средства. Как скоро аристократия уверена в своем владычестве, так в ней, естественно, образуются партии с личным характером, то есть худшие из всех, ибо они основаны не на общих началах, а на частных интересах. В особенности когда аристократия, как обыкновенно бывает, распадается внутри себя на богатых и бедных, в ней, естественно, выдвигаются несколько знатных семейств, которые собирают вокруг себя толпы приверженцев и стараются вытеснить друг друга из власти. Тогда борьба за власть принимает личный характер, доходящий до междоусобий. Таково именно было положение Польши. При таких условиях исчезает корпоративный дух, которым держится правление. Польские вельможи нередко прибегали к иностранной помощи против своих собственных собратьев, чем главным образом и погубили государство. Устранить эти козни и раздоры можно только искусственными мерами, подавляющими всякое личное честолюбие, но вместе и всякую свободу, как было, например, в Венеции. Если же аристократии грозит опасность со стороны народа, то и в этом случае честолюбцы из ее среды стараются возвыситься с помощью массы. Отсюда явление демагогов из среды аристократов. Нередко они успевают захватить в свои руки самую верховную власть. Таковы были греческие тираны. Таков был и Цезарь. В Венеции тем же путем пытался идти Марино Фалиери. Таким образом, при личных честолюбивых стремлениях вельмож сохранение корпоративного духа, которым держится все правление, представляет значительные трудности, а личные раздоры между правителями действуют гибельно на государство. Во-вторых, даже там, где корпоративный дух сохраняется во всей своей силе, в нем самом заключаются существенные недостатки. По самой своей природе, дух всякой более или менее замкнутой корпорации является узким, неподвижным и эгоистическим. Он имеет в себе все нужное для исполнения непосредственной практической задачи и еще более для неуклонного следования по раз проложенному пути, но далее этого он не идет: более широкие взгляды ему чужды; более обширные задачи ему не по силам. Римская аристократия пала, когда пришлось управлять обширными завоеванными областями. В особенности когда жизнь народная идет вперед, аристократия остается беспомощною. Она не содействует народному развитию, а только нехотя ему уступает. Она не в состояния произвести коренных перемен и преобразований; на это нужны другие элементы. В себе самой она не имеет инициативы; задача ее – уступать тому, что подготовлено другими, и умерять движение. Неподвижность составляет существенное свойство аристократии, как таковой. Где она владычествует одна, перемены становятся почти невозможными. Правительство коснеет в рутине, пока не падет наконец от внутреннего расслабления. Такова была история Спарты и Венеции. В тех же государствах, где есть движение, перемены совершаются под влиянием других сил. В римской истории инициатива преобразований принадлежала плебеям; патриции уступали им шаг за шагом. Это упорство связано и с корыстными побуждениями; исключительный дух, естественно, становится в высшей степени эгоистическим. Корпорация прежде всего дорожит своим собственным интересом и старается проводить его со всею свойственною ей энергией. Она не увлекается возвышенными идеями, как бывает иногда с народными массами; она не сдерживается и нравственным началом, как отдельное лицо, которое следует внушениям совести. В корпорации совесть заменяется корпоративным духом, нравственные обязанности – сословными. Жертвуя своими личными убеждениями интересам корпораций, лицо как будто уступает требованиям общего блага, и эти сделки с совестью освящаются поддержкою других. Если во внутреннем управлении этот эгоистический дух находит себе задержку в опасении возбудить общее неудовольствие, то во внешних делах он проявляется во всей своей силе. Нет внешней политики более корыстолюбивой, менее взирающей на требования правды и нравственности, как политика аристократических государств. Примерами могут служить Спарта, Рим, Венеция, Англия. Но, в-третьих, и во внутреннем управлении эти эгоистические стремления не могут не отразиться пагубно на народную жизнь. Каковы бы ни были опасения неудовольствия, чисто нравственные сдержки всегда недостаточны, а в аристократическом правлении они менее действительны, нежели где-либо. По самой его природе в нем общий интерес государства теснейшим образом связан с частными интересами сословия; под личиною первого всегда неизбежно выдвигаются последние, а это может совершаться только в ущерб низшим классам. Великое преимущество монархического правления заключается в том, что монарх поставлен выше всяких частных интересов: он вовсе не частное лицо. Поэтому интересы всех частей народа для него одинаковы; масса, желающая единственно, чтобы ее не притесняли, для него даже менее опасна, нежели высшие классы, стремящиеся к преобладанию. С другой стороны, в демократии государственный интерес есть интерес всех и каждого. Народ хочет того, что он считает полезным для всех или, по крайней мере, для большей части граждан. Аристократия же составляет меньшинство народа, даже весьма незначительное. Для нее, рядом с общим государственным интересом, на первом плане стоит частный интерес сословия. При смешении обоих нередко первый приносится в жертву последнему. Аристократическое правление становится орудием эксплуатации большинства меньшинством. Вследствие этого, в-четвертых, аристократия для сохранения своего владычества старается держать народ на низкой степени умственного развития. Не только масса намеренно оставляется в состоянии грубого невежества, но по возможности задерживается образование средних классов, которые являются для аристократии наиболее опасными соперниками. Широкое образование, возбуждая мысль, выводит ее из тесных границ господствующих понятий и привычек и открывает ей новые горизонты. Оно всего более содействует развитию средних классов, которые, непрестанно увеличивая свой умственный и материальный капитал, прорывают наконец положенные им преграды и выбивают аристократию из владычествующего ее положения. Но именно поэтому просвещение для аристократии опасно. В-пятых, по той же причине аристократия старается не давать хода наиболее способным людям. Мы видели, что главное ее значение состоит в том, что она во главе государства ставит высшую способность. Но это способность корпоративная, подчиняющаяся общему направлению, а не личная, идущая своеобразными путями. Последней аристократия не терпит и в своей среде; возвышение одного лица в ущерб другим, в особенности же вразрез с общим направлением, было бы для нее слишком опасно. Еще менее может она допустить возвышение способных людей из низших классов; это прямо ведет к усиленно народного элемента. Возвышение способностей совершается против ее воли. Если этому нельзя противодействовать, умная аристократия принимает их в свою среду и тем сама себя подкрепляет и обновляет. Но, во всяком случае, это составляет исключение; да и не всякая способность согласится войти в тесные рамки сословных интересов. Чем она выше, тем более она требует себе простора; именно это и служит главною пружиной движения и развития. Личный гений или талант всегда выше корпоративного духа, а ему нет места в аристократии. Там же, где нет движения вперед и обновления свежими силами, аристократия неизбежно коснеет и приходит к нравственному и умственному упадку. Вырождение составляет общую участь замкнутых сословий. В-шестых, аристократия для сохранения своей власти должна не только понижать умственный уровень народа, но и присваивать себе значительную часть материального богатства. Находясь в ее руках, оно служит поддержкою ее положения, а в чужих руках оно является орудием, против нее обращенным. Чем более в низших и средних классах умножается богатство, тем более растут их притязания и тем более аристократия встречает опасных соперников. Отсюда законы, которые способствуют сосредоточению богатства в руках знати. Таковы были в Риме законы об общественных полях и о кабале должников; таковы же в Англии законы, препятствующие свободному передвижению поземельной собственности. В-седьмых, хотя аристократия, понимающая истинные свои интересы, старается не возбуждать неудовольствия в народе, однако и самые высоко стоящие сословия не умеют воздерживаться от притеснений, если воля их не встречает юридических преград. Римские патриции служат тому разительным примером. При неограниченной власти поползновение употреблять ее во зло представляет слишком большой соблазн, а при многочисленности сословия достигнуть общего воздержания почти невозможно. Аристократы смотрят на себя как на людей высшей породы; в них развиваются надменность, презрение к низшим и произвол. Они считают себе все позволенным, а корпорация поддерживает своих членов, чтобы не выдать их низшим классам и не унизить себя в глазах последних. Притеснения особенно невыносимы, когда они исходят от множества мелких тиранов. Деспотизм одного лица никогда не может быть так ужасен, ибо он действует издалека. Тут один человек ищет удовлетворения своих страстей, тогда как там к этому стремятся множество лиц, притом близко стоящих к народу. Достаточно вспомнить то, что происходило в Польше. Даже и в том случае, когда аристократия умеет воздерживаться от притеснений, разделение народа на две породы, высшую и низшую, действует унизительно на граждан. Здесь не только возбуждается чувство зависти, но оскорбляются и более благородные свойства человеческой души. Уважение к высокому положению является и политическим и нравственным требованием, когда это положение дается высокими качествами, образованием, заслугами; когда же люди разделяются на высшую и низшую породу единственно по физическому происхождению, то против этого возмущается человеческое достоинство, равное во всех. Если же внутреннее содержание находится в резком противоречии с внешним почетом, если чванство и могущество прикрывают полную внутреннюю пустоту, невежество и неспособность, то преимущества и почести, воздаваемые знатным лицам, не могут не возбуждать негодования во всякой благородной душе, дорожащей общим благом и нравственным характером общественных отношений. Напыщенная и лишенная внутреннего содержания аристократия составляет одно из самых противных явлений общественного быта. Монархия не имеет этих невыгод. Монарх, каков бы он ни был, стоит один на вершине здания, как представитель идеи. Он вовсе не частный человек; между ним и подданными нет никакого приравнения. В аристократиях же самый народ разделяется на две породы; неравенство встречается на каждом шагу, в частной жизни, стесняя граждан во всех их не только общественных, но и домашних отношениях. Отсюда глубокая внутренняя рознь и ненависть низших классов к высшим, которая растет с развитием первых. Все эти выгодные и невыгодные свойства принадлежат всякой аристократии; но они могут проявляться в большей или меньшей степени. От преобладания той или другой окраски зависит та польза, которую аристократия может приносить государству. Она может быть либо цветом, либо отребьем общества, либо руководителем его в государственной и общественной жизни, либо пеной, всплывающей наверх по своему легковесно. Вообще, чем выше и краше начало, тем противнее его извращение. Это вполне прилагается к аристократии. Но преобладание в ней тех или других качеств зависит не от произвола, а главным образом от того, как она сложилась исторически. Свойства монарха определяются рождением и воспитанием; свойства аристократии вырабатываются историей. Из всех политических форм это наиболее историческая. Не только нельзя произвольно сообщить ей те или другие свойства, но невозможно ее создать. Это – самородная сила, которая, обладая избытком материальных и нравственных средств, сама собою становится во главе общества. Такого рода силы не создаются и не уничтожаются по произволу. Они возникают из известного порядка вещей; они держатся естественною необходимостью, историческим преданием и уважением к ним народа. Когда же они рушились вследствие внутреннего разложения или неспособности совладать с новыми жизненными задачами, их нельзя восстановить. Все попытки создать или воссоздать аристократию совершенно несостоятельны. Можно создать только титулы и внешний почет, которые лишены всякого внутреннего содержания и уносятся при первом толчке. Первоначально аристократия образуется из родового или из сословного порядка; но обыкновенно она утверждается завоеванием. Это и ставит ее во главе государственного строя. Если одно племя покоряет другое, то первое становится в привилегированное положение относительно второго. Так произошла большая часть древних аристократий. Способ покорения может быть, впрочем, разный. Пришедшие извне завоеватели могут поселиться среди побежденных, как в Спарте; или же победители остаются на своих местах и селят около себя побежденных, как было в Риме. Если же завоевателем является не целое племя, а дружина, то она становится аристократией, а вожди ее получают первенствующее общественное положение. Но аристократия может образоваться и мирным путем. Из племени выделяются старшие роды, или к старым поселенцам примыкают новые, которые получают меньшие права. Наконец, естественное превосходство богатства, знатности и общественного положения может перейти в юридическое через то, что знатные роды присваивают себе исключительное обладание властью. Так было при переходе средневековых вольных общин в государственные формы нового времени. Становясь во главе государства, аристократия вступает в двоякого рода отношения: к монарху, где он есть, и к народной масс. Как общее явление, борьба с монархом составляет первую эпоху в развитии аристократии. Эти два элемента стоят во главе государства, а потому между ними естественно возникает соперничество. Вопрос состоит в том, который из них получит перевес. Это зависит главным образом от внутренней крепости и силы аристократического элемента. В этом отношении родовая аристократия имеет весьма значительные преимущества перед сословною. Мы видели, что родовой порядок, основанный на естественных, упроченных временем отношениях, на внутреннем расчленении племени, заключает в себе все условия силы и единства. Отсюда внутренняя связь и крепость образующейся из него аристократии. Монархическая власть не в состоянии с нею соперничать. Отсюда падение монархии во всех древних государствах, как Греции, так и Италии. Но затем наступает вторая эпоха – борьба аристократии с подвластным населением, которое, в свою очередь, стремится к уравнению в политических правах. Нужна необыкновенная внутренняя дисциплина среди владычествующего сословия для того, чтобы оно могло в течение долгого времени сохранить неизменным свое положение. Пример тому представляет, может быть, только одна Спарта. Обыкновенно же аристократия или падает в борьбе, или идет на уступки. Первое имело место во всех почти греческих республиках. Такой исход означает, что аристократия не умела справиться с своею задачей: в ней частные интересы преобладали над общими; исключительность и своекорыстие получили перевес над политическим смыслом. Это и ведет ее к падению. В Риме, напротив, внутренняя дисциплина соединялась с достаточною гибкостью, чтобы применяться к новым условиям; римская аристократия, как уже замечено, явила себя образцом политического смысла, вследствие чего она не только сохранила руководящее положение внутри, но и покорила весь мир. Совершенно иной характер имела аристократия сословная при своем вступлении на историческое поприще. Она возникла из средневековой дружины, основанной на свободном договоре вольных людей с предводителем. Внутренней, прочной связи в ней не было; все держалось частными отношениями, которые, с основанием вотчинных и феодальных княжеств, получили более или менее постоянный характер. Когда эти княжества стали превращаться в настоящие государства, монарх явился в них представителем общественного единства, в противоположность дробным средневековым силам, во главе которых выступала аристократия. И тут между обоими элементами неизбежно должна была произойти борьба, в которой, однако, монарх, как носитель нового, высшего начала, в конце концов должен был остаться победителем. Там, где аристократия восторжествовала, государство разложилось. Такова была судьба Германской империи, где, однако же, каждое отдельное владение образовало маленькое абсолютное государство с князем во главе. Если же государство сохранило свою цельность, торжество аристократии повело к анархическому порядку и окончательному внутреннему разложению, как было в Польше. Только в небольших общинах, где городовая аристократия утвердилась благодаря своей внутренней связи, она долга могла держаться во главе правления, с устранением всякого монархического элемента, пока наконец демократическое развитие новейшего времени не унесло окончательно этих остатков средневековых формаций. Но и торжество монархии не везде сопровождалось одинакими последствиями. Там, где оно было полное и где, вследствие этого, аристократия потеряла все свое политическое могущество, она столпилась около двора, стараясь заменить утрату прав упорным сохранением привилегий. Но именно через это она перестала быть руководительницею общества и потеряла свое политическое и историческое значение. Она явилась не существенным элементом общественной жизни, а помехою развитию. Своекорыстные цели заслонили в ней стремление к общему благу. В таком положении получили перевес именно худшие стороны аристократии. Такова была в особенности аристократия французская, которая может служить типом вельмож, обратившихся в придворных. При блестящих наружных качествах она утратила всякий политический смысл, а потому и всякое право на политическое существование. Цепляясь за свои привилегии, свободная от податей, пользуясь милостями правительства, которое выколачиваемые из народа деньги расточало праздным царедворцам, она возбуждала против себя низшие классы. Окружая монарха раболепством и лестью, она затягивала его в свои частные интересы и тем влекла самую монархию к падению. Во времена революции она покинула отечество и сражалась против него в рядах неприятеля; когда же наступила Реставрация, она своими безумными стремлениями и отсутствием всякого понимания истинного положения вещей вовлекла монархию во вторичную гибель. Одним словом, противоречие между притязаниями и способностью обнаружилось тут вполне. Напротив, там, где аристократия имела достаточно внутренней крепости, чтобы не дать себя раздавить, и достаточно политического смысла, чтобы не поддаться обольщениям двора и сохранить связь с народом, она успела удержать свое высокое общественное положение. В Англии она вступила в союз с средними классами против стремлений королей к абсолютизму. Этим союзом двух первенствующих общественных сил монархия была окончательно побеждена; аристократия стала во главе государственного управления. Она отказалась от всяких гражданских привилегий, от крепостного права, от свободы от податей для сохранения своего политического могущества. Младшие сыновья лордов были уравнены с простолюдинами. Когда же затем наступила новая эпоха демократического развития, она своевременными уступками умела удержать свое положение Доселе она остается частью руководительницею, частью умерительницею политического движения. После римской аристократии английская всех более отличается политическим смыслом. За нею следует аристократия венгерская, благодаря которой небольшое государство, стесненное между могучими соседями, с разноплеменным составом, под иностранною династией, играет видную роль в политическом мире. Таким образом, свойства аристократии вырабатываются из тех отношений, в которые она исторически поставлена, и в свою очередь содействуют созданию этих отношений. Можно сказать, что высокие качества аристократии проявляются только там, где она становится действительною политическою силой и защитницею народных прав. Только при этом условии она имеет крепкие корни в народной жизни и пользуется заслуженным почетом. Напротив, в придворной аристократии выказываются худшие ее свойства. Выше было приведено суждение Монтескье, основанное на всемирном опыте. Однако и политическое могущество аристократии далеко не всегда служит ко благу народа. Лучшие ее качества развиваются лишь там, где она встречает сдержки, как в монархии, так и в других классах общества. Сдержки приучают людей умеренно пользоваться властью, оказывать должное внимание чужим интересам, иметь ввиду не свою только, а общую пользу. В аристократии, не знающей сдержек, развиваются опять худшие ее свойства. Примером может служить польская знать. Она имела перед собою монарха, лишенного почти всяких прав, и порабощенную, безмолвную массу; среднее сословие почти совершенно отсутствовало. Вследствие этого она предавалась необузданному своеволию, которое привело, наконец, государство к полному разложению. Важное влияние имеют при этом и естественные условия страны. Необходимое для аристократии единство корпоративного духа, очевидно, труднее вырабатывается в большом государстве, нежели в малом. Дальность расстояний и разнообразие условий влекут ее врозь. Рождаются различия интересов и взглядов при трудности взаимных сношений. Каждый могучий вельможа стремится только к тому, чтобы быть властителем у себя дома, не заботясь об остальных. При таком духе, преобладание аристократии ведет к разложению государства, как в Германии, или же оно объединяется силою монархии, как во Франции, и тогда аристократия теряет свое политическое значение. Созданию общего корпоративного духа сильно содействует островное положение страны: отделяя народ от других, оно дает ему внутреннюю связь. Это было одною из причин крепости аристократического элемента в Англии. Но, вообще, чистые аристократии установляются только в малых государствах, где центром служит небольшая община. Таковы были Спарта, Рим, Венеция, Берн. При таком условии члены высшего сословия могут всегда сойтись, сговориться, принять общие меры, создать постоянные учреждения, иметь бдительный надзор и за самими членами высшего сословия, и за народом. В малом государстве нужно и меньше средств; не приходится, в случае нужды, прибегать к помощи народной массы, что неизбежно возбуждает в последней стремление к приобретению прав. В небольшой общине аристократия, обладающая политическим смыслом, может долго сохранять свое владычество. Из сказанного ясно, какие для этого следует принимать меры и какие должны употребляться орудия и способы действия. В аристократии важно, прежде всего, внутреннее взаимное отношение членов. Здесь нет естественного единства, как в монархии; нужно соглашение воль, а для этого требуется общее их направление. В этих видах надобно устранить всякие постоянные причины раздоров, а таковою является неравенство прав. Галлер, который сам был бернский патриций и хорошо знал все выгодные и темные стороны аристократического правления, настаивает на том, что равенство прав в среде владычествующего сословия составляет первое и необходимое условие его долговечности. Юридическому делению аристократии на высшую и низшую он противополагает то, что он называет естественным патрициатом, то есть возвышение родов, отличающихся знатностью, богатством, заслугами. Не пользуясь особыми правами, они должны признаваться всеми за естественных руководителей корпорации. Иначе неизбежны внутренние раздоры, которые ведут аристократию к падению(69). Фактическое же неравенство установляется силою вещей, вследствие законов, обеспечивающих материальное благосостояние членов владычествующего сословия. Для того чтобы аристократия могла держаться, необходимо, чтобы богатство знатных родов сохранялось непоколебимо, переходя от поколения к поколению. Средством для этого служат гражданские законы, ограждающие аристократическое достояние от произвольного отчуждения и сохраняющие его в одних руках. Таковы право первородства, фидеикоммиссы, субституции. Но все это дает преимущество старшим членам семьи; младшие же обделяются, а потому беднеют. Между тем владычествующая аристократия не может приравнять их к простолюдинам. Это возможно только при смешанном устройстве, в котором и низшие классы пользуются значительными политическими правами. В чистой же аристократии такое уравнение порождает массу недовольных, которые своим происхождением принадлежат к владычествующему сословию, а между тем лишены всяких прав, следовательно находятся в ложном положении, из которого они необходимо стремятся выйти. Этим подрывается самое начало аристократии, которая, будучи основана на наследственности положения, не может выкидывать собственных собратий из своей среды. Только сохранение за младшими сыновьями высших прав может сколько-нибудь вознаградить их за потерю состояния. Но раз они остаются членами сословия, а между тем материальное их благосостояние умаляется, неизбежно установляется различие богатых и бедных. С тем вместе приходится изыскивать средства для поддержания последних. Всего выгоднее для аристократии приобретение подвластных земель и колоний, которые дают доходные места обделенным членам. Этим в широких размерах пользовалась Венеция. Этим в значительной степени поддерживаются и младшие отрасли аристократических родов в Англии. Колонии дают исход и всем недовольным. Отсюда широкое развитие колониальной политики в аристократических государствах, понимающих потребности своего положения.
Но для устранения недовольных и для предупреждения козней необходимы еще иные средства. Они заключаются в постоянных учреждениях, охраняющих единство сословия и пресекающих всякие злоупотребления власти. В Общем Государственном Праве были изложены учреждения, свойственные аристократическому правлению. Главный центр тяжести лежит здесь в Малом совете, или Сенате. Большой совет, составленный если не из всех, то из значительной части членов сословия, слишком многочислен для руководства делами; в него входят разнообразные элементы, и высшие и низшие. Малый же совет содержит в себе цвет сословия, выдающихся людей, стоящих в его главе. Обыкновенно его члены пожизненены, ибо этим обеспечивается постоянство политики. Высшим образцом такого рода учреждений может служить римский сенат, состоявший из бывших сановников, приобретших опытность в государственных делах. Его неуклонной энергии и прозорливости Рим обязан своим величием. От Малого совета состоит в зависимости исполнительная власть, которой существенные признаки суть разделение власти и ее кратковременность; иначе она может сделаться опасною для владычествующего сословия, предоставляя слишком большой простор личному честолюбию. Но из всех учреждений, свойственных аристократии, важнейшую ее особенность составляет, как мы видели, власть надзирающая, которой сверяется строгое наблюдение за членами сословия и в особенности за носителями власти. Таковы были в Риме цензоры, в Спарте эфоры, в Венеции Трибунал десяти и государственные инквизиторы. Такого рода учреждения, особенно когда они составляют постоянную коллегию, имеют, однако, весьма существенные невыгоды. Если даже многое из того, что писалось о венецианском Трибунале десяти, значительно преувеличено, то нет сомнения, что орудием его деятельности была широкоразветвленная система шпионства, охватывавшая всю частную жизнь граждан. А, с другой стороны, такой тайный, безответственный трибунал, облеченной самою широкою властью, имеет естественное поползновение вмешиваться во все государственные дела и все забирать в свои руки. Рим не имел нужды давать своим цензорам такие широкие полномочия, ибо там республика была смешанная и борьба происходила явно. В случае опасности, внутренней или внешней, выбирался диктатор, который облекался чрезвычайными правами. Однако и это учреждение представляет такие опасности, что чисто аристократические правления стараются к нему не прибегать. Нужно было необыкновенное величие духа римской аристократии для того, чтобы выдвинутый ею член сословия, совершив свое дело, сложил с себя полномочия и мирно возвратился к своему плугу. Обыкновенно человеческая природа не мирится с такими переменами положения.
Значительные затруднения представляют для аристократии те орудия, которые она принуждена употреблять, в особенности войско. Это составляет самое больное место аристократического правления. Редко владычествующее сословие достаточно многочисленно, чтобы довольствоваться войском, составленным единственно из своих членов. Спартанцы были собственно оседлою дружиной; но и они принуждены были вооружать лакедемонян, а иногда даже илотов. При постоянных войнах волею или неволею приходится призывать к оружию подвластных, а это ведет к тому, что последние требуют себе прав. Это и было главною причиной развития демократии как в Греции, так и в Риме. В последнем народные собрания по центуриям, представлявшие организованное войско, мало-помалу вытеснили собрания по куриям, составленных из одних патрициев. Если же аристократия не доверяет народу, остается прибегать к наемному войску, а это еще опаснее, ибо оно ничем не связано с государством, кроме частной выгоды, которая может побудить его обратиться против самих нанимателей. Это испытал Карфаген. При постоянных войнах войско, вербованное даже из граждан, вследствие привязанности к победоносному вождю, может сделаться опасным для государства. Римская республика пала, когда она, вследствие обширных завоеваний, принуждена была держать постоянные армии, которые в течение целого ряда лет оставались под начальством одного и того же вождя. Честолюбие полководцев привело сперва к беспрерывным междоусобиям, а затем к установлению единовластия. Аристократии, желающие сохранить свое положение, должны поэтому воздерживаться, по возможности, от войн; но и это имеет свои невыгодные стороны: погруженные в мирную рутину или предаваясь ничем не сдержанному своеволию, недостаточно огражденные от внешних опасностей, они внутренне слабеют и, наконец, делаются жертвою соседей. Так пали Польша и Венеция.
Несравненно меньшие затруднения представляют орудия гражданского управления. Как сказано выше, аристократия имеет в себе самой неисчерпаемый источник правительственных преданий и правящих лиц. Главная задача состоит в том, чтобы сдерживать последних в должных границах. Самовластный правитель может сделаться опасным для государства. Это касается в особенности управления областей. Цезарь, утвердившись в Галлии, обратился против самого Рима. С другой стороны, необузданное самовластие, порождая невыносимые притеснения, ведет к восстаниям, которые особенно опасны при отсутствии постоянного войска или при недоверии к военным силам. И тут счастливый полководец может сделаться властителем государства. Чем оно обширнее, тем опасность больше и тем труднее с нею справиться. В Риме, в последние времена Республики, неограниченная власть проконсулов была источником самых неслыханных вымогательств, а вместе признаком внутреннего бессилия правительства. Лучшая система для аристократии, желающей сохранить свое владычество, состоит в том, чтобы предоставить подчиненным широкое самоуправление, поставляя от себя только высшие правящие лица и соблюдая над ними строгий контроль. Галлер особенно настаивает на необходимости уважения к правам и привилегиям подвластных общин и корпораций, ибо это одно обеспечивает охранение законного порядка и самых прав владычествующего сословия(70). Вообще, умеренность в отношении к народу должна быть главным руководящим началом разумного аристократического правления. Силу власти следует обращать против всяких тайных козней и явных попыток к возмущению, но в обыкновенном порядке умеренность в пользовании правами составляет первое условие долговечности для аристократии, более, нежели для какого либо другого образа правления. Это одно делает владычество привилегированного сословия сносным для подданных и привязывает их к порядку, ограждающему их частные права и их интересы. Так поступали Венеция и Берн. Римляне возводили подвластные племена, сохранявшие к ним верность, на степень союзников и даже римских граждан. Только отдаленный и дряхлый Восток отдавался ограблению. Польская знать, напротив, никогда не помышляла о соблюдении умеренности: подвластные подвергались беспощадному притеснению, но это и привело ее к падению. Умеренность должна проявляться не только в способах управления, но и в личном обхождении с людьми. И в этом отношении бернский патриций дает самые мудрые советы своим собратьям(71). Ничто так не возбуждает неприязни, как высокомерие и чванство, особенно когда требования внешнего почета находятся в явном противоречии с внутренним содержанием. Притязания и замашки аристократии, гордой своим происхождением и смотрящей свысока на людей, несравненно выше ее стоящих по уму, знаниям, заслугам и нравственному достоинству, могут восстановить против нее все, что есть образованного, даровитого и независимого в народе. Только гуманным личным обхождением она может заставить независимых людей примириться с ее привилегиями. Аристократия столь же, если не более, нежели монархия, должна стараться привязать к себе сердца подвластных. Истинный вельможа познается учтивым и ласковым обхождением с людьми, даже стоящими гораздо ниже его. Только этим приобретается клиентела, а с тем вместе и нравственная опора в низших классах. Галлер советует даже избегать всяких внешних знаков пышности и роскоши, чтобы не подавать повода к зависти и нареканиям.
При всем том он признается, что нет возможности избегать неприязненных чувств именно высших слоев народа, тех, которые образованием и богатством стоят ближе всего к аристократии, а потому являются естественными ее соперниками. И чем более развивается масса, тем это соперничество становится опаснее. Против этого есть только одно средство: принятие способнейших людей из народа в свою среду. Этим открывается законное поприще честолюбиям, которые иначе примыкают к недовольным и начинают строить козни, тем более опасные, чем способнее лица. С другой стороны, этим укрепляется и самая аристократия, которая в способнейших людях приобретает новые силы. Однако это возведение в высший сан не должно доставаться слишком легко; оно должно быть увенчанием поприща, посвященного пользе отечества. Аристократия сохраняет свое высокое положение единственно тогда, когда приобщение к ней считается высшею наградой для подвластных. Если же средние классы достигли такого развития, что приобщение более или менее значительной части их к политической жизни составляет насущную потребность, то лучше прямо перейти к смешанному устройству. Таков и есть обыкновенный исход аристократического правления, если оно не падает вследствие внешнего толчка.
Этот исход может быть ускорен политикою, противоположною той, которая указана выше. Аристократия падает: 1) вследствие внутренних раздоров, которые ведут либо к переворотам, либо к вмешательству иностранных держав; 2) вследствие слабости сил или даже вырождения владычествующего сословия, что делает его жертвою могучих соседей; 3) вследствие притеснений, вызывающих восстания, которые могут вести к низвержению правительства; 4) вследствие войн, которые, требуя усиленного содействия низших классов, побуждают последних предъявлять притязания на соответствующие их заслугам политические права; 5) вследствие естественного роста особенно средних классов, которые, умножая свое умственное и материальное достояние, стремятся к занятию подобающего им положения в государстве. А так как последняя причина составляет результат всего исторического развития человечества, то рано или поздно чисто аристократическое правление обречено на падение. Аристократия должна сделаться не исключительно господствующим, а одним из существенных элементов государственной жизни. В этом состоит истинное ее историческое призвание. Мы видели, что лучшие ее качества развиваются не там, где она владычествует безгранично, а там, где она встречает сдержки со стороны других. И в свою очередь, как независимый политический элемент, она служит самою сильною сдержкой как монархии, стремящейся к неограниченной власти, так и демократии, все подчиняющей воле большинства. В системе смешанных правлений аристократия находит настоящее свое место и значение не как преходящая только форма, а как прочный элемент политического здания. Но для того чтобы занять такое место, она должна быть подготовлена предшествующим историческим развитием; она должна выработать в себе те качества, которые делают ее способною стоять во главе народа с пользою для государства. В мире не много есть аристократий, достойных такого положения.
ГЛАВА IV. ПОЛИТИКА ДЕМОКРАТИИ
В демократии верховная власть принадлежит совокупности граждан. Основные ее начала суть свобода и равенство. Отсюда проистекают великие сопряженные с нею выгоды. Они состоят в следующем.
Во-первых, каждый член общества получает здесь высшее ограждение своих прав и своих интересов. Когда люди хотят или принуждены действовать совокупными силами, отдельное лицо не может уже руководиться единственно собственною своею волей; оно должно подчиняться совокупному решению: иначе это была бы анархия. Его свобода, с вытекающими из нее правами, сохраняется и обеспечивается лишь тем, что оно само участвует в этом решении, и если его мнение не имеет перевеса, то оно может всеми законными способами стараться убедить других. Таково правило всякого товарищества. Бесправные лица подчиняются чужой воле, свободные решают дела совокупным совещанием. В демократии это начало простирается на самую верховную власть; следовательно, обеспечение свободы и права здесь наивысшее. Все граждане и все интересы представлены в верховном собрании, от которого зависит установление законов и наложение государственных тягостей. Где этого нет, интересы классов, исключенных из правления, всегда могут быть принесены в жертву. Поэтому Бентам, который в своих политических планах постоянно имел ввиду ограждение всех интересов, окончательно признал чистую демократию единственным образом правления, соответствующим этому началу.
Во-вторых, господство начала свободы в государстве раскрывает полный простор энергии каждого. В человеке рождается сознание своей силы и уверенность в себе. Он делает все, что может сделать; и физический и умственный труд, не стесненные ничем, достигают высшей степени производительности. А так как личный труд составляет коренной источник всякого движения и всякого прогресса, то свобода составляет первое и главное условие человеческого развития. Все силы народа возбуждаются в демократии; он проявляет всю свою духовную сущность. Примерами в этом отношении могут служить Древние Афины, а в новое время – Североамериканские Штаты. Никогда человечество не проявляло такой изумительной и плодотворной деятельности во всех направлениях, как в Афинской республике. Это именно и привлекало сочувствие к демократии историков и мыслителей. Если бы демократия не могла указать в свою пользу ничего, кроме своего мимолетного владычества в Афинах, то этого было бы достаточно для того, чтобы дать ей почетное место в истории человечества. В Соединенных Штатах жизнь носит гораздо более односторонний отпечаток: согласно с характером народа, она направлена преимущественно на экономическую область. Но здесь проявляются такая необычайная энергия и такая самодеятельность, которые поражают сторонних наблюдателей и внушают веру в будущность народа, одаренного такими способностями. Нет сомнения, что демократия значительно содействует развитию этих способностей и, наоборот, только демократия уместна при таком духе народа.
В-третьих, участие каждого в верховной власти возвышает чувство личного достоинства человека. Он не знает над собою владыки; как член свободного народа, он преклоняется только перед общею волей. Отсюда возвышение нравственного уровня общества. Все раболепное, низкопоклонное трусливое, изгоняется из человеческой души. Римский гражданин не знал этих низменных чувств. Он гордо поднимал голову и смело высказывал свою мысль перед лицом всех. В демократии, более нежели где-либо, гражданин одушевлен этим высоким сознанием своей независимости и своего права.
В-четвертых, там, где каждый участвует в правлении, политическое образование распространяется на всех. Общие дела становятся делом каждого; они обсуждаются во всех углах. Партии стараются набрать себе приверженцев всюду; политическая жизнь нисходит до самых глубоких слоев общества, а это воспитывает народ, возвышает его умственный уровень и приучает его к самостоятельному управлению своими делами.
В-пятых, вопросы обсуждаются и решаются теми самыми лицами, до которых они касаются и которым они поэтому ближе известны. Никакая часть народа не призвана решать за остальных, а потому не имеет возможности проводить свой частный интерес в ущерб другим. Участием всех в совокупном решении установляется владычество общего интереса, а это и составляет высшую цель государства.
В-шестых, там, где правительство выходит из общества, невозможен между ними разрыв. Тут связь установляется самая тесная; правительство является чистым представителем народа, от которого оно состоит в постоянной зависимости. Поэтому оно принуждено заботиться об удовлетворении всех его потребностей; только стараясь угодить избирателям, оно может держаться. Этим, с другой стороны, устраняется всякий повод к революционным движениям. Большинство имеет всегда возможность проводить свое мнение путем выборов, а меньшинство может действовать только путем убеждения: оно должно стараться само сделаться большинством. В демократии попытки ниспровергнуть существующий порядок являются возмущением меньшинства против большинства, что не имеет ни теоретического, ни практического оправдания, ибо никто не имеет права ставить свою личную волю выше воли других, а путь убеждения открыт для всех.
В-седьмых, если каждый общественный строй требует соответствующего ему строя политического, то демократия является как бы естественным завершением общегражданского порядка, составляющего, как мы видели, венец гражданского развития человечества. Начала свободы и равенства, господствующие в гражданских отношениях, переносятся и в политическую область. Через это между обеими сферами установляется полная гармония. Отсюда неудержимое стремление к демократии всех новых европейских народов, установивших у себя начала общей гражданской свободы и равенства всех перед законом.
Таковы весьма существенные и наглядные выгоды демократии. Мы их выставили в полной силе. Но им противополагаются не менее важные недостатки.
Во-первых, полезное для государства согласование гражданского порядка и политического не должно простираться до полного смешения начал, господствующих в этих двух сферах. Без сомнения, признание общей гражданской свободы рано или поздно ведет к свободе политической. Гражданин признается свободным, потому что свобода составляет принадлежность самой природы человека, как разумного существа; в силу этого во всех образованных странах отменяются рабство и крепостное состояние. А если это так, то человек должен быть признан свободным во всех сферах своей деятельности не только как член гражданского союза, но и как член государства: в этом и заключается основание политического права. Тем не менее правоспособность политическая существенно отличается от правоспособности гражданской. В гражданских отношениях человек заведывает собственными своими делами, и в этой области он полный хозяин. Хорошо или дурно он их ведет, это до других не касается. Здесь всякий совершеннолетний, обладающий здравым рассудком, признается вполне правоспособным. В политической области, напротив, он призван обсуждать и решать дела, касающиеся не только его самого, но и всех других; ему вверяется известная доля общественной власти. Для обсуждения такого рода дел, нередко весьма сложных, и еще более для пользования верховною властью, нужна способность высшего разряда, необходимо известное умственное развитие. Между тем начало равенства, последовательно проведенное, устраняет начало способности. Все граждане, за исключением женщин и детей, получают совершенно одинакое участие в верховной власти. А так как высшее развитие всегда составляет достояние меньшинства, дела же решаются большинством, то здесь верховная власть вручается наименее способной части общества. Против этого не имеет силы возражение, что с призванием массы к совокупному решению рассеянная в лицах невысокая способность собирается как бы в один фокус и неспособность одних восполняется способностью других. Сколько бы мы ни набирали людей, не знающих дела, совокупность их мнений не даст хорошего решения. Всего чаще они, по незнанию, дадут предпочтение именно тому мнению, которое наименее полезно. На массу всего более действуют те, которые умеют низойти к ее уровню и говорить к ее страстям. Каждый подает голос по своему разумению, а если это разумение невелико, то какое бы ни составилось большинство неразумных, разумного мнения из этого не выйдет. Несостоятельно также возражение, что народ, неспособный судить о делах, способен выбирать людей, которым вверяются обсуждение и ведение дел. Выбор людей определяется главным образом их направлением, а для того, чтобы судить об общем направлении, нужно иметь еще большее умственное развитие, нежели для суждения о частных вопросах.
Таким способом решения отрицается, во-вторых, самое значение образования для государственной жизни. Верховная власть на земле вверяется наименее образованной части общества. В этом заключается глубокое, коренное противоречие демократии, от которого она никогда не может исцелиться. Какое бы мы ни представляли себе развитие человечества в будущем, всегда, в силу самых условий земной жизни, будет масса, занятая преимущественно физическим трудом, и меньшинство, преданное труду умственному. Но только последний дает высшее развитие, а потому и высшую государственную способность; постоянное же занятие физическим трудом неизбежно удерживает человека на низшей ступени: развитие определяется призванием. Никакие системы обучения этому не помогут. То интегральное образование, о котором мечтают демократы, есть чистая мечта. Чем шире и выше образование, тем выше стоит образованное меньшинство над невежественною массой. Нередко полуобразование хуже совершенного его отсутствия: в последнем случае сохраняется естественный здравый смысл человека, тогда как в первом он часто сбивается с толку односторонними или поверхностными взглядами. Между тем в демократии мыслящая и образованная часть общества подчиняется большинству людей, едва умеющих читать и писать, а нередко лишенных даже скудного элементарного образования. Такой порядок состоит в коренном противоречии как с требованиями государства, так и с высшими задачами человечества, которые осуществляются в государственном порядке. Поэтому демократия никогда не может быть идеалом человеческого общежития. Она способна отвечать наличным потребностям тех или других обществ, но, как общее явление, она может быть только преходящею ступенью исторического развития.
В-третьих, демократия представляет безграничное владычество духа партии, из которых каждая стремится захватить власть в свои руки с тем, чтобы проводить свои виды. Это составляет неизбежное последствие всякого свободного правления, и в этом, без сомнения, есть значительная выгода. Не только все мнения и направления имеют возможность высказываться и отстаивать свои точки зрения, но каждое направление, имеющее серьезное значение в государственной жизни, получает возможность проверить свои взгляды применением их к делу, когда оно находится у власти. Оппозиция может ограничиваться отрицательною критикой; пользование же властью требует положительных действий; многое из того, что высказывалось в пылу полемики, неизбежно смягчается или отпадает. Получая власть в свои руки, оппозиционная партия становится правительственною. Но эта борьба за власть имеет и свою оборотную сторону. Все направлено к тому, чтоб одолеть противников, и для этого не гнушаются никакими средствами. Государственный интерес затмевается партийными целями. Организуется целая система лжи и клеветы, имеющая задачею представить в превратном виде и власть и людей. Если явный подкуп воспрещен законом, то косвенный подкуп практикуется с полною беззастенчивостыо. Всевозможные милости расточаются приверженцам партии, находящейся у власти. В демократии эта система получает особенно широкие размеры. Чтоб обработать и направить народные массы, нужна целая ватага второстепенных деятелей, заглядывающих во все закоулки и неутомимо преследующих партийную цель. Образуется особый класс политиканов, которые из политической агитации делают ремесло и средство наживы. Они являются главными двигателями и орудиями на политическом поприще, и как скоро их партия получила перевес, так все государственные должности отдаются им на расхищение. В Северной Америке эта система практикуется в громадных размерах и самым бесстыдным образом. Не только общественные должности, но и денежные средства казны, под видом пенсий за мнимые услуги, оказанные в междоусобной войне, расточаются для удовлетворения алчности достигших власти приверженцев партии. Государство становится добычею политиканов. Еще хуже обстоят дела в больших городах. С помощью всеобщего права голоса городское управление переходит в руки организованной шайки грабителей; честным гражданам стоит неимоверных и часто тщетных усилий, чтобы положить хотя бы какой-нибудь предел этому злу(72). Во Франции министры постоянно осаждаются депутатами и сенаторами, требующими назначения приверженцев господствующей партии на те или другие общественные должности, а так как от просителей зависит самое существование министерства, то противостоять этому натиску нет никакой возможности. По общему признанно, это составляет величайшее зло нынешнего политического строя. Общественные должности даются не способнейшим людям, а усердствующим политиканам. Последствием такого порядка вещей является, в-четвертых, устранение лучшей и образованнейшей части общества от политической жизни. В Северной Америке это – общее явление. Уважающий себя человек неохотно вступает на поприще, где ему приходится вести борьбу с противниками самого низменного свойства, где сам он подвергается грязным нападкам и бессовестной клевете, где каждое его слово толкуется вкривь и каждый поступок представляется в ложном свете, где самая его частная жизнь и репутация близких ему людей становятся предметом публичной полемики, язвительных намеков и часто совершенно превратных разоблачений. Чтобы действовать на политическом поприще в демократической стране, нужно сделаться толстокожим; но для этого надобно в значительной степени потерять чувство нравственного достоинства. Многие на это не пойдут. Еще менее станет порядочный человек унижаться до того, чтобы заискивать в массе и льстить толпе, а без этого он не может надеяться на успех. Таким образом, руководителями народа остаются демагоги, которые умеют низойти к уровню массы, говорить ее языком, льстить ее самолюбию, потакать ее страстям, возбуждать в ней самые низменные влечения – одним словом, пускать в ход все те средства, которыми гнушается уважающий себя человек. Противодействовать им можно только силою денег. Из всех аристократических элементов общества в демократии всплывает только денежная аристократия, то есть худшая из всех. В Соединенных Штатах это – кидающееся в глаза явление. Не брезгая ничем, она сорит деньгами для политических целей и тем поддерживает свое влияние. Это и подало повод к остроумному замечанию, что всеобщее право голоса есть дурное учреждение, умеряемое подкупом. Однако и денежный перевес не ограждает высших классов от ограбления. Демократия, по существу своему, ведет, в-пятых, к тому, что государственные тягости сваливаются преимущественно на зажиточные классы, вопреки основному началу справедливости, требующему пропорционального распределения тягостей, ибо закон должен быть один для всех. При исключительном господстве верхних слоев это начало нередко нарушается в их пользу; при владычестве демократии происходит обратное явление: большинство состоит из неимущих, которые, пользуясь своим превосходством, стремятся все тягости свалить на меньшинство. Чем резче в обществе противоположность богатых и бедных, тем ярче выступает это стремление. В древних республиках оно вело к тому, что на богатых людей возлагались громадные издержки не только на государственные надобности, но и для увеселения народа. Окончательно эти отношения разрешились кровавыми междоусобиями и водворением деспотизма. В новое время, при возрастающем развитии средних классов, противоположность имущих и неимущих не обозначается так резко. Средние классы и в демократии сохраняют свое положение и стараются оберегать себя от излишних поборов. Однако и тут развитие демократических начал ведет к прогрессивному налогу, к изъятию бедных от тягостей с сохранением за ними прав, к обращению государства, вопреки его природе и призванию, в благотворительное учреждение для неимущих. Все это прикрывается заманчивыми началами человеколюбия и благотворения, причем забывают, что благотворительность, как нравственное требование, есть начало не принудительное, а свободное и что благотворяемым ни в каком случае не может быть предоставлено право распоряжаться тем, что им дается из чужого достояния. Здесь же беднейшие классы, составляющие массу, будучи участниками верховной власти, сами избавляют себя от тягостей и определяют то, что они хотят брать с богатых. И демагоги, разумеется, пользуются этими стремлениями для своих личных целей. Они науськивают толпу на все, что над нею возвышается, возбуждают бедных против богатых, разжигают в массе чувства ненависти и зависти. Социалистическая пропаганда идет на всех парах, и политическое право служит ей самым сильным орудием. Известно, какое страшное развитие получил социализм в Германской империи с введением всеобщего права голоса. Даже Соединенные Штаты, которых экономические условия вовсе не благоприятствуют социальному движению, в новейшее время заражаются этой язвой. Опасность, проистекающая из этого направления, особенно велика тем, что чистая демократия, в-шестых, не знает никаких сдержек. Неограниченный монарх опасается возбудить неудовольствие и вельмож и народа, которые могут восстать и низвергнуть правление. Точно так же и правящая аристократия всегда опасается народного возмущения. Демократии же бояться нечего, ибо она составляет большинство и у нее власть в руках. Она не только юридически, но и физически всегда сильнее всех, а потому не знает пределов своей воле. Она в каждую минуту может решить и исполнить все, что она хочет. И этот деспотизм не ограничивается одною политическою областью; он охватывает все и проникает всюду. Монарх и аристократия стоят на вершине здания; от самого сильного гнета сверху подданные могут укрываться в частную жизнь. Народ же везде присущ; он все видит и все знает. Всякий, кто не примыкает к общему течению или осмеливается поднять голос против решения большинства, рискует поплатиться и имуществом, и даже самою жизнью, ибо разъяренная толпа способна на все, а воздерживать ее некому. Демократический деспотизм – самый ужасный из всех. Террор во Франции выказал это в полном свете. Без сомнения, это вызывалось теми чрезвычайными обстоятельствами, в которых находилось общество; но и в обыкновенном течении жизни деспотизм не знающего никаких сдержек большинства представляет величайшую опасность не только для внешней, но и для самой внутренней свободы человека. Надобно выть с волками, плыть по течению или быть задушенным и раздавленным этим всесокрущающим напороммассы. Всякая независимость преследуется неумолимо, всякая своеобразность исчезает. Этот невыносимый гнет простирается на все – на мысль и совесть, на семейные связи, на отношения человека к Богу. Во Франции, в общинах, где владычествует социалистическое или радикальное большинство, жены и дети лиц, зависимых от местных властей, не смеют войти в церковь из опасения, что их мужья и отцы лишатся места за клерикальный образ мыслей. Все мыслящие наблюдатели демократии, даже самые ей сочувственные, прежде всех Токвиль, а за ним Джон Стюарт Милль, Спенсер, Мэн, Лекки, согласны в том, что здесь самое больное ее место. Демократия вся основана на свободе; в этом заключается весь ее смысл, а между тем, лишенная сдержек, она неудержимо ведет к подавленно свободы. «Что мне всего более претит в Америке, – писал Токвиль, – это не чрезмерная свобода, а ничтожные гарантии против тирании». И далее: «Я не знаю страны, где было бы менее умственной независимости и истинной свободы прений, нежели в Америке»(73). Изучая Соединенные Штаты в самую лучшую их пору, он пришел к заключению, что демократия представляет господство посредственности: возвышая массу, она понижает верхние слои и все подводит к однообразному, пошлому уровню. В современной Франции наблюдается тоже самое. Всеохватывающая пошлость кладет свою печать не только на политическую, но и на умственную и нравственную жизнь демократического общества. Здесь качество распускается в количестве и отдается ему всецело на жертву. А так как от высшего качества зависит весь прогресс человечества, так как свобода составляет необходимое его условие, то демократия является в этом отношении величайшею помехой человеческому совершенствованию. Разливая в массах материальные и духовные блага, составлявшие достояние высших слоев, она, бесспорно, представляет значительный шаг вперед; но безграничное владычество массы есть шаг не вперед, а назад. Оно неминуемо должно вызвать реакцию.
Результатом этой ничем не сдержанной воли большинства является, в-седьмых, шаткость всех общественных отношений. Древняя демократия славилась своим непостоянством. В новой демократии введение представительных учреждений и в особенности господство средних классов, устремленных на экономические выгоды и ввиду этого дорожащих порядком, ослабило, но не искоренило это зло. Внешняя политика остается по-прежнему, игралищем общественных увлечений. Только там, где страна находится в нейтральном положении или удалена от исторического поприща, демократия может держаться, не обнаруживая в этом отношении своей несостоятельности. Современная Франция сдерживается опасением грозного соседа; но ее политика в Египте, в Тонкине, на Мадагаскаре показывает, что тут постоянства и прозорливости очень мало. Заутренняя же политика в демократических странах страдает неисцелимою шаткостью направления. В демократии нет именно того, что дает устойчивость и постоянство политической жизни, – преданий. Она смотрит не назад, а вперед; она ищет не сохранения, а улучшения. Таково естественное стремление низших классов, достигших преобладания. В прошлом они помнят только угнетение, от которого они избавились; будущее же сулит им нескончаемые блага. Они видят впереди все большее и большее возвышение своего благосостояния, а так как их понятия о средствах для улучшения этого благосостояния весьма смутны, так как они воображают, что это может совершиться не медленным развитием жизни, а государственными мерами, то они, естественно, склонны употреблять приобретенную ими власть для проведения этих мер. Отсюда неустанное стремление к всевозможным преобразованиям, которое, однако, в силу вещей большею частью остается тщетным, но значительно содействует колебанию умов. Необходимые для устойчивой политики охранительные начала откидываются в сторону, как несовместные с демократией; самые умеренные люди непременно хотят быть прогрессистами. Непременно нужно что-нибудь делать, без устали идти вперед, а что именно нужно делать, это остается в тумане. Хорошо еще, когда это кончается только бесплодным топтанием на месте; но нередко, вследствие этого преобразовательного зуда, происходит ломка учреждений или принимаются обрывки мер, с которыми потом не знают что делать. Чем далее развивается демократия, чем более она приобретает прочности и уверенности в себе, тем с большею силой обнаруживаются эти стремления. Поэтому лучшие времена демократии всегда первые, когда, восторжествовав над своими противниками, она не успела еще свергнуть с себя иго старых преданий и волею или неволею движется еще по пробитой колее. Как скоро она из нее вышла, она неудержимо клонится к упадку.
Еще в худшем положении, нежели законодательная деятельность, находится, в-восьмых, правительственная власть при таком непостоянном, своевольном и малопросвещенном владыке. Стоя во главе государства, призванное руководить обществом, демократическое правительство становится, между тем, чистым игралищем партий. Своим минутным обладанием власти оно пользуется не для достижения каких-либо отдаленных целей, не для удовлетворения прочных потребностей государства, которые выходят из пределов его мимолетного существования, а главным образом для доставления выгод своим приверженцам. Оно является слабым относительно массы и произвольным относительно соперников. Власть, состоящая в полной зависимости от большинства, не смеет ему противоречить. Поэтому народ может безнаказанно позволить себе всякое нарушение закона; толпа берет и суд и наказание в свои руки. Северная Америка представляет тому живые примеры. Вообще, нет полиции хуже полиции демократической. Частные лица не ограждены от нападений; они сами должны защищать себя, как знают. Но бессильная относительно толпы, та же правительственная власть может дойти до самого страшного деспотизма в отношении к меньшинству. Зная за собою поддержку массы, она ничего не боится, а народ всегда готов идти за вождем, который выступает защитником его интересов. Отсюда диктатура демагогов, которая может обратиться в настоящую тиранию, если диктатор успеет захватить военную власть в свои руки и направить ее в свою пользу. Но через это демократия падает и переходит в другой образ правления.
Из всего этого ясно, что демократию ни в каком случае нельзя считать идеалом человеческого общежития. Тем не менее она не может быть безусловно осуждена. Выгоды ее велики, и весь вопрос заключается в том, которая из двух ее сторон перевешивает – светлая или темная. Здесь, так же как в аристократии, это зависит прежде всего от состояния общества и от свойств правящих классов. Необузданная демократия, не знающая сдержек и преувеличивающая свое начало, бесспорно составляет один из худших образов правления. Но умеренная демократия, уважающая свободу, которая составляет самое ее основание, и дающая простор всем разнообразным стремлениям общества, может быть весьма хорошею политическою формой, способною удовлетворять самым высоким потребностям человека, как доказали Афины во времена Перикла. Есть общества, в которых иное правление даже немыслимо. В небольших государствах при однородном составе, при большей или меньшей простоте жизни и малоразвитых потребностях, демократия составляет естественную форму, в которую вливается общественная жизнь. То же самое можно сказать и о больших государствах, которые образуются союзом такого рода малых, особенно если естественные условия, доставляя обеспечение масс и широкий простор для деятельности каждого, не ведут к противоположности и борьбе классов. Таково положение Соединенных Штатов. Монархическое начало не имеет здесь ни преданий, ни почвы. Трудно даже себе представить, чтобы Северо-Американский Союз когда-либо обратился в монархию. Наконец, и там, где история всем своим ходом вела к установлению демократии, где, как во Франции, этому всего более содействовали крупные ошибки следовавших друг за другом монархий, которые сами подрывали свое существование, и еще более аристократии, которая в непостижимом ослеплении связала судьбу свою с отжившим порядком вещей, где все прошлое было вырвано с корнем и надобно было новое общественное здание воздвигать снизу, начиная с основания, там приходится мириться с демократическим правлением, как с единственным возможным при существующих условиях, памятуя, что образы правления имеют значение не абсолютное, а относительное и что существующий имеет за себя уже то громадное преимущество, что он составляет закон страны и что ниспровергнуть его можно только переворотом, менее всего желанным с точки зрения охранительных интересов. Когда демократия установилась, здравая политика заключается в том, чтобы дать ей правильный ход, воспользовавшись ее выгодами и умеряя ее недостатки. Обязанность каждого доброго гражданина, в особенности консерватора, содействовать этому по мер сил, а не стараться тайными и явными кознями ниспровергнуть существующий порядок вещей во имя чисто теоретических убеждений. Такой способ действия может служить лишь прикрытием личного честолюбия.
Какова должна быть истинная политика демократии, при каких условиях она упрочивается и какие средства ведут к этой цели, это ясно из предыдущего. Различные формы этого правления требуют, однако, отдельного изучения. Мы знаем, что демократия разделяется на непосредственную и представительную. Первая принадлежит древнему миру, вторая новому.
Все выгоды и невыгоды демократии проявляются самым ярким образом в демократии непосредственной. Там, где каждый гражданин своим лицом участвует в общих решениях, там он бесспорно имеет наибольшую возможность отстоять свои права и свои интересы; там водворяется наибольшая политическая свобода, происходит наибольший подъем народных сил и возвышение уровня массы; там наименее возможно господство исключительных интересов высших классов и установление правительства, не соответствующего требованиям народа. Но зато здесь дела решаются наименее способными лицами, господствует наибольшее легкомыслие и открывается самый широкий простор деспотизму толпы. Кроме того, непосредственная демократия требует совершенно исключительных условий существования. Она возможна только в весьма небольших размерах. Надобно, чтобы все граждане имели возможность сойтись в одном собрании; следовательно, число их не должно превышать того, что может содержать одна площадь. Надобно, чтоб и область не была обширная, так чтобы все могли без труда являться в собрание. Одним словом, непосредственная демократия возможна лишь в пределах общины с небольшою окружающею ее территорией.
Другое условие состоит в том, чтобы граждане могли постоянно посвящать себя государственным делам и чтоб эти дела были им доступны, а это возможно в одном из двух случаев: 1) когда жизнь весьма несложна и не требует постоянного действия верховной власти. Здесь каждый может заниматься своими частными делами, а изредка все собираются для общего совещания и обсуждают вопросы, доступные всем. Обыкновенное же ведение дел предоставляется выборным исполнителям. Так это делается в некоторых кантонах Швейцарии. Это – первобытная форма общинной жизни, которая, однако, вовсе не приходится высшему государственному развитию, требующему постоянного действия власти. 2) Последнее становится возможным, когда в обществе есть многочисленное население рабов, на которых возлагается удовлетворение всех частных потребностей. Тогда граждане имеют достаточно досуга, чтобы заниматься государственными делами, и достаточно материального обеспечения, чтобы достигнуть высшего развития и образования. Таковы были классические государства. Руссо, который считал непосредственную демократию единственным правильным образом правления, приходил к заключению, что рабство составляет условие свободы. Нельзя, однако, не заметить, что здесь демократия становится некоторого рода аристократией. Власть считается принадлежностью всех, единственно потому, что рабы исключаются из числа граждан.
Что касается до первой формы, то она не требует особого рассмотрения, так как она в развитии политической жизни играет слишком незначительную роль. Вторая же составляет характеристическую особенность древних республик. Это было одно из самых блестящих, но вместе и скоропреходящих явлений истории. Гражданин, обеспеченный в материальных средствах, мог всецело жить для идеальных целей. Свобода вызывала все народные силы, а тесный круг политического организма воспитывал граждан в идеях стройности и порядка. Но древняя демократия страдала внутренними противоречиями, которые неизбежно должны были вести ее к разложению. Она требовала от граждан постоянных усилий, неусыпного внимания к общему делу, а вместе единства духа, нравов и направлений. Гражданин должен был весь жить для отечества, жертвовать ему всем; он не должен был иметь личных стремлений и интересов, которые разрознивают людей и ставят общее благо на второй план. А между тем свобода неизбежно ведет к развитию личных интересов, ибо она сама есть личное начало. Как скоро лицу предоставляется полный простор для его деятельности, так оно неудержимо стремится к удовлетворению всех присущих ему по природе потребностей. В аристократических республиках господствует закон, сдерживающий личные стремления; здесь учреждения имеют ввиду не развитие свободы, а охранение нравов. В демократии, напротив, закон ставится в полную зависимость от воли граждан; свобода становится здесь высшим жизненным началом, основанием всего политического устройства, а потому здесь неизбежен разгул личных страстей и интересов. Чем менее они обращены на промышленные цели, тем более они разыгрываются в области политической, а это – прямая гибель демократии, которая держится только единством общего духа.
К этому присоединялось и другое противоречие. Свобода вызывает все народные силы, а тесные пределы общины не дают им достаточного простора. Обеспеченный в материальных средствах, гражданин ищет удовлетворения идеальных стремлений, а в узкой сфере общинных интересов он этого удовлетворения не находит. Отсюда естественное стремление демократии к расширению. Свободные силы ищут себе более обширного поприща. Между тем расширение пределов опять гибельно для непосредственной демократии. Управлять обширною территорией и сложными отношениями гораздо труднее, нежели ограничиваться тесным кругом общинных дел. Далекие предприятия требуют обдуманности плана, постоянства направления, сосредоточенной власти, а все это несовместно с демократией. Притом разнообразие внешних столкновений рождает внутри самого общества различие стремлений и интересов; знакомство с чужими землями водворяет новые нравы; честолюбию, корыстолюбию и любви к роскоши открывается широкое поле; в общество входят новые элементы, которые изменяют его состав и нарушают внутреннее единство, между тем как, с другой стороны, число первоначальных граждан уменьшается вследствие постоянных войн. Наконец, демократия, покоряющая себе другие племена или общины, становится в положение владычествующей, то есть аристократической корпорации, которая держит подчиненных в неравноправных к себе отношениях. Последние, в свою очередь, ищут свободы и равенства; отсюда беспрерывные столкновения, которые, при малых силах владычествующей общины, делают положение демократии весьма непрочным. Чем более она расширяется, тем более она склоняется к упадку.
При таких внутренних противоречиях, при неизбежном разнообразии стремлений и интересов непосредственная демократия сама не в состоянии управлять государственными делами. Она нуждается в руководителе. Таковым может быть не корпорация, представляющая аристократический элемент, несовместный с народными стремлениями, а единственно лицо, понимающее потребности народа и облеченное полным его доверием. Непосредственная демократия тогда только получает возможность проявить все свои силы и согласить свободу с разумною деятельностью, когда она находит себе достойного вождя. Таков был в Афинах Перикл. Но тут демократии угрожает новая опасность. Лицо, стоящее во глав государства, возвышенное над остальными, легко может превратиться в тирана. Самое его положение противоречит господствующим началам свободы и равенства. Еще хуже, когда выдающихся деятелей несколько и между ними возгорается личное соперничество. Тогда демократии грозить гибель. Если даже эти лица остаются в частной жизни, их честолюбие и влияние не перестают действовать; они становятся тем опаснее для общего дела. Отсюда необходимость удаления выдающихся людей, возвышающихся над толпою. Греки с этою целью установляли остракизм. Но и остракизм может сделаться орудием личной ненависти, не говоря о том, что он лишает государство способнейших граждан и налагает на демократию клеймо неблагодарности. В Афинах лучшие люди подвергались изгнанию: и Фемистокл, спаситель Греции и основатель величия Афин, и праведный Аристид, и великодушный Кимон; победитель персов при Марафоне кончил свою жизнь в темнице. Один Перикл сумел избегнуть этой участи. Демагоги же, любимцы черни, никогда ей не подвергаются.
Из всего этого ясно, что об упрочении подобной демократии не может быть речи. Можно говорить только о средствах, которые более или менее задерживают ее падение. К учреждениям, умеряющим непостоянство народной воли, принадлежит, прежде всего, система задержек при обсуждении и решении дел в народном собрании. Последнее представляет верховную власть; оно но терпит независимых от себя органов. И совет, и исполнительная власть исходят от народа и ему подчиняются. Но весьма важно, чтобы представляемые собранию дела подвергались по крайней мере основательному предварительному обсуждению в коллегии опытных и знающих людей. Если никакой закон не может пройти иначе как по предложению выборного совета, то подобный порядок представляет уже значительное улучшение, приближающее непосредственную демократию к представительной форме. Но если, наоборот, всякий член народного собрания может в каждую данную минуту сделать предложение, которое обсуждается и решается тут же, то нельзя ожидать никакого постоянства и обдуманности в принимаемых мерах. Весьма полезно и другое средство внести обдуманность в законодательную деятельность. Это – существовавшее в Афинах учреждение особенных, избиравшихся народом номофетов, перед которыми всякий новый проект закона обсуждался в виде тяжбы, причем официально назначались защитники старого. Это опять переход к представительству.
В высшей степени важно и отделение судебной власти от народного собрания. Толпа, увлекаемая страстью, менее всего способна быть судьею. Она неизбежно становится орудием партий и интриг, если не подкупа; любимцы же народа всегда имеют возможность действовать безнаказанно: они знают, что они будут оправданы. Судьи в демократии должны быть взяты из народа, но они должны составлять отдельную коллегию. Такова была афинская Гелиэя.
Однако все эти юридические задержки тщетны, если нет сдержек нравственных. Толпа, облеченная верховною властью, вольна отменить всякий закон и действовать по произволу. Надобно, чтобы дух ее был таков, чтоб она этого не делала. Непосредственная демократия держится только нравственным духом граждан. Самою сильною из нравственных сдержек является религия, которая для массы всегда составляет не только высшую, но и единственную опору нравственных начал. Она содержит народ в добровольном подчинении высшим, неписаным законам. В монархии и аристократии религия служит поддержкою власти; в демократии она сохраняет единство народного духа, уважение к праву и нравственности; она воздерживает честолюбивые и корыстолюбивые стремления отдельных лиц. Поэтому упадок религии неизбежно влечет за собою упадок непосредственной демократии. В Афинах демократия обречена была на погибель, как скоро атеистическая проповедь софистов получила полный простор. То же можно сказать и о Риме.
Непосредственная демократия нуждается и в материальных условиях существования. Будучи основана на юридическом равенстве граждан, она требует и большего или меньшего равенства общественного. Там, где народ разделяется на враждующие друг с другом классы богатых и бедных, там необходимое единство политического направления невозможно. Противоположность интересов ведет к борьбе, разрушительной для республики. Поэтому в непосредственной демократии необходимо некоторое уравнение состояний или, по крайней мере, уменьшение крайностей богатства и нищеты. К этому ведут, с одной стороны, законы, препятствующие чрезмерному накоплению богатства в одних руках, и в особенности возложение государственных тягостей на богатых. Таково было значение греческих литургий. Они противоречат началу справедливости, но составляют естественное порождение демократии. С другой стороны, необходимо поддерживать обедневших граждан. Это делается или прямо раздачею хлеба, как в Риме (annona), или платою за участие в народном собрании и в судилищах, как было установлено в Афинах: без такого вознаграждения бедным, не имеющим рабов, постоянное участие в политической деятельности становится почти невозможным или же они становятся клиентами богатых, которые делают их орудиями своих целей. Но это поддержание массы из государственных средств имеет свои громадные невыгоды, которые опять ведут к падению демократии. Оно порождает толпу тунеядцев, которые видят в политике только средство пропитания. Народ развращается до корня; всякий общественный дух в нем исчезает. «Хлеба и зрелищ!» – таково было требование римской черни, облеченной верховною властью. При таком порядке система подкупов достигает ужасающих размеров; кто больше сорит деньгами, тот и становится правителем или военачальником. Или же полновластная толпа делается орудием демагогов, которые возбуждают ее против высших классов. Тогда водворяется система общественного грабежа, которая, в свою очередь, восстановляет богатых, принужденных всеми средствами отстаивать свое достояние. Борьба обыкновенно кончается тем, что самый ловкий из демагогов становится тираном.
Наконец, здравая политика требует, чтобы непосредственная демократия воздерживалась по возможности от внешних предприятий. Мы видели, что они ей не по силам. Успех ведет к пагубному самопревознесению, к развитию честолюбивых стремлений и, наконец, к разложению народного духа; неудача же может быть гибельна для правительства. Известно, каким ударом была для афинской демократии сицилийская экспедиция. Продолжать свое существование демократия может только замыкаясь в тесном кругу местных интересов. Но это опять имеет свои невыгоды; такое обособление может вести к упадку сил или к еще более опасной внутренней борьбе. Если дух народный раз возбужден, если события вывели его на более широкое историческое поприще, то ему невозможно уже коснеть в мелкой общинной среде. Возбужденные силы требуют исхода; иначе они истощаются во внутренней борьбе, ведущей к гибели государства. Во всяком случае, непосредственная демократия, которой суждено играть историческую роль, составляет мимолетное, хотя порою блестящее явление.
Представительное устройство значительно смягчает невыгоды демократического правления. Здесь масса народа ограничивается производством выборов, а это гораздо более ей по силам, нежели управление делами. Выбираются люди более или менее выходящие из ряда, внушавшие к себе наиболее доверия, следовательно несомненно более способные, нежели масса. Они посвящают себя политической деятельности, а не случайно ею занимаются. Обсуждение и решение дел происходит в небольшом собрании, которое, по своей малочисленности и по специальному призванию, действует обдуманнее, постояннее и менее увлекается, нежели народная толпа. При таком устройстве возможно разделение властей, воздерживающих друг друга, ибо верховная власть принадлежит здесь массе народа, из которой исходят все другие власти; каждой из последних вручается только часть верховного права. Наконец, представительная демократия может быть установлена на большом пространстве и не требует рабства для своего поддержания.
Тем не менее и представительная демократия не избегает общих недостатков, присущих демократическому правлению. Если выборные люди вообще способнее массы, зато самая масса здесь менее способна, нежели в непосредственной демократии. Не принимая прямого участия в политических делах, она менее с ними знакома; а между тем, выбирая людей, она должна судить о их направлении. Поэтому она готова выбрать всякого, кто льстит ей или обещает наиболее выгод. Обыкновенно выборы производятся организованными партиями, которые сорят деньгами и не пренебрегают никакими средствами, чтобы завербовать малосмыслящих избирателей и таким образом провести своих кандидатов. Если нет какого-либо сильного общественного возбуждения, влекущего народ в известную сторону, масса остается страдательным орудием в руках политиканов, которые действуют во имя своих личных целей и выбирают кого хотят; а когда есть общее увлечение, то им тем с большею силой стараются воспользоваться вожаки для своей корысти.
При таких условиях возможно, как уже указано выше, полное отстранение образованных классов от политического поприща. В непосредственной демократии каждый гражданин участвует в собрании; он может отстаивать свое мнение и даже увлекать людей, которые не завербованы окончательно в ту или другую партию. Здесь меньшинство составляет все-таки известную силу. В собрании же представителей оно может совершенно исчезнуть. Люди приходят сюда с заранее начертанною программой; вопросы обыкновенно решены прежде прений, разве партии так раздроблены или так уравновешены, что исход может быть сомнителен, в каковом случае самое управление становится крайне шатким. К тому же собрание представителей, облеченное только временною властью, менее в себе уверено; оно старается угодить избирателям и легко поддается всякому внешнему давлению или нестройному говору общественного мнения. Это порождает шаткость решений, которая усиливается еще тем, что здесь постоянно действуют закулисные интриги и случайные сочетания партий. Когда же известное направление получило решительное преобладание и чувствует за собою толпу, выборное собрание может действовать несравненно более деспотически, нежели сам народ: здесь власть более сосредоточена, а потому имеет более энергии и постоянства. Собрание представителей становится владычеством замкнутой и организованной партии, которая не знает себе преград, потому что опирается на народные массы. Французский Конвент служит тому примером. Даже в обыкновенных условиях жизни соединение предводителей партий в верховном собрании ведет к тому, что партийные цели получают здесь несравненно большую силу, нежели среди самих избирателей. Будучи избранниками партии, преследующей свои частные цели, выборные люди перестают быть истинными представителями народа и его интересов.
Отсюда то замечательное явление, что нередко масса народа оказывается более разумною и охранительною, нежели выборные ее представители. Это обнаруживается при так называемом референдуме, когда прошедшие через собрание законы представляются на утверждение народа. В Швейцарии случалось не раз, что радикальные меры, принятые обеими палатами, отвергались большинством народа. Собранная воедино, толпа легко поддается чужому влиянию и увлекается демагогами; но когда каждому приходится решать своим умом, благоразумие берет верх и масса отказывается идти за своими предводителями. В штатах Северной Америки, где изменение основных законов всегда подлежит утверждению народа, в конституцию нередко вносятся всякого рода законодательные и даже административные постановления с целью изъять их от произвола выборных собраний. В этом обнаруживается глубокое недоверие к представителям, недоверие, которое оправдывается способом производства выборов: деятельною силой являются тут политиканы, которые ищут личной наживы и для которых масса является только орудием. При таких условиях референдум служит средством оградить себя от мер, противоречащих общему благу, и от беззастенчивого хищения общественного достояния.
Он имеет и другое, высшее значение. Он служит сдержкою правящей власти, а в демократии система сдержек нужнее, нежели где-либо, ибо деспотизм большинства опаснее, чем в каком-либо другом образе правления. И тут, как и везде, главное заблуждение заключается в преувеличении своего начала; здравая же политика состоит в умерении присущих ему недостатков предоставлением достаточного простора другим элементам.
Так же как в непосредственной демократии, сдержки могут быть двоякого рода: юридические и нравственные; они могут заключаться в учреждениях или в нравах. К первым принадлежит союзное устройство государства. Оно всего более приходится демократическому образу правления. Мы видели, что непосредственная демократия возможна только в пределах общины. Представительная допускает гораздо большие размеры государства. Однако и здесь обширная область представляет значительные затруднения. Демократия требует близкого знакомства народа с государственными вопросами и живого к ним интереса. Но чем обширнее область и многочисленнее народонаселение, тем меньше участие каждого в верховной власти и тем дальше граждане от центра, где обсуждаются вопросы. Вследствие этого в большом государстве знакомство народа с делами и интерес к ним, естественно, слабеют. Люди, у которых политические вопросы не всегда перед глазами, легко поддаются искушенно заняться своими частными делами и возложить общественные на правительство. А между тем в большом государстве интересы гораздо сложнее и значительнее, нежели в малом; они требуют высшего развития в народе. К тому же центральная власть облечена здесь большею силой, а потому нуждается в более бдительном контроле. Последнее обстоятельство представляет особенную опасность для демократии. В небольшом государстве в руках правительства не сосредоточивается такая масса сил; власть везде встречает отпор и контроль. В обширном государстве, напротив, центральная власть, управляя всем, обладает по необходимости несравненно большими средствами, а контроль со стороны народа гораздо менее действителен. Эти средства увеличиваются еще там, где существует сильная централизация и нужно держать большое войско. Тут народ по имени облечен верховною властью, но вся действительная сила находится в руках представительного собрания или даже одного лица, которое хотя избирается народом, но, обладая такими громадными средствами, легко может действовать на самих избирателей, направлять выборы по своему произволу, наконец даже, нарушив закон, безнаказанно удержать власть в своих руках. Искушение здесь гораздо сильнее, нежели в малом государстве, ибо чем значительнее положение, тем больше приманки для честолюбия. Все эти опасности устраняются союзным устройством, которое, раздробляя власть, умаляет ее силу, полагает ей твердые границы и ставит ее под ближайший контроль населения. Центральная власть сдерживается местными, а местные – центральною. В отдельных штатах установляется самая тесная связь между правительством и народом; центральное же управление ограничивается делами, касающимися всех, а потому доступными всем.
К тому же результату ведет и другое обстоятельство. Демократия требует единства интересов в самом обществе, ибо иначе нет единства направления, нет общего стремления поддерживать власть всеми силами, без чего демократия немыслима. Но чем обширнее область, тем разнообразнее интересы и тем более расходятся стремления. Нет ничего труднее, как соединить в общем направлении несколько десятков миллионов людей, рассеянных по обширному пространству. Союзное устройство и тут значительно уменьшает препятствия. Разнообразие местных интересов находит соответственные центры в отдельных штатах; общему же союзу предоставляются только совокупные дела. Этим предупреждается деспотическое преобладание одного интереса над другими; каждый, ограничиваясь своею местной сферой, имеет возможность отстоять свою независимость. Однако и тут противоположность интересов, когда она достигает крайних пределов, может вести к разрыву, о чем свидетельствуют Североамериканские Штаты и Зондербунд. Но самая возможность защиты со стороны меньшинства доказывает, что тут есть сдержки, которые преодолеть не всегда легко; для этого требуется напряжение всех сил, и в результате все-таки сохраняется относительная самостоятельность отдельных местностей.
Кроме союзного устройства, важнейшею сдержкой в демократии служит разделение властей. В единичном государстве где союзное устройство неприложимо, оно имеет первенствующее значение. Сосредоточенная власть, с одной стороны, усиливает деспотизм толпы, с другой стороны, грозит опасностью демократии, создавая значительную силу вне народа. Но устройство разделенных властей может быть различно.
Относительно законодательной власти, которой в демократии принадлежит первенство, существеннейшею гарантией свободы служит учреждение двух палат. Единое собрание неудержимо стремится к произволу. Оно может быть орудием борьбы, но не органом правильной государственной жизни. Типом такого учреждения был во Франции Конвент. Французская республика 1848 года думала усилить законодательную власть, противопоставив выборному народом президенту единое собрание. Но это повело лишь к безвыходной борьбе и к государственному перевороту, который разом покончил с представительством. Уроки истории заставили признать необходимость двух палат. Но устройство верхней представляет некоторые затруднения. Оба собрания исходят из той же массы народа, которая является здесь верховным и единственным источником всякой власти; а между тем верхняя палата не должна быть только повторением нижней: она должна иметь свой характер, по преимуществу охранительный, сдерживающий увлечения демократического представительства. В союзном устройстве эта цель достигается тем, что верхняя палата, или сенат, является представителем отдельных штатов и выбирается их законодательными собраниями, а нижняя представляет народ в его совокупности, пропорционально населению. В единичном государстве, в тех же видах, для верхней палаты вводится более сложная система выборов, преимущественно в двух ступенях; установляются более продолжительные сроки и обновление по частям, что способствует непрерывности политического духа. Во всяком случае важно, чтобы республиканский сенат пользовался должным авторитетом. Если инициатива и главное направление исходят от нижней палаты, ближе стоящей к народной массе, как источнику власти, то сенат должен играть роль существенной, а не мнимой только сдержки. В этом заключается первый залог прочности и правильного развития демократии. Только радикальное легкомыслие может стремиться к уничтожению сената или к ослаблению его власти.
От законодательной власти отделяется правительственная. Относительно ее устройства возникают два вопроса: лучше ли вручить ее одному или нескольким и должна ли она быть избираема народом или собранием представителей?
Коллегиальная власть по существу своему слабее единоличной. Здесь нет единства воли и направления, какое существует в отдельном лице. Производство дел здесь медленнее, решения более шатки, ответственность меньше, исполнение слабее. В аристократической коллегии единство сохраняется силою корпоративного духа; в демократии коллегия составляется более или менее случайно, из людей, которые часто только мешают друг другу. Отсюда внутренние раздоры, которые могут вести даже к насильственным переворотам. Примером может служить французская Директория. Если же правящая коллегия составляется из единомышленников, то взаимная поддержка в одностороннем направлении, при меньшей ответственности каждого, может значительно усилить деспотическое действие власти. Таков был во времена Конвента Комитет общественного спасения, который служил только прикрытием безграничного деспотизма Робеспьера. В небольших государствах, где управление несложно, коллегия, сдержанная представительными собраниями в должных пределах, не приносит существенного вреда и может быть даже совершенно уместна: таково положение в Швейцарии. Но при обширном и сложном управлении, где приходится иметь дело и с важными внешними отношениями, коллегия может оказаться совершенно несостоятельною. Коллегиальное устройство устраняется, когда выбор правительственной власти предоставляется всему народу. Всеобщим голосованием может избираться только одно лицо, стоящее во главе правления, а другое – лишь в качестве заместителя. Избрание же нескольких лиц, облеченных совокупною властью, кроме чрезмерной сложности процедуры, давало бы слишком большое значение отдельным лицам и разрушило бы необходимое единство управления. Поэтому вопрос о способе выбора – народом или совокупностью обеих палат – возникает лишь там, где во главе правления стоит президент. Всенародный выбор имеет ту значительную выгоду, что правительственная власть совершенно отделяется от законодательной, а потому не только может служить самою сильною сдержкой последней, но, будучи независима от случайного сочетания партий в представительном собрании, может приобрести гораздо большую устойчивость и прочность в течение всего срока, на который производятся выборы. Но, с другой стороны, здесь открывается возможность раздоров между президентом и собранием; а это ведет к ослаблению власти и к внутреннему разладу. В союзном государстве, находящемся в уединенном положении, как Североамериканские Штаты, такой временный разлад не имеет существенного значения; но в централизованной стране, окруженной могучими соседями, он может быть гибельным. К этому присоединяется и то, что лицо, имеющее в руках все правительственные силы и облеченное доверием народа, может употребить власть свою во зло. При таких условиях раздоры между президентом и собранием легко могут привести к государственному перевороту, чему пример представила Франция в 1851 году. Поэтому для демократии гораздо безопаснее поставить во главе правления лицо, избираемое обеими палатами. Но это имеет свои существенные невыгоды: власть, зависимая от палат, лишается всякого самостоятельного значения. Естественным последствием такого порядка вещей является парламентское правление, то есть назначение министерства из большинства палат. Но тогда президент, лишенный всякого самостоятельного права, остается чисто страдательным лицом, которое служит только для внешнего представительства. Таким образом, правительственная власть в демократии оказывается или слишком сильной или слишком слабой. Это – неизбежный недостаток, присущий этому образу правления.
Чем меньшею самостоятельностью обладает правительственная власть, тем, напротив, независимее должна быть власть судебная. Она представляет главную гарантию против деспотизма большинства. Поэтому всякое посягательство на независимость судебной власти составляет в демократии величайшее зло. В особенности избрание судей народом превращает их в чистые орудия партий. Такой способ назначения уместен только там, где отношение партий не составляет главной движущей пружины всей политической жизни. Необходимое в демократии участие народа в суде может происходить лишь в такой форме, которая устраняет всякие партийные козни и комбинации. Таковым является суд присяжных, который в демократическом государстве может получить самые широкие размеры. Он служит не только гарантией права, но и школой для граждан, призываемых к постоянному участию в общественных делах.
Кроме юридических сдержек в представительной демократии, так же как и в непосредственной, необходимы сдержки нравственные. Последние даже важнее первых, ибо и тут все держится общим духом народа, его умевнием управлять собою без всякого внешнего контроля. И тут весьма важную роль играет религия. Токвиль сильно настаивает на том значении, которое она имеет в американском обществе. Надобно, однако, заметить, что католицизм гораздо менее приходится демократическому строю, нежели протестантизм. Основанный на начале абсолютной власти и беспрекословного повиновения, считая терпимость, свободу и равенство началами революционными, он является естественным врагом основанного на них порядка вещей, тогда как личное начало, составляющее самый корень протестантизма, есть вместе и основное начало демократии. Религиозный дух, воспитавший североамериканских граждан, есть дух протестантский. Кине видел главную причину неудачи Французской революции в том, что господствующая во Франции религия была католическая. И в наши дни борьба с враждебным настроением католической церкви и ее приверженцев составляет одно из главных препятствий прочному утверждению французской демократии. Здравая политика требует умеренности с обеих сторон. Церковь, имеющая ввиду не мирские, а небесные блага, не может связывать судьбу свою с каким бы то ни было образом правления; она стоит выше всяких политических борений. Это признал сам нынешний глава католицизма. А с другой стороны, для демократии нет большей опасности, как возбуждение против себя религиозного чувства, имеющего самые глубокие корни в душе человеческой. Не бороться с католической церковью, а примирить ее с собою широкою терпимостью – такова должна быть истинная цель демократического правления. Но как бы далеко ни простиралась эта терпимость, противоположность начал остается в своей силе. Католицизм не может в светской области сочувствовать тем началам, которые он проклинает в области церковной. Опорою демократии он никогда не может быть. Поэтому упрочение демократии в католической стране всегда будет встречать самые сильные препятствия. Но бороться с ними можно только умеренностью, а не силою, которая в этой области не только не достигает цели, а, напротив, увеличивает зло. Демократия, раздираемая религиозными партиями, осуждена на погибель.
Во Франции эта нравственная сдержка заменяется опасностью, которая постоянно грозит извне. Можно думать, что уроки последней войны послужили самым действительным средством для поддержания во Французской республике умеренного направления, которое одно в состоянии упрочить демократию. Патриотизм в значительной степени умеряет раздоры и удерживает от увлечений. Если он мало действует на крайние партии, если монархисты, в особенности, не устыдились, ввиду занимавшей еще французскую территорию чужестранной армии, из партийных целей низвергнуть правительство, восстановившее разгромленную Францию и заслужившее уважение всей Европы, то в общем итоге умеренное направление все-таки сохраняет перевес. Несмотря на постоянные колебания власти и на чудовищные коалиции правой и левой, оно в течение четверти века удерживается во главе республиканского правительства. Лица сменяются, но направление, в сущности, остается то же. Благодаря внешней опасности здравый смысл преобладает над радикальными стремлениями. Это и повело к утверждению республики. Не будь этой сдержки, внутренние раздоры и увлечения партий, при отсутствии всяких твердых начал и руководящих личностей, скоро привели бы французскую демократию к разложению.
Нравственные сдержки нужны в особенности для того, чтобы владычество большинства не сделалось способом обирания богатых бедными. Представительная демократия не требует такого уравнения состояний, как непосредственная демократия. Будучи поставлена на более широкой основе, она способна совмещать в себе все разнообразие общественных положений. Коренное начало демократии, свобода, находит полное приложение в экономической области. Однако и здесь борьба классов, богатых и бедных, когда она обостряется, неудержимо ведет демократию к падению. Как скоро закон перестал быть охраною общего, равного для всех права и демократическая власть делается орудием ограбления одних классов другими, так падение демократии становится уже только делом времени. Поэтому нет вопроса, который требовал бы большего внимания и более осторожного обращения со стороны демократических правителей, как именно этот. В этом отношении Франция находит великую опору в началах, провозглашенных Французскою революцией, которая поставила демократические принципы свободы и равенства на настоящую почву.
Но одних нравственных сдержек мало для предупреждения печальных последствий борьбы классов. Нищенствующее и необразованное большинство всегда будет пользоваться предоставленною ему властью для того, чтоб улучшить свое благосостояние на счет богатых и обратить государственные средства в свою пользу. Противодействие этому стремлению должно лежать в самых условиях экономического быта. Оно заключается главным образом в развитии средних классов, которые, связывая высших с низшими, составляют настоящее ядро всякой здоровой демократии. Развитие же средних классов сопряжено прежде всего с умножением движимого капитала, который, разливаясь более и более в массах и по своему характеру способствуя беспрерывному передвижению общественных элементов, служит главным связующим звеном экономического быта, а вместе и опорою порядка, основанного на свободе и равенстве. К тому же ведет, с другой стороны, развитие мелкой личной поземельной собственности. Внушая человеку привязанность к земле, она дает демократическому строю незыблемые основы и составляет вместе с тем самый крепкий оплот против социалистической пропаганды. Во Франции все усилия социалистов разбиваются о сопротивление созданного Революцией класса мелких поземельных собственников. Поэтому здравая экономическая политика демократии должна состоять в содействии всему, что ведет к разлитию движимой и недвижимой собственности в массах, и в противодействии всему, что ведет к колебанию этого начала. От этого зависит вся ее будущность.
Из сказанного ясно, каковы должны быть орудия и способы действия демократии.
Демократическое государство, стоящее посреди других и участвующее в историческом движении, естественно нуждается в войске. Как уже замечено, вербованными войсками могут довольствоваться только государства уединенные или нейтральные. Но с демократией несовместна постоянная армия, опасностью последнему. Такой именно характер носят все современные европейские войска. Всеобщая повинность, при краткости срока службы, делает то, что почти все народонаселение в летах мужества находится или под оружием, или в запасе. Это имеет свои весьма невыгодные стороны. Такой порядок, особенно когда, вследствие взаимного соперничества держав, силы напрягаются до крайности, ложится тяжелым бременем на народ. Но, для демократии в особенности, он имеет и весьма существенные выгоды: он приучает народ к дисциплине, к подчинению, к уважению авторитета, а это – качества, которые более всего нужны именно там, где свободе предоставляется полный простор, где она составляет краеугольный камень всего политического здания. Свобода тогда только способна служить основой общественного порядка, когда она умеет себя сдерживать и признает над собою высшие, руководящие начала, а этому она учится в войске. Нет сомнения, что в чрезмерном развитии военных сил для демократии кроется опасность. Пока нет войны, всенародное ополчение служит только школою дисциплины; против революционного меньшинства оно представляет самый надежный оплот. Но усиленные ополчения рано или поздно разрешаются войной, а для демократии нет ничего опаснее войны. Здесь требуется сосредоточение власти, стесняющее свободу; выдвигаются крупные военные таланты, которые привязывают к себе солдат. Счастливый полководец легко может сделаться властителем государства. Однако и в этом случае народное войско труднее сделать орудием для подавления народных прав, нежели всякое другое ополчение. Для этого надобно, чтобы сам народ, который с войском составляет одно, наскучив своеволием или увлеченный военною славой, пал к ногам победоносного военачальника. Но при таком настроении демократия сама по себе не может держаться.
Другое, столь же важное орудие демократического правления есть бюрократия. По-видимому, нет ничего более противоречащего демократическому духу, как бюрократический характер управления. Так как основное начало демократии есть свобода, то все здесь должно исходить снизу; администрация должна покоиться на самой широкой системе местного самоуправления. В значительной степени это справедливо, но именно недостатки этого устройства здесь более нежели где-либо требуют восполнения. Местное самоуправление всего лучше действует там, где оно не имеет политического значения и где поэтому нет резкой борьбы партий, особенно вредной в тесном кругу. В демократии же весь политический строй на этом зиждется; поэтому местное самоуправление неизбежно становится поприщем раздоров, а при полной бесконтрольности – орудием хищения. Достаточно указать на североамериканские города. Когда же и общее государственное управление следует той же системе, когда и оно, как в Северной Америке, становится предметом хищения для торжествующей партии, то зло достигает величайших размеров. Сдержкою в этой области может служить только существование прочной, организованной бюрократии, привыкшей к ведению дел и остающейся на своих местах при смене партий. Она одна способна обеспечить в государстве твердость административного порядка и оградить управление от беззастенчивого вторжения частных интересов. При всех присущих ей весьма крупных недостатках, которые отчасти уже упомянуты выше и о которых мы подробно будем говорить ниже, приносимая ею в этом отношении громадная польза делает ее необходимым восполнением демократического самоуправления. Поэтому одна из главных задач здравой демократической политики заключается в том, чтобы дать ей прочность, оградить ее от произвола и обеспечить пополнение ее образованными силами. Чем менее устойчива владычествующая масса, тем устойчивее должны быть сдерживающие ее элементы.
Теми же соображениями определяются и способы действия демократии. Они сводятся к основному правилу, приложимому ко всем образам правления: нужна сила в чрезвычайных обстоятельствах и умеренность в обычном течении жизни. Но здесь сила легко становится чрезмерною, а умеренность с трудом соблюдается. Необразованная масса менее всех способна руководиться разумными правилами, а потому демократия более всех других образов правления склонна преувеличивать свое начало и увлекаться минутными порывами. Нет силы страшнее той, которую проявляет возбужденная толпа. Террор 1793 года и ужасы Парижской коммуны служат тому свидетельством. Если первый вызван был внешними и внутренними опасностями, против которых революционному правительству приходилось бороться всеми средствами, то последняя не имела никакого оправдания. Война была кончена, мир заключен; власть находились в руках собрания, вышедшего из всеобщего выбора Франции, во главе правления стоял государственный человек с выдающимися способностями, указанный самими избирателями, пользовавшийся доверием всей Европы. И в ту минуту, когда насущная потребность отечества состояла в общем умиротворении, чтобы дать вздохнуть разгромленной стране, разъяренная чернь в виду неприятеля пятнала себя подвигами самого бессмысленного разрушения. И это не было минутною только вспышкой. Поныне представители этой самой черни, поддержанные всею социалистическою партией, в самом представительном собрании кричат: «Да здравствует коммуна!», тем самым доказывая, что дух злобы и разрушения составляет постоянное свойство толпы, населяющей центр, который величает себя самым просвещенным городом в мире. Если бы во Франции не имели значительного перевеса охранительные элементы провинции, то французская демократия скоро бы истерзала себя в кровавых вакханалиях. Но и при нынешних условиях присутствие в столице такого революционного элемента, всегда готового на всякие неистовства, представляет величайшую опасность для государственного порядка. Конечно, демократическое правление заключает в себе нравственную силу, какою не обладают другие правительства: представляя совокупность народа, оно может энергически действовать во имя целого против возмутившейся части. Но когда меньшинство дерзко, беззастенчиво и одушевлено несокрушимым революционным духом, оно легко может взять верх над умеренным большинством, не имеющим внутренней связи и всегда готовым на уступки. Это обнаружилось в переговорах, предшествовавших подавлению коммуны. Твердость главы правления положила конец всем этим попыткам; но будет ли то же самое при других обстоятельствах?
Свойственная демократии склонность уступать революционным стремлениям составляет величайшую помеху умеренной политике даже и в обыкновенном течении дел. Она поддерживается желанием задобрить малоимущее большинство избирателей. Выдвигаются нравственные цели, которыми прикрывается политика обирания богатых в пользу бедных. К этому присоединяется и то важное обстоятельство, что вообще умеренные партии, расплываясь в массе, менее способны к крепкой организации, нежели крайние, обособляющиеся в своих исключительных требованиях или преследующие личные интересы. Смелое и крепко организованное меньшинство вынуждает уступки, если не успевает захватить власть в свои руки. Зло усиливается там, где партии, поднимающие знамя охранительных начал, являются врагами существующего порядка и тем заставляют умеренных демократов вступать в союз с радикалами. Таково именно положение Франции. Все уступки радикалам вызваны были образом действия монархической реакции, которая заслуживает самого строгого осуждения с точки зрения не только нравственных требований, но и здравой политики. И наоборот, нельзя отказать в уважении умеренной республиканской партии, умевшей среди борьбы страстей сохранить не только свое преобладающее положение, но и образ действий, чуждый партийных целей и способный вести к общему умиротворению. Конечно, этому, как уже замечено выше, значительно способствуют внешнее положение Франции, опасность со стороны грозного врага и потребность приобрести союзы и сохранить общее уважение европейских держав.
Предоставленная себе, свободная от внешних опасностей, демократия едва ли заключает в себе залоги прочного существования, а еще менее высшего развития. Не говоря о непосредственной демократии, которая была мимолетным явлением классической древности и которая в новом мире не имеет почвы, самая представительная демократия, естественно, разлагается действием внутренних сил, которым она не в состоянии противопоставить прочные преграды. Это обнаруживается в истории той великой республики, которая служит главным типом демократического развития нового времени. Бесспорно, Америка времен Вашингтона представляла высокий образец и нравственных доблестей, и гражданского порядка. Любовь к общему делу при самом широком развитии свободы была господствующею чертой североамериканского общества. Разумное, осторожное и практическое преобразование союзного устройства, после того как первоначальная форма оказалась недостаточною, превосходит всякую похвалу. Это одна из величайших страниц в политической истории народов. Но последующее развитие принесло не совершенствование, а скорее искажение установленного порядка. При громадном экономическом преуспеянии в государственный быт вкрадывались семена разложения. Времена Джаксона уже не похожи на времена Вашингтона. Однако нравственные устои американской жизни стояли еще твердо. Беспристрастные наблюдатели, как Токвиль, указывая на недостатки демократического строя, могли с любовью и удивлением останавливаться на светлых его сторонах. Самым темным пятном было невольничество, существовавшее в южных штатах. Как ни возмущалось против него общественное мнение Севера, политические соображения первостепенной важности, в особенности опасение возбудить междоусобную войну, заставляли терпеть эту язву. Но, наконец, нравственные требования взяли верх над всем остальным. После страшной междоусобной войны рабство негров было уничтожено; лежавшее на обществе пятно было смыто. Но именно после этого торжества нравственных начал элементы разложения проявились с ужасающею силой. Разнузданные частные интересы вторглись во все области государственной жизни. Весь государственный строй сделался добычею политиканов, для которых общественная деятельность служит орудием наживы. Самое беззастенчивое хищение общественных средств нагло выставляется напоказ и приобретает силу, против которой честные граждане тщетно стараются бороться. Денежные интересы и нескрываемый подкуп господствуют в самых верховных сферах союза. Сравнивая изображение государственного и общественного быта Соединенных Штатов у новейшего его исследователя Брайса с картиною, которую чертил Токвиль в тридцатых годах, нельзя не прийти в ужас от той быстроты, с которою совершился процесс извращения некогда столь высоко стоявшего государственного строя. Тщетно сочувствующий демократии Брайс старается ослабить впечатление замечаниями, что в последнее время как будто есть некоторое улучшение. Такие оговорки, сами по себе ничего не значащие, падают ввиду новейших явлений. Разоряющая государство система пенсий мнимым участникам междоусобной войны, закон, заставлявший казну ежегодно скупать серебро по неимоверно высокой цене для обогащения владельцев серебряных руд, нынешняя агитация в пользу свободной чеканки серебра с целью уплаты долгов фиктивною монетой – все это свидетельствует об исчезновении всякого чувства не только общественной пользы, но и нравственного стыда. При таких условиях напрасно Брайс ссылается на неограниченное господство общественного мнения, перед которым будто бы все должно преклоняться. Сам он признает, что неорганизованное мнение совершенно бессильно против организованной партии, а твердую организацию имеют только политиканы, которые и направляют выборы ввиду личных целей. Общественное настроение служит им только орудием, посредством которого они играют на народных страстях и эксплуатируют их в свою пользу. При этом Брайс вовсе не коснулся некоторых из самых темных явлений американской жизни. Он как будто намеренно оставил в стороне громадное влияние журналистики, не знающей ни юридических, ни нравственных сдержек, направленной, как и все американское общество, на приобретение денежных выгод, расточающей лесть и клевету, роющейся грязными руками в частной жизни каждого общественного деятеля, извращающей всякое дело из партийных целей, доводящей шантаж до невероятных размеров. Он не раскрыл и главной современной язвы Северо-Американского союза, состояния южных штатов, поставленных в совершенно невозможное положение вследствие междоусобной войны. Там уравнение прав негров с белыми повело сперва к неслыханно безобразному хозяйничанью черного большинства, а затем, в виде реакции, к системе насилий, подлогов и подкупов, которая одна позволяет белому меньшинству сохранять свое преобладание. И ко всему этому присоединяется в будущем еще большая опасность. Доселе, вследствие экономических условий Северной Америки, обилия земель и капиталов и редкости населения, социализм не находил здесь почвы. Но в новейшее время он значительно усиливается, а это грозит демократии нескончаемыми раздорами и неисчислимыми бедствиями. Главная сила североамериканской демократии состояла и состоит в изумительной самодеятельности народа, для которой полная свобода составляет первое и необходимое условие; социализм же весь направлен на подавление свободы и самодеятельности и на замену их действием государства. Нет сомнения, что именно в американском обществе он встретит сильнейший отпор, ибо нет направления, которое было бы более противно духу американского народа; но в минуту экономического кризиса, когда лишенные работы массы, не знающие никаких сдержек и стремящиеся исключительно к материальному удовлетворению, восстанут с грозными требованиями, что помешает им захватить власть в свои руки и сделаться распорядителями судьбы государства? Демократия не заключает в себе сил, способных противостоять натиску толпы. Даже в мирное время совершаемые чернью своевольные казни, именуемые законом Линча, доказывают полное бессилие власти в минуты народного возбуждения. Если же опасность от разрушительных стремлений социализма заставит лучшую часть общества столпиться около власти и оказать ей могучую поддержку против собственных сограждан, то этим самым демократии нанесен будет удар, от которого она с трудом в состоянии будет оправиться. Именно демократическому правлению внутренние раздоры всего опаснее.
Невозможно, конечно, предсказать исход подобной борьбы. Привычка американцев к безграничной самодеятельности так глубоко вкоренилась в их нравы, их умение выйти из самого трудного положения и подниматься после всякого падения так велико, что нет, по-видимому, таких материальных опасностей, которых бы они не в состоянии были преодолеть. Труднее сказать, имеют ли они достаточно духовных сил для возрождения нравственного, а без этого будущность демократии представляется весьма проблематической. Во всяком случае, если есть народ, к которому демократия вполне приходится и по естественным условиям, и по духу, понятиям, нравам, так это североамериканцы. Идеалом человеческого общежития демократия не может быть по самому своему существу; но в историческом развитии человечества проявляются все разнообразные стороны и формы государственного быта, упрочиваясь там, где они находят подходящую почву. При одностороннем складе высшее развитие не достигается; но для человечества полезно существование обществ, в которых в полной мере господствуют односторонние демократические начала: они могут служить поучением и предостережением для других. Такого рода правления могут установляться и в больших размерах, как в Соединенных Штатах, и в малых, как в Швейцарии. Последнее совершается легче, ибо условия более благоприятны; но первое более поучительно, ибо на широком поприще демократия может проявить все свои силы.
Где этих условий нет, демократия может составлять только преходящую ступень в развитии народа. И в этом отношении она имеет свои выгоды и невыгоды.
Когда новая сила выступает на историческое поприще, полезно, чтоб она выказала все, что она может дать. Появление демократии принесло человечеству ту прочную выгоду, что оно впервые обратило общее внимание на положение и интересы низших классов, которые дотоле оставались в пренебрежении. Полезно, чтоб эти интересы всегда пользовались должною гарантией. С этой точки зрения, демократия всегда должна остаться существенным элементом государственной жизни. Но самое обыкновенное в истории явление состоит в том, что появляющийся на сцену новый элемент растет и достигает преобладания, до тех пор пока дальнейшим течением жизни не обнаружится его односторонность и он не будет введен в должные пределы. А односторонность демократического правления стала совершенно очевидною. Если приверженцы демократии могли ожидать от ее торжества неведомых доселе благ для человечества, то они скоро должны были разубедиться в своих частях. Во Франции после революции 1848 года первым делом всенародного голосования был выбор претендента на престол в президенты республики. Демократия сама кинулась в объятия деспотизма. Можно было думать, что это произошло оттого, что она выступила на сцену внезапно, вовсе не подготовленная к политической деятельности. И точно, в настоящий, более продолжительный период ее существования она проявила несравненно более благоразумия. Но каких-либо новых начал политической жизни она все-таки не принесла. Когда в конце XVIII столетия средние классы выступили на политическое поприще, они принесли с собою целую политическую программу, новый мир политических идей, которым суждено было обновить человечество. Выдвинулись новые люди, с блестящими дарованиями, которые заняли видное место на политической сцене. Низшие классы, напротив, получив власть в свои руки, не принесли ни новых понятий, ни новых сил. В теории они пробавляются учениями XVIII века, которых односторонность давно обличена и наукой и практикой. Новыми являются лишь безобразные мечтания социалистов, которые еще в конце XVIII века имели представителей в Бабефе и его последователях и которые, развиваясь в целые системы, обнаружили только полную свою несостоятельность. Людей низшие слои также не выставили, да и не могли выставить, ибо в общегражданском порядке всякий даровитый и образованный человек собственною силой возвышается на общественной лестнице и занимает подобающее ему место. Тут нет юридических преград, которые бы стесняли и подавляли силы, рвущиеся на простор. Все поприща открыты для всех, и низшие слои не заключают в себе никаких неведомых сокровищ. Получив преобладание, они дают только поддержку тому, что ближе подходит к их уровню, то есть полуобразованию. Осуществляется предсказание Токвиля, что демократия есть господство посредственности. И чем долее она держится, чем прочнее она утверждается, тем более выступают наружу ее недостатки. Северная Америка, как мы видели, представляет картину постепенного извращения демократического строя. Там же, где демократия, не будучи верховным началом, является, однако, преобладающим элементом политической жизни, она ведет только к искаженно парламентского правления. Ей главным образом следует приписать то разочарование в парламентских учреждениях, которое ныне постигло многие умы даже в просвещенной Европе.
Из всего этого мы можем заключить, что как историческое явление демократия совершила свой круговорот и выказала все, что в ней содержится. Нынешний век был периодом ее роста; будущий, без сомнения, представит нам картину ее упадка.
Причины падения демократии могут быть внешние и внутренние. Первые проистекают из столкновений с другими державами. Выше было уже замечено, что войны опасны для демократии. Несчастная война обнаруживает ее слабость и рождает потребность сосредоточить власть в руках единого вождя. Успешная война ведет к непомерному самопревознесению и разнуздывает все страсти. Не опасаясь внешнего врага, партии начинают раздирать друг друга, пока счастливый полководец не положит конца внутренним смутам и не наложит узды на своеволие массы.
Внутренние причины упадка все сводятся к устранению сдержек, полагающих преграды своеволию или деспотизму большинства, а именно к избавлению себя от всяких сдержек народное правление всего более склонно. Демократия извращается и падает: 1) когда ослабляется или уничтожается авторитет верхней палаты, имеющей призвание сдерживать увлечения массы или непосредственных ее представителей; 2) когда судебная власть теряет свою самостоятельность; 3) когда закон перестает быть один для всех и установляются привилегии для низших классов в виде прогрессивного налога, изъятия от податей и т. п.; 4) когда борьба партий обостряется до такой степени, что сохранение внутреннего порядка становится затруднительным; 5) когда деспотизм большинства, посягая и на внешнюю и на внутреннюю свободу человека, делает не только общественную, но и частную жизнь нестерпимою и тем подрывает самые основы демократического правления.
Последние две причины достигают высшей степени напряжения с распространением социалистических учений. Нет общественного устройства, более противоречащего коренным началам демократии, как то, о котором мечтают социалисты. Вся сущность и сила демократии заключается в свободе, а социализм есть подавление всякой свободы и замена ее всеохватывающею деятельностью государства. Это деспотизм толпы, не знающей никаких границ и подавляющий все, что есть святого и независимого в человеке. Лицо превращается в чистое колесо громадной общественной машины. Подобный порядок вещей до такой степени противоречит всему существу и требованиям человеческой природы, что полное его приложение к жизни совершенно немыслимо. Но именно поэтому стремление к осуществлению такого общественного строя неизбежно производит в обществе глубочайший разлад. Не только высшие, но и средние классы, все, что имеет некоторый достаток и образование, не могут не противиться всеми силами учениям, грозящим разрушить все их благосостояние, а вместе и всякое разумное общежитие; а чем больше сопротивление, тем больше, с другой стороны, ожесточение социалистов. Они всеми средствами разжигают страсти невежественных масс, морочат их теориями, в которых они ровно ничего не понимают, вдыхают в них зависть и ненависть к высшим классам и ведут их сомкнутыми полчищами на разрушение существующего общественного порядка. Политическое право служит для них только удобным орудием борьбы; истинная же цель, не скрываемая фанатическими последователями этих учений, состоит в насильственном ниспровержении не только политического, но и всего общественного строя, во имя безобразного и неосуществимого идеала, носящегося в отуманенных головах. Плодом этих стремлений могут быть только страшные междоусобия, примеры которых мы видели в Июньские дни и во времена Парижской коммуны. При таких условиях демократия, очевидно, не может существовать. Самым опасным ее врагом является социализм, именно тем, что, доводя до крайности все присущие ей недостатки, он тем самым подрывает ее основы и обнаруживает несостоятельность. Там, где социализм становится грозною силой, демократии предстоит неизбежное и быстрое падение.
ГЛАВА V. СМЕШАННАЯ РЕСПУБЛИКА
Мы видели, что существенный недостаток как чистой аристократии, так и чистой демократии заключается в отсутствии сдержек, мешающих власти выходить из должных пределов и делаться притеснительною. Этот недостаток устраняется там, где обоим элементам дается участие в правлении. Этим способом образуется смешанная республика. Она имеет то значительное преимущество перед аристократией, что она не исключает народа из правления, следовательно, интересы массы ограждены и притеснениям полагается преграда. Она имеет то преимущество перед демократией, что она дает самостоятельную силу аристократическим элементам, следовательно устраняет безграничное владычество массы, а вместе и унижение или ограбление высших классов низшими. Наконец, она имеет то преимущество перед всяким чистым образом правления, что тут установляется система сдержек и взаимный контроль властей. Там, где верховная власть сосредоточивается в одних руках, чьи бы они ни были, произвол не встречает преград. Неограниченная власть может изменять законы и прилагать их по своему усмотрению; тут нет ни контроля, ни сдержки. Поэтому всякий чистый образ правления, каковы бы ни были другие его выгоды, может по самому существу своему превратиться в деспотизм; а так как для власти нет большего искушения, как ее безграничность, то в каждом из них существует эта наклонность. В смешанном правлении, напротив, верховная власть разделена; одна власть воздерживается другою, от нее независимою, следовательно, каждая привыкает к умеренности и законности, злоупотребления становятся затруднительнее – одним словом, здесь владычествует не произвол, а закон. Поэтому разделение властей составляет первую и главную гарантию свободы граждан.
Оно имеет и другие выгоды. При таком устройстве самые решения гораздо обдуманнее и осмотрительнее; здесь необходимо принять в соображение все интересы, ибо отдельная власть не может решать общественных дел по своему усмотрению. Независимые друг от друга органы принуждены совокупными силами искать наилучшего решения; оно установляется вследствие сделки между различными элементами. Сделки же составляют первое условие умеренной политики; посредством взаимных сделок и уступок каждый общественный интерес получает свое место и значение в общем государственном строе.
Но эти весьма существенные выгоды имеют и свою оборотную сторону. Всякий смешанный образ правления страдает коренным недостатком: здесь власть разделена, а потому нет единства направления; а где нет единства, там легко возникает борьба. Из этой дилеммы невозможно выйти: сосредоточенная власть рождает произвол, разделенная власть рождает борьбу. От состояния общества и от взаимного отношения входящих в состав его элементов зависит, которое из этих двух зол оказывается меньшим. Первая общественная потребность всегда состоит в охранении порядка, для чего необходима сильная власть; борьба остается безвредною, только когда она не нарушает порядка и не расшатывает общественных основ. Если независимые власти способны действовать согласно, воздерживая друг друга лишь в тех случаях, когда они выходят из должных пределов, то подобное сочетание порядка и свободы представляется наиболее желательным; но для того, чтобы такое устройство могло правильно действовать, нужно много практического смысла и в правительстве и в народе. Надобно, чтобы все деятельные элементы общества привыкли к самовоздержанию и чтобы противоположность интересов не была такая, которая бы вызывала непримиримую борьбу.
Эти условия реже всего встречаются в смешанных республиках. Аристократия и демократия имеют интересы прямо противоположные. Между ними происходит борьба не только за власть, но и за общественные и частные блага, которые аристократия старается удержать в своих руках и которые демократия, напротив, стремится распространить на всех. Отсюда столкновения на каждом шагу, во всех жизненных сферах. Здесь не власть противополагается власти, а одна часть народа противополагается другой, причем частные интересы одних идут прямо вразрез с интересами других. А между тем здесь нет умеряющего элемента, который стоял бы между ними или над ними, воздерживая противоборствующие стремления. Враждебные интересы стоят друг против друга без всякого посредствующего звена. Смешанная республика есть не что иное, как узаконение общественной борьбы. В таком положении напрасно ожидать воздержания и умеренности от обеих сторон. Умеренность и благоразумие гораздо менее свойственны массам, нежели отдельным лицам, стоящим во главе правления. Сделки легче могут состояться между властями, нежели между общественными стихиями, обращенными друг против друга в напряженном состоянии. И одною сделкой не разрешается вопрос. Столкновения возобновляются на каждом шагу, а потому происходит беспрерывная борьба.
Можно сказать, что из всех образов правления смешанная республика заключает в себе наименее условий прочного существования. Однако, несмотря на все это, история показывает нам примеры смешанных республик, которые не только существовали очень долго, но и достигали высшей степени величия и славы. В этом отношении Рим является неподражаемым образцом политической мудрости для всех времен и народов. Ясное сознание целей и средств, обдуманность решений, неуклонное постоянство в исполнении задуманных предприятий, непоколебимая твердость в величайших опасностях, полное единение против внешних врагов, несмотря на внутренние раздоры, пламенная любовь к отечеству, которому все приносилось в жертву, привели к тому, что маленькая община сделалась властителем мира. Недаром Макиавелли видел в римлянах идеал политического поведения. Изучение их истории показывает, при каких условиях и какими средствами смешанные республики держатся и растут.
Важным условием является величина государства. Смешанные республики скорее способны держаться на небольшой территории, нежели в обширной стране. Противоположности легче сводятся к единству, когда они сосредоточены на одном месте, нежели когда они рассеяны всюду. Тут элементы менее разнообразны, возможнее сделки и соглашения; близкое знакомство людей друг с другом и постоянное общение интересов сдерживают сословную вражду. Наконец, при внутренней борьбе малому государству грозит меньшая опасность распадения, нежели большому. Там, где люди живут вместе, волею или неволею приходится уживаться друг с другом. Отторжение части немыслимо. Если демократии трудно упрочиться в большом государстве, то тем труднее удержаться в нем смешанной республике. Однако, при благоприятных условиях и благоразумии граждан, и эта задача не представляется невозможною. Развитие средних классов, смягчая крайности, открывает простор для разнообразных сочетаний, в которых посредствующие звенья играют преобладающую роль. Самое разнообразие элементов и их разобщенность могут уменьшать резкость их противоположения. Весьма возможно, что в недалеком будущем современные демократические общества придут к подобным сочетаниям.
Но и в тех случаях, когда борьба происходит в тесных пределах, надобно, чтоб она сдерживалась условиями, благоприятствующими единству. Сюда принадлежит прежде всего крепость народного духа, связывающего высшие и низшие слои общностью нравов, понятий и любовью к отечеству. Где этого нет, там смешанная республика как прочное учреждение немыслима. Поэтому так неустойчивы были все подобные комбинации в итальянских средневековых городах. Напротив, эта внутренняя крепость духа, составляющая источник всех гражданских доблестей, в высшей степени существовала в древних республиках, особенно в цветущее их время. Она основывалась на племенном единстве, на твердости нравов, на уважении к вековым законам. Еще более она упрочивалась национальною религией, которая сдерживала эгоистические стремления и подчиняла всех высшему порядку. С упадком религии и нравов смешанные республики неудержимо клонятся к падению. Об этом свидетельствует весь древний мир. В новом эти начала с трудом могут быть заменены сознанием общих интересов.
Наконец, внутренняя связь поддерживается положением народа среди враждебных ему племен. Необходимость общей обороны соединяет противоположные элементы общества и заставляет их дружно идти на защиту родины. В Риме патриции и плебеи не раз примирялись ввиду внешней опасности. Самое товарищество по оружию рождает постоянную духовную связь между людьми, разобщенными по общественному положению. Наконец, вооружение народа дает ему силу в руки, а заслуги воинов перед отечеством заставляют, во имя справедливости, даровать им политичесиея права. Вследствие этого там, где приходится вести постоянные войны и оборонять отечество, низшие классы естественно приобщаются к государственной жизни и принимают большее и большее участие в правлении. Если войны пагубны для аристократии и демократии, то они, напротив, могут служить к поддержанию и развитию смешанных республик. Рим представляет тому живой пример.
Из двух элементов, которые входят в состав смешанной республики, аристократический всего более содействует ее прочности, обо он сам заключает в себе гораздо более прочных сил, нежели демократия. Мы видели, что аристократия вся основана на преданиях и на твердости законного порядка. Поэтому смешанная республика с перевесом аристократического элемента несравненно долговечнее и способнее выносить как внешние войны, так и внутреннюю борьбу. Рим своим величием обязан главным образом Сенату, который был руководителем всей политической жизни народа в цветущее его время. Это было самое замечательное и достойное удивления политическое собрание, которое когдалибо существовало. Современные историки, которые римский патрициат сравнивают с прусским юнкерством, показывают странный недостаток политического понимания. Пока Сенат держал в своих руках бразды правления и еще полон был старого духа, внешняя и внутренняя политика Рима стояла на твердых основах. Падение началось, когда вследствие безмерных завоеваний и в особенности соприкосновения с Востоком открылся широкий простор вторжению чуждых элементов, новых нравов, понятий и интересов. Под их влиянием исказился древний дух верховного собрания; личные цели и денежные расчеты выступили на первый план. С тем вместе получила перевес демократия; центр тяжести перешел к народным собраниям, откуда исходили революционные меры, которые повели наконец к ниспровержению республики гениальным полководцем.
Процесс разложения аристократического элемента лежит отчасти в самом существе смешанных республик. Его не избегло ни одно древнее государство. Аристократия всегда составляет меньшинство, а потому физически народ сильнее ее. Если он не принимает участия в правлении и довольствуется частною жизнью, он может долго оставаться под господством высшего сословия, употребляющего свою власть с благоразумною умеренностью. Но как скоро он сам становится участником верховной власти и при этом возгорается борьба, он окончательно должен победить, ибо перевес сил на его стороне. Преобладание аристократического элемента ведет лишь к тому, что движение происходит мерно и спокойно, сообразно с изменяющимися потребностями жизни, без нарушения государственных интересов. При таком ходе дел, даже когда демократия окончательно получает перевес в учреждениях, аристократия может фактически остаться преобладающею. Так именно было в Риме. Напротив, когда в смешанной республике рано начинает возобладать демократический элемент, учреждения быстро склоняются к чистой демократии. Народ, будучи сильнейшим, шаг за шагом уничтожает перед собою все преграды, а высшее сословие, будучи слишком слабо, чтоб этому противиться, скоро поглощается народною массой, которая одна остается владычествующею. Такова была история Афинской республики.
Большее или меньшее значение аристократического начала не зависит, однако, от одних учреждений. Последние являются лишь выражением фактического отношения, которое существует между обоими общественными элементами. Притязания аристократии и демократии всегда соразмеряются с их действительною силой, материальной и нравственной. Искусственное усиление одного элемента на счет другого ведет лишь к неудовольствиям и к разладу; прочных созданий из этого не выходит. Таково было, например, законодательство Суллы. Истинное политическое искусство состоит в том, чтоб устроить и согласить оба элемента сообразно с настоящим их весом и значением, устраняя взаимное напряжение и давая каждому подобающее ему место в общем организме. Это может совершиться двояким путем: или посредством систематического законодательства, каковы были, например, учреждения Солона, или рядом мер, которые постепенно разрешают отдельные возникающие в жизни вопросы. Первый есть путь рациональный, второй исторический.
Последний несравненно выгоднее первого. Когда права и интересы обеих сторон сводятся к общему итогу, когда разом должны решиться все разделяющее их вопросы, каждая сторона непременно остается недовольна. Ей кажется, что часть ее слишком мала, а потому она стремится изменить установленный порядок. Напротив, когда возбуждается отдельный вопрос, то одна сторона может сделать уступку, не теряя своего положения, а другая, довольная результатом, на который устремлено было все ее внимание, на время умеряет дальнейшие притязания. Пример систематического замирения представляют Афины. Не могло быть законодателя более способного исполнить эту задачу, как Солон. Своим высоким нравственным достоинством, своим беспристрастием, своим глубоким знанием людей и отношений он внушал к себе доверие обеих партий. А между тем, чтобы дать его законам хотя некоторую прочность, потребовалось владычество Писистратидов. Только испытавши многолетний гнет тиранов, враждующие стороны поняли всю мудрость учреждений, дававших каждому элементу должное место в общей системе. С другой стороны, исторически путь возможен только там, где аристократия довольно умна, чтоб остаться руководительницею движения, где она не стоит упорно за свои преимущества в ущерб общественному миру и государственной пользе, а умеет сохранить свое положение своевременными уступками. Если она не обладает этими политическими качествами и не умеет сама производить примирение, тогда между борющимися сторонами необходим посредник, облеченный общим доверием, или же нужен властитель, сдерживающий обоюдные страсти и подчиняющий их требованиям государственного единства.
Соглашение обоих элементов совершается предоставлением каждому из них известной доли участия в законодательстве и управлении. Так как в смешанной республике они остаются раздельными, то они должны иметь отдельные собрания. Обыкновенно представителем аристократии является сенат, а представителем демократии – народное собрание. Но при такой резкой противоположности органов соглашение весьма затруднительно и постоянно возобновляющаяся вражда неизбежна. Поэтому весьма важно иметь собрание, в котором бы оба элемента сливались. Обыкновенным способом соединения, как было объяснено в Общем Государственном Праве, служит денежный ценз, который, устраняя вопрос о рождении, открывает всем гражданам доступ к политическому праву. Различные его комбинации могут дать перевес тому или другому элементу. В Риме устройство центуриатных комиций давало преобладание патрициям; но так как все остальные граждане участвовали в решении, то оно получало характер всенародный. С другой стороны, путем занятия государственных должностей в Сенат имели доступ и плебеи, что опять содействовало смягченно вражды. Но под конец республики, когда, вследствие усиления народного элемента, комиции по центуриям для важнеших дел заменились комициями по трибам, основанным на чисто демократических началах, а, с другой стороны, Сенат, вследствие преобладания денежной знати, сделался олигархическим учреждением, борьба вспыхнула с большим ожесточением, нежели когда-либо, и тогда оставалось только подчиниться военной диктатуре. В Афинах народное собрание, облеченное верховною властью, имело чисто демократический характер, что и повело к окончательному устранению всех аристократических элементов. Через это смешанная республика превратилась в демократию.
Если в законодательстве допустимо преобладание демократического элемента, то исполнительная власть, во всяком случае, должна находиться главным образом в руках аристократы, ибо последняя способнее к управлению, нежели народ. Там, где власть переходит в руки народных вождей, водворение чистой демократии становится неизбежным. Но обыкновенно народ требует участия в исполнительной власти, что вполне справедливо, ибо исполнение дает силу закону и ограждение правам. Надобно только, чтобы народная власть не сделалась преобладающею. Это может быть достигнуто разными путями. Солон, даровавши всем гражданам одинаковое право голоса в народном собрании, установил ценз для занятия должностей: высшие он предоставил исключительно первому разряду. В Риме, когда патриции уступили плебеям одно из консульских мест, эта должность была разделена и, таким образом, ослаблена. Когда же затем, вследствие продолжающейся борьбы, аристократическое сословие шаг за шагом делало уступки и относительно замещения остальных должностей, оно всегда вверяло их двум лицам, удерживая за собою одно из двух мест, так что патриций мог всегда воздерживать плебея.
Однако при таком разделении сословий, когда демократическая масса сохраняет свою особую организацию, она, естественно, стремится иметь и своих собственных вождей с предоставлением им известной доли государственной власти. В этом заключается главная опасность для смешанной республики. У римлян такую роль играли народные трибуны, которые положительной власти не имели, но могли полагать запрет (veto) на действия всех других властей. Через это они получали возможность вынуждать изменения существующего устройства. И точно, они были главными орудиями развития демократии. Это учреждение подвергалось многообразной критике; однако при тех условиях, в которых находилась Римская республика, нельзя не признать его глубокого политического значения. Плебеям, составлявшим, по своему происхождению и устройству, совершенно отдельный класс нельзя было отказать в праве выбирать своих предводителей, которые, естественно, были призваны защищать интересы своего сословия. Именно это право защиты выражалось в отрицательном запрете; это было наименьшее, что можно было уступить. Но для того, чтобы сделать его менее опасным, и тут власть была разделена. Трибунов было несколько, и каждый из них мог останавливать действия всех других. Этим устранялось владычество демагогов, ибо всего опаснее для смешанной республики влияние одного вождя, стоящего во главе народа. В средневековых итальянских городах вместо нескольких трибунов был один предводитель народа (capitano del popolo); это был прямой путь к тирании. В Риме, когда Гракхи выступили демагогами, они насильственно устраняли сопротивление других трибунов. Это было знаком падения республики.
Весьма важно сохранение за аристократией права замещать судебные должности. Народный суд дает большее ограждение подсудимым, но аристократический суд обеспечивает строгое исполнение закона, а без этого смешанная республика немыслима. Где рядом стоят два противоположных элемента, без высшей, умеряющей их власти, надобно, чтобы закон считался ненарушимою нормою, владычествующею над обоими и пользующеюся беспрекословным уважением. Всего лучше сочетание обоих элементов в общем судилище – в виде судей и присяжных.
Но еще важнее аристократическое замещение религиозных должностей. Религия в смешанной республике играет еще более важную роль, нежели в аристократии и в демократии. Чем нужнее сдержки, чем более на них опирается весь государственный строй, тем более требуется содействие религиознонравственного элемента для охранения закона и порядка. Пока религиозная власть находится в руках аристократии и пользуется уважением народа, до тех пор связывающее их устройство стоит непоколебимо. В Риме религия служила не только нравственною сдержкой, но и политическим орудием. Религиозные обряды останавливали решения народных собраний, которые могли быть опасны для патрициев.
Однако всего этого недостаточно, если обе стороны не имеют тех качеств, которые требуются для совместного существования и мирного развитая. Надобно прежде всего, чтоб аристократия обладала не только материальною силой, но и глубоким политическим смыслом. Если она дорожит более всего своими привилегиями, если она презирает и утесняет народ, если в самом разгаре борьбы она более увлекается страстью, нежели политическими соображениями, то об уравновешенном порядке и устойчивом движении не может быть речи. В аристократии как руководящей силе должны сочетаться противоположные качества: твердость и гибкость, настойчивость и умение своевременно делать уступки, привязанность к преданиям и внимание к народным нуждам. А так как эти противоположных свойства редко соединяются в одних лицах, то в самом правящем сословии эти два направления должны находить своих представителей. В Риме были патрицианские роды, которые постоянно отличались любовью к народу и пользовались его привязанностью. Когда приходилось успокаивать разыгравшиеся страсти или делать уступки народным требованиям, они выступали на сцену и облекались властью. Таковы были Валерии и Горации. Слишком ярые противники плебеев, как Кориолан, напротив, подвергались изгнанию. То же явление замечается и в новое время в той аристократии, которая ближе всего подходит к римской, в аристократии английской. Партии ториев и вигов, попеременно сменяющиеся в правлении, в ней самой всегда находили представителей и вождей. Поэтому она могла сохранить свое положение среди всевозрастающей силы демократии. Но либеральная часть правящего сословия не должна от него отделяться не только юридически, но и нравственно; только при таком положении, пользуясь доверием обеих сторон, она может играть роль примирителя между аристократией и народом. Напротив, для смешанной республики нет ничего опаснее, как демагоги, возникающее из среды аристократии. Римляне беспощадно казнили их смертью, как скоро открывались потаенные замыслы или интриги. Такова была судьба Спурия Кассия и Манлия Капитолина.
С своей стороны, народная масса должна иметь те качества, которые требуются для здоровой и умеренной политической деятельности: практический смысл, любовь к порядку и уважение к закону в соединении с стойкостью в отстаивании своих прав. Для этого она должна пользоваться некоторым материальным обеспечением. Бедность влечет за собою страдания, а страдания разжигают борьбу и рождают стремление к разрушению существующего строя. Бедность ведет и к развращению нравов; она делает народ доступным всяким влияниям и подкупам, передает его в руки богатых или делает его жертвою демагогов. Как скоро в республике образуется нищенская чернь, так падение ее неизбежно. Лучше всего, когда здоровое зерно народа состоит из мелких землевладельцев. В них более всего удерживаются те охранительные свойства, которые требуются для мирного и правильного развития. Таковы были римские плебеи. Когда, вследствие беспрерывных войн и завоеваний, мелкое землевладение исчезло и образовались, с одной стороны, латифундии в руках богачей, а с другой – нищенствующая масса, судьба республики была решена.
Но и при самых благоприятных условиях борьба нередко достигает такого ожесточения, что является необходимость власти, действующей деспотически. Римляне имели для этого диктатуру, которая установлялась как при внутренних смутах, так и в случаях внешней опасности. Диктатор облекался неограниченною властью; он назначался Сенатом, но на короткий срок, так что он не мог быть опасен ни аристократии, ни народу. Однажды римляне установили неограниченную власть на более продолжительное время: то были децемвиры, и они превратились в тиранов. Греки установляли иногда пожизненных эсимнетов: то были люди, пользовавшиеся высоким доверием своих сограждан. Лишь при таком исключительном условии подобная власть могла принести существенную пользу. Обыкновенно же в греческих городах борьба партий вела к тирании. Временная тирания может упрочить господство смешанного порядка. Страдая под общим гнетом, аристократия и демократия скорее приходят к соглашению. Общая ненависть к деспотической власти уменьшает взаимную вражду. Они должны соединиться, чтобы свергнуть тирана, и горький опыт заставляет их, по крайней мере временно, жить в мире между собой. Однако по своему характеру тирания дает перевес демократическому элементу и приготовляет его господство. Аристократия составляет высший и самый могущественный класс народа, а потому тирания обращается главным образом против нее. Обыкновенно тиран унижает аристократию, опираясь на низшие классы. Он водворяет равенство под общим гнетом, и это равенство, вошедши в нравы, сохраняется и при восстановлении свободы. Владычество аристократии тогда только прочно, когда она держится непрерывною историческою преемственностью. Как же скоро она подпала под иго тирана и политически уравнялась с другими, так она теряет возможность подняться и занять свое прежнее место. Наследие тирании обыкновенно достается демократии.
Вообще в древних государствах смешанная республика составляла переходную форму от аристократии к демократии. Этот переход может совершаться мирно и законно, если аристократия обладает достаточным политическим смыслом, чтобы делать своевременные уступки и остаться руководительницею движения; напротив, ожесточенная внутренняя борьба ускоряет падение этого политического строя. Пример Рима показывает, что при уравновешенном движении этот процесс может совершаться в течение веков, и при этом государство может достигнуть высокой степени могущества и славы. Но для этого требуются необыкновенные условия: крепкая организация и в особенности высокие доблести обеих сторон. Родовой порядок представлял для этого все нужные данные: вековое устройство, коренящееся в естественных отношениях, и крепкий народный дух, передающийся от поколения поколению. При таких условиях противоположные силы могли уравновешиваться путем взаимных соглашений, не нуждаясь в высшем посреднике. Но с разложением родового порядка эти условия исчезли, а с тем вместе возгорелась внутренняя борьба, которая повела к падению смешанной республики и к водворению на ее место сперва демократии, а затем единовластия. Монархическое начало в классических государствах явилось завершением исторического процесса, представлявшего постепенное их разложение. Оно возникло на развалинах республиканских учреждений, когда противоположные общественные силы, извращенные и ослабленные вторжением новых элементов, потеряли способность поддерживать их существование.
В новое время, напротив, монархическое начало сделалось источником высшего развития. Оно было силою, создавшею новые государства из средневекового анархического порядка. Вследствие этого оно играет у новых народов несравненно более значительную роль, нежели у древних. Сочетание аристократического элемента и демократического в общем политическом строе совершается у них в форме ограниченной монархии, а не республики. В новом мире смешанные республики составляют редкое и мимолетное явление. Республики, вышедшие из средневекового порядка, имели по преимуществу характер аристократический; республики новейшего времени принимают форму демократическую. Последняя является результатом всего исторического развития нового времени, которое с накоплением богатства и образования ведет к большему и большему распространению политического права на народные массы.
Мы видели, однако, что демократия не может считаться идеалом человеческого общежития, а потому рано или поздно, силою исторического процесса, против нее неизбежно должна наступить реакция. При таком обороте, как уже замечено выше, смешанные формы несомненно должны играть значительную роль в недалеком будущем. Можно спросить: который из обоих видов – смешанная республика или ограниченная монархия – имеет более шансов на успех?
Нельзя не заметить, что условия нового времени совершенно иные, нежели в древности. Если родовой порядок представлял крепкие основы для смешанной республики, то установившийся ныне общегражданский строй лишен этих выгод. В нем господствуют средние классы, а потому из различных способов сочетания противоположных элементов важнейшую роль должны играть те или другие виды ценза. Но согласовать эти виды и распределить права сообразно с действительною силой и потребностями общественных элементов, уравновесив последние в общем устройстве, средние классы сами по себе едва ли в состоянии. Аристократия, связанная крепким корпоративным духом, может иметь достаточно единства целей и направления, чтобы быть руководительницею политического движения; средние же классы слишком для этого бессвязны и расплывчаты. Они нуждаются в опоре, и эту опору они могут найти только в монархической власти, которая, возвышаясь над противоположными элементами, является между ними посредником и одна способна умерить борьбу и уравновесить влекущиеся врозь стихии в совокупном устройстве. При таком складе жизни ограниченная монархия представляется тою политическою формой, в которой аристократические и демократические элементы общества могут быть приведены к наилучшему соглашению.
К этому присоединяется и другое соображение. Демократия, получившая власть в руки, очевидно не уступит ее добровольно. Только чрезвычайные обстоятельства, обличающие ее несостоятельность, могут ее к этому принудить. Переход к смешанным формам может быть результатом либо внутренних переворотов, либо внешних войн. В обоих случаях требуется действие сверху, а оно может быть только делом единовластителя, имеющего силу в руках или пользующегося общим доверием, будь он потомок законных монархов, или гениальный полководец, или, наконец, выдающийся государственный человек. Такая власть по существу своему есть власть монархическая, и если она нужна для установления нового порядка, то она также нужна и для его поддержания, ибо поводы к взаимной борьбе всегда существуют. Где есть противоположные интересы, около которых группируются организованные общественные силы, там необходим между ними посредник и умеритель. Таким является монарх.
ГЛАВА VI. ОГРАНИЧЕННАЯ МОНАРХИЯ
Из трех видов ограниченной монархии, указанных в Общем Государственном Праве, патриархальная монархия принадлежит к первобытным временам государственной жизни. Она тем более может быть оставлена в стороне в нашем исследовании, что о ней сохранились слишком скудные и недостоверные известия. Из двух остальных видов монархия с сословным представительством выработалась из средневекового порядка; монархия же с народным представительством составляет принадлежность нового времени. Первая почти везде исчезла или превратилась во вторую. Поэтому и она имеет значение чисто историческое. Тем не менее она заслуживает внимания как форма, в которую облекается политическое право при сословном порядке. Монархия с сословным представительством естественно возникла из феодального строя, где сословия образовали самостоятельные корпорации с полудержавными правами. Наложить на них подать и подчинить их общему закону нельзя было иначе как с их собственного согласия. С возникновением нового государственного быта, когда потребовались общие средства и общая деятельность, пришлось представителей отдельных сословий созывать в совокупное собрание, причем, однако, переговоры велись с ними порознь, что представляло значительные затруднения. Но пока крепок был сословный порядок, такой способ действия был неизбежен. Представительство является выражением существующего общественного строя. Изменить его формы можно только тогда, когда это изменение подготовлено жизнью.
И при таких условиях сословные собрания представляют некоторые несомненные выгоды.
Во-первых, они составляют самое твердое ограждение права. Цель сословного представительства состоит не в приобретении власти или влияния на государственные дела, а в охранении прав сословия. Этим устраняется произвол, сохраняется уважение к историческим правам, укореняется привычка взаимных соглашений и уступок; наконец, государственное развитие и законодательство получают характер исторический, а не революционный.
Во-вторых, здесь все интересы народа находят представительство и защиту. Каждая общественная группа сама предъявляет свои нужды и отстаивает свои выгоды; с каждою нужно считаться. Эта цель далеко не так успешно достигается народным представительством, где интересы той или другой части народа нередко вовсе не находят защитников и вообще отдельные интересы приносятся в жертву общим политическим вопросам. При народном представительстве вся политическая жизнь вращается около борьбы партий. Но эта борьба происходит главным образом на поверхности общества; массе народа она более или менее чужда. Массе гораздо ближе и доступнее собственные интересы, нежели общие политические вопросы. Именно эти интересы находят свое выражение в сословном собрании. Представитель каждого сословия знает очень хорошо, что нужно его избирателям. Он доводит эти нужды до сведения верховной власти и сам призывается к решению возникающих при этом вопросов. Через это законодательство всегда находится в тесной связи с народною жизнью. Эти выгоды так велики, что многие публицисты стоят за представительство интересов даже при общенародных выборах. Сословные собрания достигают этой цели в связи с самым строением общества.
В-третьих, сословное представительство не производит такого разделения власти, как народное. Тут нет двух равноправных властей, стоящих друг против друга, а потому легко вступающих в борьбу, результатом которой может быть полное бессилие той или другой стороны. Средоточием верховной власти остается монарх; сословные же представители ограничивают его лишь в том, что касается прав и интересов отдельных сословий. Таким образом, правительство сохраняет единство и свободу действий, что часто немыслимо при народном представительстве.
А между тем, в-четвертых, такого рода совокупным представительством сословий установляется живая связь между правительством и обществом. В гражданах возбуждается участие к общественным делам, а правительство находит опору в общественном мнении. В этом отношении можно привести слова одного из величайших государственных людей Пруссии, того, кому она обязана своим возрождением после наполеоновского погрома. «Мой собственный служебный опыт, – писал Штейн, – глубоко и живо убеждает меня в превосходстве целесообразно устроенных чинов, и я смотрю на них как на могучее средство усилить правительство знаниями и авторитетом всех образованных классов, привязать последних к государству убеждением, участием и содействием во всех делах нации, открыть силам народа свободное поприще и направить их на то, что общеполезно, отвратить их от праздных чувственных наслаждений, или от пустых созданий метафизики, или же от преследования чисто своекорыстных целей, и таким образом создать хорошо устроенный орган общественного мнения, которое теперь тщетно стараются узнать из изречений отдельных лиц или частных обществ»(74). Такова весьма существенная, положительная польза сословных собраний. Но рядом с этим стоят и весьма крупные невыгоды. Во-первых, каждое сословие здесь само становится судьею своих прав. Без его согласия они не могут быть изменены. Между тем такое отношение совершенно противоречит основному государственному началу, по которому права отдельных частей всегда должны состоять в зависимости от воли целого. При таком порядке сохранение законности может превратиться в полную неподвижность; улучшения, нарушающие права сословий, становятся невозможными или, по крайней мере, в высшей степени затруднительными. Это относится в особенности к привилегиям высших классов, которые при сословном строе не только изъемлются от многих государственных тягостей, но держат в кабале целое подвластное население. При сословных собраниях освобождение крепостных встречает часто неодолимые препятствия. Во-вторых, если выборные каждого сословия представляют исключительно его права и интересы, то они тем самым становятся на крайне узкую точку зрения. Они делаются неспособными обсуждать вопросы и интересы других сословий и еще менее общие интересы государства. А между тем в государстве общие вопросы и частные находятся в самой тесной связи. Если народное представительство нередко жертвует государственными интересами частным, а это гораздо хуже. В-третьих, если каждое сословие имеет свои отдельные права и отдельное участие в общих делах, если оно обсуждает их с своей исключительной точки зрения, то разделение сословий через это не смягчается, а становится резче. Тут легко возникают столкновения и возбуждается взаимная вражда. При таких отношениях общее решение дел становится невозможным. Вместо того, чтобы способствовать объединению государственной жизни и народных интересов, представительство делается самым сильным средством разобщения. В-четвертых, если при таком порядке, когда чины ограничиваются охранением своих частных прав и интересов, монарх менее стеснен в своей деятельности, нежели в конституционном правлении, зато соглашения по общим делам гораздо затруднительнее. Вести переговоры и вступать в сделки с разобщенными сословиями, имеющими каждое свои взгляды и цели, несравненно труднее, нежели иметь дело с политическими партиями, у которых есть общие программы. Иногда, вследствие оппозиции того или другого сословия, самые нужные дела должны остановиться. Так например, гораздо легче провести бюджет через собрание народных представителей, нежели получить нужное количество денег от сословий, который смотрят на дело каждое с точки зрения своего собственного кармана. В-пятых, сословные собрания часто не ограничиваются охранением своих прав и интересов, а стремятся захватить всю государственную власть в свои руки. Это бывает в особенности там, где аристократия пользуется значительным преобладанием. Если ее стремления венчаются успехом, то водворяется аристократическое правление, соперничествующее с монархом, то есть худшее, какое может быть. Чистая аристократия, покойная за свое положение и одушевленная воспитанным долговременною властью политическим духом, может править государством в видах общего блага; в правлении же полумонархическом и полуаристократическом неизбежны внутренние раздоры и борьба личных интересов. Нередко вельможи, соперничествующие с монархом и между собой, ищут опоры в иностранных державах. Водворяется система подкупов и интриг, которая ведет государство к гибели. Швеция и Дания во времена владычества чинов представляли тому поучительные примеры. В таком положении монарх естественно ищет опоры в низших сословиях, а это ведет к государственным переворотам, что и случалось в означенных странах. Еще хуже, когда при существовании монархической власти политическими правами пользуется одно дворянство, к которому приобщаются только высшие чины духовенства, как было в Польше. Монархия, ограниченная аристократией, по существу своему, есть один из худших образов правления. Здесь стоят друг против друга две власти, из которых каждая имеет притязание на верховное значение в государстве. Между ними нет третьего уравновешивающего элемента, а потому неизбежна постоянная борьба. Для того чтобы, при таких условиях, монархическая власть могла сохранить надлежащую силу, она должна или опираться на низшие сословия, предоставляя им известную долю в государственном управлении, или же обладать собственными средствами, независимыми от сословий. Но в первом случае меняется самый образ правления. Второй же имеет место тогда, когда верховная власть вверяется иностранному могучему государю, и притом с наследственными правами, ибо избрание все отдает в руки правящей аристократии. Как ни оскорбительно для народного чувства иметь монархом иностранца и составлять придаток другого государства, это все-таки лучший исход из трудного положения. Пример соединения Венгрии с Австрией показывает, что такое отношение может быть выгодно для обеих сторон. При этом сохраняется историческое сознание права, которое составляет драгоценное достояние народа и служит источником нового развития, когда дальнейшее движение жизни приводит к приобщению низших сословий к политическим правам. Непрерывная связь монарха и народа рождает и наследственную привязанность к династии, охраняющей завещанный историею права. Напротив, если монархия не имеет ни собственной силы, ни опоры в народе, она становится чистым игралищем в руках аристократических фракций. Она неизбежно делается избирательною, и при каждом избрании ей предписываются условия, которые ее более и более ограничивают и наконец обращают ее в совершенный призрак. Именно это устройство привело Польшу к падению. Могучие соседи заключали между собою даже формальные договоры с обязательством поддерживать учреждения, которые обрекали несчастную страну на полное бессилие и наконец сделали ее жертвою мнимых друзей. При таких существенных недостатках сословных собраний следует спросить: в какой мере можно признать участие их в политической жизни полезным для государства и какое устройство этих собраний можно считать наиболее приспособленным к государственным целям? Безусловно отвергать пользу такого рода учреждений нет возможности. Мы видели на этот счет мнение Штейна. Гарантии прав имеют такое существенное значение для общества, историческое право в особенности составляет такое драгоценное достояние народа, что отказаться от этих выгод нельзя без существенного ущерба для народной жизни. Собраниями выборных людей установляется и живая связь между верховною властью и народом; в них правительство находит опору и содействие. А между тем там, где общество устроено на сословных началах, иного представительства, кроме сословного, быть не может. Мы видели, что сословный порядок представляет целую фазу в истории человечества. Он простирается от Римской империи до нашего времени. Изменение его есть дело долговременного жизненного процесса; оно подготовляется медленным накоплением материального и умственного капитала, которое приводит наконец к установлению общегражданского строя. Сам сословный порядок проходит при этом через различные ступени развития, приспособляясь к изменяющимся потребностям государственной жизни. К числу политических форм, в которые он облекается, принадлежит и соединение сословий вокруг монарха, каждое с своими отдельными, неприкосновенными правами и с своими обязанностями, направленными к служению целому. При каких же условиях такая организация может действовать успешно в видах общего блага? Прежде всего, собрания не должны пользоваться значительными правами. Сословия представляют общественную рознь, а в монархе воплощается высшее единство. Но в государстве единство должно преобладать над рознью. Поэтому монархическая власть должна быть верховным центром, откуда исходит политическое движение. Все высшее управление страны должно находиться в ее руках; сословия же призываются к участию единственно по тем вопросам, которые касаются их прав. Такова именно была теория, которая господствовала в Германии в двадцатых годах нынешнего столетия и которая была внесена даже в союзное законодательство. Она вполне соответствовала сословному порядку. В этих условиях она имела значение не только для поддержания силы государства, но и для ограждения низших сословий от угнетения. Только в сильной монархической власти привилегии высших сословий находят надлежащую сдержку и не развиваются в систему, притеснительную для низших. В особенности преобладание монархического начала важно для больших держав. Чем более государство призвано играть историческую роль, чем сложнее международные отношения, чем важнее вопросы, которые оно должно решать, тем менее допустимо в нем влияние разрозненных сословных сил на общее управление. В малом государстве, напротив, где вопросы мельче и ближе к обществу, где существенная задача состоит не столько в напряжении сил, сколько в охранении законного порядка, требующем умеренного и мягкого управления, участие в нем сословных представителей может быть весьма благотворно, ибо им воздерживаются деспотические поползновения мелких князей, стремящихся пользоваться своею властью для личного удовлетворения. Отсюда общее явление в европейском мире, что сословные собрания исчезли в больших государствах и сохранились в малых. Ограничение прав сословных собраний не должно, однако, доходить до низведения их на степень чисто совещательных учреждений. Последние имеют ту выгоду, что, не разделяя власти и не ослабляя силы правительства, они знакомят его с нуждами и желаниями народа и своим нравственным авторитетом влияют на общий ход дел. У нас некоторые возводят это устройство даже на степень идеала политической жизни. По их мнению, народ должен только выражать свою мысль, а решение предоставлять правительству; этим способом, вместо взаимного недоверия и вражды, водворяются любовь и согласие. Но такой взгляд обнаруживает совершенно детское понимание политических отношений. Мысль и воля в душе человека не размещены в раздельных перегородках, а находятся в живом единении. То же имеет место и в обществе. Общественная мысль неизбежно стремится перейти в деятельную волю; если же этот исход ей заграждается, то она получает тем большее напряжение, пока наконец она не прорвет поставленных ей преград. Совещательные собрания могут созываться правительством в минуты опасности или затруднения; опираясь на общественный голос, оно действует смелее и решительнее. Особенно если оно не имеет иного пути узнать народные нужды и собственные средства, когда в стране нет ни дорог, ни печати, ни правильно организованного управления, они представляют такое орудие, без которого иногда трудно обойтись. Исторически совещательные собрания принадлежат к давно прошедшим временам; но и тогда они были более или менее случайным явлением. Постоянным учреждением они никогда сделаться не могли, ибо тут средства не соответствуют цели. Прежде всего, они не исполняют главного назначения представительных собраний: они не служат обеспечением прав и интересов. Правительство созывает или не созывает их по своему усмотрению, спрашивает о чем хочет и окончательно решает вопрос по-своему. А между тем созванное со всей земли собрание представляет громадную общественную силу, но силу, лишенную всякого права. Она может действовать только нравственными средствами, что совершенно недостаточно в государственной жизни, которая вся течет в юридической сфере. Чтобы восполнить этот недостаток, собрание будет стараться преувеличивать свое значение, выдавать себя за непреложный орган общественной мысли, возбуждать агитацию, производить внешнее давление на правительство. Это оно может делать тем безопаснее, что ответственности на нем не лежит никакой. Оно будет играть на народных чувствах, предоставляя правительству принимать хотя необходимые, но непопулярные меры. Особа монарха, конечно, останется в стороне, но советники будут предметом ожесточенных нападений. Они будут представляться виновниками отчуждения монарха и народа. В результате, чтоб упрочить свое положение, совещательное собрание, если оно не погружается в полную апатию вследствие бесполезности своих действий, непременно будет стремиться к приобретению прав, и это будет вполне разумно, ибо производить всенародные выборы, организовать такую великую общественную силу, для того чтобы правительство окончательно могло действовать как ему угодно, есть способ действия, противоречащий здравому пониманию общественных отношений. «Совещательное собрание чинов, – писал барон Штейн, – есть или косная масса, или буйная толпа, которая болтает по-пустому, без достоинства, без уважения»(75).
В единичных случаях оно, бесспорно, может принести свою пользу как выражение общественного сознания и народных потребностей. Нельзя также безусловно отвергать его значения как переходной меры к настоящему представительству. Если оно сзывается не под гнетом обстоятельств, а по инициативе правительства, желающего установить живую связь между собою и обществом, то представители последнего не будут иметь повода к оппозиции, а, напротив, будут иметь побуждение действовать в согласии с доверяющею им властью. Но постоянным органом государственной жизни оно все-таки быть не может. Лучше дать выборным людям более тесный круг действий, но с определенными правами и ответственностью, нежели создавать крупное учреждение, служащее органом народной мысли и воли, но лишенное всяких прав. Таково требование здравой политики.
Если сословные собрания должны быть облечены правами, то дальнейший вопрос состоит в том: следует ли созывать их ежегодно или только изредка, по мере потребностей? Нет сомнения, что в последнем случае монархическая власть сохраняет более силы. Собрание имеет менее поводов считать себя постоянным выражением народной воли. Однако такой неопределенный созыв не соответствует правильному течению государственной жизни. Он мог иметь место во времена государственного неустройства, когда не требовалось постоянных средств и законодательство было малоразвито. Но с усложнением жизни и с умножением потребностей постоянное участие чинов становится настоятельною необходимостью. Без этого в ходе законодательства и управления ощущается постоянный разлад.
Наконец, весьма важный вопрос заключается в том: следует ли установить общее совещание сословий или они должны совещаться порознь? Этот вопрос возник, как известно, при созыве Генеральных чинов во Франции в 1789 году. Окончательно он был разрешен в пользу соединения представителей всех сословий в одно собрание. Так как третье сословие имело здесь численный перевес, то высшие сословия потеряли через это всякое самостоятельное значение, и собрание провозгласило себя верховным представителем народной воли.
Действительно, при совокупных совещаниях представители сословий, находящиеся в меньшинстве, будут ли то высшие или низшие, неизбежно поглощаются большинством. Однако эта невыгода может быть устранена, если совещания происходят общие, а голоса подаются порознь. Между тем совокупные совещания имеют громадные преимущества перед разобщенными. Тут установляется живой обмен мыслей, вопросы обсуждаются со всех сторон, является возможность сделок и соглашений. Для государства в высшей степени важно единство общественного духа и направления, а оно достигается только совокупными совещаниями. Правительство, которое старается сохранить сословную рознь с тем чтобы править самовластно, действует вопреки истинным интересам народа. Разрозненные совещания тогда только уместны, когда сословная вражда имеет острый характер или укоренившиеся сословные предрассудки не допускают совокупного совещания на равных правах. Но именно совокупные совещания более всего содействуют сближению и уравнению сословий. С этой точки зрения они служат лучшим приготовлением общегражданского порядка, а вместе и переходом к народному представительству. Ничто так не содействовало слиянию сословий и утверждению конституционного порядка в Англии, как соединение представителей графств и городов в одной палате общин. Отдельную палату составили только вельможи, имеющие голос по личному праву.
Этот переход сословного представительства в народное может совершиться раньше или позднее, смотря по условиям и состоянию общества; но он всегда неизбежен, ибо самый сословный порядок неудержимым ходом истории переходит в общегражданский. Этот переход происходит обыкновенно не под влиянием сословных собраний. Напротив, дорожа своими привилегиями, они представляют ему самую сильную преграду. В этом заключается главный их недостаток. Если при существовании сословного строя они способствуют сохранению и утверждению в народе сознания права, то они задерживают дальнейшее развитие этого права и распространение его на всех граждан без различия происхождения. Даже в чисто гражданской области поднятие низших классов встречает сильнейшее противодействие в привилегиях высших сословий. Освобождение подвластного населения совершается не деятельностью сословного представительства, а настойчивостью монархической власти, которая, имея ввиду общее благо народа и государства, освобождается от пут, налагаемых на нее сословными правами и интересами. Естественное движение жизни и потребность сохранить государству подобающее ему место в ряду других рано или поздно приводят к этому результату. С тем вместе сословный порядок заменяется общегражданским, и сословное представительство уступает место народному.
Ограниченная монархия, свойственная новому времени, есть так называемая конституционная монархия, в которой монархическая власть ограничивается не привилегиями сословий, а представительством народа как целого, причем аристократии и демократии уделяется та степень влияния, которая принадлежит им фактически, по их общественному положению. Эта форма представляет согласное с государственными началами сочетание всех основных элементов государственной жизни, власти, закона и свободы, связанных совокупною целью, которая есть общее благо. Так как здесь развитие каждого элемента достигает свойственной ему полноты и все они связываются в одно гармоническое целое, сдерживая друг друга и занимая подобающее им место в совокупном организме, то, по идее, эта форма представляет самое совершенное государственное устройство, какого могут достигнуть человеческие общества. Если бы выбор образов правления зависел от идеальных совершенств, а не от жизненных условий и состояния общества, то нет сомнения, что конституционная монархия заслуживала бы предпочтение перед всеми другими. Она имеет все выгоды политической свободы, но устраняет многие из ее недостатков. Из смешанных образов правления это, бесспорно, наилучший.
Во-первых, перед демократией она имеет то громадное преимущество, что здесь не владычествует масса. Как общее правило, к участию в правлении призываются только способные. Самое же определение способности зависит от состояния общества. Конституционная монархия может существовать при весьма низком цензе, как исключение даже при всеобщей подаче голосов; но это вовсе не основное ее начало, как в демократии. Выборное право расширяется по мере того, как народ, вследствие развития просвещения и успехов политической жизни, становится более способным участвовать в правлении. В самую всеобщую подачу голосов могут вводиться разные видоизменения, ограничивающие преобладание массы, как-то: двойное и тройное право голоса и т. п. По существу этого образа правления свобода, составляющая источник права, должна сочетаться здесь с другими элементами государственной жизни.
Этим, во-вторых, устраняется деспотизм большинства. Воля народа встречает преграды и сдержки, а это составляет важнейшее условие уравновешенного правления и лучшую гарантию для образованных классов.
По той же причине, в-третьих, здесь менее места для легкомысленных увлечений. Шаткая воля массы имеет перед собою преграды, от нее независимые, с которыми справиться нелегко. Поэтому и воспитание народа несравненно лучше совершается здесь, нежели при какой-либо другой форме. Люди привыкают к мысли, что не все зависит от их воли, что есть порядок, который они должны уважать. Они научаются воздерживать и ограничивать свои стремления. Успех является не плодом минутной вспышки, а результатом постоянной, упорной и разумно направленной деятельности.
С другой стороны, в-четвертых, существование демократического элемента сдерживает поползновения аристократии к несправедливому владычеству над народною массой, то есть устраняется величайшее зло аристократического правления. За количеством не признается верховенство, но оно получает подобающее ему место в государственном строе.
В-пятых, вследствие необходимости взаимного соглашения независимых элементов требуется высшая способность в управляющих лицах. В чистой монархии занятие высших должностей определяется доверием государя, а оно, как показывает история, часто приобретается умением ему угодить и далеко не всегда оправдывается делом. Точно так же в демократии нужно только приобрести доверие толпы, которая еще менее способна ценить людей. Аристократия в этом отношении имеет некоторое преимущество: обыкновенно она облекает своим доверием людей, способных поддержать ее высокое положение. Рядом с нею стоит масса хотя и не облеченная политическими правами, но с которою надобно считаться, ибо она может быть опасна для владычествующего сословия. Однако и здесь знатность и богатство нередко перевешивают другие соображения. Чем прочнее чувствует себя аристократия, тем менее она дорожит способными людьми и тем более она ценит тех, которые не мешают влиятельным лицам. Напротив, там, где существуют независимые друг от друга элементы, которые должны быть приведены к соглашению, мелкие способности оказываются весьма недостаточными. Тут задачи управления становятся гораздо затруднительнее, но именно вследствие этого требуются высшие дарования. Через это уровень государственных людей значительно повышается.
В-шестых, хотя и тут политическая свобода неизбежно ведет к борьбе и владычеству партий, однако здесь эта борьба не достигает такой степени ожесточения и не имеет таких гибельных последствий, как в демократии и в смешанной республике, ибо над ними стоит высшая, умеряющая власть, которая сдерживает их стремления. Для того чтобы эта власть могла исполнить свое назначение, она должна быть поставлена в положение, независимое от борьбы партий, то есть от выбора народных масс или представительных собраний. Эта цель достигается тем, что во главе государства становится наследственный монарх, который есть венец и ключ всего конституционного здания. Это имеет и ту выгоду, что высшее положение в государстве ставится выше всяких личных честолюбий; последние принуждены ограничиваться низшею областью. А с другой стороны, монарх, являясь посредником и умерителем, не подвергается тем нападкам и осуждениям, которые неизбежно сопряжены с вмешательством в борьбу партий и с непосредственным управлением делами. Он остается чистым представителем государства и присущих его начал общего блага.
Наконец, в-седьмых, конституционная монархия имеет то великое преимущество перед всеми другими образами правления, что она без всяких коренных изменений может приспособляться к изменяющимся потребностям народной жизни. Здесь все общественные элементы призываются к участию в общем деле, и каждый из них может фактически получить преобладание, смотря по тому, что нужно в данное время. Когда в обшестве значительную силу имеет аристократия, пользующаяся уважением народа, она, естественно, преобладает и в государственном управлении. Напротив, с развитием демократии последняя получает перевес. Когда же требуется сосредоточение власти, на сцену выступает монарх. Именно это свойство сделало то, что английская конституция могла сохраниться незыблемо от самых первых времен и до наших дней.
Таковы весьма существенные выгоды конституционной монархии. Установляя несколько властей, друг друга воздерживающих, она дает всевозможные гарантии свободе, она водворяет господство законности и необходимость взаимных сделок и уступок, а между тем она не противопоставляет друг другу двух общественных стихий без всякого посредствующего элемента, предоставляя их собственному благоразумнию и вселяя между ними неизбежную борьбу. Здесь над общественными силами стоит высший умеритель, который представляет государственное единство и держит весы между обеими сторонами. А с другой стороны, тут есть аристократический элемент, который может служить посредником между монархом и народом в случае столкновения между ними. Где есть три власти, соглашение гораздо легче, нежели там, где их только две.
При всем том конституционная монархия страдает тем же неизбежным недостатком, как и смешанная республика, именно разделением властей. А где власть разделена, там всегда есть поводы к столкновениям и возможность борьбы. Опасность угрожает со стороны каждого из трех элементов, входящих в состав правления. Стремясь к расширенно своих прав на счет других, он либо захватывает неподобающую ему долю власти, доводя до ничтожества остальные элементы, либо возбуждает в них противодействие и тем поселяет раздор в народе и государстве.
Наиболее поводов к опасениям представляет монарх, который, стоя во главе правительственной власти, имеет в своих руках все силы государства и может сделать их орудиями своих личных целей. Если он, не довольствуясь своею ролью посредника и умерителя, хочет сам давать направление делам, вопреки желаниям и потребностям народа, выражаемым его представителями, он неизбежно приходит в столкновение с собранием, и тогда в государстве водворяются нескончаемые раздоры. Многие европейские страны представляют тому примеры. Хорошо, когда столкновение разрешается более или менее устойчивым компромиссом; но иногда оно кончается революцией, что мы и видим в истории Англии и Франции. С своей стороны, представительное собрание может стремиться к захватам, отрицать прерогативы короны, ставить в ничто права верхней палаты и для проведения своих видов волновать народ и отказывать в податях. Английский Долгий парламент, французские революционные собрания, прусская палата 1848 года представляют тому примеры. Наконец, и аристократия может, влияя на выборы и держа в руках королевскую власть, направлять законодательство исключительно в свою пользу. Англия при первых королях Ганноверского дома управлялась стачкою немногих аристократических домов, которые посредством гнилых местечек и подкупа представителей были, в сущности, полновластными хозяевами в государстве.
Однако конституционное устройство содержит в себе и лекарства против этих зол. Если, в силу существующих условий и обстоятельств, тот или другой элемент получает перевес, то все же другие не подавляются совершенно. Они сохраняют свои права и при изменившихся условиях могут восторжествовать в свою очередь. Мы видели, что одно из важных преимуществ конституционной монархии заключается в том, что она, не изменяя своего существа, может приспособляться к историческому течению народной жизни. В Англии при средневековом порядке парламент служил средоточием могучих феодальных баронов, которые через него держали в руках королевскую власть. С возникновением нового государственного строя последняя, напротив, временно стала преобладающею; парламент, в сущности, только исполнял приказания монарха. Однако народные права не были уничтожены, и когда короли захотели совершенно обойтись без парламента, они встретили сопротивление, которое сокрушило их силу. Двойною революцией, но без перемены государственного устройства королевская власть была введена в законные границы. Со вступлением на престол Ганноверской династии она даже умалилась чрезмерно. Вместо нее преобладание опять получила аристократия, которая была владычествующим элементом особенно в первой половине XVIII века. Но затем, медленным ходом жизни, больший и больший перевес получало демократическое начало, которое после ряда реформ стало наконец преобладающим. Теперь опасность английской конституции грозит с этой стороны. Оппозиция аристократической палаты является только временною задержкой, прерогативы короны обращаются в ничто. Между тем то и другое существенно важно для правильного действия конституционного правления. Могут встретиться обстоятельства, когда именно в этих высших элементах власти английская государственная жизнь найдет твердую точку опоры. Недавняя судьба Ирландского билля служит тому доказательством.
Английская политическая практика выработала и правильный способ соглашения различных элементов верховной власти. Он состоит в том, что король вверяет управление вождям той партии, которая имеет большинство в народной палате. Обыкновенно составление министерства поручается одному лицу, которое предлагает монарху список товарищей. Это то, что называется парламентским правлением. Такой способ решения задачи имеет громадные выгоды.
Во-первых, этим установляется живое единство между правительством и народом. Главное зло смешанного правления – враждебное отношение и раздоры властей – через это устраняется. Монарх остается высшим умерителем партий, но сам не вовлекается в их столкновения.
Во-вторых, этим водворяется единство направления в самом правительстве. Внутренние разногласия, неизбежные там, где министерство составляется из людей различных партий и направлений, исчезают вследствие необходимости выступить с общею программою, которую все члены кабинета обязываются защищать против оппозиции.
Через это, в-третьих, власть приобретает значительную силу. Правительство, внутри себя разъединенное, всегда слабо, и еще слабее то, которое не находит поддержки ни в обществе, ни в парламенте, а принуждено бороться с оппозицией, господствующей в стране. Напротив, правительство, единое в себе и опирающееся на общественное мнение, может смело проводить все свои меры.
В-четвертых, чередование двух партий в государственном управлении в высшей степени выгодно для обеих. С одной стороны, правящим лицам весьма полезно побывать в оппозиции. Кроме освежения сил, тут рождаются и новые взгляды. Долговременное обладание властью при напряженной деятельности в известном направлении слишком часто ведет к ослеплению. Правители перестают видеть настоящие потребности общества. Последние яснее раскрываются им в оппозиции, когда они ближе стоят к народу и ум их не отуманивается обаянием власти. Они лучше понимают и все выгоды, проистекающие для государства от оппозиции, имеющей право возвышать свой голос по всем государственным вопросам и подвергать беспощадной критике все действия правительства. Это заставляет последнее быть всегда настороже, раскрывает ему вредные стороны предлагаемых мер и не позволяет ему слишком перегибать дугу в одну сторону. С своей стороны, оппозиции в высшей степени полезно побывать в правлении. Это раскрывает ей глаза на условия и потребности власти. Она не ограничивается уже чисто отрицательною критикой, а старается выработать программу, которую она берется провести, когда правление перейдет в ее руки. В самом обществе вместо теоретических построений вырабатываются практические взгляды, а это именно то, что требуется для политической жизни. Люди привыкают к совокупной деятельности и необходимым в ней сделкам и уступкам. Резкие мнения сглаживаются и установляется среднее, способное удовлетворить большинство.
В-пятых, такое чередование партий полезно и для государственного управления. Изменяющиеся условия жизни и развития нередко требуют изменения политического направления. Иногда нужно движение вперед, а иногда, напротив, необходимо сдержать излишнее движение в видах упрочения существующего. Но всякое дело лучше делается тем, кто убежден в его пользе, нежели тем, кто делает его нехотя, уступая необходимости. Человек в зрелых летах, размышлявший об общественных делах и искусившийся в государственной жизни, может изменить свой взгляд по тому или другому частному вопросу, но он не меняет своего направления. Поэтому когда является новая потребность и она становится столь настоятельною, что ее нужно непременно удовлетворить, то лучше призвать свежих людей, нежели вливать новое вино в старые мехи. Именно этому отвечает чередование партий.
В-шестых, этим способом на пользу государства обращаются все политические способности страны. Даровитые люди, принадлежащие по своим убеждениям к оппозиционному лагерю, не принуждены тратить свои силы в бесплодной борьбе; они могут употребить свои способности на благо отечества. Там, где не установилось парламентское правление, иногда личное нерасположение монарха устраняет именно даровитейших людей. Георга II с трудом могли уговорить вверить министерский портфель старшему Питту. Если бы в то время уже партия, господствующая в парламенте, не имела возможности проводить свои взгляды и дать торжество своему направлению, Англия лишилась бы одного из величайших своих государственных людей.
В-седьмых, обладание властью служит пробным камнем для политических партий. Тут только обнаруживается, насколько их программы применимы и полезны для государства. Оппозиционные партии обыкновенно выезжают на самых популярных началах; возбуждая народные страсти и несбыточные надежды, они могут приобрести преобладающую силу в стране. Но если, когда власть переходит в их руки, они принуждены отступить от своих требований, если предлагаемые ими меры оказываются неисполнимыми на практике или ведут к вредным последствиям, если люди, пробавляющиеся громкими фразами, на деле обнаруживают свою административную неспособность, то они быстро теряют свое обаяние, а с тем вместе и господство в общественном мнении. Демагоги сильны, пока приходится только ораторствовать; прикосновение с властью обнаруживает их ничтожество.
При всех этих значительных выгодах парламентское правление неизбежно страдает недостатками, присущими господству партий в государственной жизни и указанными уже выше. Власть достается путем упорной борьбы, и для достижения ее употребляются все средства, дозволенные и недозволенные. Нравственные требования и государственная польза нередко затмеваются партийными целями. Общественное мнение сбивается с толку всегда односторонним, а часто и превратным представлением дела. Владычествующая партия награждает своих приверженцев, а способнейшие люди остаются в стороне. Парламент становится центром интриг, а администрация – орудием партийного давления. При смене партий лица, занимающие подчиненные должности, не знают, кому угодить. Все государственное управление страдает от шаткости политики, переходящей от одной противоположности в другую. При частых колебаниях правительство теряет, наконец, всякий авторитет. Особенно вредно это отзывается на иностранной политике, которая требует постоянства направления; здесь частые перемены могут подорвать международное положение государства.
В демократии, как уже было объяснено, все эти недостатки достигают крайних размеров, ибо тут нет сдержек, полагающих предел господству партий. В конституционной монархии, напротив, такие сдержки существуют, и этим значительно умаляется зло. Первая из них состоит в том, что и при парламентском правлении министры назначаются лицом, не причастным духу партий, а стоящим над ними.
Современные английские публицисты, склоняющиеся к демократическому направлению, видят в министерстве просто правительственную комиссию нижней палаты. Это значит совершенно упускать из виду то существенное значение, которое имеет назначение министров королем. Если бы это право было предоставлено представительной палате, то все власти сосредоточились бы в ее руках и ее деспотизму не было бы пределов. Иногда же, наоборот, при раздробленности партий, не было бы возможности составить кабинет или же образовалось бы министерство нейтральное, то есть бесцветное и лишенное силы. Вследствие этого все конституции в мире признают это право за монархом, оставляя за палатами только косвенное влияние на его решения. Даже в демократических республиках назначение министров президентом представляет весьма существенную сдержку владычеству партий. При слабой организации последних и еще более при случайных коалициях от главы государства зависит выбор лица, которому поручается составление кабинета. Переговоры ведутся не только между членами партии, ищущими власти, но главным образом с посторонним лицом, которого положение дает его мнению особенную силу. Король еще выше стоит над партиями, еще менее стеснен партийными соображениями, нежели президент республики. В стране, привязанной к монархическому началу, авторитет его еще больше, а потому если не всегда делается то, что он хочет, то во всяком случае его советы имеют весьма значительный вес.
Но всего важнее то, что при этом способе назначения министерство ставится в положение, независимое от палаты. Оно власть свою получает не от палаты, а от короля, а потому, если бы палата не дала ему надлежащей поддержки, оно, от имени короля, имеет право ее распустить, что совершенно немыслимо со стороны простой парламентской комиссии. Мало того; король может даже назначить министерство помимо большинства и затем распустить палату, если она оказывает ему упорную оппозицию. Английская история представляет тому поучительный пример. В 1783 году коалиционное министерство Фокса и лорда Норта представило палате общин проект закона о преобразовании управления Индии, который Георг III считал противным правам короны. Министерство располагало в палате значительным большинством, и предложение прошло в ней без труда. Оно было бы принято и палатою лордов, но король заявил через доверенное лицо, что он будет считать своим врагом всякого, кто подаст за него голос. Вследствие этого личного вмешательства монарха билль был отвергнут верхнею палатой. Тогда король немедленно отставил министерство и назначил первым министром двадцатичетырехлетнего Питта, который не был даже главою какой-либо партии. Палата общин постановляла резолюцию за резолюцией, выражаются недоверие к новому министерству; она отвергла предложенный Питтом билль о переустройстве индийского управления; дважды она подавала адресы королю, настаивая на том, что министерство не пользуется ее поддержкой, а потому должно быть удалено. Но Питт стоял на том, что король имеет право назначать своих министров и распускать палату когда ему заблагорассудится. Распущение последовало, когда оппозиция, отвергавшая прерогативу короны, достаточно скомпрометировалась. Новые выборы дали огромное большинство министерству. Таким образом, величайший из английских министров, который в течение семнадцати лет пользовался безграничным доверием короля и народа, был назначен актом королевской власти, помимо большинства нижней палаты; то конституционное учение, которое он поддерживал, утверждено было громадным большинством народа. Этих прецедентов не хотят знать те публицисты, которые видят в министерстве простую комиссию нижней палаты.
Значение этих прецедентов не ослабляется тем, что это происходило сто лет тому назад. Английская конституция вся держится прецедентами, еще более древними. Если в XIX веке не потребовалось такое вмешательство королевской власти, то это произошло оттого, что при крепкой организации и политическом духе английских парни, смена их в управлении не представляет никакой опасности для государства. Но с развитием демократии могут снова наступить обстоятельства, где опять нужно будет прибегнуть к авторитету короны, и тогда конституция представит для этого все нужные средства.
Такое возведение обычного хода дел в юридическое правило тем менее уместно, что самое парламентское правление есть учреждение не юридическое, а фактическое. Оно установляется не в силу закона, а по внушению благоразумия, потому что это требуется общественною пользой. Ни одна конституция не признает за палатами права назначать министров: признается только ответственность министров перед палатами; но и это начало не юридическое, а политическое, то есть управляемое началом целесообразности. Юридически министры ответствуют за нарушение законов; за это они могут быть обвиняемы и судимы. Политическая же ответственность касается направления политики; это начало весьма неопределенное и лишенное всякой санкции. Палата не имеет права сменить министра, которому она отказывает в доверии; это предоставляется монарху. Но министерство, которое не пользуется доверием палаты, не имеет возможности проводить своих мер; оно лишено силы в общественном мнении. При таких условиях управление становится крайне затруднительным; вместо требуемого единения между правительством и обществом поселяется раздор. В таких случаях благоразумие требует уступки. Если после распущения палаты упорно возвращается прежнее большинство, правительство должно отказаться от политики, несогласной с мнением и потребностями народа. Лучше временно передать правление тем, которые проводят иные виды, нежели водворять постоянный раздор, возбуждающий страсти и обостряющий все отношения. Король в ограниченной монархии не может иметь притязания проводить во что бы ни стало свои взгляды: он должен сообразоваться с мнением общества. Но окончательное решение, во всяком случае, принадлежит ему, и никому другому. От него зависит назначение лица, которому поручается составление министерства. И это решение далеко не всегда просто. Там, где есть крепко организованные партии, имеющие своих признанных всеми вождей, и одна из этих партий опирается на прочное большинство, выбор определяется самыми обстоятельствами. Но иное дело там, где партии раздроблены и составляется коалиция крайних. Тут образование министерства бывает плодом более или менее долгих переговоров, в которых влияние короны играет весьма значительную роль. Чем слабее и разрозненнее большинство, тем, очевидно, это влияние больше. Важная выгода конституционного порядка заключается, как уже замечено выше, в его эластичности, в возможности приспособления к разнообразным условиям жизни. Там, где общество слабо, корона естественно имеет перевес. По мере того как общество крепнет и воспитывается к политической жизни, значение монархического начала умаляется, но не исчезает. Тогда наступает парламентское правление не как юридическая организация, а как выражение фактического отношения сил. Монарх перестает быть руководителем политики; он остается умерителем движения.
Отсюда ясно, что парламентское правление можно рассматривать как высший цвет конституционного порядка, но отнюдь не как всеобщую панацею, приложимую всегда и везде. Оно требует условий, которые далеко не везде существуют. При шаткости общественного мнения, при слабо организованных партиях водворение его может вести лишь к беспрерывным колебаниям и к расстройству всего управления. Только крайние партии, не отступающие ни перед чем, могут извлечь из этого выгоды. В видах общественной пользы при таких условиях несравненно лучше правление, исходящее от воли монарха, сообразующееся с настроением общества, но не поддающееся минутным его увлечениям, а твердо держащее кормило государства. Такой порядок, даже и без парламентского правления, при должном благоразумии обеих сторон может принести существенную пользу. При взаимном доверии тут установляется не официальное только, а живое единение правительства и общества. Лучшие общественные силы призываются к участию в делах государства; правительство подкрепляется их знаниями и находит в них опору для своих мероприятий; общество же воспитывается практикою к политической жизни и к понимание государственных вопросов. Полагается предел произволу, и водворяется царство законности. Одним словом, тут прилагается вполне приведенное выше мнение Штейна о пользе чинов.
Из всего этого можно видеть, что сила и прочность конституционного порядка зависят не столько от учреждений, сколько от способов действия установленных властей. Учреждения дают только форму, полагающую предел исключительному господству того или другого элемента; наполнение же этой формы содержанием определяется свойствами и отношениями этих элементов. Общественная польза требует согласного их действия, а как установляется это согласие, это зависит от них самих. Если, вообще, умеренность составляет правило здравой политики, то здесь, при взаимном ограничении властей, она требуется вдвойне. Без этого основного качества конституционный порядок немыслим. Поэтому для него нет ничего вреднее, как распространение крайних мнений в какую бы то ни было сторону, радикальную или реакционную. Средние мнения составляют истинную силу и опору конституционной монархии. Ими должны руководствоваться все, принимающие участие в делах государства.
Прежде всего, умеренность должна быть преобладающим качеством самого монарха. При парламентском правлении он не управляет непосредственно. По приведенному уже французскому изречению, король царствует, но не правит (le roi regne et ne gouverne pas). Каковы его права в чрезвычайных случаях, когда требуется его решение, мы видели выше. Но и в обыкновенном течении дел он не может совершенно устраняться от политики. Непосредственное управление предоставляется министрам; но король помогает им содействием, советом и согласием. Все дела должны быть ему известны. В стране, где наиболее прочно утвердилось парламентское правление, в Англии, лорд Пальмерстон, будучи министром иностранных дел, был прямо отставлен за то, что послал ответ на иностранную депешу, не представив ее предварительно королеве на одобрение. При таких отношениях возникает вопрос: до какой степени король может в конституционном порядке проводить свою личную политику? Это вопрос не столько юридический, сколько политический; но от него зависит правильное действие конституционной системы.
В отношении к королевской власти парламентское правление имеет ту несомненную выгоду, что оно делает безвредными неспособность, слабость и самовластные действия короля. Иногда отрицательные свойства монарха упрочивают даже конституционный порядок, как показывает пример Англии при воцарении Ганноверской династии. Но умный и энергический монарх редко довольствуется страдательною ролью; он хочет иметь свою политику и всеми мерами старается ее проводить. Как же согласить эти стремления с требованиями парламентского правления?
Многие думают, что конституционный король не должен иметь своей политики. Но в таком случае он не может исполнять неотъемлемо принадлежащей ему роли умерителя партий. Воздерживать партии может только тот, кто имеет свое мнение о ходе политических дел; только этим приобретается авторитет. От короля нельзя требовать и того, чтобы он совершенно устранялся от дел, вступаясь только в решительные минуты. Напротив, он должен постоянно следить за делами; иначе он не может дать ни совета, ни решения. Но каковы бы ни были личные его воззрения, от него требуются две вещи, без которых правильное действие конституционного порядка немыслимо: 1) чтобы он не проводил своей личной политики вопреки желаниям народа, выраженным его представителями; 2) чтобы он не становился во враждебное отношение к какой бы то ни было партии.
Как скоро король проводит свои личные взгляды наперекор парламенту, так враждебное отношение между ним и народом неизбежно. Но такая вражда есть самая опасная вещь для государства. Пока министерство воюет с оппозицией, это не имеет дурных последствий. Министерство может быть побито, сойти с поприща и замениться другим: от этого нередко государство выигрывает. Но как скоро король вступает с столкновение с парламентом, так он перестает быть неизменною и непоколебимою вершиною здания, центром, к которому все обращаются с одинаким чувством доверия и уважения. Этим расшатываются самые основы государственного организма и значение монарха неизбежно умаляется. Если он принужден наконец уступить, то авторитет его исчезает; он унижается в глазах народа. Поэтому, раз вступивши на это поприще, он по необходимости должен упорствовать в своих видах, даже если бы он увидел свою ошибку. Министерство подает в отставку; король – никогда. Остается заставить парламент согласиться. Если этого можно достигнуть конституционными средствами – распущением палаты, воззванием к избирателям, даже неоднократным, то этим самым устраняется столкновение. Все это не выходит из пределов парламентского правления. Жгучий вопрос рождается лишь тогда, когда все законные средства исчерпаны, а монарх все-таки стоит на своем. Тогда остается прибегать к средствам незаконным. Таким образом, враждебное отношение между королем и парламентом кончается или унижением короля, или нарушением конституции, то есть, двумя из величайших зол, которые могут постигнуть государство. Всего лучше, когда дело слаживается компромиссом; но и компромисс, после долговременной распри, оставляет по себе печальные последствия.
Во второй половине нынешнего столетия Европа видела две продолжительные конституционные распри, которые обе кончились торжеством короны. Первая и самая замечательная, которая имела громадное влияние на судьбы всего современного человечества, была та, которая происходила в Пруссии в шестидесятых годах. Ближайшим поводом служила реорганизация войска, которую король настойчиво проводил и на которую палата соглашалась лишь с уменьшением срока службы. Но за этим таился гораздо более важный вопрос, а именно: совершится ли объединение Германии кровью и железом или более мирными, хотя более отдаленными путями? Победы германского оружия разрешили вопрос в первом смысле, и палата уступила относительно срока службы, а правительство отказалось впредь управлять без бюджета. Но, как уже замечено выше, позволительно сомневаться, насколько этот исход послужил на пользу человечества, и прежде всего самой Германии. Искупает ли приобретенная сила и слава то страшное бремя милитаризма, которое тяготеет над всею Европой? Относительно военной реорганизации оказывается, что в настоящее время германское правительство соглашается на двухлетний срок службы, который оно в то время считало невозможным; стало быть, из-за этого не стоило поднимать такой спор. В области же внутренних отношений вражда правительства к средним классам, составлявшим большинство палаты, повела к введению всеобщего права голоса, которое страшно усилило социал-демократию. Если бы в то время прусское правительство пошло на уступки, судьбы мира получили бы иной оборот, вероятно более благоприятный счастью народов. Торжество военной силы не всегда есть признак здравой политики.
Другая, еще более упорная распря в течение многих лет тянулась в Дании. Тут вопрос шел собственно о парламентском правлении. Демократическая партия, господствовавшая в нижней палате, отказывала в доверии консервативному министерству и отвергала не только представляемые им законы, но и самый бюджет. Приходилось пробавляться временными бюджетами, издаваемыми королевскою властью с одобрением верхней палаты. Оставляя в стороне юридический вопрос, который здесь сводится к более или менее правильному толкованию статей конституции, то есть на юридическую казуистику, менее всего приложимую к политическим вопросам и ведущую лишь к бесконечным препирательствам, нельзя не сказать, что бюджет, издаваемый помимо представительной палаты, может найти извинение в случаях крайней необходимости; но когда такой порядок тянется в течение целого ряда лет, он не может не считаться извращением всего конституционного строя. Тут нельзя сваливать вину на одну нижнюю палату. Народное представительство имеет право требовать, чтобы голос его был принят во внимание. Уступчивость нужна не только со стороны нижней палаты, но прежде всего со стороны короны. Желание, чтобы министерство было взято из среды большинства, не есть какое-либо неумеренное притязание; напротив, это – первое условие согласного действия. Парламентское правление, как сказано, не может считаться безусловным правилом для всех конституционных государств; случайное или ничтожное большинство не имеет права требовать, чтобы правительство непременно сообразовалось с его взглядами. Но когда это большинство имеет прочные корни в общественном мнении, когда, несмотря на неоднократные распущения палаты, оно удерживается и растет, здравая политика требует уступки. Для государства полезно, чтобы партия, господствующая в обществе, имела возможность получить управление в свои руки, показать свои силы, узнать условия власти. Это служит для нее и пробою, и воспитательным средством. Если опасаются, что она будет проводить вредные меры, то для этого есть задержки и в верхней палате, и в самом короле. При данных условиях это единственный способ установить живую связь между правительством и народом, связь, которая составляет главную цель конституционного правления. Привязанность народа к монарху и к основному закону несравненно важнее всяких других соображений, а именно эта привязанность разрушается, когда королевская власть, опираясь на узкое толкование конституции, становится в резкую и упорную оппозицию с господствующим направлением.
Такая политика противоречит самому призванию конституционного монарха. По своему положению, он должен быть примирителем, а не вожатаем партии. Как глава государства он стоит выше всех партий, ибо он является представителем всех интересов. Как скоро он становится во главе какой бы то ни было партии, он нисходит с своей высоты и ставит себя во враждебное отношение к известной части народа. Борьба партий есть дело министерства; король же призван ее умерять. Через это он сохраняет свое влияние на все партии, кроме тех, которые не признают самой королевской власти и стремятся к разрушению существующего порядка. Последние, очевидно, могут получить власть только путем революции. Но пока в обществе господствуют умеренные партии, которые держатся в пределах конституции, король может и должен жить в мире со всеми. При такой политике он не унижает себя, назначая неприятное ему министерство в угоду парламенту, а исполняет только основное правило парламентского правления.
Это не исключает, однако, большого сочувствия к одному направлению, нежели к другому. Полная нейтральность невозможна для человека, имеющего свое мнение. Но между сочувствием и деятельностью в дух партии – огромная разница. Конституционный король не должен участвовать своим влиянием ни в одной мере, внушаемой духом партии иначе как для ее умерения. Борьба ведется министрами с оппозицией; король же дает только советы благоразумия, предоставляя им препираться между собой. Но есть множество мер, которые, не касаясь вопросов, разделяющих партии, имеют ввиду благо всего народа, и именно эти часто упускаются из виду партиями, преследующими исключительно свои интересы. Есть и такие меры, которые хотя и связаны с видами партий, но касаются существенных интересов всего народа. Здесь король не может и не должен оставаться нейтральным. Напротив, все его личное влияние должно быть направлено к тому, чтобы провести то, что он считает полезным для государства. И, наоборот, он имеет право и обязанность наложить свой запрет на все, что может подорвать общее благосостояние, возбудить внутренние раздоры и расшатать основы государственного порядка.
Таким образом, конституционный король является верховным решителем всех вопросов, касающихся высших интересов народа, как-то: войны и мира, важных внутренних преобразований, мер для улучшения быта низших классов; в остальном же он играет роль умирителя, не вступающегося в дело, но призванного давать советы благоразумия. При таком положении даже простое мнение короля, стоящего во главе государства, всегда будет иметь огромный вес. Умеренность взглядов, любовь народа, уважение к сану, личное влияние – все это ведет к тому, что голос его всегда будет иметь более значения, нежели чей бы то ни было. Занимать такое высокое положение, быть представителем высшего, неизменного порядка, верховным хранителем и гарантией законности, блюстителем интересов народа, предметом всеобщей любви и уважения, действовать совокупно с способнейшими людьми государства, не навязывая им своего мнения, но стоя над ними и воздерживая одностороннее их направление, – такое призвание представляет достаточное поприще для всякого честолюбия. Не только нельзя сказать, что подобное положение не дает достаточного простора способностям, но, напротив, оно требует такого сочетания умственных и нравственных качеств, какое встречается весьма редко. Держаться одностороннего направления несравненно легче, нежели понимать противоположные взгляды и стараться их согласить. Но всего труднее для человека самоограничение, а именно это требуется от конституционного короля, ибо он властвует не над подданными, обязанными беспрекословным повиновением, а над свободными людьми, с которыми надобно действовать в согласии.
Еще более высокие качества требуются там, где политическое развитие народа стоит на низкой ступени, где нет ни крепкого общественного мнения, ни организованных партий, способных стать во главе правления. При таких условиях общество может быть призвано к участию в решении вопросов, но не к управлению делами. Тут парламентское правление неуместно; оно может породить только бесконечную шаткость. Верховное руководство по необходимости исходит от монарха. Однако и тут есть выборное собрание, которое представляет, с одной стороны, опору, с другой – задержку правительственной власти и с которым поэтому надобно считаться. Здесь правителю необходимо глубокое знание общественных сил и руководящих людей, умение отличить серьезное мнение от легкомысленных увлечений, настойчивость и уступчивость, и то и другое на своем месте. Монарх и тут не должен являться главою или опорою партии, а должен быть представителем всех общественных интересов, которые в его глазах имеют одинакое право на внимание и справедливое удовлетворение. В особенности же следует избегать взаимного недоверия между монархом и представительством. А оно неизбежно возбуждается, когда монарх окружает себя людьми, которые не пользуются доверием и уважением общества, и еще более, когда он старается по возможности ограничить права выборного собрания. Представители народа призываются не затем, чтобы давать частные ответы по частным вопросам, а для того, чтобы выяснить все народные нужды и дать свое мнение по всем важным делам, касающимся благосостояния граждан. Чем более их стараются втеснить в узки рамки, тем более они стремятся из них выйти. Недоверие сверху неизбежно рождает недоверие снизу. Но всего хуже, когда самовластное правительство прикрывается призраком представительного устройства и создает всегда покорное собрание, направляя выборы по своему усмотрению. Такое представительство не исполняет самых существенных задач представительного порядка: оно дает только мнимую опору, а задержки не представляет никакой. Все тут основано на обмане, а это имеет глубоко развращающее влияние на общество. Франция при Наполеоне III, испытала на себе последствия такого порядка вещей. Неслыханный в истории погром был окончательным осуждением единовластия, опирающегося на призрачное представительство.
Каково бы, однако, ни было отношение короны к представительному собранно, существование двух независимых властей всегда открывает возможность борьбы. Если бы монарх стоял один против общественных увлечений, он редко мог бы отстоять свое положение и, во всяком случае, потерял бы свое обаяние. Ему необходима опора в среде самого общества. Такую опору дает ему верхняя палата, которая занимает посредствующее положение между монархом и народом.
Мы видели существенную пользу двух палат даже в чистой демократии; в конституционной монархии они вдвойне необходимы. Там, где две власти стоят друг против друга, столкновения неизбежны; поэтому между ними должна стоять третья, посредствующая власть. Если бы королю приходилось отказывать в утверждении всех вредных для государства законов, которые проходят через палату представителей, то он подвергался бы беспрерывным нареканиям. Если же они отвергаются верхнею палатой, то король остается в стороне. Наоборот, когда закон, принятый нижнею палатой, одобряется и верхнею, составленною из других элементов, то это такой авторитет, против которого монарху приходится выступать только в крайне редких случаях. Право за ним, бесспорно, остается, но им никогда почти не приходится пользоваться. С другой стороны, дружное действие обеих палат способно воздержать королевскую власть, когда она выступает из своих пределов. И тут совокупный их авторитет несравненно больше, нежели у одной палаты представителей.
Таким устройством осуществляется, вместе с тем, истинное назначение конституционной монархии, которая, по идее, является сочетанием всех общественных элементов. Мы видели, что во всяком обществе существуют аристократические элементы. Если они не получают отдельного представительства, они поглощаются массой. При широком развитии свободы не им принадлежит инициатива движения, а представителям демократии; их роль – умерять народные увлечения и давать движению устойчивость, чем самым они служат опорою монарху, который есть высший умеритель. Эта роль тем важнее, чем более в нижней палате преобладает демократия. Прочно устроенная аристократическая палата одна может поставить преграду неудержимому ее напору и служит убежищем лучшим силам общества. С другой стороны, сама исходя из общества и стоя во главе его, аристократия призвана защищать народную свободу против королевской власти, когда последняя выступает из своих границ. Таким образом, занимая независимое положение, верхняя палата служит сдержкою для обеих других властей и посредствующим звеном между ними. Вместе с тем при таком различии элементов призванных к законодательной деятельности, все политические вопросы получают всестороннее освещение, а потому в решениях бывает более осмотрительности и менее увлечений. По своему составу и характеру верхняя палата менее подчиняется влиянию изменчивых и случайных общественных течений. Нужно только, чтобы, составляя задержку, она не могла совершенно останавливать движение, упорно противясь всему, что клонится к уменьшению аристократических влияний или преимуществ.
Для того чтобы верхняя палата могла исполнить свое назначение, она должна иметь не только правильную юридическую организацию, но и нравственный вес в стране. Это в значительной степени зависит от ее состава. Мы видели, каковы, вообще, аристократические элементы общества: аристократия разделяется на землевладельческую, или родовую, денежную и умственную; к этому присоединяется аристократия служебная, состоящая из высших сановников государства. В Общем Государственном Праве были изложены разнообразные способы составления из них верхней палаты. Здесь мы должны рассмотреть выгоды и невыгоды различных сочетаний.
Наиболее веса, бесспорно, имеет аристократия родовая, там, где она вытекла из истории и своим политическим смыслом успела сохранить свое высокое положение. Она составляет могущественную общественную силу, которой по этому самому принадлежит первенствующее место в государственном устройстве. Но для этого необходимо, чтоб она была действительно силою, пользующеюся уважением народа, а не искусственным созданием теории и не жалким обломком сословных притязаний. Все попытки искусственно создать наследственную аристократию или воскресить отжившую всегда оставались тщетными. Притязания, не опирающиеся на исторические заслуги и не подкрепляемые внутренним содержанием, возбуждают только ненависть и презрение. Они составляют для правительства не силу, а слабость. Все подобные создания уносятся при первом толчке. Но там, где наследственная аристократия создалась и упрочилась историей, она имеет неоспоримые выгоды. Прежде всего, она пользуется положением совершенно независимым, как от монарха, так и от народа, а потому она, скорее всего, может исполнять принадлежащую ей роль посредника и задержки. Она, вместе с тем, сообщает конституционной монархии все те выгоды аристократического правления, которые мы видели выше: высшую политическую способность, твердость и постоянство в решениях, уважение к законности, исторический ход развития. Она избегает и многих недостатков чистой аристократии. Она не остается замкнутым сословием, а пополняется другими элементами. Она имеет над собою королевскую власть, а потому здесь не разыгрываются личные честолюбия. А с другой стороны, она сдерживается народным представительством, а потому здесь невозможны притеснения.
Тем не менее и при этих условиях наследственная аристократия не освобождается от того, что всегда и везде составляет свойственный ей недостаток: она сохраняет узкий и эгоистический характер. Частный интерес сословия уступает общему только в крайних случаях, когда без этого нельзя обойтись. Наследственная аристократия для своего существования нуждается в фактической силе, а потому она, естественно, старается сохранить в своих руках значительную часть материального и нравственного достояния народа и привязать к себе возможно большее число интересов. Отсюда аристократический характер учреждений, собственности, даже частной жизни. Низшие классы, и в особенности подвластные народности, обделяются и притесняются. Где перевес аристократии весьма значителен, как было, например, в Англии до реформы 1832 года, это ведет к вопиющим явлениям. Не только в общественной среде, но и на вершине происходит извращение правильных отношений. Заслуги и способности менее ценятся, нежели положение и богатство. Общество привыкает видеть личную неспособность, пользующуюся огромным почетом, а это искажает нравственный его смысл. Самый народ получает тот же узкий и эгоистический характер, или, лучше сказать, то и другое тесно связано: аристократия может быть представительницей лишь подобного народа.
Все эти невыгоды устраняются только развитием демократических элементов; но последнее ведет к ослаблению, если не к упразднению аристократии. Мы видели, что таково неизбежное последствие демократического развития, нового времени. Однако и в этом движении наследственная аристократия, если она обладает политическим смыслом, может играть весьма значительную роль. Она умеряет движение, сохраняет историческую преемственность и воспитывает политический смысл народа. Чем шире разливается демократический поток, тем нужнее подобный оплот.
Но для того, чтобы при таких условиях верхняя палата, состоящая из наследственных членов, могла сохранить свое положение, надобно усилить ее другими элементами. В демократическом обществе наследственная аристократия теряет значительную долю своего нравственного авторитета. Каковы бы ни были личные качества выдающихся ее членов, масса всегда состоит из людей посредственных, частью даже ничтожных, которых положение вовсе не соответствует их способностям. Авторитет такого большинства не может быть высок, особенно среди людей с поверхностными взглядами и образованием, останавливающих свое внимание больше на случайных явлениях, поражающих взоры, нежели на преемственности общего духа и на высших потребностях государственной жизни, а такова именно толпа. В настоящее время в Англии многие публицисты и государственные люди желают преобразования верхней палаты не в видах ее ослабления, а для того, чтобы придать ей более веса. Предлагается, вопервых, заменить личное право английских лордов заседать в парламенте выбором пэров, как это установлено для шотландских и ирландских членов. Во-вторых, предлагают к наследственным членам присоединить пожизненных. Подобная попытка была уже сделана в 1856 году; в то время верхняя палата не признала законности этого назначения, и пожизненный лорд был превращен в наследственного. В настоящее время сами вожди консервативной партии склонны к такому нововведению. Это усилило бы палату приобщением к ней людей, пользующихся уважением общества.
Там, где исторически не сложилась наследственная аристократия, обладающая политическими правами и пользующаяся доверием общества, остается пожизненное назначение королем или выбор лиц, обладающих более или менее высоким цензом. Первый способ дает перевес монархическому началу, второй – демократическому. Настоящей независимой аристократии нет ни в том, ни в другом случае; но есть аристократические элементы, которые тем или другим путем выделяются из общества и образуют самостоятельное тело, способное умерять его движения и играть роль посредника между королем и народом.
Из этих двух способов первый, вообще, заслуживает предпочтения. Выборная верхняя палата, даже при высоком цензе, не приобретает самостоятельного характера, ибо она всегда зависит от избирателей, так же как нижняя. Этим способом достигается большая осмотрительность в решениях и установляется некоторая задержка увлечениям массы, но в государственной жизни не прибавляется самостоятельного элемента, а это именно то, что требуется в конституционной монархии. Не обладая независимым положением, такая верхняя палата служит плохою опорою власти; в ней не может развиться и корпоративный дух, хранящий политические предания. Одним словом, тут исчезают главные выгоды аристократического элемента. Только там, где этот элемент потерял всякое значение в народной жизни, а, с другой стороны, самая королевская власть не имеет исторических корней, уместно установление выборной верхней палаты, однако с возвышенным цензом, что дает перевес зажиточным классам, тогда как нижняя палата становится представительницей чисто демократических начал. Таково, например, положение вещей в Бельгии. Развитие демократии, естественно, ведет к подобным комбинациям. Но и тут полезно подкрепление верхней палаты пожизненными членами, так же как и наоборот, может быть полезно подкрепление палаты, составленной из пожизненных членов, выборными элементами, имеющими вес и значение в стране.
Во всяком случае, пожизненное назначение должно совершаться с крайнею осмотрительностью. Верхняя палата, составленная просто из лиц, преданных королю, из придворных и чиновников, получивших почетное звание вследствие угождения и происков, теряет всякий авторитет. Решения ее не представляются выражением независимых мнений, а потому недостойны корпорации, составляющей часть верховной власти. Плохой состав унижает верхнюю палату в глазах народа; она может сделаться даже предметом презрения, и тогда королевская власть не только не получает от нее нравственной поддержки, а, напротив, компрометируется подобным орудием. Даже небольшая часть недостойных лиц, призванных не по заслугам и не по положению, а вследствие искательства, бросает тень на остальных. Верхняя палата тогда только может получить надлежащий вес и значение, когда она составляется из людей, приобретших общее доверие и уважение, известных своими заслугами или пользующихся значительным влиянием в обществе. Политические борцы, естественно, принадлежат нижней палате; в верхней должны заседать люди более беспристрастные, менее причастные духу партий, люди с специальными знаниями, с независимым положением, с высоким нравственным характером, так чтобы прения верхней палаты могли служить лучшим политическим поучением для общества. Нередко в законе исчисляются категории лиц, из которых должны назначаться члены. Сюда принадлежат прежде всего крупные землевладельцы, которых положение наиболее независимо и наиболее влиятельно, затем – выдающиеся деятели промышленного мира, замечательнейшие специалисты по разным отраслям знания, знаменитые ученые, наконец государственные люди, с зрелостью мысли соединяющие опытность в делах; одним словом, тут должен заседать высший цвет общества. Но для того, чтобы обеспечить хорошие назначения, недостаточно полагаться на представления министров. Владычествующая партия всегда будет стараться наградить людей, оказавших ей услуги, и наполнить верхнюю палату своими клевретами. Назначение членов верхней палаты есть прежде всего дело монарха, стоящего выше партий. Только королевская прерогатива может путем правильных назначений поставить верхнюю палату в положение, независимое от колебания партий, и дать ей надлежащий вес и значение в стране. В этом состоит одна из важнейших задач конституционного короля, а для этого он должен хорошо знать людей и уметь сделать правильный выбор. При той свободе, которая существует в конституционном государстве, где все способности могут проявиться на общественном поприще, эта задача значительно облегчается. Не личные угождения и рекомендации, не закулисная деятельность, а явные для всех труды, заслуги и влияние служат основанием для выбора. Доверие монарха должно падать на лица, пользующиеся, вместе с тем, и доверием общества. Только это может дать им вес в стране и сделать из них надежную опору престола. При таком только условии верхняя палата может поддержать свое высокое положение и исполнить свое призвание в конституционном государстве. Чем более развиваются демократические начала, тем более необходима в нем такая политическая и нравственная твердыня.
В Общем Государственном Праве были изложены права верхней палаты. Ей присваивается равное с нижнею палатой участие в законодательстве; относительно же финансовых вопросов она обыкновенно занимает лишь второе место. И точно, палата, составленная из наследственных или пожизненных членов, не может считаться таким же представителем плательщиков податей, как нижняя палата, исходящая из общих выборов. Но в некоторых конституциях верхней палате предоставляется право давать свое согласие на временные бюджеты, в случае если не последует соглашения правительства с нижнею палатой. Этим короне дается право управлять государством помимо народного представительства, право, которое, как мы видели, ведет к нескончаемым раздорам и, по существу своему, несогласно с началами конституционной монархии.
Но, кроме прав, есть еще способы действия, которые в конституционной монархии важнее, нежели в каком-либо другом образе правления, ибо тут все зависит от благоразумного соглашения различных властей. В Англии установилась практика, что когда верхняя палата отвергла закон, принятый нижнею и имеющий существенное значение для страны, то делается воззвание к народу. Нижняя палата распускается, и если при новых выборах возвращается прежнее большинство, которое настойчиво стоит на своих требованиях, то верхняя палата уступает. Некоторые современные английские публицисты признают даже, что последняя не имеет права отвергать закон, в пользу которого высказалось допрошенное таким образом общественное мнение. Но и тут смешиваются юридические начала и политические, требования права и благоразумия. Желание достигнуть соглашения может побуждать на уступки, и это составляет обычный порядок. Но если бы верхняя палата считала известный закон безусловно вредным для государства, она не только имела бы право, но она была бы обязана противопоставить ему абсолютный запрет. Конституционная монархия не есть чистая демократия, в которой народная воля составляет верховный закон. Тут установлены независимые власти, которых главное призвание состоит в том, чтобы противопоставить твердую преграду увлечениям или заблуждениям массы. В этом отношении весьма важно отношение верхней палаты к короне. Если король согласен с верхнею палатой в необходимости отвергнуть закон, принятый нижнею, то нормальный порядок конституционного правления состоит в том, что последняя должна отказаться от своих требований. Если же король склоняется на сторону нижней палаты, то благоразумие побуждает верхнюю к уступкам. Если бы она, в противность настойчивым желаниям народа и мнению короны, упорно стояла на своем отказе, то против ее оппозиции всегда есть верное средство – назначение новых членов в количестве, достаточном для того, чтобы изменить большинство. К такому средству следует, однако, прибегать только в крайних случаях; иначе палата потеряет самостоятельность. Такое пополнение допустимо еще в палате новой, которой первоначальный состав был более или менее случайный. Так, во Франции назначение целого ряда новых пэров при Людовике XVIII придало умеренный характер палате, первоначально составленной из крайних элементов. Но в Англии, где верхняя палата имеет глубокие исторические корни, изменить ее состав путем новых назначений было бы опасным экспериментом. В 1832 году, когда лорды упорно противились биллю о реформе, которым подрывалось их влияние на выборы, министерство лорда Грея имело уже в руках подписанный королем список новых пэров, долженствовавший изменить большинство; однако сами министры признавались впоследствии, что едва ли бы они употребили это оружие, которое служило им только угрозой. Прибегли к другому средству: король собственноручно написал записки многим из упорствующих членов, прося их не присутствовать в заседании, и эта просьба была уважена. Таким образом, билль прошел, хотя и ничтожным большинством. Это показывает, как влияние монарха может действовать благотворно в важные минуты народной жизни. Этот случай может служить лучшим опровержением тех, которые отвергают всякое вмешательство короля в дела государства.
Случается, однако, что именно постановления верхней палаты, даже противные мнению короны и требованиям представительства, всего более соответствуют государственной пользе. Во Франции умеренная палата пэров времен Реставрации отвергла целый ряд законов, принятых ультрароялистскою палатой депутатов, по предложению министерства, пользовавшегося полным доверием короля, и эти решения были с восторгом приветствованы общественным мнением. Когда корона и нижняя палата выходят из пределов умеренности, верхняя остается единственным представителем этого начала, которым держится весь конституционный порядок. Это показывает неуместность всяких юридических правил для определения взаимных отношений независимых друг от друга властей. Закон есть только форма, в которой они должны двигаться; политическое же требование состоит в том, чтоб они двигались согласно. Тут по необходимости являются сдержки и уступки. В какой мере требуется то и другое, этого нельзя определить общим правилом. Все тут зависит от места, времени и обстоятельств. Это – задача не права, а благоразумия, без которого конституционный порядок немыслим.
Каковы бы, однако, ни были состав и направление верхней палаты, главная движущая пружина конституционного правления лежит не в ней, а в нижней палате. Последняя является истинным представителем общественного мнения, со всеми его колебаниями и поворотами; в ней сосредоточивается борьба партий, около которой вращается весь механизм конституционного порядка. Верхняя палата, если она не выборная, образует корпорацию, которая изменяется лишь весьма медленно. Партия, имеющая в ней перевес, долго остается господствующею, и эта партия обыкновенно с трудом поддается нововведениям. Она, скорее, может служить тормозом, нежели двигателем. Если направление ее изменяется назначением новых членов, то через это она становится в зависимость от воли монарха. Если же верхняя палата выборная, что означает господство демократических начал, то она является выражением, в ослабленном виде, тех самых течений, которые господствуют в нижней. И тут она играет роль сдержки, а не двигателя. Между тем, с развитием политической свободы, общественное мнение более и более становится главною решающею силой в государстве. С ним нижняя палата находится в живом и постоянном общении, а потому в ней главным образом сосредоточивается политическая жизнь страны. Происходящая повсеместно борьба партий имеет окончательною целью получить перевес в нижней палате.
Отсюда вытекают основные требования, которыми определяются значение и деятельность нижней палаты. Эти требования двоякого рода: 1) она должна быть верным выражением общественного мнения, то есть мыслящей части общества; 2) она должна быть способна к правлению.
Первое в значительной степени зависит от срока, на который избирается палата, и от системы выборов.
Палата, которая выбирается на весьма продолжительный срок, может вовсе потерять связь с народом. Вместо того чтобы служить верным отражением общества, она становится более или менее замкнутою средой, в которой образуется некоторого рода корпоративный дух и развиваются частные интересы. С своей стороны народ, не будучи постоянно призываем к контролю и выбору, отвыкает от общественных дел и перестает принимать в них живое участие. С тем вместе общество не является уже высшим судьею партий. Та партия, которая владычествует в палате, получает возможность упрочить свое господство. Если она служит покорным орудием правительства, то последнее может в течение целого периода лет владычествовать без всякого контроля. В истории долгие парламенты играли то революционную роль, как при Карле I, то раболепную, как при Карле II. В XVIII веке ничто так не содействовало упрочению аристократического правления в Англии, со всеми его выгодами, но и со всеми его злоупотреблениями, как введение семилетних парламентов.
Наоборот, палата, избираемая на слишком короткие сроки, не имеет достаточного веса. В ней не может установиться привычка к делам и правильное отношение партий. Она не может приняться за меры, требующие долгой разработки и тщательного обсуждения. Постоянство политики ей чуждо. В первый год своего существования она не успела еще сложиться, а в последний год она занята приготовлениями к новым выборам. Состоя в постоянной зависимости от избирателей, она прислушивается к их голосу, а сама не в состоянии ими руководить. А так как общественное мнение, лишенное руководства, постоянно колеблется в ту и другую сторону, то кратковременные палаты являются не более как произведением минутного настроения, которое не может служить опорою сколько-нибудь прочного правительства, а потому к управлению неспособно.
Следовательно, надобно искать середины между крайностями. Но этой середины нельзя точно определить: она зависит от многообразных условий общественной жизни, от политической зрелости и привычек общества, от количества и устройства других, местных выборов, главным же образом от преобладания аристократических или демократических элементов в народе. Первые, вообще, благоприятствуют долгим срокам, вторые – коротким. Однако, при неустойчивости демократии, полезно установить ей некоторое противовесие долговременностью сроков, содействующих прочной организации партий и правильному течению государственных дел, которое зависит не столько от колеблющихся элементов, рассеянных в обществе, сколько от возможности сосредоточить их в прочные центры.
Еще важнее избирательная система. Здесь первый и главный вопрос состоит в большем или меньшем расширении избирательного права. Представительная палата, как сказано, должна быть верным выражением общественного мнения. Но этим именем можно обозначить только мнение разумной части общества, той, которая в состоянии мыслить о государственных делах и имеет определенное политическое направление. Эта способность, вообще, отсутствует в массе. Последняя имеет свои потребности и интересы, но она не в состоянии понять их связь с высшими государственными вопросами. Даже близкие ей интересы веры и отечества она понимает более безотчетным чувством, нежели силою разумного сознания, а именно последнее требуется для политической деятельности. Масса, не обеспеченная в своем положении, не имеет и той материальной независимости, которая служит важным условием свободных политических выборов. Она легко поддается давлению правительства и влиянию демагогов, играющих на ее страстях. Тем не менее, когда в ней пробуждается политическое сознание, она не может и не должна быть исключена из представительства. В конституционной монархии нет, как в демократии, необходимости дать право голоса всем правоспособным гражданам, ибо народ не является здесь источником всякой власти. Как общее правило, тут призываются к участиюе в правлении лишь те классы, в которых можно предполагать действительную способность, а это зависит от состояния общества. Однако здравая политика требует, чтобы все части общества, в которых жив политический интерес, были представлены в палате; иначе последняя не будет истинным выражением общественного мнения. Вне круга избирателей образуется политическое мнение, враждебное не только палате, но и самой конституционной монархии, в которой оно не находит места. Если оно значительно распространено, то оно грозит опасностью существующему строю. Это именно и было во Франции во времена Июльской монархии. Общественное мнение тогда только входит в законное русло, когда оно имеет возможность выразиться в выборах и приобрести влияние на дела. Но в таком случае ни одна часть его не подлежит исключению. Сама палата чувствует в себе тем более силы, чем более она опирается на широкую основу; иначе она теряет настоящую почву. Оппозиция может с некоторым видом основания упрекать ее в том, что она не является истинным представителем народа. Она должна прислушиваться к мнению, стоящему вне ее и которого нет возможности измерить. Или же она может считать это мнение слишком ничтожным и успокоиться в сознании своей юридической силы, упуская из виду, что фактическое состояние общества несравненно важнее формальных постановлений закона. Только приобщение к представительству всех наличных политических элементов может сделать палату настоящим выражением общества и дать ей надлежащий вес и значение.
Отсюда не следует, однако, что вся масса народа без различия должна быть приобщена к политическому праву. Это значило бы дать перевес самой необразованной части общества. Всеобщее право голоса, неизбежное в демократии, неуместно в конституционной монархии. С одной стороны, оно представляет слишком большую фактическую силу, которая с трудом может быть уравновешена другими элементами. Перед нею и монархическая власть, и аристократические элементы умаляются в своем значении. Бороться с нею мудрено; приходится делать постоянные уступки, которые ведут наконец к чистой демократии. С другой стороны, при числительном перевесе масса наименее способна к управлению. Для этого требуется высшее образование, а именно этого она лишена. Конституционная монархия имеет то громадное преимущество перед демократическою республикой, что она может дать перевес образованным классам; в ней качество не поглощается количеством. Отсюда двоякое правило для избирательной системы: 1) право голоса должно распространяться на низшие классы, по мере того как в них пробуждается политический интерес и они принимают живое участие в политической жизни; 2) избирательная система должна быть устроена так, чтобы перевес имела мыслящая и образованная часть общества. Это достигается различными комбинациями: установлением ценза, выбором по разрядам, умноженным правом голоса, представительством меньшинства и т. п. Политическое искусство законодателя состоит в том, чтоб установить систему, отвечающую настоящему состоянию общества и примиряющую все наличные интересы.
Но кроме избирательной системы важно фактическое направление выборов. Всякое правительство, естественно, старается получить большинство, на которое бы оно могло опираться. Если оно остается безучастным, а оппозиции предоставляется полная свобода действий, оно всегда будет побито. Но здесь возникает вопрос: до какой степени оно вправе употреблять государственные средства для борьбы с оппозицией, то есть для партийных целей?
Способы действия правительства при направлении выборов могут быть двоякого рода: 1) произвольное распределение округов; 2) давление на выборы посредством администрации.
Первое должно быть безусловно осуждено. Искусственная перекройка округов внушает недоверие к закону, бросает тень на правительство и подрывает авторитет представительного собрания. Округи должны определяться законом на основании естественной группировки местностей и союзов, а не произвольными распоряжениями власти.
Но и второе допустимо, лишь пока оно не переходит пределов юридически и нравственно дозволенного. Не только насилие и обман, но и всякое обещание выгод, что составляет косвенную форму подкупа, должны быть строго осуждены. Ничто так не возвышает нравственного авторитета собрания, а вместе и опирающегося на него правительства, как чистота выборов. Только этим укореняется в народе доверие к закону и власти. Наоборот, там, где правительство может, действуя на выборы, всегда получить покорное большинство, представительство перестает быть выражением страны; оно становится зеркалом администрации. При таких условиях конституционное правление обращается в призрак. Этим уничтожается доверие не только к собранно, но и к администрации, которая, вместо беспристрастного ведения общественных дел, становится чистым орудием партии. Так доселе происходяи выборы в Испании. Там правительство заранее определяет, сколько мест оно желает предоставить той или другой фракции оппозиции, и палата всегда выходит такая, какая ему нужна. При таком порядке все завесит от умеренности и благоразумия монарха. Если он внимательно прислушивается к голосу общества и вверяет управление той или другой партии по основательном соображении всех наличных условий и обстоятельств, конституционные формы могут поддерживаться более или менее долгое время и приносить свою долю пользы. Но доверия к создаваемому правительством собранию все-таки нельзя иметь; нравственным авторитетом оно не может пользоваться. Если же монарх, вместо того чтоб играть роль беспристрастного судьи, сам становится на сторону одной партии, что составляет весьма обыкновенное явление, то оппозиции совершенно уже преграждается всякий доступ к правление, и тогда нападки ее обращаются не на одних министров, но и на поддерживающего их монарха. Через это сам конституционный порядок теряет настоящую почву; он становится поприщем безысходной борьбы. И меньшинство в палате, и оппозиционная журналистика направлены единственно к возбуждению народных страстей. Долго такие отношения существовать не могут. Либо призрак свободы исчезает, либо покоящаяся на нем власть претерпевает крушение.
В этом отношении парламентское правление имеет значительные преимущества перед односторонним действием королевской власти. Опираясь на крепко организованную партию, оно может предоставить ей избирательную борьбу. Администрация остается в стороне, сохраняя нейтральное положение. Тогда выборы происходят совершенно свободно и результат их не оспаривается никем. Он является непререкаемым приговором общественного мнения. Так именно происходят выборы в Англии.
Но для того, чтобы оппозиция могла бороться с правительством при сколько-нибудь равных шансах, нужны известные условия: 1) свобода печати и собраний; 2) местное управление, более или менее независимое от центральной власти. Последнее условие тем важнее, чем более избирательное право распространяется на низшие классы, которые всегда более подчиняются давлению власти, нежели люди, обеспеченные в своем материальном положении. Во Франции во времена Реставрации все местное управление находилось в руках правительства; а между тем, при высоком цензе, последние представительные палаты при Карле Х, несмотря на распущения и на все усилия правительства, носили резко оппозиционный характер. Напротив, во времена Второй империи, при всеобщем праве голоса, хотя существовали выборные местные советы, правительство всегда получало покорные ему палаты. Это доказывает ту важную истину, что люди с независимым и обеспеченным положением служат самою твердою опорой всякого либерального порядка. Они не являются всегда послушными орудиями власти; но не для того установляется конституционная монархия. Цель ее заключается в том, чтобы правительство находило в независимых слоях общества и опору и сдержку. Массы могут служить ему несравненно более покорным орудием; но они же служат и орудием демагогов.
Только при свободных выборах может развиваться и способность общества к правлению. Тут могут быть разные степени. Способность может ограничиваться полезным содействием или же возвышаться до руководства делами, что именно и выражается в парламентском правлении. Первое определяется степенью политической зрелости народа, второе также свойствами и отношениями партий.
В одной из предыдущих глав(76) были указаны признаки, по которым можно судить о политической зрелости общества и о способности его пользоваться политическими правами. Состояние политической литературы, ведение местных дел, сравнение правительственных органов с общественными могут служить мерилом подготовки общества к политической деятельности. Но важнейшим соображением служит здесь самое строение общества. Как было замечено выше, каждый гражданский порядок имеет соответствующий ему порядок политический. При сословном строе рознь общественных элементов служит главным препятствием к совокупному действию. Указанная Штейном польза сословных собраний часто перевешивается их невыгодами. В особенности освобождение низших классов от тяготеющих над ними стеснений встречает неодолимые затруднения, когда для этого требуется согласие привилегированных лиц. Преобразование сословного порядка в общегражданский совершается обыкновенно действием сверху. Но когда этот шаг сделан, когда привилегии отменены, когда исчезло крепостное право, изъятие от податей и повинностей, преимущества по службе и все граждане одинаково подчинены общим законам, тогда главные невыгодные стороны представительных собраний отпадают и остается приносимая ими польза: живое участие общества в делах государства, знакомство правительства с местными нуждами, всестороннее обсуждение вопросов, выделка людей, наконец политическое воспитание как правительства, так и народа. Можно сказать, что водворение общегражданского порядка есть вместе признание зрелости общества. Водворяя общую свободу, правительство тем самым объявляет, что народ вышел из пеленок и не нуждается в опеке. С тем вместе частные привилегии заменяются общими правами. Без такой замены преобразование сословного строя в общегражданский было бы шагом не вперед, а назад на пути гражданского развития. Нельзя, однако, ожидать, что общество, внезапно призванное к участию в делах государства, сразу окажется способным к исполнению своего назначения. Способность развивается упражнением; политическая зрелость приобретается опытом. Ее никогда не достигнет народ, исключенный из политической жизни. Журнальные толки, без всякого влияния на решения и без всякой ответственности, не в состоянии заменить практического занятия общественными делами. Отрешенные от настоящей политической жизни, они, скорее, способны дать общественной мысли отвлеченно теоретическое направление или поддерживать бесплодное раздражение. Постоянное же занятие ограниченным кругом мелочных местных дел, без всякой связи с общими вопросами, порождает рутину. Живой интерес исчезает, и общество погружается в равнодушие. Вывести его из этого состояния может только настоящее приобщение к политической жизни. Этим расширяется кругозор, поднимается общественный дух, вызываются высшие способности человека; одним словом, только тут есть настоящая почва для политического воспитания. Еще более времени нужно для образования прочно организованных партий, способных управлять государством. Партии создаются историей. При всяком переломе народной жизни, даже при всяком движении вперед, общество разделяется внутри себя: в нем борются защитники старого и приверженцы нового порядка. К этому присоединяется различие интересов, местностей и народностей. Но для того, чтобы это разногласие направлений могло сплотиться в прочные политические группы, нужен долговременный опыт политической жизни, необходима привычка действовать сообща ввиду практических целей. Из шатких и раздробленных элементов общественного мнения правительства организовать невозможно. Это будет лишь мимолетное построение. В одной из следующих книг мы подробно рассмотрим различные виды партий, их организацию и их способы действия. В приложении к конституционной монархии достаточно указать на то, что если соглашение различных элементов и умеренность в способах действия составляют в ней основные требования, то владычество умеренных партий, консервативной и либеральной, можно признать в ней нормальным явлением. Самый радикализм, приобщаясь к власти, становится умереннее, ибо он начинает понимать ее требования. Парламентское правление служит воспитательным средством для народа; этим поднимается его политическая способность. Нередко радикализм господствует в обществе именно потому, что он исключается из правления. Чтобы ввести его в пределы умеренности, нужно дать ему власть в руки. Во всяком случае, высшая политическая способность принадлежит верхним, образованным классам общества, тем, которые в состоянии мыслить о государственных делах и достаточно обеспечены в материальном отношении, чтобы посвящать себя политической жизни не в виде доходного ремесла, а из живого участия к судьбам отечества. Первое место в этом отношении бесспорно принадлежит политической аристократии, там, где она умела сохранить свое государственное положение, а не превратилась в придворную знать. Поэтому те партии имеют наиболее веса и прочности, которые организовались под руководством аристократии. Таковы партии в Англии. И виги и тори были сначала аристократическими партиями, которые, однако, всегда опирались на те или другие элементы в стране. Но и зажиточные и образованные средние классы, приобщаясь к политической жизни, могут приобрести высокую меру политической способности и выставлять из среди себя замечательных государственных людей. Конституционная история Англии и Франции доказывает это вполне. Всего ниже политическая способность демократии. Наименее образованные классы, очевидно, менее всего способны судить о государственных делах, а тем паче ими руководить. Вследствие этого расширение выборного права неизбежно ведет к понижению политической способности партий. Появление демократии на политическом поприще искажает конституционный порядок. Этим в значительной степени объясняется весьма распространенное ныне разочарование в конституционных учреждениях. Однако и демократия, приобщаясь к политической жизни, мало-помалу приобретает политический опыт. И для нее это служит воспитательным средством. Высокой политической способности она никогда не достигнет, но она научается уже тому, что для правильного ведения государственных дел нужно подчиниться руководству высших классов; иначе конституционному порядку грозит падение. Какова бы, однако, ни была борьба партий, главные опоры государственной силы, войско и бюрократия, должны оставаться от нее в стороне. Войску обыкновенно даже воспрещается подача голосов при выборах. Партийная борьба разрушает необходимую в нем дисциплину. Войско не рассуждает, а повинуется. Однако для конституционного порядка тут может быть опасность. Военная сила, безусловно подчиняющаяся королю, может быть употреблена как орудие для ниспровержения законного порядка. Маколей приписывал развитие свободных учреждений в Англии именно тому, что у королей не было постоянного войска. Но это было возможно лишь при изолированном положении Англии. Там, где постоянное войско необходимо для внешней защиты, приходится прибегать к другим гарантиям. В Общем Государственном Праве (стр. 428) обсуждался уже вопрос о допустимости военной присяги не только королю, но и основному закону. Юридическая точка зрения не разрешает, однако, вопроса. Все зависит от духа, господствующего в войске. Если оно предано королю и презирает парламент, оно все-таки останется послушным орудием в руках первого. В этом отношении весьма важное значение имеет военное устройство. Чем войско стоит ближе к народу и теснее с ним связано, чем большее число граждан несет воинскую повинность и чем короче сроки службы, тем более дух войска отражает в себе дух самого народа. Если народ дорожит конституцией и противится ее нарушению, войско будет с ним заодно. Власть не решится употребить его для подавления восстания в пользу законного порядка. Последнее не есть уже дело партии, а обязанность каждого гражданина. Точно так же и бюрократия должна оставаться в стороне от борьбы партий; иначе она не может сохранить своего беспристрастного положения и должна будет меняться при каждой смене правительства. Однако чиновникам невозможно воспретить подачу голоса по личному убежденно. Тут не требуется такая дисциплина, как в армии. Посвящая себя государственной службе, чиновник не перестает быть гражданином, а голос нельзя подавать против совести. Но служащим может быть запрещено участие в политической агитации. Это – ограничение, которое налагается на них служебными обязанностями. Служащий не может оставаться агентом правительства и действовать ему наперекор. Если же воспрещается действие в одну сторону, то оно должно быть воспрещено и в другую. Лично за себя служащий может подавать голос как ему угодно, но официально он сохраняет нейтральное положение. При парламентском правлении, где часто сменяются партии, оно вдвойне необходимо. Но именно поэтому давление правительства на выборы посредством чиновничества не может быть оправдано. Бюрократия, управляющая совокупными интересами народа, должна стоять в стороне от общественной борьбы; только этим обеспечивается правильное течение дел. Поэтому здесь более нежели где-либо важны законы, строго определяющие порядок службы и ограждающие служащих от произвольных смещений, как это установлено в Германии. О судебной власти и говорить нечего. Полная ее независимость составляет первое требование конституционного порядка. Таким образом, вся политика конституционной монархии должна быть направлена к тому, чтоб установить согласное действие независимых друг от друга властей. Если эта цель не достигается, учреждениям грозит опасность. При невозможности соглашения является для каждой власти поползновение преступить предел своего права, а как скоро этот шаг сделан, так законный порядок подорван и настает господство силы, которого последствий невозможно предвидеть. Главная опасность угрожает со стороны монарха, ибо правительственная сила, военная и административная, находится у него в руках. Среди народа, который привык к повиновению и не дорожит свободою, правительственные перевороты совершаются легко. Так уничтожена была испанская конституция при воцарении Фердинанда VII и Ганноверская при воцарении герцога Кумберландского, в 1837 году. Напротив, там, где народ дорожит политическими правами, нарушения основного закона королевскою властью вызывают революции. Так произошли обе английские революции, низвергшие Карла I и Якова II, а также французская революция 1830 года. В малых и даже средних государствах монархическая власть производит иногда государственные перевороты с помощью чужестранного войска. Так, при господстве Священного союза были уничтожены либеральные конституции в Неаполе, в Пиэмонте, в Испании. Но при нынешнем состоянии Европы, когда все великие державы, исключая Россию, приняли начала политической свободы, такой поддержки ожидать неоткуда. Личная политика короля может извратить конституционный порядок и не прибегая к насилию. Правительство может путем давления на выборы и расточением всяких льгот получить всегда послушное большинство; если при этом оно бережет выгоды правящего класса, конституционный порядок может официально держаться, потерявши всякие корни в народном сознании. Так было во Франции при Людовике-Филиппе. Этот хитрый монарх употреблял весь свой замечательный ум на мелкие интриги, воображая, что все политическое искусство заключается в том, чтоб оседлать министров и закулисною стряпней приобрести достаточное большинство голосов в палате. Всякие широкие взгляды были ему чужды; недоверие к народу было полное. Малейшее расширение избирательного права казалось ему опасным; к общественному голосу он питал глубочайшее презрение. Его ослепление в отношении к настоящему состоянию общества доходило до невероятных размеров. Накануне Февральской революции он, указывая своему адъютанту на Бурбонский дворец, где заседала палата депутатов, говорил: «Вы видите это здание: там много шуму; но это буря в стакане воды». А на следующий день возбужденная этим шумом народная волна унесла и его самого, и конституцию, на которую он опирался. Но и без всякой вины со стороны короля конституционная монархия может быть ниспровергнута народным или военным восстанием. Это мы видели в недавнее время в Бразилии. Казалось, тут соединялось все, что могло обеспечить народу мирное и правильное развитие. Просвещенный и добродетельный монарх мог быть только умерителем страстей, а никак не помехою каким бы то ни было народным стремлениям. Среди буйной анархии и междоусобий южноамериканских республик Бразилия представляла отрадное явление. Но именно это соседство было заразительно. Конституционная монархия требует самоограничения не только властей, но и граждан. Она не дает простора необузданным честолюбиям. Поэтому она не приходится народу, который предпочитает анархическое своеволие разумному порядку. Если она при таких условиях падает, то это происходит оттого, что народ, не умеющий поддержать умеренное правление, его не стоит. Столь же мало приходится она, с другой стороны, народам, погруженным в апатическую покорность своей судьбе, каковы теократические племена Востока. Конституционная монархия требует личной и общественной самодеятельности, которая в них отсутствует. Вследствие этого попытка водворить конституционные учреждения в Турции могла быть только мимолетным явлением. Она слишком противоречила духу религии, укоренившимся преданиям восточного деспотизма и привычкам народа, для которого раболепное повиновение составляет закон бытия. Из восточных народов только Япония, как уже было указано выше, представляет замечательное исключение. Оно объясняется тем, что теократическая власть микадо была доведена почти до ничтожества, а господствующий феодализм давал независимое положение и князьям и вассалам. Но до какой степени этот новый порядок может считаться прочным, пока еще невозможно сказать. История покажет, насколько учреждения, выработанные самыми просвещенными народами Европы, могут приходиться азиатской стране.   ГЛАВА VII. СЛОЖНЫЕ ГОСУДАРСТВА В Общем Государственном Праве были изложены различные виды сложных государств: соединения личные и реальные, союзные государства и союз государств. Из всех этих форм личные соединения составляют чисто случайные явления, возникающие не из государственных потребностей, а из династических отношений или временных комбинаций. Они имеют значение настолько, насколько они приближаются или могут вести к реальной связи. Реальные же соединения имеют важное политическое значение, как внешнее, так и внутреннее. Тут возникает вопрос, что выгоднее: сохранение ли отдельных государств, связанных лишь общим главою, или объединение их под совокупною верховною властью? Этот вопрос неоднократно возбуждался в разных странах в нынешнем столетии. Выгоды, проистекающие от объединенного управления, столь велики, что в правительствах является естественное поползновение слить раздробленные части в одно нераздельное целое. Однако эти попытки почти всегда разбивались о стремления частей к самостоятельной жизни и об исторические условия их существования. Очевидно, что этот вопрос не подлежит общему решению. Все тут зависит от исторических и фактических условий, содействующих или препятствующих объединению. Самая важность вопроса совершенно различна в тех случаях, когда соединяемые страны более или менее равносильны или когда одна из них имеет, по крайней мере, возможность отстаивать свою самостоятельность против притязаний другой, и в тех, когда одно государство имеет громадный перевес, а другое составляет только придаток. В первом случае раздельность государств представляет более опасностей, но зато и объединение встречает более препятствий. Таково, например, отношение Австрии к Венгрии. Хотя здесь, собственно говоря, соединение не реальное, а личное, ибо оно обусловливается продолжением династии Габсбургов, однако более нежели четырехсотлетнее его существование дало ему такую прочность, что фактически оно равняется реальному. Причина такой прочной связи заключается в том, что соединение было выгодно для обеих сторон. Австрия вырвала Венгрию из власти турок; Венгрия, в свою очередь, поддерживала Австрию в ее европейских войнах, а в войну за австрийское наследство спасла ее от разложения. А между тем сохранение связи представляло тем более трудностей, что Австрия была государством самодержавным, Венгрия же пользовалась политическими правами, которые имели глубокие корни в ее истории и от которых она никогда не хотела отказаться. Не раз австрийское правительство пыталось и в Венгрии властвовать неограниченно, но всякий раз оно встречало неодолимый отпор. Даже либеральные реформы Иосифа II, проведенные самовластно, возбудили такое сопротивление, что умирающий монарх принужден был взять их назад, исключая отмены крепостного права и закона о веротерпимости. Позднее, в царствование Франца II, при господстве системы Меттерниха, австрийское правительство в течение целого ряда лет пыталось налагать подати и издавать законы без согласия сейма; однако и тут оно должно было наконец уступить. Не более удачны были попытки объединения посредством общего представительства. В 1848 году, под влиянием Февральской революции, старая венгерская конституция была преобразована: либеральные постановления сейма были утверждены монархом и получили силу закона. Но славяне, которые в венгерской свободе видели только новый источник притеснений, восстали под предводительством Иеллачича, и австрийское правительство, среди которого в это время восторжествовала реакция, не только их поддержало, но и двинуло свои войска против Венгрии. Провозглашена была общая конституция для всей империи. Венгерский сейм, под влиянием Кошута, отвечал низложением династии, и первое время, казалось, счастие оружия склонялось в его пользу. Но вмешательство России положило конец восстанию. Венгрия была покорена, но не уничтожена. От своих исторических прав она не думала отрекаться; от участия в общем имперском сейме, который был послушным орудием правительства, она упорно отказывалась. Наконец, правительство увидело, что далее этим путем идти невозможно. После несчастной итальянской кампании 1859 года реакционная конституция Баха заменена была либерально-бюрократической конституцией Шмерлинга, однако все еще предназначенной для всей империи. Шмерлинг провозгласил, что Венгрия восстанием 48-го года потеряла свои права. Но и тут венгерцы не думали уступать. В это время вождем их явился знаменитый Франц Деак, который, стоя на почве исторического права и преемственности законного порядка, умеренно, но настойчиво вел своих сограждан к окончательной политической победе. Еще до Австро-Прусской войны, в 1865 году, права Венгрии на самостоятельное существование были торжественно признаны императором, а после погрома при Садовой водворилась система дуализма, которая не только утвердила все права Венгрии, но дала последней преобладающее значение в австрийской политике. Это твердое стояние за свое право, никогда не уклонявшееся от законных путей и увенчавшееся наконец полным успехом, составляет одну из лучших страниц конституционной истории европейских государств. Оно свидетельствует о высоких политических способностях венгерского народа. Гораздо более печальный исход имели попытки к объединению Дании. Здесь вопрос осложнялся международными отношениями. Гольштейн принадлежал к Германскому союзу, а Шлезвиг был издавна связан с Гольштейном. К этому присоединялось то обстоятельство, что закон о престолонаследии в Дании был иной, нежели в Шлезвиг-Гольштейне. Государство, составленное из таких разнородных и разноплеменных частей, могло держаться при монархии, ограниченной лишь местными чинами, которых права были доведены почти до полного ничтожества. Но с пробуждением либеральных стремлений вопрос получил совершенно иную постановку. Еще до революционного движения 1848 года предстоявшее прекращение династии и намерение короля установить общий закон о престолонаследии вызвал протесты. Когда же в 1848 году неограниченная монархия в Дании заменилась конституционным порядком и владычествующая в Дании народная партия отказала в требовании самостоятельных учреждений для Шлезвиг-Гольштейна, в последнем вспыхнуло восстание, которое было поддержано Германским союзом, в то время увлеченным национальным движением. По полномочию Союза прусские войска вступили в герцогства. Однако наступившая в Германии реакция повела к миру, которым все оставлено было в прежнем неопределенном положении. Дания воспользовалась этим для проведения своей объединительной политики, на которой сходились и монархическая власть, стремившаяся к укреплению государственной целости, и народная партия, желавшая утверждения и расширения владычества датского элемента. Но ни демократическая конституция 1849 года, ни консервативная конституция 1855 года, ни снова либеральная конституция 1863 года, ни уступка, сделанная Германскому союзу признанием самостоятельности Гольштейна, не в состоянии были победить сопротивление немецкого элемента. И Шлезвиг и Гольштейн, во имя своих исторических прав, протестовали против включения Шлезвига в состав Датской монархии и стояли за неразрывную связь обеих областей. Здравая политика требовала от слабого государства уважения к историческим правам своих составных частей; но Дания была введена в заблуждение великими европейскими державами, которые Лондонским протоколом 1852 года объявили нераздельность Датской монархии необходимым условием европейского равновесия. В надежде на европейскую поддержку датское правительство стояло на своей объединительной политике и этим подала повод Пруссии воспользоваться замешательствами для своих видов. Под личиной уважения к правам датского короля, обеспеченным Лондонским протоколом, она отказалась действовать в качестве уполномоченного Германского союза, стоявшего за принца Аугустенбургского как законного наследника, а пошла защищать права Шлезвига по собственному почину, на правах великой державы, хотя для этого не было никакого повода, ибо защита прав Шлезвига обусловливалась соединением его с Гольштейном как членом Германского союза, и все предшествующие события определялись этими отношениями. К удивлению, ослепленная Австрия последовала за нею по этому пути. Соединенные войска двух великих держав скоро справились с маленьким государством, а европейский концерн, стоявший за целость Датской монархии, предоставил ее собственной участи. Заключен был мир, которым Шлезвиг-Гольштейн был совершенно отторгнут от Дании и передан Австрии и Пруссии вместе. Тогда Пруссия раскрыла свои карты и заявила намерение конфисковать защищаемые права в свою пользу. Против одураченной союзницы с помощью Франции был заключен союз с Италией. Победы прусских войск порешили дело. Шлезвиг-Гольштейн включен был в состав Прусского государства. О его самостоятельности и правах не было более речи. Объединение совершилось, но вовсе не то, которое имелось первоначально ввиду. Совершенно иное значение имеет вопрос о единении там, где подчиненное государство составляет только придаток к могучей державе. При слабости этого придатка объединительная политика встречает менее препятствий; но зато она представляет и менее выгод. Таково именно положение Польши и Финляндии относительно России. Обе эти страны были присоединены к Русской империи Александром Первым как самостоятельные государства, неразрывно с нею связанные. Обеим были дарованы и конституционные учреждения, которых Россия была лишена. Но результаты этой политики в обоих случаях были совершенно неодинаки. Причины различия коренились в самом прошлом обеих стран. Польша составляла некогда самостоятельную державу, которая вследствие слабости своего внутреннего быта была поделена между могучими соседями без всякой даже тени права. Этого поляки никогда не могли забыть. Несмотря на анархические учреждения и привычки, народность была крепкая; она стремилась к самостоятельной жизни. Этой потребности хотел удовлетворить император Александр, который поставил себе целью загладить вину бабки, а вместе привязать поляков к России, даровав им не только самостоятельное государственное существование, но и свободные учреждения, какими не пользовались ни соседние страны, ни самая Россия. В преследовании этой цели он встретил сильное сопротивление, прежде всего со стороны союзных держав, участвовавших в дележе. Они опасались могущества России, для которой Царство Польское могло служить передовым военным постом, угрожавшим самым их столицам. Они опасались и влияния конституционных учреждений на собственных их польских подданных, которые этим поддерживались в их национальных и либеральных стремлениях. Даже ближайшие советники императора, не только Нессельроде, но Штейн и Поццо ди Борго, высказывались против такой комбинации. Ему представляли необходимость мирного соглашения с союзниками и невыгоды соединения самодержавного государства с конституционным. Один против всех, император Александр стоял на своем, и положение его в Европе после низвержения Наполеона было таково, что он мог осуществить свои намерения, несмотря на общую оппозицию. Эту настойчивость ставят ему в вину. Его упрекают в увлечении либеральными и космополитическими идеями, которым он приносил в жертву здравия политические требования и самые интересы России. Однако желание умиротворить Польшу после всех испытанных ею бедствий никак нельзя считать плодом либеральной фантазии. Вот что писал в 1807 году великий государственный человек и пламенный немецкий патриот Штейн относительно польских областей, присоединенных в то время к Пруссии: «Польский народ сделал уже успехи в понимании искусства управления; он в конституции 3 мая 1891 года уничтожил liberum veto, то есть право отдельного лица полагать запрет на решения большинства; королевская власть была усилена, введена наследственная монархия… Раздел Польши показал печальную картину покоренного чужеземною властью народа, которому преграждается самостоятельное развитие своей индивидуальности, у которого отнимают благодеяние самому себе данных свободных учреждений и на место их навязывают чужеземную бюрократию. Владычествующая нация начала с расточения общественного имущества жадным царедворцам; она передала внутреннее управление страстному к письмоводству и богатому формами чиновничеству; она увеличила налоги и устранила туземцев от всякого деятельного участия в управлении делами отечества… На польский народ, конечно, падает упрек, что он легкомыслен, сластолюбив и склонен к козням; он был развращен двухвековым постоянным вмешательством иноземцев в дела государства посредством насилий и подкупов. Это и было главною причиной его упадка, ибо в прежней своей истории, в течение XIV, XV, XVI и XVII столетий, он является образованным, сильным и богатым замечательными людьми, каков был, например, канцлер Иоанн Замойский, палатин Николай Радзивил, Собесский. Даже при слабых правлениях последних трех королей, которые подготовили, ускорили и завершили падение государства, мы находим людей, которые своим высоким нравственным смыслом, непоколебимым мужеством и пламенною любовью к отечеству равняются благороднейшим характерам, упоминаемым в истории народов. При всех недостатках польского племени, оно обладает благородною гордостью, деятельностью, мужеством, великодушием и готовностью жертвовать собою для отечества и свободы, к чему присоединяются многие способности и понятливость. Их упрекают в недостатке постоянства в проявлении своих духовных сил; но исправление этого недостатка должно быть предметом забот воспитателя и правителя; направлять, а не подавлять эти силы и помыслы должно быть целью правительства при тех учреждениях, которые оно вводит, и том устройстве, которое оно имеет ввиду. Пусть народ будет воспитан и облагорожен в своей индивидуальности, а не подавлен и не втеснен в ненавистные ему формы двусмысленной доброты. Если народ должен быть облагорожен, надобно угнетенной его части дать свободу, самостоятельность и собственность и распространить на нее защиту закона… Польский народ гордится своею национальностью; он скорбит, видя ее исчезновение, подавление ее языка, ее имени, и становится во враждебное отношение к государству, которое причиняет ей это зло. Он был бы доволен, он привязался бы к государству, если бы ему дали устройство, успокаивающее национальную гордость и обеспечивающее ему обладание своею индивидуальностью. Не уничтожение, а развитие последней будет считать благом каждый человек, который целью гражданского союза полагает не механический порядок, а свободное развитие и облагорожение своеобразной природы каждого племени»(77).
Тяжелый гнет наполеоновского деспотизма, который Штейн чувствовал всею силою своей возвышенной и пылкой души, побудил его такими яркими красками изобразить всю горечь иноземного владычества. Если он несмотря на то возражал против намерений императора Александра, то это происходило главным образом из опасения, что это может повести к войне между союзниками. Поэтому он считал возможным довольствоваться введением провинциальных чинов. Но такое устройство еще менее могло удовлетворить поляков, которые недовольны были даже и тем, что им было дано. Они хотели возрождения Польши в прежнем ее составе, чего, конечно, невозможно было достигнуть. Державы, которые противились восстановлению Царства Польского, еще менее были расположены отказаться от присоединенных ими областей. Император Александр должен был соблюдать и интересы России. Стараясь загладить последствия учиненного над Польшей насилия и возвратить полякам отечество, он доходил до крайних пределов возможности, и в этом он был нравственно и политически прав. Если великодушная его попытка не удалась, то вина, по крайней мере, лежит не на России, а на поляках, которые безумно отвергли дарованные им блага. Бесспорно, и на русском правительстве лежит некоторая доля ответственности. Назначение великого князя Константина Павловича наместником Царства Польского было крупною ошибкой. Его постоянные нарушения конституции и грубое обращение с армией естественно возбуждали негодование. Но, женившись на княгине Лович, он смягчился и склонился даже на сторону поляков. Во всяком случае, восстание 1831 года не может быть ничем оправдано, а еще менее находит извинение террористическое восстание 1863 года. Как уже было замечено выше, поляки своим поведением показали свою полную политическую неспособность.
Тем не менее уничтожение самостоятельного существования Царства Польского и включение его в состав Русской Империи нельзя не признать политическою ошибкой. Воображать, что можно когданибудь польскую народность слить с русскою, есть несбыточная мечта. Любовь к отечеству составляет одно из самых глубоких, неискоренимых и возвышенных чувств человека. Его следует не подавлять, а развивать, ибо на нем зиждутся все нравственные основы государственного быта. Оно так присуще душе человека, что целые века чужеземного гнета не в состоянии его истребить. Греки четыреста лет состояли под властью турок, а все-таки священный огонь любви к отечеству в них не угас, а воспылал еще с большею силой; это и повело к войне за освобождение. Стремление подавить подвластную народность возбуждает не любовь, а ненависть. Подобною политикой можно приобрести только непримиримых врагов. Врагов же гораздо выгоднее держать особо, нежели делать их составною частью собственного организма. Если народные чувства и стремления невозможно уничтожить, то надобно дать им правильный исход, а это именно достигается отдельным государственным существованием, которое всем законным и неискоренимым потребностям народа дает надлежащее поприще. Каково должно быть устройство такого государства, это зависит от условий, в которых оно находится, и от состояния общества. Мера свободы, которая может быть предоставлена народу, определяется степенью политической его зрелости. Всякое восстание отдаляет установление правильного порядка. Но за подавлением восстаниянеобходимо должна следовать политика умиротворения, без которой владычество одного народа над другим представляет только чистое и голое насилие, вредное для самого притеснителя. Внешний деспотизм неизбежно ведет и к внутреннему.
Пример благотворного действия реального соединения представляет Финляндия. И она обязана своим существованием императору Александру, который, после покорения ее Россией в 1809 году, не только дал ей самостоятельное государственное устройство, но и сохранил существовавшие в ней представительные учреждения. На этот раз великодушие принесло свои плоды. Финляндия, довольная своей судьбою, процветает под скипетром русских монархов. Россия же находит в этом ту выгоду, что она обладает военною позицией, необходимою для ее обороны. Такому благоприятному результату в значительной степени содействовало то, что Финляндия никогда не составляла независимого государства. Ее исторические предания не побуждают ее играть политическую роль в Европе. К тому же народность в ней смешанная. Шведский элемент составляет лишь верхний слой, недостаточно сильный, чтобы стремиться к самостоятельному существованию или к соединению с одноплеменной державой. Для массы же финнов совершенно все равно, будет ли владычествовать Россия или Швеция, лишь бы охранялись существенные их интересы. В этом отношении связь с Россией предоставляет им даже более выгод, ибо последняя не связана национальностью с верхним слоем, а стоит, как беспристрастный судья, над обоими элементами, а потому может удовлетворить оба, уважая их особенности и сохраняя им те свободные учреждения, которыми они дорожат. При таких условиях все нападки, которые раздаются со стороны известной части русской печати, не только лишены всякого основания, но обнаруживают весьма низменный образ мыслей.
Такого же рода вопрос о характере государственной связи нередко возникает и относительно колоний. Мы уже коснулись его выше (кн. II, гл. 2. Мы видели, что протекторат, где он только возможен, всегда выгоднее непосредственного соединения. Управление легче, когда сохраняются существующие связи, привычки и власти. Правительство метрополии имеет дело лишь с главою подчиненного государства, а не принуждено вмешиваться во все подробности совершенно не свойственного ему управления и чуждого ему быта. Самый подвластный народ более доволен, когда он остается под владычеством привычной и соплеменной ему власти, нежели когда он подпадает под управление неповоротливой европейской бюрократии со всем ее формализмом. Наконец, протекторат требует от метрополии гораздо менее издержек, нежели непосредственное управление. Мы видели также великие преимущества английской колониальной системы, которая делает из колоний, достигших известной степени развития, самостоятельные государства, управляющиеся сами собой и связанные с метрополией лишь назначением главы правительственной власти. Этим вопрос разрешается удовлетворительно для обеих сторон. Испания не последовала этому примеру; она продолжала смотреть на колонии исключительно как на предмет выгод для метрополии. Нынешнее восстание в Кубе, требующее громадных трат и деньгами и людьми, показывает, к чему ведет подобная политика. Слишком поздно испанские государственные люди сознают, что необходимо дать колонии значительную долю автономии. Национальная гордость не дозволяет им делать уступки вооруженному восстанию; они могут поплатиться за это потерею богатейшей страны, в которой, если она даже будет покорена испанским оружием, останутся неизгладимые семена ненависти и раздоров, между тем как своевременное удовлетворение справедливых ее требований сохранило бы навсегда этот перл испанской короны. Тут, как и везде, истинная цель политики заключается не в насилии и притеснении, а в разумном и справедливом удовлетворении подвластных.
Отношение центральной власти к местным составляет важнейший вопрос и в государствах, где господствует союзное устройство. В Общем Государственном Праве мы видели две главные формы такого рода единений: союзное государство и союз государств. В первом преобладает единство, во втором – самостоятельность частей. Мы видели и главные юридические признаки, которыми одно отличается от другого. Здесь мы должны изложить выгоды и недостатки обеих форм, а также средства и способы действия, которыми они располагают.
Союзные государства имеют целью соединить выгоды больших государств и малых, сохранить местную свободу и самоуправление, образовавши, однако, достаточную политическую силу, чтобы противостоять внешним врагам и обеспечить совокупные интересы народа. Это устройство имеет значительные преимущества перед раздробленными, мелкими государствами, которые не в состоянии ни отстоять свою независимость, ни создать сколько-нибудь широкие интересы, способные поднять общественный дух и привлечь лучшие силы к общему делу. В этом отношении оно представляет несомненные выгоды и в сравнении с союзом государств, который всегда страдает слабостью центральной власти, а вследствие того медленностью и трудностью всякого совокупного действия. С другой стороны, оно имеет некоторые существенные преимущества и перед единичным государством. Во-первых, раздробление правительственной власти и распределение ее по различным центрам дает большие гарантии свободе. Центральная власть не имеет совокупной государственной силы в своих руках, а потому не может употреблять ее по своему произволу; она везде встречает сдержки и преграды. Точно так же и владычествующая партия не господствует беспрепятственно всюду; в местных центрах она встречает отпор. Вследствие этого, во-вторых, здесь является большая возможность устроить местное управление согласно с местными интересами, не подчиняя его далекому центру. При таких условиях, в-третьих, все разнообразие жизни может получить полное развитие. Интересы одной местности не приносятся в жертву другим. Даже различные народности могут совмещаться в общем устройстве, чему пример представляет Швейцария. Вследствие этого, в-четвертых, политическая и общественная жизнь более или менее равномерно разливается всюду. Все не стягивается к столице в ущерб оконечностям. В стране образуются многочисленные центры просвещения, каждый с своими особенностями; вместо однообразного направления установляется согласие в разнообразии, что и составляет высшую цель общественного развития.
Однако это раздробление власти по различным центрам имеет и свою оборотную сторону.
Во-первых, установляя всюду задержки, союзная форма умножает возможность столкновений. В единичном конституционном государстве верховная власть также разделена, но соглашение нескольких сосредоточенных сил, которые все направлены к общей пользе, несравненно легче, нежели соглашение центральной власти со множеством местных, имеющих ввиду прежде всего свои особенные интересы. В конституционном правлении требуется соглашение властей ввиду совокупного дела, и как скоро оно установилось, правительство может действовать беспрепятственно. Здесь же каждая власть сдерживается в известных границах, имеет свой определенный круг действия, который она не должна преступать. А точно определить эти границы почти невозможно, потому что местные дела и общие тесно связаны и деятельность одних властей входит в область других, а так как те и другие власти державные, то приходится разбирать спор судебным порядком. Но в политических делах суд, даже при наилучшем устройстве, далеко не всегда действует удовлетворительно. Казуистика, составляющая неизбежное зло в частных тяжбах, еще вреднее в политических вопросах, где преобладающее значение имеет не буква закона, а требование общественной пользы. Тут нужно решение не столько юридическое, сколько политическое: нужно уравновесить две противоположные силы, из которых каждая тянет на свою сторону. Это – дело политики, которая действует не на основании строгих правил, а по усмотрению. Суду же, при отсутствии общих руководящих начал, приходится давать чисто практические решения, а это ведет к беспрерывному возобновлению столкновений. Во всяком случае, формальный и медленный судебный порядок производит остановку в делах, которая в государственной жизни может представить серьезную опасность. Ко всему этому присоединяется, наконец, то, что и самая центральная власть разделена; следовательно, разделение тут двоякое. Отсюда необыкновенная сложность государственного механизма, а везде, где есть сложность, является медленность в решениях и в действии, возникают бесчисленные затруднения и столкновения, для разрешения которых нужен весьма развитой юридический такт и практический смысл.
Во-вторых, из этого неизбежно проистекает слабость центральной власти. Она стеснена со всех сторон. Слишком значительной силы ей нельзя придать, ибо она может употребить ее во зло и уничтожить державные права отдельных государств. Здесь требуется уравновешение как силы, так и права. Но вследствие этого центральная власть во многих отношениях ставится в зависимость от местных властей, которые сторожат ее ревниво, опасаясь уменьшения своих прав. В последних является естественное стремление забрать как можно более силы в свои руки. Особенно те, которые держатся иного политического направления, нежели центральная власть, стараются оказать последней всевозможные препятствия, на что они имеют достаточно средств. Чтобы приводить свои решения в исполнение, центральное правительство должно опять же прибегать к суду или действовать силою, что может вести к междоусобной войне.
Слабость центральной власти ведет, в-третьих, к преобладанию местных интересов над общими. В единичном государстве у всех перед глазами интересы всего народа и всего государства. Граждане привыкли считать себя членами одного целого; у всех одно отечество, которому все готовы приносить нужные жертвы. Это нередко ведет к пренебрежению местными интересами; но эта невыгода далеко не так ощутительна, как подчинение общих интересов местным. В союзном государстве у каждого гражданина два отечества. В местной сфере протекает вся его жизнь; в ней сосредоточены все его интересы; в ней он играет несравненно большую роль, нежели в общем союзе. Поэтому он ревниво смотрит на всякое расширение деятельности центральной власти; он видит в этом посягательство на свои права. Чем обширнее государство, чем отдаленнее центр, тем эти стремления проявляются с большею силой. Нужно живое сознание внутренней неурядицы или внешней опасности, чтобы противодействовать этому течению. В Соединенных Штатах господствовавшая первое время анархия повела к замене союза государств союзным государством; но как скоро установилось нормальное течение дел, центробежные стремления взяли верх. Государственный банк был уничтожен; отдельные штаты хотели присвоить исключительно себе заведывание путями сообщения, проведение каналов и железных дорог. Демократическая партия, стоявшая за державные права отдельных штатов, владычествовала до самой междоусобной войны.
Такое преобладание местных интересов влечет за собою, в-четвертых, все невыгоды мелких государств: деспотизм большинства, плохие местные законы, измельчание целей и взглядов. Частные притязания получают неподобающее им значение. Потребность же осадить себя от захватов рождает узкий оппозиционный дух и упорство в мелочных вопросах права. Общие взгляды исчезают; в народе развивается чисто практическое направление или же он приучается к искусственным комбинациям и к формализму в ущерб живому содержанию дела. Первое мы замечаем у североамериканцев, второе было господствующею чертою немцев до последних событий, выведших их на более широкий путь.
К этому присоединяется, в-пятых, неизбежное столкновение интересов при разнообразии местных особенностей. Если возникает вопрос крупный и возбуждающий страсти, то неминуемы внутренние раздоры, для которых союзное устройство представляет самую благодарную почву. Отдельный штат не обязан безусловно подчиняться воле целого; в его полудержавных правах интересы меньшинства находят самую крепкую опору, и, если большинство не идет на уступки, союзу грозит распадение. В 1832 году Южная Каролина объявила недействительными постановления Конгресса по тарифному вопросу и грозила выйти из союза; другие южные штаты одобрили ее действия, и только уступки со стороны Конгресса повели к восстановлению правильных отношений. В Швейцарии в 1847 году религиозный вопрос возбудил междоусобную войну и едва не повел к распадению союза. Только силой он был преобразован. Точно так же и в Северной Америке вопрос о невольничестве повел к отпадению южных штатов, а затем к страшной междоусобной войне, которая кончилась победою Севера и подчинением Юга союзной власти. В сущности, при союзном устройстве, основанном на добровольном подчинении членов, трудно допустить такое насильственное покорение. Особенно когда почти половина штатов заявляет о своем желании образовать отдельный союз, право их на самостоятельное существование едва ли может быть оспорено. Если, несмотря на то, победа северных штатов была встречена сочувствием значительного большинства общественного мнения Европы, то это происходило единственно оттого, что они выступали во имя общечеловеческого и нравственного начала свободы, тогда как южные штаты являлись защитниками рабства в худшей его форме.
Но при таких условиях самая победа центральной власти не ведет к благоприятным последствиям. Междоусобные войны не проходят даром. Семена взаимной ненависти глубоко западают в души. Побежденные считают себя несправедливо обиженными, а потому не могут питать привязанности к союзу и быть не только на словах, но и на деле истинными его гражданами. Еще хуже, когда победа привела к расстройству всего их внутреннего быта, как это и случилось в Соединенных Штатах. Если война против отпавших штатов могла найти оправдание в ее высокой нравственной цели, то уравнение в политических правах негров и белых не извиняется ничем. Этим управление южных штатов отдавалось в руки безобразной толпы, лишенной всякого политического смысла. Только путем насилий, подлогов и подкупов белые могли восстановить свое превосходство и утвердить сколько-нибудь сносный порядок вещей. Но и среди самих победителей междоусобная война оставила свой развращающий след. Умеренная политика, составляющая самую душу союзного устройства, была откинута в сторону. Все общественные страсти были разнузданы; честолюбие и алчность не видели перед собою уже никаких преград. Все устремилось на расхищение общественного достояния. Союз, который прежде не знал, куда девать деньги, стоит на краю банкротства. Самые невероятные теории, прикрывающие частную корысть, становятся лозунгом в борьбе партий. О нравственном значении союза никто уже не думает; прежде столь высоко стоявшие Соединенные Штаты представляют ныне картину самой ожесточенной внутренней борьбы из-за личной наживы.
При таких значительных невыгодах союзного устройства нужны особенные условия для того, чтобы оно могло держаться.
Прежде всего необходимо некоторое единство в интересах, нравах, понятиях и учреждениях. Враждебные интересы ведут к столкновениям, а при удобном случае и к распадению союза. Точно так же и противоположность воззрений может вести к разрыву, если меньшинство довольно сильно, чтобы себя отстоять. В Швейцарии вспыхнула междоусобная война вследствие того, что католические кантоны образовали особый союз, в противоположность протестантским. Однако самый этот пример показывает, что различие вероисповеданий при господстве веротерпимости не служит препятствием союзному устройству. То же подтверждается и Германией. Важным фактором является единство национальности. Оно служит главною связью Соединенных Штатов, где англосаксонское племя господствует нераздельно. Оно же было главною причиной возрождения Германской империи. Однако в Швейцарии три разные национальности уживаются мирно в одном союзе. Кантональное устройство дает им ограждение, а между тем единство материальных интересов, при обособленном положении небольшой страны, лежащей среди гор, а также и общность демократических учреждений служат им связью. Отдельные кантоны, и даже совокупность нескольких, слишком слабы для самостоятельной жизни; в единении с другими они находят и опору и интересы более широкого свойства. Главным же объединяющим началом всякого союзного устройства является единство исторических судеб. Союзные государства образуются из державных или полудержавных государств, сохранявших между собою постоянную историческую связь. Где история не установила этой связи, скорее образуется единичное государство, с более или менее развитою провинциальною жизнью.
Во-вторых, важным условием союзного устройства является величина соединяющихся государств. Союз всего нужнее для мелких государств, которые в нем находят опору своей независимости и легче подчиняются центральной власти, нежели более или менее значительные державы, имеющие в себе самих прочные условия самостоятельного существования. Если же соединяются большие государства с малыми, то необходимо, чтобы одно из них имело значительный перевес над остальными, так чтобы последние примыкали к нему как центру. Существование двух больших держав в Германском союзе было главным препятствием к обращению его в союзное государство, с более или менее сильною центральною властью. Ни одно из них не хотело признать главенства другого. Только после Австро-прусской войны, когда побежденная Австрия была совершенно выброшена из Германии, а Пруссия получила значительное приращение своих владений, могла образоваться Германская империя под ее главенством.
В-третьих, существенную важность имеет и международное положение союза. Нейтральное положение, как в Швейцарии, или обособленное, как в Соединенных Штатах, дозволяет довольствоваться более или менее слабою центральною властью. Здесь союзное устройство, со всеми его осложнениями, не представляет опасности. Наоборот, близость могущественных соседей побуждает раздробленные государства образовать более крепкое единение, нежели простой союз. В Германии, после наполеоновского владычества в начале нынешнего столетия, все горячие патриоты желали восстановления империи с более крепкою властью, нежели та, которая была установлена в Германском союзе. Возникшее отсюда национальное движение приобретало все более и более силы, пока наконец в наши дни эти стремления увенчались полным успехом. Те же опасения поддерживают существующее ныне устройство. После Франко-Прусской войны и завоевания Эльзаса и Лотарингии Германская империя должна напрягать все свои силы, чтоб удержать свое положение. При постоянно грозящей внешней опасности все партикуляристические стремления должны умолкнуть. Их устраняет и национальное самолюбие, которое гордится успехами и любуется своею мощью. Но сохранится ли тот же дух, если когда-нибудь Германию постигнет разгром, невозможно сказать. Могущественная империя, возникшая при совершенно исключительных обстоятельствах, как следствие неслыханных побед, не прошла еще чрез постигающие всякий народ испытания. Как она их выдержит, покажет будущее.
Вообще, союзное государство легче установляется в демократической форме, нежели в монархической. В демократии один и тот же народ, которому принадлежит верховная власть в отдельных штатах, остается обладателем ее и в союзе. Вся власть идет снизу, исходя от лица и смыкаясь, на разных ступенях, в более и более обширные союзы. Каждый гражданин сознает себя полноправным членом и большего и меньшего целого. Напротив, монарх, царствующий в отдельном государстве, должен отказаться от своих державных прав и подчиниться высшей, стоящей над ним власти. Пойти на это можно только в силу неотразимой необходимости. В Германии национальные стремления долго встречали неодолимое препятствие в монархических правительствах, и только победы прусского оружия заставили их подчиниться общему главе. Поставленные между императором, обладающим громадною военною силой, и демократическими стремлениями народа, который менее всего дорожит своими мелкими князьями, они только в общем союзе находят поддержку своего положения. Поэтому в настоящее время у немецких князей встречается менее партикуляристических стремлений, нежели у значительной части их подданных. Шаткость их собственного положения делает их усердными членами союза.
Различие монархического и демократического устройства союзного государства рождает и различное отношение их к государственным силам. Это выказывается в особенности относительно войска. В обоего рода союзах войско является народной силой; но в демократии оно доводится до наименьшей, в монархии – до наибольшей степени. В Швейцарии вовсе нет постоянного войска, а есть только кантональная милиция, состоящая под надзором союза. В Соединенных Штатах милиция состоит в полном ведении штатов; союзное же правительство в обыкновенное время располагает весьма небольшим количеством вербованного войска. Во время междоусобной войны была введена конскрипция; но тотчас после восстановления мира она была отменена и армия распущена. В Германской империи, напротив, установлена самая широкая и крепко организованная система всенародного войска, находящегося под начальством императора. Угрожающие империи опасности заставляют держать наготове громадное количество военных сил и ставить их в полное распоряжение центральной власти.
Несравненно меньшее значение имеет бюрократия. Принципиальна, союзная власть не вмешивается во внутреннее управление отдельных штатов, а потому и не нуждается в большом количестве чиновников. Однако учреждения, составляющие совокупный интерес страны, находятся в ее руках и требуют общего управления. Чем сильнее стремление расширить ведомство центральной власти, тем более умножается количество подведомственных ей чиновников. В Соединенных Штатах оно было естественным последствием междоусобной войны. Победы Севера влекли за собой усиление центральной власти, чему содействовало стремление владычествующей партии к наживе посредством раздачи возможно большего количества союзных должностей своим приверженцам. В Германской империи точно так же стремление к усилению центральной власти ведет к сосредоточению в ее руках некоторых важных отраслей управления, как-то железных дорог. При всем том административное ведомство союза всегда далеко уступает местному. Связующим элементом государственной жизни, каким оно является в единичном государстве, чиновничество быть не может.
Тем важнее в союзе значение суда. Нигде он не играет такой политической роли, как в союзном государстве, где он призван разрешать всякие пререкания, возникающие между центральною властью И местною, и точно определять права обеих. Своим развитием конституция Соединенных Штатов обязана главным образом деятельности верховного суда. Особенно славится в этом отношении имя верховного судьи Маршалля. Понятна поэтому высокая важность замещения судебных должностей людьми беспристрастными, стоящими над стремлениями и интересами партий. К сожалению, в новейшее время и эта непоколебимая дотоле опора американской конституции пошатнулась. Дух парий овладел и судом. В 1871 году, вследствие решения верховного суда, противного притязаниям центральной власти, прямо был прибавлен новый член, а другая открывшаяся в то же время вакансия была замещена в видах изменения большинства и уничтожения прежнего решения, что и последовало. В 1876 году для исследования правильности президентских выборов, когда соперниками были республиканец Гейз (Hayes) и демократ Тильден, была составлена комиссия из членов палаты поровну от каждой партии, и к ним присоединены три члена верховного суда – два республиканца и один демократ. В результате, все члены комиссии, не исключая и судей, подали голос каждый за кандидата своей партии, и таким образом выбор Гейза был утвержден несмотря на то, что подлоги и беззакония были совершенно явны. В накладе оказался тот кандидат, который строже держался закона и выказывал более уступчивости.
Из этого ясно, что веяния гарантии справедливости и беспристрастия совершенно тщетны, когда эти качества не требуются общественным сознанием. Если дух и направление общества слагаются под влиянием учреждений, то, в свою очередь, они воздействуют на учреждения, влагая в них то или другое содержание. Самое это содержание изменяется смотря по потребностям времени. Во всяком союзном государстве естественно существует двоякое течение: с одной стороны, к усилению центральной власти, с другой стороны, к поддержанию независимости штатов. Ибо и в центре и на местах есть свои привязанности и свои политические интересы. В обыкновенном ходе жизни преобладает стремление к независимости, а потому и к ослаблению центральной власти. Общие интересы слишком далеки от каждого; местные интересы, напротив, наполняют ежедневную жизнь. Чем обширнее государство, тем эти стремления обнаруживаются в большей степени. Противодействовать им может только сильное общее чувство, как-то: сознание беспомощности мелких местных организаций, как было в Северной Америке в 1787 году, или же чувство национальности, которое требует сильной центральной власти для поддержания народного величия. Оно составляло и составляет главную опору Германской империи. Но эти сильные течения проявляются только по временам, в минуты опасности и воодушевления или когда внутренний порядок становится невыносим. Они естественно слабеют, как скоро внешние и внутренние опасности исчезли и местные жители довольны своим положением. Вследствие этого в союзных государствах являются смены федеративных и автономических стремлений. В Северной Америке, в первые годы после освобождения, безусловно преобладало демократическое направление, стоявшее за автономию штатов. Но невыгоды этого порядка вещей повели к установлению конституции 1787 года, которая скрепила союз и на время дала преобладание федералистам. Когда же новый порядок упрочился, перевес снова получили демократы. После междоусобной войны опять возобладали приверженцы союзного начала.
Эта противоположность течений проявляется и по другому поводу, именно вследствие противоположности воззрений и интересов, господствующих в различных частях союза. Меньшинство, желающее сохранить неприкосновенным свое положение, стоит за автономию; напротив, большинство, которое стремится проводить свои виды, требует усиления центральной власти, чтобы посредством нее одолеть всякое сопротивление. Так как эти отношения определяются не какими-либо общими началами, а различием интересов, то одна и та же партия может поддерживать или то или другое направление, смотря по тому, чего она добивается. В Северной Америке, до междоусобной войны, демократы стояли за автономию в видах сохранения рабства; в Швейцарии, напротив, демократы требовали усиления центральной власти с целью подавления аристократических и клерикальных стремлений отдельных кантонов. Демократическая партия потому также нередко стоит за усиление центральной власти, что она менее других дорожит историческими правами и местными особенностями, а стремится все подвести к общему уровню. Отсюда весьма обычная связь демократических и национальных стремлений. Это обнаружилось и в Италии и в Германии. Но консервативная партия и существующие власти впадают в большую ошибку, когда они дело национального единения предоставляют исключительно демократии; через это они придают последней такую силу, которой ничто противостоять не может.
Эти общие течения народного сознания составляют самую крепкую опору союзного государства. Сама по себе верховная власть, разделенная между многими центрами, не имеет достаточно сил и средств для прочного существования. Она держится только постоянным согласием членов и общим духом, живущим в народе. Поэтому вся политика союзного государства должна быть направлена к поддержанию этого нравственного единства, а это можно сделать только соблюдением всех интересов. Если во всяком сложном государственном устройстве требуется прежде всего дух умеренности, то в союзном государстве он вдвойне необходим, ибо оно установляется именно затем, чтобы, не ослабляя силы союза, дать возможный простор всем местным особенностям. Здесь менее, нежели где-либо, позволительно жертвовать интересами одной части союза интересам другой. Можно сказать, что степенью внимания к местным интересам и стремлением к соглашению определяется истинная оценка господствующего в союзном государстве направления. Пока североамериканская демократия держалась преданий, завещанных ее основателями, этот дух умеренности царил в ней в высокой степени. Так, например, в 1832 году, когда земледельческие штаты Юга протестовали против покровительственных тарифов, которыми их промышленные выгоды приносились в жертву фабричным интересам Севера, союз пошел на справедливую уступку: высокие тарифы постепенно были отменены. Если теперь они снова возвышены до чрезмерной высоты, то это доказывает только, что всякое уважение к чужим интересам исчезло и большинство проводит свои выгоды во что бы ни стало.
Иной характер имел вопрос о невольничестве. Тут являлось безусловное требование нравственности и человеколюбия, которое взяло, наконец, верх над всякими политическими соображениями. Союз имел полное право не поддерживать в своих пределах такого возмущающего совесть явления. Выдавать беглых негров их хозяевам было оскорблением лучших чувств человека. Образованные европейские народы воспрещают торговлю неграми даже в чужих пределах; тем менее можно было терпеть это у себя. Между тем южные штаты не шли ни на какие компромиссы. Рано или поздно, неизбежно было распадение союза или междоусобная война. Север решился поддержать союз силой, и в этом его нельзя упрекать ввиду высокой цели, которую он преследовал. Но его торжество имело для всего внутреннего быта весьма печальные последствия. Вместо духа умеренности водворился дух насилия. О внимании к чужим интересам нет уже речи; выгоды партий, не знающие никаких сдержек, стоят на первом плане и властвуют всюду. Нет сомнения, что вследствие торжества военной силы североамериканская демократия извратилась и нравственно и политически.
Из этого не следует, однако, что самый союз склоняется к упадку и может перейти в какую-либо другую форму. В большом государстве, с разнообразными условиями, среди народа, привыкшего к самой широкой свободе, союзное устройство, несмотря на все свои несовершенства, имеет такие громадные выгоды, что ее ничто не может заменить. Настоящее течение идет не к ослаблению, а к усилению центральной власти. Рано или поздно, однако, и в этом отношении несомненно произойдет реакция. Как было замечено выше, очередные смены централизма и федерализма составляют естественное явление в союзных государствах. Одностороннее развитие одного направления в себе самом носит свой противовес: дойдя до крайности, оно обнаруживает все свои невыгодные последствия и тем самым вызывает реакцию. Практический народ более всякого другого способен понять истинные требования жизни.
Союзное государство имеет громадные преимущества и перед союзом государств. В последнем центральная власть еще слабее, деятельность еще медленнее и затруднительнее. Для всякого решения нужно соглашение многих независимых правительств; исполнение же предоставляется доброй воле тех, на кого оно возлагается; собственных органов союз не имеет. Практические невыгоды такого порядка и несоответствие его национальным требованиям именно и повели к тому, что как в Европе, так и в Америке союзы государств превратились в союзные государства. Первый пример подали Соединенные Штаты. Союзная конституция 1787 года составляет один из великих памятников человеческого законодательства, и способ, каким она была установлена, не может не возбуждать глубокого уважения к тем людям, которые в то время стояли во главе великой трансатлантической республики. Тут не было ни малейшего насилия или принуждения. Люди добровольно собрались для обсуждения существующего положения; штаты послали лучших своих представителей. Вопросы обсуждались всесторонне и беспристрастно; решения принимались с величайшей осмотрительностью и дальновидностью. И прения Конвенции, и журнал Федералист, который издавался вожатаями этого движения, могут служить образцами политической мудрости. И когда из этих прений выработалась наконец союзная конституция, она никому не была навязана насильно; штаты приглашены были добровольно ее принять. Одни сделали это раньше, другие позднее, но все – не иначе как в силу разумного сознания ее пользы. Вследствие этого она получила такую крепость, которая сделала ее способной противостоять даже самой страшной междоусобной войне.
Не то произошло в других странах, совершивших тот же поворот. В Швейцарии поводом к превращению союза государств в союзное государство послужили религиозные распри, в которых выказывалась величайшая нетерпимость. Для низвержения католических правительств организовались в соседних кантонах вооруженные шайки, против которых центральная власть не давала надлежащей защиты. Это и повело к образованию отдельного союза католических кантонов. Но господствовавшая в центре радикальная партия не хотела его терпеть. Он был подавлен силою, и радикалы воспользовались своею победой для преобразования союзных учреждений. Здесь усиление центральной власти было не результатом общего сознания в необходимости этой меры, а средством упрочить повсюду торжество радикализма. Точно так же и объединение Германии было не плодом всенародного сознания, а последствием побед прусского войска, сперва над союзною Австрией, а затем над Францией. Поэтому и результатом его было не мирное соглашение разнообразных интересов, а многочисленные захваты, сделанные с целью усиления Пруссии, во имя голого права силы. Это и повело окончательно к господству всеподавляющего милитаризма.
Несмотря на явные его политические невыгоды, союзу государств нельзя, однако, отказать в существенном историческом и даже теоретическом значении. Там, где нет достаточных условий для образования союзного государства, где различные народности, связанные общим положением и совокупными интересами, стремятся к сохранению своей самостоятельности или где исторически возникшие правительства, пользующиеся привязанностью народа, дорожат своею независимостью и имеют достаточно средств для ее поддержания, наконец, где есть соперничествующие державы, из которых ни одна не хочет подчиняться другой, там союз государств, обеспечивающий внешнюю безопасность и сохраняющий единство народного сознания и общих интересов, составляет самый лучший исход. Государства соединяют свои силы для внешней защиты, а внутренняя жизнь течет законным порядком, разбиваясь на отдельные центры и тем самым способствуя полному проявлению всего своего внутреннего разнообразия. Однако, рано или поздно, общение интересов рождает потребность более тесного единения. В особенности новейшие успехи промышленности и вытекающие отсюда постоянные живые сношения ведут к этому с неотразимою силой. Кроме внешней защиты, требуется таможенное объединение, устройство связной сети железных дорог, почтовых и телеграфных сообщений, а для всего этого нужно общее управление; раздробленность представляет слишком большие невыгоды. Потребность же общего управления влечет за собою установление центральной власти, облеченной большими или меньшими правами, но во всяком случае выходящей из пределов простого союза, установленного для внешней обороны. Таким образом, союз государств переходит в союзное государство, с устройством, приноровленным к существующим потребностям и условиям страны.
С другой стороны, как союзное государство, так и союз государств только в исключительных случаях выходят из пределов народности. Когда обломки трех разных народностей стеснены, как в Швейцарии, в небольшое пространство и принуждены жить рядом, между ними естественно образуется связь, которая и ведет к большему или меньшему политическому единению. Вообще же, союзное устройство, в том или другом виде, опирается на единство народного духа, который и служит ему самою сильною поддержкой. Поэтому от свойств народной жизни и от разнообразия присущих ей элементов зависит установление той или другой государственной формы. Общего правила тут нет. Единый, крепкий в себе народ, не имеющий внутри себя глубоких местных различий, всегда будет стремиться к образованию единичного государства. Наоборот, там, где местные и исторические различия глубоки и сильны, где живы привязанности к своим родным особенностям, там естественно образуется или союзное государство, или, при невозможности установить более или менее крепкое единство, союз государств. За пределами же народности начинаются международные отношения, которые, в свою очередь, могут быть более или менее тесны. Народы, принадлежащие к одному племени, например славянские, могут быть воодушевлены весьма сильным сочувствием друг к другу и стремиться к взаимному сближению: отношения их все-таки остаются и должны оставаться международными. Федерация славянских племен под гегемонией России принадлежит к области мечтаний. Такая форма политически несостоятельна. Державные государства могут заключать между собою союзы во имя общих интересов; одно может иметь большее или меньшее влияние на другие; но постоянная федеративная связь предполагает принудительную силу, которая несовместна с державным положением государств. Федеральная власть при расширении союза неизбежно будет слаба, а слабая власть хуже простого соглашения. Последнее легче установляется добровольно, нежели принудительно. Где есть общие интересы, там легко сговориться, а где интересы влекут врозь, там принудительная власть ничего не достигнет, а будет только служить постоянным источником взаимного раздражения и столкновений. Поэтому, в истории, федерации племен обыкновенно служат только поприщем внутренних раздоров. Только когда одно государство значительно преобладает над другими и одно ведет дела союза, последний может сохранить большую или меньшую прочность. Но это уже собственно право силы, а не нормальное союзное устройство. В подчиненных членах всегда остается стремление к самостоятельности, которая и проявляется при малейшей неудаче. История греческих гегемоний представляет тому наглядные примеры.
В результате мы должны повторить представлявшееся уже много раз заключение, что государственное устройство зависит от характера и условий народной жизни. Все разнообразие человеческого развития выражается в различии политических форм. Одни из них могут быть выше, другие ниже, но ни одна не имеет безусловного значения, а все они настолько заключают в себе силы и прочности, насколько они соответствуют состоянию и потребностям общества. В политике мы имеем дело не с абсолютными, а с относительными началами.
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ. ПОЛИТИКА ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВА
ГЛАВА I. ПРЕДАНИЯ И ПРОГРЕСС
В Учении об Обществе мы определили понятие о развитии. Мы видели, что человеческое развитие существенно состоит в том, что умственное, нравственное и материальное достояние одного поколения передается следующему, которое, в свою очередь, перерабатывает его, умножает и передает своим преемникам. Через это образуется непрерывный процесс, в котором постепенно излагается содержание духа, а вместе с тем расширяется владычество человека над окружающею его физическою природою. В этом общем движении, обнимающем все человечество, каждый народ участвует сообразно с своим характером, при живом взаимодействии с другими. Каждый вносит в него свой вклад и воспринимает то, что сделано другими.
Нигде эта преемственная духовная связь не выражается так ярко, как в государственной жизни. Здесь следующие друг за другом поколения образуют единое юридическое лицо, которое сохраняется непрерывно в течение веков, несмотря на смену людей и учреждений. Это лицо облечено верховною властью, которая может менять свои формы, но по существу своему остается тождественною с собою, управляя сменяющимися поколениями, исполняя обязательства предков и передавая свои обязательства потомкам. Такое лицо составляет как будто юридическую фикцию; но эта фикция вытекает из самой глубины человеческого духа. Она выражает то постоянное, что заключается в процессе развития. Это постоянное духовное начало связывает прошедшее с будущим; оно составляет для человека высшую цель его деятельности; ему он жертвует лучшими своими силами и самою своею жизнью. Оно представляет ему идею отечества.
Юридическою связью государства служит, как мы знаем, закон (lex est vinculum societatis). Он делает из государства юридическое лицо; в силу закона власть переходит от одних лиц на другие, сохраняясь неизменною в своем существе; в силу закона подданные ей повинуются. С самого появления своего на земле человек уже связан этою связью и обязан подчиняться этому господствующему над ним порядку; он родится членом высшего целого. Отсюда первый и основной элемент всякого законодательства, – элемент постоянства. В нем выражается самое постоянство государственной жизни, связывающей отдаленные поколения в одно живое, непрерывное целое. В этом состоит начало предания.
Но как в государственной жизни, так и в выражающем ее законодательстве, есть и элемент изменения. Человеческие общества не остаются неподвижными, навеки связанными одними и теми же законами и формами; они развиваются. Излагая постепенно духовное свое содержание и вступая в живое взаимодействие с другими, общество проходит через различные последовательные ступени, из которых каждая имеет свой характер и свои особенности, нередко вовсе не похожие на предыдущие, хотя связанные с ними непрерывною нитью. Главною пружиной этого поступательного процесса является стремление человека к улучшению своего состояния. Он не довольствуется тем, что ему дано; он ставит себе высшие цели. Он сравнивает настоящее свое положение с теми идеалами, которые указывает ему его разум и которые он носит в своей душе. Как разумное существо, он хочет осуществить эти идеалы в своей жизни; в этих видах он работает для будущего. Как нравственное существо, он ищет не только личного своего удовлетворения, но и пользы других; целью его деятельности становится улучшение общественного быта. Эти идеальные стремления, естественно, отражаются и на законодательстве, которое изменяется сообразно с изменениями общественного настроения и с теми целями, которые ставит себе общество. В этом состоит начало прогресса.
Эти два начала, предания и прогресс, составляют существенные элементы всякого законодательства. На первом основана связь его с прошедшим, на втором – отношение к будущему. Идеальная цель состоит, очевидно, в разумном сочетании обоих, но в действительности или то или другое является преобладающим, и это дает самому законодательству особенный отпечаток. Из первого рождается законодательство историческое, из второго – рациональное. Оба имеют свои весьма существенные выгоды и недостатки.
Историческое законодательство имеет то неотъемлемое и громадное преимущество, что оно не отрешается от жизни, но следует за нею, примыкая к существующим условиям и изменяя их по мере изменения самых потребностей. Таким образом, оно не нарушает установившихся привычек, прав и интересов, а незаметно, шаг за шагом переводит один порядок вещей в другой. Оно представляет естественный, органический рост законодательства.
Вследствие этого оно по преимуществу носит национальный характер. Следуя за развитием народной жизни, оно отражает в себе все духовные особенности народа, как они выражаются в его общественном быте и в постепенно изменяющихся отношениях. Отсюда крепость его в народном сознании. Закон не является здесь как нечто наложенное сверху, чему граждане подчиняются поневоле, стараясь уклоняться от исполнения по мере возможности. Он переплетается со всеми их отношениями, укореняется в нравах, становится привычкою жизни. Историческое законодательство пускает такие глубокие корни, что ничто не в состоянии его поколебать. Оно служит самою крепкою связью общественного быта.
Поэтому оно всегда находит готовый материал и орудия. Законодатель знает, с чем он имеет дело. Ему не нужно гадать, как новые формы и порядки придутся к неподготовленной к ним среде, к привычкам, взглядам и отношениям, идущим им прямо вразрез. Все для него просто и ясно. Улучшения указываются самою жизнью и водворяются легко. Есть и готовые люди, хорошо знакомые с существующим порядком. Небольшие, указанные практикою улучшения не составляют для них затруднения. Тут не нужно все создавать вновь, готовить людей к неизвестной им деятельности, а требуются только практический смысл и внимание, которые можно найти у самого обыкновенного человека.
Наконец, такого рода законодательством в самом народе воспитывается практический смысл. Вместо отвлеченных теорий, часто вовсе неприложимых к действительности и даже ведущих к ее разрушению, в обществе развивается внимание к существующим условиям и умение с ними совладать, а это составляет первый и главный задаток плодотворной политической деятельности, а вместе и политической свободы. В этом отношении образцом могут служить англичане. Не только их конституция идет от древнейших времен английской истории, изменяясь и развиваясь постепенно, сообразно с движением жизни, но и самый гражданский и административный строй носит чисто исторический характер. Только медленно и постепенно, по мере развития потребностей, один порядок вещей уступает место другому. Старое исчезает лишь тогда, когда оно давно подорвано со всех сторон и потеряло уже всякое существенное значение. Отсюда необыкновенный практический смысл англичан и прочность всего их государственного и общественного быта. Даже в области теории у них распространяются и приобретают влияние главным образом те, которые носят по преимуществу практический характер. Таков утилитаризм.
Однако это чисто историческое развитие законодательства имеет и свою оборотную сторону. Следуя за ходом жизни, уступая ей только шаг за шагом, оно с большим трудом приводится в движение. Закон изменяется лишь тогда, когда потребность становится настоятельною, то есть когда зло сделалось совершенно невыносимым. Пока жизнь терпит, пока нет опасных явлений, все остается по-старому, хотя бы это старое потеряло всякий смысл. Между тем сам законодатель, стоя на вершине, с трудом может судить о настоятельности нужды; надобно, чтоб она была заявлена обществом. Законодатель приходит в движение, когда в обществе поднимается вопль. Следовательно, первое условие исторического законодательства состоит в том, чтобы в обществе было достаточно энергии для заявления о своих потребностях и достаточно образования, чтобы собственным сознанием возводить свои жизненные отношения к общим началам. Где этого нет, где общество не обладает ни инициативою, ни юридическим образованием, где законодательство идет более сверху, а не вырабатывается жизненными отношениями, там историческое его развитие лишено настоящей почвы; уважение к существующему обращается в застой.
Но даже при наилучших условиях, где голосу общества предоставлен полный простор и оно имеет возможность громко заявлять о своих нуждах, оно делает это только тогда, когда эти нужды становятся общими, настоятельными и притом касаются интересов владычествующих классов. Вследствие этого законодатель упускает из виду все то частное зло, которое не довольно резко выступает наружу, чтоб обратить на себя общественное внимание. Если он коснется его, то лишь поверхностно, с целью устранить слишком яркие недостатки. Поэтому здесь нередко в течение веков сохраняются устаревшие учреждения, которые имели значение в свое время, но потеряли уже всякий общественный смысл. С ними связаны частные интересы, которых законодатель не хочет нарушить; часто нет даже ходатая, имеющего вес. Пока зло не становится вопиющим, оно продолжает существовать, угнетая в особенности беспомощных, не имеющих голоса. В пользу низших классов историческое законодательство действует только тогда, когда в них являются движения, опасные для общества, или когда они сами облекаются политическими правами и становятся существенным фактором государственной власти. Историческое законодательство есть по преимуществу законодательство для высших классов; как скоро на сцене появляется демократия, оно более и более покидает историческую почву, что мы видим в новейшее время в Англии.
Но даже когда зло совершенно явно и вопиюще, исправление его всегда встречает сильное противодействие. Обыкновенно общественные недуги, требующие изменения законодательства, состоят в том, что одни классы обделяются и притесняются в пользу других. Поэтому требование со стороны первых свободы и прав неизбежно нарушает интересы последних, которые, в свою очередь, поднимают голос и стараются себя защитить. А так как на их стороне историческое право и политический вес, то их с трудом можно выбить из настоящего положения. Среди этих противоборствующих стремлений законодатель часто не знает, как ему разобраться. Громкие заявления далеко не всегда означают настоятельную нужду; иногда громадные манифестации проходят, не оставив по себе и следа. С своей стороны, упроченные интересы требуют к себе уважения. Когда законодательство движется историческим путем, спор обыкновенно кончается компромиссом. Но компромисс, в сущности, не удовлетворяет никого. Это – частное решение по частному вопросу, а затем остается целый ряд вопросов, которые возникают с новою силой. Историческое законодательство является поприщем непрерывной борьбы, которая может длиться в течение веков, требуя постоянного, громадного напряжения сил для достижения каждый раз небольших результатов.
Во всяком случае, подобное законодательство всегда действует частными мерами, разрешая каждый раз отдельные вопросы, которые выдвигаются в данную минуту. Но через это упускается из виду общая связь законов. Вследствие этого здесь нередко оказываются постановления, противоречащие друг другу; старый закон стоит рядом с новым, исходящим из совершенно иных начал. Отдельные законы, не будучи связаны с целым, являются во многих отношениях неприложимыми или искажаются практикой. Часто остается неизвестным, что существует и что отменено. Историческое законодательство представляет хаос разноречащих постановлений, для разбора которых нужна подробная и казуистическая юриспруденция, еще более осложняющая и без того сложный порядок. При таком положении знание законов становится совершенно недоступным обществу; оно делается достоянием немногих специалистов, в руках которых сосредоточиваются все нити общественных отношений. Самая способность к хорошему законодательству исчезает. Последнее требует обобщения, а историческое законодательство развивает чисто практические приемы и взгляды. Поэтому обыкновенно законы нигде не составляются так дурно, как в странах, где господствует это направление.
С другой стороны, законодатель этим способом действия нередко увлекается на весьма опасный путь. Не руководясь никакими общими началами, он частное зло врачует частными лекарствами, которые представляются ему практически удобными, хотя бы они представляли некоторое отступление от теоретических принципов. Но маленькое отступление служит прецедентом для большего, а последнее – для еще большего. Таким образом, незаметными шагами, действуя чисто эмпирическим путем, законодатель доходит до положений, подрывающих самые основы государственного и общественного быта. Такова именно наклонность новейшего английского законодательства в направлении государственного социализма.
Вообще, при таком ходе дел, законодатель перестает быть руководителем общества. Он не содействует развитию жизни, не указывает ей высших целей, а ожидает, пока жизнь не учинит над ним насилия. До тех пор он остается в стороне, предоставляя общественным элементам вести между собою борьбу и записывая только результаты этой борьбы, когда она привела к компромиссу.
В совершенно иное положение становится законодатель, который действует рациональным путем. Он является не только руководителем, но и воспитателем общества. Жизненные отношения возводятся к общим началам и получают разумное направление. Законодатель не ожидает, чтобы зло стало вопиющим; он не довольствуется поверхностным лечением кидающихся в глаза признаков. Отжившее отменяется, дурное исправляется, прежде нежели оно возбуждает против себя общий вопль; интересы всех ограждаются во имя высших требований справедливости и общественной пользы. С тем вместе обществу указываются высшие цели; оно не остается погруженным в чисто практические интересы; в нем развивается сознание вечных идеалов, которые служат путеводителями человеческих обществ. Рациональное законодательство не довольствуется тем, что оно следует за течением жизни и записывает то, что ею вырабатывается; оно вносит в нее новые, высшие начала и тем самым служит для общества воспитательным средством. Таково высшее призвание закона. Давно известна истина, что народ воспитывается теми учреждениями, под которыми он живет. Закон, в истинном своем значении, не ограничивается установлением внешнего порядка и определением норм для существующих отношений: поставляя перед глазами общества вечные идеи справедливости, свободы, общественного блага, требуя, чтобы с ними сообразовались все общественные отношения, он не только утверждает их в общественном сознании, но и делает их постоянною привычкою жизни. Путем рационального законодательства народ возводится на высшую ступень развития и становится передовым деятелем человечества.
И в чисто практическом отношении рациональное законодательство имеет весьма существенные выгоды. Законодательство перестает быть хаотическим сбором разноречащих постановлений, в которых даже специалисты с трудом могут разобраться. Тут все связано, обдумано и возведено к общим началам. Законодательство представляет стройную и ясную систему, доступную обыкновенному пониманию. В нем найдется всякий образованный человек, прилагающий некоторый труд к его изучению, а потому для приложения его к жизни не требуется многолетней, трудной и суживающей взгляды специальной подготовки; в этом отношении орудия добываются легко. Оно находит и нужную поддержку в ограждаемых им интересах; ибо, разрушая исторически сложившиеся учреждения во имя высших начал справедливости, свободы и общественного блага, оно действует в пользу масс, в которых оно приобретает главную свою опору.
Все эти выгоды рационального законодательства оказываются, однако, лишь тогда, когда сама жизнь к нему подготовлена, когда оно не падает на совершенно необработанную почву, неспособную произрастать благие семена. В этом состоит главный камень преткновения законодателя, стремящегося утвердить государственный и общественный строй на рациональных началах. Чисто рациональное законодательство, отрешенное от действительности, есть не более как теория, красивая в своем идеальном построении, но часто вовсе не приложимая к данному состоянию общества. Народная жизнь не есть отвлеченное произведение ума, а плод многовекового исторического процесса и фактически сложившихся отношений. Ее нельзя произвольно втеснить в ту или другую логическую форму. Законодатель, который пытается внести в нее начала, ей не свойственные или к воспринятию которых она не подготовлена, встречает отпор, о который иногда разбиваются самые лучшие стремления. Если нет даже явного сопротивления, то водворяется глухая борьба, которая производит в народной жизни полный внутренний разлад. Сложившиеся веками отношения, господствующие интересы, привычки, даже предрассудки в действительности сильнее всяких отвлеченных начал. Законодатель, который их не щадит и не обращает на них внимания, обречен на бесплодие. Чем отвлеченнее рациональное законодательство, чем менее оно приноровлено к жизни, тем менее оно достигает своей цели. Оно не находит ни надлежащего материала, ни орудий для исполнения. Не соображенные с практикою постановления сбивают с толку и исполнителей и подвластных. Против них ополчаются все выбитые из колеи привычки, все нарушенные интересы. В народе развивается недоверие и неуважение к закону, совершенно ему чуждому. Естественная связь между законодательством и обществом прерывается. Закон перестает быть хранителем права и порядка; на него смотрят как на произведение случайности и прихоти. Всякий старается его обойти; и в администрации и в обществе водворяются произвол и злоупотребления.
Такой результат неизбежно ведет к шаткости законодательства. Встречая отпор, законодатель берет назад свои меры, старается их исправить, войти в сделки с нарушенными привычками и интересами. Обыкновенно в самых законодательных сферах возбуждается реакция против слишком поспешного движения вперед. Между тем шаткость законодательства есть одно из худших общественных зол. При таком порядке не обеспечены ни права, ни интересы граждан. Никто не доверяет закону и не решается предпринять что-либо, основываясь на нем, потому что никто не знает, что будет завтра, не последует ли перемены. А так как уверенность в постоянстве порядка составляет первое благо общественной жизни, то подобное положение однозначительно с анархией. Общество, которое подвергается противоположным течениям и дергается туда и сюда, не знает, чего держаться, и теряет всякую устойчивость. При этом падает и самое значение правительства. Колебания законодательства доказывают, что у него нет ни устойчивости во взглядах, ни энергии в проведении своих решений. К нему подрывается всякое доверие и уважение. Общество видит, что на него нельзя положиться; оно отворачивается от власти и ищет иных руководителей.
Но и эти руководители, в свою очередь, лишенные практической почвы, склонны предаваться чисто теоретическим построениям, не приложимым к действительности. Общество, преданное теориям, составляет одно из самых вредных явлений государственной жизни, а таким оно неизбежно становится, когда законодательство идет сверху, не соображаясь с жизнью и не давая последней надлежащего влияния на составление законов. Поэтому, когда, в силу обстоятельств, общество внезапно призывается к законодательной деятельности, оно предъявляет несбыточные требования и тем, в свою очередь, подрывает свое положение. Отсюда те скороспелые конституции, которые вводятся в революционные времена и падают так же быстро, как они возникли. Отсюда недоверие к общественным силам, вызываемое несоответствием теории с практикой.
Из всего этого ясно, что законодательство, вообще, имеет двоякий источник: потребности развивающейся жизни и те общие начала, которые государство призвано осуществлять в своей деятельности. Поэтому и путь его двоякий: снизу и сверху. Оно движется или частными мерами, удовлетворяющими возникающим практическим нуждам, или радикальными преобразованиями, имеющими ввиду систематическое устройство той или другой жизненной области. Оба пути в своей односторонности недостаточны; идеал состоит в сочетании обоих. Всего лучше, когда законодатель, имея перед собою ясную цель, умеет соединить ее с постепенностью хода, прилагая общие начала лишь в той мере, в какой осуществление их подготовлено жизнью. Этим способом один порядок вещей незаметно переводится в другой. В обыкновенном течении жизни производятся частные перемены, вызываемые практическими потребностями и не нарушающие ни установившихся привычек, ни законом признанных интересов. Таким способом общество мало-помалу приспособляется к новым порядкам. Когда же, наконец, самая жизнь постепенно изменилась действием времени и учреждений, тогда наступает пора все это свести к общему итогу и выразить новый порядок в систематическом законодательстве. Пример такого процесса, в котором гармонически сочетаются сознание теоретических начал с постепенностью хода и с полным вниманием к практическим потребностям жизни, представляет римское гражданское законодательство. Медленно, шаг за шагом чисто римское строгое право переводилось в общенародное (jus gentium), и только когда старый порядок уже совершенно исчез, новый был возведен в систематический свод, представляющий самый изумительный памятник человеческого разума в области правоведения.
Такое идеальное сочетание теоретических начал и практического применения, уважения к преданиям и стремления к прогрессу в законодательной деятельности, простирающейся на целые века, составляет, однако, весьма редкое исключение. Обыкновенно в законодательстве преобладает или тот или другой путь. И тут, однако, первое требование состоит в том, чтоб избегать односторонности: историческое законодательство не должно быть неразумным и несправедливым; рациональное законодательство не должно быть отвлеченным и неприложимым. Но и в этих пределах держаться нелегко. Чаще всего господствует неразумный застой, за которым следуют внезапные скачки.
В значительной степени это происходит от самых свойств человеческого развития. Мы видели, что оно идет не путем органического роста, как растение или животное, постепенно развивающее изначала заложенные в него органы, а путем борьбы старых начал с новыми. Сперва новые начала незаметно внедряются в жизнь и проникают в умы; нередко первые их проявления подавляются насильственно, и только мало-помалу, в силу обстоятельств, под влиянием неотразимых требований жизни, они овладевают умами. Наконец, наступает эпоха перелома, когда новые начала, окрепши в общественном сознании, объявляют войну старым. Большею частью только после долгих колебаний в ту и другую сторону они, наконец, побеждают и водворяют новый порядок вещей на развалинах прежнего. Таков обычный ход человеческой истории.
Законодатель, по своему положению и призванию, должен стоять выше этой борьбы общественных сил. Его задача – усмотреть новое, оценить законные его требования и дать ему подобающее место в политическом теле. Но такая прозорливость и такое беспристрастие редко встречаются в человеческих делах. Обыкновенно законодатель сам стоит на стороне господствующих интересов, до тех пор пока суровые уроки жизни не обнаружат полной их несостоятельности. Еще чаще собственные его интересы связаны с существующим порядком, и новые начала представляются ему как нечто враждебное, что следует искоренить. Такова обычная судьба либеральных требований в неограниченных монархиях. При первом своем появлении они представляются возмущением против установленного порядка и преследуются всеми мерами. Но истребить их нет возможности, ибо свобода составляет неискоренимую и неотъемлемую принадлежность человеческой природы, она, вместе с тем, является необходимым условием высшего развития. Только с помощью вызываемой свободою самодеятельности народ поднимается на высшую ступень и становится способным исполнить свое историческое призвание. Мало-помалу жизнь берет свое; чем шире распространяется образование, тем настоятельнее становятся его требования. Наконец, горький опыт обличает всю недостаточность чисто бюрократического управления. Благо народу, если правительство вовремя усмотрит накопившееся зло и совершит нужные перемены; тогда за периодом застоя следует период преобразований. Но нередко оно упорно держится старого порядка, закрывая глаза на действительность. Тогда перемена совершается насилием снизу; происходит революция.
Реформы и революции играют такую важную роль в политической жизни народов, что они требуют внимательного рассмотрения.
ГЛАВА II. РЕФОРМЫ И РЕВОЛЮЦИИ
Систематические преобразования составляют одну из самых трудных задач государственной жизни. Надобно разом переделать то, что создалось многими годами медленного развития, нарушить упроченные права и интересы, на которые люди привыкли полагаться, приучить граждан к неведомым дотоле порядкам, изменить не только учреждения, но и нравы. Обыкновенно при этом возбуждаются общественные страсти, возгорается борьба между приверженцами старого и нового порядка вещей. Правительство, предпринимающее преобразования, должно вместе с тем умерять неизбежные волнения, иногда укрощать тех самых, в пользу которых оно действует, а с другой стороны, щадить те интересы, которые оно нарушает, и стараться сделать для них перемену возможно менее чувствительною. Для этого требуется редкое сочетание качеств: нужно ясное сознание цели и средств, основательное знание существующих отношений, способность прилаживаться к разнообразию жизненных условий, не роняя достоинства власти, умение выбирать людей и направлять их к предположенной цели. Только сильное правительство способно с успехом исполнить такую задачу, и при этом все-таки, как скоро разгораются страсти, оно рискует не удовлетворить ни той, ни другой стороны.
Преобразования могут, впрочем, более или менее глубоко затрагивать существующие отношения, смотря по цели, которую они себе ставят. Они могут быть политические или социальные, иметь ввиду переустройство государства или изменение гражданского порядка. Последние имеют наиболее глубокое и важное значение; они ближе всего касаются существующих интересов. Переведение одного общественного строя в другой составляет критическую эпоху в народной жизни, которая получает через это совершенно новое направление. Наименее глубоко захватывают, по-видимому, преобразования, имеющие ввиду умножение государственных сил; но так как последние вполне зависят от того, что может дать общество, и быстрое их умножение возможно только поднятием и напряжением общественной деятельности, то и эти реформы могут, при известных условиях, дать народной жизни совершенно новый толчок.
Таково именно было значение реформ Петра Великого. Цель его была сделать из Московской России крепкое государство, способное стоять в рядах европейских народов и играть всемирноисторическую роль. Для этого надобно было вывести его из уединенного континентального положения и выдвинуть его к морю. В этих видах был завоеван Азов, составлена коалиция против Швеции. Но первое несчастное сражение при Нарве показало, что силы России далеко не были в уровень с этою задачей. Надобно было создать войско и флот, а для этого требовались деньги и люди. Россия, два века находившаяся под игом татар и едва вышедшая из внутренних смут, грозивших ей уничтожением, была бедна как материальными средствами, так и умственным развитием. Надобно было поднять ее на новую высоту, двинуть промышленность и торговлю, насадить просвещение. И все это приходилось делать не мало-помалу, а сразу, напрягая все силы, чтоб одолеть могучего соседа. Для такой задачи требовался исполин умом и характером, и таков был Петр Великий. Об исторических началах тут не могло быть речи. Прошлое России состояло в порабощении сперва татарскому игу, а затем власти московских государей, которых вся политика заключалась в закреплении всех сословий к государственной службе. И дворяне, и купцы, и крестьяне – все обратились в холопов; каждый на своем месте должен был нести наложенную на него тяжелую службу. Надобно было этот покорный материал обратить на пользу отечества, победить присущую ему косность, просветить его светом науки и тем самым сделать его способным воспринять со временем семена свободы. Это и сделал Петр Великий. Сам он, требуя от всех усиленной службы, подавал первый пример, сам работал, как плотник, учился всякому мастерству и учил других, просвещался европейскою наукой и просвещал своих подданных. С своим всеобъемлющим знанием и изумительною энергией, он охватывал все области, вникал во все подробности. Под его могучим дуновением все разом должно было измениться – и понятия, и нравы. Старые, полуазиатские обычаи были отвергнуты, русские люди принуждены были сбрить свои бороды, надеть европейское платье, приобщиться к европейскому образованию. Тупое сопротивление приверженцев старины было тем упорнее, что преобразования касались не только общественного, но и частного быта; но гениальный властитель все одолел. Создались и войско, и флот, и финансовые средства, и новые государственные учреждения; водворились новые нравы; нашлись и люди для исполнения великих замыслов. Вызванное Петром стремление к просвещению никогда уже более не иссякало. Россия с неудержимою силой двинулась по новому пути вследствие толчка, данного ей великим преобразователем.
Такие примеры редки в истории; для совершения такого переворота нужен гений первой величины. Это еще раз доказывает великое значение исторических личностей. В них сосредоточивается сила, которая без этого двигателя рассеялась бы напрасно или приняла бы несравненно более медленный ход. Поэтому все возражения против преобразований Петра Великого обнаруживают только весьма поверхностное понимание и его задач, и тех условий, среди которых он действовал. Никто не решается отвергать величие и успех совершенного им дела. То, что он задумал, исполнилось в течение всей последующей истории. Россия сделалась одною из могущественнейших держав мира; она приняла почетное участие в судьбах Европы и усвоила себе плоды европейского просвещения. Но, признавая все это, утверждают, что это могло бы совершиться мало-помалу, без такого крутого перелома, сохраняя уважение к преданиям и обычаям старины. Могло ли бы дело Петра совершиться иным путем, об этом, при отсутствии всяких фактов, мудрено разгадывать. Во всяком случае, без такого крутого перелома не было бы ни Полтавской битвы, ни последующих побед над Турцией, ни войн с Наполеоном, не было бы ни новой русской литературы, ни университетов, ни того образованного строя мыслей и жизни, который привел наконец к великим реформам Александра Второго. Уединенное и слабое Московское государство, сверху донизу опутанное холопскими отношениями, вероятно, со временем выбилось бы на более широкую дорогу и вступило бы в более или менее близкие отношения к Европе. Но на это потребовались бы целые века, и печать полуазиатского быта, которая и ныне не совсем изгладилась, осталась бы на нем навсегда. При таких условиях посредником между Россией и Европой, в силу географического положения, была бы Польша, от которой мы состояли бы в полной зависимости. Из этого униженного положения, из погружения в византийский формализм и азиатскую косность нас вывел Петр Великий.
Екатерина Вторая довершила дело Петра. Россия раскинула свои владения до Черного моря; могущество Оттоманской империи было сломлено; возвращены были русские области, отторгнутые завоеваниями литовских князей и впоследствии присоединенные к Польше. Россия стала одною из самых могущественных европейских держав, которой голос имел значительный вес в европейских делах. Но Екатерине предстояла и другая задача: после умножения государственных сил надобно было позаботиться о внутреннем благоустройстве. Поклонница либеральных и гуманных учений XVIII века, состоя в личных сношениях с выдающимися умами того времени, одержимая преобразовательными стремлениями, которые, под влиянием новых идей, распространялись и в правительствах и в обществе, она хотела прославить свое царствование не только военными подвигами, но и законодательною деятельностью. Ее Наказ свидетельствует о ширине и возвышенности ее замыслов. Однако она не думала прямо прилагать теории французских философов к вовсе не подготовленной к ним России. О Дидро, который побуждал ее к преобразованиям, она отзывалась, что ему легко говорить: он имеет дело только с пером и бумагой, а ей приходится оперировать над человеческим телом. Мы видели, с какою обдуманностью и осторожностью она проводила свои меры, внимательно прислушиваясь к разнообразным мнениям и решаясь только тогда, когда она была уверена в успехе. Этому способствовало и собственное ее положение: иностранка, вступившая на престол чуждого ей государства без малейшего на то права, она должна была сперва изучить страну и познакомиться с ее потребностями. С этою целью и была созвана знаменитая Комиссия об Уложении, состоявшая из выборных от всех сословий. Из трудов ее не вышло никакого законодательного памятника, но они послужили драгоценным материалом для последующего законодательства. Познакомившись с людьми, с их понятиями и нуждами, Екатерина могла приступить к своей задаче уже с полным знанием дела. Об изменении сословного строя нечего было и думать. Мы видели, что оно подготовляется развитием средних классов, а именно этот элемент в России был крайне скуден и материальными средствами, и умственными силами. Самое учение Монтескье, которым Екатерина главным образом руководствовалась в своем Наказе, признавало необходимость сословного строя, и в особенности независимого положения дворянства, для монархического правления. В России дворянство было единственным сословием, которое восприняло европейское просвещение и носило в себе сознание государственных потребностей; на него только и можно было опереться. Со времен Петра Великого в судьбе его произошла коренная перемена: Петром Третьим оно было избавлено от обязательной службы. Екатерина упрочила это положение, даровав ему полное право собственности на земли и местную корпоративную организацию. Жалованная Грамота Дворянству была плодом этих стремлений. Русское дворянство сделалось сословием независимых землевладельцев, частью посвящающих себя государственной службе, частью живущих на местах и имеющих в своих руках значительную долю местного управления. Сила его была тем значительнее, что оно не составляло замкнутого в себе сословия, а оставалось открытым для всех путем государственной службы. Но законодательство Екатерины не ограничилось устройством дворянского сословия. Такая же жалованная грамота была дана и городам, которые еще со времен Петра Великого пользовались широкою автономией. Теперь с них сняты были казенные обязательные службы; точно определены были права и устройство каждого из разряда городских обывателей. Екатерина имела ввиду таковое же корпоративное и общинное устройство государственных крестьян. Об этом свидетельствуют Высочайшие Экономические Пункты(78) но эта мера не получила всеобщего приложения. Всего менее Екатерина могла коснуться крепостного права. Разделяя идеи XVIII века, она видела всю его несообразность с истинно человеческими началами; но в России оно утвердилось исторически, в силу неотразимых государственных потребностей; оно составляло главную материальную опору дворянства, на котором покоился весь государственный строй. Не только отмена, но и самое смягчение его представляло неодолимые трудности: взаимное определение прав и обязанностей, при отсутствии всякого суда и всяких надежных посредствующих органов, могло вести только к бесконечным столкновениям и смутам. С своим глубоким практическим смыслом, Екатерина не только не пыталась расшатать эту материальную опору дворянства, но она распространила крепостное право и на Малороссию с целью теснее слить ее с Россией. Малороссийские помещики охотно отдали свои местные привилегии в замене полученного ими крепостного права. В связи с устройством сословного быта стояло и полное преобразование местных учреждений. Уже Петр Великий пытался заменить старое воеводское управление, которое сосредоточивало в руках одного лица всю гражданскую и военную власть на местах, системой раздельных властей, частью с выборным устройством. Но попытка, для которой заимствовались иностранные образцы, не имела успеха. При обязательной службе дворянства, которое всю жизнь свою должно было проводить в рядах войска или при делах гражданского управления, для выборных местных учреждений не было материала. После Петра воеводское управление, со всем присущим ему произволом, было восстановлено в полной силе. Только при Екатерине, с созданием независимого местного помещичьего элемента, губернское управление могло получить надлежащее устройство. Это и было сделано Учреждением о Губерниях. Создана была стройная система местного управления, в которой и суд и полиция отданы были в руки выборных от сословий, а рядом с ними устроено было казенное финансовое управление, и над всеми поставлен наместник, или губернатор, как представитель центральной власти. Этими учреждениями Россия управлялась в течение почти целого столетия, до самых преобразований Александра Второго. Если взглянуть на них с точки зрения современных потребностей, то нельзя не сказать, что они далеко не были тем, что от них можно было ожидать. Но если мы сообразим условия того времени, то увидим, что иначе и не могло быть. Вина лежала не в законодательстве, а в исполнении, которое зависело от весьма невысокого умственного и материального состояния общества. Невозможно было требовать правильного и беспристрастного суда в стране, где не только отсутствовало всякое юридическое образование, но и законодательство представляло полный хаос, в котором даже специалист с трудом мог разобраться. Только с изданием Свода законов в него мог проникнуть хотя слабый луч света. При недостатках образованных судей естественно, что решение попадало в руки канцелярских крючкотворов и взяточников. В этом отношении высшие судебные места ничем не отличались от низших. Точно так же и полиция, при неограниченном деспотизме сверху и крепостном праве внизу, могла быть только поприщем самого широкого произвола. Только предводительская должность, независимая и безвозмездная, исполняла свое назначение. При всем том учреждения Екатерины вполне соответствовали потребностям своего времени. Они создали местные центры провинциальной жизни, в которых жить было легко и привольно и которые служили рассадниками лучшего будущего. Люди, жившие в провинции в дореформенное время и не увлекающиеся односторонними взглядами, могут о том засвидетельствовать. Внутренний мир, довольство своим бытом и уважение к просвещению были отличительными чертами людей того поколения. Вследствие этого преобразования Александра Второго нашли в русской провинции хорошо подготовленную почву. Совершенно иначе, нежели Екатерина, действовал знаменитый ее современник, Иосиф II. И он был истинный сын XVIII века, исполненный преобразовательных стремлений и любви к человечеству. Но он был теоретик; понятие об исторически сложившихся отношениях было ему так же чуждо, как вообще мыслителям XVIII столетия. Все окрепшее веками наследие средневекового порядка, которое в Австрии имело глубокие корни, – феодальные отношения, сословные привилегии, католическая нетерпимость, громадные имущества монастырей, владычество церкви в светской области – казались ему плодом невежества и предрассудков, которые надобно искоренить. К этому присоединялось желание придать больше единства разнообразному составу Австрийского государства, подчинив различные, входящие в него народности общим рациональным учреждениям. И он принялся разом за все реформы, в сознании правоты своего дела, невзирая ни на что, не щадя никаких интересов. Скоро, однако, горький опыт убедил его, что одних благих намерений, даже при энергическом действии, мало для преобразования государственного строя. Его нововведения всюду встречали сопротивление. Неподвижная австрийская бюрократия, которая должна была служить исполнителем его начинаний, вместо того представляла им тупой и молчаливый отпор. В народе, который он думал облагодетельствовать, распространялось недовольство; духовенство было возбуждено против мер, посягавших на его привилегии. Наконец, вспыхнули восстания, вызванные нарушением местных исторических прав. Иосиф должен был пойти на уступки. Большая часть затеянных им преобразований были отменены. Он умер, разбитый сердцем, с грустным сознанием, что его благие намерения потерпели крушение. Совершенно иной характер, нежели в XVIII столетии, носят великие преобразования XIX века. Предшествующие реформаторы действовали сверху; они устраивали государство чисто бюрократическим путем, редко принимая в соображение общественные силы. В XIX веке задача была поставлена гораздо глубже и шире. Общества значительно созрели; явились новые потребности и запросы. Надобно было установившийся веками, но утративший свое значение сословный строй заменить общегражданским и призвать общественные силы к участию в государственных делах. Таково было значение политического движения, которому главный толчок был дан Французскою революцией, с провозглашенными ею идеями свободы и равенства. Эти идеи распространялись повсюду и везде находили восприимчивую почву. Победы Наполеона и самая реакция против его владычества только усилили эти стремления. Самые противники революции принуждены были отчасти усвоить себе ее начала, чтобы бороться с ее влиянием. Однако они делали это нехотя, и как скоро представлялся удобный случай, являлось стремление взять назад то, что было дано или обещано. Отсюда смены преобразовательных эпох и реакций, в высшей степени поучительные как для теории, так и для практики государственной жизни. Замечательный пример в этом отношении представляет Пруссия. Ее падение и подъем в начале нынешнего столетия давно привлекали к себе внимание историков и политиков. Но и последовавшая затем эпоха реакции так назидательна, что мы должны на ней несколько остановиться. Основатель могущества Прусского государства Фридрих Великий не был, в сущности, реформатор. Ослепляя современников блеском своих побед и успехом своей неразборчивой на средства дипломатии, он внутри государства охранял тот суровый порядок, который был заведен его грубым отцом. Поверхностное поклонение французским мыслителям выражалось только в полном равнодушии к религии, что и повело к водворению терпимости относительно всех вероисповеданий. «В Прусском государстве, – говорил он, – каждый может на свой манер искать вечного блаженства»‘. В остальном он был чистый деспот. Войско, составленное из всякого сброда, держалось самою неумолимою и бесчеловечною дисциплиной, оставившей след даже и поныне. Те же начала он проводил и в управлении. Чиновничество ходило по струнке; фискальная система тяжелым бременем ложилась на народ. Самые суды лишены были всякой самостоятельности. Как скоро они осмеливались решать даже частные дела несогласно с видами короля, судей сажали в тюрьму и с их имений взыскивались убытки, хотя, по существу дела, приговор был совершенно правильный. При такой системе об общественной самодеятельности, конечно, не могло быть речи. Сословные деления сохранялись во всей строгости; городское управление лишено было всякой самостоятельности; для крестьян не было сделано ничего. Прусское государственное устройство представляло бездушную машину, которая двигалась по воле энергического правителя и действовала только им. Как скоро он исчез, все это здание развалилось при первом толчке. Прославленная армия была уничтожена одним ударом; самые сильные крепости сдались без сопротивления; чиновничество изъявило полную покорность победителю, а народ остался неподвижен. А между тем в нем таились здоровые силы, которые были только придавлены бюрократическим гнетом. Образование было распространено до самых низших слоев; воспитанное протестантизмом чувство долга глубоко коренилось в сердцах. Нужно было только все это вызвать к жизни, сняв с народа ярмо неуклюжей бюрократической машины и сделав воззвание к самодеятельности общества. И на это дело нашелся человек, исполненный пламенной любви к отечеству и широко понимающий общественный задачи, который был только что выгнан из службы самим королем за неподатливый характер, но к которому снова пришлось обратиться в минуту бедствия. И он разом перевернул все это, по-видимому безвыходное, положение, вдохнув новую жизнь в одряхлевшее государственное тело. В один год управления им были двинуты самые коренные реформы: освобождение крестьян с землею, новое, основанное на выборных началах, устройство городов, отмена несовместных с пользою государства привилегий дворянства, промышленная свобода, уничтожение фискальных пут, переустройство центрального управления. Он умеет собрать вокруг себя лучших людей, вдохновить их своею энергией, указать им высокую патриотическую цель. Действуя с ним рука об руку, Шарнгорст пересоздал всю армию, устроив ее на началах всеобщего ополчения; и тут привилегии дворянства были отменены; уничтожены позорные и жестокие наказания. Данный толчок был так силен, что, когда Штейн подвергся опале Наполеона и должен был покинуть отечество, дело его продолжалось безостановочно. Результат был тот, что, когда победоносная русская армия в начале 1813 года явилась на границах Германии, Пруссия встала, как один человек; даже слабый и боязливый король был увлечен общим движением. Торжество союзных армий и последующее вступление в Париж были справедливою наградой за этот внутренний подвиг обновления, составляющий лучшую страницу в истории Пруссии. Но как скоро опасность миновала, так правительство возвратилось в старую колею. Преобразования далеко еще не были завершены. Внося во все области государственной жизни семена свободы, взывая к общественной самодеятельности, Штейн хорошо понимал, что нельзя оставаться при старых бюрократических порядках. Он имел ввиду введение не только местных земских учреждений, но и государственных чинов. «Провинциальные чины, – писал он Нибуру, – очень полезны, ибо через них вся масса состоятельных собственников всех классов общества связывается с государством и побуждается к общественной деятельности; употреблением их сил возвышается их самосознание; в управление внедряется более свободная деятельность, которую можно освободить от форм, необходимых для бюрократии; многое совершается безвозмездно, что теперь оплачивается дорого. Но провинциальные чины не могут заменить государственных чинов, ибо они слишком бессильны, чтобы положить предел злоупотреблению верховной власти; их легко парализовать, застращать, даже употреблять их во зло; их кругозор слишком ограничен, слишком односторонен, чтобы обсуждать интересы целого общества; их круг деятельности слишком тесен и мелочен, чтобы пробудить в народе великие и благородные чувства любви к отечеству и самоотвержения, чтобы развить силы духа в их полном объеме(79)». Само прусское правительство разделяло эти взгляды; во времена опасности оно неоднократно давало формальное обещание даровать народу не только провинциальные, но и государственные чины. Но как скоро трудные времена миновали и водворился мир, все эти обещания были забыты и правительство возвратилось к старому, чисто бюрократическому управлению. Штейн, который сам много лет был выдающимся администратором, яркими чертами изображал недостатки этой системы: «Бесчисленная армия чиновников есть истинный бич божий для Германии, – писал он Нибуру. – Та ее часть, в которой нет конституций, управляется массою не имеющих ни собственности, ни интересов, частью книжных, частью эмпирических наемных чиновников, которым внутренняя жизнь государства и его обитателей совершенно неизвестна, которые осмеливаются судить о ней из поверхностных наблюдений и бездушных актов и так завалены самыми разнообразными делами, что они едва имеют время их просмотреть. Так как бюрократические централизующие правительства обладаемы страстью всем управлять и все корпорации сословий, провинции и общин уничтожены и превращены в марионетки, то оказывается необходимость умножения чиновников; она растет с увеличением числа законов, а так как последние издаются незаинтересованными и незнакомыми с внутреннею жизнью государства наемниками, то исполнение останавливается, надобно отступать назад, изъяснять, и так образуется вечная круговая пляска(80) Еще яснее он развивает свои взгляды в письме к кельнскому архиепископу Шпигелю: «Вопрос о бюрократическом и представительном правлении можно выразить следующим образом: следует ли предпочитать управление хорошо оплаченных, книжных или эмпирических, не заинтересованных и не имеющих собственности чиновников управлению, которое при издании законов совещается с людьми всех состояний, связанными собственным интересом с интересами своего сословия и с ними хорошо знакомыми, и им же передает часть управления безвозмездно или за малое вознаграждение? Означенные четыре слова заключают в себе дух нашей и всех подобных правительственных машин: хорошо оплаченных, все стремятся к получение или увеличению жалованья; книжных, следовательно живущих в мире букв или в эмпирии актов; незаинтересованных, ибо они не связаны ни с каким входящим в состав государства гражданским классом, а образуют самостоятельную касту, касту писцов; не имеющих собственности, вследствие чего все движения собственности их не касаются, пусть идет дождь или светит солнце, подати возвышаются или понижаются, разрушаются стародавние права или сохраняются неприкосновенными, пускай все ремесленники во имя теории превращаются в неумелых плутов, а все крестьяне – в нищенствующих пролетариев, пускай не будет ничего великого и уважаемого, кроме разве еврейских выскочек, – все это до них не касается, они получают свое жалованье из государственного казначейства и пишут, пишут, пишут в тишине, в канцеляриях, снабженных хорошо запертыми дверями, безызвестные, незамеченные, бесславные, воспитывают своих детей в такие же писальные машины и умирают никем не оплаканные.-Так как мы всю власть и почет перенесли на касту чиновников, то мы получаем революционные, разрушающие собственность, основанные на воздушных теоремах законы, которые с целой армией видоизменений, изъяснений, приостановлений и т. д. следуют друг за другом и часто, по своей бессодержательности, падают сами собою, и централизующее, весьма дорогое, во все вмешивающееся управление, которое подавляется тяжестью бумажных дел и утопает в бочках чернил. Все это дошло до такой крайности, достигло такой высоты, что мы стоим уже на поворотной точке; все видят, что так дело не может идти, и жаждут иного порядка вещей(81). «Я видел, – писал он Гагерну, – как 14 октября 1806 года пала одна машина, военная; может быть, и пишущая машина будет иметь свое 14 октября(82)». После необычайного подъема народного духа, сопровождавшего великие войны освобождения, такой порядок вещей действительно не мог не возбудить глубокого неудовольствия. Университетская молодежь волновалась; революционные идеи распространялись более и более; наконец, убийство Коцебу переполнило меру. Истинными виновниками брожения Штейн считал немецких князей и правительства: «Они настоящие якобинцы, – писал он: – они дают продолжаться тому невозможному положению, в котором мы находимся с 1806 года; они возбуждают и поддерживают неудовольствие и озлобление; они задерживают развитие и прогресс человеческого духа и характера и готовят анархистам путь ко всеобщему разрушению»(83). Но, в свою очередь, волнения и убийства вызывали только более строгие реакционные меры. Многие приходили от этого в отчаяние. Штейн старался ободрить своих друзей. В 1822 году он писал графу Меервельдту: «Вы думаете, что я относительно государственного устройства питаю надежды, которые у вас исчезли, и представляете с большою истиною и живостью произвол чиновной иерархии, весь вред ее стремлений к новизне, ее мер, клонящихся к обеднению как высших, так и низших классов, и ведущих к демократии; со всем этим я согласен и прибавлю к этому: колебания в мероприятиях, расточение государственных доходов, возрастание податей при истощении средств приобретения, скандалезная безнравственность высшего государственного сановника (Гарденберга), недостаток повиновения служащих, пагубный и легкомысленный выбор многих из них, намеренное удаление дельных, пользующихся общественным доверием людей, – и все-таки я остаюсь при своем мнении. Ибо не результат должен определять наши действия; Провидение скрыло его от взоров человека; масса друг друга захватывающих обстоятельств, от которых он зависит, необозримы и неисчислимы. Поэтому оно в грудь человека вложило чувство права и обязанности, которое должно руководить нас во тьме, закрывающей от нас будущее; это чувство иногда предписывает нам идти навстречу даже неизбежной гибели за великое и благородное дело, следовательно действовать даже при полной уверенности в неуспехе. Если положение вещей таково, каким вы его представляете, и оно именно таково, то долг заставляет нас возвышать голос насчет гибельных его следствий, серьезно, с скромностью и достоинством, требовать возвращения прав, принадлежавших нашим предкам, установления границ произволу, которых необходимость признана новыми, торжественными обещаниями, устранения злоупотреблений, которые тяжело на нас ложатся, и продолжать борьбу со злом до тех пор, пока это может делаться совместно с законным порядком»(84). Эти высокие уроки гражданского долга следует запомнить всякому, кто действует на общественном поприще. Наконец, в 1823 году, прусское правительство решилось ввести провинциальные чины. Но права их ограничивались совещательным голосом по предлагаемым им правительством проектам и представлениями о своих нуждах; никакого решающего голоса и никакого участия в управлении им не было дано. Тем не менее местные жители с усердием принялись за дело. Штейн, который был назначен ландмаршалом Вестфальского земского собрания, руководил им с обычною своею твердостью и практическим смыслом, никогда не выходя из пределов умеренности и направляя прения к практическим целям. Скоро, однако, последовало разочарование. Представления земских чинов оставлялись без внимания; бюрократия, даже в лице лучших своих представителей, каков был вестфальский обер-президент фон Финке, давала им постоянный отпор; личные усилия Штейна, который с этою целью ездил в Берлин, были безуспешны. При таких условиях самые дельные местные люди с прискорбием спрашивали: к чему же все их труды? не составляют ли земские чины совершенно бесполезное и дорогое учреждение? Штейн по этому поводу писал: «Даровитый, возвышающийся над обыденностью государственный человек должен в земских учреждениях видеть начало более свободного и облагораживающегося устройства, из которого постепенно вырабатывается нечто лучшее и совершеннейшее; способствовать этому развитию составляет задачу государственного человека в благороднейшем смысле. Г. фон Финке поступил этому совершенно наперекор: он вел себя как самый обыкновенный, ограниченный рутинист»(85). И фельдмаршалу Гнейзенау: «Мое пребывание в Берлине в 1827 году дало ли какой-нибудь результат? Никакого; на важнейшие представления чинов, которые мне поручено было лично поддержать, не обратили ни малейшего внимания. Господину фон Мотцу (министр финансов) недостает делового взгляда, расширенного наукой; отсюда его упорство в своем мнении (французы называют это: il ne doute de rein), которое по природе его занятий склоняет его к односторонней фискальности»(86). При таких условиях все сильнее чувствовалась потребность государственных чинов. Вестфальское собрание в самых почтительных выражениях в адресе своему ландмаршалу осмелилось напомнить данное торжественно обещание. Указав на глубокое и скорбное чувство, возбужденное бесполезностью всех их представлений, они говорили: «Недостаточность существующего неотступно влечет к тому, что должно его восполнить. От представительного устройства в особенности ожидают, что оно величественно раскроет великодушную преданность народа королю и отечеству; что оно различные провинции государства свяжет новою, духовною связью через личное знакомство между собою выборных людей и взаимный обмен мыслей; что оно облагородит цель и деятельность провинциальных земских чинов, указывая им на благо целого как на высшую цель отдельных стремлений; что оно даст наконец средства и пробу для распознания личной способности к государственным делам и ручательство в том, что в будущем она одна будет приниматься в расчет при занятии высших государственных должностей»(87). Этот почтительный адрес был, однако, сочтен возмутительным действием. Вестфальскому земскому собранию было объявлено, что оно вышло из пределов своего ведомства. Штейн отвечал, что вестфальские чины, конечно, не могут ходатайствовать о нуждах Силезии, но когда местные нужды тесно связаны с общим вопросом, то ограничивать их таким образом нет ни законного основания, ни практической возможности(88). Он писал фельдмаршалу Гнейзенау: «Если бы решились только сделать приготовления к устройству государственных чинов, это подействовало бы весьма благотворно на общественный дух, который очень возбужден. Теперь еще имеют дело с поколением, привыкшим к монархическобюрократической форме, но надвигается новое поколение, которое втесняется во все каналы гражданской жизни и воспитывается под влиянием новейшей истории, журналов, политических сочинений; оно чувствует в себе юношескую силу, стремление к действию; его одушевляют честолюбие, корысть, взаимная зависть между различными сословиями государства; религиозные основы подкапываются рационализмом. Что искра политического пожара везде сверкает, это обнаруживается во всей Европе; полезно направить пламя, прежде нежели оно сделается разрушительным. Я считаю участие народа в законодательстве и в обложении податями могучим средством усовершенствовать обе эти отрасли; я вижу в нем воспитательное и образовательное учреждение, могущее иметь самое благотворное влияние на практическую и теоретическую жизнь народа»(89). «Время бюрократической монархии прошло, – писал он почти накануне смерти, – желание конституционного правления всеобщее; оно высказывается громко или выражается в скромных желаниях, которых проявления деспотизм, тайная полиция и строгая цензура боязливо наблюдают, но не могут подавить»(90). Под конец, однако, и Штейном овладевало уныние при виде противоположных и крайних течений, господствовавших в государственной жизни: с одной стороны, скованного бюрократическими формами правительства, которое действовало только полицейскими мерами и не хотело сделать необходимого шага вперед, упорно закрывая глаза на действительность, с другой стороны – волнующегося общества, в котором демократические идеи, особенно под влиянием Французской революции 1830 года, получали большую и большую силу. Еще в 1827 году он говорил посетившему его молодому дипломату: «Многое упущено; истинные, а не лживые и вымышленные потребности времени, что строго следует различать, недостаточно исследуются, распознаются и уважаются; это очень дурно; вредные последствия не замедлят оказаться. Столь необходимое доверие потеряно; злобные и хитрые прожектеры приобретают слишком много влияния на легковерную массу; вредная путаница понятий, духовное и нравственное одичание берут верх; естественный, разумный ход покидается; люди хотят быть умнее Творца. Я стар и надеюсь, если Бог будет милостив, не увидеть этого нового вавилонского смешения языков. Вы гораздо моложе меня и, вероятно, увидите еще могучие бури, которые налетят на нас и на другие народы. Тогда нужно, более нежели когда-либо, вооружиться крепкою надеждой на Бога, чтобы не потерять внутренней опоры и прямого направления. Бог не даст миру погибнуть; но заслуженного наказания Он в своей премудрой справедливости навсегда ему не отпустит»(91).
Предсказания его сбылись. Революционное движение 1848 года заставило все германские правительства, не только прусское, но и австрийское, двинуться по новому пути. Везде водворился конституционный порядок, основанный не на сословных привилегиях, а на общем праве. Но пренебрежение своевременными преобразованиями тяжело отозвалось на внутренней жизни народов: вместо правильного развития водворились насилие и борьба.
Из всех европейских государств одна Россия оставалась при старых порядках. Сословный строй сохранялся во всей своей резкости; крепостное право царило безгранично. Суровая военная дисциплина была господствующим началом не только в армии, но и в гражданском управлении, и в самом обществе. Все сверху донизу трепетало перед властью; малейшее поползновение не только на оппозицию, но и на независимость суждений каралось беспощадно. Екатерининские учреждения, которые должны были вызвать самодеятельность общества, под давлением сверху превратились в мертвую машину, от которой отлетел общественный дух. Суды, погрязшие в бумажном делопроизводстве, были притоном крючкотворства и взяточничества. Лихоимство наверху и внизу было глубоко укоренившеюся язвою русского чиновничества. О свободе слова не было и речи. Цензура достигала самых невероятных размеров произвола и бессмыслия. Несчастных цензоров в сажали на гауптвахту за пропуск совершенно невинных вещей, в которых усматривали намек на ту или другую отрасль управления(92). В последние годы царствования Николая иго, когда зло достигло крайних пределов, самые университеты, ни в чем неповинные, подверглись неслыханным стеснениям: число студентов было ограничено; в них введено военное обучение. Россия того времени вполне оправдывала обращенные к ней стихи поэта-патриота: В судах черна неправдой черной, И игом рабства клеймена, Безбожной лести, лжи тлетворной, И лени мертвой и позорной, И всякой мерзости полна. А между тем внешнее величие, приобретенное славными войнами, стояло непоколебимо. Все враги были раздавлены; Австрия спасена от погибели. Громадный северный колосс, с восьмидесятимиллионным населением, с непобедимым войском, слепо повинующийся всякому мановению всемогущего властителя, казалось, грозил свободе всех европейских народов. Немудрено, что против него составилась коалиция. Крымская кампания показала всю несостоятельность этой системы. Величественное здание покоилось на подгнившем фундаменте. Чем безграничнее проявлялась сила власти, чем более перед нею исчезала всякая независимость, тем более государство превращалось в бездушную машину, в которой внешний блеск заменял внутреннее благоустройство. Несмотря на крепость народного духа, Россия при таких порядках неспособна была состязаться с образованными европейскими державами. И здесь, так же как в Пруссии после Иенского погрома, потребовались коренные преобразования. Однако Россия далеко не была в положении Пруссии. Оборона Севастополя, хотя кончилась взятием крепости, покрыла славою наше войско. Дальнейших движений враги не решались предпринимать. Мир был заключен на условиях хотя стеснительных относительно Черноморского флота, но оставлявших неприкосновенными целость и могущество государства. Тем не менее и новое русское правительство, и русское общество сознали потребность глубокого обновления всего общественного и государственного строя. Царствование Александра II ознаменовалось целым рядом реформ, беспримерным во всемирной истории и делающим величайшую честь русскому народу. Разом были преобразованы все оказавшиеся негодными стороны быта, и это было сделано вполне обдуманно и здраво, на основании тщательного изучения внутренних условий и разумного пользования опытом других народов. Крепостное право было отменено, и крестьяне обеспечены землею. Города получили новое общественное устройство, основанное на самоуправлении. Земские учреждения призвали все местные силы к участию в общественных делах; им вверено было все хозяйственное управление губерний и уездов. Создан был суд, отвечающий самым утонченным потребностям правосудия и просвещения. Войско было преобразовано на основании всеобщей воинской повинности, кратких сроков службы и мягкого отношения к подчиненным. Цензура была отменена; русская мысль впервые могла высказываться свободно. Обществу на всех поприщах открыт был широкий простор; все таящиеся в нем силы были призваны к самодеятельности. Отныне Россия могла стать на свои собственные ноги; ее совершеннолетие было признано руководившею ею властью. Многим могло казаться, что все это совершилось слишком быстро. То, что у других народов делалось с осторожною постепенностью, без крутого нарушения господствующих интересов, то здесь произошло в течение немногих лет. Все упроченные временем отношения, понятия, нравы, глубоко захватывавшие самую частную жизнь, внезапно были выброшены из обычной колеи. Русским людям пришлось не только приняться за новое для них общественное дело, но и переустроить весь свой частный быт без надлежащей подготовки. Такой переворот не мог не произвести на первых порах полнейшего хаоса и в понятиях, и в жизненном складе, тем более что освобожденное общество оставлено было без надлежащего руководства; исполнение преобразований было вверено старой погрязшей в рутине бюрократии, неспособной руководить таким великим делом и внушить к себе доверие общества. Последний упрек в значительной степени справедлив. Выбор исполнителей не всегда был удачный. Именно те люди, которые всего более содействовали реформам, устранялись от дел. Тем не менее успех преобразований свидетельствует о том, что они были своевременны и приноровлены к состоянию общества. Такой глубокий переворот, как освобождение крестьян, совершился без потрясений; на местах везде нашлись честные и дельные исполнители. Суд как бы разом создался из ничего; войско не утратило ни одного из своих доблестных качеств. Это показывает, что русское общество было вполне готово к перевороту. Пока правительство стояло на месте, требуя только строгой дисциплины и безмолвного повиновения, в нем происходила незаметная работа, подготовлявшая лучшее будущее. Все совершенные преобразования вполне уже созрели в общественном сознании, прежде нежели правительство за них принялось. Тут не нужно было гениального человека, как Петр Великий, чтобы двинуть народ по новому пути. Достаточно было честного сознания своих обязанностей и призвания к делу лучших общественных сил. Это и сделал царь-освободитель, имя которого связано с одною из величайших эпох в русской истории. Создание его прочно, ибо оно соответствовало назревшим нуждам и насущным потребностям русского народа; оно врачевало наболевшие язвы и открывало правильный путь общественному развитию. Частные реакционные меры не могут его поколебать. Это – фундамент, на котором зиждется вся будущность России. Тем не менее тяжелый гнет предыдущей эпохи не мог не оставить по себе печальных следов. Общество, долго сдавленное и внезапно выпущенное на простор, естественно теряет внутреннее равновесие. Прилив новых мыслей и взглядов производит в нем путаницу понятий, в котором оно не скоро может разобраться; непривычное к деятельности, оно не знает ей меры и границ. Эти недостатки усиливаются, когда разом расшатываются все общественные отношения. Тут неизбежно происходит брожение, в котором всплывают наверх худшие элементы. В особенности эти явления ярко выступали в умственных центрах. Русская провинция сознательно и спокойно приняла новые преобразования; она провела их в жизнь и доказала, что она умеет их ценить. Но не то было в столицах, особенно в Петербурге. Разрыв между правительством и мыслящею частью общества в предшествующее царствование был так велик, недоверие к владычествующей бюрократии укоренилось так глубоко, что лучшие начинания правительства не встречали поддержки. Оппозиционный дух, раздражительная критика, неуместные требования проявлялись на каждом шагу. Нетерпеливые либералы сходились в этом отношении с защитниками крепостного состояния, мечтавшими о возмездии за отнятые у них права. Сказать слово в пользу власти, совершавшей величайшие преобразования, восстать против бессмысленного задора и неумеренных притязаний считалось преступлением, которое окончательно губило человека в общественном мнении. Но хуже всего было то, что среди общего брожения выступили наружу самые крайние мнения, которые таились в тиши под предшествующим гнетом, а теперь появились на свет Божий. Под влиянием в особенности петербургской журналистики они распространялись среди волнующейся молодежи. В то время как вся Россия обновлялась по мановению царя, революционные прокламации взывали к истреблению и правительства, и всех высших слоев общества. Встретив отпор наверху, революционная пропаганда пошла в народ; когда и здесь ее разрушительная деятельность была остановлена, она разразилась целым рядом самых ужасных преступлений. Тайные и явные убийства, даже на улицах столицы, среди белого дня, подкопы под железные дороги, взрыв дворца, наконец гибель монарха, благодетеля своего народа, были делом исступленной шайки, не знавшей ни умственных, ни нравственных сдержек и жаждавшей только разрушения. Россия была поражена ужасом. Реакция была неизбежна не только в правительственных сферах, но и в общественном сознании. Осадное положение с сопровождающим его произволом заменило законный порядок, установленный великими преобразованиями; многие из последних подверглись искажению. Реакционная публицистика торжествовала победу и приобретала все более и более приверженцев. Благодаря воспитанному предшествующим гнетом нигилизму Россия была сбита с правильного пути, вместо закономерного развития последовала реакционная ломка. Но реакция, в свою очередь, влечет за собою разочарование и упадок сил. После чрезмерного напряжения обыкновенно следует период временного расслабления. Мы видели состояние Германии после наполеоновских войн, реакционные стремления правительств, жалобы лучших людей. В России те же явления выказались с еще большею силой, ибо вызывавшие их причины были глубже и опаснее, а образованных элементов, способных дать им отпор, было несравненно меньше. В России старое общество, которое держалось на крепостном праве, ушло, а новое еще не сложилось. В особенности средние классы представляют еще печальную умственную скудость. Не мудрено, что многие разочаровались в совершенных преобразованиях и общество погрузилось в какую-то тупую апатию. Нет сомнения, однако, что и здесь это состояние временное. Преобразования Александра Второго содержат в себе семена разумной свободы и правильного развития, которые рано или поздно принесут свои плоды. Господство осадного положения не может быть вечно. В обществе, усевшемся на своих новых основах, несомненно пробудятся новые силы, которыми русское общество никогда не оскудевало. Как прежде, под тяжелым деспотизмом дореформенного времени, в нем в тиши созревали семена лучшего будущего, так и в нынешнюю реакционную эпоху, незаметно для взора, слагаются зачатки новых потребностей и взглядов, которые должны вести к завершению недавно воздвигнутого общественного здания, обновленного снизу, но оставшегося при прежних порядках наверху. Какую форму эти стремления окончательно примут, покажет история. Одно можно сказать с полною уверенностью, это – то, что новый шаг на пути гражданского и государственного развития может совершиться только дружным действием правительства и общества. Не беспрекословное подчинение, отжившее свой век и показавшее свою несостоятельность, а свободный союз правительственных и общественных сил, на почве взаимного доверия, должен быть знаменем всякого образованного русского человека, любящего свое отечество; в этом заключается вся будущность России. И этот шаг может и должен быть сделан не путем насилия и переворотов, а по собственной инициативе правительства, законным шествием по проложенному пути и развитием начал, заключающихся в произведенных реформах. Для революционных движений, не ограничивающихся поверхностью, а проникающих вглубь, Россия не содержит в себе никаких элементов. Россия уже совершила свою революцию; не восстанием снизу, а преобразованиями сверху один гражданский порядок был переведен в другой. Чтоб убедиться в этом, надобно исследовать, откуда происходят революции и чем они бывают обязаны своим успехом. Предметом изучения мы можем взять две типические в этом отношении страны: Англию и Францию. Революции, так же как реформы, могут быть политические и социальные. Одни имеют ввиду изменение государственных учреждений, другие направлены против самого общественного строя. Последние несравненно глубже захватывают жизнь и производят в ней более радикальные перевороты. Но именно поэтому они всего опаснее. Для того, чтобы глубокое изменение общественного строя могло совершиться без страшных потрясений, от которых не скоро оправляется общественный организм, надобно, чтобы политический строй оставался непоколебим. Когда же оба вместе подвергаются ломке, тогда в обществе не остается уже твердой точки опоры и общее разрушение неминуемо. Таков именно был исход первой Французской революции. Совсем не то было в Англии. Борьба Долгого парламента с Карлом им велась не из-за социальных, а из-за политических вопросов, к которым присоединялись и религиозные, волновавшие совесть, но не затрагивавшие гражданских отношений. Столкновение произошло между народными правами, унаследованными от средневекового порядка, и новыми притязаниями королевской власти. Во времена борьбы феодальных королей с великими вассалами и городами утвердились два начала, которые легли в основание всего английского государственного строя: свобода от произвольных арестов и право согласия на подати через выборных представителей. Первое было постановлено еще Великою хартией; второе было предметом вековой борьбы, в которой бароны соединялись с городами против королевской власти. Этот союз имел громадные последствия для всего политического и гражданского быта Англии. Он не только обеспечил победу народных сил, но он повел к изменению самого общественного строя: сословные деления сгладились; высшее дворянство выделилось в политическую аристократию, а низшее слилось с горожанами в одной палате, уравнявшись с ними в гражданских и политических правах. Однако на первых порах, при господстве средневекового частного права, победа общественных сил повела к полной анархии. Вследствие этого, в свою очередь, явилась потребность высшей государственной власти, сдерживающей анархические стихии и способной водворить прочный порядок. Этой потребности удовлетворила монархия Тюдоров. Такое усиление королевской власти, вследствие превращения феодальной монархии в политическую, не могло, разумеется, обойтись без стеснения средневековых прав. Парламент не был совершенно устранен, как в государствах европейского материка, где короли сделались абсолютными государями; но он стал покорным орудием королевской власти. Представители выбирались по назначению правительства; самостоятельного голоса они иметь не дерзали. Кто осмеливался вести оппозицию, того без всяких разговоров хватали и сажали в тюрьму. Учреждена была чрезвычайная юрисдикция Звездной палаты, перед которою трепетали все подданные. Даже обыкновенные суды, составленные из клевретов короны, постоянно толковали закон в ее пользу. Оппозиционный дух тем менее находил почвы, что светская власть была соединена с церковною. В религиозном отношении Тюдоры стали во главе национального движения; Генрих VIII отделился от католической церкви, отказал в повиновении папской власти, отобрал имения монастырей и основал новую, чисто национальную церковь, во главе которой стоял сам монарх. Эта перемена встретила величайшее сочувствие английского народа. Правительство, которое преследовало католиков и во внешней политике поддерживало дело протестантизма, могло рассчитывать на полную преданность и покорность, как бы произвольно оно ни действовало. Таков именно был характер царствования королевы Елисаветы. Все это, однако, существенно изменилось при воцарении новой династии Стюартов. Она вступила на престол по наследственному праву, но корней в народной жизни она не имела. Это была исконная шотландская династия, которая вынесла из своего отечества своеобразные, как политические, так и религиозные убеждения. В Шотландии протестантизм принял несравненно более радикальную форму, нежели в Англии. Там утвердилось пресвитерианское устройство, основанное на личном начале и проведенное со всею строгостью пуританского фанатизма, в противность королевской власти, которая вследствие этого сделалась игралищем партий и пришла в полную от них зависимость. Но именно это возбудило в Стюартах ненависть к протестантским сектам. В этом отношении епископальное устройство Англии приходилось им как нельзя больше по сердцу. Они видели в нем оплот королевской власти. Яков I постоянно твердил: «Нет епископа, нет и короля». Между тем и в Англии протестантские секты получили широкое распространение, особенно среди городского населения. Правительство королевы Елисаветы их щадило; воюя против католиков, она видела в них союзников. Стюарты, напротив, смотрели на них враждебно и склонялись к послаблению католикам, чем самым возбуждали против себя недоверие народа. И во внешней политике, вместо поддержки протестантского дела, они, в противность национальному чувству, склонялись к союзу с самою строго католическою державою – с Испанией. Все это подрывало нравственный их авторитет, а между тем их понятия о величии королевской власти превосходили все, что дотоле признавалось в Англии. Они видели в ней божественное право, независимое от каких бы то ни было человеческих установлений и требующее беспрекословного повиновения. Яков I открыто это высказывал, но, с своим нерешительным характером, он не проводил строго своих политических взглядов. Постоянные его колебания вели единственно к тому, что поддержанный протестантскими сектами дух оппозиции более и более укоренялся в народе. Целая школа юристов с знаменитым Эдуардом Коком во главе стояла за исконные права англичан, признавая все захваты Тюдоров произвольными и беззаконными расширениями королевской прерогативы. Свобода от произвольных арестов и право согласия на подати сделались лозунгом оппозиционной партии. С этими правами связывались и другие требования, согласные с народными стремлениями, но идущие наперекор политике короля. При Карле I эти противоположные стремления привели наконец к разрыву. Более последовательный, нежели его отец, он хотел свою государственную и церковную политику проводить во всех трех королевствах и кончил тем, что всюду возбудил восстания. В Англии, видя постоянное противодействие парламента, он вовсе перестал его созывать и управлял самовластно. Он королевским указом установлял новые подати (так называемые корабельные деньги), и хотя взимание их встречало сопротивление, однако коронные судьи признали этот налог законным. В Ирландии умный и энергический наместник, граф Страффорд, умел все подчинить своей воле и устроить всегда послушный парламент. Наконец, и в Шотландии король, в силу своей прерогативы, вздумал ввести англиканскую литургию. Но тут он встретил неодолимое сопротивление. Шотландцы увидели в этом посягательство на свою религиозную свободу. И вельможи и народ встали как один человек. Они заключили между собою соглашение (covenant), которым обязывались стоять друг за друга и отстаивать свои права. В этих видах было набрано и организовано войско. Король решил идти на них войною; но шотландцы его предупредили и вторглись в Англию. Король пошел им навстречу; но тут оказалось, что для ведения войны у него не было ни войска, ни денег. Стюарты были исполнены сознанием своего божественного права; но когда пришлось прилагать его к делу, они увидели, что монархия – не божественное установление, а политическая сила, требующая земных орудий и способов действия. Между притязаниями и средствами оказалась полная несоразмерность. Что король, отуманенный понятиями о своем величии, мог не сознавать самых элементарных требований политики, в этом нет ничего удивительного, но каким образом мог так грубо ошибаться его главный советник граф Страффорд, это объясняется лишь тем, что, привыкши к самовластию в Ирландии, он вообразил, что с умом и энергией можно везде проводить свою волю. За это заблуждение он сложил голову на плахе. Лишенный всяких средств, встречая всюду сопротивление, король принужден был идти на все уступки. Он заключил перемирие с шотланцами на всей их воле, созвал парламент, согласился на все его требования и выдал своего главного советника. Но парламент на этом не остановился. Как всегда водится, борьба разжигает страсти и вызывает крайности. После самовластного правления короля и очевидного его намерения обходиться без народного представительства доверие к нему было подорвано. Вожди оппозиции видели, что дать ему войско и деньги значит вооружить его всеми нужными средствами для подавления народной свободы. Парламент потребовал, чтобы распоряжение войском было отдано ему в руки на довольно продолжительный период времени. На это король не мог согласиться, не отказавшись от своей прерогативы. Борьба была неизбежна; но как бы для того, чтобы с полною очевидностью выказать свои стремления к самовластию, идущие наперекор самым законным правам и требованиям народа, он вздумал учинить акт насилия. Во время самых горячих прений парламента он приказал арестовать пять главных вождей оппозиции и для этого сам лично отправился в заседание. Попытка не удалась, но страсти были еще более возбуждены и бессилие власти обнаружилось в полной мере. Притязания, лишенные средств, и тут могли вести только к погибели. Однако уступки, сделанные королем, собрали около него значительную партию. Многие из тех, которые стояли за народные права, считали, что парламент переходит должную меру, и столпились около королевского знамени. Значительная часть аристократии и средних землевладельцев оставалась верна исторической власти, обещавшей уважать народную свободу. Но и на стороне парламента были некоторые из первых вельмож государства: великие пресвитерианские лорды: Нортумберланд, Эссекс, Манчестер, Варвик, стояли во главе народного движения; Эссекс командовал войском. Из средних землевладельцев вышли главные вожди парламента и армии: Пим, Гампден, Ферфакс, Кромвель. Но главная сила парламента все-таки лежала в городах, где пресвитерианские учения были сильно распространены. Богатый и многолюдный Лондон давал парламенту и деньги и опору фанатически возбужденного общественного мнения. Здесь обнаружилась основная черта всей английской истории: союз аристократии с городами против королевской власти; обнаружилась и двойственность политического направления английской аристократии, которой одна часть склонялась преимущественно к народным правам и опиралась на средние классы, а другая крепко стояла за королевскую прерогативу. Здесь лежит начало и тех двух партий, которых борьба и смена в правлении наполняют всю историю Англии в последние три века. Силы воюющих сторон были почти равны, и счастие попеременно склонялось то в пользу одних, то в пользу других. Решительный перевес парламентскому делу дали фанатические протестантские секты, индепенденты, которые, вступив в ряды армии под начальством Кромвеля, разбили королевские войска и подавили монархические восстания как в Шотландии, так и в Ирландии. По их требованию пленный монарх был казнен; провозглашена была республика. Для исхода английской революции было в высшей степени важно, что низвержение королевской власти было делом не восстания народной толпы, а организованной военной силы, имевшей во главе своей вождя, который сам был государственный человек первой величины. Вследствие своих побед армия, естественно, стала во главе правления. Парламент, сперва очищенный от умеренных элементов, был окончательно разогнан; Кромвель был провозглашен протектором. За глубоким переворотом, разделившим общество на два противоположных лагеря, по неизбежному ходу вещей последовала военная диктатура. Но она могла держаться только гением вождя. Как скоро он умер, водворилось анархическое состояние, в котором победоносная армия и обломки созванного вновь парламента, враждуя между собой, старались захватить власть в свои руки. Во всех слоях общества почувствовалось неудержимое стремление к восстановлению законного порядка. Это могло быть сделано только восстановлением самой королевской власти в прежней силе, в том виде, как она выработалась из всей предыдущей истории. Под неудержимым напором общественного мнения, единодушным постановлением созванного вновь парламента и по инициативе стоящего во главе армии вождя сын Карла I был призван в свое королевство на тех условиях, которые были установлены первоначальным соглашением парламента с его отцом. За военною диктатурой последовала Реставрация. Восстановление королевской власти, естественно, сопровождалось сильною реакцией в ее пользу. Парламент, созванный Карлом II, был одушевлен самым ревностным монархическим духом. Англиканская церковь, павшая под напором протестантских сект, была восстановлена во всех своих правах. Тем не менее положение было уже совершенно иное, нежели при Карле I. Превыспренние понятия о королевской власти оказались неуместными; надобно было управлять в законных пределах. О праве произвольных арестов и самовластного наложения податей не было более речи. Юридические завоевания революции были упрочены. При Карле II акт Habeas Corpus получил самую точную и окончательную редакцию. Политика, стремившаяся к послаблению католикам, в самом монархическом парламенте встречала неодолимое сопротивление и приводила к прямо противоположным результатами. Католики были исключены как из королевских советов, так и из парламента. Недоверие отзывалось и на внешней политике. Парламент крепко держал завязки кошелька. Самые советники короля подвергались преследованию и изгнанию. Еще более отношения обострились при его преемнике, который, будучи католиком, шел вразрез с самыми глубокими национальными стремлениями и был предметом общего недоверия. Яков II легко мог воспользоваться тем поворотом общественного мнения в его пользу, которое произошло в последние годы царствования его предшественника и было вызвано стремлением народной партии исключить его из престолонаследия. В том трудном положении, в котором он находился, здравая политика требовала крайней осторожности. Но Яков был ограничен и упорен; фанатический католик, он, вместе с тем, был исполнен самых высоких понятий о своем королевском достоинстве. Ему казалось несогласным с требованиями совести и несовместным с его саном терпеть унижение людей, исповедывавших одну с ним веру; а так как парламент не соглашался на уравнение прав католиков с англиканами, видя в этом шаг к водворению католицизма, то он решился провести эту меру силою королевской прерогативы. Он утверждал, что в последней заключается право освобождать от исполнения законов (dispensing power) не только в частных случаях, но и общими мерами. Парламент решительно отвергал подобное право, и самые судьи не признавали его согласным с законами Англии. Тогда Яков решился собственною властью преобразовать и суды и парламент. Независимые судьи были удалены от должности и назначены другие, более покорные, признававшие право короля освобождать от действия законов. Вооруженный их приговором, король издал манифест о расширении прав католиков и диссидентов. Не довольствуясь простым объявлением, он велел свой манифест прочесть всенародно во всех церквах. Однако семь епископов отказались исполнить это требование, считая его незаконным. Правительство не усомнилось предать их суду; но они были оправданы присяжными, к великому ликованию всего народонаселения. Потерпев такое чувствительное поражение, король тем с большим упорством принялся за преобразование парламента. Он был уверен, что гибель его отца и уступки брата произошли единственно от недостатка энергии. С целью получить покорный парламент, все местные власти были сменены и на место их поставлены люди, преданные правительству; привилегии городов были отобраны и выборные власти заменились коронными. В таком крайнем положении все взоры обратились на родного племянника и зятя короля, Вильгельма Оранского. Семь лиц, в том числе знатнейшие вельможи и высшие сановники государства и церкви, тори и виги, защитники народных прав и приверженцы королевской прерогативы, послали ему приглашение освободить Англию от невыносимого деспотизма. Вильгельм явился с небольшим войском, и вся Англия к нему примкнула; покинутый всеми, Яков бежал к своему союзнику, французскому королю. Переворот совершился без всякого насилия, без пролития капли крови. Оказалось опять, что высокие притязания лишены были всякой фактической опоры. Яков рассорился даже с тою силой, которая служила главною поддержкой королевской власти и проповедовала учение о безусловном повиновении, – с англиканскою церковью. Восстановив всех против себя, он пал не в упорном бою, как его отец, а вследствие полного своего бессилия. Это был последний акт английской революции. С тех пор права народа и парламента были установлены на незыблемых основах и не подвергались более колебаниям. Утвержденный ею порядок вещей получил еще большую прочность со вступлением на престол Ганноверской династии. Преобладающее значение королевской власти уступило место влиянию аристократии, которая стояла во главе движения и, естественно, заняла первенствующее положение. Впоследствии, с возрастанием демократических элементов, и она отошла на второй план. Решительное преобладание получила нижняя палата, составленная на демократических основаниях. Но все эти перемены совершались уже не насильственными переворотами, а мирным и законным путем, расширением выборного права, признанием отношений, вытекающих из практических потребностей. Английская конституция представляет прочное здание, допускающее преобладание того или другого элемента сообразно с развитием жизни, но непоколебимое в своих основах. Если мы, с чисто политической точки зрения, постараемся выяснить причины успеха английской революции, то мы найдем их, во-первых, в том, что она опиралась не на теоретические учения, а на исторические начала, пустившие глубокие корни в народной жизни и при всех переворотах никогда не затмевавшиеся в народном сознании. Права народа и парламента считались прирожденным достоянием англичан, а потому всегда, во всех слоях общества находили многочисленных защитников, готовых дать отпор притязаниям королевской власти. Люди восставали не против закона, а во имя закона, который для англичан всегда был высшим политическим началом. Во-вторых, эти права были не привилегиями сословий, которые могли вести только к внутренним раздорам, а права, общие всем гражданам, для защиты которых могли соединиться и высшие и низшие. Первенствующие вельможи, пользовавшиеся громадным влиянием в обществе, стояли во главе движения и придавали ему такой вес, которого оно без них никогда бы не имело. В-третьих, перевороты совершались не восстанием масс, а действием организованных сил, парламента и войска, которые в самый разгар междоусобной войны способны были охранять внутренний порядок. Самые крайние элементы, сосредоточившиеся в войске, сдерживались могучим его предводителем, обладавшим высоким государственным смыслом, а когда он умер, явился другой, который понял, что только в восстановлении законной монархии кроется вся будущность английских государственных учреждений. Они потому прочны, что имеют глубокие корни в прошедшей истории и по своему разнородному составу способны применяться к разностороннему развитию народной жизни и ко всем разнообразным ее изменениям. Ни один из элементов, вошедших в английскую конституцию с самого начала, не потерял своего места, и все принуждены действовать согласно на общую пользу. Революция имела целью только восстановление нарушенного равновесия. Совершенно иной характер носит революционное движение во Франции. Если мы взглянем на внешнюю сторону событий, то увидим поразительное сходство с тем, что происходило в Англии. И здесь и там монархия, возникшая на развалинах средневекового порядка, пала перед требованиями свободы. И здесь и там революционное движение привело к военной диктатуре, которая, в свою очередь, сменилась восстановлением законной монархии. Во Франции, так же как в Англии, период Реставрации заключает в себе два царствования: одно – благоразумное и умеренное, другое – напрягающее королевскую перерогативу до крайних пределов, в противность народным требованиям, что и ведет к новому перевороту, которым установляется истинно конституционный порядок вещей. В этой аналогии нельзя не видеть общего закона, управляющего революционными движениями и вытекающего из самой природы действующих сил. Непримиримая борьба партий ведет к развитию крайних элементов; один из них побеждает, но торжество его неизбежно вызывает реакцию, которая является сперва в виде военной диктатуры, а в дальнейшем движении ведет к восстановлению побежденного элемента. Но и последний, восторжествовавши, в свою очередь доводит свое начало до крайности и тем самым вызывает реакцию в противоположном смысле, которая кончается новым переворотом. Мы видим здесь как бы механические колебания маятника в противоположные направления, пока он не приходит наконец к среднему, устойчивому равновесию. Но за этим внешним сходством кроются глубокие различия. Первое заключается в том, что Французская революция исходила не от исторических начал, а от теоретических требований, выработанных философиею XVIII века и получивших всеобщее распространение. Эти требования заключали в себе начала свободы и равенства, вытекающие из самой природы человека и коренящиеся в самых глубоких основах духовного его бытия. Но у мыслителей XVIII века эти начала получили совершенно одностороннее развитие; все другие элементы политической жизни были им подчинены. Через это новые требования становились в резкую противоположность со всем существующим государственным строем. Последний представлялся произведением насилия и невежества; перед светом разума все существующее должно было исчезнуть и замениться совершенно иным порядком. Отсюда борьба не на жизнь, а на смерть между исключающими друг друга началами, между защитниками исторического строя и приверженцами новых идей. Однако чисто теоретические учения сами по себе никогда не могут иметь достаточно силы, чтобы произвести общественный переворот. Для того чтобы действовать в обществе, они должны найти в нем восприимчивую почву, отвечать насущным его потребностям, опираться на развивающиеся в нем элементы. Эту опору они нашли в третьем сословии, развитие которого составляет главное содержание всей общественной истории Франции. Тогда как в Англии во главе политического движения искони стояла аристократия, вступившая в союз с городами, во Франции центром всего государственного развития была королевская власть, опирающаяся на средние классы, которые составляли главную силу третьего сословия. Последние росли и умственно и материально, тогда как аристократия, утратив свое политическое положение и отделившись от народа, покоилась на своих привилегиях и расточала свое достояние. В течение веков реальное отношение общественных сил совершенно изменилось; высшие сословия, духовенство и дворянство, продолжали пользоваться привилегированным положением, между тем как весь накопившийся веками материальный и умственный капитал находился в руках средних классов. Не в силу теоретических воззрений, а во имя жизненных требований, Сиэс мог поставить вопрос: Ччто такое третье сословие?» и отвечать: «Ничего.-Чем оно должно быть?- Всем». Изменившееся отношение общественных сил очевидно требовало глубоких преобразований. Сословный порядок отжил свой век; надо было перевести его в порядок общегражданский. Но для этого нужна была сильная рука преобразователя, а такового не представляла французская монархия. Создавши единство и силу государства, подчинив все сословия абсолютной своей власти, она не поняла своего дальнейшего призвания и успокоилась на приобретенных результатах. За развратным королем следовал монарх ограниченный и слабый. Исполненный наилучших намерений, он в начале своего правления призвал министра-реформатора; но скоро последний пал перед враждебным настроением наполнявших двор привилегированных лиц, которые заботились лишь о том, чтобы сохранять свои преимущества. Самому Людовику XVI проекты Тюрго показались слишком радикальными. Все опять вошло в старую, покойную колею. Настоятельно требовавшиеся преобразования были отложены; вместо того произошла революция. Она имела ввиду не утверждение исконных народных прав, как в Англии, а создание нового общественного строя, замену сословного порядка общегражданским, для которого учения XVIII века представляли теоретическую основу. Это была не борьба за политическое право, а борьба классов, глубоко захватившая все общественные отношения; к политическому вопросу присоединился социальный. В этом состоит второе глубокое различие между Французскою революцией и Английскою. Тут приходилось разом изменять все отношения, и государственные и общественные. Чем более задерживались преобразования, тем более самые требования получали теоретический характер. Когда, наконец, наступил кризис, они прорвались с неудержимою силой и ниспровергли все перед собой. Результатом был такой общественный переворот, какого Англия не знала. Ко всему этому присоединилось то, что эти новые общественные силы, появившиеся на политическом поприще, были вовсе не организованы, а это вызвало вмешательство народной толпы. В этом заключается третье глубокое различие между Французскою революцией и Английскою. Правительство Людовика XVI, бессильное для реформ, оказалось бессильным и для ведения своих обычных дел. Старая французская монархия отжила свой век и потеряла всякую способность к дальнейшему движению. Министры сорили деньгами, старались удовлетворить всем прихотям двора и людей, имеющих силу, а взять деньги было неоткуда. Долги росли в ужасающих размерах. Пришлось, наконец, прибегнуть к давно забытому учреждению Генеральных Штатов, которые не собирались более полутора века. Созваны были представители всех сословий, чтобы решить, что делать с одряхлевшим государством, у которого иссякли самые средства существования. А между тем правительство, вызвавшее на сцену общественные силы, не позаботилось ни об их организации, ни о программе действий; руководить ими оно было совершенно неспособно. Оно созвало их просто вследствие своего бессилия. И эти внезапно призванные к действию общественные элементы, в свою очередь, не имели ни исторически выработанной организации, как английский парламент, ни сложившихся партий с определенною программой, ни практического опыта в делах. Третьему сословию дано было двойное представительство, и оно сразу, почувствовав свою силу, отвергло старые сословные деления и потребовало, чтобы совещания происходили в его среде. К нему примкнули либеральная часть дворянства и все низшее духовенство. Составилось единое собрание, представлявшее полное смешение языков, без всякой политической подготовки, но исполненное веры в силу разума и в свое собственное великое призвание. Правительство, вызвавшее эти силы, само испугалось своего дела и пыталось распустить собрание; но этим оно только окончательно обнаружило свое полное бессилие. Сделан был решительный шаг, для поддержания которого не было никаких средств. Собрание объявило себя представителем воли народной и отказало правительству в повиновении. Последнее принуждено было уступить. Этим самым верховная власть переходила от короля к народному представительству; революция совершилась. Но это был только первый шаг. Собрание, объявившее себя представителем народной воли, в свою очередь лишено было всяких средств действия. И войско и администрация находились в руках короля. На помощь собранию пришла народная масса. Парижское население восстало и взяло Бастилию. Затем толпа отправилась в Версаль и привезла с собой пленного монарха. Король не имел духу ни поддержать свою власть, ни защищаться, ни даже удалиться в безопасное место. С тех пор он номинально считался правителем Франции, но этот призрак служил лишь к тому, что всякая власть исчезла. Собрание, раздираемое партиями, не в состоянии было взять ее в свои руки В нем были люди высоких дарований, представлявшие цвет французского общества; был и государственный человек, и оратор первой величины, но, окруженный всеобщим недоверием и лишенный всякой поддержки, он не в силах был остановить неудержимый ход событий. Переписка Мирабо с Ламарком представляет одну из самых поучительных политических книг, какие существуют в литературе. Мирабо видел, что ничего нельзя сделать без королевской власти, что она одна может служить опорою прочного порядка; но всякое явное сближение с представителями отжившего строя возбуждало всеобщее недоверие. Тайные же его внушения, в свою очередь, вызывали неисцелимое подозрение в правящих сферах, а решимости все-таки дать не могли. Видя тупое сопротивление самым необходимым требованиям, он в отчаянии восклицал: «Чернь изобьет их трупы». Так он и умер среди общего хаоса, напрасно пытаясь укротить и направить возбужденные страсти. Самые законодательные работы собрания отзывались этим положением. Оно провозгласило начала свободы и равенства как неотъемлемые права человека и приготовило драгоценные материалы для утверждения на этих основаниях общегражданского строя; но в государственной области все его начинания были направлены к ослаблению власти, возбуждавшей общее недоверие. В выработанной им конституции единое собрание было противопоставлено совершенно бессильной монархии, которой, однако, в силу начала разделения властей было предоставлено все исполнение. Но средств для исполнения ей не было дано никаких: местное управление снизу доверху, было устроено на выборном начале; центральное управление было лишено всяких органов и орудий. Казалось, все было направлено к тому, чтоб уничтожить всякую власть, а между тем для водворения порядка среди всеобщего хаоса всего нужнее была сильная власть. Она была необходима не только для поддержания внутреннего порядка, но и для отпора внешним врагам. В отличие от Английской революции, которая ограничилась внутренними междоусобиями, Французская революция осложнилась внешними отношениями. Первая опора престола, дворянство, покинуло отечество и прибегло к помощи иностранных держав. Туда же, естественно, обратились взоры пленного монарха. Против Франции составилась грозная коалиция; германские войска двинулись для освобождения короля и для восстановления разрушенного порядка в государстве. Но единственным результатом этого похода был союз революционных сил с патриотическими стремлениями. Новым восстанием народной массы монархия была низвергнута. Для обуздания внутренних врагов водворился кровавый террор. Король сложил голову на плахе, а иностранные войска принуждены были отступить с позором. Новейшие историки Французской революции стараются отделить великие ее результаты от тех средств, которые были употреблены для их утверждения. Террор представляется уродливым извращением провозглашенных революциею начал. Разделяют также то неудержимое патриотическое стремление, которое дало отпор внешним врагам, и ту кровавую расправу, которая производилась с врагами внутренними. Между тем все эти явления тесно связаны между собой. Недостаточно провозгласить общие начала; надобно привести их в исполнение. Когда это делается не постепенным и закономерным путем, действием власти, стоящей незыблемо на своих основах, а внезапным переворотом, разом изменяющим все отношения, не оставляющим камня на камне из старого здания, тогда неизбежна ожесточенная борьба и возбуждение страстей, результатом которых является неумолимая расправа с побежденными Если же к внутренней борьбе присоединяется внешняя, то рождается усиленная потребность подавить всякие внутренние волнения, чтобы дать отпор внешним врагам. Во Франции патриотическое чувство, особенно в высших классах, не было довольно сильно, чтобы всех соединить под знаменем отечества. Эмиграция сама просила помощи иностранных держав и шла вслед за их войсками; тем опаснее были внутренние их сообщники. «Надобно застращать роялистов!» – воскликнул Дантон, когда иностранные войска вступили на французскую почву и приходили известия о взятии крепостей. Решиться на такое дело могли, конечно, только люди самых крайних мнений, которые не останавливались ни перед чем; приходилось взывать к самым непримиримым революционным страстям. Всякий человек, у которого не иссякло нравственное чувство, не может не возмущаться до глубины души перед картиною тех ужасов, которые производили террористы. Но политик не может на этом остановиться: он должен исследовать причины этих явлений. Они лежат главным образом в отсутствии всякой организованной власти. Старая монархия пала вследствие собственного бессилия, а новое здание еще не сложилось, и то, что было налицо, держалось на весьма шатких основаниях. Правительство отсутствовало, а общество находилось в состоянии хаотического брожения. При крушении всего, что составляет оплот общественного порядка, единственною наличною силой оставалась организованная демагогия в виде разветвленного по всей Франции союза якобинцев. Они крепко держались друг за друга и умели вести за собою народную толпу, возбуждая ее страсти и внушая к себе неограниченное доверие. Во главе его стояли люди с непреклонною волей, которые взяли в руки валяющуюся в грязи власть, раздавили внутренних врагов и дали отпор врагам внешним. Этим они порешили дело революции, и в этом заключается несомненно важное их историческое значение. Французы, которые с беспримерным одушевлением становились в ряды войска для борьбы с внешним врагом, беспрекословно подчинялись велениям террористов, потому что в эту минуту они одни держали знамя отечества. Одна и та же несокрушимая сила подавляла внутренних врагов и давала отпор внешним. Разделить эти два действия нет возможности. Но как скоро опасность миновала, террор сам собою пал под влиянием возбужденного им ужаса и негодования. Террористы, казнившие всех своих противников, в свою очередь сложили головы на плаху. За чрезмерным напряжением сил последовало внутреннее расслабление. Непобедимым оставалось войско, которое, повинуясь данному толчку, неудержимым потоком разливалось по Европе, всюду провозглашая новые начала. Вследствие этого оно, естественно, стало во главе революционного движения. Самый выдающийся его предводитель, победив внешних врагов, положил конец и внутренним смутам. Он восстановил упавшую власть, водворил порядок и возложил на себя императорский венец. И тут революция привела к военной диктатуре. Результаты переворота были громадны. Старый сословный строй был переведен в общегражданский, основанный на свободе и равенстве. Но для того, чтоб утвердить последний на прочных основаниях, нужна была рука гениального законодателя. Революция дала только материалы, из которых надобно было воздвигнуть новое здание. Наполеону Франция обязана своими кодексами, представляющими образец рационального законодательства, основанного на зрелой теории и вполне применимого к практике. Почва для него была расчищена предшествующим переворотом; законодателю не приходилось наталкиваться на окрепшие формы, щадить веками сложившиеся интересы: он мог последовательно проводить рациональные начала, соответствующие новым потребностям. Наполеон создал и новую администрацию, основанную на сосредоточении власти, но способную воспринять в себя и начала свободы. Она сохранилась непоколебимо среди всех дальнейших переворотов; ей Франция обязана тем, что постигавшие ее политические бури не расшатывали общественного здания. При всем том военная диктатура не могла быть долговечна. С водворением общегражданского порядка связана была и потребность свободы политической, которая рано или поздно должна была проявиться. Диктатура Наполеона тем менее могла держаться, что она вызвала против себя общую европейскую коалицию. Французская революция не ограничивалась, как английская, чисто местными интересами; она провозгласила начала, которые должны были водворить новый порядок во всем европейском мире. Вторжение во Францию иностранных войск имело последствием обратное вторжение французских войск в Германию и Италию. Наполеон явился представителем революционных сил в борьбе их с старою Европой. Рядом блистательных побед он возвел Францию на неслыханную степень могущества. Все примыкающие к ней государства европейского материка должны были подчиниться ее влиянию. Но с этим связано было подавление самостоятельности народов, а это не могло не вызвать реакции. Самый сильный отпор Наполеон встретил именно там, где старый порядок сохранил наиболее глубокие корни, – в Испании и России. Другие государства, как Пруссия, обновились под его гнетом. Против него составилось общее ополчение, которое наконец его низвергло. Диктатура сменилась Реставрацией; но это не было простое восстановление старого порядка. В новом общественном строе требовалась политическая свобода, и Бурбоны первые дали ее Франции. К участию в правлении призваны были как старая французская аристократия, так и высшие представители третьего сословия, под одинаким условием высокого ценза. Но эти два элемента, юридически уравновешенные, фактически продолжали вести между собой непримиримую борьбу. Эмигранты возвратились во Францию, ничего не забывши и ничему не научившись. Людовик XVIII старался умерить их притязания и держать весы между обеими сторонами; Карл X, напротив, явился главою реакции. Встречая отпор, он, так же как Яков II, думал решить вопрос действием королевской прерогативы, которую он ставил выше закона. Но и тут оказалось, что притязания королевской власти лишены были всякой фактической опоры. Карл Х пал перед народным восстанием, которому он не пытался даже противопоставить серьезный отпор. Новая династия призвана была утвердить законный порядок, сочетающий монархическую власть с требованиями политической свободы. Во Франции, однако, и этот новый порядок, представлявший результат всего предшествующего движения, не мог удержаться. Причины заключались в самом свойстве тех сил, из которых он вышел, и того положения, которое правительство, стоявшее в его главе, заняло в новом государственном строе. В Англии, как мы видели, революция была ведена союзом аристократии и городов; это были те исторические силы, которые издавна соединились против королевской власти и, после временного затмения, снова выступили на историческое поприще. С ними соединилась и национальная церковь. После победы они, естественно, заняли первенствующее место в государстве, что и послужило к утверждению нового порядка. Во Франции, напротив, возрастающею историческою силой было третье сословие, во главе которого стояли городские классы, но которое заключало в себе и все низшее население. Эти два элемента исторически не отделялись друг от друга; начала, провозглашенные революцией, были общи тем и другим; самый переворот совершился с помощью восстания народной массы, и это повторилось в Июльские дни. Между тем в новом порядке политическим правом были облечены только верхние слои. Партия, ставшая во главе нового правления, произвела самое ничтожное расширение избирательного права. На польскую революцию она смотрела как на простое восстановление нарушенного королем права, забыв, что это восстановление было произведено не действием палаты, а восстанием народной массы, которой отказывали во всяком удовлетворении. Таким образом, союз исторических сил был порван. Победив старую аристократию, которая оставалась ему упорно враждебною, высшее мещанство оттолкнуло от себя и народные массы, которые доселе шли с ним рука об руку и составляли главную его опору. Это не могло не произвести глубокого неудовольствия, которое проявлялось в постоянно возобновлявшихся революционных движениях. Правительству, возникшему на революции, пришлось их подавлять. Но здравая политика требовала более широкого понимания общественных задач, а это именно в нем отсутствовало. И тут своевременно произведенная избирательная реформа могла предупредить революцию. Но король пугался всякого шага вперед и упорно держался той тесной среды, в которой он утвердил свой престол. К голосу общественного мнения он был совершенно глух; все свое внимание он устремлял исключительно на получение большинства в палатах, не заботясь о том, представляет ли это большинство истинные стремления народа. Результатом этой политики было то, что новое народное восстание унесло не только мещанское правительство, но и самый престол. На сцену снова явилась демократия, облеченная верховным правом, опять в силу внезапного переворота и опять совершенно не приготовленная к политическому действию. Вместе с нею выступила с своими притязаниями социалистическая партия, грозившая разрушением уже не политическому порядку, а всему общественному строю. Реакция и тут была неминуема. За революцией опять последовала диктатура, опирающаяся на предания наполеоновского владычества. Но на этот раз она еще менее могла рассчитывать на прочное существование. Удовлетворяя минутной потребности порядка, она не имела за себя ни великих внутренних преобразований, ни блистательных внешних побед. Внутренняя политика, устремленная на обеспечение материальных интересов, была направлена против самых благородных стремлений французского общества. Она держалась уловками весьма низменного свойства. Внешняя же политика представляла смесь мечтательности и бессилия. ЛюдовикНаполеон хотел пересоздать всю Европу, не соображая ни цели, ни средств. Итальянская его политика была рядом дерганий, которые восстановили против Франции освобожденный ею народ. В Германии вызваны были национальные силы, которые обратились против самого императора французов и окончательно его низвергли. Империя пала вследствие неслыханного и позорного поражения. Республика водворилась не столько вследствие революционного движения, сколько потому, что власть перестала существовать. Ее подняли вожди демократии. Это был последний и окончательный результат Французской революции. Мещанская республика представляет торжество третьего сословия, составлявшего главную движущую силу всей французской истории. Это – союз народных масс с средними классами под естественным главенством той части общества, которая имеет в своих руках накопленный веками материальный и умственный капитал. Дальше этого в развитии народного права некуда идти, ибо начала свободы и равенства достигают здесь своего крайнего предела. Демократия может заключать в себе более или менее условий прочного существования; во всяком случае, всякий новый шаг может быть только реакцией против одностороннего направления, а никак не дальнейшим шествием по тому же пути. Социалистические писатели, как Луи Блан и Лассаль, представляют все историческое развитие государственной жизни в виде перехода верховной власти от одного класса к другому: сперва господствует аристократия, затем на ее место становится мещанство, обладающее капиталом; наконец, с расширением выборного права, власть переходит в руки пролетариев, составляющих народную массу и призванных осуществить социалистический идеал. С этой точки зрения мещанская республика является лишь переходом к владычеству пролетариата. Такое представление есть не более как фантастическое искажение истории. Нет сомнения, что расширение выборного права является плодом всего исторического развития нового времени. Оно составляет естественный результат развития человечества, распространения в нем достатка и образования, постепенно доходящих до самых низших слоев. Но этот процесс представляет большее и большее обобщение права, а никак не смену одного класса другим. История показывает, что только союзом общественных классов достигаются прочные результаты; всякий же раз, как один класс отделял свои интересы от интересов других и хотел пользоваться государственною властью для своих частных целей, он тем самым подрывал основания своего владычества и падал жертвою своих корыстных стремлений. Всего менее допустимо владычество пролетариата. Поставить нищих во главе государства есть такое чудовищное представление, которое может родиться только в голове или полных невежд, не имеющих понятия ни об истории, ни о государстве, или же шарлатанов, стремящихся разжигать народные страсти. Существование демократии основано единственно на господстве общего права, а никак не на владычестве низших классов над высшими. Как скоро пролетариат захочет воспользоваться своею численностью, чтоб обратить государственную власть в свою пользу, так реакция неизбежна. Именно невозможность водворить социалистический порядок законным путем ведет к тому, что социалистическая партия, пользуясь политическим правом в видах пропаганды и организации, в сущности не питает к нему никакого доверия. Ее тайная или явная цель есть революция. Но такой переворот, ниспровергающий весь гражданский порядок, на котором держатся человеческие общества, нарушающий все существующие отношения, может произвести лишь общий хаос. В результате может получиться только диктатура, а затем восстановление старого порядка при значительном ограничении демократических начал. При нынешнем развитии социалистических стремлений, при том хаосе понятий, который господствует в современных европейских обществах, нет сомнения, что попытки подобного рода могут возникнуть в той или другой европейской стране; но исход их может быть только один: социальная революция есть начало падения демократии. Изучая историю революционных движений нового времени, мы видим, что они вызывались напором исторических сил, сдавленных в своем движении и стремящихся на простор; успех же зависел от союза этих сил между собою. Соединение аристократии с городами утвердило в Англии владычество парламента, из-за которого происходила борьба; соединение среднего сословия с низшими классами разрушило во Франции старый порядок и повело к основанию нового. Последнее в особенности заслуживает внимания историка и политика, ибо оно раскрывает отношение преобразований к революциям. Исторический рост третьего сословия, накопление в нем богатства и образования неудержимо вели к разрушению старых сословных преград. Силою исторического процесса сословный строй неминуемо должен был перейти в общегражданский. Совершение этого дела было главною задачей, которая предстояла французской монархии в последний век ее существования. Но именно этой задачи она не исполнила, а, напротив, связала свою судьбу с существованием отжившего свой век сословного порядка. Своевременно произведенные реформы могли предупредить переворот; переход одного порядка в другой совершился бы мирно и правильно, с сохранением исторических начал и с соблюдением всех интересов. Вместо того, потерявши свое значение, исторический строй продолжал давить всею своею тяжестью на новые силы, которые, наконец, прорвались наружу неудержимым потоком, все унесшим перед собой. Бессильное правительство само вызвало их на поприще действия. Вместо реформ перемена совершилась кровавою революцией. Это имело для Франции весьма печальные последствия. Не только на первых порах это произвело общий хаос, в котором погибли тысячи людей, но это отозвалось и на всем последующем ходе событий. Отсюда продолжающаяся доныне шаткость всех государственных отношений, повторяющиеся скачки от одной формы к другой. Отсюда презрение к историческим началам, составляющим самый крепкий оплот законного порядка и условие правильного развития. Отсюда, наконец, широкое распространение революционных идей. Те великие и благотворные перемены, которые были произведены революцией, нередко смешивают с тою формой, в которой это было произведено. Забывают те исторические основы, из которых вытекла революция и которые обеспечили ее успех, и придают преувеличенное значение внешней борьбе притязаний и страстей. Борьба была неизбежна единственно потому, что исторически возросшим общественным силам не было дано правильного исхода. Вина в этом лежит не на революционных деятелях, а на правительстве, забывшем свое призвание. С исторической точки зрения оно заслужило свою гибель. Правительство, чуткое к движениям общественной жизни, своевременно совершающее нужные реформы, не может опасаться подобного исхода. ГЛАВА III. ОБЩЕЕ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО И МЕСТНОЕ В числе преобразований, имеющих ввиду устроение государства, видное место занимает объединение всех его частей подведением их под общее законодательство. Средневековой порядок, основанный на частном праве, вел к дроблению сил и к самостоятельному развитию каждой местной группы сообразно с ее условиями и особенностями. Новое государство, наоборот, соединяя раздробленное, создает общий организм, который все частные силы подчиняет себе, как высшему целому, имеющему ввиду совокупные цели, и установляет для них общие законы и управление. Особенное значение получает этот процесс, когда государство создается из разных народностей. Тут возникает вопрос об отношении владычествующей народности к подчиненным, о возможности их слияния и о средствах для достижения этой цели. Объединение государства путем общего законодательства имеет, бесспорно, громадные выгоды. Этим, во-первых, значительно облегчается управление. Знание законов не осложняется изучением местных особенностей, иногда чрезвычайно запутанных. Одни и те же люди, привыкшие к общему порядку, могут действовать всюду, без специальной подготовки. Устраняются и столкновения общих законов и местных. Одни и те же суды на одинаких основаниях решают дела, возникающие в различных частях государства; одни начала правосудия установляются для всех, чем самым утверждается общее уважение к властвующему над всеми закону. Во-вторых, что еще важнее, этим самым объединяются нравы и понятия. Подчиняясь общему закону и общему управлению, люди привыкают смотреть на себя как на членов единого целого. Они перестают видеть в своей маленькой сфере нечто отдельное, самобытное, только внешним образом подчиняющееся общему строю, может быть, даже враждебно относящееся к владычествующему элементу. Они связываются с другими частями не одним только общим правительством, но всем строем жизни. Общие учреждения ведут к развитию общего духа, составляющего главную нравственную опору государства. Только этим путем возможно слияние различных племенных особенностей в одно живое целое, создание единой народности, находящей в государстве высшее свое выражение. Но если объединяющая деятельность государства имеет неоспоримые выгоды, то, с другой стороны, нет более опасного заблуждения, как воображать, что можно произвести объединение насильственным или искусственным путем. Если мы должны видеть в государстве не мертвую машину, устрояемую по воле законодателя и повинующуюся внешнему руководству, а живой организм, образующийся медленным историческим путем из разнородных, нередко даже враждебных друг другу элементов, которые не исчезают в общем строе, а тем более стремятся к сохранению своих особенностей, чем более они имеют в себе внутренней силы и крепости, то мы должны признать внимание к местным особенностям одною из существенных задач государственной политики. Государство не есть создание отвлеченной теории, а продукт реальных сил и, как таковой, должно считаться с теми условиями, в которые поставила его история. Как живое тело, оно представляет согласие в разнообразии; а каково это разнообразие, это зависит от свойства входящих в состав его элементов. Самая задача государства, та цель, во имя которой оно существует, состоит не в подчинении всех граждан внешней для них власти, а в создании общих условий, в которых люди могут развиваться разумно и свободно; последнее же предполагает уважение к праву и внимание к потребностям общества. Власть установляется для блага подданных, а в числе этих благ одно из первых мест занимает привязанность ко всему родному. Она составляет одно из благороднейших свойств человеческой души, самую заветную ее святыню. Она выводит человека из погружения в материальные интересы и воспитывает в нем высшие нравственные начала. На ней зиждется любовь к отечеству, составляющая самую надежную опору государственного порядка. Поэтому посягательство на родное со стороны государства всегда чувствуется как оскорбление святыни. Правительство, которое мечтает насилием привязать людей к государству, не только поступает наперекор истинному своему призванию, но само подрывает свое действие. Вместо привязанности оно возбуждает только злобу и ненависть и тем самым готовит себе бесчисленные затруднения. При внешнем подчинении остается неисцелимая внутренняя рознь. Еще хуже, когда сама владычествующая народность в непомерном самопревознесении хочет раздавить и уничтожить народности, ей подвластные. Именно то, что составляет ее гордость, она преследует в других, подобно тому как католики требуют свободы для себя и отказывают в ней противникам. Таков именно был характер того ложного патриотизма, который недавно еще был господствующим явлением в русской печати и который, к сожалению, поныне значительно распространен в русском обществе. Всякое желание сохранить свои родные особенности считалось государственным преступлением. Интерес русской народности, понятый в самом исключительном и эгоистическом смысле, должен был поглощать в себе все. Забывали, что интересы притеснителей не имеют ни малейшего нравственного права на существование. Когда же с притеснением других сочетается непомерное самохвальство, когда вдобавок высшею добродетелью угнетающей народности выставляется христианское смирение, то подобный патриотизм составляет одно из самых противных и уродливых явлений, какие можно встретить в общественной жизни. Русское общество нельзя от этого достаточно предостерегать. Владычество над чужими народами есть не только право, но и высокая нравственная обязанность. Кто верит в Провидение, тот должен думать, что не затем одно племя отдано под руку другого, чтобы его угнетали и притесняли, а затем, чтобы ему дали защиту и удовлетворение человеческих его потребностей. Если политика не есть только выражение голого права силы, если государство, по выражению Бл. Августина, не есть только великий разбой, то оно не может отказаться от этой высокой обязанности. Привязывать к себе покоренный народ можно не оскорблением самых святых его чувств, а призванием его к осуществлению высших начал правды и добра. Народности сливаются совокупным возведением их на высшую ступень человеческого развития. Всего легче это совершается, когда владычествующая народность стоит выше подчиненной и по образованию, и по нравственным свойствам. Племена, находящиеся в более или менее первобытном состоянии, еще не окрепшие в известных жизненных формах, обыкновенно легко ассимилируются народами, стоящими на высшей ступени развития, особенно если расстояние между ними не слишком велико и последние обладают достаточною гибкостью для взаимного сопроникновения. Так совершилось обрусение многих финских и татарских племен. Где этих условий нет, особенно там, где покоренное племя по своему образованию стоит выше владычествующего, там внутренняя связь может установиться только при сохранении должного уважения к окрепшим формам жизни и к народным особенностям. Оно составляет непременное требование здравой политики. Есть главным образом две вещи, которых следует касаться с величайшею осторожностью: религия и язык. Нет ничего, что бы до такой степени возмущало душу и оскорбляло самые святые человеческие чувства, как религиозное притеснение. Низкие души могут оставаться к этому равнодушны; но именно те, которые твердо убеждены, что Богу надобно повиноваться более, нежели человеку, и которые готовы пожертвовать всем для того, что они считают верховною истиной, оказывают сильнейшее сопротивление: их не могут поколебать ни угрозы, ни наказания. И они-то всего сильнее действуют на народную массу, для которой религия составляет главную духовную пищу. В этих людях она видит мучеников за свою веру; всякое слово их слушается с благоговением, и ненависть к притеснителям растет с каждым новым явлением нетерпимости. Через это религия связывается с народностью, которой она дает новую крепость. И, что всего хуже для властвующего государства, эта связь сохраняется, даже когда притеснения прекратились: скрепленная совокупным притеснением, она становится неотъемлемым достоянием народной души. Разительный пример в, этом отношении представляет Ирландия. Англия вообще в покоренных странах не отличалась нетерпимостью. Владычество ее в Индии представляет замечательный пример уважения к народной религии. Самые бесчеловечные обряды, как сожжение вдов, отменялись с величайшею осторожностью. Но у себя дома долгая борьба с католицизмом повела к ряду самых притеснительных мер. Религии близкие всегда представляются гораздо более опасными, нежели отдаленные. Ирландские католики, составлявшие массу населения, лишены были не только политических, но и гражданских прав. Преподавание было им воспрещено; нищета и невежество при отсутствии всяких гарантий против произвола сделались уделом ирландского народа. Результат был тот, что масса фанатически привязалась к религии, которая составляла единственное ее духовное достояние, а духовенство стало во главе национального движения, потворствуя революционной агитации, даже в самых крайних ее проявлениях, для достижения своих целей. И эта связь сохранилась доселе, хотя вот притеснительные меры относительно католиков давно отменены; она составляет самую опасную сторону ирландского движения. Такая же связь установилась у нас между католицизмом и польскою народностью. И тут всякие меры, направленные против католицизма, могут только усилить зло, возбуждая негодование и ненависть к притеснителям. Когда униатам, волею и неволею обращенным в православие, воспрещается, равно как их детям, прибегать для совершения таинств к католическим священникам, когда они за это по целым годам томятся в темницах, а ксендзы, совершившие требы согласно с прямою своею христианскою обязанностью, подвергаются наказаниям и удалению; когда закрываются церкви, в которые стекается народ для поклонения святыне; когда католики стесняются в приобретении земель и даже в поступлении в учебные заведения; когда вдобавок суровые меры закона еще усиливаются и распространяются администрацией, поставившею себе целью притеснение значительной части населения, то на подобную политику нельзя смотреть иначе как с крайним опасением. Успеху русского дела она не может содействовать. Такая же система религиозного притеснения водворилась и в Остзейских губерниях. И там возвращение новообращенных латышей в лютеранство, совершение пасторами треб, крещение детей по протестантскому обряду при браках с православными преследуются и караются законом. Православная церковь считается господствующею в крае, где почти все население протестантское, и ее привилегии, стеснительные для других исповеданий, проводятся с неумолимою строгостью. Все эти проявления религиозной нетерпимости, после великих либеральных преобразований, совершенных Александром Вторым, составляют один из печальных признаков нашего времени. Требованиями здравой политики их, во всяком случае, нельзя признать. Вместо скрепления связи этим посеваются семена глубокого неудовольствия; в подвластном населении возбуждаются злоба и вражда, которые тем крепче вкореняются в сердца, чем возвышеннее и благороднее оскорбляемые чувства. После веры самое дорогое для человека – родной язык. В нем выражается самая душа народа; им определяются весь склад его ума, все оттенки его понятий. С ним связаны лучшие семейные чувства, впечатления родного края; на нем выливается песнь, увлекающая молодость и услаждающая старость; им говорит литература, возвышающая ум и сердце, воспитывающая молодое поколение. Для массы народа в особенности родной язык есть духовное достояние, охватывающее все существо человека; иного способа выражения своих понятий, чувств и желаний оно не имеет. Высшие слои, знакомые с иностранными языками, менее связаны родною речью. Иногда последняя даже отходит на задний план; но это всегда мимолетное явление, которое имеет свои исторические причины и частью свою хорошую сторону. Когда собственное наречие еще мало выработано, пристрастие к чужому расширяет понятия, научает изяществу форм и окончательно способствует высшему развитию своего языка. В XVI веке итальянский язык был господствующим в аристократических слоях даже английского общества, столь ревниво оберегающего свои национальные особенности. В XVIII веке громадное влияние французской литературы ввело французский язык в общее употребление не только в России, но и в Германии. У нас усвоение европейского образования, естественно, повлекло за собою и усвоение чужих языков; но именно под этим влиянием выработался разговорный и литературный русский язык, который достиг высшего своего развития в Пушкине, в ту самую пору, когда иностранное влияние было наиболее преобладающим. Во всяком случае, как увлечение иностранною речью, так и необходимо наступающая реакция против этого увлечения есть дело нравов, а не правительственных распоряжений. Как же скоро насильственно навязывается чужой язык, так неизбежно происходит реакция в пользу своего. Для государства употребление народного языка в официальных актах имеет значение чисто формальное. Оно установляет известное однообразие, облегчает сношения и делает правительственные распоряжения и судебные действия понятными массе населения, говорящей на этом языке. Но именно последнее удобство исчезает в тех местностях, где население говорит иным языком. Тут для массы официальный язык является китайскою грамотой, и вместо облегчения в управлении на каждом шагу оказываются затруднения. Еще хуже, когда владычествующая народность навязывает свой язык как знак своего преобладания. Нет ничего, что бы так бесполезно оскорбляло побежденных, как выставление напоказ своего превосходства, особенно если оно сопровождается стеснением свободы и унижением того, что дорого человеку. Стремление непременно всюду ввести употребление официального языка есть чистый плод бюрократического формализма, который все подводит к однообразному уровню, без всякого внимания к местным особенностям и с полным презрением к потребностям жизни. Благоразумные правительства тщательно этого остерегаются. У нас даже суровое правление императора Николая иго не решалось проводить употребление русского языка в Остзейском крае. Оно видело, что неудовольствие возбудится большое, а пользы от этого не будет никакой. За это его осуждали ярые защитники народности. Для них показать немцам, что мы хозяева в завоеванном крае, составляло услаждение самолюбия, которому они готовы были жертвовать истинными интересами отечества. Между тем история показывает, как опасны бывают подобные предприятия. Из реформ Иосифа II не было ни одной, которая возбудила бы такое неудовольствие и такое противодействие, как стремление ввести всюду употребление официального немецкого языка. Все подчиненные Австрии народности тем с большею любовью ухватились за свои природные языки и стали разрабатывать их сокровища; отсюда произошло начало нового литературного развития. Пробуждение народного духа было плодом стремления к насильственному его подавлению. Еще глубже захватывает народную жизнь стремление сделать официальный язык языком преподавания. Истинное, серьезное, плодотворное преподавание может совершаться только на родном языке. Это понимают все правительства, которые видят в образовании жизненное дело, а не официальную только программу. Прусское правительство, которое к онемечению Познанской провинции прилагало всевозможные старания и действовало не без значительного успеха, не решалось, однако, насиловать в этом отношении преподавание. Оно искони признавало, что «в школах, посещаемых преимущественно польскими детьми, главным языком преподавания должен быть польский», а в школах смешанных преподавание должно быть устроено так, «чтобы каждый ребенок получал преподавание на своем родном языке»(93). Официальный язык может быть лишь отдельным предметом преподавания там, где это нужно для местного населения. Такое внимательное отношение к потребностям подвластных народностей заслуживает полного уважения. Те, которые действуют в ином направлении, могут весьма ошибиться в своих расчетах. Требовать, чтобы преподавание на всех ступенях, как высших, так и низших, совершалось на официальном языке, значит нанести тяжелый удар всему просвещению края и вместе оскорбить подвластную народность в самых законных ее стремлениях, в самых заветных ее привязанностях. А между тем цель этим вовсе не достигается. Если бы даже удалось совершенно вытеснить туземный язык и заменить его официальным, то от этого отмена вражды нисколько бы не уменьшились. Ирландское население восприняло язык Англии, и тем не менее ненависть его к англичанам пылает с прежнею силой, причиняя владычествующей народности неисчислимые затруднения. Если же племя уже достигло известной степени просвещения и имеет свою более или менее богатую литературу, то оно никогда не откажется от родного языка. Преподавание на языке иноземном будет только ежечасно и на каждом шагу напоминать ему его унижение. Неиссякаемая злоба будет наполнять сердца подвластных, а владычествующее государство, вместо того чтобы исполнить свое высокое призвание – удовлетворять человеческим потребностям, будет представлять собою одно голое право силы, попирающее все истинно человеческие чувства. Такое положение не только не в состоянии приобрести ему стороннего сочувствия, но не может не оскорблять и собственных его граждан. Этим могут удовлетворяться низменные инстинкты толпы, пошлая похвальба своею мощью, но никак не возвышенные человеческие стремления, составляющие достояние лучшей части народа. Гражданин, всем сердцем любящий свое отечество, не может не чувствовать себя униженным, когда он видит, что оно играет такую роль.
Кроме веры и языка, весьма важное значение имеют исторические учреждения, с которыми народ свыкся и к которым он привязан. Они становятся вдвойне дороги тем, для которых они составляют охрану их самостоятельности. Они предпочитают худшее старое даже лучшему новому, потому что первое связано с их самобытностью, а второе навязывается им извне. В этом заключалась главная причина того сопротивления, которое встретили преобразования Иосифа II. Нам, русским, эта крепкая привязанность к устаревшим формам и порядкам малопонятна. У нас история не выработала самородных общественных форм, которые могли бы служить опорой и охраной местных прав и интересов. Древние вольные общины были раздавлены Московским государством, в котором всепоглощающим началом явилась неограниченная власть монарха. Все у нас двигалось действием сверху; преобразования вводились и отменялись, не встречая ни малейшего сопротивления. Иначе и не могло быть при том полном отсутствии сознания права, которое характеризует нашу историю. Но именно вследствие этого в русском обществе не могло развиться уважение к чужим особенностям. Отсюда та злобная полемика, которая была направлена русскими патриотами в особенности против учреждений Остзейского края. Указать на недостатки корпоративных форм, в значительной степени носящих средневековый характер, было не мудрено; но забывали, что именно эти формы служили самою надежною охраной местных прав и местных интересов. Они ограждали местное население от привыкшего к произволу русского чиновничества и от привыкших к безусловной покорности русских общественных элементов. Корпоративная связь требует внутреннего единения; стоять за свои права могут только люди, которые крепко держатся друг за друга. Остзейцам ставили в преступление то, что они для избежания извне навязанных законов прибегали к тайным проискам и уловкам, а русское правительство обвиняли в том, что оно, забывая русские интересы, потакает этим стремлениям. Но иного способа действия, при отсутствии политических прав, остзейцы не имели, а русское правительство поступало в высшей степени благоразумно, щадя особенности и интересы страны, которая всегда оказывала полное повиновение, которой сыны проливали свою кровь за Россию на поле брани и усердно подвизались на гражданском поприще. Без сомнения, положение низшего населения требовало большего ограждения. После преобразований, совершенных в России, в особенности после освобождения крестьян, нельзя было оставить Остзейские губернии при прежних порядках. Но именно здесь требовалась большая обдуманность и осторожность. Преобразовывать исторически сложившиеся учреждения надобно не путем ломки, а постепенными изменениями, приноровленными к потребностям страны. К сожалению, ложно понятый патриотизм получил преобладающее влияние.
Существенное значение имеет при этом отношение правительства к различным слоям населения. Когда вопрос идет о слиянии местного населения с господствующею народностью, то правительственные меры могут иметь ввиду или привязать к государству высший слой, или поднять низший. Первое совершается гораздо легче и успешнее. Так произошло ополячение русского дворянства в западных губерниях и слияние малороссийского дворянства с русским. Но для этого надобно, чтобы даруемые права были значительнее тех, которые приносятся в жертву. Польская аристократия пользовалась такими громадными привилегиями, которые могли вполне удовлетворить примыкающее к нему чужестранное сословие. Малороссийское дворянство приобрело крепостное право и вместе ту широкую местную автономию, которая дана была русскому дворянству Екатериной. Поэтому оно без сожаления отказалось от своих казацких вольностей. Напротив, поднятие низшего населения неизбежно ведет к умалению прав высшего; если это не вознаграждается дарованием прав иного рода, то неудовольствие неизбежно, а неудовольствие высшего класса, обладающего богатством и образованием, всегда составляет большое зло; в трудные минуты оно может быть опасным для государства. Отсюда стремление всех правительств, не увлекающихся односторонними демократическими тенденциями, привязать к себе высшие слои. Если это оказывается невозможным, если верхний слой, несмотря на расточаемые ему благодеяния, остается упорно враждебным, то волею или неволею приходится опираться на низшие классы и ими держать в повиновении высшие. Но, следуя такой политике, надобно более всего избегать оскорбления тех народных святынь, которые дороги и для массы, именно веры и языка. Если же высшие классы стесняются в своих правах, а низшие оскорбляются в своих чувствах, то от подобной политики невозможно ожидать благоприятного результата. Всего хуже, когда она обращается в постоянную систему. В смутное время, после революции или восстания, поневоле приходится принимать чрезвычайные меры, вводить стеснения, недопустимые в нормальном порядке вещей. Но продолжение этой системы на целые десятки лет служит явным осуждением подобной политики. Неудовольствие через это не успокаивается, а еще более усиливается; вместо слияния происходит все большее и большее отчуждение. Когда мы видим, например, что сохранение в течение четверти столетия чрезвычайного положения в Эльзас-Лотарингии нисколько не подвинуло германского дела, то мы не можем не признать всей неестественности такого рода отношений.
При слиянии народностей важную роль играет общение материальных интересов. Пути сообщения, соединяющие подчиненную местность с владычествующей страной, промышленная зависимость первой от последней, живые торговые сношения, общность таможенных установлений – все это связывает людей и внушает им чувство принадлежности к одному целому. Взаимность интересов служит лучшим средством для устранения всяких преград. В начале XIII века Шотландия отдала свою самостоятельность за торговые выгоды; только явная польза, проистекавшая от экономического общения, могла победить широко распространенное неудовольствие и произвести крепкое единение двух народов, разобщенных всею своею предшествующею историей и дотоле чуждавшихся друг друга. И в наши дни ничто так не способствовало объединению Германии, как Таможенный союз и покрывшая ее сеть железных дорог. Политика довершила дело, начатое наукой и торговлей.
Во всем этом действительны не одни правительственные меры. Обществу в этих отношениях принадлежит не менее важная роль. Законодательные постановления остаются бессильны там, где они не встречают поддержки в ассимилирующих свойствах владычествующей народности и в энергии промышленной деятельности. Первые необходимы для того, чтобы привязать к себе подчиненные народности, вторая – для того, чтобы приобрести прочное положение в присоединенных краях. Народ, стоящий в этих отношениях выше подвластных племен, легко сохранит свое политическое превосходство. Напротив, там, где подвластные народности стоят на одинаковой ступени или даже выше, слияние совершается несравненно труднее. Тут не только правительство, но и самое общество должно этим высшим свойствам оказать уважение и стараться воспользоваться ими в видах общего блага, а не отталкивать их враждебными действиями или чувствами. Поэтому для государства не может быть ничего вреднее, как, например, распространенная в значительной части русского общества неприязнь к немцам и полякам, а еще более к евреям, вражда к которым обыкновенно возбуждается самыми низменными стремлениями человеческой души. Такое же, если не худшее действие имеют злобные нападки печати. Подобное настроение разжигает страсти, вселяет вражду и возбуждает озлобление, между тем как не только христианская нравственность, но и здравая политика требуют прежде всего дружелюбного и обходительного отношения к подвластным племенам, ибо это единственное средство умерить внутреннюю вражду и привязать их к государству. Нельзя не настаивать на том, что голое право силы покоится на весьма шатких основаниях и не в состоянии утвердить тот внутренний порядок и то материальное и духовное благосостояние, которые составляют высшую цель государства. И чем более развивается человечество, тем более эти нравственные цели политической жизни выдвигаются на первый план. Они одни носят в себе залог прочного будущего.
Можно положить общим правилом, что, если народ хочет привязать к себе подвластные народности, он не только должен оказать им полную справедливость, но он должен стать выше их, излив на них новые, неведомые дотоле блага. Тогда они охотно откажутся от своих особенностей и сольются в высшем духовном единстве. Поучительным примером такого слияния чуждого племени с господствующею народностью может служить Эльзас. Условия тут были самые неблагоприятные. Покоренная область и по степени культуры, и по характеру населения стояла никак не ниже победителей. Это был не отторгнутый и заброшенный где-то клочок чужой народности; Эльзас стоял бок о бок со сродною ему Германией, с которою связывало его все его прошлое. А между тем Франции удалось так привязать эльзасцев к себе, что возвращение их Германии встретило самое упорное сопротивление; глубокие раны точатся доселе, как и в первый день, несмотря на общность происхождения, языка и исторических воспоминаний. Это превращение совершилась под влиянием новых исторических сил, выдвинутых французским народом. Высшие слои в покоренной области были увлечены блеском французского просвещения XVII и ХVIII века, а низшие слои привязались к новому отечеству теми благами, которые даровала им Французская революция. Вместе с Францией эльзасцы пережили всю революционную эпопею: и воодушевление началами свободы и равенства, и отражение иностранных войск, пришедших восстановить старый порядок, и беспримерные победы Наполеона. Эта общность исторических судеб во имя начал, волнующих сердца народа, теснее всего связывает граждан в одно живое, духовное целое. Поэтому, отторжение Эльзаса было почувствовано Францией, как отрезка собственного живого члена.
В этом случае новые исторические судьбы уничтожили старые исторические формы. Провозгласив новые начала, революция все подвела к одному уровню; но этот уровень был общечеловеческий. Иначе ставится вопрос там, где законодательство развивается историческим путем; тут внутреннее единение может совершиться только при уважении к местным особенностям. Пример представляет отношение Англии к Шотландии. Как сказано, явные промышленные и политические выгоды повели к единению двух стран, имевших каждая свою особенную, многовековую историю, свою церковь, свои учреждения, свои нравы и характер. Но это единение осталось чисто государственным; церковное устройство и местные учреждения сохранились неприкосновенными. Доселе они остаются совершенно различными. Только при уважении к тому, что дорого народу, могла упрочиться связь, которая выгодна для обеих сторон и которую никто не желает нарушить.
Еще более назидательный пример представляет Канада. Тут было не добровольное соединение, а настоящее завоевание. Французская колония была покорена англичанами в половине прошлого столетия. Что же там произошло? Всего лучше это было выражено в речи первого министра Канады, родом француза, сэра Уильфрида Лорье, сказанной на обеде, данном в честь его в Париже при недавнем его посещении. «Связь, которая привязывает нас к Великобритании, – говорил он, – не есть связь, навязанная силою; это связь, которая поддерживается любовью и благодарностью, благодарностью к великому народу, который оказывает покровительство не только нашей свободе, но и нашим интересам. Я люблю Францию, которой мы обязаны жизнью; я люблю Англию, которой мы обязаны свободою; но прежде всего и более всего я люблю Канаду, мое отечество, мою родную землю». Напомнив героические битвы при завоевании колонии, Лорье продолжал: «Оставалось 60000 колонов; что же должно было с ними статься?.. Теперь нас около двух миллионов; мы сохранили свой язык, свою веру, свои учреждения. Живя бок о бок с британским населением, мы составляем с ним один народ. Все права, которыми они пользуются, мы их имеем; что они, то и мы. Мы вместе образуем канадский народ… Сила нашего племени состояла в том, что мы не преследовали племенной политики. В сердцах всех людей находятся начала вечной истины и непоколебимой правды, и на этих началах мы всегда основывали свои права и свои обязанности. Если мы сохранили свой язык, если мы удержали свои учреждения, то это произошло оттого, что мы умели взывать ко всем инстинктам справедливости, ко всем благородным и великодушным чувствам в сердцах тех, кого Провидение дало нам как сограждан и братьев, а также и оттого, что мы честно, искренно, без задней мысли приняли на себя все обязанности, которые налагает на нас наше положение британских подданных».
Эти слова выдающегося государственного человека, принадлежащего к покоренной народности и оставшегося верным своим старым привязанностям, могут служить предметом размышления для всех тех, которые считают политику и нравственность несовместимыми началами, а еще более для тех, которые интерес владычествующей народности полагают в подавлении и притеснении других. Не гонениями, а покровительством и удовлетворением всех человеческих требований люди привязываются к государству и скрепляются связи между различными, входящими в состав его народностями.
Совершенно иная была политика Англии относительно Ирландии, и результаты были самые плачевные. Тут и духовные привязанности, и материальные интересы – все было оскорблено и нарушено. Католицизм, который исповедовало огромное большинство населения, подвергся самому беспощадному гонению: католики лишены были и гражданских и политических прав. Земли были насильственно отняты у туземного населения и розданы пришлым англичанам. Все туземные отрасли промышленности были раздавлены в видах покровительства английским мануфактурам. Результатом была страшная нищета, а вместе такая ненависть к англичанам, которой не могли изгладить никакие последующие реформы. В нынешнем веке Англия сделала все, что могла, чтоб исправить свои грехи. Всякие религиозные гонения прекратились; католики были уравнены в правах с остальными гражданами. Англиканская церковь лишилась в Ирландии своего привилегированного положения; ее имущества были обращены на благотворительные учреждения. Ирландия пользуется всеми благами и гарантиями самой широкой политической свободы; ее представители заседают в парламенте даже в большей пропорции, нежели следует по количеству населения. Уничтожены и всякие промышленные стеснения; свобода торговли установлена полная. Фермеры получили такие права, какими они не пользуются нигде и которые чрезмерно ограничивают права собственности землевладельцев. А между тем ненависть остается прежняя; под влиянием политической борьбы страсти разжигаются до неслыханных размеров; ирландские партии готовы на всякие злодеяния, и само католическое духовенство стоит во главе фанатической массы, для которой конечная цель всех ее стремлений состоит в вытеснении англичан из ирландской почвы.
Все меры, которые предлагаются для врачевания этого зла, обнаруживают только полную безвыходность положения. Замечательный государственный человек, который поставил себе задачею удовлетворение требований ирландцев, показал только, что самые крупные политические способности, когда они обращаются в служение партийным целям, могут вести к нарушению всяких нравственных требований и самых очевидных интересов отечества. Вопрос ставился бы довольно просто, если бы Ирландия была населена одними ирландцами. Но на пять миллионов населения в ней полтора миллиона англичан, которые там поселились и приобрели земли под охраною законов своего отечества. В особенности самая богатая северная провинция, Ольстер, (Ulster) более чем наполовину заселена англичанами. Дать Ирландии самоуправление значит отдать все английское население, связанное по рукам и по ногам, на жертву злейшим его врагам, которые нисколько не скрывают своего намерения их обобрать и выжить их из Ирландии. Сам Гладстон, накануне своего обращения, обзывал ирландскую партию грабителями и разбойниками, что было недалеко от истины, и вдруг, неожиданно для самых близких его приверженцев, он решился вступить с нею в союз и приобрести ее голоса полным удовлетворением ее требований. На первый раз, однако, он не решился безусловно пожертвовать английским населением; представляя свой первый проект, он объявил делом чести полный выкуп земель всех английских ландлордов. Но когда он увидел, что английское общественное мнение вовсе не готово идти на такие громадные жертвы, он от своего предложения отказался: честь была выброшена за борт. Английское население Ирландии не могло не встревожиться. Когда перед новыми выборами Гладстон выступил с своею программой, к нему приступали с вопросом: что он намерен делать с Ольстером? На это он отвечал, что он слишком старая лиса, чтоб идти в западню. Вся цель состояла в том, чтобы, выезжая на общих фразах, приобрести на выборах большинство, а затем, с помощью искусной парламентской тактики, провести свою меру. Самый проект ирландского самоуправления был так легкомысленно составлен, что несколько раз в течение прений он подвергался радикальным изменениям, тем самым обличая свою несостоятельность: то ирландские депутаты допускались к участию в английском парламенте лишь по делам, касающимся обоих государств, то, ввиду невозможности отделить общие дела от местных, они вовсе исключались из английской палаты, то, наоборот, они получали право голоса по всем делам. И при таких условиях эта важнейшая из мер, когда либо обсуждавшихся в палате общин, не подверглась даже полному и всестороннему обсуждению: с помощью новых правил о сокращении прений, вызванных сочиненною ирландцами системою обструкции, половина статей не была даже рассмотрена, и проект все-таки был принят послушным большинством. К счастью для Англии, в ней существует палата лордов. Она отвергла Ирландский билль, и последующие выборы подтвердили это решение. Унионистская партия, состоящая из консерваторов и либералов, отпавших от Гладстона, получила подавляющее большинство. Недостойная политика государственного человека, который в течение своей долгой жизни оказал отечеству великие услуги, но под конец увлекся партийными целями и личным честолюбием, потерпела заслуженное наказание. Однако вопрос этим не решен; он остается во всей своей грозной настойчивости. Только постепенный переход значительной части земель посредством выкупа в руки фермеров и упрочение мелкой поземельной собственности может смягчить его острые формы. Но удовлетворятся ли этим национальные стремления ирландцев, остается сомнительным. Насильственная и безжалостная политика предков отзывается на потомках. Историческая неправда приводит наконец к безвыходному положению.
Подобные затруднения встречаются и в других странах, если и не в такой резкой форме. Области с смешанным населением составляют один из камней преткновения политики. Каждая из народностей стремится к сохранению своей самобытности и становится в более или менее враждебное отношение к другим. Держать между ними весы, не возбуждая неудовольствия, дело не легкое. Исполнение его зависит от весьма разнообразных условий: от количественной и качественной силы обеих сторон, от исторического их положения, от взаимных их отношений. Об эти затруднения бьется современная австрийская политика. В конституционном правлении, при свободной деятельности партий и их участии в государственных делах, трудности еще значительнее, нежели под самодержавною властью, которая может решать вопросы как ей угодно, требуя беспрекословного повиновения. Но безмолвное повиновение далеко не всегда служит признаком успешного ведения дела. Неудовольствие распространяется тайно и западает тем глубже, чем более оно подавляется. В нужные минуты вместо содействия оказывается глухая или явная оппозиция, и вместо покорных орудий, правительство встречает враждебные силы. Если одна из смешанных народностей принадлежит к владычествующему племени, то обыкновенно ей оказывается поддержка; но возбуждать неудовольствие чужеродцев тем менее безопасно, чем более они обладают энергией и образованием и чем более они могут рассчитывать на помощь своих соплеменников. Дания испытала это в Шлезвиге. Точно так же и Польша испытала на себе печальные последствия угнетения чужеродных элементов в Малороссии и Литве. Если же обе враждующие между собою народности чужды владычествующему племени, то нередко правительство последнего пользуется их рознью для утверждения своего владычества. Старая поговорка гласит: разделяй и властвуй (divide et impera). Но высшее требование политики можно выразить в иной форме: соединяй и властвуй. Первая имеет ввиду выгоды властителей, вторая – пользу подвластных, а в этом и состоит истинная цель государства. В нем власть установляется для общего блага. От этого требования не избавляется и властвующая народность. И она должна помнить, что власть ей дана не для притеснения, а для удовлетворения справедливых требований подвластных. Забвение этой обязанности рано или поздно влечет за собою свое наказание. История имеет свою Немезиду.
ГЛАВА IV. ВИДЫ И СПОСОБЫ ОБСУЖДЕНИЯ ЗАКОНОВ
Мы видели, что законы по содержанию разделяются на государственные, гражданские, уголовные и церковные (I, стр. 302). Политика имеет дело не с одними первыми. Все области общественной жизни находятся в связи с государством и определяются им. С одной стороны, оно само устрояется и действует в зависимости от общественных условий, с другой стороны, оно воздействует на эти условия, изменяя их сообразно с своими целями.
Предыдущее изложение показало, какое громадное значение для государства имеет господство того или другого гражданского строя. Каждая из трех следующих друг за другом ступеней гражданского развития, порядок родовой, сословный и общегражданский, имеет, с теми или другими видоизменениями, соответствующий ему строй политический. Об этом говорено было выше. Господство частных привилегий или общего права, существование или отмена рабства и крепостного состояния – все это отзывается на государственных отношениях. Понятна поэтому та осторожность, с которою государство должно приступать к изменению гражданских законов. Установление того или другого порядка есть дело многовекового общественного развития; оно связано со всеми понятиями, нравами, привычками и частными отношениями граждан. Все это изменяется только медленным процессом жизни. Крутые переломы, как сказано, указывают на задержанное развитие. Когда жизнь ушла вперед, а законодательство отстало, приходится разом, по всем частям, совершать коренные перемены. Но именно такие преобразования, касающиеся самых основ гражданского строя, всего глубже затрагивают общественные и частные интересы. Они выбивают общество из обычной колеи, и оно долго не может прийти в состояние равновесия.
Такого рода переломы доказывают, что государство в предшествующее время не исполнило своей прямой политической обязанности, что оно не сознало своего призвания идти в уровень с общественным развитием. Если оно должно осторожно касаться гражданских отношений, не забегая вперед там, где жизнь не подготовила достаточных материалов, то, с другой стороны, оно никогда не должно забывать тех высших целей, которые лежат в самом его существе. Свобода составляет неотъемлемую принадлежность природы человека; ею должно определяться и общественное его состояние. Государство призвано осуществить это начало в общественных отношениях, ввести его в гражданскую жизнь. Руководствуясь требованиями справедливости, оно должно положить конец насилию и неправде и установить гражданские права, одинаковые для всех, независимые от рождения, общественного положения и вероисповедания. Человеческая правда для всех одна. Поэтому общегражданский порядок, основанный на началах свободы и равенства перед законом, должен быть признан идеалом человеческого общежития. Но именно как идеал, он может быть только венцом, а не началом развития. Поэтому нельзя обращаться с подобными требованиями ко всем временам. Каждый век имеет свои понятия, нравы и свой общественный быт. Родовой порядок, основанный на рабстве, был принадлежностью древнего мира; сословный порядок, который держится крепостным правом, был господствующим в средних веках; общегражданский порядок, основанный на свободе и равенстве, составляет завоевание нового времени. Но как скоро эти начала вошли в общее сознание, они должны быть осуществлены. Таково требование не только идеального права, но и здравой политики. Народ, который его не исполняет, не может идти в уровень с другими; он отстает от своих соперников и не способен играть подобающей ему роли на историческом поприще. Силы его парализованы.
Установлением справедливого для всех гражданского порядка не ограничиваются, однако, задачи законодательства; нужна еще твердость и обеспеченность прав. Лишь при этом условии возможно полное развитие личных, а потому и народных сил; оно одно дает каждому уверенность в своем положении и в плодах своей деятельности, оно одно вселяет уважение к закону, а вместе и к падающему и охраняющему его государству. Особенно после глубоких социальных переворотов или преобразований это требование становится вдвойне настоятельным. Недостаточно освободить крестьян от крепостной зависимости; надобно определить и обеспечить права всех и каждого. В этом состоит существенная задача современного русского законодательства. Великое дело освобождения было совершено вполне разумно и правильно; но затем предстояла дальнейшая работа, а в ней-то и оказался недостаток. Гражданские права крестьянского населения представляют совершенный хаос; никто не знает, чем он может располагать. И семейные и имущественные права зависят главным образом от решений мира, которые представляют полнейший произвол, а нередко и подкуп путем угощений. В законе предполагается существование твердых обычаев, которых в действительности нет. Шаткости гражданских отношений способствуют и те остатки крепостного состояния, которые упорно сохраняются доселе, как-то: круговая порука и в особенности общинное владение. Последнее было естественным явлением при бесправном населении, которое поголовно наделялось землею для того, чтоб оно могло нести возложенные на него повинности; но оно совершенно несовместно с личною свободой, которая влечет за собою личную собственность и право распоряжаться своим имуществом. При общинном владении крестьянин не знает, что ему принадлежит, чем он может распорядиться, что он может оставить своим детям, как обеспечить свою вдову. И в семейных и в общественных отношениях водворяется господство чистейшего произвола. В особенности вредно действуют переделы по количеству наличных душ. Семья, которая в течение двадцати лет выкупала свой надел, вдруг лишается части земли в пользу вновь народившихся посторонних членов. Через это перепутываются все понятия о собственности, начинавшие водворяться в русском крестьянстве. Выкуп наделов в пользу общины взносами отдельных лиц есть нечто, противоречащее самым элементарным требованиям гражданского порядка. И вместо того, чтобы содействовать утверждению личного права развитием статьи Положения 19 февраля, предоставляющей крестьянам право личного выкупа, новейшее законодательство ограничило эту статью требованием согласия мира, что делает это право мнимым. Такой порядок вещей представляет самое удобное поприще для распространения социалистических понятий, вследствие чего за него крепко держатся весьма распространенные в обществе и в особенности в литературе приверженцы социализма. Но государственный человек, понимающий истинное значение права и государства, не может не противодействовать всеми силами подобному направлению.
Из этого уже можно усмотреть всю важность для государства законов о наследстве. В Учении об Обществе (стр. 88 и след.) мы указали на громадное значение наследственного права для всего общественного и государственного быта. На нем зиждется не только вообще юридическая и материальная связь поколений, на которой держится само государство, но в особенности и та форма общественного быта, которою определяется его строение. Установляя в этой области те или другие законодательные нормы, государство водворяет тот или другой гражданский порядок, с которым связан и порядок политический. Так, майоратами утверждается аристократический строй; напротив, равный раздел наследственного имущества ведет к демократизации общества. Изменение законов о наследстве знаменует перевод одного порядка вещей в другой. Общественный быт, созданный Французскою революцией, был упрочен установлением равного раздела наследства между детьми; из этого вышел современный демократический строй. Точно так же в Италии уничтожение майоратов ведет к падению старых аристократических фамилий. Но именно подобные меры, глубоко захватывающие частные отношения, всего менее зависят от произвола законодателя. Отмена аристократической формы владения является последствием преобладания средних классов, которые свои собственные начала налагают на весь общественный строй. Поэтому всякое изменение законов о наследстве должно быть подготовлено развитием общественной жизни. Где этого нет, там воля законодателя встречает сопротивление, о которое она разбивается.
Разительный пример такой неудачи представляет закон Петра Великого о единонаследии. Петр имел ввиду весьма веские государственные соображения. Равный раздел имущества между сыновьями вел к падению знатных родов, составлявших ближайшую опору престола, и вообще к обеднению дворянских семейств, чем самым затруднялось взыскание повинностей и увеличивались тягости, падавшие на крестьян. А с другой стороны, даже мелкая доля, достававшаяся каждому сыну, ограждая его от нищеты, потворствовала праздности и отвлекала людей от полезных занятий. Эти соображения, бесспорно, могли иметь свое значение; но подобная мера до такой степени шла наперекор всем понятиям и привычкам русского дворянства, что она возбудила всеобщий ропот и через семнадцать лет была отменена. Аристократический строй имеет прочные корни только там, где аристократия пользуется независимым политическим положением. В России, при безусловном подчинении, в котором состояли все сословия, о независимости не могло быть речи; значение высшего дворянства было чисто служебное. До Петра оно держалось лишь противогосударственным началом местничества; как скоро последнее было отменено, аристократия должна была пасть, ибо на службе значение имеет не знатность рода, а способности и заслуги. Впоследствии некоторым знатным фамилиям даровалось право учреждать майораты, а в 1845 году издан был на этот счет общий закон. Преимущество против прежнего заключалось в том, что это делалось добровольно, а не принудительно, следовательно не нарушались жизненные привычки и понятия. Но именно потому эта мера осталась почти без применения. В половине XIX века русская аристократия не получила большей политической независимости, нежели при Петре; она осталась чисто придворным классом. При таких условиях учреждение майоратов составляет более выражение претензий, нежели серьезной потребности и политического смысла: хотят уподобиться английским лордам, не имея ни одного из тех качеств, которые составляют силу английской аристократии.
В настоящее время стремление к учреждению майоратов и субституций получило более или менее широкое распространение и среди среднего дворянства. Оно думает этим поддержать свое экономическое положение, значительно пошатнувшееся вследствие современного земледельческого кризиса. Дворянские собрания ходатайствуют об облегчении условий для учреждения заповедных имений; разработка этого вопроса была поручена правительственной комиссии. В этих стремлениях заключается, бесспорно, доля истины. Мы видели важность сохранения прочных семейных центров в видах утверждения непрерывности преданий, нравственной связи поколений и поддержания образованных элементов страны (II, стр. 92). Для государства, так же как и для общества, в высшей степени важно существование независимых сил, опирающихся на прочное наследственное достояние; они служат лучшею опорой государственного порядка, а вместе являются руководителями общества. Поэтому нельзя не желать расширения в этом смысле права завещания. Общегражданскому порядку не противоречит право отца семейства распорядиться своим имуществом, по крайней мере на несколько поколений. Юридическое равенство перед законом не влечет за собою фактического равенства состояний, а скорее наоборот. Но и тут все зависит от того, как подобная мера, предоставленная добровольному исполнению, будет прилагаться к жизни. Общественные силы не создаются законодательством; они выдвигаются собственною деятельностью и предъявляют свои требования, а закон дает им только освящение. Менее всего такого рода искусственные меры способны поддержать разоряющееся сословие. Майораты и субституции нужны для людей более или менее богатых, а не для бедных. Когда сословие разлагается силою вещей, можно этим путем спасти его обломки; но нельзя закрывать глаза на то, что остальная и большая часть, состоящая из младших членов семьи, этим самым становится в худшее положение, нежели прежде, и предоставляется на волю судьбы. Если она имеет достаточно энергии, чтобы пробить себе новые пути, то н государство и общество могут от этого только выиграть; но сословный строй, во всяком случае, через это подвигается к окончательному разложению. Самая крепкая часть дворянства, та, которая в состоянии стоять на своих ногах, останется в виде независимых землевладельцев, остальная распустится в массе.
Столь же, если не более, важное значение имеют законы о наследовании крестьян. Мы уже говорили о несовместности общинного владения с общегражданским порядком. Личная свобода требует и личной собственности. Столь же несостоятельна и политика, стремящаяся обеспечить землею все крестьянское население. И эта система является остатком крепостных воззрений, когда бесправное население наделялось землей в видах исправления повинностей. В свободном обществе каждый сам заботится о своей судьбе и обеспечивает свое состояние и состояние своих детей. Это не всегда ведет к добру; но свобода имеет свои условия, без которых она не существует. Свобода состоит именно в том, что каждый взрослый человек сам себе хозяин, а не водится на помочах. Однако государство, особенно в переходное время, может принимать те или другие меры для ограждения освобожденного населения от последствий собственной непредусмотрительности. Оно имеет в руках и способы дать то или другое направление экономическому развитию крестьянского населения. Таковы именно законы о наследстве. Тут могут быть две разные системы: можно установить нераздельные и неотчуждаемые крестьянские участки, переходящие из рода в род к старшему или младшему сыну; или же можно ввести равный раздел имущества между детьми. Первая система существует во многих местностях Германии. Она имеет ту значительную выгоду, что сохраняется зажиточное крестьянское население, составляющее самую крепкую опору государственного порядка; оно образует как бы крестьянскую аристократию. Но зато остальное население обращается в пролетариев. Вторая система имеет ту значительную невыгоду, что участки вследствие постоянных разделов дробятся чрезмерно; население через это беднеет, и часть земель переходит в руки скупщиков, которые, обладая капиталом, держат остальных более или менее в своей зависимости. Однако пример Франции доказывает, что такой исход вовсе не составляет необходимого следствия системы равных разделов. Там, где есть трудолюбивое, трезвое и бережливое население, которое дорожит землею и старается об улучшении своего состояния и об округлении своих владений, там оно и при равных разделах не только не приходит в упадок, а крепко держится на своих ногах, представляя самый сильный оплот против всяких социалистических стремлений. Слишком дробные участки, невыгодные для обработки, продаются соседям, но взамен того приобретаются другие клочки, округляющие владение, и в сумме в установляется средний размер, подходящий к требованиям крестьянства. А между тем при этой системе, сохраняется справедливость относительно всех детей; часть населения не обращается искусственно в пролетариев. Нет сомнения, что теоретически эта система заслуживает предпочтения; однако и тут все зависит от характера, нравов и понятий населения В гражданских законах, определяющих частную жизнь, более, нежели в чем-либо другом, все зависит от приложения, которое находится не во власти государства, а в руках частных лиц. Меры, идущие наперекор существующим понятиям и привычкам, встречают неодолимое сопротивление и остаются втуне. Поэтому правительство должно действовать здесь с величайшею осторожностью, открывая возможность для различных исходов и избегая главным образом общеобязательных мер. Всего менее оно должно задаваться неосуществимыми задачами обеспечения всех и каждого, что иначе не может приводиться в действие, как жертвуя одними в пользу других, выдающимися лицами – коснеющей массе. Государство не призвано быть всеобщим опекуном; но оно обязано охранять права всех, так чтобы каждому был предоставлен полный простор действия и собственность его была ограждена от всякого посягательства как со стороны соседей, так и со стороны общества. Только при этом условии возможен прочный и разумный гражданский порядок.
Несравненно более, нежели в области гражданских законов, государство может проводить свои виды в уголовном законодательстве. Здесь все от него зависит – и установление норм, и самое исполнение. Но и тут оно должно рассчитывать, какое действие уголовные законы могут произвести на общество. Слишком суровые наказания содействуют грубости нравов, а вместе с тем возбуждают жалость к их жертвам; несправедливые кары возмущают совесть и подрывают уважение к закону и к государству. Когда к участию в суде призываются, в том или другом виде, представители общества, что всегда желательно в видах сохранения живой связи государственных требований с общественным сознанием, между теми и другими может оказаться радикальное противоречие, которое разрешается только приспособлением уголовного законодательства к понятиям общества. Но и законодатель, с своей стороны, может действовать на общество, высоко держа знамя правосудия, смягчая строгость закона уместным снисхождением, в особенности же не подвергая наказанию то, что вытекает из требований совести. Последнее относится главным образом к области религиозной.
Это приводит нас к законам церковным, которые, так же как и гражданские, имеют первостепенную важность для всего государственного и общественного быта. Ниже, в политике государственного управления, мы подробнее остановимся на отношениях государства к церкви, здесь же мы должны указать на те крайне невыгодные последствия, которые проистекают от смешения обеих областей в законодательной деятельности.
Всего хуже, когда светское законодательство вступается в область религиозных догматов и установляет наказания или стеснения прав за отступление от правоверия. Эта система господствовала в самые темные времена религиозного фанатизма, когда еретиков сжигали на кострах или лишали всяких гражданских прав. Она окончательно осуждена историей. Из приобретений нового времени нет ни одного, которое имело бы такое высокое нравственное значение, как вошедшее в сознание всех образованных народов правило, что государство не имеет права вмешиваться в дела совести. Каковы бы ни были требования политики, здесь они находят свой предел. Отношения человеческой души к Богу определяются внутренним убеждением и не подлежат действию принудительной власти.
Государство, сознающее свое нравственное призвание и свои обязанности, не может уклоняться от этих начал. И самое проведение их в жизнь не встречает ни малейшего затруднения. Нужно только отменить всякие наказания за исповедание или перемену веры и за действия, истекающие из религиозных требований. Там, где народ одушевлен религиозным фанатизмом, не терпящим чужих убеждений, могут быть ограничены только публичные проявления других исповеданий. Государство вправе также не терпеть сект, которые к религиозным догматам примешивают начала, идущие вразрез с требованиями государственного порядка или оскорбляющие общественную нравственность. Здесь оно имеет дело уже не с догматами веры, не подлежащими его определению, а с гражданскими отношениями, в которых оно полновластно.
Нередко, однако, религия простирается и на область гражданских отношений, и тут начинаются затруднения. Могут возникнуть столкновения между стремлениями церкви и требованиями государства В Общем Государственном Праве (стр. 280 и след.) мы рассматривали этот вопрос со стороны юридической. С политической точки зрения следует сказать, что изъятие гражданской области от обязательных церковных определений возможно и желательно по мере того, как государство развивает собственный свой организм и сознает свое призвание быть покровителем всех подданных, без различия вероисповеданий. Принципиально гражданский порядок образует самостоятельную область, которая управляется государством, а не церковью. Некоторые действия могут подлежать религиозному освящению, но не оно дает им юридическую силу, а единственно государственный закон. Если государство некоторые дела, например брачные и разводные, предоставляет ведению церкви, то это означает только слабое развитие собственно гражданского законодательства. В новое время самостоятельность светских элементов утверждается все более и более. Она опирается на то непоколебимое начало, что религия есть дело совести, следовательно принудительной силы не имеет; а потому ее догматам и обрядам нельзя придавать никаких юридических последствий. Однако, при отрешении гражданского законодательства от церковного, государство должно поступать с крайнею осторожностью, ибо действие на совесть не менее важно и нередко имеет более силы, нежели всякие законодательные постановления. Столкновение обязанностей гражданских и религиозных может поставить граждан в весьма тяжелое положение. Поэтому при введении светского законодательства государство должно внимательно соображать его с правилами церковными из опасения нарушить права совести. Весьма важное значение имеет и самое настроение общества: надобно знать, насколько оно готово поддерживать светское законодательство, которого все практическое значение заключается в том, что оно отвечает известным общественным потребностям. Главные затруднения возникают при столкновениях с католическою церковью, которая более всех других имеет притязания на владычество в гражданской области. Относительно брачных условий, разводов, крещения детей при браках с иноверцамиона имеет свои строгие правила, которые нередко идут вразрез с свободою совести и с требованиями государства. Иногда она всеми силами восстает против введения гражданского брака, между тем как в других государствах эти браки ею признаны, чем самым доказывается, что они вовсе не противоречат религиозным догматам. Государство в этих случаях не может отступиться от своего права; но, требуя гражданских действий для юридической силы брачного союза, оно предоставляет верующим исполнять церковные обряды по своему усмотрению и подчиняться церковным постановлениям, насколько это требуется их совестью.
Еще осторожнее следует поступать в вопросах о церковном управлении. В Общем Государственном Праве было объяснено, что церковь есть не только нравственно-религиозный союз, но и гражданская, а иногда и политическая корпорация. Юридическое ее положение в государстве, естественно, определяется государственными законами; но так как государство имеет дело с союзом, от него независимым, имеющим свои начала, выходящие далеко за пределы государства, а вместе связывающие совесть верующих, то и в этой области есть многое, чего оно не может решить односторонним актом своей воли. Всего проще решается вопрос, когда государство предоставляет церкви управляться по собственному изволению, вовсе не вмешиваясь в это дело. Такова система, установленная в Соединенных Штатах. Ниже мы разберем выгоды и невыгоды как этой, так и других систем. Здесь дело идет только об отношении светских законов к церковным. Тут затруднения оказываются, когда церковь получает значение государственной корпорации, господствующей или просто признанной, но с пособиями от государства и с участием последнего в церковном управлении. При таких условиях возникает вопрос: что именно подлежит церковному законодательству, что светскому и что соглашению обоих? Известно, что Гражданское учреждение духовенства (constitution civile du clerge), изданное французским Учредительным собранием 1789 года, которое все церковное устройство хотело преобразовать путем государственного закона, возбудило религиозные смуты и окончательно повело к падению религии. Наполеон, с своим ясным политическим взглядом, восстановил церковное устройство, вступив в соглашение с папою и заключив Конкордат. Однако он твердою рукой установил границы соглашения и собственной законодательной деятельности государственной власти: к Конкордату присоединены были Органические Законы, определявшие юридические границы церковной власти и права светской. Хотя католическая церковь против них протестовала, однако доселе они сохраняют свою силу и составляют основание для деятельности гражданских властей. В отношениях к католической церкви, более нежели к какой-либо другой, государству приходится ревниво оберегать свою самостоятельность. Если вражда с церковью составляет одно из великих политических зол, ибо она возмущает совесть значительной части населения и создает правительству фанатически убежденных врагов в числе собственных подданных, то и податливость церковным притязаниям, умаляя значение государства, восстановляет против него светские элементы, стремящиеся к самостоятельности. Этим в свою очередь. возбуждается вражда и к церкви, и к подчиняющемуся ей правительству, которое, вместо желанной поддержки, всюду встречает отпор и сеет неудовольствие. В этом отношении история австрийского Конкордата 1855 года служит поучительным примером. Реакционное правительство, возникшее после революционного движения 1848 года, думало предоставлением церкви значительного влияния на гражданскую область утвердить свое положение; но результат вышел обратный, и в 1874 году соглашение было отменено. Вся новая история во всех без исключения европейских странах ведет к большему и большему упрочению самостоятельности светских элементов. Идти против этого течения и становиться на узкоцерковную точку зрения, мечтая найти в ней опору против внутренних смут, составляет одно из самых пагубных политических заблуждений. Этим нарушается естественный ход вещей; неудовольствие не только не успокаивается, а, напротив, возбуждается с несравненно большею силой. Люди самого консервативного направления возмущаются и против церкви, и против опирающегося на нее государства. Подобные течения могут временно возобладать, но они составляют не более как мимолетные явления, которые, однако, оставляют по себе печальные следы. Все нынешнее французское антиклерикальное направление, составляющее источник нескончаемых внутренних раздоров, вызвано было постоянно повторявшимися в истории попытками католической церкви наложить свою руку на гражданскую область и политику реакционных правительств, которые поддерживали эти притязания. Те, которые хотят и другим церквам привить властолюбие католического духовенства, не могут ожидать от своей деятельности иных результатов, кроме возбуждения общей вражды.
В собственной своей области, чисто политической, законодательная деятельность государства соображается исключительно с требованиями общественного блага. Из принадлежащих сюда законов важнейшее значение имеют законы основные, которыми определяются устройство верховной власти и отношение ее к гражданам. Согласно с указанным выше двояким характером законодательства, они могут либо вырабатываться исторически, путем обычаев и частных узаконений, либо содержаться в писаной хартии, определяющей права и обязанности различных органов власти, а равно и основные права граждан.
Типическим примером законодательства первого рода служит страна, представляющая образец конституционного порядка, – Англия. Здесь значительная часть самых коренных постановлений, например существование двух палат, не находится ни в каком писаном памятнике, а издавна утвердилась самою жизнью. Права и отношения палат большею частью определяются прецедентами, получающими силу решенного дела. Только там, где возникали спорные вопросы, из-за которых возгоралась борьба, результат записывался в законодательный акт. Таковы были Великая хартия, Прошение о правах, Билль о правах. Этот исторический ход сделал то, что английская конституция, можно сказать, вытекла из самой народной жизни и срослась с нею неразрывными узами. Противники конституционного порядка нового времени постоянно указывали на этот пример, утверждая, что только подобные конституции имеют силу и значение; писаные же конституции представляют не более как лист бумаги, который уносится первым ветром.
Такого рода суждения страдают, однако, крайнею односторонностью. Английская конституция стоит непоколебимо не потому, что она не писана на листе бумаги, а потому, что она упрочена временем. Политическая свобода в Англии древнее, нежели свобода других европейских стран. Вследствие указанных выше особенностей английского строя она сохранялась непрерывно с средних веков, в то время как на материке королевская власть становилась неограниченною. В Англии революции совершились ранее, нежели в остальной Европе. Не говоря о Великой хартии, перевороты половины и конца ХVII века сломили силу королевской власти и утвердили издревле идущие права народа. Историческое приложение политического порядка к изменяющимся потребностям народной жизни, бесспорно, имеет весьма значительные преимущества. Вопросы не ставятся все зараз, а возникают один за другим; борьба вращается около известной точки и получает соответствующее решение. Народ, привыкший к известному порядку, приобретает опытность в государственных делах; у него вырабатывается политический смысл, не дозволяющий ему видеть лекарство от всех зол в политических переворотах. Но все это зависит от долговременной практики, а отнюдь не от формы, в которую облекается закон. Последняя же страдает весьма существенными недостатками, которые в Англии остаются безвредными единственно вследствие практического смысла народа.
Первый состоит в неопределенности права. Там, где все решается обычаем и прецедентами, возникает вопрос: насколько право, которое долго оставалось без употребления, сохраняет свою силу? Не утратилось ли оно оттого, что долго не прилагалось? И какой на это нужен срок? Подобный вопрос возник в 1856 году, при назначении лорда Венслиделя пожизненным пзром. В старину короли пользовались этим правом, но в течение четырехсот лет оно не прилагалось; назначались только пэры наследственные. Палата лордов объявила, что для восстановления права, столь долго остававшегося без употребления, при совершенно изменившихся условиях жизни, требуется формальный закон, и правительство уступило. В настоящем случае вопрос был такой, на котором легко было прийти к соглашению. Но такого же рода вопросы возникают и относительно самых коренных основ государства. Так, выдающиеся английские юристы утверждают, что палата лордов не имеет права вторично отвергнуть принятый нижнею палатой закон, после того как новая палата, вышедшая из народных выборов, подтвердила прежнее решение. Точно так же утверждают, что король не имеет права отказать в своем согласии закону, прошедшему через обе палаты. И то и другое идет совершенно наперекор основным началам английской конституции. Но в течение более или менее продолжительного времени благоразумие побуждало к уступкам, и эти уступки возводятся на степень установленного права. Конечно, такого рода утверждения не могут проходить без возражений; но ясно также, какую шаткость подобные споры вносят в самые коренные понятия о существующем конституционном порядке. Граждане совершенно иначе относятся к власти, смотря по тому, какими она облечена правами.
Другой весьма существенный недостаток исторических конституций состоит в том, что здесь основные законы вовсе не отличаются от обыкновенных и обсуждаются общим законодательным порядком. Между тем весьма желательно, чтоб основные законы, которыми определяются важнейшие права, обставлялись высшими гарантиями. Мы видели в Общем Государственном Праве (стр. 309), что для изменения их обыкновенно установляются особенные условия как относительно предложения, так и относительно способов решения. Нередко для этого требуется созыв особых собраний и решение усиленным числом голосов, иногда также утверждение народным голосованием. Все это имеет ввиду предупреждение легкомысленных перемен, которые иногда вызываются временными течениями общественного мнения или известным сочетанием партий в обыкновенных собраниях. В Англии, вследствие прочности исторического порядка, трудно ожидать таких увлечений; но там, где конституция не успела упрочиться, превращение основных законов в обыкновенные может вести к весьма нежелательным прениям и переменам. Так, например, в современной французской республиканской конституции способ выбора сенаторов, имеющий самую существенную важность для состава и духа верхней палаты, был изъят из числа основных законов. Результат был тот, что вопрос поднимается радикалами без малейшего к тому повода, и решение может зависеть от совершенно случайных обстоятельств, может быть просто от желания временно упрочить шаткое министерство.
Писаные конституции имеют ту важную выгоду, что они опираются не на смутные прецеденты, которые могли иметь место при совершенно иных условиях, а на ясный, известный всем текст закона. При переломах в народной жизни, при переменах образов правления, что в историческом процессе составляет почти неизбежное явление у всех прогрессирующих народов, они служат единственным средством установить прочный законный порядок вещей. Однако противники писаных хартий правы, когда они восстают против чисто теоретических построений, не опирающихся на реальные общественные силы. Недостаточно перевести чужой устав и объявить его законом государства; надобно знать, какие элементы будут призваны к действию. Эти элементы должны быть подготовлены историей. В стране, где издавна упрочились демократические учреждения, хотя и под сенью монархической власти, новая конституция может быть утверждена на чисто демократических началах. Таковы именно были условия в Соединенных Штатах по отторжении их от Англии. Союзная конституция 1787 года составляет один из величайших памятников политической мудрости. Все стороны вопроса, все подробности установлений были обсуждены с изумительною прозорливостью и здравомыслием. Менее всего восторжествовали тут крайние мнения. Вследствие этого вышедший из этих прений основной закон сделался краеугольным камнем американской свободы. Он выдержал даже такое страшное потрясение, как междоусобная война за невольничество. Если Соединенные Штаты, несмотря на все присущие демократии разлагающие элементы, остались крепким и могучим государством, то нынешнее значительно извратившееся поколение обязано этим мудрости своих предков.
При иных условиях к политической жизни должны приобщаться прежде всего зажиточные и образованные классы, которые одни способны заняться новым для них общественным делом. Только когда политический порядок упрочился и вошел в нравы, уместно постепенное приобщение к политическому праву нижних слоев по мере развития в них политических интересов и способностей. Преждевременные демократические конституции столь же вредны, как и упорное сопротивление расширению политического права. Задача политического законодателя состоит в том, чтобы внимательно следить за движением общественной жизни, не забегая вперед, но и не задерживая настоятельных требований; задача трудная, но в которой именно и выражается прозорливость государственного человека.
На первых порах в особенности весьма важно сохранение силы монархической власти. Не следует воображать, что с водворением конституционного порядка тотчас должно установиться парламентское правление в том виде, как оно выработалось в Англии из многовекового исторического процесса. В странах, вновь призываемых к конституционной жизни, монархическая власть остается единственным историческим учреждением, а потому она должна остаться твердым центром, около которого группируются новые элементы. Монархии принадлежит руководящая роль в новой политической жизни. Счастлива страна, в которой она умеет исполнить эту роль благоразумно и твердо, имея ввиду не выгоды собственной власти, а благо отечества. Во Франции ни Карл X, ни Людовик-Филипп, ни еще менее Людовик-Наполеон не стояли на высоте своей задачи. Вследствие этого и утвердилась республика.
Кроме отличия основных законов и обыкновенных, весьма существенное значение имеет отличие законов и постановлений (I, стр. 305). Последние, как было объяснено, издаются правительственною властью и касаются единственно административной области, а не гражданских и политических прав. Но так как нарушение полицейских распорядков сопровождается наказаниями, следовательно касается личности и собственности граждан, то необходимо знать, где именно лежат границы правительственной власти. Этот вопрос имеет высокую важность главным образом в смешанных правлениях, где законодательная власть и правительственная разделены. Здесь смешение этих двух форм законодательства может вести к противоположным, но в обоих случаях вредным последствиям. Там, где преобладает законодательная власть, как в Англии, парламент завален второстепенными делами, с которыми он с трудом может справиться и которые обыкновенно решаются слишком легко. Напротив, преобладание правительственной власти ведет к тому, что право издавать постановления может сделаться в ее руках могучим орудием притеснений. В неограниченной монархии смешение этих двух видов законодательства тем обычнее, что законы и постановления одинаково обсуждаются в бюрократическом собрании. Вследствие этого наш Свод законов заключает в себе множество частей, которые собственно к законодательству не относятся и для изменения которых сложные процедуры Государственного совета представляют значительные неудобства. Но тем важнее, при таких условиях, определить, что именно требует законодательного обсуждения и что может быть предоставлено решению правительственных властей. Иначе министерскою властью могут быть установлены такие ограничения прав, которые, по существу своему, требуют закона, как это и случается нередко в самодержавных государствах. Опасность увеличивается тем, что для утверждения подобных постановлений может быть испрошено Высочайшее повеление. Этим самым вопросы законодательного свойства отклоняются от своего правильного пути и сводятся к порядку административных распоряжений. Право неограниченного монарха заменять законодательный путь сообщаемыми министру распоряжениями, конечно, не подлежит сомнению; но чем шире право, тем осторожнее надобно им пользоваться. Таково требование здравой политики, имеющей ввиду как общественное благо, так и выгоды самой власти.
Это приводит нас к вопросу о способах обсуждения законов. Мы видели, что оно может быть двоякого рода: предварительное и окончательное (I, стр. 310).
Основательное подготовление законов составляет одно из важнейших требований политики законодательства. Прежде всего надобно знать, действительно ли нужен новый закон. Нередко дело идет дурно вовсе не потому, что закон нехорош, а потому, что он исполняется не так, как следует, и люди, которым вверено исполнение, на это неспособны или действуют превратно. Но именно главные исполнители всегда считают себя правыми и сваливают вину на связывающий их закон. Избавиться от стеснений составляет одно из самых сильных вожделений бюрократического управления. Между тем нет ничего вреднее, как частые перемены законов. Как замечено выше, это производит шаткость всех общественных отношений. Поэтому, прежде нежели касаться закона, надобно удостовериться, не пойдет ли дело лучше при ином исполнении. Только лица, умело и добросовестно управляющие своею отраслью, в состоянии судить, насколько она нуждается в реорганизации.
Но если даже выяснилась потребность перемены, нельзя приступать к ней иначе как с большою осторожностью. Нет ничего хуже легкомысленного законодательства, которое хватается за все наобум, не изучивши ничего основательно. Легкомысленный законодатель одержим презрением к старому и жаждою произвести что-нибудь новое, блистательное. Он не останавливается ни перед чем; ему все кажется легко и исполнимо. Между тем всякий закон, который действовал в течение более или менее продолжительного времени, связан с сложившимися под его охраной общественными отношениями. Около него группируются известные интересы, вызванные доверием к законодателю и которых нельзя поэтому произвольно нарушать. Он связан и с другими частями законодательства. Касаясь одной части здания, можно расшатать остальные.
С другой стороны, следует избегать и противоположной крайности. Могучие интересы нередко держатся законами, притеснительными в особенности для низших классов. Чтобы побороть их, законодателю нужна решимость, которая обыкновенно является только тогда, когда обстоятельства к тому вынуждают. В мирное время законодательство склонно погружаться в рутину, а это ведет к тому, что впоследствии его задача становится труднее. Нельзя, например, без некоторого изумления читать протоколы заседаний различных тайных комитетов, которые собирались в царствование Николая Павловича для обсуждения вопросов, касавшихся крепостного права. Самые ничтожные ограничения помещичьей власти вызывали преувеличенные опасения и встречали упорные возражения защитников старого порядка. Даже такой самовластный монарх, как Николай I, отступал перед этою оппозицией. Результат был тот, что шесть лет после его смерти пришлось крепостное право отменить одним законодательным актом.
Осторожное отношение к законодательству тем важнее, чем глубже оно проникает в частную жизнь и захватывает интересы, сложившиеся в течение многих лет. В области чисто административной перемены совершаются относительно легко, ибо здесь все находится в руках государства. Однако и тут есть отрасли, имеющие громадное влияние как на материальные, так и на духовные интересы народа. К первым принадлежит, например, таможенная система, ко вторым – народное образование. Последнее в особенности требует весьма осмотрительной и последовательной политики; здесь легкомысленные нововведения и, еще более, реакционные меры или дергание взад и вперед могут произвести только хаос в молодых умах и подорвать всякое уважение к закону и к авторитету власти. Но еще глубже затрагивают многообразные интересы законы гражданские. Поэтому всякая перемена их требует крайней осторожности. Нет ничего легкомысленнее, как умозрительное составление гражданских уложений, вроде того, как пытался делать Сперанский. Поэтому и освобождение крестьян составляет одну из самых трудных задач государственной жизни; правильное ее разрешение делает величайшую честь русскому законодательству.
Нельзя не обратить внимания и на то, что, приступая к изменению законов, законодатель должен рассчитывать свои силы. Они необходимы как для подготовления мер, так и для исполнения. Чем важнее задача, тем более нужно щадить правительственные силы, не раздробляя их, а сосредоточивая на одной цели. Поэтому всего выгоднее, когда законодательство идет постепенно от одной задачи к другой. Это и есть обычный ход дел. Тут можно опасаться лишь того, что, погружаясь в рутину, законодательство остановится в своей деятельности. Тогда приходится в короткое время наверстать все упущенное и разом производить перемены по всем частям. Это и составляет задачу периодов преобразований. Но подобные законодательные перевороты обыкновенно сопровождаются или последующею реакцией, или, по крайней мере, более или менее продолжительным периодом законодательного покоя, в течение которого новый порядок постепенно входит в нормальную колею.
Каков бы, однако, ни был ход законодательства, новый закон, во всяком случае, требует тем большего подготовления, чем шире и важнее интересы, которые он затрагивает. Для этого прежде всего нужно собирание материалов. Они состоят в тщательно собранных статистических сведениях и в расспросе сведущих людей. Надобно знать, насколько крепко старое и в какой степени подготовлено новое, встретит ли закон сопротивление в укоренившихся порядках и обычаях и найдет ли он нужные материалы для сооружения нового здания. В этом отношении всего опаснее полагаться на чисто официальные сведения, добываемые бюрократическим путем. Тут слишком часто господствует формальное отношение к делу, а нередко и внимание к частным видам и удобствам правящих лиц. Из этого проистекает официальная ложь, прикрывающая совершенно иное положение дел, нежели то, которое выставляется напоказ. Нам, русским, хорошо известны мнимые статистические сведения, собираемые через волостные правления или сочиняемые в канцеляриях губернаторов, и официальные отчеты, в которых все обстоит благополучно, тогда как действительность представляет картину совершенно противоположного свойства. Образцом обстоятельного собирания сведений, необходимых для законодательных работ, могут служить английские парламентские комиссии, которые расспрашивают массу людей, заинтересованных в деле, и таким образом подготовляют драгоценный материал, выясняющий вопросы не только для парламента и правительства, но и для общественного мнения.
Иногда значительным пособием при издании новых законов служит сравнение с иностранными законодательствами. Это полезно в особенности там, где требуется ввести новые учреждения, для которых туземная жизнь не выработала надлежащих материалов и которые, однако, в чужих странах достигли значительного совершенства. Именно эти условия имели место у нас при введении нового судебного устройства. Русская жизнь не выработала правильного, справедливого и пользующегося уважением суда. Это составляет самое сильное осуждение нашего старого государственного быта. А между тем необходимые формы и гарантии правосудия были выяснены вполне как в теории, так и в практике других европейских народов. Для приложения их к русской жизни не требовалось ничего, кроме достаточного количества образованных людей, занимающихся правом. В Русской земле они нашлись, и дело получило совершенно правильную постановку, удовлетворяющую общественным потребностям. Точно так же можно было руководиться чужими примерами в постановлениях о печати. Но там, где преобразование глубже касалось народной жизни, законодатель не думал прямо переносить на русскую почву чужие учреждения. Положение 19 февраля все вытекло из внимательного изучения потребностей русской жизни. Правительство не довольствовалось бюрократическими сведениями и орудиями; к участию в работе были призваны лучшие общественные силы. Все было тщательно исследовано, обдумано и взвешено. Поэтому оно составляет, можно сказать, лучший памятник русского законодательства. Точно так же и земские учреждения получили у нас своеобразный характер. При общих основаниях и условиях общегражданского порядка, существующих во всех современных европейских государствах, можно руководиться лежащими в основании их началами; но приложение этих начал к местной жизни возможно только при соображении ее особенностей. Иначе это будет здание, висящее на воздухе.
Когда материалы собраны, надобно редактировать закон. Это составляет одну из важных частей законодательства. Первоначальная редакция всегда лежит в основании всего дальнейшего хода суждений. Она возбуждает мысль и дает ей известное направление. Все поправки исходят от существующего текста и приноравливаются к нему. Мелочи нередко ускользают при дальнейшем обсуждении; точность языка и выражений никогда не достигнется, если ее нет в первоначальной редакции. Не достигнется и систематическая последовательность, которая нередко даже нарушается вследствие позднейших уступок и поправок. Поэтому весьма важно, чтобы редакция была поручена опытным юристам, знающим силу и значение каждого слова и те разнообразные толкования, которым оно может подвергаться на практике.
Когда закон немногосложен, всегда лучше поручить редакцию одному лицу, ибо только при этом условии достигается полная обдуманность и последовательность. Для более обширных проектов необходимо несколько лиц, а для законов, обнимающих целую отрасль, учреждаются многолюдные комиссии, распределяющие различные отделы между своими членами. Такие комиссии должны, однако, составляться с большою осмотрительностью. Многолюдство вообще имеет свои неудобства. При неизбежном разноречии трудно составить проект, имеющий внутреннее единство. Всего хуже, когда в комиссию набираются всякого рода лица, которые своими мнениями только затрудняют и осложняют дело; а так как окончательно решает большинство, то при таком составе хорошо обдуманный проект может совершенно исказиться в редакции. При многочисленной комиссии всего выгоднее, когда в ней решительный перевес получают немногие лица, которые ведут дело. Наконец, существуют и целые учреждения с специальною целью подготовления законодательных работ. Таково было у нас Второе отделение Собственной Е. В. канцелярии. Подобные учреждения страдают, однако, существенными недостатками. Отрешенные от практического дела, они легко впадают в рутину и формализм. Исходящее отсюда законодательство носит печать отвлеченности и часто оказывается неприложимым. Поэтому гораздо лучше вверять первоначальное составление законов учреждениям, имеющим вместе и административный характер, и вследствие того соприкасающимся с настоящим жизненным делом. Таков, например, во Франции Государственный совет. Подобное учреждение, составленное из опытных специалистов, решающее дела по всем отраслям управления и хранящее общие начала и предания законодательства, которые оно не только вносит в закон, но и поддерживает на практике, составляет лучшую среду для подготовления законодательных работ. Французские кодексы служат тому наглядным примером.
Редактированный проект проходит, как сказано, через двоякую стадию обсуждения – предварительную и окончательную. Предварительное обсуждение может быть техническое, политическое и общественное. Первое имеет ввиду подвергнуть проект критике специалистов, близко знакомых с делом и способных указать его недостатки. Когда самая разработка закона производилась в многолюдной комиссии, то здесь же происходило и предварительное обсуждение. Если же проект составлен одним или несколькими лицами, необходимо подвергнуть его обсуждению законоведов и специалистов, которые должны рассмотреть его как со стороны редакции, так и со стороны приложения. В политическом же отношении закон рассматривается в собрании высших государственных сановников, которым вверено управление. Не всякий закон требует такого обсуждения; но оно необходимо для мер, имеющих общее политическое значение.
Оба эти способа обсуждения не заменяют, однако, обсуждения общественного. Закон имеет дело с интересами частных лиц, а потому надобно знать, как он на них отзовется. Прежде всего он должен удовлетворять потребностям общества, а бюрократы, отрешенные от жизни, часто не обращают на них никакого внимания. Через это законодательство получает отвлеченный и рутинный характер; между законодательством и народом нарушается естественная связь; самое доверие к закону подрывается, когда голос общества не был услышан при его обсуждении и новое постановление падает на него как снег на голову, без всякого подготовления.
Приобщение общества к предварительному обсуждению проектов может принимать различные формы: вызов экспертов, обсуждение в местных учреждениях, наконец обсуждение в печати.
Первое может иметь чрезвычайно важное значение, когда правительство умеет сделать путный выбор и дает мнению экспертов надлежащий вес и значение. Положение 19 февраля 1861 года главным образом обязано своим успехом удачному выбору лиц, вызванных из общества. Но нередко выбор экспертов оказывается чисто случайным и произвольным. Иногда им даже не дают определенной программы, а предоставляют разноречащей комиссии вырабатывать неизвестные меры. Случается и то, что люди, вызванные для важного дела, полагают на него свое время и труд, а потом оказывается, что все это потрачено даром и на их работы не обращено никакого внимания. Подобный результат распространяет только общее неудовольствие и подрывает всякое доверие к правительству.
Еще важнее обсуждение проектов в местных учреждениях. Это уже не случайный набор лиц, а собрание людей, облеченных доверием общества и близко знакомых с положением дел на местах, а потому способных указать на местные нужды и дать в этом отношении самые полезные советы. При освобождении крестьян у нас были учреждены выборные комитеты для самой разработки первоначального проекта. При такой крупной мере это имело свое значение, с одной стороны, как приготовление общества к преобразованию, изменявшему весь его быт, с другой стороны, для выяснения задачи самому правительству, которое в этом отношении блуждало еще во тьме. Но вообще подобный способ разработки законов имеет весьма существенные невыгоды, которые и не замедлили сказаться. Проекты составляются во множестве разных центров, а потому вовсе не соглашены между собою. Значительное количество времени и работы пропадает даром, и в конце концов члены комитетов остаются недовольны тем, что на их мнение не обращено должного внимания. При обыкновенном ходе дел гораздо лучше рассылать готовые уже проекты на обсуждение постоянных местных собраний, которые могут высказать свои мнения и представить возражения.
Менее полезно обсуждение проектов в печати, особенно там, где последняя не связана с представительными учреждениями. В странах, где нет настоящей политической жизни, печать обыкновенно имеет отвлеченный и односторонний характер. Она мало знакома с местными нуждами и увлекается крайними мнениями, что, в свою очередь, действует на представителей местностей, которые, вместо здравого суждения, основанного на собственном опыте, поддаются общему потоку так называемого общественного мнения, представляющего, в сущности, только мнения журналистов. Однако и при таких невыгодных условиях печать служит единственною объединяющею средой для мнения представителей различных областей, которые только через нее могут обмениваться мыслями. Иногда может раздаться и голос независимого человека, хорошо знакомого с делом, но не попавшего в местные собрания. Во всяком случае, важно то, что голос печати, высказываясь громко, ни к чему не обязывает; правительство может брать из него то, что ему нужно.
Еще важнее предварительное обсуждение вопросов в печати при представительном правлении. Здесь печать имеет несравненно большее значение, ибо она связана со всею политическою жизнью страны; она служит постоянным органом партий, а потому может высказывать веское суждение. В особенности предварительным обсуждением вопросов в печати общественное мнение приготовляется к выборам, которые для законодательных вопросов имеют решающее значение. В высшей степени важно, чтобы общество предварительно знало, что ему готовят, и выбирало людей не закрывши глаза, а с ясным сознанием дела.
Это приводит нас к окончательному обсуждению законов, которое точно так же может быть правительственное или общественное, бюрократическое или парламентское. Первое имеет ту значительную выгоду, что собрание составляется из людей опытных и сведущих в государственных делах, что оно не увлекается духом партий, а может зрело обсудить вопрос единственно с точки зрения общественного блага. Но неисцелимый недостаток подобного обсуждения состоит все-таки в том, что чисто бюрократическое собрание отрешено от жизни, не пользуется никакою независимостью и не представляет надлежащих гарантий дельного обсуждения вопросов. Нередко оно составляется из людей, отживших свой век и получающих покойное место, где они могут ничего не делать. Чисто бюрократическое законодательство не в состоянии приобрести доверие общества, а может ложиться на него удручающим гнетом. Предварительное обсуждение проектов в местных собраниях и в печати не в состоянии помочь этому злу. Тут возбуждается неизбежный антагонизм между владычествующей бюрократией и местными органами. Последние жалуются, что на их мнения не обращают должного внимания; они чувствуют потребность взаимного обмена мыслей в общем собрании. В результате вместо согласного действия центра и областей распространяется общее неудовольствие. Пример прусских провинциальных чинов, установленных в 1823 году, служит тому наглядным доказательством.
Настоящее участие общества в законодательных вопросах возможно только в общем представительном собрании. Здесь только общественные потребности находят полное свое выражение; здесь путем обмена мыслей выясняются вопросы и приобретается опыт, необходимый для обсуждения государственных дел. Но представительные собрания, облеченные законодательною властью, имеют свои весьма крупные невыгоды, на которые не следует закрывать глаза.
Прежде всего, они составляются из самых разнородных лиц, большинство которых имеет весьма недостаточное понятие о тех делах, которые они призваны обсуждать. А так как решающий голос принадлежит большинству, то понятно, что закон, вышедший из такого обсуждения, никогда не может иметь той точности, цельности и последовательности, какие требуются для законодательных работ. Принятые большинством поправки нередко искажают самый смысл закона; во многих случаях приходится идти на компромиссы; случайные впечатления заменяют основательное изучение дела. При этом каждый депутат хочет выказаться перед публикой и избирателями. Предлагаются ненужные поправки и произносятся бесконечные речи, тормозящие дело и развивающие в обществе привычку к расплывчатой болтовне.
Привести к соглашению всю эту пеструю толпу возможно только одним способом: надобно организовать партии, повинующиеся своим вождям. Но тут оказывается зло иного рода: вместо общего блага дух партии становится главною движущею пружиной законодательной деятельности. Ниже мы подробно рассмотрим способы действия партий и ту роль, которую они играют в представительном порядке. Во всяком случае, партийное законодательство никак не может считаться образцовым.
Отсюда то замечательное явление, что в стране, где ранее всего утвердилось парламентское устройство, законодательство представляет полный хаос не связанных между собой и разноречащих постановлений, в котором разобраться может только специалист. В новейшее время многое сделано для его улучшения; но каждый шаг вперед требует неимоверных усилий. Английские государственные люди жалуются на то, что нужна громадная масса самой напряженной работы, чтобы достигнуть весьма ничтожных результатов. В последнее время зло даже усилилось, с одной стороны, вследствие того, что парламент завален массой работы, которой он не в состоянии одолеть, с другой стороны – вследствие того, что оппозиционные партии стали прибегать к обструкции, то есть к бесконечному затягиванию прений с целью задержать или провалить неприятный им закон. Далее этого дух партии не может идти. Во Франции та же цель достигается беспрерывными запросами, на которые тратится драгоценное время, между тем как нужные дела стоят.
При всем том нельзя не обратить внимания и на другую сторону дела. Если нигде нет такого сложного и запутанного законодательства, как в Англии, зато нигде закон не стоит так твердо и не пользуется таким уважением. Он обязан этим тем гарантиям, которые дают народу парламентские учреждения в связи с независимым судом. Закон не является здесь чем-то внешним и чуждым обществу; он вырабатывается из самых его недр, сообразно с тем духом и направлением, которые господствуют в народе. Партии попеременно стоят во главе управления и понимают потребности власти и порядка. Они не пользуются своим преобладанием для проведения притеснительных мер, зная, что им самим придется от них страдать, когда они возвратятся в оппозицию. Здесь закон большею частью носит характер компромисса; в этом состоит его недостаток, но в этом же и его сила. Он менее последователен, зато более удовлетворяет обоюдным требованиям и более содействует замирению.
Самая парламентская процедура, затрудняющая ход законодательства, имеет свою выгодную сторону. Английские публицисты видят в медленности законодательной деятельности добро, а не зло. В настоящее время в особенности, когда, вследствие развития демократии, возродилась старая мания все регламентировать сверху и всюду стеснять свободное движение сил, такая задержка может быть весьма полезна. Не в избытке законодательной деятельности, а в установлении твердых начал, дающих широкий простор свободной деятельности граждан, состоит истинная польза государства. Самые благодетельные законы были те, которые разрешали узы, а не те, которые их скрепляли. Нам, русским, это известно более, чем кому-нибудь.
КНИГА ПЯТАЯ. ПОЛИТИКА УПРАВЛЕНИЯ
ГЛАВА I. СИЛЫ ГОСУДАРСТВА
Первый признак государства состоит в том, что оно представляет организованную силу, способную к самостоятельному существованию. От сил, которыми оно может располагать, зависит как внутренний порядок, так и внешняя безопасность. Чем они значительнее, тем шире поприще для деятельности государства, тем высшую роль оно может играть в истории. Поэтому развитие и умножение государственных сил составляет первую задачу политики. Остальные выдвигаются, только когда эта удовлетворена.
С особенною настойчивостью выступает эта задача при создании новых государств или при возрастании малых. Тут умножению государственных сил жертвуется всем остальным или, лучше сказать, все направляется к удовлетворению этой потребности. Отсюда великое историческое значение тех государей, которые устремляли все свое внимание на эту сторону государственной жизни. Они были представителями высшего назначения своего народа; они пролагали ему путь к исторической деятельности. Таков был Петр Великий; таков же был ряд Гогенцоллернов, от Великого курфюрста до Фридриха II. Напротив, там, где правители пренебрегали этою обязанностью, государство нисходило на низшую ступень или даже совсем разрушалось. Саксонские короли, которые тратили государственные средства на роскошь, прихоти и предметы искусства, не в состоянии были противиться прусским войскам. Польша пала вследствие того, что правящая аристократия, опасаясь властолюбия королей, старалась по возможности умалять находившиеся в их руках военные силы. Только государства, совершенно уединенные и отрезанные от других, каковы Соединенные Штаты, могут развиваться и процветать, не обременяя себя этою заботой.
И не только в период возрастания государств, но и в самые цветущие времена, когда на первый план выступают другие задачи, поддержание сил государства продолжает составлять одну из самых насущных его потребностей. Без этого народ может пасть с своей высоты и подвергнуться неисчислимым бедствиям. Мы видели это на своих глазах. Благодаря тому, что Франция не умела поддержать свои военные силы в уровень с Германией, она претерпела неслыханный разгром, потеряла две цветущие области, должна была заплатить пять миллиардов контрибуции и ныне, в течение многих лет, принуждена напрягать все свои средства, чтобы сохранить даже значительно умаленное положение. Этот урок не пропал даром. В настоящее время все европейские государства, наперерыв друг перед другом, тратят громадные суммы на поддержание своих боевых сил в уровень с соседями. Можно скорбеть о таком положении дел; но нельзя не видеть в этом строгой необходимости. Государство, которое пренебрегает этою обязанностью, при первом столкновении низойдет с своей высоты и будет отдано на жертву более могучим соперникам. Самый мир может сохраняться только поддержанием равновесия сил.
Из этого ясно, до какой степени поверхностно воззрение тех, которые в стремлении к умножению государственных сил видят только предрассудок старого времени. Существует весьма распространенное мнение, которое даже в прошлом хотело бы из истории вовсе изгнать политику и войны и все движение человеческих обществ свести к незаметному бытовому развитию масс и к изменению экономических условий. В действительности бытовое состояние масс и экономические условия составляют только материал для государственной деятельности; вопрос заключается в том, какое из этого материала сделать употребление, как его организовать и куда его направить. В этом состоит задача политики, и от этого зависит самая судьба народа. В экономическом отношении Польша стояла и стоит выше России, но политика в обоих государствах была разная, а потому и результат вышел иной. Государство, стоящее на низшей ступени экономического развития, разрослось в державу, обнимающую полмира, а то, которое занимало высшую ступень, лишилось политической самостоятельности и было разделено на части более могучими соседями. Только забывая самые очевидные факты, можно становиться на точку зрения экономического материализма.
Из всех государственных сил первое место занимает войско. Мы уже видели, что оно составляет главное орудие власти, а потому требует самой внимательной заботы правителей. От внешних условий, в которых находится государство, зависит то количество войска, которое нужно для его защиты, от внутренних условий то количество, которое оно в состоянии содержать. Войско должно быть соразмерно с материальными средствами. Слишком малое количество умаляет внешнее значение государства и может привести его к гибели; слишком большое количество подрывает его экономические силы и вовлекает его в безвыходные финансовые затруднения. Последнее мы видим в настоящее время в Италии и Греции. Оба эти государства разоряются, потому что содержат слишком большое для их средств количество войска. Греция имеет за себя еще то извинение, что при шатком положении Турецкой империи она должна быть всегда наготове, чтоб отвоевать себе, при возможном ее разложении, по крайней мере часть ее наследия. Но кто хочет играть историческую роль, тот должен обладать и денежными средствами, соразмерными с военными силами. Без этого положение становится слишком непрочным. Государство, которое находится в состоянии банкротства, не может рассчитывать на успех. Италия же не имеет и этого извинения. Никто ей не угрожает, и она не вправе предъявлять притязания на дальнейшее расширение. Только стремление играть роль великой державы в хвосте Тройственного союза побуждает ее держать количество войска, не соразмерное с ее денежными средствами. Но безрассудная мегаломания в себе самой носит свое наказание. Государство разоряется, не получая от того никаких выгод.
Пример заботливого создания крупной военной силы, соразмерной с денежными средствами, представляет Пруссия при Фридрихе-Вильгельме I. Этот государь был деспот в самой грубой форме; его страсть к военному делу доходила до безобразного капральства. Но с этим он соединял самую тщательную экономию и большую хозяйственность. Результат был тот, что при трехмиллионном населении он оставил сыну 80000 хорошо обученного войска и полную кассу. Этим и воспользовался Фридрих Великий, чтобы завоевать соседние земли и сделать Пруссию одной из великих европейских держав.
В связи с количеством находится и организация войска. Государство может располагать большим количеством военных сил при всенародной повинности с системою запасов, нежели при постоянном войске, выделенном из народа. Последнее может обладать большею стойкостью, но потери не возмещаются так легко и нет запасных сил, которыми можно пользоваться в случае нужды. Всенародная повинность имеет и ту громадную выгоду, что здесь сроки службы короче, вследствие чего солдаты не отрываются совершенно от своих занятий и возвращаются в свою среду, внося в нее дух порядка и дисциплины. Пруссии принадлежит честь изобретения этой системы, которая ныне распространилась на все государства европейского материка. Войско Фридриха II, служившее некогда образцом, было уничтожено под Иеной одним ударом; раздавленная Наполеоном Пруссия должна была напрягать все свои силы, чтоб избавиться от ненавистного ига и приготовить себе лучшее будущее. И это она сделала с помощью такой военной организации, которая ныне возвела ее на степень самой могущественной из европейских держав. У нас замена прежней постоянной армии, которая обрекала солдата на пожизненную службу, даже с детьми, всенародною повинностью с короткими сроками было одним из величайших преобразований царствования Александра Второго. Водворению на место крепостного права общегражданской свободы соответствовало превращение крепостного солдата в свободного человека. Этого нельзя не ценить достаточно высоко.
Такая замена может, однако, оказаться пагубной, если при этом не сохраняется тот дух, который составляет нравственную силу армии. Количество мало приносит пользы, когда нет надлежащего качества. История показывает не один пример громадных полчищ, которые разбивались небольшими, но хорошо организованными и крепкими своим духом войсками.
Прежде всего, этот дух поддерживается дисциплиной, которая составляет первую потребность войска. В военное время малейшая шаткость может быть гибельна, а потому и в мирное время требуется безусловное повиновение вождям. Оно должно сделаться жизненною привычкой солдата. Однако и тут может быть излишек. С одной стороны, безмерная строгость дисциплины, особенно когда она обращается преимущественно на внешние формы, уничтожает всякую инициативу и превращает солдата в чистую машину, между тем как на войне нередко и рядовому приходится действовать самому. С другой стороны, охранение дисциплины нередко сопровождается такими грубыми приемами и такими жестокими наказаниями, которые уничтожают в солдате всякое чувство чести и достоинства, производят общее огрубение нравов и делают самое военное ремесло ненавистным тем, которые принуждены себя ему посвящать. Последнее было самою темною стороною в армии, созданной Фридрихом-Вильгельмом I и сделавшейся орудием побед в руках Фридриха II. Отсюда эти приемы распространились и на другие европейские войска; удивление к подвигам великого монарха заставляло подражать даже самым неприглядным чертам его военной системы. В Пруссии доселе, несмотря на полное преобразование войска, эта суровая система отзывается в невероятно грубом обращении с солдатами, о котором повествуют даже официальные документы. У нас прусская дисциплина, со всеми ее грубыми приемами и бесчеловечными истязаниями, долго была господствующею. Но и она наконец уступила духу, повеявшему в новых преобразованиях. Солдат перестал быть чистою машиной; с ним стали обращаться как с человеком. Старые служаки, привыкшие к прежнему фронту, роптали на упадок дисциплины и предсказывали, что при первом столкновении окажется, что русская армия потеряла все свои боевые качества. Среднеазиатские походы и Турецкая война блистательно опровергли эти пессимистические взгляды. Оказалось, что русский солдат относительно стойкости и дисциплины все тот же, каким он был прежде, хотя обращение с ним совершенно иное. Этим возведением его на степень человека он обязан тому чувству гуманности, которое одушевляло царя-освободителя, а равно и замечательного министра, вынесшего на плечах своих все военное преобразование. Имя графа Дмитрия Алексеевича Милютина не забудется в русской истории.
Сила и крепость армии зависят и от народного духа. Есть народы, которые умеют драться, и другие, которым это качество более или менее чуждо. Сколько ни толкуй моралисты о том, что нехорошо убивать людей, нет сомнения, что на войне проявляются высшие способности человеческой природы, в особенности твердость характера, энергия, стойкость, неустрашимость, наконец высокое патриотическое чувство, заставляющее человека жертвовать собою для отечества. Иногда патриотическое одушевление заменяет и организацию и дисциплину. Это показали войска первой Французской революции. Они не только дали отпор врагам, но они выставили целый ряд замечательных полководцев и непобедимым натиском покорили окружающие страны. Однако на такое патриотическое одушевление далеко не всегда можно полагаться. Вообще подобные минуты бывают редки в истории народов. Последняя Франко-Прусская война доказала, что наскоро набранные полчища не в состоянии противостоять организованным силам, направляемым искусною рукою.
В военном деле руководство, может быть, еще важнее, нежели состав армии. Самая стойкая армия, без надлежащего руководства обречена на погибель. Политика, конечно, не создает военных талантов, но она создает те условия, при которых они проявляются. Первым учителем в этом отношении служит сама практика, то есть война; но в мирное время заботы правительства должны быть направлены к тому, чтобы приготовить людей, способных быть предводителями войска, не только на высших, но и на низших ступенях военной иерархии. Армия должна иметь корпус образованных офицеров. Чем многочисленнее войско, чем сложнее и затруднительнее его передвижения, чем совершеннее употребляемые орудия, тем потребность военного образования делается настоятельнее. В этом деле правительство всего более может показать, насколько оно стоит в уровень с своею задачей. Внешняя выправка солдат может быть превосходная, дисциплина может быть самая строгая, но если нет образованных и умелых руководителей, все это не служит ни к чему. Восточная война в последние годы царствования императора Николая I доказала это с полною очевидностью. И в этом отношении преобразование русской армии при Александре II было значительным шагом вперед. В начале нынешнего столетия у нас был корпус образованных офицеров. Они стояли во главе русской армии во времена великих войн, приведших ко взятию Парижа. Печальное событие 14 декабря повело к значительному понижению их умственного уровня. От офицеров стали требовать уже не образования, а покорности. Чем менее они думали и знали, тем они казались надежнее. Результаты показали всю несостоятельность этой системы. С переустройством армии на новых началах выдвинулись вперед и потребности образования. Просвещенный министр, стоявший во главе реформы, менее всего мог ими пренебрегать. Восстановление впоследствии старых кадетских корпусов заставляет опасаться возвращения к старым взглядам.
Вообще, войско составляет такую существенную потребность государства, оно представляет такое могучее орудие власти, что редкие правительства не обращают на него должной заботы. Часто эта забота становится даже преувеличенною, отвлекая внимание от всего остального и заставляя смотреть на самый гражданский порядок с точки зрения военного строя. В эту крайность впадают в особенности правительства самодержавные. Но далеко не всегда попечение о войске сохраняет разумное направление. Здесь более, чем где-либо, внешний порядок нередко заменяет настоящее содержание. Особенно в периоды долгого мира, когда практика не обнаруживает слабых сторон военной организации, армия становится игрушкою, которою потешаются монархи. Хорошо, когда во главе ее стоит гениальный полководец, как Фридрих Великий, который сам многократно вел армию к победам и знал, что для нее требуется. Но подражатели великих людей, не обладающие их военным гением, обыкновенно схватывают внешнюю сторону их деятельности, которую легко себе усвоить. Они до мелочей знают все подробности военного ремесла, но не обладают тем духом, который его оживляет. Красивые эволюции, исполняемые безошибочно по мгновенной команде, заменяют умение вести войска к победе, соображаясь с действительными условиями дела; внешний блеск и изящная обмундировка становятся предметами главного внимания; дисциплина, проведенная с неумолимою строгостью, убивает всякое живое начало и искореняет дух личной инициативы. Недаром в 1814 году человек замечательного ума, тогдашний наследный принц Виртембергский, говорил императору Александру Павловичу, что Фридрих Великий всех европейских государей обратил в капралов. Всего хуже то, что это направление неизбежно отражается и на гражданском строе, в который вносятся те же начала чисто внешнего порядка и военной дисциплины, между тем как именно здесь они менее всего уместны. В молодости привычка к известной дисциплине всегда полезна; в этом состоит благая сторона всеобщей воинской повинности; но когда эта привычка доходит до полного уничтожения личности, она становится убийственною для народного характера и нравов.
В этом отношении морское дело имеет значительные преимущества перед военным. В мирное время войску не приходится преодолевать опасностей; соблюдение внешнего порядка остается единственным предметом заботы. В морском деле, напротив, постоянная борьба с стихиями требует напряжения всех умственных и нравственных сил. Тут недостаточно повиноваться – надобно уметь и соображать. На начальниках в особенности лежит тяжелая ответственность за самую жизнь экипажа, которого вся судьба зависит иногда от малейшего недосмотра. А с ответственностью связана и личная инициатива; нужны решимость и твердость. Морское дело, по существу своему, способствует выработке характеров. Этим именно отличаются приморские народы, и это составляет для них громадную выгоду во всех отношениях. Флот не может сделаться игрушкою, подобно войску. Подверженное постоянным опасностям, мореплавание требует действительного умения. Управлять кораблем не то, что командовать на маневрах. Поэтому и страсть к морю развивается только у людей, действительно к тому способных. К тому же флот менее вторгается в гражданскую жизнь; он не может служить орудием ни для охранения внутреннего порядка, ни для подавления свободы. А с другой стороны, он нуждается в материале, который только в слабой степени создается правительством, а главным образом вырабатывается самим обществом. Там, где в народе нет ранней привычки к морю, где нет более или менее значительного развития торгового судоходства, там военный флот всегда покоится на шатком основании. Однако и тут умное и настойчивое правительство может сделать очень много. Чем неблагоприятнее условия, тем выше подвиг. Ни в чем, может быть, могучий гений Петра не проявился в такой силе, как в создании флота, который способен был разбить шведов. Флоты Екатерины одерживали победы в Архипелаге. И в наши дни мы видели образцовый флот, созданный гением великого моряка, вдали от всяких правительственных влияний, на тесном пространстве Черного моря. Под руководством умного и энергичного вождя воспиталась целая фаланга бессмертных деятелей, которые и после погибели флота ознаменовали себя великими военными подвигами и пали, защищая отечество. Но и это создание гения лишено было настоящей почвы. Черноморский флот исчез перед превосходною силой, а обновить его не из чего, ибо купеческое судоходство отсутствует. Правительство принуждено тратить громадные суммы на жалкие предприятия, которые служат лишь к тому, чтобы убить всякую конкуренцию и не дать возникнуть самостоятельным силам. А в последних-то и заключается все дело.
Существование торгового мореходства не только составляет условие для прочного создания флота, но оно главным образом вызывает в нем потребность. Военный флот нужен прежде всего для обеспечения торговли и для ограждения торговых интересов в самых отдаленных морях. В этом заключается вся сила Англии. Она стремится всегда иметь флот, превосходящий даже соединенные флоты других держав, потому что торговые ее интересы распространяются по всему земному шару и везде требуют ограждения. Задержка торговли при столкновениях с соседями составляет для нее вопрос жизни и смерти. Без этого нет нужды тратить громадные суммы на морские сооружения. Чисто военные задачи флота весьма ограничены. Не им решаются судьбы государств. Только в исключительных условиях, когда вся историческая жизнь вращается около берегов и островов, как было, например, в Древней Греции, он становится могущественным фактором государственной силы. Значение его тем меньше, чем более страна имеет континентальный характер. Даже страны, окруженные морем, как Англия, защищаются своим положением еще более, нежели флотом. Посланная для завоевания ее испанская армада погибла без боя. Для нападения на континентальные страны Англия бессильна, если она в них самих не находит опоры. Во времена Наполеоновских войн она была владычицею морей, но на континентальные войны ее флот не имел никакого влияния. В Крымскую кампанию соединенные флоты самых могущественных морских держав могли только с величайшими усилиями способствовать взятию одной приморской крепости; на всех остальных пунктах оказалось полное бессилие. Точно так же во Франко-Прусскую войну французский флот имел превосходство на морях, но это не послужило ровно ни к чему. Поэтому для государства, не обладающего обширною торговлей и не имеющего заморских колоний, нет никакой нужды тратить значительные средства на сооружение военного флота. Когда бедные страны, как Италия и Греция, истощают последние средства на создание флотов, тем самым подрывая платежные силы народа, то в этом обнаруживается только превратность политических взглядов. Не видать также, каким существенным интересам России может служить содержание более или менее значительного флота на Дальнем Востоке, где у нас нет ничего, кроме голых пустынь.
В политике нельзя достаточно настаивать на том, что объем государственных сил должен сообразоваться с денежными средствами. Отсюда высокая важность здравой финансовой политики. И в мирное время и, еще более, в случае войны, когда требуются внезапные и громадные издержки, возможность располагать деньгами составляет первую и самую насущную потребность государства. Фридрих Великий говорил, что на войне победителем остается тот, кто имеет последний талер в кармане. При Наполеоне Англия мало участвовала в континентальных войнах, но она поддерживала их своими субсидиями. В конце концов, государство, обеспеченное в денежных средствах, всегда имеет перевес над тем, кому их недостает.
В основании своем начала финансовой политики суть те же самые, которыми руководится и частное хозяйство, именно соображение расходов с платежными средствами. Воображать, что государство обладает неистощимым запасом денег, которые оно может тратить по произволу, пренебрегая самыми элементарными требованиями всякой хозяйственной деятельности, есть вредное и опасное заблуждение. Расточительность и неразумие всегда носят в себе свое наказание. Так же как частный хозяин, государство обязано быть расчетливым и бережливым. Это требование тем настоятельнее, что средства, которыми располагает правительство, суть не его собственные, а общественные. Поэтому первое правило здравой финансовой политики состоит в том, что обыкновенные расходы должны покрываться обыкновенными доходами. Где этого нет, надобно или сокращать расходы, или увеличивать обложение. И то и другое представляет обыкновенно значительные затруднения. И в частном хозяйстве нелегко изменить установленное течение жизни; в государственном управлении, несравненно более сложном, где утвердился известный прочный порядок и подобраны люди для исполнения общественных целей, сокращение расходов бывает сопряжено с величайшими трудностями. Для преодоления их требуется самое подробное изучение предмета, а вместе практический смысл и настойчивость в проведении мер. Приходится изменять сложившиеся привычки не только управляющих, но и управляемых. Надобно удалить и дать иное назначение привычным к делу людям и приставить других, которым новый порядок является заново. И при этом рискуешь дать меньшее или худшее удовлетворение установившейся общественной потребности. Ко всему этому следует прибавить, что люди, стоящие во главе дела, а потому ближе всех с ним знакомые, всегда находят, что средств у них мало; они готовы всеми силами отстаивать свое управление и приводят тысячу причин, почему оно не может быть изменено. Министру финансов, стремящемуся к сокращению расходов, тем труднее с этим бороться, что он сам не может быть специалистом по всякой отрасли. Понятно поэтому, что стремление к сокращению расходов редко приводит к сколько-нибудь значительным результатам. Обыкновенно оно ограничивается мелочами, не имеющими существенного влияния на государственное хозяйство. Вообще, с развитием жизни государственные потребности растут, а с ними вместе растут и расходы.
Вследствие этого, когда обнаруживается более или менее постоянный дефицит, обыкновенно прибегают к другому средству, именно к поднятию доходов. Но тут встречаются затруднения своего рода. Поднять доходы не мудрено в стране богатой, имеющей избыток производительных сил; но в таких странах всего реже оказываются дефициты. Обыкновенно они являются в странах бедных или разоренных, для которых нести новые тягости непосильно. Когда старые налоги тяжело лежат на народонаселении, возложение на него нового бремени может совершенно подорвать его экономические силы. Если оно имеет голос в установлении податей, оно поднимает вопль, и с ним надобно считаться. Конституционные правительства принуждены быть весьма осторожны в возвышении налогов, ибо они должны щадить своих избирателей. Неограниченные правительства изъяты от этих соображений, но зато они скорее рискуют парализовать производительные силы страны и тем уничтожить главный источник государственных средств. К экономической области всего более приложимо сравнение Монтескье: «Когда дикие народы Луизианы хотят сорвать плоды, они рубят дерево и срывают плоды; таково изображение деспотизма». Во всяком случае, возвышение податного бремени всегда возбуждает неудовольствие плательщиков, а всякое правительство старается этого избегнуть.
Если оно не решается на такую меру, остается прибегать к кредиту. Но и с кредитом надобно обращаться весьма осторожно; иначе, для минутного облегчения в настоящем чрезмерно увеличивается бремя будущего. Существенная задача состоит в том, чтобы кредит был употреблен рационально. Это может делаться в двух случаях: 1) в обыкновенном порядке, когда заем обращается в стоячий капитал, приносящий более дохода, нежели те проценты, которые приходится выплачивать на занятые деньги; 2) в чрезвычайных обстоятельствах, когда расход составляет настоятельную нужду государства, а обыкновенными доходами он не покрывается.
В первом случае государству предоставляется обширный простор для всякого рода соображений: 1) действительно ли нужно такое предприятие? 2) будет ли оно окупаться? 3) не лучше ли предоставить его частной предприимчивости, даровав последней некоторые льготы? Эти соображения осложняются еще тем, что тут могут быть общественные выгоды, ускользающие от всякого расчета. Частный предприниматель имеет ввиду исключительно те денежные доходы, которые падут в его карман; риск его состоит в том, что эти доходы, относясь к будущему, всегда гадательны. Поэтому, если нужно положить значительные суммы на предприятие, полезное для общества, он требует от государства гарантии известного, наименьшего дохода. Государство же, кроме денежного дохода, должно иметь ввиду и общее поднятие промышленности и торговли, которое может быть результатом нового предприятия, а это ускользает от всякого расчета; тут все является совершенно неопределенным и гадательным. Если же, как нередко бывает, к гадательным материальным выгодам присоединяются таковые же умственные и нравственные, то тут уже вопрос теряется в полном тумане. При таких условиях государство рискует сделать значительные затраты на такое дело, которое впоследствии дает вовсе не то, что от него ожидали. Примером могут служить те громадные суммы, которые Франция тратила на свои колонии, а также и та сеть второстепенных железных дорог, которая была предпринята по предложению Фрейсинэ: знатоки дела утверждают, что это в значительной степени даром брошенные деньги. У нас примером таких сомнительных предприятий может служить Сибирская железная дорога. Разработка новых пустынных мест не составляет у нас насущной потребности; при нынешнем состоянии земледельческой промышленности требуется не расширение, а сокращение площади, находящейся под обработкой. При редкости населения России не требуется и усиленная колонизация, которая и без всяких железных дорог находит себе достаточно простора. С другой стороны, на Дальнем Востоке нет у нас значительных промышленных и торговых интересов. Спрашивается: какую же пользу может принести путь, проложенный через необъятные пустые пространства и требующий неимоверных затрат? Они падут всею своею тяжестью на наличное русское население, которое, оплачивая новый путь, не получит от него никакой выгоды, а, напротив, будет поставлено в худшее положение вследствие конкуренции новых земель.
Все подобные соображения должны, однако, умолкнуть там, где требования государства настоятельны и очевидны. Когда дело идет о защите или вооружении, общество, одушевленное патриотическим чувством, не может торговаться. Однако и этою стрункой можно злоупотреблять. Известно, как, играя на ней, князь Бисмарк все увеличивал военные силы Германии, а так как и другие государства принуждены были делать то же самое, то бремя милитаризма ложилось все большим и большим гнетом на все европейские народы. Тут финансовая политика стоит в прямой зависимости от политики общей. Нельзя по этому случаю не припомнить слов, которые повторял знаменитый министр финансов времен Реставрации и Июльской монархии барон Луи своим товарищам по министерству: «Давайте мне хорошую политику, и я вам устрою хорошие финансы».
Войны и вооружения составляют главные причины громадной задолженности современных европейских государств. Было время, когда количество долгов считалось даже признаком богатства. Ныне это странное воззрение отошло в область забытых парадоксов. Если в военное время государства принуждены делать долги, то в мирное время они стремятся их уплачивать. Поэтому, когда в мирное время задолженность непомерно возрастает, нельзя не видеть в этом признака неправильного хода финансовой системы. Таково именно положение у нас за последние пятнадцать лет. Если возникают новые предприятия, то к ним надобно приступать осторожно, не впадая в слишком крупные долги. Если же нужны усиленные вооружения, то они должны покрываться из обыкновенных доходов, а не путем займов. Франция после разгрома 1870 года принуждена была возобновить всю свою систему крепостей и вооружения. Это, конечно, стоило громадных сумм и сначала производилось с помощью кредита. Но, когда оказалось, что эти расходы возобновляются год за годом, они были введены наконец в обыкновенную смету. Нельзя при этом не заметить, что один из обычных приемов финансового управления, желающего свести концы с концами, состоит в том, что обыкновенные расходы показываются в виде чрезвычайных, а потому покрываются чрезвычайными средствами. Такой прием сообщает смете совершенно неправильный характер, а потому должен быть безусловно осужден.
Заем можно сделать и без процентов, посредством выпуска бумажных денег, в случае нужды даже с принудительным курсом. Такой способ получения денег тем заманчивее, что условия его чрезвычайно легки; тут не требуется ничего, кроме бумажного станка. В экстренных случаях, когда деньги необходимы, а заем можно заключить только при крайне невыгодных условиях, правительства волею или неволею к нему прибегают. Как временная мера, он составляет еще наименьшее зло. Но постоянное бумажное хозяйство тяжело отзывается на всех промышленных и торговых оборотах. Колебания мерила ценностей производят пертурбацию во всех сделках; одни выигрывают, другие теряют совершенно случайно; невозможно произвести сколько-нибудь правильного расчета. Фикция в торговом обороте заступает место действительности. Само государство становится в положение должника, который не в состоянии исполнить свои обязательства; векселя его ходят за полцены в надежде на будущие блага. Поэтому возвращение к металлическому обращению должно составлять неуклонную цель всякой правильной финансовой политики. Пока этого нет, финансовое положение государства не может считаться нормальным. Вопрос состоит только в том: при каких условиях это может совершиться? Когда немного времени протекло с начала падения бумажного курса, государство может постепенно восстановлять его и уплатить свой долг полностью. Но если в течение многих лет стоял низкий курс и все сделки совершались применительно к этому уровню, уплата полностью послужила бы к выгоде вовсе не тех, которые потеряли на курсе, а совершенно других лиц, у которых случайно находятся ходящие по рукам и купленные по низкой цене государственные векселя. При таких условиях здравая финансовая политика требует утверждения курса и затем размена по установившейся пониженной цене. Это, бесспорно, составляет частное банкротство, но оно произошло не в этот момент возвращения к нормальному порядку, а в то время, когда государство отказалось уплачивать свой долг и векселя его стали ходить по пониженному курсу. Возвращение к первоначальному обязательству является здесь чистым подарком новым кредиторам, ставшим на место прежних. Установляя размен по пониженной цене, государство должно иметь ввиду единственно возможность сохранить нормальную систему металлического обращения. Ошибка в этом отношении будет чистой потерей. Если государство, восстановив размен, через некоторое время опять принуждено прибегнуть к принудительному курсу, то положение его становится хуже прежнего: оно лишилось своего денежного запаса и поколебало доверие к своим средствам. Но тут финансовый вопрос осложняется вопросами чисто политическими. Внешние замешательства могут поколебать самую твердую финансовую систему.
При всем своем вредном действии на народное хозяйство, неисполнение обязательств при выпуске бумажных денег не колеблет, однако, государственного кредита в такой степени, как неисполнение обязательств при настоящих займах. Причина понятна: выпуск бумажных денег зависит исключительно от правительства, и если оно не в состоянии удержать курс на нормальной высоте, то, узаконяя уплату бумажными деньгами при всяких сделках, оно все-таки поддерживает их курс; для заключения же займов требуется согласие обеих сторон, а если кредитор не уверен в совершенно точной уплате процентов, то условия, которые он предъявит, будут весьма обременительны. Именно в то время, когда деньги нужны, государство может быть поставлено в самое затруднительное положение. Вследствие этого даже те правительства, которые не колеблясь прибегают к принудительному курсу бумажных денег и потом расплачиваются по пониженной цене, считают непременным своим долгом точную уплату процентов по займам, особенно внешним. Через это они приобретают возможность всегда заключать займы на более или менее выгодных условиях. Это может считаться первым признаком государства, стоящего на твердых основаниях, а потому способного играть самостоятельную роль в международных отношениях. Всякое, даже частное, банкротство доказывает, напротив, не только экономическую несостоятельность страны, но и неумение правительства справиться с своими делами. Государство, не уважающее своих обязательств, не может ожидать к себе уважения других.
К частному неисполнению обязательств следует отнести и налоги на государственную ренту. Это – чисто произвольное уменьшение процентов, которое поэтому вредно отзывается на кредите. Оно не может быть приравнено к обыкновенным налогам, ибо государственные обязательства в значительной степени находятся в руках иностранцев, которые, как таковые, не подлежат обложению. Если условия денежного рынка таковы, что государство может понизить платимые им проценты, то на это существует всем известное средство, именно конверсия. Кредиторам предлагается или согласиться на понижение процентов, или получить обратно свой капитал. Этим способом, без нарушения обязательств, достигается та же цель, что и налогом на ренту. Но конверсия, в свою очередь, может превратиться в замаскированный заем, когда, вместо простого понижения процентов, удлиняются сроки займа и даже повышается капитал. Через это небольшое облегчение в настоящем оплачивается иногда весьма тяжелым бременем в будущем. Такой характер имели в значительной степени иностранные конверсии, совершенные русским правительством в восьмидесятых годах.
Из всего сказанного ясно, что весьма значительная часть государственных сил и средств идет на ограждение и расширение внешнего положения государства. Обращение их на внутреннее благоустройство составляет уже дальнейшую задачу, которая выдвигается на первый план, когда первая вполне обеспечена. И это понятно; ибо только тогда, когда государство приобрело самостоятельность и заняло подобающее ему место в ряду других, оно может думать о внутренних улучшениях. Без этого последние всегда подвержены величайшему риску и могут разом сокрушиться.
Внутреннее благоустройство требует, однако, иного свойства сил, нежели внешняя защита. Тут преобладающее значение имеет не столько внешняя, сколько внутренняя сила власти, состоящая из духовных элементов. Охранение общественного порядка, без сомнения, нуждается как в полицейских, так и в военных средствах. Правительство, которое не в состоянии подавить всякое возмущение, не исполняет первой своей задачи. Но необходимые для этого орудия ничтожны в сравнении с теми, которые требуются для внешних войн. И в финансовом отношении правительство, в видах благоустройства, не вынуждается делать внезапные, громадные и часто непроизводительные затраты, которые в течение многих лет ложатся тяжелым бременем на страну. Оно тратит то, что ему по силам, и делает займы только тогда, когда оно рассчитывает, что они ему впоследствии окупятся. Нерасчетливость тут может быть только добровольная, а не вынужденная. Главная опора внутреннего порядка заключается не в материальных средствах, а в тесной связи власти и подчиненных. Власть сильна, когда она в гражданах встречает всегда готовое повиновение, а последнее весьма ненадежно, если оно основано только на страхе внешней силы: прочным залогом порядка оно может быть лишь тогда, когда оно покоится на нравственных побуждениях.
Первый элемент сильной власти состоит в постоянстве и твердости направляющей воли. Шаткость и колебания подрывают значение власти. Люди всегда повинуются скорее, когда есть уверенность, что решение останется неизменным и будет проводиться с неуклонною твердостью. Колеблющаяся власть лишается уважения. Вследствие этого, как уже неоднократно было замечено выше, сосредоточенная власть по существу своему сильнее власти разделенной, требующей соглашения различных воль, а потому сделок и уступок с неразлучными при них колебаниями.
Однако одного этого условия далеко недостаточно для создания сильной власти. Тут все зависит от свойств того лица, в руках которого она сосредоточивается. Монарх с слабою или колеблющеюся волей не может быть источником сильной власти. И этому недостатку невозможно помочь, ибо природы человека нельзя изменить. При таких условиях потребность сильной власти нередко ведет к тому, что на место монарха становится временщик, облеченный безграничным его доверием. Но тут исчезают те нравственные связи, которые соединяют монарха с народом и обеспечивают повиновение. Хорошо, когда доверием облекается лицо, способное занимать такое положение; но оно может пасть и на недостойного. История представляет тому многочисленные примеры.
Самая твердость и постоянство воли правителя не обеспечивают еще надлежащего исполнения. Лицо, облеченное властью, не может все делать само; оно нуждается в органах, от свойства которых зависит исполнение. Сосредоточение власти в одном лице не мешает раздорам министров. В неограниченных монархиях это – явление весьма обыкновенное. Монархи, наиболее дорожащие своею властью, считают даже полезным окружать себя людьми различных направлений, которые представляют им вопросы с разных сторон. Когда, при таком устройстве, говорят о правительстве, то часто неизвестно, кто именно обозначается этим именем: единый ли властитель или враждующие между собою министры? Если же монарх ищет безусловного повиновения и подбирает людей, соответствующих этому требованию, то министры, чуждые всяких убеждений и лишенные всякой инициативы, становятся слепыми орудиями, неспособными быть руководителями общества и пользоваться его уважением. Через это все государственное управление превращается в мертвую машину, которая носит только внешние признаки силы, а в действительности страдает полною внутреннею несостоятельностью. Сила власти требует прежде всего подбора людей; от этого не избавляет никакое государственное устройство.
Она требует и разумного направления. Недостаточно, чтобы воля была тверда и постоянна; надобно, чтоб она была направлена именно на те цели, которые указываются общественным благом, и умела выбирать нужные для того средства. Твердая воля, не руководимая просвещенным пониманием истинных потребностей народа, а идущая им наперекор, способна возбудить только всеобщее неудовольствие; неудовольствие же рождает если не явное, то тайное сопротивление и разрушает ту духовную связь между правительством и гражданами, которая составляет самую надежную опору власти; накопляясь, оно может наконец проявиться в опасных взрывах. В такую ложную колею нередко впадают именно те правители, которые всего более дорожат началом власти. Преувеличивая его значение, отвергая все остальное, они тем самым подрывают ее основы. Как уже было неоднократно замечено, избыток всякого одностороннего начала ведет к его отрицанию и тем самым к его падению.
При таком направлении исчезает то, что составляет главную внутреннюю силу власти, – нравственный ее авторитет. Государственная власть, как сказано, держится не одними внешними средствами, а прежде всего тем нравственным началом, которое в глазах народа делает ее представителем высшей идеи отечества. Макиавелли говорил, что князь должен рассчитывать более на страх, нежели на любовь подданных, и это могло быть верно для итальянских князей эпохи Возрождения, которые воздвигали новую власть на развалинах феодального и общинного своеволия. В прочном государственном порядке установляются совершенно иные связи. Власть, не имеющая корней в народной жизни, не пользующаяся любовью и уважением подданных, всегда покоится на шатком основании. А любовь и уважение не только приобретаются, но и поддерживаются нравственными средствами. Доверию снизу должно соответствовать доверие сверху. На этом зиждется весь нравственный авторитет правительства, составляющий главную его внутреннюю силу.
Отсюда ясно, что сильною может считаться только та власть, которая находит опору в обществе. Это верно для неограниченных, так же как и для смешанных и республиканских правлений. Для последних это само собою очевидно. Там, где общество имеет голос в государственных делах и может оказывать на них большее или меньшее влияние, правительство, не опирающееся на общественные силы, не в состоянии держаться. Если оно имеет за себя только часть общества, а остальная, значительная часть оказывает ему противодействие, оно может временно получить преобладание, но в конце концов государство через это расслабляется и самая власть, оторванная от общества, лишается своей нравственной силы. Все искусство государственных людей в конституционном правлении состоит в том, чтоб установить сильную власть при сохранении свободы. Об этом мы подробно говорили при обсуждении различных форм государственного устройства. В неограниченном правлении задача упрощается тем, что устраняется всякая явная оппозиция. Но через это отношения власти к подданным теряют характер искренности и правды. Официальные заявления преданности заменяют неподдельные выражения чувств. Независимые люди молчат, а глашатаями общества являются те, которые ищут милостей у власти, расточающей блага. Ложь заступает место истины, раболепство и лицемерие становятся господствующими началами общественной жизни. Образуется официальный мир с своими особенными нравами, с своим особенным языком, мир, весь рассчитанный на показ и не имеющий ничего общего с действительностью. Поэтому и сила власти, покоящаяся на этом мираже, является призрачною. Когда нужно на что-нибудь опереться, оказывается, что опоры нет. Поддержку власти могут дать только живые общественные силы, а для этого они должны стоять на своих ногах и пользоваться подобающею им самостоятельностью. Не та власть сильна, перед которою все молчат, не смея поднять голос, а та, которая пользуется искренним содействием общества. Поэтому призвание общественных сил к участию в государственной деятельности может служить к утверждению власти. Это и выражается приведенным выше изречением царя Феопомпа, что власть не умаляется, когда она сама себя ограничивает, ибо она становится более прочною.
Из этого ясно, что нет более опасного заблуждения, как смешение силы власти с господством произвола. Между тем именно в неограниченных правлениях нередко это начало последовательно проводится даже в подчиненных сферах, где власть, по существу своему, ограничена. Местные правители превращаются в полновластных пашей, произволу которых отдается на жертву все население. Даже последний полицейский служитель изъемлется из ведения суда и становится под защиту начальства, которое во имя власти всегда готово его поддержать, как бы он ни был виновен.
К произволу присоединяется и сознание своей непогрешимости. Превозносящаяся в своем высокомерии власть считает унизительным сознаться в ошибке, даже совершенно очевидной. Когда Фридрих Великий, перевершив собственною властью правильное решение Штеттинского суда, посадил судей в тюрьму и наложил штраф на их имущество в пользу обвиненного и потом извинялся тем, что он не мог изменить своего решения, то такая чудовищная неправда служит признаком самого безобразного деспотизма. Власть, признающая свою ошибку, тем самым приобретает нравственный авторитет, который сторицею вознаграждает за неизбежные в человеческих делах заблуждения. Всего хуже, когда эта непогрешимость произвола распространяется и на низших представителей власти. Правительство не только считает нужным поддерживать их во имя своего достоинства, но нередко оно ценит именно то нахальное отношение власти к подчиненным, которое поверхностным и грубым умам представляется обаянием силы. Когда же подчиненные осмеливаются поднять голос, их считают за революционеров. Иногда держат правителя, возбуждающего всеобщее неудовольствие, единственно из опасения, что удаление его будет представляться как бы уступкою обществу. Это – лучшее средство сделать власть ненавистною.
Правительство, которое следует такой политике, подрывает собственные свои основы. Оно теряет всякий нравственный авторитет и лишается той ничем не заменимой поддержки, которую дает добровольное содействие общества. Живой союз между правительством и обществом не ослабляет, а возвышает силу власти. Поэтому первое требование здравой политики в неограниченных, так же как и в ограниченных, правлениях состоит в установлении этого внутреннего согласия. Стремясь к этой цели, правительство не должно опасаться, что оно, делая уступки, колеблет свою силу и подает повод к новым, всевозрастающим требованиям. Это опять одно из тех заблуждений, в которые обыкновенно впадают ограниченные консерваторы. Уступки только тогда опасны, когда они исторгаются силою у слабой власти; но в таком случае они неизбежны. Уступки же, вовремя сделанные разумною и твердою властью, восстановляют нарушенное единение и дают ей новые, более прочные основы. Без сомнения, всего лучше, когда правительство, усматривая возрастающие потребности, по собственному почину приступает к необходимым преобразованиям. Но если это было упущено, лучше поправить дело, когда еще есть время, нежели упорно держаться существующего порядка, возбуждая неудовольствие и рискуя окончательным крушением. Не одно правительство падало, потому что слишком поздно соглашалось на уступки, которые, сделанные вовремя, могли спасти положение. Упорство нередко считается признаком твердости; но еще чаще оно бывает признаком ограниченности.
Во всяком случае, как скоро общественные силы пробудились и предъявляют свои требования, первое и необходимое условие для водворения внутреннего согласия заключается в установлении твердого законного порядка. Надобно, чтобы в управлении господствовал не произвол, а закон. Первый подрывает власть, второй ее поддерживает. Произвол правителей вызывает своеволие подданных; закон, напротив, возвышает нравственную силу власти и дает ей опору в том постоянном порядке, которому все должны подчиняться. Власть, опирающаяся на закон, не подвергается нареканиям в своекорыстии и лицеприятии. Она является выражением не случайного и изменчивого настроения воли, а разумных требований жизни, покоящейся на прочных основах.
Конечно, самый закон должен, в свою очередь, соображаться с требованиями власти. Полагая ей разумные границы, он должен, с другой стороны, предоставить ей необходимый для ее деятельности простор. Это приводит нас к вопросу об утверждении законного порядка в управлении. Власть составляет первый и главный элемент государственного управления; закон есть второй, не менее существенный элемент, тот, который дает самой власти высшую силу и значение.
ГЛАВА II. УТВЕРЖДЕНИЕ ЗАКОННОГО ПОРЯДКА
Кроме силы власти, в государстве необходим прочный законный порядок. Без твердых правил, служащих ей руководством, власть способна установить только порядок внешний: она может положить преграды насилиям и заставить подданных повиноваться ее приказаниям; но она не в состоянии водворить ту обеспеченность общественного и частного быта, то постоянство отношений не только между лицами, но и между учреждениями, которые составляют первый признак гражданственности. При чисто внешнем порядке может существовать союз господина и рабов, но нет благоустроенного гражданского общества.
Утверждение в государстве прочного законного порядка значительно облегчает самую деятельность власти. Если она не всегда может действовать по усмотрению, то она взамен того получает твердые руководящие начала, на которые она может опереться, а это для всякой разумной деятельности имеет первостепенную важность. Люди, не признающие ничего, кроме своей личной воли, привыкшие следовать всякому минутному влечению, могут этим стесняться; разумный человек видит в этом первое условие правильной деятельности и гарантию против возможных ошибок. При многосложности и изменчивости жизненных отношений нет никакой возможности решать всякий случай отдельно, не подводя его под общее правило. Из этого могут проистекать только бесконечная трата времени и ряд самых грубых ошибок, а в результате полнейший хаос. Даже в частном быту, где человек зависит единственно от себя, привычка составляет один из важнейших факторов жизни; она одна дает возможность правильно распределить время, не поглощаться мелочами и действовать быстро и уверенно. В несравненно более сложной общественной жизни закон заменяет место привычки. Там, где многим приходится действовать вместе, надобно, чтобы каждый знал, что и как ему делать, а это невозможно без твердых и постоянных правил. Недостаток их может породить бесчисленные столкновения и затруднения. В общественной жизни закон и порядок суть слова однозначащие, а где нет порядка, там человеческая воля парализована со всех сторон и отдана на жертву всякой случайности.
Закон возвышает и нравственное значение власти. Мы видели, что закон есть нравственный элемент государства. Подчиняя всех общему правилу, одинакому для всех, он тем самым водворяет начало справедливости, которая есть высший идеал государства. На нем основано и начало обязанности, которое делает повиновение не следствием страха перед внешнею силою, а нравственной связью между начальствующими и подчиненными. От него самая власть получает свое право, в силу которого она может требовать повиновения. Приказаниям незаконной власти никто не обязан подчиняться. Поэтому и самая власть, как бы высоко она ни стояла, всегда должна оказывать уважение к закону. В этом выражается уважение к нравственному существу собственной воли, ибо в государстве, более нежели где-либо, та только воля имеет нравственное значение, которая не увлекается минутною прихотью или случайными соображениями, а руководится постоянными правилами, направленными ко благу союза. Самоограничение воли есть первый признак нравственного ее характера. В еще большей степени это требуется от властей подчиненных; они должны строго держаться в пределах предоставленных им прав. Без этого в государстве водворяется господство чистого произвола, которому подданные отдаются на жертву. Вместо гражданственности установляется рабство.
Твердость законного порядка облегчает и повиновение. Человек легче и охотнее повинуется, когда он наперед знает, что от него требуется, нежели когда действия его зависят от случайной воли повелевающего. Самые тяжелые повинности облегчаются привычкой; тем охотнее исполняются обязанности, одинаково распространяющиеся на всех и имеющие ввиду общее благо. Человек возмущается против произвола, в котором он видит только прихоть повелителя, но он легко подчиняется закону, который представляет для него выражение высшего порядка, ограждающего его самого. Отсюда рождается уважение к закону, которое, когда оно утверждается долгою практикой и входит в нравы, составляет самую надежную опору государственного строя. Где этого нет, там происходят только постоянные колебания между произволом и своеволием, которые поочередно сменяют и вызывают друг друга. Задача мудрой политики состоит в том, чтобы избежать обеих крайностей; только этим можно утвердить государство на прочных основах.
Без сомнения, твердость законного порядка возможна только там, где благоустройство достигло уже известной степени и государство не представляет хаотической массы, которая сдерживается одною внешнею силой. Макиавелли мог советовать своему князю опираться преимущественно на войско, ибо в его время это было единственное, что могло положить конец анархическому брожению средневековых стихий. Но то классическое государство, которое составляло предмет его удивления, отличалось именно самым строгим уважением к закону. Внутренние междоусобия, положившие конец Римской республике, начались только тогда, когда развитие законного порядка было нарушено революционными действиями Гракхов.
В новое время образец строго законного развития представляет Англия. В ней самые революции совершались во имя закона, нарушенного монархами. Вследствие этого она избегла тех потрясений, которые постигли в новейшее время государства европейского материка. Во Франции демократия, не воспитанная уважением к закону, явилась бурным потоком, который уносил перед собою все преграды и затоплял страну; приходилось создавать против нее искусственные плотины, которые опять подвергались той же участи. Если она достигла наконец некоторого равновесия, то это произошло лишь благодаря постоянно угрожающей ей внешней силе, которая заставляет ее держаться в должных границах. В Англии, напротив, демократия достигла преобладания мирным и правильным путем, сохраняя уважение к старым элементам и оставляя им подобающее место в государственном строе. Развитие совершается здесь не разрушением существующего, а постепенным его изменением и приспособлением его к новым потребностям. Уважение к закону охраняет Англию от революций.
Совершенно иную картину представляет Россия. Здесь не закон, а власть искони составляла центральное звено и оплот государственного строя. Это произошло от того, что Россия, при своих огромных пространствах, при скудости и малой развитости населения, представляла хаотическую, бродячую массу, которую можно было сдерживать только внешнею силой. Недостаток внутренней связи заменялся строгим подчинением. Отсюда безмерное развитие крепостного права, которое простиралось на все сословия и не оставляло места человеческой свободе. Вследствие этого всякое понятие о праве у нас исчезло. Запрещение перехода крестьян без всякой общей меры, само собою, силою вещей, превратило их в полных рабов И, с своей стороны, члены высшего сословия, даже знатнейшие бояре, считались холопами московских царей. Вместо уважения к закону связующим элементом государства было беспрекословное повиновение власти. Но именно вследствие этого внешний порядок заступил место внутреннего. Всемогущее правительство было бессильно против лихоимства, произвола и притеснений собственных чиновников. Закон безнаказанно обходился и правящими и подчиненными. Одна власть старалась идти наперекор другой, а правосудия нельзя было найти нигде. Беспорядок русского управления сделался общим местом; он прославлялся и в прозе, и в стихах:
Все тот же Руси жребий странный,
Все край богатый и пространный,
И немцев эка благодать!
А все порядка не видать.
Такое положение вещей не могло не отразиться на обществе. И в нем, вместо уважения к закону, искони господствовали крайности раболепства и своеволия. Бунты крепостных крестьян проявлялись в виде пугачевщины и вызывали только беспощадное подавление. В образованных слоях, в противоположность господствующему подобострастию, которое всякого независимого человека доселе клеймит названием красного, широко распространялись революционные идеи, глубоко таившиеся под давлением официального гнета. Разумный и умеренный либерализм всегда составлял у нас достояние ничтожного меньшинства, бессильного среди крайних течений. И когда наконец русское правительство вступило на тот путь, который один мог обещать прочные успехи, когда оно совершало величайшие преобразования, составлявшие первое условие законного порядка, вскормленное прежним произволом своеволие прорвалось наружу в безобразных явлениях нигилизма и грозило разрушить весь с таким трудом воздвигнутый государственный строй. И снова как русское правительство, так и русское общество увидели спасение единственно в произволе. Законный порядок заменился осадным положением; в дисциплине старого времени стали видеть идеал общественного устройства. Но на почве новых учреждений такое реакционное направление всего менее может рассчитывать на прочный успех. Можно предвидеть, что оно, в свою очередь, вызовет реакцию, и опять, как водится, в крайнем направлении. Колебания между произволом и своеволием будут продолжаться до тех пор, пока и правительство и общество не убедятся, что только на почве законного порядка возможно разумное и прочное устройство государственного быта.
Первое и необходимое для этого условие есть уважение к праву. Нельзя с достаточною силой выразить то высокое значение, которое имеет для государственной жизни развитие права, и те неисчислимые выгоды, которые оно приносит. Право служит первою и главною охраной человеческой личности и всего того, что ей принадлежит. Ограждая человека от насилия, оно дает ему уверенность в прочности его быта, обеспеченность будущего, а вместе и силы для деятельности. Никто не станет работать, если он не уверен, что плоды его труда не будут у него отняты. На этом основаны все семейные и домашние добродетели: забота о детях, трудолюбие, бережливость, строгий порядок жизни. Кто не уверен в завтрашнем дне, тот спешит вкусить минутные наслаждения и расточает свое достояние. На этой уверенности основан и весь подъем экономической деятельности. Только под охраною права, при обеспеченности собственности и сделок промышленные силы народа могут достигать сколько-нибудь высокого развития. С бесправием неразлучна бедность.
С другой стороны, внушая человеку сознание своей силы, чувство права возвышает нравственное его достоинство. Уважая других, он требует уважения и к себе. Только при таких условиях могут развиваться характеры, которые в бесправном состоянии представляют безобразное сочетание принижения и самодурства. Даже бескорыстная деятельность на пользу общественную развивается лишь там, где она опирается на твердую почву права. Человек готов выступить представителем общества лишь тогда, когда это общество имеет права, на которые он может опираться и которые он призван отстаивать. Только обеспеченность этих прав дает его деятельности настоящий простор и достоинство. Где эти права принижаются, лучшие люди устраняются от общественной жизни; остаются в ней только те, которые ищут в ней своих личных выгод.
Наконец, самый закон только через охранение права получает истинное свое значение. Закон, предписывающий повиновение, но не ограждающий подвластных от притеснений, является в их глазах произведением внешней силы, а не выражением высшего порядка. В нем исчезает именно то, что дает ему нравственное значение: с уважением к личности исчезает понятие о справедливости. Закон уважается только тогда, когда он сам оказывает уважение тем, на кого он простирается. Отсюда рождается и привязанность к законному порядку; люди дорожат им, когда они видят в нем ограждение своих прав и своих жизненных интересов. Без этого он остается чисто внешнею формой, насильственно наложенной на общество. Внутренний порядок зиждется на охранении права.
Отсюда ясно то превратное понимание общественных отношений, которое вытекает из противоположения права нравственности, когда последняя выставляется как высшее начало, которое должно заменить первое в общественной жизни. В этом весьма распространенном у нас смешении понятий повинны более всего славянофилы, которые, не замечая в русской истории развития начал права думали этот недостаток возвести в достоинство, утверждая, что взамен низших требований права, в русском народе развивалось по преимуществу сознание нравственных начал. Но сами они, когда приходилось иметь дело с неотразимою действительностью, яркими чертами изображали те общественные язвы, которые составляют естественное последствие бесправного состояния. Это сделал Хомяков в приведенном выше стихотворении, изображавшем Россию перед Крымскою кампанией. Вместо умилительной картины нравственной чистоты русское общество представляло среду, в которой гнездились всевозможные пороки: неправда в судах, рабство в самых широких размерах, лесть, ложь, лень и всякая мерзость. И это не было последствием государственной политики, вступившей на ложный путь под чужестранным влиянием. Это было прямое наследие древней России, в которой крепостное право распространялось на всех, от высших до низших, где лихоимство было до такой степени общим явлением, что с ним не пытались даже бороться. Новая Россия только медленно и с большим трудом освобождалась от этих зол. Прежде всего она освободила дворянство и облекла его правами; поэтому в нем прежде всего зародились сознание права и чувство человеческого достоинства. Но при бесправном населении это чувство могло явиться только в смутных зародышах, скорее как исключение, нежели как правило. Только с освобождением крестьян и с водворением общей гражданской свободы начала права получили возможность развиваться в Российской земле.
Этим открывается простор и высшему нравственному развитию общества. Где нет уважения к человеческой личности, там не может быть речи о нравственных требованиях, ибо первое нравственное требование состоит в том, чтоб уважать человека, видеть в нем брата, то есть себе равного, а не бесправное существо, к которому, как к бессловесному животному, обращаются только с приказанием и понуждением. Можно услаждаться какими угодно идиллическими мечтами о нравственном единении мирских сходок или о любовной связи властвующих и подчиненных, в действительности, где есть бесправие, там всегда есть притеснение сверху и лицемерие снизу. В отдельных случаях, когда власть попадает в руки людей, одаренных высоким нравственным сознанием, эти отношения смягчаются чувством справедливости и человеколюбием. Такого рода явления делают честь тому классу, среди которого они более или менее распространены. Но в общем картина бесправного общества есть именно та, которая изображается в приведенном выше стихотворении Хомякова. Силою вещей безобразные явления перевешивают в нем нравственные отношения.
Основное начало права есть, как мы знаем, правда, или справедливость, то есть воздаяние каждому того, что ему принадлежит. Но это воздаяние тогда только соответствует справедливости, когда оно совершается по общему, нелицеприятному закону. Поэтому основное требование правды есть равенство всех перед законом. Это относится в особенности к тем правам, которые вытекают не из того или другого общественного положения, а из самой природы человека, как разумного существа, призванного действовать во внешнем мире. Таковы права гражданские, которые состоят в свободном распоряжении своим лицом и имуществом. Произвольное стеснение этих прав есть притеснение, то есть неуважение к человеческой личности и отрицание коренного начала права. А так как государство призвано не только охранять, но и осуществлять правду на земле, то в отношении к нему первое требование состоит в том, чтобы оно не было притеснительным, а соблюдало справедливость относительно всех. Будучи верховным юридическим союзом, оно само не подлежит принуждению, а потому это требование остается нравственным; но оно всегда к нему предъявляется, и оно никогда не может от него отрекаться. Нравственное значение государства измеряется исполнением этого требования.
Отсюда понятно, что родовой порядок, основанный на рабстве, и сословный порядок, основанный на крепостном праве, представляют низшие ступени государственного развития. Только общегражданский порядок, в котором установляются равные для всех начала и условия гражданской свободы, выражает вполне идею справедливости в общественных отношениях. Мы видели, однако, что осуществление этих начал является плодом всемирно-исторического процесса и требует условий, которые далеко не везде и не всегда существуют. Кроме отвлеченного начала справедливости, определения права вызываются практическими потребностями общества и тем состоянием, в котором оно находится. Задача политики заключается в том, чтобы принять в соображение то и другое, удовлетворяя, с одной стороны, потребностям общества и водворяя в нем, с другой стороны, начала справедливости, насколько оно в состоянии их воспринять. Невозможно установить общий для всех закон там, где элементы совершенно разные; надобно, чтобы жизнь подготовила их слияние.
Мы видели, что именно таким историческим процессом один гражданский порядок переводится в другой: родовой в сословный и сословный в общегражданский. Действием экономических сил, расширением образования и развитием политических требований разбиваются юридические грани между различными общественными классами, пока, наконец, в общегражданском порядке установляется закон, общий для всех. В политической области может и даже должно сохраняться неравенство, ибо участие в государственных делах требует способности, а способность неравна в различных общественных классах; но право человека располагать своим лицом и имуществом, селиться где ему угодно, заниматься чем ему угодно, приобретать и отчуждать наравне со всеми, должно сделаться достоянием всех и каждого. Когда государство поднялось на эту высоту и установило у себя такой порядок, притеснения одинаково противоречат и требованиям справедливости, и здравой политике. С одной стороны, они естественно возбуждают неудовольствие тех, которых права подвергают стеснению; чем вопиющее учиненная им несправедливость, тем более возбуждается в них неприязнь к угнетающему их государству. С другой стороны, этим возмущаются все те люди, которые высоко ставят нравственные требования. Правительство умаляется в их глазах, оно теряет свое нравственное значение. Вместо того чтобы быть руководителем и воспитателем общества, оно поддерживает в нем самые низменные понятия и страсти; оно первое подает пример презрения к человеческим правам и к требованиям справедливости. Таким образом, оно возбуждает против себя не только притесняемых, но и лучшую часть того общества, которое оно думает охранять. А между тем результаты такой политики обыкновенно бывают самые плачевные – умаление и экономических и духовных сил страны; вместо согласного действия, поселяется глубокая рознь как между правительством и обществом, так и между различными частями населения. Таковы естественные плоды всяких исключительных мер, особенно в отношении к чуждым народностям и вероисповеданиям. О первых мы уже говорили; к последним мы еще вернемся.
Охранение права есть дело не администрации, а суда. Поэтому установление нелицеприятного суда составляет первую обязанность государства и основное требование внутренней политики. Ни в чем, может быть, низкий уровень прежней русской государственной жизни не обнаруживается так ярко, как в отсутствии у нас всякого суда, достойного этого имени. Людям, жившим в дореформенное время, хорошо известно, что лихоимство и крючкотворство составляли явления общие; о правосудии не было и речи. Отсюда необъятное значение судебной реформы Александра II. Она занимает место наряду с освобождением крестьян и с преобразованием войска. Впервые в Русской земле водворился праведный суд. И это было сделано на таких основаниях, которые, обеспечивая требования государственного порядка, дают, вместе с тем, все нужные гарантии подсудимым и тяжущимся. Эти основания были изложены в первой части нашего курса. В политическом отношении следует рассмотреть три вопроса: 1) насколько при тех или других условиях допустима полная независимость суда и в особенности начало несменяемости судей? 2) насколько полезно привлечь к суду участие общественных элементов? 3) каково должно быть отношение суда к администрации?
Мы уже касались первого вопроса, говоря о неограниченной монархии. Мы старались доказать, что мнение, утверждающее, будто несменяемость судей, ограничивая волю монарха, противоречит самому существу самодержавия, лишено всякого разумного основания. Существо неограниченной монархии состоит вовсе не в том, что государь сам вмешивается во все дела и во все назначения. Судебные решения он предоставляет суду и лично в это не вступается. Если он, подобно Фридриху Великому, перевершает судебные решения и наказывает судей за то, что они по совести исполнили свой долг, он поступает не как монарх, понимающий высокое свое призвание, а как чистый деспот, который свою личную волю ставит выше всего. Не произвол, а самоограничение власти дает ей, как сказано, высшее нравственное значение. Несменяемость судей составляет первую и важнейшую гарантию независимого и беспристрастного суда, а потому первое требование общественного блага; это – столп, на котором держится все здание судебных установлений. Нет такого политического соображения, которое заставляло бы отступать от этого начала. Судьи не играют политической роли, а если бы они ее играли, то они тем более должны быть независимы; только этим внушается уважение к их решениям. Судья, который является недостойным своего звания, может быть предан суду, уголовному или дисциплинарному. Устранять же судей по усмотрению значит подчинять их произволу не монарха, а министра, ибо монарх сам не может вникать во все дела. При обсуждении общих мер он может обставить себя советом сторонних лиц; по личным вопросам он, по самому существу дела, ограничивается докладами министра, который имеет полную возможность представать дело, как ему угодно. Признание сменяемости судей есть поставление административного произвола на место закона. Такое начало подрывает всякое доверие к суду; оно унижает судей и в глазах всего общества. Поэтому оно, безусловно, не может быть одобрено. Даже те смещения, которые производятся иногда после революций с целью удалить приверженцев старого порядка, заслуживают строгого осуждения. Магистратура должна стоять выше всяких политических перемен; только этим она приобретает себе уважение.
Иной вопрос: можно ли допустить, чтобы судьи были выборные? Этот вопрос связан с другим – о привлечении общественных элементов к участию в суде. Как общее начало, живая связь между обществом и судом является весьма желательною. С одной стороны, близкий к обществу суд внушает к себе большее доверие; с другой стороны, этим путем в самом обществе распространяются сознание права, понимание юридических отношений, любовь к законности, его ограждающей, наконец умение найтись в окружающих обстоятельствах и при встречающихся столкновениях. Участие общества в суде служит для него воспитательным средством; оно более всего содействует развитию гражданственности. Но тут есть и свои оборотные стороны. Судебные действия, основанные на строгих началах права, требуют не только знания законов, но и специального приготовления, которое в обществе вообще не встречается. С другой стороны, поставление суда в зависимость от подлежащих ему лиц уменьшает гарантии беспристрастия. И то и другое прилагается к выборным судьям. Необходимость специального юридического приготовления делает то, что высшие судебные должности, те, которым принадлежит исключительное толкование закона и высшее руководство, всегда замещаются назначаемыми правительством юристами; только низшая, так сказать домашняя, юрисдикция, вращающаяся в области мелких споров и проступков, может быть с пользою вверена местным выборным людям, близко знакомым с народным бытом и пользующимся доверием общества. Таковы наши волостные и бывшие мировые суды. Однако и это допустимо лишь там, где общество не раздирается непримиримыми партиями, в каковом случае выбор большинства менее всего может представить гарантии беспристрастия. То же самое имеет место при сословном порядке, когда предоставление выборов высшему сословию служит последнему средством держать низшее в подчинении. Но там, где нет внутренних, обострившихся отношений или где высшее сословие фактически пользуется своими правами справедливо и беспристрастно, выборные домашние судьи вообще внушают к себе несравненно большее доверие, нежели совершенно посторонние лица, не имеющие никакой связи с местностью, которые отправляют правосудие на основании отвлеченных постановлений закона, прилагаемого без всякого внимания к условиям жизни и от которых притом, нет возможности избавиться.
Недостатков, присущих выборным судьям, не имеют присяжные, от которых не требуется юридических знаний и которые, по своему составу, изъяты от влияния партий. Такой суд вполне может служить целям и правосудия, и общественного воспитания. В последнем заключается самое главное его общественное значение. Именно в этих видах Токвиль стоял за распространение суда присяжных на гражданские тяжбы, как делается в Англии и в Америке. Но в этой области юридическая сторона переплетается с фактическою несравненно более, нежели в делах уголовных. Разделить их нет возможности, а потому недостаток юридических сведений не может не отражаться вредно на самых решениях. Воспитательное значение суда присяжных не заменяет недостаточного отправления правосудия. Даже там, где уголовное дело связано с разбором гражданских отношений, например в банковых делах, суд присяжных оказывается несостоятельным. Вследствие этого пример Англии не нашел подражателей. Даже и в уголовных делах суд присяжных нередко подвергается нареканиям. Поводом к тому служат вопиющие иногда оправдания явных преступлений, возмущающие общественную совесть и перепутывающие все понятия о добре к зле. Иногда в этом виновен самый закон, установляющий несоразмерные с преступлением кары или подвергающий подсудимых слишком жестоким испытаниям, но еще чаще причина кроется в неправильных течениях общественного мнения, снисходительно относящегося к известного рода преступлениям. Исправление первого лежит в руках государственной власти; исправление же второго зависит от общества, и в этом отношении возмущения общественной совести служат спасительною реакцией. Во всяком случае, редкие вообще примеры неправильных оправданий не могут служить достаточным поводом для устранения неоспоримых выгод суда присяжных и тех гарантий, которые он дает подсудимому. Только там, где господствует общественное настроение, явно враждебное существующему порядку, суд присяжных может парализовать всякое отправление правосудия. Таково, например, отношение ирландского населения к английским землевладельцам. Но такое положение дел требует исключительных мер. Оно не может считаться нормальным.
Вообще, суд должен быть устроен так, чтобы он не мешал действию власти, а, напротив, способствовал достижению ее целей. Такова политическая точка зрения, с которой следует смотреть на отношение суда к администрации. Это не значит, однако, что административной власти должен быть предоставлен полный простор, а суд должен быть лишь покорным ее орудием. Высшая цель государства состоит, как сказано, не в водворении произвола, а в утверждении законного порядка, а это достигается системою независимых друг от друга властей, равно исходящих от верховной власти, но взаимно ограничивающих и воздерживающих друг друга. В подчиненной области государственного управления, где отдельные власти, по существу своему, поставлены в известные пределы, эта система в особенности необходима. Всякая власть имеет естественное стремление безмерно расширять круг своего действия; чем более она чувствует себя стесненной, тем более она старается освободиться от связывающих ее пут. Только независимая от нее власть может ввести ее в должные границы. В этом отношении только независимый суд обеспечивает законность действий администрации и ограждает подвластных от произвола. Нередко стесненная в своих действиях административная власть против этого протестует; привыкши к произволу, она видит в суде своего врага и утверждает, что при таком порядке она лишена возможности действовать. Нет сомнения, что действовать в установленных пределах, соображаясь с независимыми силами и встречая в них преграду, гораздо труднее, нежели беспрепятственно проявлять свою волю; но именно эта трудность составляет первое условие государственного благоустройства. Задача политики состоит в том, чтоб установить такую систему властей, которые, воздерживая друг друга в законных пределах, согласным своим действием обеспечивали бы достижение государственных целей. Административной власти должен быть предоставлен достаточный простор для охранения общественного порядка и для исполнения тех мер, которые требуются совокупными интересами государства и общества; но когда она в своей деятельности сталкивается с правами граждан, она должна прибегать к содействию суда. И, с своей стороны, граждане должны иметь право прибегать к защите суда в случае притеснений; иначе они отдаются на жертву административному произволу. В соглашении этих противоположных интересов, общественного и частного, в установлении дружного действия администрации и суда ввиду достижения государственной цели состоит высшая задача политики управления. Только там, где эта задача сознается и достигается, можно говорить о законном порядке и о государственном благоустройстве. Исполнение этой задачи требует времени; надобно, чтобы отношения сгладились и вошли в должную колею; надобно, чтобы порядок упрочился и согласие установилось силою привычки. Этого может достигать только правительство, ясно понимающее свою задачу и неуклонно стремящееся к ее осуществлению, не обращая внимания на жалобы администраторов, стесняемых в своем произволе, и требуя от них строгого исполнения закона. Прежде всего для этого необходима прочность установленного порядка. Всякая ломка, всякие колебания, всякие исключительные меры производят смуту и отдаляют достижение цели. Только постепенное, органическое развитие учреждений обеспечивает утверждение законного порядка.
В Общем Государственном Праве мы видели различные вопросы, которые возникают из отношений суда к администрации, и те способы, которыми они разрешаются. Нам нет нужды к этому возвращаться. Здесь укажем только на общие условия и побуждения, которые ведут к утверждению той или другой системы. Установление судебных гарантий связано с признанием свободы и права, то есть с развитием индивидуализма; напротив, широкая деятельность администрации вытекает из преобладания совокупных, то есть государственных интересов. Чем больше государство вмешивается во все сферы жизни, тем более простора приходится предоставлять администрации. Постоянное прибежище к суду парализует ее действия. А так как утверждение прочных отношений есть дело времени, то водворение того или другого порядка зависит от того, какое начало является преобладающим в историческом развитии государства.
Это находится в связи с самым образом правления. В чисто монархических государствах естественно преобладает бюрократия, которая служит главным орудием власти во внутренних делах. Отсюда широкое развитие административной деятельности, которая, при отсутствии всяких преград, может дойти до полнейшего произвола, с устранением всяких судебных гарантий. Таково именно было положение у нас. Напротив, преобладание аристократического элемента в государственном развитии, особенно если он не является исключительным, а сдерживается другими силами, ведет к утверждению прочного законного порядка, основанного на незыблемых гарантиях права, что мы и видим в Англии. Самая администрация получает здесь в значительной степени судебный характер. Обыкновенно она соединяется с судом в руках владычествующего сословия или класса, и, смотря по тому, как последний пользуется своим правом, он или утверждает свое преобладание, или же, водворяя произвол в отношении к низшим и допуская своеволие высших, он подрывает собственный авторитет и неизбежно идет к падению, что мы видим, например, в Польше. Наконец, и демократия может принять то или другое направление, смотря по духу, который в ней господствует. Индивидуалистическая демократия, основанная на широкой самодеятельности, вводит администрацию в самые тесные пределы и дает первенствующее значение суду, охраняющему личное право; напротив, централизованная демократия, взывающая к постоянному вмешательству государства в область частных отношений, открывает административной деятельности такой широкий простор, перед которым судебная власть отступает на последний план.
Из этого можно видеть, что утверждению законного порядка всего более содействуют смешанные правления, в которых одна власть воздерживает другую и для сохранения согласного действия требуется строгое исполнение закона. Однако и в чистых образах правления возможно установить в подчиненной сфере взаимное воздержание властей, составляющее непременное требование общественного благоустройства. К этому ведет самое развитие жизни. Всякое одностороннее направление влечет за собою неблагоприятные последствия как для государства, так и для народа. Тут неизбежно оказывается недостаток, который требуется восполнить. Там, где историческое развитие вело преимущественно к утверждению права, и где вследствие того судебная власть является преобладающею, там рано или поздно ощущается недостаток административной деятельности, от которого страдают общие интересы. Законодательство стремится восполнить его созданием новых административных органов и расширением их полномочий. Именно это течение господствует в Англии во второй половине нынешнего столетия. Наоборот, там, где администрация является всемогущею, оказывается потребность установить гарантии права, без чего нет ни гражданской свободы, ни высшего развития общественной жизни. Это и повело у нас к великим преобразованиям Александра Второго.
Первое, однако, легче дается, нежели последнее. Когда гарантии права стоят на твердом основании и вошли в самые нравы и понятия общества, расширение административной деятельности может совершиться на законной почве, в пределах строгой необходимости, не лишая граждан привычной свободы и оставляя широкий простор общественной самодеятельности. Напротив, там, где администрация привыкла действовать произвольно, ввести ее в должные пределы представляется всегда затруднительным. Для этого надобно изменить привычки и взгляды главных органов управления. Чтобы действовать в сложном порядке, требуется высшее умение, которое не всегда налицо. Если же новые требования свободы и права водворяются революционным путем, то затруднения становятся неодолимыми. Когда в обществе водворяется анархическое брожение, когда оно раздирается на партии, только сильное действие власти может восстановить в нем порядок. Поэтому естественным последствием Французской революции было установление всемогущей администрации рукою Наполеона. Пали даже те преграды, которые представляла судебная власть при старом порядке. И эта система так упрочилась, что и в позднейшее время, когда в политической области водворилась широкая свобода, в области административной бюрократия осталась изъятою от всякого контроля со стороны судебной власти и сохранила свое преобладающее значение в государстве. Постоянные колебания политической жизни главным образом этому содействовали.
Вообще, утверждению законного порядка более всего препятствуют революционные стремления, распространяющиеся в обществе. Они не только не в состоянии положить предел произволу, но они именно его вызывают. Чем с большею силой они проявляются, тем необходимее становятся исключительные меры, предоставляющие административной власти широкие полномочия. Однако эти исключительные меры, в свою очередь, должны держаться в пределах строгой необходимости. Отступления от законного порядка допустимы временно, когда требуется подавить смуты, грозящие опасностью государству, но они не должны делаться постоянным правилом государственного управления. Иначе водворяется то поочередное колебание между произволом и своеволием, которое составляет величайшую язву общественной жизни. Система административных ссылок как постоянная практика не может быть оправдана здравой политикой. Еще менее может найти оправдание распространение чрезвычайных полномочий на полицейские меры, вовсе не касающиеся политической области, например на мостовые и извозчиков, с предоставлением полиции права штрафовать граждан по своему усмотрению. При таком порядке перепутываются все понятия о праве и законе, всякие гарантии для граждан исчезают, никто не знает, чего держаться, что можно и чего нельзя делать. Правительство собственными руками разрушает свое дело; оно сеет семена неудовольствия, которые способны принести самые печальные плоды.
Не может быть оправдано постоянное применение исключительных мер даже в завоеванных странах, где есть чуждые элементы, всегда готовые возмутиться. Тут, вследствие исключительных условий, могут требоваться особые законы и учреждения; но нельзя держать население под гнетом постоянного административного произвола. Владычество одного народа над другим оправдывается лишь тогда, когда господствующее племя является носителем высших государственных начал, когда оно в покоренной стране водворяет порядок и справедливость, а справедливость требует охранения прав всех и каждого и подчинения всех общему закону. С административным произволом она несовместна. Государство, которое не имеет иного орудия, кроме произвола, тем самым само себя осуждает.
ГЛАВА III. ПОПЕЧЕНИЕ О БЛАГОСОСТОЯНИИ
Законный порядок определяет формальную сторону государственной деятельности. Содержание ее составляют общественные цели, которые преследуются государством и ввиду которых оно установляется. Кроме внешней и внутренней безопасности, охраняемой государственными силами, эти цели состоят в попечении о материальных и духовных интересах народа. В какой мере государство может им содействовать и каких результатов может оно достигнуть? Это вопрос первостепенной важности в политике управления. От решения его зависят как размеры, так и приемы государственной деятельности.
В области материальных интересов в особенности этот вопрос является весьма спорным. Не только в общественном настроении, но и в науке замечаются в этом отношении постоянно сменяющие друг друга течения: то размер государственной деятельности доводится до наименьших пределов, то, напротив, она расширяется чрезмерно. Никогда, однако, при господстве одного направления не исчезает другое: оно остается не только в виде протеста, но и как существенный элемент общественной жизни, готовое снова появиться в полной силе, когда, казалось, оно обречено на окончательное падение. Так всегда бывает, когда в самом существе общественных отношений заключаются два противоположных элемента, из которых то один, то другой получает перевес, смотря по местным и временным обстоятельствам. Задача науки состоит в том, чтоб из этих колебаний вывести те основные начала, которые должны оставаться непоколебимы, отделить в явлениях существенное от случайного и выяснить те условия, при которых то или другое направление получает преобладание.
Можно признать непреложной и непоколебимой истиной, что свобода есть коренное начало экономической деятельности человека. Выяснение этой истины составляет неоспоримую и бессмертную заслугу так называемой классической политической экономии. Во второй части этого курса мы старались осветить этот вопрос с разных сторон и доказать, что только при широкой свободе возможно сколько-нибудь высокое экономическое развитие общества. Те, которые видят в труде единственный источник экономического производства, более всего должны на этом настаивать, ибо труд есть чисто личная деятельность; трудится не общество, которое есть фиктивная единица, а лицо, и труд его тем плодотворнее, чем более он истекает из внутреннего, свободного побуждения, а не совершается под угрозой внешнего насилия. Когда социалисты, с одной стороны, отвергают всякий другой фактор, кроме труда, а, с другой стороны, требуют полного поглощения лица государством, то это одно из тех уродливых противоречий, которыми изобилует это учение.
Но для того, чтобы свобода могла быть источником плодотворной деятельности, надобно, чтобы человек достиг известного развития. Дикий не работает упорно, а довольствуется удовлетворением самых скудных потребностей наименьшими усилиями. Чем более дает ему природа, тем менее он прилагает к ней труда. Когда в известной части общества зарождаются высшие потребности, они могут удовлетворяться только путем принуждения. На этом основываются и самые государства. Отсюда проистекают рабство и более умеренная его форма – крепостное состояние. Они составляют первоначальные условия высшей организации. По выражению Руссо, свобода одних покупается порабощением других.
Однако, эта принудительная организация экономического быта не идет далее известной ступени. Крепостной труд не в состоянии дать то, что дает труд свободный. Вследствие этого с высшим развитием, когда человеческие силы изощрились и получили должное направление, в особенности когда накопился капитал, составляющий необходимое орудие производства при свободном труде, является противоположное направление – стремление к раскреплению. Принудительная организация отменяется; все стеснения падают; свобода на всех поприщах пробивает себе широкие пути и проявляет все те могучие силы, которые заключаются в человеческой деятельности, не сдавленной искусственными преградами. Те чудеса промышленности, которые поражают нас в современном мире, суть плоды экономической свободы. Классическая, или либеральная, политическая экономия, то, что ныне принято обзывать презрительным термином манчестерства, может с гордостью указать на эти результаты провозглашенных ею начал. Она имеет за себя не только теорию, но и блистательную практику. Этими началами живет современное человечество.
Нет сомнения, однако что свобода имеет свои невыгодные стороны. Предоставленный себе, человек легко делается жертвою случайности; при необузданной конкуренции сильные побеждают слабых, которые обращаются к государству с просьбою о защите. Чем более, вследствие развития свободы и равенства и вследствие распространения благосостояния в обществе, поднимается значение масс, тем более их интересы становятся предметом общего внимания и привлекают к себе попечение правительств. Этому всего более способствует дарование им политических прав. Они пользуются ими для того, чтобы предъявлять свои требования и взывать к государственной помощи. Отсюда проявляющаяся в настоящее время реакция против либерализма в экономическом строе. Она выражается как в социалистических тенденциях масс, так и в теориях социалистов кафедры. Но, как водится, эта реакция, в свою очередь, впадает в односторонность, преувеличивая значение государства и доводя свои требования до крайности. Из того, что огонь может произвести пожар, вовсе не следует, что всякое употребление огня следует поставить под надзор полиции. Именно в экономической области свобода, по самому существу дела, составляет основное начало, ибо экономическая область есть поприще деятельности частных сил, тогда как в политической области свобода необходимо подвергается стеснениям, ибо гражданин является здесь членом высшего, организованного целого, которому он подчиняется. Но именно те, которые стоят за самую широкую политическую свободу, требуют наибольшего стеснения свободы экономической. В этом выражается та непроходимая путаница понятий, которая господствует в умах социал-демократов.
Чтобы прийти в этом отношении к выводам, имеющим сколько-нибудь научное значение, надобно исторически и теоретически исследовать как существо государства, так и значение различных входящих в состав его начал, отношения его к обществу, размер и пределы его деятельности в различных областях общественной жизни. Кто не прошел через это изучение, тот всегда будет о государственных вопросах судить вкривь и вкось, а таково большинство не только социал-демократов, но и социалистов кафедры, которые к изученной ими экономической науке примешивают плохо известные им начала права, нравственности, политики и даже философии, из чего выходит невероятный хаос понятий, составляющий величайшую язву современной германской науки.
Политика государства в области экономических отношений, так же как и во всех других сферах, зависит от состояния общества, а состояние общества определяется уровнем его экономического развития. Поэтому к разным ступеням развития неприложимы одни и те же меры. Историческая школа экономистов выяснила это с полною очевидностью; в этом состоит громадная ее заслуга. Этим она восполнила недостатки классической школы, которая, исследуя чисто теоретические начала, не принимала во внимание различные фазы экономического развития и вытекающие отсюда потребности. Но восполнение не есть отрицание. Свобода все-таки остается нормою и идеалом экономической деятельности; но это – начало не безусловное, а развивающееся и потому подлежащее ограничениям в применении к разнообразным условиям жизни.
Можно положить общим правилом, что чем ниже стоит экономический уровень общества, тем больше требуется вмешательство государства. Оно заменяет здесь недостаток направляющего фактора экономической жизни – капитала. Капитал дает человеку орудия деятельности и способы покорить себе природу; от него самый труд получает организацию и высшую производительную силу. В Учении об Обществе мы видели, что все общественное развитие состоит в постепенном накоплении материального и умственного капитала и в передаче его от поколения поколению. Пока этот важнейший из экономических факторов скуден, требуются искусственные меры, чтобы дать труду организацию и направление способные удовлетворить общественным потребностям. Недостаток общественных сил восполняется государственною деятельностью.
На этой ступени государство становится опекуном общества. Труд подчиняется принудительной организации, рабство и крепостное право суть господствующие явления. Государством определяется и все направление экономической деятельности. Оно указывает цели, дает пособия и регламентирует исполнение. Система привилегий и монополий достигает самого широкого развития. Нередко правительство берет целые отрасли хозяйства в свои руки. К такой политике государство побуждается собственными своими потребностями. Оно нуждается в средствах, а эти средства оно может получить только от общества; они даются развитием экономических сил страны. Чем выше это развитие, тем богаче государство. Ввиду умножения собственных средств оно старается возбудить экономические силы всякого рода искусственными мерами, понуждением, поощрениями, регламентацией. Это – период господства меркантильной теории. Однако система опеки может достигнуть лишь весьма незначительных результатов. Полезная для младенческого состояния, она с дальнейшим ростом становится помехою развитию. В экономической области, так же как и во всех других, главною пружиной развития, главным условием успеха является самодеятельность. Народ, не привыкший к самодеятельности, всегда остается на низшей ступени. По мере развития в нем внутренних, общественных сил экономические стеснения становятся более и более вредными. Они падают одно за другим перед требованиями практики. Капитал, направляемый расчетливостью и умением, становится господствующим фактором экономической жизни; он заменяет собою правительственное руководство. С тем вместе и политика государства получает новое направление: опека снимается и общество предоставляется свободному движению экономических сил.
Этот период наступает с водворением общегражданского порядка. С отменою крепостного права и всех сопровождающих его стеснений, с установлением общей свободы и равенства перед законом общественной самодеятельности открывается полный простор. При такой системе каждый должен полагаться только на себя, стоять на своих ногах и делать то, что представляется ему выгодным и полезным ввиду собственных интересов, не ожидая руководства и указаний сверху. К правительству можно обращаться только с требованиями об отмене стеснений, а не с просьбами о помощи. Мысль, что оно должно быть всеобщим опекуном и заботиться о благосостоянии всех и каждого, является лишь остатком старого времени, который не вдруг исчезает с установлением новых порядков, а продолжает вызывать в нем ненормальные явления, идущие наперекор господствующему строю. Конечно, один порядок не переходит в другой внезапным скачком. Именно частные отношения всего менее поддаются крутым переломам и требуют бережного к себе внимания. Здравая политика состоит в том, чтобы выяснить себе значение этих переходов, щадя упроченные интересы, оказывая пособия, где нужно, до поры до времени сохраняя даже некоторые стеснения там, где они вызываются жизненными потребностями или привычками, но имея все-таки ввиду, что окончательная цель состоит в водворении экономической свободы, как единственного начала, способного дать высшее развитие промышленным силам страны.
И при этой системе, однако, государственная деятельность не упраздняется, напротив, она в некоторых отношениях получает даже большее развитие. Чем живее и сложнее экономическая работа, тем более она требует установления общих условий и учреждений, находящихся в совокупном пользовании, а это составляет прямую задачу государства. Оно не является здесь опекуном экономических сил; но оно призвано удовлетворять совокупным потребностям, возникающим из свободного их движения. В обществе господствует широкая свобода, но общие условия этой свободы находятся в руках государства, и это составляет в высшей степени важную сторону его деятельности. Через это оно получает возможность давать то или другое направление самому движению сил.
Из числа этих общих и необходимых условий экономической жизни первое состоит в установлении твердых юридических норм, определяющих права и обязанности каждого. Это составляет требование права; но в этом заключается и требование экономической политики. Нет возможности сделать правильный расчет и вести хорошо обдуманное предприятие, когда ни собственность, ни взаимные обязательства не пользуются должным обеспечением. Всякая судебная проволочка, всякое полицейское стеснение могут породить неисчислимые потери. Самое установление норм требует внимания к наличным экономическим отношениям; они должны быстро и беспрепятственно применяться к жизненному строю. А так как в борьбе экономических сил проявляются противоположные интересы, то задача состоит в том, чтобы держать между ними весы и соблюдать справедливость относительно обеих сторон. Это всего легче может сделать правительство, стоящее выше партий; напротив, там где законодательство находится под влиянием тех или других общественных элементов, противоположные интересы стараются перетянуть его каждый на свою сторону. Вследствие этого экономическое законодательство подчиняется влиянию общей политики. Если в представительстве господствуют зажиточные классы, капитал получает перевес и рабочие не пользуются должным ограждением; напротив, там, где владычествует масса, предприниматель несправедливо стесняется в своих правах. К такого рода стеснениям принадлежит, например, воспрещение фабрикантам рассчитывать или не принимать рабочих, принадлежащих к социалистическим синдикатам, как это установлено ныне во Франции. Очевидно, что такой элемент на фабрике составляет постоянный источник внутренних смут, грозящих остановкою работ по самым пустым поводам. Если рабочим нельзя отказать в праве соединяться в союзы и оставлять фабрику, когда им заблагорассудится, то и хозяевам нельзя отказать в праве принимать или не принимать кого им угодно, в особенности же устранять беспокойных людей, которые, производя смуту в умах, могут нанести существенный вред производству. При таких противоположных стремлениях и требованиях участие общественных элементов в законодательстве имеет, однако, ту выгоду, что даже те, которые находятся в меньшинстве, могут поднимать голос и отстаивать свои права, тогда как при других условиях они принуждены молчать. В этом отношении представительство зажиточных классов имеет неоспоримое преимущество перед чисто демократическим строем. Первые видят перед собою массу, которой они должны опасаться. Не только чувство справедливости, но и собственный интерес заставляет их удовлетворять разумным ее требованиям. Напротив, владычествующей массе опасаться нечего. Для нее зажиточные классы представляются врагами, которых можно притеснять сколько угодно. Здесь меньшинство менее всего может рассчитывать на справедливое ограждение.
От политического устройства зависит и большая или меньшая свобода экономических союзов, составляющих весьма важный элемент экономической жизни. В союзах рабочие получают ту силу, которой они лишены в одиночку. Но очевидно, что соединения масс грозят опасностью как правам отдельных лиц, так и общественному порядку. Не только против хозяев, но и против рабочих, не желающих присоединиться к стачке, употребляются угрозы и насилие; а когда полиция, исполняя свои обязанности, хочет этому помешать, то она подвергается нареканиям, а нередко даже нападениям. Только долговременная практика свободы, укоренение ее в нравах и привычка уважать чужие права делают такого рода соединения безвредными для общественного спокойствия. Там, где этих условий нет, допущение союзов и стачек порождает постоянные затруднения для правительства. Положение его тем труднее, что социал-демократическая партия всегда стоит за рабочих, стараясь всеми средствами их поддерживать и поднимая крик при самом законном вмешательстве полицейской власти или военных сил. Чем более эта партия имеет влияния в парламенте, тем более приходится с нею считаться. От этого нередко зависит самое существование министерств. Современная Франция представляет тому назидательные примеры. Где политическая свобода не существует, очевидно, и такого рода экономические союзы не могут быть допущены. Но не дозволяя рабочим соединяться для отстаивания своих интересов, правительство тем более обязано взять эти интересы в свои руки и воздать им должную справедливость.
К числу наиболее спорных вопросов экономической политики принадлежит, вообще, обязанность государства защищать слабых от притеснений. Мы уже касались этого вопроса с юридической точки зрения. Мы видели, что если это начало приложимо к тем лицам, которые не в состоянии сами себя защищать и требуют опеки, именно к детям и, в некотором отношении, к женщинам, то оно отнюдь не прилагается к взрослым мужчинам, которые, как свободные и полноправные лица, стоят на своих ногах и употребляют свои силы и средства по собственному усмотрению, а не по указаниям власти. Воззвание к вмешательству государства в область частных отношений есть возвращение к патриархальному взгляду, который видел в государстве всеобщего опекуна, призванного иметь отеческое попечение о детях. Оно совместно только с крепостным правом, но коренным образом противоречит понятию о гражданине как свободном члене общества, который сам о себе заботится и сам за себя отвечает. Либералы, которые держатся подобных взглядов, впадают в противоречие с собственными началами. С экономической же точки зрения, вмешательство государства во все частные сделки ведет к бесконечной регламентации и к невыносимому стеснению промышленных сил. Этим парализуется вся экономическая деятельность, для которой свобода составляет коренную движущую пружину и первое условие высшего развития.
С этой точки зрения следует рассматривать столь спорный ныне вопрос об определении максимального рабочего дня. Почему со стороны рабочих возникает подобное требование? Потому что если они откажутся работать долее известного срока, то найдутся другие, которые охотно примут на себя эту обязанность. Следовательно, они хотят с помощью государственной регламентации сохранить привилегированное положение и наложить свою волю на тех, которые вовсе не желают подчиняться подобному требованию. При этом имеется ввиду уменьшить количество рабочих часов без уменьшения платы, что в некоторых случаях может быть возможно, а во многих других немыслимо. Во всяком случае, государство не может вмешиваться в определение заработной платы, ибо она зависит от движения свободных экономических сил, от отношения предложения к требованию и от цены произведений. Столь же мало может оно воспретить замену поденной работы поштучною, в каковом случае рабочему выгодно продлить срок работы для получения большей платы. Если он этим способом хочет увеличить благосостояние своего семейства, то закон, установляющий предельный срок, лишает его выгодного и часто нисколько для него не стеснительного заработка. Нередко также в известную пору требуется усиленная работа, а в другое время она слабеет. Максимальный закон не дозволяет работнику наверстать потерянное время и тем поддержать уровень своего благосостояния. Наконец, если возможно регулировать работу на фабриках и в больших заведениях, то домашняя работа ускользает от всякого определения; а между тем именно здесь обнаруживаются самые печальные явления. Нет несчастнее положения девушек, которые, работая на дому по заказу, принуждены трудиться днем и ночью, чтобы получить самое скудное пропитание. Что может сделать тут государство? Вообще, закон, как общая норма, не в состоянии уследить за бесконечным разнообразием жизненных отношений. Широкая норма бесполезна, узкая – стеснительна. В экономической области более, нежели во всякой другой, свободное отношение частных сил составляет общее правило, которое одно в состоянии удовлетворить бесконечно разнообразным и изменяющимся потребностям жизни. Всякое отступление от этого начала может быть вызвано только ясно сознанною и доказанною необходимостью. Таково должно быть основное правило экономической политики.
Совершенно иное значение имеют те общие меры, которыми установляются условия безопасности и здоровья. Чем скученнее население, тем потребность в них становится настоятельнее. Здесь государство стоит на законной почве своей деятельности, и чем выше развитие, чем сложнее отношения, тем эта деятельность получает более широкие размеры. Общие правила требуются и в городах, куда стекаются массы народа, и на фабриках, и в копях, и на пароходах, перевозящих пассажиров. Везде человеческая жизнь и здоровье должны быть ограждены от вредных влияний, от которых человек сам не в состоянии оберегаться. Объем деятельности государства зависит здесь исключительно от практического усмотрения. Настоятельность нужды, жизненные условия, большая или меньшая самодеятельность населения, возможность надзора – все это должно входить в соображение при установлении общих мер, которые, при недостаточном внимании к практике, являются или стеснительными или бесполезными.
Точно так же расширяется деятельность государства в отношении к учреждениям, состоящим в общем пользовании. Такого рода учреждения составляют общественную потребность. Если она не может удовлетворяться путем конкуренции, если учреждение по существу своему составляет монополию, то оно, естественно, должно принадлежать государству. Таковы пути сообщения, гавани. На железных дорогах монопольный характер распространяется и на подвижной состав, который составляет принадлежность пути, тогда как на обыкновенных дорогах все свободно могут ездить в своих экипажах. Чем выше стоит промышленное развитие страны, чем живее и быстрее сношения, чем многосложнее и совершеннее самые средства сообщения, тем более требуется регламентация этой области со стороны государства. Последнее может или взять это дело в свои руки, на что оно имеет полное право, или предоставить его привилегированным компаниям под своим надзором. Выбор того или другого способа зависит от усмотрения. Соображения могут быть как экономические, так и политические. В первом отношении надобно определить, какая эксплуатация выгоднее для государства и общества: государственная или частная? Выгода может быть как со стороны доходности, так и со стороны порядка. Как общее правило, частная предприимчивость, преследующая экономический интерес, всегда выгоднее казенного управления с его бюрократическими приемами, с его неизбежной централизацией, лишенного притом главной пружины экономической деятельности – личного интереса. Отсюда общее стремление государств предоставить как сооружение, так и эксплуатацию железных дорог частным компаниям. Только принципиальные противники капитала могут видеть в этом зло. Но, конечно, монополия может быть поставлена в такие условия, что она более выгодна для тех, кто ею пользуется, нежели для тех, кому она служит. Установить в этом отношении правильное ведение дела вполне зависит от государства, ибо оно имеет в своих руках и условия и надзор. От него зависит и наблюдение за порядком, то есть за правильным удовлетворением общественных потребностей, в чьих бы руках ни находилась эксплуатация – в руках собственных его агентов или в руках частной компании. Последнее даже выгоднее в том отношении, что тут есть двоякий надзор: со стороны общества и со стороны правительства, которое всегда может настоять на своих требованиях. Правительственная же эксплуатация находится в руках бюрократии, всегда готовой прикрывать своих агентов и весьма слабо подчиняющейся общественному контролю. Нужны вопиющие злоупотребления, чтобы победить господствующую рутину и подвинуть неповоротливый организм на какие-либо улучшения. При такой системе на правительство падает вся ответственность и на него обращается все неудовольствие. Чем более у него дел на руках, тек более оно имеет интерес в том, чтобы сложить с себя часть бремени на частные силы, сохраняя за собою только надзор, который гораздо легче и действительнее, нежели собственное управление.
Эти экономические соображения видоизменяются, однако, соображениями политическими. Железные дороги имеют значение не только промышленное, но и стратегическое. Для военных целей может требоваться путь, который не приносит дохода. В таком случае главный интерес частной компании отпадает. Ей может быть выгодно не улучшение, а ухудшение пути, ибо этим вызываются все новые и новые субсидии. При таких условиях казенная эксплуатация может быть выгоднее частной, если только правительство имеет достаточно надежный персонал и способно оградить общество от злоупотреблений, что, как известно, далеко не всегда имеет место.
К этому могут присоединяться и более общие мотивы. Когда государство имеет громадное бремя управления на руках, ему, как сказано, выгодно сложить долю его на частные силы. Но вопрос ставится совершенно иначе, когда требуется, напротив, расширить деятельность государства и скрепить разрозненные его части. В таком случае сосредоточение громадного железнодорожного управления в его руках служит ему могущественным орудием действия. Это и было главною причиной выкупа сети железных дорог в Германской империи. Этим значительно увеличивалась сила центральной власти и ослаблялся партикуляризм. При таком условии, когда казенное управление связывается с целями национального единства, общество охотно готово поддерживать подобные стремления. Но там, где национальное единство упрочено и деятельность государства достигла широких, может быть даже преувеличенных размеров, полезно развитие самостоятельных общественных сил, от которых главным образом зависит самодеятельность общества как в экономической, так и в политической области.
Нельзя, однако не заметить, что в настоящем случае эти силы далеко не вполне независимы. Правительству всегда принадлежит и выдача концессий, и предоставление тех или других выгод, и постоянный надзор за исполнением условий. Вследствие этого частные компании, принимающие на себя общественные предприятия, стремятся заискивать расположение влиятельных лиц, а это часто имеет весьма невыгодные последствия для политических нравов. В самодержавных правлениях развивается взяточничество в высших сферах, а в конституционных – если не прямо, то косвенно – продаются голоса народных представителей. Чем ниже уровень нравов, тем большие размеры принимает это зло. Оно особенно распространяется там, где правительства, в видах отвлечения общества от политических вопросов, стараются направить его на приобретение материальных благ. Так было, например, в Австрии во времена Меттерниха и во Франции при Второй империи. Панамские скандалы составляют естественный плод прежней развращающей политики. В Англии, напротив, при долговременном господстве политической свободы с преобладанием зажиточных классов нравы поднялись на весьма высокий уровень. Практиковавшаяся в прошедшем веке система подкупов исчезла совершенно. Бескорыстие представителей народа стоит выше всякого подозрения. Зато и частные компании имеют там вполне самостоятельное положение, может быть даже в ущерб государственным интересам. Там, где в видах общественной пользы такая независимость не допускается, требуется все-таки твердость права и прочность условий, ограждающих положение компаний. Это одно может предупредить или, по крайней мере, ослабить развращающее действие частных искательств.
Такого же рода экономические, политические и нравственные соображения определяют направление экономической политики в области кредита. По существу своему, кредит, как было объяснено в другом месте, есть дело не правительственное, а частное. Только за недостатком частной предприимчивости и капиталов правительство, ввиду государственных и общественных выгод, может взять это дело в свои руки. Развитие правительственного кредита всегда служит признаком низкого экономического уровня общества. Но, по этому самому, это – орудие обоюдоострое. Кредит полезен только тем, кто умеет им пользоваться, а при низком экономическом развитии общества это умение весьма незначительно. Рост умственного капитала всегда идет в уровень с умножением материального. При таких условиях самый дешевый правительственный кредит может быть разорением для заемщиков; чем он доступнее, тем больше искушение и тем больше опасность. Громадная задолженность русских помещиков и в дореформенные времена, и в настоящую пору, притом без всякой пользы для хозяйства или с непроизводительными затратами, доказывает это наглядно. Поэтому расширение правительственного кредита, особенно при параллельном развитии частного, никак не может считаться задачею рациональной политики. В этом деле, напротив, необходимо действовать с величайшею осторожностью, чтобы не увеличить зла, вместо того чтобы доставить облегчение заемщикам.
Но и при самом высоком экономическом развитии народа правительство нуждается в кредите для себя. С своей стороны, общество нуждается в учреждении, которое было бы высшим регулятором общественного кредита, приходя на помощь в трудные времена, предупреждая или, по крайней мере, смягчая неизбежные кризисы. То и другое ведет к установлению центральных банков – либо государственных, либо в виде привилегированных частных предприятий. И тут, при низком экономическом уровне, первый способ является единственно возможным; второй же всегда служит признаком высокого экономического развития. Громадная выгода последнего заключается в том, что общественный кредит, а с тем вместе и вся экономическая жизнь страны, становятся в положение, не зависимое от случайных политических колебаний и ошибок, от личных влияний и происков как государственных людей, так и партий. И правительства, и представительные собрания всегда склонны подчинять экономические интересы политическим; напротив, банк, стоящий на прочных основах, обладающий и знанием дела, и твердыми преданиями, имеющий ввиду не мелочные выгоды, а широкие экономические интересы страны, представляет самую надежную преграду всем такого рода стремлениям. Опыт показывает, что подобные учреждения составляют ничем не заменимый оплот общественного благосостояния. Они являются высшим выражением независимости общественных сил в экономической области. И для самого правительства они потому именно представляют самую надежную опору, что они, вместе с тем, служат ему и преградой. Здесь повторяется общая истина, что опираться можно только на то, что способно сопротивляться, то есть на независимые силы. Но, конечно, для того чтобы подобные силы могли служить опорой, надобно, чтоб они существовали в обществе. Привилегированные банки возможны только там, где есть значительные и прочные капиталы, а вместе и умение ими управлять. Где этих условий нет, правительство волею или неволею принуждено взять это дело в свои руки. Этим еще раз подтверждается и значение капиталов как независимой общественной силы, и общее правило, что задачи политики состоят в зависимости от состояния общества.
Государственная деятельность в области кредита имеет и другую задачу-предупреждать, по возможности, злоупотребления биржевой игры. Тут к экономическим целям присоединяются юридические и нравственные. Надобно предохранить публику от обмана, оградить торговлю от искусственных колебаний, предупредить, по возможности, разорение массы невинных людей; наконец, положить предел развитию страсти к игре, составляющей язву общественных нравов. Но если эти цели законны, то осуществление их в высшей степени затруднительно. Оборот ценностей всего менее поддается регламентации. Вся промышленность и торговля основаны на расчете будущего, всегда более или менее гадательном и зависящем исключительно от личного усмотрения. Главная движущая пружина экономического развития, предприимчивость, заключает в себе значительную долю риска, и нет возможности положить в этом деле какие-либо границы. Чем выше промышленное развитие страны, тем больше в ней накопляются капиталы, ищущие выгодного помещения, тем живее оборот промышленных ценностей. Средоточием этого оборота является биржа, которая служит посредником между капиталистами и предпринимателями. То, что банки делают приемом и выдачей ссуд, с помощью собственного капитала, то здесь совершается путем непосредственных сношений и сделок. А так как капиталы и предприимчивость не ограничиваются данной страной, но ищут приложения всюду, даже в самых отдаленных частях света, то биржа в богатых странах становится центром мирового оборота. Она является показателем и регулятором всех промышленных ценностей, поприщем мировой предприимчивости, а вместе и сопряженного с нею риска. Понятно, что самый этот риск становится предметом спекуляции; но отделить законную спекуляцию от азартной игры нет возможности, ибо на это нет никаких признаков. Закон в этом случае тем более бессилен, что частные сделки большею частью ускользают от правительственного надзора. Стесняемые в официальном помещении, они ищут убежища в частном, что произошло в Германии после издания нового биржевого устава. Регламентируя биржевые сделки, правительство рискует не только подавить внутреннюю предприимчивость, но и произвести перемещение капиталов и оборота в другие страны, теряя те громадные экономические и политические выгоды, которые доставляет государству существование крупной и солидной биржи. Делаясь центром мирового оборота и помещения капиталов и займов, как правительственных, так и частных, государство приобретает первенствующее экономическое значение, а с этим связаны и политическая сила, и влиятельные интересы. Поэтому регламентировать эту область нельзя иначе как с крайнею осторожностью. Закон, без сомнения, обязан оградить публику от обманных предприятий, привлекая к ответственности как инициаторов, так и посредников; он может, при организации биржи, требовать известных гарантий и дать вес солидным элементам. Но регламентация самых сделок едва ли представляется желательною; она способна принести более вреда, нежели пользы. Биржа, по существу своему, есть учреждение не государственное, а общественное, а потому она должна быть независима.
С неменьшею осторожностью должно государство приступать к регулированию отношений, которые находятся вполне в его руках, именно внешней торговли. Известно, что таможенная политика составляет один из наиболее спорных современных вопросов. В противоположность господствовавшей в теории и в практике меркантильной системе, классическая политическая экономия провозгласила свободу торговли единственным правильным экономическим началом, и это воззрение нашло широкое применение, особенно в Англии, которая уничтожила у себя все покровительственные пошлины и тем довела свою промышленность до высшей степени процветания. Одно время и другие страны последовали этому направлению, причем и их промышленный быт не только не понизился, а, напротив, значительно повысился. Однако в новейшее время наступила реакция в пользу протекционизма. В особенности конкуренция хлебных стран, обладающих непочатыми богатствами природы, заставила поднять таможенные пошлины для ограждения туземного земледелия, а как скоро одной отрасли оказывается покровительство, так эта система распространяется и на другие. В Америке это было вызвано главным образом интересами фабричного Севера, который, после междоусобной войны, воспользовался своею победой для извлечения из нее промышленных выгод. Только Англия осталась верна своей прежней политике.
Здесь не место разбирать доводы обеих сторон. Это потребовало бы слишком длинных рассуждений. Скажем только, что всякая протекционная пошлина оплачивается потребителем, которого заставляют платить дороже нередко за предметы худшего свойства. Это – дань, налагаемая на потребителя в пользу производителя. Те, которые в протекционной системе видят только возможность дать выгодное помещение туземным капиталам и заработок туземным рабочим, забывают, что эти выгоды приобретаются тем, что лицам, пользующимся покровительством, дается право обирать других. Стало быть, во всяком случае это положение ненормальное; оно должно составлять не правило, а исключение. Высшею целью экономической политики должна быть свобода, а не протекционизм. Высокое развитие промышленности в странах, установивших у себя свободу торговли, доказывает, что эта система дает изумительный толчок производительным силам. Тем не менее и тут надобно принять во внимание состояние общества. При низком промышленном уровне покровительственная система, задерживающая иностранную конкуренцию и предоставляющая туземным предпринимателям значительные выгоды, служит сильным поощрением к производству. Как временная мера она может действовать благодетельно. Но никогда не должно забывать, что с возвышением производительных сил она должна идти к упразднению. Промышленность, которая действительно выгодна, должна стоять на своих ногах, а не поддерживаться постоянною податью, взимаемой с потребителей. Между тем именно против этого всего чаще грешат правительства. Высокими покровительственными пошлинами они создают привилегированные положения, которые служат к чрезмерному обогащению одних на счет других. Те десятки миллионов, которые приобретены, например, некоторыми русскими сахарозаводчиками, нажиты не собственным трудом и усилиями, а возможностью обирать потребителей. Возникающие таким образом громадные состояния служат явным доказательством, что протекционная система достигла чудовищных размеров. А между тем этим способом капиталы и предприимчивость искусственным путем отвлекаются от естественно выгодных отраслей; все кидаются на ту, которая обещает несметные барыши. Через это происходит переполнение рынка, и правительство, наконец, само не знает, что делать с искусственно вызванным им производством. Приходится его регулировать, то есть вмешиваться в отношения предложения и спроса, к чему государство менее всего способно и что совершенно выходит из пределов его ведомства. Установляются вывозные пошлины, которые дают производителям возможность спускать свои произведения в убыток за границу, вознаграждая себя вящим обиранием туземных потребителей, принужденных расплачиваться за ложную политику правительства. Всего хуже, когда эти потребители сами не пользуются покровительством, вследствие того что их произведения составляют предмет не ввоза, а вывоза. В таком положении находится, например, русское земледелие. Эта важнейшая отрасль русской промышленности, та, которая составляет главную силу страны, принуждена расплачиваться за всю протекционную систему, именно в то время как она сама находится в угнетенном состоянии вследствие падения цен на всемирном рынке. При таких условиях высокий тариф есть нечто иное, как право, данное процветающим отраслям обирать разоряющихся. Такое направление экономической политики нельзя признать согласным с народными интересами. Оно может вести лишь к общему обеднению. Привилегированные лица теряют всякое побуждение к улучшениям, а потребители более и более разоряются.
Основное правило здравой экономической политики должно состоять не в том, чтобы пошлины были возможно высоки, а в том, чтоб они были возможно низки. Лучше прийти на помощь зарождающейся промышленности другими льготами и пособиями, нежели в пользу ее налагать дань на всех потребителей; если же последнее непременно требуется, то надобно, чтоб эта дань не выходила из пределов строгой необходимости. Надобно поддерживать производство, а не давать производителям возможность получать громадные барыши, обирая других. В этих видах весьма желательно, чтобы правительство было проникнуто началами свободной торговли. При таком условии оно будет делать наименьшие уступки напору влиятельных производителей, которые всегда требуют как можно больших привилегий. Из борьбы противоположных стремлений может выработаться умеренная норма. Напротив, когда правительство разделяет стремления крупных производителей, возвышению пошлин нет предела; за все должен расплачиваться безгласный потребитель, который нигде не находит защиты. Когда же к этому присоединяется ложно понятое патриотическое чувство, вызывающее желание все делать самим и обойтись без других, то проистекающий отсюда экономический вред может достигнуть весьма крупных размеров. Конечно, в стране обширной и богатой, при весьма деятельном населении и широкой внутренней свободе, какова, например, Северная Америка, этот вред может не быть очень чувствительным; но в стране, бедной капиталами и с малоразвитым населением, он может отразиться общим упадком благосостояния.
К расширению свободы торговли клонятся и торговые договоры, которые состоят в тесной связи с таможенною политикой и так же, как последняя, имеют значительное влияние на экономические отношения. Чужая таможенная система служит препятствием сбыту; уменьшить эту преграду можно только действием правительства, путем экономических соглашений. Они имеют ввиду не только взаимные уступки, но в особенности упрочение экономических сношений ограждением торговли от внезапных повышений таможенных пошлин, спутывающих всякие расчеты. Торговые договоры тем выгоднее, чем более вступающие в соглашение правительства одушевлены желанием взаимных уступок; напротив, когда они видят свою выгоду в том, чтобы держать пошлины возможно высоко они не могут рассчитывать на уступки со стороны других. При таких отношениях отрасли, ищущие иностранных рынков, должны расплачиваться вдвое: с одной стороны, стесняется сбыт собственных их произведений, с другой стороны, они чужие должны покупать дороже. При этом нельзя не заметить, что высшая цель экономической политики, с расширением мирового рынка, состоит в установлении живого обмена между всеми народами, а не в ограждении себя китайскими стенами от иностранного соперничества. Не обособление, а общение составляет идеал человеческого развития. При передвижении сил могут, конечно, требоваться временные меры для охранения упроченных интересов, но истинная задача заключается в том, чтобы воспитанные цивилизацией экономические силы имели в себе довольно энергии и эластичности для приспособления к вновь возникающим условиям. Те народы, которые не одарены этими способностями, неизбежно опускаются на низшую ступень. Ограждение себя от внешнего соперничества, обрекая их на рутину, только ускоряет их падение.
Потребность расширения рынка выражается и в колониальной политике. Здесь государство имеет ту выгоду, что оно не зависит от воли иностранных держав, с которыми приходится вступать в соглашения. Деятельность его может вполне соображаться с внутренними потребностями. Колонии не только доставляют сбыт произведениям, но они открывают обширное поприще для помещения капиталов и для предприимчивости. Под плодотворным влиянием этих факторов непочатые богатства новых стран обращаются на пользу колонизующего государства. Вместе с тем дается исход избытку народонаселения, которое не отрывается от отечества путем эмиграции, а остается связанным с ним всеми своими интересами. Но, как уже было замечено выше, пользование всеми этими выгодами зависит прежде всего от самодеятельности общества. Здесь с полною ясностью выражается отношение государства к обществу на экономической почве. Государство может делать громадные затраты на приобретение и устройство колоний; если в обществе нет достаточно энергии и предприимчивости, чтобы пользоваться этими выгодами, все это пропадает даром. При таких условиях колонии могут служить источником слабости для метрополии. Пример представляют обширные испанские колонии в Новом Свете. Правительству они доставляли груды золота, но страну они не обогащали, а давали только исход беспокойным силам, которые, однако, не обращались на экономическую деятельность, а предавались разгулу в пустынных пространствах. Результат был тот, что в колониях царила анархия, а метрополия более и более падала под бременем невыносимого деспотизма, который сдавливал все живые силы страны. Расторжение этой связи послужило к выгоде обеих сторон.
Отсюда следует, что и в колониальной политике требуется не столько государственная деятельность, сколько открытие выгодных поприщ общественным силам. От государства зависит завладение этим поприщем. В этом отношении оно должно иметь ввиду не только настоящее, но и будущее. Правительство великого народа вправе рассчитывать на развитие его сил; а когда новые поприща более и более захватываются другими, оно вправе обеспечить свои будущие интересы, особенно если к тому представляются непосредственные поводы. Но оно может впасть в крупную ошибку, задаваясь фантастическими задачами и делая значительные затраты ввиду весьма проблематических выгод. Основным правилом следует признать, что траты государства должны соразмеряться с потребностями тех общественных сил, которые призываются к разработке богатств колонии. Где этих сил нет или где их надо искусственно создавать, там государство, полагающее свои капиталы на колониальные предприятия, всегда окажется внакладе. Это – даром брошенные деньги, что особенно тяжело отзывается на странах бедных, которые именно потому страдают недостатком предприимчивости, что в них умственные и вещественные капиталы слишком скудны. Этого недостатка государство не в состоянии восполнить собственною деятельностью.
Способствуя по мере возможности развитию производства, государство может распространить свою заботу и на распределение богатства. В какой мере допустимо здесь вмешательство власти и чего она может достигнуть?
Древнее государство, которое не отличалось еще от гражданского общества, стремилось действием сверху установлять согласие различных общественных элементов. С этою целью политические мыслители советовали избегать крайностей богатства и нищеты. Бедным давалась помощь от государства, а богатые облагались значительными тягостями. Однако эта система не привела ни к чему; она не удержала древних государств от падения. Естественным движением жизни противоположные крайности, несмотря на умеряющие законы, расходились более и более; наконец пришлось сдерживать их независимою от них властью. Вследствие этого республиканская форма уступила место монархии. В предыдущей части курса мы проследили этот процесс, которым обозначается постепенное разложение древнего государственного быта. Но там же мы видели, что новое государство строится на иных началах. Оно выделяется из гражданского общества и становится над ним. Здесь соглашение общественных элементов совершается не действием сверху, а внутренним развитием, естественным ростом средних классов, путем самодеятельности и постепенного накопления материального и умственного капитала. Этим установляется нормальное отношение государства и общества. Последнему по самой природе вещей принадлежит область экономической деятельности. Как производство ценностей, так и распределение их между различными общественными классами совершаются не искусственными мерами, не принудительным действием сверху, а свободным движением общественных сил. Собственная же задача государства состоит в охранении справедливости, то есть в обеспечении каждому плодов своего труда и в равномерном привлечении всех к несению общественных тягостей.
Не всегда, однако, свободное движение общественных сил обходится без страданий, и государство не может оставаться к ним безучастным. Кроме справедливости, есть и человеколюбие, которое менее всего может быть чуждо христианским народам. Частные страдания вызывают частную помощь; но когда они принимают широкие размеры и распространяются в массах, в особенности когда они вызываются общими причинами, они не могут не обратить на себя внимания и заботы государства. В настоящее время, в особенности, эти стремления проявляются иногда даже с чрезмерною силой. Чем более демократические начала проникают в государственную и общественную жизнь, тем более предметом попечения становится благосостояние масс и тем более самые эти массы, вооруженные политическим правом, требуют помощи государства. Отсюда развитие особенной отрасли политики, которая получила название социальной политики, направленной к улучшению благосостояния низших слоев населения. Она привлекает к себе усиленное внимание как государственных и общественных деятелей, так и целых ученых обществ. И это вполне понятно, ибо обострившиеся отношения классов составляют главную язву современного человечества. Пролетариат образует всевозрастающую силу, которая грозит разрушением всему существующему порядку. Желание уврачевать глубоко вкоренившееся зло и привести к соглашению стремящиеся врозь элементы составляет поэтому естественную заботу как тех, на ком лежит попечение об общем благе, так и тех, которые, изучая явления общественной жизни, не остаются безучастны к судьбам человечества.
Но, признавая вполне законность этих стремлений, беспристрастная наука не может не сказать, что они нередко заходят слишком далеко. Неразумное человеколюбие, не руководимое пониманием истинных начал общественной жизни, часто производит более зла, нежели пользы. Это в особенности имеет место там, где человеколюбие, вопреки нравственной его природе, становится принудительным. Никогда не следует забывать, что нравственность, по существу своему, есть начало не принудительное, а свободное, исходящее из внутренних побуждений человеческой совести. Принуждение к нравственности есть насилие совести, а потому безнравственно. Благотворительность есть поэтому по существу своему дело частное. Государство, как уже было объяснено в другом месте, вступается лишь тогда, когда зло принимает такие обширные размеры, что оно грозит нарушить общественный порядок и подорвать общее благосостояние. Но именно в таких случаях оно перестает быть просто делом человеколюбия; оно становится настоящим предметом политики.
В стремлениях к улучшению быта народных масс не надобно забывать и другого, не менее важного начала, именно, что в свободном обществе каждый должен стоять на своих ногах и заботиться сам о своей судьбе. Обращение к помощи государства, к регламентации сверху водворяет систему опеки, которая прилична при крепостном праве, а никак не в общегражданском порядке. В обществе, недавно вышедшем из крепостного состояния, такое воззрение является остатком старого времени. При демократическом строе оно служит проводником якобинских начал, то есть стремления терроризировать меньшинство и обирать имущих в пользу неимущих. У теоретических социалполитиков оно является просто плодом смешения понятий или ложных политических взглядов. Чем выше развитие общества, тем более самодеятельность и самоответственность становятся коренными основами общественной жизни. Все, что ведет к ослаблению этих начал, что заставляет человека полагаться не на себя, а на государство, должно рассматриваться как зло и может причинить только вред. Свобода составляет истинную природу человека, как разумно-нравственного существа. Не стеснение, а закономерное ее развитие составляет цель общественной жизни. Младенца берут в опеку; взрослый человек стоит на своих ногах и отвечает за себя сам. Когда низшие классы взывают к регламентации государства, они сами себя провозглашают состоящими в младенческом состоянии, и так именно на них смотрят слишком усердные их защитники.
Прежде всего надобно себе сказать, что государство, точно говоря, не в силах поднять благосостояние масс. Оно может только устранять препятствия, облегчать условия и упрочивать результаты. Благосостояние людей поднимается не иначе как собственною их деятельностью и бережливостью. Оно зависит главным образом от постепенного разлития в массах капитала, который дает и орудия для деятельности и обеспечение на трудные времена. Этот капитал является в виде сбережений, которых величина служит признаком большего или меньшего поднятия общего уровня благосостояния. Но развитие капитала зависит не от правительственных мер, а от успехов промышленности. Накопляясь первоначально в верхних слоях, он мало-помалу распространяется на массы. В этом процессе государство может действовать только отрицательными мерами, устраняя те стеснения, которые опутывают деятельность и собственность граждан, и обеспечивая каждому пользование плодами своего труда. В этом отношении ему принадлежит великое историческое призвание. Не только на первоначальных ступенях, но и в дальнейшем ходе истории личность и собственность подвергаются многочисленным стеснениям. Государство, сделав из человека раба, постепенно снимает с него цепи и признает за ним гражданские права. В этом состоит та благотворная реформаторская деятельность, о которой говорено выше. Через это массам открывается возможность работать на себя и поднимать свое благосостояние. Но заменить собственную работу и сбережения государство не в силах. Если освобожденные массы работают лениво и плохо и не сберегают приобретенного, а тратят полученные деньги на прихоти и пороки, они неизбежно беднеют и государство не в состоянии этому помочь. Такое именно явление оказывается иногда при быстром переходе от полного крепостного состояния к полной свободе. Человек, постоянно ходивший на помочах, на первых порах не умеет пользоваться свободой. Не привыкши работать на себя и предусматривать будущее, он долго сохраняет еще приобретенные веками привычки лени и беспечности. Этим в значительной степени объясняется нынешнее обеднение русского крестьянства. Те, которые не хотят видеть никаких недостатков в крестьянине и привыкли во всем слагать вину на правительство, ищут всяких посторонних причин этому явлению, составляющему весьма естественный, хотя, без сомнения, временный результат происшедшего переворота. Истинные причины совершенно ясны для всякого, кто близко видит положение дел и не закрывает глаза на действительность. Не в мнимом недостатке наделов, не в происшедших при освобождении урезках, не в тяжести податей, ни, еще менее, в скученности населения лежит коренной источник зла. Пока русский крестьянин не привык сам заботиться о себе и предусматривать будущее, благосостояние его не поднимется, а с умножением народонаселения и с истощением естественных богатств почвы оно должно понижаться. Против этого государство совершенно бессильно; заменить деятельность человека оно не может. Единственная его задача заключается в том, чтоб открывать простор этой деятельности и обеспечить ее плоды утверждением и охранением права.
В этом отношении всего важнее свобода и прочность собственности. Так же как личная свобода, собственность в историческом процессе является опутанною стеснениями всякого рода. Но и тут общий исторический ход состоит в постепенном ее освобождении. С свободою лица неразрывно связана свобода собственности, которая составляет проявление личности в экономической области. Только с ограждением и обеспечением личной собственности в человеке могут развиваться самодеятельность и предусмотрительность. Этим скрепляются и самые семейные связи. Дети знают, что их благосостояние зависит от отцовского наследия: они в отце видят человека, который заботится о их будущем, и через это самое привыкают его любить и уважать. Никакое общественное попечение не в состоянии заменить этой семейной заботы, составляющей истинную основу всякого экономического развития. Если законодательство считает нужным стеснить свободу собственности, то это может быть оправдано лишь там, где это делается ввиду скрепления семейных связей, а никак не во имя безличного общественного начала. Нет поэтому ничего более вредного для экономического развития и для благосостояния страны, как учреждения, подобные общинному владению, которые личную собственность отдают на жертву коллективному началу. У нас, как известно, общинное владение явилось плодом крепостного состояния и проистекшей из него полной бесправности населения. Пока крестьяне были свободны, об общинном владении не было и речи: это – факт, твердо установленный историческими изысканиями. Когда же крестьяне не только были укреплены за помещиками, но лишились всяких прав, их стали наделять землею по душам или по рабочим силам. Государство распространило эту систему и на свои земли. В местностях, где искони крестьяне владели землями наследственно и свободно их отчуждали, их стали у них отбирать, как принадлежащие казне, которая затем распределяла их по душам и отмежевывала к каждой общине количество, соответствующее населению. Такова была система, водворенная Межевыми инструкциями XVIII столетия и окончательно введенная в нынешнем. Очевидно, что с освобождением крестьян эта система, основанная на общем бесправии, должна пасть. Но в пользу сохранения ее соединяются многие и притом весьма разнородные течения русского общества. С одной стороны, за нее ратуют славянофилы, которые, витая в облаках и игнорируя факты, видят в ней священное наследие древней России, а вместе и лекарство против всех зол, обуревающих западный мир. С другой стороны, за сохранение ее ополчаются социалисты, которые ненавидят личную собственность и в коллективизме видят спасение человечества: это – единственные последовательные защитники общинного владения. Наконец, за него стоят и те шатающиеся умы, которые, не имея опоры в знании и мысли, видят в нем, во всяком случае, упроченное временем учреждение и мнимое спасение от пролетариата. Соединение всех этих направлений повело к тому, что при освобождении крестьян не решились его коснуться. Во то время это было благоразумно, ибо нельзя было разом разрешать все узы; к тому же община давала правительству такое обеспечение платежей, которого не доставляли отдельные лица. Чем менее государство имеет собственных средств и орудий, тем более оно стремится возложить ответственность за единичных плательщиков на те мелкие союзы, к которым они принадлежат. Однако Положение 19 февраля ясно видело цель и указывало выход из созданной крепостным правом системы: отдельным крестьянам дано было право выкупа своих участков. Но последующее законодательство не только не способствовало этому движению, а, напротив, старалось его задержать: право выкупа было обусловлено согласием общины, которого, конечно, получить весьма трудно. Такая политика имела роковые последствия. Выкуп крестьянских наделов, по существу своему, есть дело личное; выкуп в пользу общества противоречит всем основаниям права. Человек, который двадцать лет платил за выкупаемую землю и потом переселяется на другое место, лишается всего, что он взносил: земля его предоставляется другим даром. Сами крестьяне, руководясь здравым смыслом и естественным чувством справедливости, сознавали это на первых порах. Они держались того единственно верного мнения, что кто платил за землю, у того нельзя ее отнять. При существовании общинного владения можно производить переделы, но всегда по старым, а никак не по новым душам. Но с умножением населения и с естественным возрастанием неравенства это правильное понимание помутилось. Те, у которых оказывалось мало земли, стали требовать общих переделов, с наделением вновь народившихся душ в ущерб прежним. В крестьянских обществах происходили нескончаемые ссоры и даже драки. Если бы в то время правительство поддержало правильный взгляд и установило общим правилом, что нельзя отнимать землю у того, кто за нее платил, то в русском крестьянстве установились бы твердые понятия о собственности и гражданский порядок, вышедший из Положения 19 февраля, получил бы прочные основы. С тем вместе водворились бы надлежащие условия правильного экономического развития. Вместо того, и правительство и общество, под влиянием ложных взглядов, поддержали новые требования. Результат был тот, что у крестьян перепутались все понятия, и мы стоим далее от прочного гражданского порядка, нежели мы были в самом начале. При таких условиях всеобщее обеднение составляет неизбежное последствие существующего положения. Выйти из него можно, только возвратившись к правильной точке зрения. Если нельзя вернуть старого, то можно упрочить существующее. Пока это не сделано, пока у нас распространены взгляды на общинное владение, которые могут идти на руку только социалистам, о гражданском благоустройстве и о связанном с ним экономическом преуспеянии не может быть речи.
В том же духе, как поддержание общинного владения, действуют законы, воспрещающие отчуждение крестьянских земель в посторонние руки. И тут, так же как в общинном владении, имеется ввиду прочное обеспечение крестьян землею. Между тем это вопросы существенно разные: в одном случае личное право собственности совершенно уничтожается, в другом случае стесняется только право распоряжения. Но и тут следует спросить: насколько подобные меры могут оправдываться здравою политикой и насколько они достигают цели?
Подобные ограничения обыкновенно возникают при переходе от крепостного состояния в свободное. Освобождение крестьян, как мы уже видели, может совершиться двояким способом: с землею и без земли. Первый безусловно заслуживает предпочтения. Прежде всего, он является мерою справедливости относительно самого подвластного населения, которое в течение веков лишено было возможности трудиться для себя и приобретать землю. Своею работою на пользу других оно заслужило дарованное ему право выкупать ту землю, на которой оно сидит. С другой стороны, для государства в высшей степени важно иметь класс мелких землевладельцев, а не массу бездомных пролетариев. Там, где при освобождении крестьян эти цели были упущены из виду и крестьяне получили свободу без земли, приходится искусственными мерами восстановлять нормальные отношения. В этих видах, например, в Польше и в Остзейском крае отмежевана была так называемая крестьянская земля, которая, оставаясь собственностью помещика, должна постоянно отдаваться в аренду крестьянам. Подобные меры оправдываются ненормальным положением дела; но на них нельзя смотреть иначе как на временные и переходные. Цель состоит все-таки в окончательном переходе этих земель в собственность крестьян.
Такою же временною мерой является и воспрещение крестьянам отчуждать приобретенные ими земли в посторонние руки. И это ограничение может оправдываться лишь как переходное. Выше было замечено, что крепостной человек, внезапно выпущенный на свободу, не приобретший привычек к самодеятельности и бережливости, легко может расстроить свое состояние и повергнуть в нищету и себя, и свое семейство. Пример некоторых русских общин, которые пропили полученные в собственность земли, служит тому наглядным доказательством. При таких условиях может быть полезно стеснить свободное распоряжение землею и требовать для всякого отчуждения разрешения власти. Это – род временного попечительства, которое установляется над людьми, только что вышедшими из полной опеки. Но нет никакого основания ограничивать отчуждение односельцами или, вообще, крестьянами. Такого рода стеснения представляют не более как остаток воззрений, имеющих корень в крепостном праве и связанном с ним сословном строе. Когда люди прикреплены были к местам и общины образовали замкнутые корпорации, можно было давать им преимущественное право на покупку входящих в состав их земель. Но при свободном переходе и поселении лиц такое право теряет всякий смысл. Оно представляет только несправедливое стеснение для продавца, который, с устранением сторонней конкуренции, принуждается продавать свою землю дешевле, нежели она стоит. Неуместно в особенности устранение лиц из других сословий. Это значит закрывать глаза на тот несомненный факт, что с водворением общей свободы сословный строй предназначен к упразднению. А то, что разлагается естественным ходом жизни, никак не следует поддерживать искусственными стеснениями, задерживающими свободное движение сил.
Менее всего государство может поставить себе задачею постоянное обеспечение всех крестьян землею. Это опять воззрение, унаследованное от крепостного права. При освобождении крестьян с землею необходимо определить надел, ибо всякий крестьянин должен знать, на что он имеет право и какой размер земли он может или должен выкупать. Желательно и полезно, чтоб установлен был размер, достаточный для обеспечения освобожденного населения. Но воображать, что этот порядок должен сохраниться навсегда и что, когда он нарушается свободным движением общественных сил или ростом населения, он должен быть восстановлен, – это такой взгляд, который идет наперекор всем основным требованиям государственной жизни и всякой здравой политике. Те общие меры, которыми разрешаются вековые связи и один порядок переводится в другой, никак не могут служить постоянными нормами жизни. Они могут быть лишь точками исхода. В особенности когда крепостные отношения заменяются свободными, свобода должна составлять основное начало всего общественного строя; тут менее всего уместны наделения и запрещения, которые делают правительство распорядителем судеб всех и каждого. И в общегражданском порядке желательно иметь класс мелких земельных собственников, которые служат крепкою опорой государственной жизни. Если этот класс, вследствие исторических причин, естественных или искусственных, слишком умалился, государство может принимать меры, клонящиеся к его умножению. Главным средством служит отмена стеснений, препятствующих дроблению собственности и переходу ее из рук в руки. Могут быть установлены и неотчуждаемые семейные участки. Наконец, если зло велико, государство может прибегнуть и к ссудам. Но задаться мыслью, что при системе общей свободы все земледельческое население непременно должно состоять из поземельных собственников, что в них не должно быть более или менее многочисленного класса чистых рабочих, это значит не понимать ни существа и требований свободы, ни задач государства. Такого рода фантастические представления могут только производить смуту в умах, а когда они являются в правительственных сферах, они могут иметь самые роковые последствия.
Государство вовсе не призвано обеспечивать благосостояние всех и каждого, а тем менее наделять кого бы то ни было собственностью, недвижимою или движимою. Свободный человек стоит на своих ногах и все это делает сам, под своею ответственностью. Подобные требования к государству предъявляются социалистами, отрицающими всякое личное начало, а иногда и наивными мечтателями, которые в своем воображении рисуют идиллические картины возможного блаженства человеческого рода, не справляясь с условиями земной жизни и с тем, что может и должно делать государство. Легко сказать, что государство должно всем обеспечить возможность и средства человеческого существования; подобные требования совершенно однозначительны с требованием, чтобы все были добродетельны, умны, красивы и образованны. Чтоб обеспечить чье бы то ни было благосостояние, государство должно взять лицо под свою опеку; между тем человек по природе своей есть свободное существо, которого высшее назначение состоит именно в том, чтобы выйти из опеки. Государство не может уничтожить ни пороков, ни случайностей, ни действия свободных экономических сил, которые нередко повергают человека в бедственное положение. Если б оно даже захотело взять на себя доставление всем и каждому средств существования, оно не в состоянии было бы исполнить эту задачу. Это и оказывается всякий раз, как к нему предъявляются подобные требования.
К такого рода мечтательным мерам относится и право на труд, которое было предметом горячих прений во Франции в 1848 году. Казалось бы, нет ничего справедливее, как требование человека, чтобы ему дали возможность трудиться и зарабатывать свой хлеб. Но для того, чтобы дать работу, надобно, чтоб она требовалась, а это зависит от обилия капиталов и от состояния рынка. Времена безработицы суть именно те, в которых, вследствие экономических или политических условий, предприимчивость слабеет и государство не в состоянии восполнить этот недостаток. Собственные его предприятия составляют только каплю в море, и если оно, в минуты экономических кризисов, их расширяет, оно достигает лишь того, что при удрученном состоянии народного хозяйства оно на общественный счет производит ненужные работы, которые все-таки не в состоянии удовлетворить потребности. Этим только усиливается зло и возбуждаются безмерные требования, которые грозят опасностью государству. Национальные мастерские во Франции в 1848 году служат тому назидательным примером. Во всяком случае, такого рода бесполезные работы представляют только замаскированную благотворительность: под видом работы раздаются пособия. Когда же эта система возводится в правило и общественная благотворительность превращается в право на работу, то подобное начало нельзя назвать иначе как полным извращением всех юридических, нравственных и политических понятий. Ни одно государство в мире не может его принять. Если бы оно вздумало провозгласить такое начало, оно скоро убило бы всякую предприимчивость и пришло бы к полному разорению.
Столь же мало может государство определить наименьшую заработную плату, необходимую для содержания работника и его семьи. Заработная плата, как и самая потребность работы, определяется состоянием рынка, то есть обилием капиталов и требованиями предприимчивости. Цена работы зависит от сбыта и цены произведений. Произвольное установление нормы может вести лишь к тому, что при малом спросе многие предприятия будут закрываться и рабочие останутся вовсе без работы. Соразмерение заработной платы с потребностями работника потому уже невозможно, что самые эти потребности весьма различны. Для холостого рабочего нужно гораздо менее, нежели для рабочего, обремененного семьей, а произведенная ими работа одинакова, следовательно и плата должна быть одна и та же. Если она будет соразмеряться с потребностями семейного работника, то холостой будет жить в избытке, если холостого, то семейный будет в нужде. В действительности величина заработной платы, как и всего, что определяется свободными соглашениями людей, зависит от отношения предложения к спросу, против которого правительство совершенно бессильно, ибо факторы не от него зависят. Если это отношение таково, что рабочему недостает на пропитание, то помощь против этого бедствия заключается единственно в благотворительности: экономические отношения восполняются нравственным началом. Не надобно только, чтоб это нравственное начало прикрывалось другими формами, являясь в виде юридических требований и отрицанием экономических отношений. В благотворительности нравственное начало выражается во всей своей чистоте и во всей своей возвышенности; оно приходит на помощь нуждающимся и излечивает те раны, которые наносятся человеку столкновениями общественных сил или естественными невзгодами.
Но именно поэтому благотворительность есть по преимуществу дело частное. Это было уже объяснено в Учении об Обществе, и этого нельзя не повторить с особенною настойчивостью в политике, где смешение нравственных начал с политическими ведет к совершенно ложному направлению государственной деятельности. Только в свободных частных отношениях нравственность сохраняет свойственный ей характер. Только здесь она исходит из внутренних побуждений, из глубины человеческой совести, а не становится принудительною вопреки истинной ее природе. Только здесь возникают те живые отношения любви, участия и благодарности, которые составляют высшую нравственную связь людей и которые совершенно чужды официальному бюрократическому формализму, неизбежно свойственному государственной деятельности. Только здесь возможна и настоящая оценка всего бесконечного разнообразия условий и обстоятельств, отделение истины от лжи, порока от несчастия, а вместе и приложение к каждому случаю сообразной с ним помощи. Все это совершенно недоступно общественной благотворительности, по необходимости действующей путем общих мер. Вследствие этого последняя, по существу дела, является лишь восполнением первой: она должна действовать там, где частная помощь оказывается недостаточною. Но и в общественной сфере первое место принадлежит тем частным, мелким союзам, к которым принадлежит человек в своей гражданской жизни. На них возлагается официальное попечение о бедных. Государство же вступается только тогда, когда и эта помощь оказывается недостаточною, когда зло настолько распространено, что рождается необходимость общих мер. Таковы бывают в особенности народные бедствия, войны, голод, болезни, наводнения, которые требуют пособий из общих государственных средств и вызывают правительственную деятельность.
Однако и кроме этих чрезвычайных случаев государство может принимать общие меры, заключающие в себе либо скрытно, либо явно благотворительное начало. Но именно тут следует поступать с крайнею осмотрительностью, ибо неруководимое разумом желание добра может повести к совершенно нежеланным результатам.
К числу таких мер принадлежит облегчение податного бремени, лежащего на малоимущих классах. Распределение общественных тягостей находится в руках государства и составляет один из важнейших предметов социальной политики, ибо с ним тесно связано благосостояние низших классов. Когда эта политика направлена к тому, чтоб облегчить несправедливо лежащее на них излишнее бремя, то нельзя не признать ее вполне справедливою и целесообразною. Исторические причины вели к тому, что общественные тягости ложились по преимуществу на низшие классы. На этом построен был весь сословный порядок. Привилегированное сословие имело свое высшее государственное призвание; материальное же бремя ложилось главным образом на низшие классы и нередко обращалось для них в невыносимый гнет. Они составляли то, что во Франции называлось la gent taillable et corveable a merci, челядь, подлежавшая податям и повинностям до границ милосердия. С разрушением сословного строя и с заменой его общегражданским эти отношения существенно изменяются: стремление государства заключается в том, чтобы распределить подати равномерно на всех. В этом состоит высокое начало равенства всех перед законом. Однако сюда незаметно вкрадывается начало другого рода, а именно стремление облегчить бремя, падающее на малоимущие классы. Прежде привилегиями пользовались высшие, теперь хотят дать привилегии низшим. Тут, очевидно, является уже не начало справедливости, а благотворительность. Она выражается в двоякой форме: в виде прогрессивного налога и в виде освобождения от подати мелких доходов. Первым нарушается пропорциональность, которая составляет коренное начало правды распределяющей: вместо равенства всех пред законом водворяется произвол, ибо величина прогрессии зависит чисто от усмотрения. Этим способом можно богатых довести до нищеты. Во Флоренции Медичи пользовались им, чтобы разорять своих противников. В соединении с изъятием мелких доходов от обложения, что также есть дело чистого произвола, такая система ведет к тому, что все общественные тягости взваливаются исключительно на зажиточные классы. Когда же это совершается в демократическом правлении, где политическое право присваивается всем гражданам безразлично, вследствие чего неимущие массы неизбежно получают перевес над имущими, то из этого рождается чудовищное положение, что распоряжение государственными налогами находится в руках не тех, которые их уплачивают, а тех, которые от них избавлены. Это – система благотворения себя на чужой счет или ограбления имущих неимущими. Нельзя не признать заслуги современной французской демократии в том, что она до сих пор умела противостоять этому искушению. Конечно, когда оба означенных начала прилагаются в умеренных размерах, они не могут иметь особенно вредных последствий для государственной жизни; но они все-таки вносят в нее неправильные взгляды и понятия, которые не могут не отзываться и на других отношениях. Во всяком случае, следует признать правилом, что кто избавляется от государственных тягостей, тот не может пользоваться политическими правами; и наоборот, кто имеет право голоса в установлении государственных податей, тот должен платить их наравне с другими. Можно думать, что путем облегчения податного бремени низших классов открывается возможность соразмерно увеличить права высших и таким образом перевести чисто демократическое устройство в смешанные формы. Но это – вопрос будущего.
В податном вопросе благотворительное начало проявляется в замаскированной форме, которая поэтому спутывает понятия и затмевает истинное существо дела. В других мерах, клонящихся к улучшению быта низших классов, оно выступает явно. Сюда относятся помощь и покровительство, которые оказывает государство учреждениям, имеющим ввиду обеспечение малоимущих от случайных или естественных бедствий. Внимание государства к такого рода учреждениям вполне законно и целесообразно. Но надобно знать, как далеко оно должно простираться. Именно тут нужна величайшая осторожность. Забота не должна превращаться в опеку. Надобно все-таки постоянно иметь ввиду, что в свободном обществе человек сам располагает своею судьбою и сам должен заботиться о своей будущности. Поэтому все, что ослабляет самодеятельность и предусмотрительность, должно быть признано вредным. Человеколюбие вступает в свои права только там, где доказано, что человек не в состоянии сам себе помочь. Иначе оно ведет к размножению нищенства.
Этого упрека нельзя сделать покровительству, которое государство оказывает сберегательным кассам. Развитие предусмотрительности в народе есть в высшей степени желанное явление; оно составляет коренное условие улучшения его быта и всяких экономических успехов. Поэтому государство поступает совершенно правильно, когда оно эти сбережения берет под свою защиту, принимая их в собственные кассы и в свое управление. Без этого мелкие сбережения легко могут исчезать как вследствие случайностей рынка, так и вследствие недобросовестности частных заемщиков и незнакомства массы малоимущих вкладчиков с разнообразными условиями экономической жизни. Государство дает мелким сбережениям гарантию своего твердого кредита. И это не только не составляет для него бремени, а может служить ему даже значительным пособием при его кредитных операциях. Только при чрезвычайном развитии мелких сбережений они могут обратиться в обузу, с которою не всегда легко справиться. В таком случае может потребоваться уменьшение предоставленных вкладчикам льгот. Принимая на себя управление сберегательными кассами, государство должно всегда иметь ввиду, с одной стороны, что они составляют добытое трудом достояние бедных, которое в его руках должно оставаться неприкосновенным, и что поэтому принятые им на себя обязательства должны быть свято исполнены; с другой стороны, что платежи процентов должны производиться из собственных доходов сберегаемых капиталов, а не из общественных средств. Сберегательные кассы суть учреждения предусмотрительности, а не благотворения.
Последний характер получают те учреждения, в которых кассы пополняются принудительными налогами. Таково именно общее страхование рабочих, введенное в недавнее время в Германской империи и вызывающее подобные же попытки и в других странах. Оно имеет ввиду дать рабочему классу большее или меньшее обеспечение на случай болезней и старости. Цель, без сомнения, весьма возвышенная и благая; но средства, которые употребляются для ее осуществления, нельзя признать согласными ни с правильным пониманием задач государства, ни с требованиями здравой политики. Тут проводятся два начала, одинаково нежелательные: опека над свободными людьми и благотворение не в частных только случаях доказанной нужды, а как общая мера, распространяющаяся на целый класс людей – имущих и неимущих.
Опека состоит в том, что страхование делается обязательным. Можно допустить обязательное страхование, когда оно имеет ввиду случайные бедствия, безвинно постигающие иногда целое население и делающие его предметом общественной благотворительности. Таково у нас страхование от пожаров крестьянских строений. Но иное дело заставлять человека в зрелых летах делать сбережения на случай старости. Это уже не общее бедствие, а его личная забота. Если его заставляют вносить известную плату, то этим самым предполагается, что он вносить ее может, но не делает этого добровольно по неразумию или бесхарактерности. Это значит брать его в опеку. Этим убивается в нем собственная предусмотрительность. Чем более он обеспечивается принудительными взносами, тем менее он имеет поводов и желания заботиться сам о себе и устраивать собственную свою судьбу.
Это парализующее действие увеличивается, когда к собственному вкладу присоединяются чужие, со стороны частных лиц и со стороны государства. Тут к обязательной предусмотрительности присоединяется благотворение, частное и общественное, и притом в отношении к таким лицам, которые вовсе о нем не просят и могут вовсе в нем не нуждаться. При этом частная благотворительность, так же как собственные вклады, делается обязательною. Германское законодательство возлагает на фабрикантов уплату известной части страховых взносов. Такую подать нельзя признать ни справедливою, ни целесообразною. На фабрикантов можно было бы возложить обязательное обеспечение рабочих в старости, если бы последние были связаны с ними какими-либо обязательными отношениями, если бы они были закреплены к фабрикам. Но отношения тут свободные и случайные. Сегодня рабочий работает здесь, а завтра он переходит туда, где ему дают большую плату. За что же заставлять фабриканта участвовать в обеспечении судьбы рабочего, с которым он связан единственно договоренною платой и произведенною за то работою? Если желательно эти случайные отношения заменить более прочною связью, в которой участвовал бы нравственный элемент, то именно этому всего более препятствует подобное законодательство. Частные и личные отношения рабочих к фабриканту заменяются здесь общим их отношением к государству. Когда фабрикант принужден постоянно делать взносы за своих рабочих в государственную кассу, то у него отбивается и охота и повод устраивать подобные учреждения на своей фабрике, а именно эти частные учреждения привлекают рабочих к фабрике и устанавливают между ними и хозяином постоянные нравственные связи. При государственном страховании эти связи разрываются. Рабочий знает, что если хозяин участвует в нем своими взносами, то он делает это не добровольно, а потому, что его заставляют.
Всего менее понятно, в силу чего государство может брать на себя часть взносов. Государство платит пенсии своим служащим, которые посвятили этому служению значительную часть жизни, оставляя нередко более выгодные частные предприятия именно в видах обещанного обеспечения в старости. Но рабочий не находится на государственной службе; он – частный человек, добывающий хлеб своим личным трудом. Подводить его под один разряд с первыми значит смешивать совершенно разнородные сферы. При таком взгляде нет ни малейшей причины, почему бы не давать пенсии всем и каждому. С другой стороны, это не служит предупреждением или заменой общественной благотворительности. Последняя, как сказано, действует только тогда, когда есть случаи доказанной нужды, а не в виде предупредительной меры. Опыт Германской империи доказывает, что с учреждением страховых касс настоящая благотворительность не только не уменьшается, а, напротив, увеличивается, ибо требования со стороны бедных растут: они начинают смотреть на оказанную им помощь как на свое право. Мы указали и на то, что общественная благотворительность, даже когда она делается обязательною, возлагается прежде всего на частные союзы, к которым принадлежит лицо; государство же приходит на помощь только тогда, когда бедствие становится общим и частные средства оказываются недостаточными. Здесь, напротив, государство заменяет всякие частные союзы и все притягивает к себе.
Несоответствие этих мер с истинными задачами и даже средствами государства именно и повело к тому, что подобный же проект, представленный французским министерством, канул в воду. Против него справедливо было замечено, что сделать всех рабочих пенсионерами государства есть нечто чудовищное во всех отношениях. Взамен того, в видах поощрения личной предусмотрительности, предложено было ассигновать небольшую пока сумму в пособие добровольно возникающим кассам взаимной помощи. Против этого, в свою очередь, совершенно справедливо было замечено, что это значит благотворить тем, которые что-нибудь имеют, и оставлять без помощи тех, у кого ничего нет. Если этот закон был принят, то это объясняется лишь политическою подкладкой, которая скрывается за всеми этими благотворительными мерами. В демократических странах и представители и правительства считают нужным заискивать расположение масс, облеченных верховным правом, показавши им, что те, которым вверено управление, сочувствуют их участи и готовы для них чтонибудь сделать. Но такого рода явления обнаруживают только оборотную сторону демократических учреждений; они не могут служить указанием того, чем должно руководствоваться государство, понимающее свои задачи и свое призвание.
Политическую подкладку имеют и меры, принятые германским законодательством. Они имели ввиду привязать рабочие массы к новосозданному государству, в особенности же отвлечь их от социалдемократии, грозящей разрушить весь существующий общественный строй. Известно, что эта цель не была достигнута; громадный рост социал-демократии со времени издания этих законов служит тому доказательством. Рабочая партия действительно всего ожидает от государства, но она хочет достигнуть этой цели, не становясь под его опеку, а, напротив, подчинив его себе. Меры, подобные общему страхованию рабочих, не только не в состоянии противодействовать этому направлению, а, напротив, могут только его усилить, поддерживая мысль, что государство есть распределитель всех земных благ. Истинная задача как правительственной, так и научной социальной политики состоит, наоборот, в борьбе с этими взглядами. Надо стараться внушить обществу, что не государственная регламентация и опека, а личная самодеятельность составляет источник высшего экономического развития и условие благосостояния. Чем более в обществе укоренится это убеждение, тем более будет развиваться в нем внутренняя энергия и тем более будет заключаться в нем задатков будущего преуспеяния.
В этом отношении нельзя не заметить, что господствующие в обществе понятия о задачах и деятельности государства в значительной степени зависят от тех привычек, которые утвердились в нем его предшествующею историей. Там, где государство было преобладающим фактором исторического развития, общество, естественно, привыкает обращаться к нему за удовлетворением всех своих нужд и видеть в нем источник всех благ; напротив, от него всего менее ожидают там, где главною пружиною развития было энергическое начало самодеятельности. В Англии меры, подобные общему страхованию рабочих, имеют весьма мало шансов на успех.
Из этого не следует, однако, что в странах первого типа надобно, пользуясь укоренившимися привычками, расширять безмерно государственную деятельность. В государственном управлении, так же как в государственном устройстве, коренное правило здравой политики состоит не в том, чтобы усиливать одностороннее начало, а в том, чтобы его умерять и восполнять. Только этим достигается гармония общественных элементов, составляющая необходимое условие высшего развития. В этом отношении государства второго типа имеют громадное преимущество перед первыми. Там, где общество привыкло к самодеятельности, недостатки ее восполняются легко. С одной стороны, от государства требуется меньше, ибо многое делается само собой; с другой стороны, практическая энергия, присущая обществу, естественно сообщается и правительству, побуждая его быстро и решительно принимать нужные меры. Напротив, там, где в обществе есть недостаток самодеятельности, там возбудить его крайне трудно. И чем более правительство расширяет свою деятельность, тем менее оно достигает своей цели. Тут следует поступать с величайшею осмотрительностью, чтоб излишнею опекой и регламентацией не заглушить тех скудных зачатков энергии, которые зарождаются в обществе, не привыкшем стоять на своих ногах. Люди, именующие себя либералами, которые при таких условиях постоянно взывают к вмешательству государства, не ведают, что творят. Вся цель здравой политики как со стороны правительства, так и со стороны представителей общества должна быть направлена в противоположную сторону. Только развивая в себе мужественную самодеятельность, народ может сохранить свое место в ряду других.
ГЛАВА IV. ДУХОВНЫЕ ИНТЕРЕСЫ
Еще более важный предмет заботы государства, нежели материальное благосостояние народа, составляют духовные его интересы. Две области в особенности, по своему высокому значению для государственной жизни, требуют его внимания и содействия: религия и просвещение.
Мы видели огромную важность религии для государства (II, кн. 4, гл. 1). Давая непоколебимую опору нравственным требованиям, направляя человеческую совесть, она для громадного большинства людей составляет верховное руководящее начало их деятельности, от которого зависит исполнение обязанностей, как частных, так и общественных. Для масс, которым недоступно философское образование, она представляет источник всей их духовной жизни, единственную нравственную точку опоры; ею они возводятся в чистую область духа, возвышающую человека над животными. Для государства нет поэтому более драгоценного союзника; его политика должна быть постоянно направлена к тому, чтобы приобрести его содействие. Когда, под влиянием фанатических страстей, государственная власть вооружается против религии, она совершает величайшую ошибку и подрывает собственное существование. Против нее возмущается общественная совесть, и когда, после временного торжества фанатиков, является человек, который водворяет религиозный мир, он приветствуется всеми как избавитель, хотя бы он был величайший деспот. Таково было положение Франции после революции. Восстанавление религии было одним из первых действий Наполеона.
Редко, впрочем, государственная власть обращается против самой религии. Обыкновенно враждебная политика относится лишь к той или другой ее форме или к деятельности ее представителей в области гражданской. Дело в том, что религия не остается чисто вопросом человеческой совести. Верующие соединяются в постоянные союзы; они образуют церкви, которые, как все постоянные союзы, занимают известное место в гражданской области. Какое им здесь предоставляется положение, какими они облекаются правами, какой простор дается их деятельности – все это зависит от государства. Оно не судья в догматах веры; оно не властно направлять человеческую совесть; но определение гражданских и политических прав церквей, как постоянных союзов, принадлежит собственно ему и никому другому. Здесь оно находится в собственной своей сфере; здесь возникают вопросы церковной политики.
В Общем Государственном Праве мы видели различные положения, которые церковь может занимать в государстве: теократия, господствующая церковь, признанные церкви, наконец терпимые. О теократии, как таковой, мы здесь говорить не станем. Исследуя политику государственного устройства, мы устранили негосударственные формы, к которым принадлежит и теократия. По существу своему, она противоречит как государственным, так и религиозным началам, ибо она делает религию принудительною вопреки истинной ее природе. В особенности она противоречит существу христианства, которое образует царство не от мира сего и которого высшая историческая задача в гражданской области состояла в выделении церкви из государства. Когда средневековые папы во имя единства человеческого общества хотели государство подчинить церкви, они натолкнулись на препятствия, лежавшие в самой природе обоих союзов. Законная сторона их деятельности состояла в том, что они отстаивали независимость церковного союза против притязаний светской власти, которая во имя той же идеи единства стремилась подчинить себе церковь. Результатом борьбы было то, что оба союза утвердили свою самостоятельность. Оказалось, что не единство, а раздвоение составляет коренное начало человеческого общежития, вытекающее из самой природы вещей. Идеальное единство должно установляться не подчинением одного союза другому, а согласным их действием. Только этим раздвоением ограждается и свобода человеческой совести, которая без того неминуемо подвергается принуждению.
Но если теократическое устройство человеческого общежития оказалось несостоятельным и осуждено историей, то теократические притязания церкви, стремление ее властвовать в гражданской области, тем не менее, продолжают существовать и оказывают свое влияние на политику. Это относится в особенности к католической церкви, которая настойчиво предъявляла эти притязания в средние века и доселе, считая себя непогрешимою, не может от них отказаться. В светском движении нового времени она видит только плод человеческого безумия. На этой почве происходят и главные столкновения между государством и церковью. Государство, с своей стороны, не может отказаться от неотъемлемо принадлежащего ему права владычествовать в гражданской области. Как бы ни было драгоценно для него содействие церкви, оно не может подчинить ей гражданские отношения, не отрекаясь от собственного призвания. Но размежевание этих двух областей представляет вопрос чрезвычайно сложный, разрешение которого может быть весьма различно, смотря по тому, насколько в народе имеет силы религиозный элемент и насколько та или другая его форма распространена в обществе. От этих условий зависит и то положение, какое дается церкви в государстве, является ли она господствующею, признанною или просто терпимою.
Из этих форм, бесспорно, наибольшие выгоды представляет церковь господствующая, когда она утверждается на прочном основании народных верований. Церковь, сросшаяся со всею историческою жизнью народа и со всем его государственным бытом, заключает в себе такую нравственную силу и дает такую крепкую опору государственному порядку, с которыми ничто не может сравниться. Самая верховная власть получает от нее религиозное освящение и через это становится священною в глазах подданных. С этим связывается и чувство народности. Защита отечества представляется вместе защитою своей веры, всего, что дорого и свято для человека, того, что он любит и чему он поклоняется. Эта духовная связь дает народу такую внутреннюю крепость, о которую разбивается всякая внешняя сила. Это показали Испания и Россия в Наполеоновские войны.
Но эти громадные преимущества имеют, как и все человеческое, свою оборотную сторону. Как бы ни благотворно было это внутреннее, живое единство между народом и церковью, которое выражается в государственном ее положении, оно не существует для тех, кто к ней не принадлежит. Государство может иметь подданных весьма различных вероисповеданий. Для них требуется иная связь, хотя они точно такие же граждане, как другие, принадлежат к той же народности и так же любят свое отечество и служат своему государству. В народном сознании и в государственной жизни является неизбежное раздвоение, которое тем глубже и сильнее, чем более распространены среди подданных другие вероисповедания. Граждане, не принадлежащие к господствующей церкви, видят в себе какихто отверженников государства; они унижены против других, и унижены во имя того, что для них всего более дорого и свято, что составляет для них непреложную истину. Этим нарушается и равенство всех перед законом. Чем более это последнее начало водворяется в государственной жизни, тем более шатким делается положение господствующей церкви. В особенности это неравенство становится невыносимым в тех местностях, где большинство народонаселения принадлежит к другому исповеданию. Распространение привилегий господствующей церкви на покоренные области, населенные чуждым народом и имевшие совершенно другую историю, составляет крупную политическую ошибку. Так, в Ирландии англиканская церковь до недавнего времени пользовалась привилегированным положением, тогда как громадное большинство населения состояло из католиков. Отмена этих привилегий министерством Гладстона была поэтому актом и политической мудрости, и высшей справедливости. Столь же мало может оправдываться у нас господствующее положение православной церкви в Остзейском крае.
Но если неравенство, проистекающее от религиозных различий, само по себе составляет великое зло для государства, то это зло увеличивается еще в тысячу раз, когда господствующая церковь является нетерпимою и притеснительною. А такого рода поползновения естественно рождаются вследствие самого ее положения. Сохранить свои привилегии можно, только не допуская других пользоваться такими же правами и мешая распространению других вероисповеданий. К умалению гражданских прав присоединяются обыкновенно притеснения совести. На отщепенцев воздвигаются гонения; воспрещается свободный переход из одного вероисповедания в другое; при смешанных браках требуется, чтобы дети принадлежали к господствующей вере. Виновные в нарушении притеснительных правил подвергаются преследованию и каре. Самые сходбища верующих для принесения молитв Верховному существу и для чтения священных книг считаются преступлением. История человечества полна картинами тех ужасов, которые производит религиозный фанатизм, когда им воодушевляется государственная власть. Но история же показывает и все то бесконечное зло, которое проистекает отсюда и для государства и для церкви. Религиозные гонения не только возбуждают ненависть и вражду в сердцах притесняемых, но они обращают против церкви самых благородных ее сынов, тех, которых нравственное чувство возмущается насилием совести и оскорблением того, что для человека наиболее свято. Утверждая внешнее свое владычество, угнетающая церковь разрушает свое высокое духовное значение и тем подрывает истинные свои основы, а государство плодит себе врагов, вооруженных теми началами, которые составляют лучший завет человечества и несокрушимое орудие борьбы с царством насилия и мрака. В этом отношении назидательный пример представляет отмена Нантского эдикта Людовиком XIV. Не только Франция лишилась целой массы мирного, трудолюбивого и образованного населения, которое свои полезные силы перенесло в другие страны, но государство и церковь, вместо того чтобы упрочить свое владычество, нажили себе внутренних врагов, которые, действуя неустанно во имя высших человеческих начал, привели наконец оба союза к падению. Общественная совесть была возмущена ничем не оправдывающимся насилием; лучшие умы обратились против гонителей. Все литературное движение XVIII века было реакцией против этого притеснительного союза господствующей церкви с всемогущим государством. Оно и привело наконец к революции. В большей или меньшей степени к тем же результатам приводит всякое гонение, когда оно происходит в обществе, способном к умственному движению и развитию. Там же, где оно не встречает ничего, кроме мертвой апатии или даже тупой поддержки со стороны распространенного в массах религиозного и национального фанатизма, победа его ведет к тому, что в обществе глохнут всякие живые силы и всякое нравственное чувство. Народ превращается в коснеющую массу, а государство представляет разлагающийся организм. В такое положение повергнута была Испания под влиянием системы, опиравшейся на инквизицию.
Такой тесный союз между государством и церковью грозит опасностью и светскому просвещению. Последнее представляет элемент, независимый от обоих, самостоятельно развивающийся. Между тем в господствующей церкви, особенно одушевленной властолюбивыми притязаниями, является стремление подчинить себе все светское образование. Наука, по средневековым понятиям, должна быть служанкою богословия. Обучение юношества составляет одно из высоких призваний духовенства, и оно стремится всецело захватить его в свои руки. В католических странах эти стремления проявляются с особенною силой и находят поддержку в правительствах, которые в тесном союзе с церковью видят спасение против революционных идей. Успех подобной политики ведет к подавлению всякой самостоятельной мысли, а вместе к погружению народа в невежество и мрак, как и случилось в ХVII и ХVIII веке в Испании. Если же мысль в обществе не заглохнет, то она, в силу реакции против подавляющего ее гнета, кидается в крайности и обращается против угнетающих ее сил. Мысль менее всего поддается принуждению; она тысячами изворотов ускользает от преследования. Если ей запирается выход внутри, она ищет опоры и пищи во внешних сношениях. Чем живее международные связи, чем менее государство может обособиться от других и оградить себя китайскими стенами, тем менее подобная политика имеет надежды на успех. Народы, обладающие свободою мысли, являются вожатыми других на историческом поприще. Рано или поздно за ними следуют и отсталые. Свободное движение мысли все уносит перед собою; клерикальная реакция против него совершенно бессильна. Она возбуждает только против церкви несметное количество врагов, вооруженных всеми средствами просвещения.
Привилегированное положение церкви ведет к тому, что и собственные ее внутренние силы слабеют. Привилегии устраняют соревнование; обеспеченность избавляет от необходимости труда. Привилегированная корпорация не имеет нужды собственною деятельностью поддерживать свое положение. Она погружается в покойную рутину, предоставляя государству охранять ее от внешних врагов и взывая к нему всякий раз, как грозит действительная или мнимая опасность. При таком оскудении духа многие, естественно, от нее отпадают, не находя в ней той духовной пищи, которой алчат их души. Но у нее уже нет сил бороться с этим собственными средствами, проповедью и убеждением. В жадном искании истины она видит не глубочайшую потребность человеческой души, а посягательство на ее официальное положение, преступление против религии и государства. Оскудение духа сопровождается узкостью и нетерпимостью. Политика, поддерживающая подобные стремления, жертвует внутреннею сущностью внешнему величию. Желая покровительствовать союзнику, государство отнимает у него именно те побуждения, которые дают ему внутреннюю крепость. Только полная свобода вероисповеданий может возвратить господствующую церковь к настоящему ее призванию, возбудить в ней дремлющие силы и сделать ее живым и крепким оплотом государственного строя. Без этого есть только блестящее официальное положение, прикрывающее бедность внутреннего содержания.
Мало того: ища внешней опоры, церковь рискует потерять свою собственную самостоятельность; она становится орудием государства. Эта опасность грозит в особенности церквам, которые не имеют внешнего, независимого главы, а сохраняют чисто национальный характер. Казалось бы, такое подчиненное положение, если оно может быть вредно для церкви, то во всяком случае должно быть полезно для государства, которое не только избавляется от соперника, но и приобретает всегда послушное орудие. Однако и для самого государства такая политика ведет к вовсе не желательным результатам. Конечно, для него весьма выгодно не встречать в своей внутренней деятельности оппозиции честолюбивого союза, стремящегося распространить свое владычество на не принадлежащую ему гражданскую область. Средневековое положение церкви и вытекавшие из него притязания именно и были причиною, что новое государство стремилось отобрать у нее через меру расширенное ведомство и даже подчинить ее себе, обставляя ее привилегиями и ставя ее под свою защиту. Там, где эта политика не встречала препятствия в независимом положении главы церкви, она в значительной степени возымела успех. Но лишение церкви подобающей ей самостоятельности как союза, по существу своему независимого от государства, не может обойтись без вредных для нее последствий. Именно от этого происходит в ней внутреннее оскудение, а это отзывается крайне неблагоприятно на самом государстве: приобретая орудие, оно лишается опоры. В области духа, более нежели где либо, только независимые силы имеют внутреннюю крепость и могут служить надежною поддержкою власти. Весь смысл союза государства с церковью заключается в том, что внешняя сила нуждается в духовной опоре. Превращая последнюю в орудие, государство подрывает собственные свои требования. Оно временным целям жертвует отдаленными, практическому удобству – высшими интересами народа. Вместо того чтобы найти в церкви поддержку, оно само принуждено ее поддерживать. Ненормальные отношения неизбежно ведут к ненормальным явлениям, тяжело отзывающимся на государственной жизни.
Независимое положение церкви связано и с материальным ее обеспечением. Владение собственными имуществами дает ей самостоятельную материальную опору; напротив, получение пособий от государства ставит ее в более или менее зависимые отношения к последнему. Вследствие этого Токвиль осуждал отобрание церковных имений, которое последовало во Франции во времена революции, а также и в других европейских государствах. Он доказывал, что через это духовенство лишилось связи с страною, а вместе и с гражданским порядком, в который вплетаются его материальные интересы; оторванное от почвы, оно должно или теснее примкнуть к внешнему центру, или сделаться покорным орудием государственной власти. Этим он объяснял развитие ультрамонтанского направления у французского духовенства в нынешнем столетии. В итальянском парламенте Кавур, возражая против предложения отобрать церковные имения, привел эту цитату из Токвиля. Такие крупные авторитеты свидетельствуют о том, что в этом взгляде есть значительная доля истины. Однако не полная, ибо тут упускается из виду историческая сторона вопроса. Наделение церкви имениями, как со стороны князей, так и частными лицами, было естественным продуктом средневекового порядка, когда церковь не только образовала независимый религиозно-нравственный союз, но в значительной степени господствовала и в гражданской области, составляя высшую общественную связь и заменяя собою разложившееся государство. С развитием нового государственного строя это положение существенно изменилось; гражданское призвание церкви отпало, а между тем те материальные средства, которые даны были для исполнения этого призвания, сохранялись неподвижными и неизменными в руках духовенства. Церковные имения на веки изъяты были из гражданского оборота. Самое распределение их было чисто случайное и вовсе не соответствовало общественной цели. Громадные имения принадлежали монастырям, которых существенное назначение состоит в том, чтобы служить убежищем скорбных душ. Их богатства только привлекали и плодили несметные толпы нищих. Значительными доходами пользовалось и высшее духовенство, епископы и каноники, что давало им средства жить в роскоши, а нередко и в праздности, тогда как обделенное низшее духовенство, на котором лежало ближайшее исполнение обязанностей относительно духовной паствы, находилось почти в нищете. Такое положение, очевидно, не соответствовало изменившимся требованиям. Поэтому не только революционеры, но и самодержавные государи постоянно стремились к упорядочению этих отношений. Тот же вопрос возникал и в католических странах, и в протестантских и в православных, совершенно независимо друг от друга. Церковные имения были отобраны в казну в России прежде, нежели это совершилось во Франции. Этим обозначается переход от средневекового порядка к новому, от первенства церкви к первенству государства в гражданской области. Вопрос состоял лишь в том: следовало ли только урегулировать существующее положение, установив лучшее распределение церковного достояния и отобрав излишки, или же разом покончить с старым порядком и поставить духовенство на жалованье? Этот вопрос поныне еще возникает в тех странах, где означенный переворот доселе не совершился. Он может решаться различно, в зависимости от политических и экономических соображений, от положения церкви в государстве, от возможности соглашения. Вступаясь в эту область, государство, очевидно, нарушает существующие интересы; оно возбуждает против себя самую влиятельную часть духовенства, а через него и остальных. Соглашение в особенности трудно там, где церковь имеет независимого внешнего главу. Тут могут произойти столкновения, мучительные для совести граждан и опасные для внутреннего мира. Поэтому здесь всегда следует поступать с большою осторожностью. Государство может решиться на самовластное действие только там, где требование настоятельно, а соглашение невозможно. В таком случае это акт войны с духовною властью, что всегда составляет великое зло и далеко не всегда сопровождается успехом.
Что касается до самого результата этих мер, то выбор того или другого способа обеспечения духовенства представляет, как и все учреждения, выгодные и невыгодные стороны. Без сомнения, обеспечение духовенства землями связывает его с гражданскою жизнью, дает ему независимое положение, а вместе и возможность исполнять свое благотворительное и учебное призвание. Но, с другой стороны, оно вовлекает его в материальные заботы и развивает в нем частные интересы, которые могут идти вразрез с его духовным призванием. Едва ли такое положение, независимое от светской власти, может служить противодействием влиянию внешнего главы. Напротив, чем тверже духовенство стоит на своих ногах, тем более оно готово сплотиться около общего вождя, ибо это дает ему высшую силу в борьбе с законными требованиями светской власти. Состоя на жалованье у правительства, духовенство находится от него в большей или меньшей зависимости, а это служит некоторым противовесом подчинению внешнему главе. Независимость церкви через это умаляется, но влияние государства увеличивается. Который из этих двух элементов требует усиления – это зависит от временных и местных условий. Общего правила тут нельзя положить. Нельзя при этом упускать из виду и то, что притесняемая церковь всегда имеет обильные источники дохода в добровольных подаяниях верующих. Только при оскудении религиозного духа материальные средства понуждения, употребляемые государством, достигают цели. Но при таком условии они вовсе даже и не нужны.
Все это относится преимущественно к церкви господствующей, которая обыкновенно пользуется особенными имущественными льготами и пособиями. Но это равно прилагается и к церквам признанным. Не обладая привилегированным положением, они могут иметь собственные имущества или получать большие и меньшие пособия от государства. Устройство их может быть разное, и так же разнообразны могут их отношения к государству. Они зависят как от самого характера и внутреннего устройства церкви, так и от местных и временных условий, от исторических причин, от возможности соглашения. Общее правило политики относительно всех их состоит в том, что государство, по возможности, должно жить с ними в мире, оказывая им защиту и покровительство и признавая в них высокую нравственную силу, которая руководит совестью более или менее значительной части граждан. Менее всего государство должно вступаться во внутреннее их управление. Система признанных церквей установляет далеко не такую тесную связь между государством и церковью, как система господствующей церкви. Поэтому государство должно вступаться только там, где это право дано ему законом,утвержденным обоюдным согласием. Правительство, выходящее из этих пределов, рискует возмутить совесть верующих и подорвать свой собственный авторитет. Мы видели, к чему привела попытка Карла I ввести в Шотландию англиканскую литургию. Точно так же стремление французского Учредительного собрания 1789 года регулировать церковное управление вызвало всеобщее сопротивление и повело к падению религии; только Конкордат Наполеона I восстановил правильные отношения. На наших глазах поход непреклонного князя Бисмарка против католической церкви кончился тем, что он принужден был идти в Каноссу и сложить оружие перед папскою властью.
Не всегда, однако, миролюбивая политика возможна. Если существенный интерес государства состоит в том, чтобы жить в мире с церковью, то, с другой стороны, оно обязано охранять независимость светской области против притязаний духовенства. Но именно на этой почве возникают столкновения. И католическое властолюбие, и протестантский пиэтизм стремятся подчинить себе светскую область, взять в свои руки в особенности воспитание юношества, употреблять орудия духовной власти для деятельности на политическом поприще. Нередко само государство способствует этим стремлениям, надеясь найти в церкви союзника против революционных идей. Но этим оно вооружает против себя независимые светские элементы, которые тем более дорожат своею свободою, чем большая им грозит опасность со стороны союза двух могучих властей. Они обращаются против государства, забывающего истинное свое призвание, а это ведет не к ослаблению, а к усилению революционных идей. В недавнее время проект прусского правительства подчинить школы надзору духовенства вызвал такую бурю в германских университетах и во всех представителях светского образования, что министерство принуждено было взять свое предложение назад. Если же, наоборот, государство дает отпор притязаниям церкви, последняя поднимает вопль о нарушении ее свободы и жалуется на гонения. При таких условиях сохранить должную меру не всегда легко. Здесь твердость должна соединяться с миролюбием. В этом проявляется практический смысл государственных людей. В общественном же мнении умиротворению всего более способствует распространение здравых понятий об отношениях государства к церкви.
Всего труднее достигнуть этого там, где духовенство имеет стремление вмешиваться в политические дела и играть политическую роль. В Бельгии, с самого отторжения ее от Голландии в 1831 году, клерикальная партия составляет один из самых могущественных факторов политической жизни. В Германии такая партия сплотилась и организовалась в видах отпора антицерковной политике князя Бисмарка. В особенности обострились отношения во Франции. Здесь духовенство выступило противником республиканских учреждений; оно служило связью различных монархических партий в их походе против республики. Такая политика, в свою очередь, вызвала вражду со стороны республиканцев. Они в клерикализме увидели главного своего врага. Изданы были законы, совершенно изгоняющие религиозное преподавание из школы, ибо невозможно было отдать воспитание юношества в руки людей, которые стремились к ниспровержению существующего порядка. Проведенная во всей строгости всеобщая воинская повинность была распространена и на учеников семинарий. Католическое духовенство сочло себя угнетенным; возгорелась борьба на почве отношений государства к церкви. Даже примирительная политика Льва XIII могла лишь несколько ее умерить, но не утишить. Миролюбивое направление явилось слишком поздно, когда страсти уже разыгрались и доверие было подорвано. Взаимная вражда поддерживается тем, что властолюбивое духовенство все-таки не хочет отказаться от своей политической роли. Общественная совесть не может не возмущаться, когда раскрывается, что верующие граждане лишаются причастия за то, что они на политических выборах подают голос за неугодных духовенству кандидатов. Положить конец этим злоупотреблениям может только воодушевленное искренним желанием мира руководство высших духовных властей. Те, которые всю вину в этих ненормальных отношениях возлагают на нетерпимость радикалов, смотрят на вещи с крайне односторонней точки зрения. Беспристрастный наблюдатель должен, напротив, сказать, что главная вина падает на властолюбие католического духовенства, которое вызывает и поддерживает нетерпимость его врагов. Радикалы были бы бессильны, если бы католики не давали им оружия в руки.
Многие видят исход из этого положения в совершенном отделении церкви от государства. Этим способом вопрос переносится на почву свободы, которая одна может разрешить затруднения. Католическое духовенство утверждает, что ему не может быть возбранено такое же участие в политических выборах, какое принадлежит всем гражданам. На это ему отвечают, что другие граждане не имеют в руках духовной власти, которую можно употреблять для насилования совести. Когда же эта власть признается и поддерживается государством, то последнее не только получает право, но и берет на себя обязанность положить пределы ее злоупотреблениям. Однако исполнить это оно бессильно, ибо оно не может вмешиваться в сокровенные отношения между верующими и их духовными отцами. При таких условиях лозунгом либерализма естественно становится начало, провозглашенное Кавуром: «Свободная церковь в свободном государстве». Но осуществлению этой программы препятствуют, с одной стороны, интересы церкви, которая не хочет лишиться выгод, получаемых от государства, а с другой стороны, интересы государства, которое не хочет лишиться своего влияния на церковь. Пока оба союза живут в мире, такое отношение может сохраняться; но с обострением борьбы разрешение связи, при обоюдной свободе, становится неизбежным.
Неприязненное отношение к церкви делается особенно опасным для государства, когда церковь связана с покоренною и враждебною народностью. Таково, например, положение католической церкви в Ирландии и в Польше. Здесь вся политика государства должна быть направлена к тому, чтобы разъединить эти два интереса. Когда к подавлению народности присоединяется религиозное гонение, то вражда достигает крайней степени напряженности. Государство соединяет против себя две высшие нравственные силы, какие существуют в человечестве: любовь к отечеству и привязанность к своей вере. Этого можно избежать, только остерегаясь всякого посягательства на права совести и малейшего намека на религиозное притеснение. В свободных государствах возможное ослабление борьбы достигается уничтожением как религиозных, так и политических стеснений. В Англии эманципация католиков и уничтожение господствующего положения англиканской церкви в Ирландии были актами мудрой политики. Если борьба этим не прекратилась, то это зависело от других причин, главным образом от аграрного вопроса, который составляет здесь камень преткновения. В государствах, где политическая свобода или вовсе не признается, или не имеет такого широкого развития, подобная система, конечно, не может быть принята. Но и тут надобно держаться основного правила: не толкать церковь в ряды врагов гонением и притеснением, а стараться, напротив, приобрести на нее влияние дарованием ей тех или других льгот. Тут всего более требуется политический такт, соединение твердости с мягкостью. Твердость нужна не только для пресечения враждебных действий, но и для вынуждения уступчивости с противной стороны. При всяких переговорах полезно дать почувствовать, что имеешь силу в руках. Но неумеренное или неуместное употребление силы может породить только большее зло, возбуждая страсти и подавая справедливые поводы к нареканиям. Целью все-таки должна быть не вражда, а умиротворение. На религиозной почве оно всего более необходимо и всего скорее достижимо. Подавленная народность, пока в ней есть жизнь, никогда не примирится с своим угнетенным положением; но церковь имеет свою сферу деятельности, которая неотъемлемо ей принадлежит и в которую государство не имеет права вступаться. Самые властолюбивые церкви, стремящиеся к захватам в гражданской области и проявляющие узкую нетерпимость, когда государство ищет их содействия, весьма хорошо уживаются со всякого рода правительствами. В Соединенных Штатах католицизм не требует себе никаких привилегий, а довольствуется полною свободой.
Эта последняя система основана на совершенном отделении церкви от государства. Там, где среди народонаселения господствуют разнообразные вероисповедания и нет исторической связи между известною религиозною формой и развитием народности, она представляет самое рациональное разрешение религиозного вопроса. Но там, где значительное большинство народонаселения принадлежит к известной церкви и эта церковь обладает крепкою организацией, которая делает ее могущественною политическою силой, государству трудно оставаться к ней вполне безучастным. Отсюда стремление сохранить политическую связь, оставаясь при системе признанных церквей. Только обострение борьбы, как замечено выше, может привести к совершенному отделению церкви от государства. Но и при полной свободе отношения тем затруднительнее, чем могущественнее сама церковь и ее нравственный авторитет в народе. Только обоюдная умеренность и долговременная привычка к свободе могут смягчать столкновения. Наоборот, величайшею помехой мирному сожительству является фанатизм, как религиозный, так и антирелигиозный. Тут вопрос разрешается не столько государственною политикой, сколько развитием нравов и понятий. Только распространение истинного просвещения может привести к утверждению правильных отношений.
Эти затруднения не имеют места в отношении к вероисповеданиям, не имеющим ни широкого распространения, ни крепкой организации. Сюда принадлежат многочисленные христианские и нехристианские секты. К ним вполне приложима система терпимых церквей, даже совместно с господствующею церковью или с признанными вероисповеданиями. Тут основным началом должна быть самая широкая терпимость. Этого требуют не только неискоренимые права совести, не только справедливость и человеколюбие, составляющие высшие руководящие начала государственной деятельности, но и здравая политика, не ослепленная узким фанатизмом или ложным пониманием отношений государства к церкви. Истинное зло для государства составляет не распространение сект, а их подавление. Распространение сект свидетельствует о подъеме религиозного чувства в народе. Оно является результатом высоконравственных, а не каких-либо низких, корыстных или безнравственных стремлений. Переходят в секты те люди, которых душа не находит удовлетворения в официальном формализме, а ищет живого духовного единения с Верховным источником всякой жизни. Какими путями происходит это приближение души к Богу, совершающееся в глубине совести, это скрыто от человеческих взоров и менее всего подлежит ведению государственной власти. Государство обязано только не касаться этих святых отношений, в которых человек обретает высший подъем духа и в которых поэтому и оно само обретает высшие нравственные силы, ибо от нравственных сил общества зависит и нравственная сила государства. Напротив, посягательство на святыню совести понижает нравственный уровень государства, которое делается орудием узкого фанатизма. Нарушая требования справедливости и человеколюбия, оно, как уже было замечено выше, не только сеет озлобление и ненависть в угнетенных, но возбуждает против себя благороднейшие сердца среди граждан, которые возмущаются произволом и насилием, учиняемым над совестью.
Поэтому даже там, где религиозные секты носят более или менее враждебный государству характер, к ним следует относиться не иначе как с величайшею осмотрительностью. Обыкновенно враждебное государству настроение вызывается именно угнетением. Когда людей оставляют в покое и оказывают им покровительство, они не чувствуют никакой злобы. Есть секты, которые признают долгом совести не исполнять известных государственных требований, которые отказываются, например, от принесения присяги или от военной службы. В государствах, где господствуют правильные взгляды на права совести и человеколюбивые отношения к подданным, эти требования заменяются другими, не нарушающими религиозных понятий секты. Квакерам разрешается вместо присяги простое утверждение своим словом; с меннонитов вместо военной службы взимается особенная подать. Есть и такие секты, которые отказываются от исполнения каких бы то ни было государственных обязанностей. Но и тут, пока они оказывают только страдательное сопротивление, нет никакой необходимости прибегать к строгим карам; достаточно тех принудительных мер, какие принимаются, например, против неисправных плательщиков. Во всяком случае, государство должно избегать всякой жестокости. Это составляет безусловное требование не только человеколюбия, но и политики. Дать возможность всем частям подвластного населения жить в мире и пользоваться беспрепятственно плодами своего труда – таково высшее призвание его на земле. Насилие оправдывается только там, где без него нельзя обойтись, а жестокость не оправдывается никогда. Она только возмущает совесть и остается пятном на государственной и народной жизни.
С этой точки зрения следует смотреть и на те вопросы, в которых к религиозным мотивам присоединяются и другие соображения; таков вопрос еврейский. Он имеет свою долгую и печальную повесть. На поприще всемирной истории были два народа, которым человечество обязано высшими своими духовными благами: эллины и евреи. От первых оно получило те высшие начала светской культуры, которые легли в основание всей новой цивилизации; вторым оно обязано всем своим нравственным достоянием. Но первые, как весенний цвет, исчезли, совершив свое дело; вторые же, униженные, угнетенные, рассеянные по всей земле, сохранили в течение тысячелетий непоколебимую веру в завет своих предков, а вместе с тем крепкую внутреннюю связь и резкие черты национального характера. Мало того; это удивительное племя, щедро одаренное самыми разнообразными талантами, сумело среди самого унижения сделаться общественною силой. С непреоборимою крепостью духовного строя у него соединяется изумительная изворотливость в денежных делах и ничем не смущающаяся настойчивость в преследовании своих целей. Вследствие этого уже в средние века евреи сделались главными капиталистами среди европейских народов. К ним самые их притеснители должны были постоянно обращаться за помощью. Когда же, с устранением религиозного гнета и с водворением общей свободы, перед ними открылось широкое поле для деятельности, они сделались царями финансового мира. И на всех других поприщах – в науке, в искусстве, в литературе, особенно в журналистике, в самых разнообразных общественных сферах – они заняли выдающееся, а иногда господствующее положение.
Но именно эти успехи презираемого племени возбудили против него усиленную неприязнь, которая в значительной степени продолжается и доселе. Между тем как законодательства установили всеобщую свободу и гражданское равенство, между тем как в нравах и понятиях образованных обществ водворялись начала терпимости и человеколюбия, в массах, направляемых слепыми инстинктами и пошлыми побуждениями, продолжала держаться упорная вражда к чуждому элементу. С религиозною нетерпимостью соединяются самые низменные человеческие чувства: ненависть к богатству, зависть к успеху, желание устранить деятельную конкуренцию, наконец какое-то чисто животное озлобление, подобное тому, которое возбуждает собаку против кошки. Жид представляется синонимом чего-то грязного и презренного. Христианин видит в нем не брата, а существо низшей породы. Забывают, что именно от этого существа мы получили высшее, что есть в человеке,- закон милосердия и любви, что из этого племени вышли и пророки и апостолы, что от него родился сам Христос. Все эти священные заветы заглушаются и попираются ногами под влиянием бессмысленного животного влечения. Темные массы воздвигаются на погром еврейского имущества; в средних слоях развивается антисемитизм. Чем невежественнее толпа, чем ниже ее нравственный уровень, тем, разумеется, сильнее проявляются в ней эти чувства; но в настоящее время даже и в самых образованных странах обнаруживаются эти течения, составляющие явные признаки одичания. Конечно, ни один человек с возвышенным нравственным строем не может к ним примыкать. Вождями антисемитизма являются люди, принадлежащие большею частью к отребью человеческого рода: это или узкие фанатики, или пошлые демагоги, или даже люди, обличенные во всяких мошеннических проделках. Но когда движение принимает широкие размеры, оно не может не обратить на себя внимания как государственных людей, так и наблюдателей политической жизни.
К сожалению, не все христианские законодательства умеют возвыситься над этим низменным уровнем. В Западной Европе антисемитизм представляется только уродливым явлением, которое на законодательства доселе не оказало ни малейшего влияния: твердо установившиеся начала справедливости и свободы полагают ему предел. Горько сознаться, что иное мы видим в нашем отечестве. У нас не только сохраняются средневековые стеснения гражданских прав евреев, но в новейшее время меры строгости усилились под влиянием ложно понятого национального направления. Изгнание евреев из Москвы и те притеснения, которые повели к выселению их массами в другие страны, суть такие явления, которые не могут не поразить скорбью сердце русского человека, дорожащего благоустройством и добрым именем своего отечества. Подобные меры идут наперекор не только требованиям справедливости и человеколюбия, но и здравой политики.
Евреев обвиняют главным образом в том, что они будто бы высасывают кровь того населения, среди которого они живут, парализуют его деятельность и обращают его в нищих. Встречаются люди, даже считающие себя образованными, которые видят в них каких-то паразитов, которых надобно истреблять. Как будто ремесленники, торговцы, комиссионеры, адвокаты, медики, музыканты суть паразиты! Те, которым доводилось жить в Малороссии, наполненной евреями, и сравнивать быт тамошних крестьян с великороссийскими, знают, до какой степени эти обвинения преувеличены. Если есть разница, то скорее в пользу Малороссии. И тамошние жители, не отуманенные слепыми инстинктами, но глядящие на вещи без предубеждения, от помещиков до священников, не только не видят от евреев никакого зла, а, напротив, признают за ними существенную пользу. Их неустанная деятельность и оборотливость оживляют торговлю и облегчают сбыт. Без сомнения, среди них встречаются некрасивые черты. Тысячелетний гнет не прошел для них даром. Стесненные со всех сторон, они постоянно принуждены были действовать обманом и хитростью, и эти приемы в некоторой степени наложили на них свою печать. Но разве не то же самое мы замечаем и в русской торговле, которую прошедшая наша история точно так же не приучила к честности? Разве русский кулак не такой же, если не худший ростовщик, нежели еврей? Разница между ними состоит лишь в том, что еврей довольствуется малым, тогда как русский кулак всегда старается выжать как можно больше. В благоустроенном государстве обман, как и все другие преступления, карается законом. Но там, где есть уважение к законному порядку, наказываются только доказанные преступления, кем бы они ни были совершены, а не установляются категории подозрительных людей, которые стесняются в своих гражданских правах единственно потому, что их собратья склонны к мошенничеству. Во всяком случае, непонятно, если евреи действительно вредны, почему им отдаются на жертву жители известных местностей, среди которых они принуждены жить, стараясь, волею или неволею, извлечь из них средства пропитания для слишком скученного населения. Непонятно также, почему еврей, принявший крещение из корыстных видов, то есть показавший себя негодяем, разом приобретает все гражданские права, тогда как его более нравственные собратья подвергаются всей суровости стеснительных законов. Такого рода законодательство вносит в государственную жизнь произвол и несправедливость; возбуждая озлобление в притесняемых, оно, вместе с тем, понижает нравственный уровень общества, приучая его смотреть равнодушно на оскорбление человеческих чувств и нарушение христианского долга, а с другой стороны, оно умаляет и материальное его благосостояние, лишая его той неоцененной пользы, которую приносит живое и деятельное население, обладающее энергией, оборотливостью и капиталом. Можно думать, что финансовое и экономическое положение России было бы иное, если бы с евреев сняты были все стеснения и им дозволено было, как и всем людям, беспрепятственно расширять свою деятельность, селиться где угодно и заниматься чем угодно. Надобно надеяться что это совершится в недалеком будущем. Начало гражданской свободы, водворенное у нас великими преобразованиями Александра II, слишком громко вопиет против этих остатков средневековых воззрений.
Такой же осторожности, как и религиозные верования, требуют от государственной власти ее отношения к светскому просвещению. И тут она ложною политикой может обратить против себя силы, которые ей выгодно иметь своими союзниками и которые менее всего поддаются принуждению.
Польза светского образования для государства так велика и очевидна, что об этом нечего много распространяться. Все государственное развитие нового времени шло рука об руку с успехами просвещения. Освободившись от пут средневековой теократии, государство стало на чисто светскую почву, и в этом движении оно нашло союзника и опору в светской науке, которая стоит на той же почве и следовала тому же процессу. Государственный быт покоится не на одних темных инстинктах народных масс, но прежде всего и более всего на сознательном к нему отношении высших слоев общества, которые одни дают правительству образованные силы, необходимые для управления государством. Только при ясном понимании своих задач и условий своего существования государство приобретает возможность исполнять свое призвание, а это понимание дается наукой и образованием. Государства управляются мыслью, а не слепыми инстинктами. Просвещение дает им и орудия действия. Только призывая на помощь просвещенную наукой человеческую изобретательность, государство может успешно бороться с своими соперниками и удержать свое место в ряду других. Отставая в просвещении, оно неизбежно нисходит на низшую ступень.
Но если государство нуждается в просвещении, то оно должно принимать во внимание и необходимые его условия. Первое заключается в умственной свободе, которая составляет движущую пружину всякой умственной деятельности; это – самый воздух, которым она дышит. Церковь государство может привязать к себе или даже обратить в свое орудие дарованием ей всякого рода льгот и привилегированного положения; с светским просвещением такая политика немыслима, ибо оно не оставляет организованной силы и не заковано в неизменные догматы. Сущность его состоит в неустанном, свободном движении человеческой мысли, ищущей истины и открывающей в этом искании все новые и новые орудия и пути. Просвещение, по самой своей природе, есть независимая сила, свободное веяние духа, ускользающее от всяких определений и разрушающее всякие преграды.
Именно эти свойства светского просвещения заставляют некоторых писателей враждебно относиться ко всякому вмешательству государства в эту область. В покровительстве, которое государство оказывает наукам и искусствам, они видят положительный вред. На такую точку зрения становился Бокль в своем знаменитом сочинении о Цивилизации в Англии. Подтверждением этого взгляда может до некоторой степени служить английская история, которая действительно представляет самобытное развитие просвещения помимо всякой правительственной деятельности, что не мешало англичанам сделаться одним из образованнейших народов мира. Однако такое воззрение страдает значительною односторонностью. Там, где, как в Англии, в общественной жизни господствует начало самодеятельности, на котором зиждется не только светское просвещение, но и самый государственный быт, там между обоими элементами само собой установляется необходимое согласие. Но при других условиях отношения могут быть совершенно иные: иногда государство отстает от требований просвещения, а иногда, наоборот, оно, с своими практическими требованиями, стоит впереди. В первом случае происходит разлад, который в конце концов может привести даже к переворотам; во втором случае государственная власть стремится насаждать просвещение и таким образом поднять общество к уровню своих требований.
Лучшим примером политики последнего рода может служить Россия, где все развитие просвещения происходило по инициативе правительства. Толчок был дан могучим гением Петра, который выдвинул Россию в ряды европейских народов. Его царствование составляет величайшую эпоху не только государственного, но и общественного развития русского народа. Его преемники продолжали его дело. Устроены были университеты, гимназии и разные другие высшие и средние учебные заведения; молодых людей посылали учиться за границу; требование образования сделалось условием для достижения высших чинов на службе. Монархи, проникнутые уважением к просвещению, как Екатерина II и Александр ?, требовали образования и от окружающих. Идущее сверху направление постепенно распространялось и в средних слоях, всюду пробуждая мысль и потребность учения. Восприимчивая русская натура легко поддавалась этим требованиям и быстро усвоивала плоды просвещения, сперва, как водится, с внешней их стороны, а затем, мало-помалу, с большею основательноетью и глубиной. Возникла русская литература, свидетельствующая о самостоятельном творчестве народного духа. Русская мысль стала проникать во все области знания, всюду проявляя свои силы.
Но чем самостоятельнее становится мысль, тем более она ускользает от внешнего руководства. Правительство может насаждать просвещение, но оно не в силах его направлять. Скоро оказывается, что взлелеянный ребенок хочет мыслить сам и не поддается указке. Чем настойчивее стремятся наложить на него руку, тем более он возмущается против опеки. Тогда правительство объявляет направление просвещения вредным и хочет ставить ему преграды. Оно установляет строгую цензуру; нередко оно вступает в союз с церковью и старается светскую науку подчинить религиозным началам. Такое реакционное движение проявлялось во многих государствах Европы; но всюду оно имело результатом только полный неуспех.
Назидательный пример в этом отношении представляет Германия в первой половине нынешнего столетия. Там великие войны освобождения произвели необыкновенное возбуждение умов; и консерваторы и либералы с одинаким воодушевлением шли на защиту отечества. Но после мира надежды либералов были обмануты; охранительная политика Австрии получила полный перевес. При таких условиях брожение, очевидно, не могло скоро улечься. Начались волнения в университетах; газеты сделались органами демократической пропаганды. Наконец, убийство Коцебу обнаружило всю крайность обострившихся отношений. Тогда, по настоянию Австрии, приняты были общие меры против печати и университетов. Но они возбудили только общее негодование всех мыслящих людей в Германии. Не только либеральные профессора, как Дальман, но и строгие консерваторы, как Нибур, который был прусским посланником в Риме, были возмущены. «Я не поклонник германских университетов, – писал последний Штейну в 1822 году; – я считаю их даже извращенными учреждениями; но такого рода меры внушены скотскою ненавистью (von einem bestialen Hass) к науке и просвещению и обращены столько же против В. Превосходительства и меня, сколько против бедных студентов. Впрочем, я боюсь, что наше юношество находится на плохом пути; но кто в этом виноват перед Богом? Каково это юношество было в 1814 году, его можно было вести вперед к энтузиазму во имя всего истинного и ко всякому славному подвигу. Теперь невежество есть рекомендация, а наука повод к проскрипции»(94). Результатом того, что Нибур называл скотскою ненавистью к науке и просвещению, было то, что эти силы обратились против угнетающих их правительств. Революционное движение 1848 года показало, насколько демократическая пропаганда, которую думали подавить внешними мерами, успела укорениться в умах. Она на первых порах все унесла перед собою и пала только вследствие полной неприготовленности общества к действию. Для нас, русских, еще назидательнее результаты стеснительных мер, принятых в ту же эпоху и по тем же побуждениям русским правительством. У нас реакция, наступившая после великих войн и особенно после несчастного возмущения 1825 года, приняла еще несравненно большие размеры, нежели в Западной Европе. Уровень образования русского общества был гораздо ниже, а потому отпор был меньше и меры можно было принимать еще более строгие. Тогда как в Германии книги были избавлены от цензуры, что давало возможность свободного обсуждения научных вопросов, а в мелких государствах существовало даже конституционное правление с свободою печати, у нас правительственная цензура простиралась на все произведения человеческого ума и достигала размеров, которые были бы невероятны, если бы они не были точно удостоверены. Записки и воспоминания современников, даже самых умеренных, свидетельствуют о том неслыханном гнете, который тяготел над русскою мыслью. Печатание даже чисто ученых книг встречало почти непреодолимые затруднения; мысль подвергалась самому безобразному и невежественному искажению. Всякое свободное слово, все, что хотя отдаленными намеками отзывалось либерализмом или вольнодумством, беспощадно вычеркивалось. Несчастных цензоров сажали на гауптвахту за совершенно невинные статьи, которые кому-либо из влиятельных лиц почему-либо не понравились. С 1848 года поход против просвещения сделался еще более грозным и настойчивым. Вследствие революционных движений в Западной Европе все русское юношество и вся мыслящая часть русского общества подверглись подозрению. Умный и образованный министр, который дотоле хотя сколько-нибудь ограждал русские университеты от натиска реакции, вышел в отставку. Еще прежде него вышел просвещенный попечитель Московского учебного округа. На место его был назначен старый генерал, вовсе не причастный образованию. Число студентов в каждом университете, кроме медицинского факультета, было ограничено тремястами. Во время Крымской войны в университеты введено было военное обучение. На кафедры философии были посажены священники. Цензурные строгости достигли таких размеров, что печатать что-либо, отзывающееся мыслью, сделалось почти невозможным. Те, которым довелось жить в те времена, помнят ту невыносимо удушливую атмосферу, в которую погружено было зреющее русское просвещение. И казалось, что из этого положения нет исхода. Всемогущее правительство, не знавшее границ своей воле, тяготело над умственною жизнью общества так, что не давало ему дохнуть. К чему же окончательно привела эта политика? Непосредственным результатом было то, что все способное мыслить и чувствовать, без различия направлений, умеренные и крайние, славянофилы и западники, обратились против правительства. Трудно измерить ту глубину ненависти, которая накипела в эти печальные годы в сердцах русских образованных людей. Записки Герцена могут дать об этом некоторое понятие. И, как естественно в таком положении, крайние направления получали все больший и больший перевес. К ним переходили даже люди склонные к консервативному образу мыслей. Разумеется, явно высказываться они не могли; но на частных сходбищах, в литературных кружках велись горячие прения; на кафедре раздавалось более свободное слово. С помощью всяких изворотов и умолчаний мысль пробивалась и в журнальных статьях, которые, падая на восприимчивую почву, получали самое широкое распространение. Русское общество приучилось читать между строками, угадывать то, что не досказывалось. Всякий, даже отдаленный намек встречал восторженное сочувствие и переходил из уст в уста. Под всеподавляющим гнетом происходила тайная работа, но вместе накоплялись и семена ненависти и озлобления. И когда, наконец, с переменой царствования и под влиянием внешних событий, этот гнет был снят и долго подавленная мысль ринулась на открытое ей поприще со всем упоением новоприобретенной свободы, умеренное направление скоро было перегнано крайним. Привыкшее к оппозиции, общество смотрело с оппозиционной точки зрения даже на самые благие начинания правительства. Под официальными заявлениями преданности скрывалось неисцелимое недоверие. Всякое слово в пользу власти разом лишало писателя популярности; напротив, крайние направления приобретали все больше и больше влияния. Скоро они от слова перешли к делу и проявились в социалистической пропаганде, которая поставила себе целью разрушение всего существующего общественного строя. Когда же злодеяния этой партии вызвали, наконец, реакцию и в правительстве и в самом обществе, умеренное направление опять осталось внакладе. При разгаре страстей голос благоразумия менее всего может рассчитывать на успех. Борьба умеренных людей с крайними партиями становится тем затруднительнее, чем менее она находит поддержки в правительстве. Последнее, становясь на сторону односторонней реакции, тем самым способствует развитию другой крайности. Здоровая середина исчезает под напором противоположных течений. Между тем правительство должно дорожить именно этими средними, здоровыми элементами, которые представляют истинное зерно просвещения. Движение человеческой мысли состоит не только в открытии новых путей, но прежде всего в сохранении и упрочении приобретенного. В этом заключается истинное существо развития. Только при этом условии прошедшая работа не пропадает даром; только этим установляется живая связь поколений, составляющая сущность исторического процесса. Мысль, оторванная от своих корней, теряет почву. В общественной жизни, в особенности, прочно только то, что имеет корни в прошедшем. Не отрицание, а постижение исторического содержания составляет задачу науки. Истинное просвещение старается связать противоположные элементы, становясь посредине между узким и упорным отстаиванием прошлого и легкомысленным скаканием к неизвестному будущему. Поэтому оно представляет самую надежную опору государственного порядка, имеющего ввиду исполнить настоящую задачу государства – сохранять, улучшая. Поэтому и государство должно им дорожить. Отталкивая от себя просвещенных людей, оно подрывает собственные свои основы. Правительство, которое хочет подавить просвещение, может временно удержать свое положение, но оно имеет против себя будущее. Ибо просвещение есть, по существу своему, прогрессирующий элемент, который или явным натиском, или тайными изворотами разрушает все преграды и тысячью путями завоевывает себе большее и большее место в человеческой жизни. Вступать в борьбу с элементом, одаренным такою энергией и такою эластичностью, есть совершенно безумное предприятие, не имеющее ни малейшего шанса на успех. Но если государство должно искать союза с просвещением, то оно прежде всего должно признать в нем независимую силу. С ним можно обращаться, как с ребенком, пока оно само еще ребенок. Но как скоро оно пришло к самосознанию и почувствовало свою самостоятельность, к нему следует относиться с уважением, признать в нем союзника, с которым надобно считаться, а не орудие, которым можно действовать по произволу. Поэтому нет более превратной политики, как та, которая всякую самостоятельную мысль считает явлением революционным и осуждает независимость наравне с возмущением. А именно к этому склонна власть, не знающая границ своей воли. Она привыкла видеть, что в юридической области все перед нею склоняется; а тут она встречает духовную силу, которая не поддается никаким внешним требованиям и следует только собственному убеждению. В обществе, для которого безусловное повиновение есть закон, это представляется каким-то ненормальным, даже чудовищным явлением. Но если умеренность вообще составляет первое требование здравой политики, если самоограничение есть высшее нравственное свойство власти, то здесь эти требования выдвигаются с особенною настойчивостью, ибо здесь власть имеет дело с силою, которую никакими средствами нельзя удержать в повиновении. Управлять с независимыми силами, без сомнения, гораздо труднее, нежели обращаться с слепыми орудиями; но зато результат несравненно плодотворнее. Надобно только ясно сознавать свою задачу, знать, что государство может делать и чего оно должно искать. Меры, которые могут быть приняты в этой области, двоякого рода: отрицательные и положительные. Одни имеют ввиду предупреждение или пресечение вредных и опасных явлений, вторые – содействие просвещению. Меры первого рода требуют особенной осторожности, ибо они часто могут приносить более вреда, нежели пользы. Безусловно отвергать их нельзя, и тут, как во всей области политической деятельности, все зависит от временных и местных условий, от состояния общества, от его умственного уровня, наконец от образа правления. В свободных государствах естественно допускается полная свобода теоретических изысканий, составляющая главное условие умственного развития. Свобода духа находит здесь высшую свою гарантию. При неограниченном правлении полная свобода идет вразрез с существующими учреждениями. Здесь по необходимости пытливому разуму полагаются границы, сообразно с требованиями общественной жизни. Они тем теснее, чем ниже умственный уровень общества, чем менее оно заключает в себе самостоятельных сил и способности судить о теоретических вопросах. Но именно тут всего легче вместе с вредными или опасными проявлениями мысли подавить и самостоятельные зародыши ее развития или толкнуть ее на неправильные пути. Мы видели, к каким печальным последствиям приводит в этом отношении ложная политика. Можно положить общим правилом, что предупредительные меры против чисто теоретических изысканий всегда составляют зло. Они приложимы к летучей литературе, но никак не к книгам, которые во всяком случае должны быть изъяты от предварительной цензуры. Без этого немыслимо здоровое и правильное умственное развитие. Самые меры пресечения в отношении к книгам должны руководиться законом, а не произволом. Административные кары опятьтаки приложимы к ежедневной летучей литературе, а не к сочинениям, на которые положены нередко целые годы кропотливых изысканий. Изъятие их от произвола требуется уважением к мысли и труду. Конечно, и в объемистом сочинении можно проводить всякого рода разрушительные учения; но против этого должен действовать закон, а не произвол. Закон должен определить, что разрешено и что дозволено. При этом следует иметь ввиду и состояние умов, и образ правления, и религиозные страсти, наконец даже предрассудки общества; но когда законом установлены известные пределы, писатель знает, что можно говорить и чего нельзя. Он не принимается за долголетнюю работу, рискуя тем, что плод ее будет уничтожен случайною прихотью узкого администратора. Конечно, в области мысли определить границы дозволенного и недозволенного весьма мудрено; тут всегда остается широкое поле для оценки. Но именно для этого и существует независимый и беспристрастный суд, которому эта оценка должна быть поручена. Равноудаленный и от односторонности бюрократических взглядов, и от общественных увлечений, соединяя в себе сознание требований порядка и внимание к существенным желаниям общества, он один может дать надлежащие гарантии как власти, взывающей к каре, так и мысли, ищущей свободы. Этим путем всего легче и правильнее установляется и постепенное расширение умственной свободы, составляющее высшую цель самых карательных мер. Чем более зреет общественная мысль, обставленная надлежащими гарантиями, тем более эти меры становятся бесполезными. Высшее развитие просвещения вовсе их не допускает; с водворением духовной свободы они отпадают сами собой. Совершенно иное значение имеют меры, содействующие просвещению. И тут, как сказано, государство должно отказаться от мысли, что оно может давать направление науке и литературе. Но на высших ступенях, так же как и на низших, оно может и должно иметь попечение о рассадниках просвещения, в которых воспитывается юношество. В Общем Государственном Праве были рассмотрены как учреждения, которые устраиваются государством, так и вопросы, при этом возникающие. Эти вопросы прежде всего технического свойства, касающиеся педагогии; их здесь не место обсуждать. Но к ним примешиваются и вопросы политические. В низших школах они касаются отношения к церкви, в высших – свободы преподавания. Об отношениях к церкви и духовенству мы уже говорили. Мы видели, что при всей громадной пользе, которую доставляет союз с церковью, государство не может отказаться от собственного заведования народною школой, а этим установляется светский характер последней, ибо государство само есть светское учреждение. Здесь, как и везде, первое правило здравой политики состоит в соображении существующих условий. Там, где церковь издавна заведовала народною школой и показала в этом деле свою силу и свое умение, изъятие школы из ее ведомства должно совершаться не иначе как с величайшею осмотрительностью, только тогда, когда этого настойчиво требуют интересы светского образования или когда это вынуждается властолюбивыми притязаниями духовенства. Напротив, там, где школы возникли и устроились деятельностью светских лиц, подчинение их церковной власти составляет ничем не оправданное посягательство на их самостоятельность. Если оба элемента, светский и церковный, оказывают одинаковое рвение к этому делу, то предоставление им свободы под надзором государства составляет наилучшее решение вопроса. Но всего хуже искусственное возбуждение соперничества там, где оно в действительности не существует. Вместо желанного согласия водворяется взаимная вражда, здоровые светские элементы отвращаются от властолюбивой церкви, а вместе и от государства, которое поддерживает ее притязания. Такой порядок вещей идет наперекор тем целям, которые государство должно поставить себе в народном образовании. И чем более развивается светское просвещение, чем более оно заключает в себе сил, тем менее оно поддается церковному влиянию. В недавнее время проект прусского правительства, подчиняющий в некоторой степени народные школы духовенству, встретил такой единодушный отпор во всех просвещенных слоях общества, что министерство принуждено было взять его назад. А так как светское просвещение, по существу своему, есть развивающееся начало, то ему и в этом отношении принадлежит будущее. Еще в гораздо большей степени свободное развитие светского просвещения требуется в высших школах. Относительно университетов задача политики, имеющей ввиду истинные интересы просвещения, заключается в том, чтобы образовать из них самостоятельные корпорации, одаренные внутренними силами и способные иметь нравственный авторитет над обучающимся юношеством. В первой части курса мы видели, что в этом состоит истинное существо университетов. Они призваны быть не только учебными заведениями, но и рассадниками науки, центрами умственной деятельности. От них зависит в значительной степени настоящее и, еще более, будущее умственное развитие общества. Но именно это развитие требует прежде всего свободы, а свобода возможна только при независимом положении учащей корпорации. Без этого не могут создаться ни крепкие умственные силы, ни нравственный авторитет. Поэтому всякие стеснительные меры, всякие стремления к подавлению самостоятельности университетов и к введению в них бюрократического элемента могут принести только вред народному просвещению. Чем последовательнее проводятся такие меры, тем значительнее проистекающее от них зло. Мы уже указывали на печальные плоды такой политики. Она понижает умственный и нравственный уровень общества и возбуждает против государства силы, которые ему полезно иметь за себя. Без сомнения, о безусловной свободе университетского преподавания не может быть речи. Университет не есть открытое для всех поприще, на котором каждому предоставляется возвышать свой голос. Он имеет свое призвание, которое налагает на него известные обязанности, а с тем вместе установляет для мысли известные границы. Эти границы полагаются требованиями науки и преподавания. Государство не может допустить, чтоб университетские кафедры делались центрами и орудиями разрушительной пропаганды. Но желательно, чтобы всякие уклонения от истинных целей преподавания пресекались собственною внутреннею деятельностью и нравственным авторитетам корпорации. Только в крайних случаях может быть допущено внешнее вмешательство власти. Условием для этого служит хороший состав самой корпорации. В этом деле государство не может оставаться безучастным. Если выбор профессоров полезно предоставить самим университетам, которые могут быть лучшими судьями ученых достоинств, то государственной власти во всяком случае принадлежит право утверждения. Самовосполняющиеся корпорации, особенно при невысоком уровне образования и при отсутствии конкуренции, легко могут обратиться в замкнутые кружки, покоящиеся на своих привилегиях и перестающие заботиться об истинном своем призвании. Контроль государственной власти полагает этому преграды. Но контроль, в свою очередь, не должен превращаться в опеку. Государству в деле высшего просвещения принадлежит содействие, а не руководство, к которому оно неспособно. Оно никогда не должно упускать из виду, что оно имеет дело с независимыми силами, с которыми надобно обращаться с уважением и осторожностью. Просвещение, более нежели какая либо другая область, требует бережного и внимательного к нему отношения. Только многолетнее и неуклонное шествие по намеченному правильному пути обеспечивает надлежащий успех. Всякие же реакционные меры, в особенности всякие колебания между послаблениями и произволом, здесь вреднее, нежели где-либо. Они вносят смуту в умы, возмущают нравственное чувство и подрывают необходимый авторитет. Здесь всего более необходимы ясность взгляда и твердость направления. Для того чтоб исполнить эту задачу, необходимо, чтобы лица, которым вверяется управление народным просвещением, сами стояли на высоте этого просвещения. По-видимому, это – самоочевидное, даже элементарное требование; а между тем, на практике, оно с разных сторон встречает препятствия. В конституционных государствах существенною помехой служит парламентское правление, в котором министерские места замещаются далеко не всегда в видах общественной пользы, а обыкновенно в интересах господствующей партии. Вследствие этого управлять народным просвещением часто призываются лица, вовсе к тому не приготовленные. Поправкою этому злу может служить только учреждение постоянного совета, независимого от смены партий и составленного из людей, обладающих бесспорным знанием и авторитетом. Если он не заменяет инициативы министерства, то этим способом, по крайней мере, существующий порядок ограждается от произвола. В неограниченных правлениях является помеха другого рода. Она заключается в свойствах владычествующей бюрократии, которой обыкновенно вверяется управление. Бюрократия всегда склонна к рутине и формализму; всякое свободное движение ей неприятно. Но именно это есть смерть для тех независимых сил, с которыми ей приходится иметь дело. Они неизбежно глохнут, как скоро они поддаются ее влиянию; если же они оказываются непокорными, их признают революционными, и тогда начинается глухая борьба, в которой окончательно гибнут интересы просвещения. От управляющих лиц требуется уже не понимание истинных его задач, а податливость реакционным течениям и полное презрение ко всякому свободному движению мысли. При таких условиях о сколько-нибудь разумной системе, конечно, не может быть речи. Бюрократическое управление есть пагуба истинного просвещения. Если, вообще, неуважение к независимым общественным силам производит расстройство государственной жизни, то нигде это зло не выражается так ярко, как именно здесь. В политике нельзя не настаивать на той основной истине, что государство не есть только организация силы, а сложная система, состоящая из разнообразных элементов. Подчинение последних высшему единству не исключает относительной их самостоятельности, а требует, напротив, внимательного соображения с свойствами каждого и с присущими им силами и способностями. Чем более эти силы имеют духовный характер, тем менее они поддаются внешнему принуждению и тем бережнее следует к ним относиться. На этих началах основано и самое устройство государственного управления, которое мы рассмотрим в следующей главе. ГЛАВА V. ЦЕНТРАЛИЗАЦИЯ И МЕСТНОЕ САМОУПРАВЛЕНИЕ Два элемента соединяются в организации государственного управления: государственный и общественный. Если бы государство было только явлением силы, то вся его задача ограничивалась бы хорошим подбором и устройством собственных орудий. Но так как оно представляет сложный организм, составленный из свободных лиц и разнообразных общественных групп, имеющих свою собственную силу и деятельность, то необходимо предоставить последним известное участие в управлении, стараясь лишь связать их так, чтоб они в существенных вопросах подчинялись центральной власти и действовали согласно для общей пользы. В этом и состоит задача политики. Собственное орудие государства, как мы уже видели, есть бюрократия, или чиновничество. Она имеет тем большее значение, чем больше политическое тело организуется действием сверху. В создании государств нового времени она играла первенствующую роль. Она была главным орудием монархов в собирании земель и в устроении государственных сил. Даже там, где государство сложилось не столько действием сверху, сколько соглашением общественных элементов, и где поэтому последние являются почти исключительными факторами административной системы, недостатки такого рода устройства рано или поздно вызывают деятельность сверху, а с тем вместе и развитие бюрократического начала. Это и случилось в Англии в течение нынешнего столетия. Но, являясь необходимым орудием власти и важнейшим деятелем в административной области, бюрократия имеет свои, присущие ей недостатки, которые, даже при наилучшем ее устройстве, отзываются вредно на государственной жизни. Мы видели ту жестокую критику, которой барон Штейн подвергал прусское чиновничество, занимающее одно из первых мест по своему трудолюбию, честности и образованию. Там, где эти качества существуют в меньшей мере или даже вовсе отсутствуют, недостатки выступают еще с несравненно большею силой. Бюрократия по существу своему есть элемент, оторванный от почвы. Она представляет чистое орудие власти, без всякой связи с общественною жизнью; отсюда упреки Штейна, что она не имеет ни собственности, ни интересов, что она заботится только о получении жалованья, а до остального ей дела нет. Чем менее она обставлена общественными элементами и чем менее она принуждена с ними считаться, тем ярче проявляется это отрешение от живой действительности. Провинции управляются людьми, которые совершенно им чужды, которые не знают ни местных условий, ни местных интересов, которых задача состоит не в удовлетворении общественных потребностей, а в том, чтобы воспользоваться подчиненным им материалом для правительственных целей. А между тем важнейшие цели государства этим всего менее достигаются. Правительство воображает, что, расширяя власть своих орудий, оно увеличивает свою силу; в действительности оно ее умаляет, ибо оно теряет настоящие свои корни и остается зданием, висящим на воздухе. При таких условиях в бюрократии развивается свой собственный интерес. Он состоит в том, чтобы властвовать безгранично и нигде не встречать препятствий. Поэтому всякое свободное движение общественных сил заподозривается как революционное; самодеятельность общества по возможности подавляется; произвол водворяется всюду. Но так как для проявления силы нужно иметь поддержку сверху, то все внимание устремляется на то, чтоб угодить начальству, от которого зависит вся судьба чиновников. С произволом к низу соединяется раболепство к верху. При нераздельном господстве бюрократии эти черты проникают весь общественный быт и становятся отличительными его свойствами, а это ведет к полному нравственному упадку общества. В нем исчезает всякая независимость; она становится источником подозрений и даже проскрипции. Этим извращается и самое управление. Угодливость состоит не только в том, чтобы беспрекословно исполнять все, что приказано, и даже предупреждать желания, но и в том, чтобы представлять положение вещей в виде, приятном для начальства. Вследствие этого все действия и последствия управления выставляются в самом благоприятном свете, а все, что нарушает гармонию картины, тщательно скрывается. Только то зло, которое невозможно уже утаить, доводится до сведения высшего правительства, причем, разумеется, вина всегда падает не на управление, которое вызывает зло, а на тех, которые ему противодействуют. Относительно последних нередко намеренно сгущаются краски, чтобы показать всю пользу административной деятельности и необходимость предоставления ей широких полномочий. Таким образом, действительное положение вещей, прошедши через бюрократические донесения, является в совершенно превратном виде; те, которые стоят наверху, не имеют ни малейшего понятия о том, что совершается внизу. Они намеренно вводятся в обман и поневоле дают решения, противоречащие существу дела. Официальная ложь становится господствующим явлением общественной жизни; она проникает всюду и все отравляет. Чем более бюрократия получает преобладающее значение, чем менее допускается свободный голос общества и самодеятельность общественных сил, тем более это зло становится глубоким и вопиющим. В государственной жизни образуются два противоположных мира – бумажный и действительный, которые не имеют между собой ничего общего. На эту бумажную деятельность уходит значительнейшая часть внимания и сил бюрократии. Оторванная от жизни, она все свое время посвящает бумагомаранию. Мы видели, как Штейн презрительно отзывался о прусских чиновниках, которые «все пишут, пишут, пишут в уединенных, снабженных хорошо запирающимися дверями канцеляриях, неизвестные, незамеченные, бесславные, и воспитывают своих детей так, чтобы сделать из них такие же пишущие машины». Это изображение приложимо ко всем странам, в которых бюрократическое управление заменяет собою все остальное. Канцелярия становится решающим элементом во всех делах, главною силой государства. А задача канцелярии состоит не в том, чтобы делать настоящее дело, а в том, чтоб отписаться. Всякий интерес к живому делу пропадает; все внимание сосредоточивается на количестве входящих и исходящих бумаг, ибо это служит мерилом деятельности и усердия. Отсюда накопление громадных ворохов ненужных дел и фолиантов бесплодной переписки. Что раз попало в этот бездонный омут, то имеет мало шансов когда-либо увидеть свет Божий, а если, наконец, с помощью невероятных хлопот и протекций получается результат, он обыкновенно является в таком извращенном виде, что лучше было даже вовсе не приниматься за дело. При таких условиях медленность делопроизводства становится величайшим злом управления. Иногда проходят целые годы, прежде нежели получится решение, между тем как именно в этой области быстрота действий составляет первую потребность. К этому присоединяются рутина и формализм, которые являются главными тормозами всякого полезного начинания. Оторванная от действительной жизни, погруженная в бумажное делопроизводство, канцелярия вся поглощена формою, за которою забывается содержание. Формальные препятствия служат всегда удобным поводом к переписке и к умножению исходящих. Они же избавляют от необходимости подумать и сообразить обстоятельства дела и наилучшее его решение. Как оно решится, канцелярии все равно; нужно только провести его через бумажную процедуру и, главное, устранить от себя всякую ответственность. Лучшим для этого средством служит соблюдение заведенного порядка, который к тому же не требует никакой умственной работы. Он дарует спокойствие и служит оправданием. Вследствие этого привязанность к рутине является отличительною чертой бюрократических порядков. Все, что выводит канцелярию из ее сонного равнодушия, для нее неприятно. Поэтому ярые бюрократы являются самыми горячими противниками всяких нововведений. Если же они, побуждаемые сверху или под влиянием окружающих общественных течений, принимаются за реформы, то они обыкновенно делают это во имя чисто теоретических начал, без всякого соображения с действительностью и главным образом с целью расширить бюрократическую деятельность устранением всяких независимых элементов и подведением всех к одному уровню, удобному для господства. Бюрократ, в котором не замерло живое отношение к действительности и который старается окружить себя общественными силами, составляет редчайшее явление. Только весьма выдающиеся люди сохраняют для этого достаточно свежести и энергии. Обыкновенно же бюрократический порядок действует убийственным образом на человеческие способности. Молодой человек, кончивший курс наук, нуждается в практическом воспитании. Оно дается ему там, где среда, в которой он действует, способствует правильному развитию его сил, где он смолоду привыкает к некоторой ответственности. В бюрократической иерархии все совершается как раз наоборот. Запрягаясь в эту машину, человек с первых шагов привыкает видеть в себе только страдательное колесо, исполняющее известные формальные обязанности и не несущее никакой ответственности. Все, что в нем было живого, деятельного, энергического, постепенно глохнет в рутине и формализме, и, когда он достигает наконец высших ступеней, где он может явиться самостоятельным деятелем, на него легла уже неизгладимая печать многолетнего прохождения бюрократических степеней, в нем исчезли все свежие силы, все широкие взгляды; он высох и поблек: из человека он сделался чиновником. Те же, которые стареют на низших ступенях, подвергаются еще худшему измождению. Чинолюбие и чинопочитание становятся их отличительными свойствами, главными интересами жизни. Узкость и мелочность взглядов и понятий делает их совершенно неспособными к какой-либо плодотворной деятельности. Хорошо еще, когда общий нравственный уровень чиновничества таков, что он ограждает служащего от искушений личного интереса. Там, где этот уровень низок, получается картина поистине ужасающая. Лихоимство становится коренным злом, проникающим все общественные сферы, от которого нет спасения. Рядом с формализмом, равнодушным ко всякому делу, выказывается самый беззастенчивый произвол, безучастность ко всему человеческому. Нам, русским, эти явления весьма хорошо известны. Они памятны всем, кто жил в дореформенное время. Они переданы потомству и в записках современников, и в бессмертных творениях Гоголя. Понятно, что для государства не может быть более настоятельной потребности, как поднятие уровня и правильная организация этого необходимого ему орудия. Мы уже видели, что подбор людей составляет одну из важнейших задач государственной власти. Но когда этот подбор предоставлен чистому произволу, он становится делом случайности. В бюрократическом порядке, где от вершины идет обширная организация, разветвляющаяся по всем концам земли, это менее всего допустимо. Лицо, стоящее наверху, может не обладать тем глубоким знанием людей, которое требуется для хорошего выбора. Чем более его окружают соблазны, чем более оно является предметом угодливости и лести, тем легче оно может быть обмануто. Ближайшие советники обыкновенно имеют ввиду прежде всего удержать свои места, а для этого требуется устранить всякое опасное соперничество; вследствие этого способные люди не только не выдвигаются, а, напротив, устраняются. На всех ступенях иерархии господствуют угодливость, деспотизм и протекция. По известному изречению Бомарше, «быть посредственным и ползать, с этим всего можно достигнуть»(95). В представительных государствах к этому присоединяется необходимость угодить людям, которых поддержка нужна при выборах или в парламенте. Вместо того чтобы служить орудием для общественных целей, управление становится, таким образом, поприщем, на котором разыгрываются всякие частные интересы.
Умалить это неизбежное зло можно только установлением общих условий и правильного порядка восхождения по служебной лестнице.
Первое и главное условие состоит в требовании образования. Только этим можно поднять умственный уровень бюрократии. Известно, какой вопль поднялся у нас против направленных к этой цели указов Сперанского в среде, где невежество было исконным и господствующим явлением. В образованных государствах дипломы учебных заведений и служебные экзамены служат путем к занятию высших должностей. В этом отношении можно зайти даже слишком далеко. Загромождение памяти книжными сведениями не всегда служит хорошим приготовлением к практическому делу; оно может даже действовать убийственно на способности. Из этого выходит та воспитанная на книгах и оторванная от жизни бюрократия, против которой восставал Штейн. Нередко случается и то, что обучавшийся высшим наукам молодой человек, попадая в канцелярию или на место, требующее чисто механической работы, разочаровывается в своих занятиях, относится к ним небрежно и погружается в апатию. Поэтому в высшей степени важно первоначальное руководство молодых людей на служебном поприще, умение их направить, заинтересовать их делом, давать им поручения, связанные с некоторою ответственностью. На это обыкновенно обращают слишком мало внимания, а между тем это самое надежное средство обеспечить хороший подбор людей.
Если образование служит главным условием для поднятия умственного уровня служащих, то для поддержания их нравственного уровня необходимо более или менее обеспеченное положение. Когда служащий не в состоянии содержать себя жалованьем, он волею или неволею обращается к другим путям, часто незаконным, пользуясь своим служебным положением для получения частных выгод, и за это с него нельзя взыскивать, ибо есть ему нужно. Ничтожные оклады служат верным средством для распространения лихоимства, а раз оно внедрилось, оно охватывает и высшие ступени, где им удовлетворяются уже не материальные нужды, а потребности роскоши. Всего хуже, когда в высших сферах получаются громадные оклады, а в низших служащие нищенствуют. Тут к материальной нужде присоединяются чувства оскорбления и зависти. Это – лучшая почва для распространения революционных идей. Конечно, государство не может всех своих служащих поставить в условия безбедного существования. Чем оно само беднее, тем менее оно в состоянии это сделать. Но требуется не избыток, а, во всяком случае, обеспечение необходимого. Здесь, как и везде, средний уровень есть то, к чему следует стремиться.
К материальному обеспечению должно присоединяться и нравственное ограждение. Надобно, чтобы служащий, добросовестно исполняющий свои обязанности, знал, что им не могут помыкать по произволу и лишить его того, на что он имеет право. Только этим охраняется в нем чувство нравственного достоинства, а также и любовь к своему делу. Лишь при таком условии возможно развитие класса честных и трудолюбивых чиновников, какой требуется в государственном управлении. Но именно в этом отношении бюрократическая служба представляет наиболее затруднений. Административный чиновник – не судья, который изрекает приговор по своей совести, а потому может и должен быть поставлен в совершенно независимое положение. Администратор обязан исполнять приказания начальства. От усмотрения этого начальства зависит оценка его деятельности и его способностей. Тут произвол неизбежно играет более или менее значительную роль. Если, как делается в Германии (I, кн. 5, гл. 3), положение чиновников обставляется более или менее значительными гарантиями, если самое прохождение службы совершается в строгом законном порядке, то этим самым приносятся в жертву некоторые из существенных качеств хорошего управления: подвижность, решительность, быстрота. Именно через это бюрократия превращается в неуклюжую, неповоротливую машину, в которой господствуют рутина и формализм и глохнут высшие человеческие способности.
Чем сложнее и совершеннее бюрократический механизм, тем необходимее рядом с ним открыть для этих высших способностей другое, более широкое поприще, где они могут развиваться и выказываться на просторе. В представительных государствах таким поприщем служит парламентская деятельность. Она дает то, чего не в состоянии дать никакая бюрократия, и здесь, в живой борьбе сил при обсуждении высших государственных вопросов, выдвигаются способнейшие люди во всей свежести их политического таланта, не связанного рутинными формами и не заглохшего в многолетнем восхождении по чиновной лестнице. Парламент служит рассадником истинно государственных людей, широко понимающих общественные задачи и умеющих их осуществить. В этой школе воспитывались английские государственные люди, которые могут служить образцом практического такта и политической мудрости. В ней воспитывается и самое общественное мнение, которое приобретает через это политический смысл и способность здраво судить о людях и вещах. В государствах, где политическое представительство не существует, эта школа должна заменяться широким развитием местного самоуправления, которое, хотя в меньшей степени, давало бы возможность свободного проявления и развития человеческих сил и способностей помимо узких рамок бюрократической среды. Выборные должности, связанные не с одним только внешним почетом, а с настоящею практическою деятельностью и ответственностью, могут служить рассадником полезных государственных деятелей, если только правительство умеет ими пользоваться и выбирает людей не по их податливости, а по их способностям.
Широкое развитие общественной самодеятельности необходимо и для самой бюрократии. Это одно, что ставит ее в надлежащие рамки и исправляет многие из присущих ей недостатков. Только в постоянном, живом соприкосновении с независимыми общественными силами она в состоянии выйти из своей рутинной инерции и наполнить свою формальную деятельность жизненным содержанием. Только встречая всюду живые преграды, она привыкает сдерживать свой произвол и приобретает умение ладить с свободными людьми, не требуя от них безусловного подчинения, а оказывая им уважение и стараясь удовлетворить законным их нуждам, что и составляет истинную цель управления. Именно в административной области всего более необходимо взаимное ограничение независимых сил, которое одно обеспечивает свободу и права граждан, а вместе и законный ход правительственной деятельности. Безграничный произвол администрации есть худшее, что может представлять управление. Но против него бессилен контроль отдаленной центральной власти; его могут сдерживать только независимые общественные силы.
Из этого ясно, что государственное управление тогда только достигает истинной своей цели, когда оно слагается из различных, сдерживающих друг друга элементов. Мы видели, что оно разделяется на центральное и местное. Рассмотрим характер и свойства обоих.
С бюрократией тесно связана централизация, то есть подчинение местного управления центральной власти, к которой восходят важнейшие местные дела и которая по всем концам страны рассылает свои приказания. Бюрократия именно и служит органом этой системы. Токвиль, а за ним многие другие публицисты, допуская политическую централизацию, касающуюся общегосударственных дел, восстают против централизации административной, о которой здесь идет речь. Они видят в ней величайшее орудие деспотизма и пагубу государства. Управление при такой системе превращается в мертвую машину, получающую направление сверху и подавляющую в обществе всякую самодеятельность. Этот вопрос горячо обсуждался в особенности во Франции, где централизация действительно достигла преувеличенных размеров. Но, признавая тот вред, который может произойти от чрезмерного развития этого начала, нельзя не сказать, что критика его противников страдает значительной односторонностью.
Хорошо организованная централизация бесспорно представляет весьма крупные выгоды. Вопервых, она придает единство и силу правительственной власти, а в этом состоит первая потребность государства. Посредством централизации верховная власть может быстро, энергически и беспрепятственно действовать на всех концах территории. Везде она находит готовые орудия и средства. Располагая громадными силами, она может свободно передвигать их с места на место по мере нужды. Сопротивление здесь почти невозможно. Администрация действует, как один человек, не встречая препятствий. Этим необыкновенно облегчается действие и достигаются такая энергия и такая быстрота, которые при другой системе немыслимы.
Во-вторых, относительно самого решения местных дел центральная власть имеет некоторые неоспоримые достоинства. Она возвышается над местными партиями, отношениями и интересами. Играя роль беспристрастного судьи, который имеет ввиду только благо целого, она охраняет интересы меньшинства против несправедливых решений или пренебрежения со стороны большинства, а также интересы будущих поколений против неблагоразумных и своекорыстных стремлений настоящих.
В-третьих, центральная власть обыкновенно обладает и большим знанием дела. Если она менее знакома с местными потребностями, зато она часто видит дальше и шире, она лучше соображает отношения различных частей управления; наконец, она обладает административными и юридическими понятиями, которые слишком часто отсутствуют на местах.
В-четвертых, располагая большими средствами, она в состоянии сделать то, что не под силу отдельным местностям. Она приходит на помощь местностям бедным, а где есть пособие, там есть и контроль. При недостатке местных сил она посылает собственных агентов, которые вносят новую жизнь в провинциальную глушь. Хороший администратор иногда в несколько лет может сделать для провинции больше, нежели местное управление могло бы совершить в течение полувека. Во Франции памятно управление Тюрго в Лимузене.
В-пятых, центральная власть обыкновенно обладает и большею инициативой. Имея ввиду общие потребности, она понуждает местные власти выходить из рутинного покоя и приняться за улучшения. В Англии реформы местного управления, как-то: общественного призрения, городского хозяйства, полиции, начались, когда за них деятельно принялась центральная власть. Во Франции, при введении закона о народном образовании в 1833 году, правительство принуждало многие общины давать деньги, в которых они отказывали.
В-шестых, центральная власть одна может соображать местные потребности с государственными. Те и другие находятся в тесной связи. Общие финансы, общая безопасность и общее благосостояние зависят от местных финансов, от местной безопасности и от местного благосостояния. Центральная власть воздерживает решения местных властей, не соответствующие государственным интересам, и распространяет на все местности меры, необходимые для всех. Только с помощью централизации установляется истинная солидарность между различными частями государства; последнее становится организмом, живущим общею жизнью.
Рядом с этими неоспоримыми выгодами централизация, особенно при плохом устройстве и при отсутствии всякого общественного контроля, может, однако, сделаться источником величайших зол. Они отчасти лежат в самом ее существе, но они значительно усиливаются теми условиями, среди которых она действует, и в особенности стремлением всякой односторонней системы преувеличивать свое начало. Недостатки ее следующие.
Во-первых, стоя на вершине здания, центральная власть часто не имеет надлежащего знакомства с местными делами. Она видит их издали, большею частью на бумаге, через посредство бюрократии, которая, как мы видели, нередко представляет их в совершенно искаженном виде. Вследствие этого исходящие от центра решения часто идут вразрез с истинными потребностями населения, а принимаемые ею общие меры оказываются неприложимыми к местным условиям.
Во-вторых, центральная власть не имеет и достаточно интереса в местных делах. Ее внимание устремлено в другую сторону; она имеет ввиду общие государственные потребности и политическое положение. Местные интересы кажутся ей слишком мелкими и ничтожными; у нее нет достаточного побуждения ими заняться, и она ими пренебрегает, полагаясь на своих агентов. К этому присоединяется дух однообразия, которым бывает одержимо центральное правительство. Оно все хочет подвести под одну мерку, везде ввести одинакие правила, упуская из виду разнообразие условий и потребностей. Местной жизни не позволяют развиваться самостоятельно; она движется по предписаниям сверху.
В-третьих, централизация неизбежно ведет к медленности в производстве дел. Если исходящие сверху приказания исполняются быстро, то восходящие кверху и возвращающиеся обратно бумаги, проходя через многоразличные инстанции, претерпевают убийственное замедление. Канцелярское производство с делом не спешит: часто нужны справки и сношения, иногда совершенно пустые, которые идут тем же порядком. А между тем на месте дело не терпит; зло может сделаться неисправимым, прежде нежели получится надлежащее разрешение. В самых центральных управлениях накопляется такое множество дел, которое почти превосходит человеческие силы. Министры принуждены проводить большую часть времени в том, что подписывают бумаги, о которых имеют самое поверхностное понятие. Ничтожные дела отвлекают их от более важных.
В-четвертых, обыкновенным спутником медленности является формализм. Все, что сказано выше о недостатках бюрократического делопроизводства, не только прилагается вполне к централизации, но и усиливается ею. При централизации формализм необходим, ибо однообразная форма одна дает возможность быстро обозревать дела и знакомиться с их содержанием. Только при установлении общей формы всякий знает, что ему делать и где что найти. Чем сложнее машина и чем больше накопляется дел, тем это требование становится настоятельнее. Но именно через это водворяется господство бумажного производства, отрешенного от действительности и убивающего всякое живое содержание.
В-пятых, при таком искусственном привлечении всех важных и даже неважных дел к центру последний получает неподобающее развитие в ущерб оконечностям. Все сосредоточивается в столице, а в провинциях всякая жизнь глохнет и замирает. Выходит уродливое тело с непомерно развитою головой и атрофированными членами. Это явление замечается именно во Франции. Вследствие этого удар, направленный в голову, имеет результатом поражение всего организма. Всякий переворот, совершающийся в Париже, встречает в провинциях немедленную и беспрекословную покорность.
Но всего хуже, в-шестых, то, что эта система отучает граждан от самодеятельности. Они привыкают во всем ожидать решений от правительства, за всем обращаться к государству. Собственная инициатива глохнет, всякая энергия исчезает. И у частных лиц, и у местных властей опускаются руки, когда всякое начинание обставлено бесчисленными формальностями и должно пройти через бесконечный ряд инстанций прежде, нежели получится какой-нибудь результат, иногда вовсе даже не тот, который желателен. То свободное развитие сил, та бодрая уверенность в себе, которые составляют признаки крепкого народа, здесь совершенно теряются.
При таких великих качествах и столь же крупных недостатках централизация очевидно имеет большее или меньшее значение, смотря по условиям, среди которых она действует, и тем потребностям, которым она отвечает. Жизнь вызывает преобладание той или другой ее стороны, делает ее полезною или вредною. Поэтому нельзя судить о ней отвлеченно, а надобно рассматривать ее в отношении к состоянию общества, к которому она прилагается.
Здесь, как и во всех явлениях государственной жизни, повторяется общий закон, что чем меньше единства в обществе, тем сосредоточеннее должна быть власть. Поэтому централизация прежде всего необходима при создании сильных государств. Там, где общество раздроблено на мелкие союзы, облеченные более или менее державными правами, и одна часть населения порабощена другой, подчинение всех общему центру может быть произведено только действием сверху. Центральная власть принуждена шаг за шагом собирать раздробленные члены, подчинять себе одно за другим права, на которых утверждается самостоятельность местных властей, наконец давать защиту подвластному населению. Этим путем создается живое единство народа, без которого чисто политическое объединение остается мертвой формою. Действием центральной власти разносятся всюду общие понятия и привычки, создаются общие условия и удобства жизни; перед всеми воздвигается единое отечество, в котором все чувствуют себя солидарными. В этом заключается историческое значение централизации в европейских государствах. Упускать это из виду, как делал Токвиль в своей книге о старом порядке и севолюции, есть антиисторический прием.
Те же потребности являются и после глубоких потрясений, когда взаимные отношения общественных классов обострились и по всем концам земли кипит мелкая, но упорная борьба страстей и интересов. При таких условиях только усиленная централизация может водворить мир и упрочить новый порядок. Таково именно было положение Франции после революции. Не падение старых преград, как думал Токвиль, а новые потребности, вытекшие из переворота, вызвали деспотизм Наполеона. Поэтому установленная им централизация сохранилась даже после его падения, когда водворились либеральные учреждения. Именно она дала новому общественному порядку ту устойчивость, которая позволила Франции противостоять всем последующим переворотам. Политическая власть ниспровергалась, но администрация стояла незыблемо, и под ее покровительством общество быстро оправлялось от всех потрясений. Эту заслугу не следует умалять.
Наконец, централизация необходима и там, где государству грозит постоянная внешняя опасность. Тут центральная власть должна иметь все государственные силы под руками и располагать ими мгновенно, при первой потребности. Всякое промедление или задержка могут быть гибельны. Таково положение Франции в настоящее время. Мы видим, что не политические заблуждения, не стремление правителей к деспотизму, а временные и местные условия народной жизни вызывают тот или другой порядок управления. Критика централизации, упускающая их из виду, по необходимости будет односторонняя и поверхностная.
Но там, где этих условий нет, несомненно, что избыток централизации может породить величайшее зло; тут выступает уже не полезная, а вредная ее сторона. При нормальных условиях, при уравновешенных отношениях преувеличение одностороннего начала отражается пагубно на всей государственной жизни. Высшая цель государства состоит не в усилении власти, а в том, чтобы каждый общественный элемент получил надлежащее развитие и занял подобающее ему место в общем организме. Эта цель достигается только ослаблением централизации и предоставлением большей самостоятельности местному управлению.
Децентрализация не должна, однако, совершаться в пользу местных агентов правительства, как это было сделано, например, во Франции при Второй империи. Такая реформа может нередко принести более зла, нежели пользы. Одна из существенных выгод централизации состоит именно в том, что она местных правителей подчиняет высшему контролю. Ибо нет деспотизма хуже того, который действует изблизи. Произвол множества мелких пашей, облеченных безграничною властью, несравненно тяжелее ложится на население, нежели какой бы то ни было деспотизм, идущий из отдаленного центра. В центральной власти, воздвигающейся над мелочными местными влияниями и отношениями, население ищет защиты против полицейского вторжения во все мелочи жизни, требующего на каждом шагу беспрекословного повиновения и не оставляющего ни малейшего простора для самостоятельного движения сил. В этом отношении требуется не ослабление, а усиление централизации. Полезное ослабление может состоять только в предоставлении большего простора самостоятельным общественным элементам. В нормальном порядке деятельность центральной администрации должна восполняться местным самоуправлением. Эта потребность тем настоятельнее, чем менее сама центральная власть подлежит общественному контролю в представительных учреждениях. Только широкое развитие местного самоуправления может восполнить их недостаток и ввести административные власти в надлежащую колею.
Местное самоуправление, в свою очередь, имеет присущие ему выгоды и недостатки. Выгоды его громадны.
Во-первых, местные нужды ближе всего местным жителям. Они знают свои дела лучше, нежели кто-либо другой. Собственный интерес побуждает их делать то, что полезно для всех, изыскивать для этого наилучшие средства и производить улучшения с наименьшими тратами. Они способнее всех надзирать и за исполнением, ибо все дело у них на глазах и близко касается каждого. Всякая деятельность идет успешнее, когда люди сами делают свои дела, нежели когда они ведутся посторонними лицами, в них не заинтересованными. Это истина самая простая и очевидная.
Во-вторых, самоуправление развивает в гражданах самодеятельность, энергию, предприимчивость, следовательно ведет к высшему развитию общественных сил. Люди привыкают полагаться на себя, а не ожидать всего от правительства.
Через это, в-третьих, в провинциях развивается местная жизнь, которая привязывает к себе людей. Общественная жизнь равномернее распределяется по всему государству, а не стягивается искусственно к центру, оставляя члены бессильными.
В-четвертых, самоуправление связывает администрацию с народом. Принимая участие в управлении, каждый видит в общественном деле свое собственное и готов содействовать ему всеми силами. Этим люди отвлекаются от частных интересов и привязываются к общественным. Развивается общественный дух, который служит одною из лучших опор разумного правительства.
В-пятых, самоуправление дает гражданам и ближайшее практическое знакомство с общественными делами. Они научаются знать, чего можно и чего нельзя требовать от правительства. Политическое образование принимает направление не теоретическое, а практическое. Безрассудные притязания и легкомысленные суждения разбиваются об опыт и не находят себе почвы.
В-шестых, самоуправление является школою и для более широкого поприща. Государство может набирать отсюда образованных и опытных деятелей; получаются государственные люди, знакомые с общественными вопросами не кабинетным только образом, а из практики, видевшие их в приложении в связи с их собственными интересами, – одним словом, с живым пониманием. В представительном порядке этим установляется и поддерживается живая связь между избирателями и избираемыми. Участием в местных делах приобретаются доверие и влияние. Местный деятель является в парламенте представителем местных нужд и интересов; он знает, как общие меры применяются к действительной жизни, какое они встречают сочувствие или противодействие; наконец, каково в данную минуту общественное настроение, которое центральное правительство, предлагая те или другие меры, всегда должно принимать во внимание.
Подтверждением сказанного может служить суждение такого великого и вполне практического государственного человека, как барон Штейн. Выше мы видели (стр. 224 – 5), как он, ссылаясь на свой многолетний служебный опыт, отстаивал пользу представительных собраний. Позднее он писал «В тесной связи с учреждением земских чинов стоят учреждения окружные и общинные. Если они так устроены, что они в отдельных лицах вызывают свободную жизнь и живое участие в делах общины, то они заключают в себе самый чистый источник любви к отечеству; они связывают ее с семейным очагом, с воспоминаниями юности, с впечатлениями, которые оставляют в нас события и окружающие условия всей нашей жизни. Они обеспечивают истинную практическую свободу, которая ежедневно и ежечасно выказывает свое влияние на все вещные и личные отношения людей и ограждает их от начальственного произвола и самопревознесения»(96). Все это, однако, составляет лишь высшую, идеальную сторону местного самоуправления. В действительности же оказываются многие другие черты, которые, особенно при неблагоприятных условиях, выступают наружу и значительно видоизменяют эту привлекательную картину. Во-первых, личный интерес, которым люди связываются с местными делами, далеко не всегда служит надежным руководителем. Общественный интерес все-таки совсем не то, что свой собственный. Кто с большим рвением занимается своим делом, тот часто оказывает весьма мало усердия, когда нужно участвовать в деле общем. Нерадение лиц, облеченных правами, к избирательным собраниям есть явление весьма обыкновенное. Еще более самопожертвования требуется от тех, которым вверяется заведование общественным делом. Жалованье, если оно есть, обыкновенно так скудно, что не может служить приманкой. Вознаграждением служит главным образом тот почет, который приобретается общественною службой. Но местный почет далеко не всем представляется привлекательным. Люди с высшими способностями ищут более широкого поприща, где силам их открывается больший простор, где интересы возвышеннее и они сами стоят на виду; другие предпочитают покойную частную жизнь общественной деятельности. Хорошо, когда среди местных жителей находятся самоотверженные люди, которые берут на себя эту обузу; но нередко местного почета ищут люди тщеславные, для которых видное место в провинции или в общине составляет высшую цель честолюбия. Во-вторых, провинция часто не обладает достаточным количеством образованных сил для хорошего управления. Способнейшие лица стремятся к центру, а на местах остаются люди, более практически знакомые с делом, нежели широкообразованные. Между тем для администрации, в сколько-нибудь широком объеме, особенно при постоянном соприкосновении местных дел и властей с общими, одной практики недостаточно. Тут нужны более обширные взгляды, знакомство с государственными потребностями и с юридическими началами управления. Администрация есть наука; практика же, отрешенная от образования, ведет к рутине, к узкости взглядов, к предпочтению ближайших интересов отдаленным, хотя и существенным, к погоне за мелочами в ущерб более важным делам. Оттого местные общества нередко предпринимают то, что для них вовсе невыгодно: например, истребляют леса и разделяют общинные земли в ущерб будущим поколениям, затевают разорительные процессы, а между тем из скаредности жалеют денег на самые важные и полезные предприятия. В особенности местности бедные и отдаленные от центра лишены возможности улучшать свой быт без помощи центральной власти. Предоставленные себе, они коснеют в завещанном веками состоянии и не в силах из него выбиться. В-третьих, в провинциальном кругу развивается узкий местный дух, застарелый и мелочной. Личные отношения играют тут более важную роль, нежели общие интересы. На широком политическом поприще личные отношения должны, по крайней мере, прикрываться общими целями; человек может иметь успех, только действуя во имя общей идеи. В тесном кругу местной жизни, где интересы не довольно значительны, чтобы умственно и нравственно поднимать людей, где происходят беспрерывные столкновения, где мелочные сплетни и раздоры получают неподобающее развитие, личные отношения заслоняют собою общественные. Часто лица выбираются и дело делается более на основании искательств, интриг, родства и кумовства, нежели из внимания к общественной пользе. Провинция всегда более или менее заражена этими недугами, но в еще большей степени она проникается этим мелочным духом, если она не находится в живом общении с центром и не примыкает к общим интересам. В-четвертых, каково бы ни было самоуправление, оно во всяком случае утверждается на владычестве большинства. Вследствие этого интересы меньшинства всегда подвергаются опасности оставаться в пренебрежении или быть принесенными в жертву. Это слабая сторона всякого свободного правления, где нет высшей, сдерживающей и умеряющей власти; но в тесном объеме местной жизни, где отношения мельче и общие вопросы часто заслоняются чисто личною враждою или приязнью, эта опасность еще гораздо значительнее. Здесь партия, основанная на личных видах и отношениях, может получить перевес и распоряжаться всем для собственных выгод. Североамериканские города представляют тому ужасающие примеры. Еще хуже, когда в борьбе местных партий выражается вражда различных общественных классов. Если большинство в местном управлении принадлежит высшим классам, они могут пользоваться своим положением для притеснения низших; наоборот, если последние имеют преобладание, они могут обратить свою власть в чистое орудие грабежа. Хозяйничанье негров в южных штатах Северной Америки после междоусобной войны представляло чудовищную картину расхищения общественного достояния. Во Франции только сила центральной власти оберегает зажиточные классы от ограбления социалистическими муниципалитетами. Из этого ясно, до какой степени важно для успешного действия местного самоуправления правильное его устройство. Оно дает преобладание тому или другому элементу, а с тем вместе перевес получают или выгоды, или недостатки учреждений. В Общем Государственном Праве мы рассматривали разнообразные формы, в которые слагаются различные сферы местной жизни, области, округи, общины. Здесь мы не станем вдаваться в эти подробности, а ограничимся общими началами административной политики в приложении к местному самоуправлению. Первое и основное правило состоит в том, что местные учреждения должны быть построены на тех началах, на которых строится самое общество. Здесь, более нежели где либо, приложим общий закон, что в учреждениях должно выражаться действительное отношение общественных сил. Местное самоуправление есть именно организация общества, как оно есть, а потому преобладать в нем должны те элементы, которые преобладают в самом обществе; остальным же должно быть присвоено то место, которое принадлежит им по внутреннему их развитию и по той роли, которую они играют в общественной жизни. В этом отношении первый вопрос состоит в том, какая должна быть организация местных учреждений: сословная или бессословная? дели, что сословный порядок представляет известную ступень всемирно-исторического развития человеческих обществ. Возникнув из средневекового быта, где гражданские отношения смешивались с политическими, он сохраняется в течение всего первого периода государственного развития нового времени, пока наконец, с водворением начал свободы и равенства, он не уступает места общегражданскому строю. Отмена крепостного права знаменует конец старого и начало нового порядка. Но переход совершается не вдруг. Если, вообще, исторический процесс представляет лишь медленное и постепенное развитие учреждений, только изредка прерываемое катастрофами, влекущими за собою реакцию, то в особенности этот закон прилагается к жизненному строю, связанному со всем частным бытом, с нравами, понятиями и привычками людей. Государство должно следить за этим постепенным ходом жизни, пользуясь теми элементами, которые еще сохраняют в себе крепость, и устраняя то, что уже отжило свой век. Сословный порядок заключает в себе многие стороны, выгодные для государства. Народ не является здесь в виде рассеянной, волнующейся массы, состоящей из разобщенных друг с другом единиц; он получает прочную юридическую организацию. Отдельные интересы связываются и группируются в корпоративные союзы. Каждый из них получает свое законное место в общем организме; он не приносится в жертву другим, а может стоять и действовать за себя. С интересами связываются и лица, соединенные общими воззрениями и общественным положением. Они привыкают действовать сообща. Корпоративные связи служат лучшею школой гражданской и общественной жизни. Личный интерес подчиняется здесь общему, но не отдаленному, а близкому, касающемуся всех и знакомому всем. А с другой стороны, в этих частных союзах лицо находит защиту и покровительство. Оно не теряется в массе, но, примыкая к корпорации, обретает в ней силу и независимость. Этим самым государственная жизнь получает необыкновенную крепость. Все права и обязанности твердо определены. Каждый знает свое место и свое назначение в целом; гражданин привыкает действовать в пределах закона. На каждой ступени общественного быта образуется известное, законом определенное сочетание власти и самостоятельности, и все это связывается с общим строем не внешними только предписаниями, а привычками, нравами и понятиями, установленными веками и вошедшими в плоть и кровь граждан. Эти громадные выгоды именно и повели к тому, что сословный порядок так долго и прочно сохраняется даже среди высокообразованных обществ. Однако естественный ход жизни неудержимо ведет к его разложению. Этот крепкий строй держится только чрезмерным стеснением свободы. Когда отдельные интересы группируются в юридически связанные корпорации, переход из одной группы в другую становится затруднительным. Свобода занятий стесняется, а когда с этим связывается известное общественное положение, то к юридическим затруднениям присоединяются предрассудки. Между тем свобода занятий составляет источник всякого промышленного развития. Общество, основанное на сословном порядке, всегда стоит на низкой ступени. В особенности это вредно отражается на низших классах, которые стесняются в своей деятельности и в своих правах. Высокое положение привилегированных сословий приобретается порабощением низших. Крепостное право составляет главную поддержку сословного быта; а крепостное право в самом корне парализует общественные силы. Самый политический строй получает через это неправильное развитие. Вместо справедливости в государственной жизни водворяется неправда. К этому присоединяется, наконец, внутренняя рознь. Сословия, особенно привилегированные, обособляются в своей исключительности. В них частные интересы так переплетаются с общим, что первые нередко заслоняют последний. Люди, пользующиеся высоким положением не по заслугам, а по рождению, привыкают смотреть на себя как на особую породу, от которой не требуется ни труда, ни серьезного образования для того, чтобы достигнуть всех почестей. Отсюда, с одной стороны, чванство и презрение к низшим, с другой стороны – зависть и ненависть. С этим связываются противоположность интересов и борьба за власть и влияние. Разобщение сословий может породить в обществе раздор, делающий всякую дружную деятельность невозможною. Нередко правительства пользуются этою рознью в своих собственных видах, с тем чтобы, разделяя, властвовать. Но такая политика в конце концов обращается против самих ее зачинателей. Истинная польза государства состоит в том, чтобы соединять, а не разделять общественные элементы. Именно этой цели служат местные учреждения, в которых последние призываются к совокупной деятельности. Очевидно, что там, где существует сословный порядок, на нем должны строиться и местные учреждения, и наоборот, там, где он окончательно рушился, местные учреждения могут быть только бессословные. Затруднения возникают лишь при переходе от одного порядка к другому. Здесь задача государства заключается в том, чтоб открывать простор новым жизненным силам, не разрушая тех элементов старого порядка, которые стоят еще крепко и могут оказать существенную пользу. Два последовательных шага знаменуют собою этот процесс: сближение сословий в общих учреждениях и полное их слияние. В первом случае отдельные сословия, сохраняя каждое свою организацию, соединяются для общих совещаний по местным делам. Здесь важно определение как численного состава каждого, так и способов совещаний. Надобно, чтобы численное отношение их было таково, чтоб один интерес не был принесен в жертву другим. В особенности это важно, когда происходят совместные совещания, что и составляет нормальный порядок. Очевидно, что численное отношение представителей различных групп должно сообразоваться с действительным их отношением в жизни не только по числу лиц, входящих в те или другие группы, но и по важности интересов, которые они представляют. Местные учреждения должны быть верным выражением жизни и следовать за ее движением. Важнейшим интересом является здесь собственность, ибо она служит источником всех расходов на общественные нужды, заведование которыми и вверяется местным учреждениям. Но так как собственность есть элемент, общий всем сословиям, то на этой почве происходит и окончательное их слияние. Сословное деление держится, пока с привилегиями связано обладание известного рода имуществом. Как же скоро имущества переходят беспрепятственно из рук в руки, так исчезает и различие интересов. Класс собственников, по существу своему, есть бессословный, а на нем именно покоятся местные учреждения. Задача политики состоит в том, чтобы содействовать этому процессу слияния, не задерживая его, но и не ускоряя. Преждевременное введение бессословности там, где она не подготовлена жизнью, может быть столь же вредно, как и задержка. Это может вести к устранению или подавлению самых полезных элементов, тех, которые носят в себе и высшее образование, и привычку к общественной деятельности. Но раз этот шаг сделан, в особенности если в течение некоторого времени учреждение действовало успешно, возвращение к сословному порядку может принести только вред. Поэтому реформу земских учреждений, произведенную у нас в новейшее время, нельзя признать согласною с требованиями здравой политики. В самой собственности заключаются, однако, различные элементы, которые должны быть приняты во внимание при устройстве местных учреждений. Есть собственность недвижимая и движимая, крупная, мелкая и средняя. Каждая из них имеет свое место и свое значение в целом. Они дают более или менее прочную материальную основу и для духовных сил; от собственности зависят и оседлость населения, и прочность его быта, и средства для образования. Различные сочетания этих видов в устройстве местных учреждений придают последним большую или меньшую устойчивость, а вместе и соответствие условиям и требованиям жизни. В этих сочетаниях выражаются и самые различия общественного строя – аристократического, демократического и среднего. Эти различия могут сохраняться и без всяких сословных разделений, при общегражданском порядке. Аристократический строй есть тот, в котором преобладает крупная собственность. В местных учреждениях он выражается главным образом в несении безвозмездных должностей. Такое служение, когда оно укоренилось в нравах, всегда полезно, ибо оно упрочивает влияние высших, образованных классов; но для того, чтоб оно стояло твердо и получило более или менее широкое применение, необходимо присутствие на местах зажиточного и независимого класса землевладельцев, как это имеет место в Англии. Где это условие не существует, аристократический строй не может держаться; он рано или поздно обречен на падение. В противоположность ему, демократический строй основан чисто на выборном начале, с устранением всякого ценза. Можно сказать, что это – худший из всех порядков, ибо здесь преобладание получает неимущая, необразованная и неустроенная масса, которая или увлекается демагогами, или покорствует бюрократии. В первом случае местные учреждения делаются орудием притеснения, во втором они обращаются в призрак. Средину между тем и другим занимают различные сочетания собственности, с преобладанием среднего ее размера, причем, разумеется, этот средний уровень может быть выше или ниже, смотря по степени материального благосостояния самого общества. При всех возможных комбинациях надобно признать общим правилом, что голос в местных учреждениях должны иметь те, которые расходы выплачивают из своих карманов. Кто не платит местных налогов, тот не должен иметь права голоса в расходах. Поэтому и пределы налогов должны быть эластические. Кто уплачивает небольшой налог, выше которого нельзя идти и который взыскивается полностью, тому всегда выгодно увеличение расходов, ибо он знает, что излишек будет оплачиваться другими. Соразмерность интереса с правами составляет весьма важное и слишком часто упускаемое из виду правило при устройстве местных учреждений. Но для успешного действия последних требуется не одна только правильная их организация. Существенное значение имеет и отношение их к центральной власти. Связь может быть двоякая: политическая и административная. В первом отношении важно влияние политической свободы на местное самоуправление. Недостатки последнего, проистекающие от низкого уровня провинциального быта, в значительной степени ослабевают под влиянием политических интересов, направляющих умы к высшим целям. Политическая свобода выводит местную жизнь из того застоя, в котором она коснеет, когда она остается оторванною от центра; в нее вносится новый дух; исключительное господство мелких местных интересов уступает место более возвышенным стремлениям. Рядом с этим, однако, являются и весьма существенные невыгоды, которых мы коснемся ниже – при изложении политики партий. Здесь мы остановимся исключительно на отношениях административных. И в этой области недостатки, присущие местному самоуправлению, сами собой указывают на необходимость вмешательства центральной власти. Если центральное управление, как мы видели, требует восполнения местным, то и последнее, в свою очередь, требует восполнения центральным. Здесь, как и везде, нужны взаимные сдержки и соглашение противоположных начал. В этом отношении существенное значение имеет та доля самостоятельности, которая предоставляется местным учреждениям, и то подчинение, в которое они ставятся в отношении к органам правительства. Нельзя не признать как общее правило, что местное самоуправление тогда только получает надлежащее развитие, когда ему предоставляется самостоятельная сфера деятельности. Выборные собрания, не имеющие собственных исполнительных органов, а состоящие, с совещательным или с решающим голосом, при органах центральной власти, как установлено во французских департаментах, представляют весьма недостаточный и несовершенный способ самоуправления. Только там, где люди заведывают своими делами сами, можно в точном смысле говорить о самоуправлении. Только там, где есть собственная деятельность и ответственность, могут вырабатываться люди; только при этом условии общественные силы могут получать самостоятельную организацию и надлежащее направление. Но при разграничении сфер деятельности правительственных и общественных органов оказываются значительные затруднения. Естественную область деятельности местных учреждений составляют хозяйственные нужды местности; правительство же должно сохранять в своих руках ту принудительную власть, которая принадлежит ему по самому существу дела и без которой оно не может обойтись, не потерявши всякой силы. Если эта власть присваивается ему всецело, то местные учреждения лишаются необходимых способов действия и часто оказываются бессильными исполнять свое назначение. Таково, например, положение наших земских учреждений относительно взыскания земских налогов. Страшное накопление недоимок, проистекающее от того, что взыскание производится полицией, парализует всю их деятельность и является для них главным источником зла. С другой стороны, если местным учреждениям предоставляется самостоятельная принудительная власть, то могут происходить постоянные конфликты, которые значительно затрудняют и запутывают управление. Разумное и сообразное с местными условиями разрешение этих вопросов составляет одну из важных задач политики управления. Конфликты могут происходить и в чисто хозяйственной области. Местные нужды находятся в связи с общими; в самых местных учреждениях, как мы видели, могут быть принесены в жертву интересы меньшинства. Иногда вся масса населения становится предметом своекорыстного хищения со стороны шайки, успевшей захватить управление в свои руки. Все это может быть устранено только контролем со стороны центральной власти, которая является здесь высшим, беспристрастным судьею. Этот контроль, естественно, принадлежит органу правительства, состоящему на месте и близко знакомому с местными нуждами. Но если этот контроль безграничен, если он доходит до безусловного права запрета на все постановления местных собраний, то самостоятельность местных учреждений исчезает. Она может быть обеспечена, только если все столкновения подобного рода возносятся к высшей инстанции и разрешаются административно-судебным порядком. Если при столкновениях на почве деятельности властей единство и быстрота управления требуют, чтобы правительственная власть была обеспечена, то в хозяйственной области, в вопросах об удовлетворении местных нужд, наоборот, требуется главным образом ограждение местных интересов, а его может дать только независимый и беспристрастный суд. Поэтому хорошее устройство высшего судебноадминистративного учреждения составляет вопрос величайшей важности для местного самоуправления. Но не от одних только учреждений зависит правильное отношение властей; оно в еще большей степени определяется способами их деятельности. Согласие легко установляется там, где обе стороны его желают и стараются его достигнуть взаимным вниманием и обходительностью. Поэтому нет более превратной политики, как та, которая силу власти полагает в резком и высокомерном отношении представителей правительства к местным учреждениям. Нередко, при реакционном правительстве, местные его органы стараются ему подслужиться, представляя независимых местных деятелей враждебными правительству революционерами, которых надобно держать в железных рукавицах. Это – лучшее средство нажить себе врагов, поставить людей на дыбы и возбудить непримиримую оппозицию. Правительство, понимающее истинные свои задачи, никогда не будет держать лицо, которое становится во враждебное отношение к управляемой местности. Даже в завоеванных странах нужен примирительный образ действия, чтобы заставить побежденных покориться своей участи; в отношении же к собственным гражданам это вдвойне необходимо. С своей стороны, местные деятели, сохраняя свою независимость, должны всегда оказывать уважение к власти, представляющей высший государственный порядок. Принципиальная оппозиция, не вызываемая проявлениями административного произвола и высокомерия, всегда неуместна. Здесь заносчивость столь же вредна, как и апатия. Более, нежели в каких-либо других учреждениях, успешное действие местного самоуправления зависит прежде всего от умения им пользоваться. Оно служит лучшею школой для людей, но надобно, чтобы люди действительно научались в ней тому, что требуется общественным благом. Только постоянная, неутомимая, бескорыстная деятельность на общественную пользу в соединении с стойким обереганием своих законных прав и с сохранением полной своей независимости может поддержать местное самоуправление на более или менее высоком уровне и содействовать правильному его развитию. Все в нем зависит от количества и качества наличных сил, а также и от взаимных их отношений. Здесь, как и везде, согласие обеспечивает успех, а внутренние раздоры парализуют всякую деятельность. Это приводит нас к последнему отделу политики – к вопросу о значении и деятельности партий. КНИГА ШЕСТАЯ. ПОЛИТИКА ПАРТИЙ ГЛАВА I. ПАРТИИ В ГОСУДАРСТВЕ Везде, где государственная жизнь становится предметом суждений в обществе и печати, в общественном мнении естественно обозначаются различные направления. Людям свойственно смотреть на вещи с разных точек зрения, и это именно ведет к всестороннему их освещению. Отчасти это происходит от различия умственных способностей и склада, но к этому присоединяется разнообразие положения, образования, интересов. Человек естественно устремляет главное свое внимание на то, что ему доступно и что ближе его касается; этому он придает преобладающее значение, часто упуская из виду все остальное. А так как уровень образования, положение и интересы более или менее общи целым разрядам лиц, то при взаимных сношениях между людьми из этого возникают общие взгляды и понятия, которые в приложении к государственной жизни становятся политическими направлениями; когда же общество призывается к участию в государственных делах, из этих направлений образуются партии с определенною программой и организацией. Таким образом, партии составляют явление естественное и необходимое везде, где есть политическая жизнь. Но и там, где ее нет, умственное развитие общества выражается все-таки в различии направлений. Только при полном умственном застое, при отсутствии всякого участия к судьбам отечества заглохшая политическая мысль не производит расходящихся ветвей. Стараться подавить в обществе всякое самостоятельное политическое мышление значат обрекать его на состояние полного бессмыслия, держать его на уровне первобытного невежества. К этому стремятся деспотические правительства, но это никогда им не удается. Мысль всегда пролагает себе дорогу; если прямой путь ей загражден, она пробивается косвенным, обходя или разрушая все преграды. Чем более ее подавляют, тем более она оказывает сопротивления. А так как она вечно присуща человеческому духу, то рано или поздно она завоевывает принадлежащее ей место и проявляется в разнообразии направлений, которые заключают уже в себе начало партий. С дальнейшим развитием жизни, с расширением общественной деятельности теоретические взгляды получают практическое приложение; единомышленники соединяются для проведения своих воззрений и для защиты своих интересов. Таким образом, направления организуются в партии. Это первый признак того, что общество вышло из младенчества и стало на свои ноги. Партии могут быть весьма разнообразны. Они могут иметь местный и случайный характер. Каждый более или менее общий интерес может группировать около себя людей и сделаться центром для образования партии. Каждый своеобразный оттенок мысли, резко выраженный и разделяемый многими, может выступить деятельным элементом на общественном поприще. Даже выдающаяся или ловкая личность или взаимная поддержка для достижения частных целей могут связывать людей в отдельные группы, способные играть более или менее значительную общественную роль. Но среди всех этих случайных соединений есть некоторые общие направления, которые имеют характер прочности и повторяются более или менее всегда и везде, ибо они вытекают из самого существа и свойств человеческого общежития. Они-то и составляют главные основы для образования партий(97).
Человеческие общества, по закону их духовной природы, подлежат развитию. Один порядок вещей в историческом процессе сменяется другим. Каждый из них в известную эпоху составляет основу народной жизни; в нем общество находит удовлетворение существенных своих потребностей. Но с дальнейшим развитием эта форма становится недостаточною; являются новые цели и требования. Существующее устройство разлагается; наступает время перелома и борьбы, до тех пор пока из этого переходного состояния не выработается новый порядок вещей.
Из этого весьма простого закона развития рождаются в обществе элементы двоякого рода: охранительные и прогрессивные. Одни держатся существующего порядка, другие требуют изменений и улучшений. Для правильного развития, очевидно, оба эти элемента необходимы, ибо истинный прогресс не состоит в том, чтобы разрушать все существующее и все создавать заново. Мы видели, что развитие тогда только прочно, когда оно опирается на выработанные и утвержденные веками основы. Сохранение приобретенного еще важнее, нежели его усовершенствование. Идеальная цель общежития состоит в том, чтобы сохранять улучшая. Но вследствие ограниченности и односторонности человеческих способностей и стремлений этот процесс совершается борьбою противоположных элементов – охранительного и прогрессивного. Один старается удержать установленный порядок, который удовлетворяет существенным его потребностям; другой стремится из него выбиться, открыть новые пути; а так как главным для этого орудием служит начало свободы, то прогрессивное направление является по преимуществу либеральным. Оба элемента равно необходимы в государственной жизни; каждый исполняет в ней свое назначение.
Охранительная партия стоит на страже существенных основ человеческих обществ – власти, закона, религии, семейства, собственности. Эти вечные начала составляют для нее святыню, которую она оберегает от всякого легкомысленного на них посягательства. Она признает и свободу, ибо без свободы нет независимых общественных сил, а без независимых сил нет прочного порядка в государстве. Где существует только деспотизм сверху или снизу, там все шатко, все может меняться со дня на день. Только стоящие на своих ногах и упроченные временем силы сообщают устойчивость общественному быту. Но, дорожа свободою, охранительная партия видит в ней не разлагающее, а созидающее начало; она старается ввести ее в надлежащую колею, связать ее с высшими требованиями власти и закона. Она не противится и нововведениям, когда они подготовлены жизнью и становятся насущною потребностью общества. Только узкое и близорукое упорство стоит за сохранение того, что отжило свой век и потеряло смысл. Дальновидные консерваторы сами совершают необходимые преобразования, зная, что они этим упрочивают здание, которому без того грозит разрушение. В этом отношении примером могут служить английские консерваторы, которые являются высшим типом этого направления. Сэр Роберт Пиль даровал права католикам и отменил хлебные законы; Дизраэли провел одну из самых коренных избирательных реформ; нынешнее консервативное министерство преобразовало все местное управление, устроив его на выборном начале. Однако лишь в случае настоятельной потребности охранительная партия решается на такие радикальные меры. Вообще же, она предпочитает медленные и постепенные улучшения, избегая всякой ломки, щадя упроченные интересы. Даже при разложении известного общественного строя она дорожит всеми остатками прежнего порядка, которые сохраняют еще жизненную силу и могут принести пользу государству. Для нее освященные временем предания, дающие нравственную устойчивость обществу, имеют более значения, нежели стремления свободы к изысканию новых путей. Преждевременные, не подготовленные жизнью нововведения или такие, в которых не ощущается настоятельная нужда, встречают в ней самое сильное, иногда даже чрезмерное противодействие. К теоретическим построениям она относится безусловно враждебно. Таким образом, в процессе общественного развития она играет роль задерживающего и направляющего элемента, который дает правильность и устойчивость ходу. Это не только балласт, сообщающий устойчивость судну, с чем иногда ее сравнивают, но и рулевой, направляющий корабль между подводными камнями и оберегающий его от напора стихий.
Совершенно иной характер и назначение имеет партия прогрессивная, или либеральная. Она дорожит более свободою, нежели преданиями и порядком. Она верит в плодотворную силу человеческой деятельности и старается открыть ей новые пути, уничтожая всякие стеснения. От нее исходят планы преобразований, она полагает основы для будущего. Но в своем одностороннем стремлении она способна более развязывать, нежели созидать. Ее начала преимущественно отрицательные; она дает свободу всем элементам и не всегда умеет их связать. Требования власти и порядка слишком часто находят в ней противодействие. Поэтому это партия по преимуществу оппозиционная. Когда же власть попадает в ее руки, она часто во имя теоретических начал готова приняться за скороспелые и необдуманные преобразования, которые оказываются неприложимыми на практике или производят разрушительное действие. А так как жизнь этому противится, то приходится ее насиловать. Начало свободы обращается в орудие притеснения; либералы становятся бюрократами. Это внутреннее противоречие либеральной партии составляет самую слабую ее сторону. Она более, нежели ее противники, нуждается в долговременном опыте власти, для того чтобы приобрести то сознание государственных потребностей, которого ей недостает. И в этом отношении старые английские виги могут служить образцом. Но именно новейшее преобразование этой партии под руководством такого искусного и высокодаровитого вождя, как Гладстон, доказывает, что односторонний либерализм способен увлечься далеко за пределы государственной пользы и приняться за нововведения, которые рушатся вследствие своей полной внутренней несостоятельности. Ирландский билль, который в руках самих его авторов претерпевал всевозможные превращения и наконец пал к удовольствию даже тех, которые его поддерживали, служит тому наглядным примером.
Таковы два главных направления, которые существуют в каждом развивающемся обществе как необходимые факторы, управляющие политическим движением. Одно идет впереди и вызывает к жизни новые силы, другое эти силы организует и упрочивает, связывая их с постоянными основами государственного порядка.
В нормальном развитии общества эти два фактора естественно сменяют друг друга, как руководящие силы государственной деятельности. Когда существующий порядок устарел и потерял свое прежнее значение, когда выдвигаются новые требования и задачи, прогрессивная партия выступает вперед с своею программой, разрешая старые связи и давая простор новым элементам. Когда же эта программа исполнена и нужно утвердить новый порядок, наступает очередь охранительного направления. Вследствие этого прежние либералы могут делаться консерваторами, когда требуется упрочить новые приобретения. Так, английские виги, которые ратовали против Стюартов за народные права, сделались консерваторами со вступлением на престол Ганноверской династии. У нас либералы дореформенного времени, которые требовали коренных преобразований, естественно могли обратиться в консерваторов, когда реформы были совершены и нужно было охранять их от всяких колебаний. Только легкомысленный либерализм стремится все далее и далее, требуя все новых перемен и не понимая необходимости остановок. Этим он подает руку примыкающей к либерализму крайней партии – радикальной и, в свою очередь, вызывает господство другой крайней партии – реакционной.
Существование крайних партий, так же как и средних, составляет естественную принадлежность человеческого развития. Всегда и везде есть люди, которые доводят свои начала до крайних пределов, упуская из виду все остальное. В этой односторонности заключается иногда главная сила, но вместе с тем и слабость известного направления. Последовательно проводя свои начала до конца, оно тем самим обнаруживает их недостаточность.
Из двух означенных выше крайних партий, радикальной и реакционной, последняя имеет, однако, за себя не одну логическую последовательность, но и целый мир реальных отношений, связанных с отжившим порядком вещей. Всякий политический или общественный быт, в котором общество долго жило, непременно заключал в себе существенные начала, способные привязывать к себе людей; к нему примыкали разнообразные и достойные уважения интересы. Поэтому, когда он пал, он не может не оставить по себе глубоких следов. Эти воспоминания и эти интересы, связывая людей, дают им общее направление. Но так как одними воспоминаниями пробавляться нельзя, то реакционная партия ищет в них того, что существенно и вечно в общественной жизни. В этом заключается ее сила. Она отрицает новый порядок во имя высших начал, перед которыми должны преклоняться люди. Над изменяющимися событиями она воздвигает идею неизменного закона. Поэтому охранительные элементы общества находят в ней самую сильную поддержку против стремлений к разрушению. Но реакционная партия всегда понимает вечные идеи односторонним образом. Она считает их тождественными с известным, отжившим свой век порядком вещей, смешивая, таким образом, вечное с временным. Она не признает изменяющихся требований жизни и отрицает свободу и прогресс, как уклонения от вечного идеала. Свобода иногда делается для нее орудием действия, но истинная цель ее заключается в том, чтобы путем насилия подавить свободное движение жизни, ибо только этим путем можно возвратиться к прежнему порядку. В этих стремлениях она нередко взывает к темным инстинктам масс, ища в них опоры против либерального направления образованных классов; но свободная демократия ей столь же противна, как и мещанский либерализм. Только церковь, с ее неподвижным строем и с ее вечными догматами, возвышенными над волнениями человеческих страстей, представляет ей надежную опору. Поэтому реакционная партия всегда ищет союза с церковью и старается вовлечь ее в политическую борьбу. Если церковь отрекается от этой роли, которую стараются ей навязать, то этим самым реакционной партии наносится самый сильный удар.
Примерами организованных реакционных партий, играющих важную политическую роль, могут служить современные французские монархисты и прусские феодалы. Нет ни малейшего сомнения в том, что монархическое начало, от первых зачатков политической жизни до наших дней, имело в государственном развитии народов выдающееся значение. Беспристрастный исследователь исторических явлений должен убедиться и в том, что без этого начала государственный быт остается шатким и легко подвергается искажению. Но из этого не следует, что монархию непременно надобно восстановлять, когда она историческим процессом рушилась, главным образом по собственной вине ее носителей. Разумная политика требует держаться установленного порядка, улучшая его по мере возможности, а не стремиться к его разрушению во имя начала, которое не в силах было само себя поддержать. Всего менее позволительно связывать это начало с формами и порядками, отжившими свой век. Признание прав династии, давно лишившейся престола и потерявшей всякие корни в народной жизни, составляет одну из самых крупных политических ошибок, какие может совершить политическая партия. Это значит вращаться в области призраков и обрекать себя на бессилие, что и случилось с французскими легитимистами. Самое монархическое начало, будучи связано с отжившею формой, теряет истинное свое значение. В Англии не якобиты, а приверженцы Ганноверской династии упрочили монархию. Еще несообразнее связывать религию с отжившею историческою формой. Для легитимистов опора церкви, без сомнения, представляет большую выгоду, но для церкви такая связь весьма опасна. Когда Лев ХIII ее разрушил, он тем самым нанес жестокий удар монархистам, но он вывел религию из того несвойственного ей положения, в котором она, по существу своему, никогда не должна была находиться.
Прусским феодалам не приходилось и не приходится стоять за восстановление монархического начала, ибо монархия в Германии стоит крепко. Но и они связывают монархию с отжившим порядком, отрицая все либеральные стремления нового времени как революционные начала, которым следует противодействовать всеми силами. У них на этот счет составилась целая философская теория, глашатаем которой был Шталь. И у них реакционные стремления связываются с религией, хотя протестантизм, по существу своему, гораздо менее способен играть такую роль, нежели католицизм: он в самом своем источнике носит в себе революционное начало. Крепкая своею дисциплиной и единодушием, феодальная партия разыграла в новейшей истории Пруссии весьма важную политическую роль: она поддержала прусскую монархию в ее борьбе с парламентом и дала ей силы для проведения политики, которая окончательно привела к созданию Германской империи. Но именно это торжество подорвало ее значение. Феодальная партия была и осталась чисто прусскою; в других германских странах она не имеет корней. Поэтому, когда Пруссия поглотилась Германией, она потеряла почву. Великий государственный человек, который из нее вышел и на нее опирался в борьбе с либерализмом, отступился от нее, как скоро он достиг своей цели. Создавши Германскую империю, он должен был искать союзников в рядах тех, которые прежде других подняли национальное знамя и против которых он ратовал. В настоящее время прусские феодалы остаются представителями бедствующего землевладения, которое взывает к помощи государства для своего поддержания, но тем самым обнаруживает только свою собственную слабость. Общественный элемент, который вместо того, чтобы дать опору правительству, сам ищет в нем опоры, есть элемент отживающий, неспособный стоять на своих ногах, а потому и играть политическую роль.
Сходное с этим направление представляет и то, что можно назвать у нас реакционною партией; но при отсутствии политической жизни она не образует сплоченной группы и не имеет какой-либо твердой программы, а представляет только жалкие обрывки недодуманных мыслей и корыстных поползновений. Коренные преобразования Александра II, изменившие весь строй русской жизни, не могли не затронуть весьма многочисленных и влиятельных интересов. Освобождение крестьян в особенности поколебало вековое положение дворянства. Тем не менее, на первых порах, оно не вызвало реакционного направления. Наболевшие язвы вопияли так громко, потребность реформ чувствовалась так сильно, что не было места подобным стремлениям. Против отмены крепостного права никто не смел возразить, и с самым способом освобождения дворянство скоро примирилось. В первые годы после введения этой меры материальное его положение не только не пошатнулось, а, напротив, улучшилось. Все спешили разделаться с принудительными отношениями и охотно пошли на выкуп; цены земель возросли. Дворянство не только не думало о восстановлении старых порядков, но оно стремилось к конституционной свободе. Оно хотело политическими правами вознаградить себя за утрату владычества над крепостными. Казалось, в России все без удержу стремилось вперед; но именно это стремление и привело к реакции. Она была вызвана подвигами нигилизма. Когда во всех углах России пошла социалистическая пропаганда, а за нею тайные прокламации, поджоги, убийства, когда, наконец, сам царь-освободитель пал жертвою гнусного злодеяния, русское общество ужаснулось той бездны зла, которое заключалось в самых его недрах. Потребность сильной власти чувствовалась всеми, и правительство спешило ей удовлетворить: Россия была поставлена в осадное положение. Тут естественно возникла и реакционная партия. Во главе ее стал журналист с выдающимся умом и талантом, но, к сожалению, лишенный нравственного смысла и трезвого понимания политического положения. Он сам начал с того, что выступил под знаменем либерализма, даже чрезмерного; все новые реформы находили в нем горячего защитника; но тут он круто повернул и стал беспощадно преследовать то, чему он прежде поклонялся, заподозривая всякое явление свободы, кидая грязью во все вызванные преобразованиями новые силы. Он понимал, однако, что с одною проповедью реакции далеко не уйдешь; для успешного действия на общество надобно было подкрепить ее патриотическою агитацией. Но патриотизм в благородном смысле не только мирится с либерализмом, но и естественно к нему примыкает. Бороться с последним можно было, только взывая к самым пошлым инстинктам толпы, к самым низменным ее чувствам. Началась травля всех подвластных России народностей, которые обвинялись в сепаратизме и в измене. Польское восстание подало к тому удобный повод, а когда оно было подавлено, посыпались доносы и на остальных. Русское национальное знамя связано было с обскурантизмом, притеснением и произволом. И толпа с закрытыми глазами последовала за вождем. Это было метко характеризовано князем Вяземским в известном стихотворении:
Бобчинских и Добчинских род,
С тупою верою во взоре,
Пред ним стоит, разинув рот.
Этот реакционный поход возымел свое действие и на правительство; он привел к некоторым прискорбным мерам. Но в образованных слоях общества он скоро потерял всякий вес, а со смертью его руководителя он пал ниже самого посредственного уровня. В литературе это направление представляет только довольно печальную смесь раболепства, пошлости и бездарности, а в обществе оно поддерживается лишь стремлениями разоряющегося дворянства получить от правительства разного рода денежные пособия. Это – повторение того, что сказано выше о прусских феодалах. Такова обычная, но печальная судьба сословия, сходящего с исторического поприща. Забывают благородные слова великого прусского государственного мужа, аристократа в душе: «Дворянство,- писал барон Штейн,-должно избегать всякого призрака алчности или стремления к приобретению»(98), Сами немцы в то время мало им внимали, и Нибур мог писать Штейну: «Дворянство, за немногими исключениями, спрашивает только, где можно талеры выиграть или проиграть»(99). Русское дворянство не имеет ни той узости взглядов, ни того упорства в преследовании цели, какими отличаются немцы; освобождение крестьян показало, что ему свойственны бескорыстные и благородные чувства. Но нельзя отрицать, что в настоящем угнетенном его положении берут верх иного рода стремления. Когда сословие чувствует, что сила от него ускользает, оно цепляется за отжившие свой век привилегии и особенно за денежные выгоды, которые испрашиваются у правительства под видом поддержки охранительных элементов; это служит явным признаком вырождения. Когда в нем начинает преобладать это направление, когда вместо того, чтобы бодро смотреть вперед, оно обращается назад, история от него отворачивается и оно осуждено на падение. Но для реакции именно такого рода силы служат самым удобным орудием. Окончательно восторжествовать они не могут, но временно приостановить движение, поселить смуту в умах, в особенности же приобрести разлагающемуся сословию некоторые материальные выгоды, в ущерб нравственному достоинству, они вполне способны. От этого может пострадать только отечество.
Как реакционная партия составляет крайность консерватизма, так радикальная партия является крайностью либерализма. Если либералы, стремясь к улучшениям, нередко покидают практическую почву во имя теоретических начал, то для радикалов отвлеченная идея, доведенная до крайних последствий, составляет начало и конец всех их политических воззрений. От этого они не отступают ни на шаг. Радикализм не признает ни жизни, ни истории. Для него нет ничего вне принятого им начала, которое он хочет провести во всей его логической последовательности. А так как этого нельзя сделать без коренного изменения всего существующего порядка, то радикальная партия естественно принимает революционный характер. В этом отношении она существенно отличается от партии либеральной. Последняя стремится достигнуть своих целей посредством свободного развития общества, предоставляя последнему все больший и больший простор; радикализм, напротив, всегда готов прибегнуть к насилию, без которого он не может осуществить своих планов. Поэтому, отправляясь от свободы, он в конце концов становится отъявленным ее противником. Самый жестокий из всех деспотизмов тот, который установляется радикалами. Он водворяется во имя идеи, исключительной и нетерпимой; он взывает к слепым страстям народных масс, которые одни могут дать ему поддержку в борьбе с существующим порядком; наконец, он совершенно неразборчив на средства, оправдывая их благою целью, как часто бывает, когда люди прибегают к насилию во имя мысли. С другой стороны, эта беспредельная преданность односторонней идее и готовность все принести ей в жертву дают радикальной партии такую энергию, которою никогда не обладают либералы. Иногда даже небольшая, но сплоченная и дисциплинированная группа представляет общественный элемент, с которым приходится считаться. Когда же радикальная партия, вследствие революционных движений, достигает господства, она может явиться такою всесокрушающею силой, перед которою падают все преграды. Деятели первой Французской революции представляют тому пример. Конечно, это господство всегда недолговечно; оно неизбежно уступает место реакции.
Но всего опаснее становится радикализм, когда он переходит в утопию. Тут самая идея принимает такую форму, которая делает ее совершенно неприложимою к жизни, а между тем во имя ее отрицается весь существующий общественный строй. Таков именно социализм. Мы видели, что это – учение, противоречащее и самому себе, и природе человека, и всему, что создано и выработано всемирною историей. В основаниях своих оно представляет только хаос бессвязных понятий. Оно хочет облагодетельствовать человеческий род, и для этого оно превращает человека в слепое орудие всеохватывающей машины. Всякое личное начало, а потому всякая энергия, всякая инициатива, всякая самодеятельность в нем подавляются. Во имя свободы происходит полнейшее отрицание свободы; во имя нравственности водворяется всеобщее принуждение, то есть полнейшая безнравственность; во имя обилия всех земных благ проповедуется порядок вещей, который может иметь последствием только повальную нищету. Политический строй, который сулится в будущем, есть деспотизм толпы, безгранично властвующей и над личностью, и над имуществом всех и каждого, то есть худшее, что только может изобрести человеческий ум. Когда же среди самих приверженцев этого учения чувство свободы возмущается против такого порядка, то единственным для них исходом представляется анархия. Социализм вечно колеблется между самым безумным деспотизмом и полною анархией. Это две ветви, вырастающие из одного корня. Обе основаны на полном отрицании всего существующего во имя фантастического идеала; в этом они сходятся, и надобно сказать, что в этом отношении анархисты имеют великое преимущество перед коллективистами, ибо фантастический идеал свободы все-таки лучше, нежели фантастический идеал полнейшего рабства. Практическое же отношение к существующему у них одинаковое. Социалисты, равно как и анархисты, объявляют обществу войну на жизнь и на смерть. Считая себе все позволенным против общества, в котором они видят только воплощение неправды, они готовы на всякие преступления. Только опасение наказания и желание приобрести приверженцев, принимая на себя личину уважения к закону, заставляют их иногда действовать парламентским путем. Но истинная цель борьбы, состоящая в разрушении всего существующего общественного строя, нисколько не скрывается. Июньские дни и ужасы Парижской коммуны, а равно и подвиги русских нигилистов показывают, чего можно ожидать от этого направления, а то пламенное сочувствие к этим событиям, которое высказывается даже парламентскими деятелями, принадлежащими к этой партии, доказывает, что для них законная агитация есть только маска и орудие разрушения. Организуясь в сплоченную партию, социализм становится общественною силой, которая тем опаснее, что она увлекает за собою массы, неспособные понять то, что им проповедуют, и обольщаемые приманками всевозможных благ. Социал-демократия составляет главную язву современных европейских обществ. Она грозит им страшными катастрофами и обнаруживает, вместе с тем, весьма невысокий уровень современной политической мысли. Можно даже удивляться, каким образом такое совершенно превратное понимание всех общественных и государственных отношений может найти столь широкое распространение среди образованных народов и сделаться грозною общественною силой, с которою приходится бороться, и притом с весьма сомнительным успехом. Это было бы даже невероятно, если бы это не был факт, который стоит у всех перед глазами, свидетельствуя о глубокой болезни современного человечества.
Причин этого явления следует искать в отношении различных политических направлений к общественным классам. Мы уже говорили об общественных классах (II, кн. 3, гл. 6). Мы видели, что они образуются естественным движением экономических сил, которое производит неравное распределение богатства, а с тем вместе установляет иерархическое строение общества. При сословном порядке эти различные наслоения замыкаются в корпоративные союзы с юридическою организацией. В общегражданском порядке юридические перегородки падают; люди могут свободно передвигаться вниз и вверх; но различие наслоений остается, а с этим связывается различие интересов и направлений. Мы старались характеризовать природные свойства главных общественных групп и их отношения к политическим направлениям. Естественно, что верхние слои, которые пользуются всеми жизненными благами, более заинтересованы в сохранении существующего, а потому более одержимы охранительным духом, нежели нижние, которые стремятся улучшить свое положение. Охранительные элементы находят естественную свою опору в накопленном веками богатстве и образовании, ибо это именно то, что требуется охранять. С другой стороны, когда нижние слои, получивши свободу, стремятся приобщиться к жизненным благам, материальным и умственным, то это стремление нельзя не признать вполне естественным и законным. Превратное отношение начинается только тогда, когда их уверяют, что это участие в высших благах может приобретаться не собственною деятельностью и трудом, не медленным развитием общественной жизни, а разрушением существующего и присвоением себе того, что принадлежит другим. Такой путь, без сомнения, гораздо проще и легче, нежели первый. Чтобы произвести переворот, нужно только приложение физической силы, а именно ею масса обладает в избытке. Понять же, что разрушение к добру не приводит и вместо богатства может породить только общую нищету и отдалить в неопределенную даль достижение цели, массы не в состоянии, ибо их умственный уровень так же низок, как и материальный. Поэтому, когда демагоги, которых цель состоит не в будущем облагодетельствовании человеческого рода, а в приобретении настоящей власти и влияния, разжигают их страсти и ведут их на бой, они готовы за ними следовать. Этим объясняется современное распространение социалистических учений. Пока массы содержались в повиновении самым юридическим строем общества, который не выпускал их из крепостной зависимости, они могли проявлять свое недовольство только временными вспышками, которые вскоре и подавлялись. Когда же, с водворением общегражданского порядка, они получили свободу, а с дальнейшим развитием государственной жизни они облеклись и политическими правами, они сделались доступны всякого рода пропаганде. Они стали общественною силой, с которою надобно считаться и которая могла обратиться в орудие политической и общественной борьбы. Этим и не замедлили воспользоваться демагоги, которых проповедь, приноровленная к низкому пониманию масс и взывающая к их страстям и к их интересам, получает легкий доступ в неприготовленных умах. Таким образом, современная болезнь европейских обществ находит объяснение не в упадке, а в росте общественного организма, в появлении на сцене новых, доселе дремавших общественных сил, вовсе еще не приготовленных к деятельности и требующих разумного руководства. В недостатке этого руководства заключается главное современное зло. Исправить его могут только дальнейшие успехи просвещения. Социализм может быть побежден лишь высшим развитием науки и постепенным распространением благосостояния в массах.
Отношение различных политических направлений к общественным классам дает им реальную силу. Теоретические взгляды получают опору в общественных интересах. С тем вместе и самые направления, примыкая к тому или другому общественному классу, видоизменяют свой характер. Чем более интерес известной общественной группы преобладает над общими взглядами, чем более она старается оградить или улучшить свое положение, тем более отношения партий получают характер борьбы классов. Прежде всего образуются партии аристократическая и демократическая. Первая носит по преимуществу охранительный характер, вторая – преимущественно радикальный, хотя из числа аристократов нередко выходят самые опасные демагоги, которые ищут власти, опираясь на народные массы. Там, где между этими двумя элементами нет посредствующих звеньев, борьба неизбежно принимает острый характер и окончательно приводит к водворению деспотизма. Таково именно было положение древних республик. Но мы видели, что в новое время борьба смягчается развитием средних классов, которые, занимая место между крайностями, мало-помалу становятся главными деятелями на политическом поприще. Высшие слои средних классов естественно примыкают к охранительному направлению, низшие – к радикальному; самое же ядро является главным носителем либеральных начал. Этим, вместе с тем, обеспечивается преобладание средних партий, что и составляет нормальное явление в государственной жизни. Вместо ожесточенной борьбы является возможность уступок и соглашений, а потому и правильного развития.
Мы видели, однако, что не одно количество собственности имеет влияние на дух и направление различных общественных групп; важное значение принадлежит и ее качеству. Поземельная собственность своею прочностью и неизменностью, подчинением связанного с нею земледельческого быта вечному порядку природы способствует развитию в землевладельцах охранительного духа. Этот класс служит самою крепкою опорой государственного порядка. Прочно утвержденная поземельная собственность дает ему и ту независимость, которая делает его общественною силой и без которой нет сколько-нибудь развитой общественной жизни, а тем более политической свободы. Только в независимых людях может утвердиться стойкое сознание права, способное противостоять бюрократическому произволу. В этом отношении особенное значение имеет крупная поземельная собственность, которая составляет главную материальную опору аристократии. С независимостью она дает и местное влияние, и досуг для занятия общественными делами. Аристократия, которая не вращается в придворных сферах, а дорожит своим местным значением, является одним из важнейших факторов охранительной партии. Соединяя в себе уважение к преданиям с самостоятельностью положения, чувство права с привязанностью к порядку, понимание государственных потребностей с сознанием своего общественного призвания, она дает общественному движению ту устойчивость, без которой нет правильного развития. Даже там, где она не пользуется особыми политическими правами, она остается одним из важнейших элементов общественной жизни. Класс крупных поземельных собственников, понимающий истинное свое призвание и дорожащий более своим нравственным влиянием, нежели возбуждающими вражду привилегиями и милостями сверху, составляет для общества и для государства такой драгоценный оплот, которого ничто не может заменить. Охранительная партия, в особенности, без него лишается самой существенной своей силы.
Но и мелкая поземельная собственность, при нормальных отношениях, служит не меньшею опорой охранительных элементов. Там, где мелкие собственники искусственными преградами и несправедливыми тягостями не возбуждаются против существующего общественного строя, где они пользуются должным ограждением и свободою, они, в силу присущего им охранительного духа, всегда готовы стоять за порядок. В особенности социалистические стремления находят в них самый сильный отпор, как доказывает пример Франции. Но, конечно, опору охранительным элементам может дать только личная собственность; напротив, учреждения вроде нашего общинного владения всего более могут способствовать развитию социалистического направления.
Совершенно иной характер имеет движимая собственность. Она связана не столько с неизменным порядком природы, сколько с личною деятельностью человека. Этою деятельностью она создается и накопляется, переходя от поколения к поколению все в увеличивающемся размере. Своею способностью принимать всевозможные формы, переноситься с места на место, дробиться и соединяться она служит главным орудием промышленного развития, а с тем вместе источником прогрессивных стремлений. Она по преимуществу составляет принадлежность средних классов, от которых исходят либеральные движения. Но, опираясь на собственность, это движение сохраняет умеренный характер. Промышленность требует порядка; поэтому при всяких смутах, промышленные классы склонны поддерживать реакцию. При низком умственном и общественном уровне они готовы даже вовсе отказаться от общественной деятельности и примкнуть ко всякому правительству, которое обеспечивает им порядок и материальные выгоды.
Совершенно иное имеет место там, где всякая собственность исчезает и единственным достоянием человека остаются личные его силы. Как уже было объяснено в Учении об Обществе, умственный пролетариат служит самым ревностным деятелем радикальной и социалистической пропаганды, а материальный пролетариат является главным его орудием и жертвой. Но бороться с этим злом одними полицейскими мерами есть предприятие, представляющее весьма мало шансов на успех. Временно зло может быть подавлено, но оно возрождается еще с большею силой, и чем строже принимаемые меры, тем более они возбуждают против себя общество. Глубоко вкоренившееся общественное зло излечивается не внешними, а внутренними лекарствами. Разлагающим элементам надобно противопоставить крепкие общественные силы, которые одни в состоянии возвратить здоровье расшатанному организму.
Для действия на массы всего важнее влияние религии, которая через это получает значение общественного и даже политического начала. Вообще религия играет видную роль в истории партий. Нередко она является преобладающим интересом, вокруг которого группируются люди. Таковым она становится особенно в эпохи религиозной борьбы, когда различные религиозные направления стараются вытеснить друг друга, захватив в свои руки или подчинив своему влиянию государственную власть. Некоторые из важнейших переворотов в новой истории совершились при сильном участии религиозного элемента в политической борьбе. Таковы были обе английские революции. Политический урок, который можно вывести из этих явлений, состоит в том, что смешение политики с религией всегда есть великое зло. Оно вовлекает религию в область изменчивых человеческих отношений, а в политику вносит элемент религиозной нетерпимости, всего менее согласный с практическими требованиями умеренности и уступчивости, составляющими истинную сущность политических отношений. Тут является посягательство на права совести и возбуждение фанатических страстей, делающее невозможными всякие сделки. Устранение этого элемента из политической борьбы составляет поэтому одно из существенных требований здравой политики как в отношении к государственной власти, так и в отношении к партиям. Если религия должна своим влиянием на народ противодействовать разрушительным стремлениям, то это должно совершаться путем мирной и свободной проповеди, проникающей в сердца, а не помощью правительства, обращающего религию в орудие своих целей. Тут всего важнее частная деятельность духовенства, сознающего свое призвание; соединение же религиозной проповеди с политическими видами может только ослабить это влияние.
Это относится и к религиозным партиям, которые образуются в наше время на почве политической и религиозной свободы. Католическое духовенство в особенности, исполненное властолюбивых стремлений, не ограничивается своим религиозным призванием и нравственным действием на паству; храня средневековые предания, оно пытается подчинить своему влиянию и светскую область. Нередко оно вступает в политическую борьбу и употребляет духовное оружие для ниспровержения своих врагов. С своей стороны, противники иерархических притязаний далеко не всегда соблюдают должную меру. Они не довольствуются устранением неуместных требований, но вступаются в область, принадлежащую церкви, и хотят подчинить ее государству. На приверженцев клерикализма воздвигается гонение; священники изгоняются из школ, сестры милосердия – из госпиталей. Ожесточение борьбы доходит до того, что благочестие становится поводом к исключению из общественных должностей. В этих крайностях повинны в особенности радикалы, когда им удается получить власть в свои руки. Но и государственные люди первой величины не избегают этого искушения, когда, превозносясь своими успехами, они считают для себя все возможным и все дозволенным. Здесь, однако, они встречают сопротивление, которое показывает им границы земного могущества. Перед ними воздвигается духовная сила, о которую сокрушаются все орудия материальной власти. Князь Бисмарк испытал это на себе. Несмотря на свое гордое заявление, что он не пойдет в Каноссу, он принужден был смириться перед внешним бессилием папы. Результатом его политики было то, что в Германии образовалась крепко сплоченная католическая партия, которая с удивительным искусством сумела завоевать себе решающее положение в парламенте и заставить правительство вступить с нею в соглашение и взять назад все свои меры. Во Франции, напротив, клерикализм был нападающею стороной. Вступив в союз с монархическими партиями, который он служил общею связью, он вступил на политическое поприще и был побежден. Здесь крайности антиклерикального направления были вызваны политическою деятельностью духовенства. Последнему пришлось отступить, после того как властный голос папы провозгласил совместимость религии со всяким образом правления и предписал согласное с христианством уважение к существующей власти. Собственный интерес католической церкви требует сохранения тесной связи с государством, установленной Конкордатом; но именно эта связь в значительной степени мешает свободе ее движений. Участие в политической борьбе противоречит официальному ее положению. Вследствие этого во Франции никогда не могла образоваться чисто клерикальная партия, имеющая свою организацию и своих вождей. В Бельгии, где этого препятствия нет, где церковь является свободным союзом, католическая партия не только играет значительную политическую роль, но она совершенно поглотила в себе все консервативные элементы. Здесь католическая партия есть охранительная партия. Это дает ей значительную силу в народных массах. Вследствие этого с расширением избирательного ценза она получила преобладание, между тем как во времена господства средних классов постоянно первенствовал умеренный либерализм. Демократизация выборов повела к тому, что старая либеральная партия почти исчезла; друг против друга остались клерикалы и социалисты. Такое развитие крайностей, обостряющее борьбу, конечно мало обещает в будущем. Оно всегда служит признаком ненормального состояния общества. К этому мы вернемся еще ниже.
Мы видели, что интересы религии связываются иногда с интересами известной национальности. Это производит новое осложнение в составе и целях партий. Национальные интересы выступают в особенности там, где различные народности соединяются в одном государстве. При существовании политической свободы естественно, что каждая из них образует свою партию, к которой примыкают иногда люди весьма различных направлений, связанные общим желанием отстаивать права своей народности. Для притесняемых народностей это имеет огромные выгоды. Они могут поднимать свой голос, предъявлять свои требования, вынуждать уступки. Это может иметь большие выгоды и для владычествующего государства: участие в совокупных интересах привязывает людей к общему порядку и содействует объединению. Но для этого необходима разумная политика, стремящаяся к удовлетворению справедливых требований. Когда же владычествующая народность хочет воспользоваться своим превосходством для притеснения подвластных, то это может вести лишь к нескончаемым раздорам. В особенности если государство составлено из разнообразных племен, которые все предъявляют свои притязания, положение становится весьма затруднительным. Правительство, которое хочет опираться на парламентское большинство, принуждено лавировать между различными партиями, стараясь уравновесить их одну другою и путем частных сделок и уступок направлять их к совокупной цели. При таких условиях собственно парламентское правление становится невозможным. Тут требуется правительство, стоящее над партиями и от них независимое. Таково именно положение Австрии.
Даже одна народность, предъявляющая притязания на самостоятельное существование, может причинить громадные затруднения. Сплоченная партия, хотя бы она состояла в меньшинстве, может иметь решающий голос в законодательных вопросах; от нее часто зависит судьба министерств. Она может прямо затормозить всякую парламентскую деятельность. Пример представляют ирландцы. Искусная организация и ловкая политика ирландской партии под предводительством Парнелля заставили вождя английского либерализма пойти на уступки и произвели раскол в среде самих либералов. Ирландский вопрос сделался первенствующим в английской политике. В настоящую минуту он отошел на второй план лишь благодаря громадному большинству, полученному консерваторами вследствие происшедшей реакции. Но, без сомнения, он в недалеком будущем всплывет снова.
Еще хуже, когда положение подвластной народности связано с отношениями к иностранным державам. Тут может случиться, что господствующая национальность хочет утвердить свое владычество, а подвластная взывает к чужестранной помощи. При таких отношениях всего более требуется разумная и осторожная политика; но партии, увлекаемые патриотизмом, всего менее к этому способны. В пылу одушевления они закрывают глаза на действительность и не хотят признать ни требований справедливости, ни внушений благоразумия. Именно такою безрассудною политикой датская национальная партия привела к отторжению Шлезвиг-Гольштейна.
Национальная партия может образоваться и в пределах одной народности, когда требуется объединение разрозненных частей. В таком случае национальные стремления обыкновенно соединяются с либеральными началами и могут принять даже революционный характер. Препятствием объединению являются династические интересы отдельных правительств, которым противополагаются требования свободы и право народа самому определять свою судьбу. При этом в среде самой национальной партии могут существовать различные оттенки, смотря по тому, какое устройство имеется ввиду. Так, например, в Германии после 1848 года была великогерманская партия, которая хотела объединения со включением Австрии, и малогерманская, которая признавала возможным только единство, исключающее Австрийскую империю. Обыкновенно эти национальные стремления подавляются, как революционные, до тех пор, пока одно из правительств не догадается, что в его выгодах стать во главе движения и тем увеличить свою силу. В Италии эту роль разыграл Пиэмонт, в Германии – Пруссия.
И в объединенном тем или других путем государстве может сохраняться противоположность партий, стремящихся одна к централизму, другая к партикуляризму. В федеративных республиках это противоположение составляет, как мы видели, весьма обыкновенное явление, вытекающее из самого порядка вещей. И в Швейцарии, и в Соединенных Штатах это был центральный пункт всей внутренней политики. Но отношение этих двух направлений к другим началам политической жизни может быть разное. Иногда партикуляризм соединяется с консерватизмом в видах сохранения завещанных веками местных особенностей и учреждений; радикализм, напротив, хочет воспользоваться центральною властью, чтобы все подвести под один уровень. Таково отношение партий в Швейцарии. Иногда же, наоборот, приверженцы местного самоуправления опираются на чисто демократические начала, чтоб отвергнуть всякое вмешательство центральной власти. Такова была в Соединенных Штатах демократическая партия, основанная Джефферсоном.
Все это, однако, продолжается лишь до тех пор, пока есть существенные вопросы, разделяющие местные интересы и общие. Таков был в Соединенных Штатах вопрос о невольничестве. Но может настать время, когда все подобные вопросы решены, когда жизнь вошла в известную колею и противоположность местных интересов и общих сгладилась. Тогда различные программы партий теряют свое значение, и они остаются только как готовые организации для проведения тех или других частных интересов. Таково именно отношение их в Соединенных Штатах в настоящее время. Это – худшее, до чего партия может дойти. Всякое умственное и нравственное содержание в ней исчезает; она теряет свое политическое значение и становится чисто стачкою людей, стремящихся воспользоваться общественным достоянием для своих частных выгод.
Для того чтобы понять, каким образом может произойти такое падение, надобно рассмотреть, что такое организация партий.
ГЛАВА II. ОРГАНИЗАЦИЯ ПАРТИЙ
Всякое политическое направление, для того чтобы сделаться действительною общественною силой, должно быть организовано. Это одно дает ему способность действовать на практическом поприще. Неорганизованное общественное мнение представляет только хаос разноречащих взглядов и направлений, который в данную минуту, под влиянием известных течений, увлекается иногда в одну сторону с неудержимою силой и в таком случае может получать решающее влияние на ход дел, но который в обыкновенном порядке вещей неспособен служить опорою для какой-либо правильной политической деятельности. Каждый может черпать из него все что хочет. Уловить его часто нет возможности, ибо у него нет признанных органов, а те, которые громче других поднимают голос и тем привлекают к себе внимание, часто вовсе не представляют господствующего направления. В этом нестройном хоре истина перемешивается с ложью, здравые понятия – с туманными представлениями и упорными предрассудками, а трезвый голос всего менее имеет шансов быть услышанным. Таков характер общественного мнения даже в стране с таким высокоразвитым политическим пониманием, как Англия. «Это великое смешение безрассудства, слабости, предрассудков, ложных чувств, верных чувств, упорства и газетных статей, которое называется общественным мнением», – писал сэр Роберт Пиль в 1820 году, когда еще демократизация общества не усилила темных сторон этого элемента, играющего в свободных странах первенствующую политическую роль. Для того чтоб из этого нестройного говора образовать прочную политическую силу, нужна организация партий. Она заменяет собою прежние сословные и корпоративные связи, разделяя общество не по происхождению, не по интересам, а по идущим сверху донизу политическим направлениям. Это составляет необходимое условие всякой сколько-нибудь развитой политической жизни, и к этому она неизбежно приводит. Если люди хотят действовать вместе, они должны организоваться.
Однако далеко не все общество примыкает к организованным партиям. Последние всегда составляют меньшинство, даже в тех странах, где политическая жизнь достигает наибольшей интенсивности и распространяется до самых глубоких слоев. Вне организованных партий всегда остается нейтральная масса, которая, примыкая к той или другой стороне, дает ей перевес. Этим объясняется смена партий в парламентской борьбе, и это составляет великое благо, ибо партии, увлекаемые своими страстями и односторонними взглядами, часто упускают из виду общественную пользу. Нейтральное мнение стоит между ними как беспристрастный судья, которого голос имеет решающее значение. Но если эта неустроенная масса своим весом решает победу, то сама по себе она к действию совершенно неспособна. Это признают все серьезные наблюдатели политической жизни. «Масса неорганизованного мнения», – говорит Брайс, – «совершенно бессильна против сплоченных партий»*(100). Поэтому если последние преследуют свои частные цели и одинаково вредны для общества, то честным людям остается только образовать новую партию с самостоятельным устройством, но это стоит неимоверных усилий и часто все-таки не венчается успехом, ибо издавна организованные партии имеют свои хорошо известные им пути, орудия и способы действия, с которыми бороться весьма мудрено. Политическая жизнь в Соединенных Штатах представляет тому чрезвычайно поучительные примеры. Отсюда необходимость для всех честных граждан, принимающих живое участие в делах своего отечества, примкнуть к той или другой политической организации и стараться направить ее к общему благу. Держаться в стороне от партий значит обрекать себя на бессилие. Это возможно для теоретика, но не для практика.
Организация партий, так же как и самого государственного управления, может быть двоякая: центральная и местная. Первая имеет ввиду совокупную деятельность в парламенте, вторая – главным образом подготовку выборов.
Парламентская деятельность партии требует прежде всего совокупной программы. Недостаточно общего направления; нужно наметить те практические вопросы, которые партия намерена проводить или поддерживать, и те способы решения, которые, при данных условиях, считаются достижимыми или полезными. На этот счет мнения могут, конечно, быть весьма разнообразны; но их надобно свести к единству посредством взаимных уступок и соглашений. Без уступок нет совокупной деятельности, а потому нет и партии. Вследствие этого государственным людям приходится иногда поддерживать меры, несогласные с их убеждениями. Пока это не касается основных начал, на которых зиждется известное направление, это совершенно неизбежно, ибо никто не может иметь притязания направлять общие дела по своему личному усмотрению. Когда действуешь с другими, приходится делать им уступки. Решающее значение имеет здесь мнение большинства; но и большинство в свободных соглашениях принуждено идти на уступки. Если бы оно вздумало насиловать убеждения меньшинства, оно произвело бы раскол. Только добровольное согласие обеспечивает совокупную деятельность. В этом отношении важнейшую роль играет признанный партиею вождь. Там, где прочно утвердилось парламентское правление, партии всегда имеют своих вождей. В Англии этот обычай установился издавна. Как скоро один вождь сходит со сцены, немедленно избирается другой. Это одно дает партии возможность действовать, как дисциплинированная армия, и вступить в управление делами, как скоро противники остались в меньшинстве. Только в случае, если партия надолго лишена возможности сделаться правительством, она может временно остаться без предводителя. Где нет таких прочно организованных партий, там нет и вождей; но это ведет к ослаблению партийной организации, а вследствие того к раздроблению партий на мелкие группы и к шаткости политического положения. Таково именно состояние партий в современной Франции. Поэтому здесь так часто меняются министерства. Ни одно из них не имеет за собою прочного большинства, на которое бы оно могло опираться. Приходится из различных групп набирать людей, которые не пользуются достаточным авторитетом. Случайное голосование может низвергнуть правительство, которое накануне еще стояло, по-видимому, совершенно прочно. Английская организация партий имеет, бесспорно, громадные преимущества; но она требует твердых преданий, политического смысла и духа дисциплины, которые вырабатываются только долговременною практикою правильной политической жизни и всего менее могут утвердиться в стране, подвергавшейся всевозможным переворотам и колебаниям.
Не меньшую важность имеет организация местная, которою подготовляются выборы. Тут прежде всего рождается вопрос об отношении местной организации к центральной: подчиняется ли первая последней, получая от нее руководство, или, наоборот, направление идет снизу и центральное представительство является только отражением местных требований? Нечего распространяться о том, что первое одно обеспечивает влияние выдающихся людей и возвышает умственный и нравственный уровень партии. Но последнее более согласно с демократическими стремлениями. В Северной Америке эта противоположность обнаружилась в применении к выбору президента. Первые президенты намечались соглашением главных парламентских деятелей; они назначали кандидатов, за которых партии подавали свой голос. Но впоследствии этот способ был признан несогласным с демократическими началами, и кандидаты стали назначаться съездами делегатов от каждой отдельной местности, выбранных собраниями членов партии. Вследствие этого на съездах образуется множество групп, из которых каждая выставляет своего кандидата. Начинаются бесконечные интриги и упорная борьба. Случается, что ни один кандидат не может получить большинства и, наконец, проскакивает такой, которого первоначально никто не имел ввиду. Подобный порядок менее всего обеспечивает хорошие выборы.
Та же противоположность элементов и направлений обнаруживается и в чисто местной организации. И тут существует двоякое устройство, из которых одно можно назвать аристократическим, а другое демократическим. Первое состоит в том, что перед выборами влиятельные люди местности, принадлежащие к известной партии, образуют комитет, который намечает кандидатов и ведет избирательную кампанию. Когда выборы происходят в более или менее обширных округах и в множественном числе, списки кандидатов нередко установляются по соглашению с центральными комитетами, причем последние могут получить более или менее значительное влияние. Во всяком случае, тут направление опять идет сверху. При демократическом устройстве, напротив, главный центр тяжести лежит в первоначальных собраниях избирателей, принадлежащих к известной партии. Тут самое назначение кандидатов совершается как бы путем всенародного голосования; но на деле оно попадает в руки дельцов, преследующих свои личные цели. Тот порядок, который повсеместно установился в Соединенных Штатах, представляет тому весьма назидательный образец. Здесь организация партий доведена до возможного совершенства. Так как при республиканском устройстве выборы происходят весьма часто и во множестве, то образуются постоянные комитеты, которые руководят всей операцией и направляют ее по своему изволению. Они составляют так называемые «кружки» (rings), во главе которых стоят «тузы» (bosses). В их руках находится все местное управление партий. Они ведут списки членов и рассылают приглашения на съезды, причем тщательно устраняются все те, которые не хотят подчиняться их руководству. Всякий сомнительный член просто исключается из списков или устраняется решением подобранного большинства. Вследствие этого список кандидатов, заранее составленный кружком, всегда получает одобрение собрания и становится официальным списком партии. Сами предводители не только постоянно избираются вновь, но в случае успеха получают возможность раздавать все зависящие от партии места своим приверженцам и агентам. Эта раздача должностей составляет истинную цель всей организации. Так как последняя требует постоянной и усиленной работы, то она становится жизненным занятием особенного класса людей, которые получают название политиканов. Это своего рода ремесло, часто весьма грязное, но требующее значительного умения, ловкости и знания людей. Тут приходится всякими средствами обрабатывать массу, привлекать членов к партии, подделывать списки так, чтобы на съездах получить нужное большинство, интриговать, расточать клевету, входить в нечистые сделки. Все это, конечно, нельзя делать даром. Вознаграждением служат разные общественные должности, которыми располагает партия, получающая перевес. Это и становится главною целью деятельности кружков. Как скоро партия восторжествовала, она выгоняет всех своих противников и замещает все должности своими приверженцами. Этот порядок господствует сверху донизу, на всех ступенях, от общинных выборов до выбора президента республики. Вся администрация Соединенных Штатов не что иное, как система хищения общественных должностей ввиду частных выгод; это способ наживы людей, делающих из политики жизненное ремесло. У Брайса, сочувствующего демократическим учреждениям, можно прочесть поистине ужасающую картину этих порядков, от которых лучшая часть общества, те, которые не хотят себя грязнить, устраняется с омерзением. Кто воображает, что демократическая республика ведет к господству народной воли, тот может убедиться, что эта предполагаемая народная воля в конце концов приводит к господству организованных шаек грабителей общественного имущества. Если американцы, при их изумительной энергии и их практическом смысле, терпят такой порядок вещей, то это происходит единственно от того, что при малом объеме государственной деятельности политическая жизнь играет у них несравненно меньшую роль, нежели промышленные интересы. Люди занятые не считают нужным бросать свои частные дела, чтоб участвовать в этой грязной борьбе, требующей неимоверных усилий для получения весьма неважных результатов. Между тем свобода, для того чтобы держаться на надлежащем уровне, требует постоянного напряжения со стороны честных граждан, которым дорого благо отечества. Без этого общественное дело неизбежно попадает в руки людей, стремящихся извлекать из него свои частные выгоды.
В Европе, где демократические нравы далеко не получили такого преобладания, где влияние высших слоев общества коренится в преданиях прошлого и где, наконец, самые политические вопросы ставятся выше и шире, демократическая организация выборов не могла утвердиться. Конституционная монархия в особенности, по самому своему устройству, дает перевес образованным классам. Даже там, где успехи демократии ведут к большему или меньшему извращению политических порядков, остаются предания и учреждения, представляющие существенные гарантии против распространяющегося зла. Самая социалистическая партия, которая представляет наиболее благоприятное поприще для демагогии, принуждена выступать во имя общих начал, а не довольствоваться стремлением к частной наживе. В Европе есть общественный дух, который держит партии на известной высоте и дает перевес лучшим их элементам. Особенно при первоначальном образовании партий самым благоприятным условием является сосредоточение политической жизни в высших, образованных слоях общества. Тут меньше элементов, которые требуется сплотить, и их легче соединить вокруг разумной программы. Важнейшую роль играет в этом деле независимая аристократия, которая, как уже было объяснено выше, по самому своему положению призвана руководить общественною деятельностью и обладает наибольшим политическим смыслом. Великое преимущество английских партий заключается в том, что они сложились и упрочились под руководством политической аристократии. Напротив, средние классы, более расплывчатые и занятые преимущественно промышленными интересами, менее всех других способны к организации, требующей дисциплины и самоотверженной деятельности. Низшие же классы, повинующиеся стадному чувству, лишены внутренней состоятельности и легко подпадают под власть демагогов, если ими не руководит духовенство или бюрократия.
Какова бы, впрочем, ни была местная организация партий, во всяком случае она требует значительной деятельности и издержек. Нужно печатать и рассылать программы и воззвания, нанимать места для сходок, иногда приготовлять самые записки, на которых обозначаются имена кандидатов. В особенности необходимо вербовать приверженцев среди нейтрального населения, от которого окончательно зависит исход. Для всего этого нужны многочисленные агенты, умелые, ловкие и деятельные. Прежде нежели происходят выборы, они должны быть тщательно подготовлены. За кулисами идет деятельная агитация – и явная, и путем интриги. Партия, которая пренебрегает этими средствами или не умеет имя пользоваться, всегда будет побита. При этом легко водворяется и подкуп, прямой или косвенный, путем обещаний, угощений и т. п. Закон и общественная совесть полагают этому некоторый предел; но там, где закон слаб, а общественная совесть стоит на низкой степени, самые неблаговидные проделки получают право гражданства. Во всяком случае, даже когда выборная агитация происходит вполне правильно и законно, она требует более или менее значительных издержек. Это дает перевес людям состоятельным. При демократической организации с этою целью учреждаются партийные кассы, которые пополняются частью добровольными, а нередко и вынужденными пожертвованиями. В Соединенных Штатах в этих видах налагается контрибуция на всех получивших общественные должности по выбору или по назначению партии. В конце концов, организация оплачивается плательщиками податей.
Каждая партия, естественно, должна иметь и свои органы в ежедневной печати. Это составляет одно из важнейших орудий действия, и здесь журналистика находит настоящее свое место. Пока она служит только выражением неопределенного общественного мнения, она представляет лишь нестройную смесь случайных и личных мыслей и направлений. При отсутствии политической жизни ежедневная печать принуждена обсуждать текущие вопросы без настоящего знания и без надлежащей свободы. Лишенная непосредственного практического влияния, она остается в отвлеченной теоретической сфере, где открыто широкое поприще для всякого рода мнений и суждений. Но именно к теоретическому обсуждению вопросов ежедневная печать менее всего способна. Как говорил Сисмонди, серьезное обсуждение вопросов совершается в книгах. Отрешенный от практической почвы, журнализм остается праздною болтовней, в которой основательные и образованные умы редко принимают участие. Он попадает в руки второстепенных и третьестепенных писателей, которым серьезная работа не по силам. С своей стороны, публика, воспитанная на этом пустом разглагольствовании, приобретает привычку легкомысленно судить о всех вопросах. Ей ежедневно кладут в рот готовые фразы, которые она принимает на веру, избавляясь от всякого умственного напряжения. Воспитанное журнализмом общественное мнение представляет хаос праздных толков, сбивчивых понятий и шаблонных суждений, в котором выдающуюся роль играют те, которые менее всего стесняются нравственными соображениями и умеют угодить вкусам и страстям весьма неприхотливой массы читателей. Тут нет еще настоящих политических партий, а есть только задорные голоса, которые принимаются за выразителей различных направлений.
Исходом из такого положения может быть только серьезная политическая жизнь, направляющая умы к практическим вопросам и создающая условия для всестороннего их освещения. В ней журналистика получает настоящее свое значение: она становится органом различных сплотившихся в партии направлений общественной мысли. Но и тут она является оружием обоюдоострым. Дух партии всего менее способствует добросовестному исканию истины; напротив, он обыкновенно ведет к намеренному ее затемнению. Вся задача заключается в том, чтобы побороть противников, представив чужое мнение в невыгодном свете. Самые очевидные факты скрываются или искажаются немилосердно; ложь расточается без малейшего зазрения совести; клевета сыплется полными руками. Мы видели суждения о журналистике выдающихся либеральных писателей (II, стр. 325). Прибавим к этому мнение одного из великих государственных людей нынешнего века, подтверждающее сказанное: «При настоящем состоянии общественного духа и общей нравственности, – писал Штейн Нибуру в 1821 году, – я считаю свободу печати для журналов и газет учреждением пагубным; она открывает свободное поле корыстным стремлениям издателей и всем их негодным страстям и поверхностным взглядам, дозволяя им извращать важнейшие вопросы государства и церкви и в извращенном виде представлять их суду великой, пустой и поверхностной толпы, swinish multitude (свинская толпа). Предметы, подлежащие только компетенции серьезных и дельных людей, не должны обсуждаться за чайными столами, в винных погребах или на пивных скамейках. Пускай свобода прений имеет место в собраниях народных представителей, в серьезных и основательных печатных произведениях; но пустая шваль (das loose Gesindel) памфлетистов и газетчиков должна быть обуздана, по крайней мере до тех пор, пока нынешнее одичавшее поколение не исчезло и новые учреждения не пустили глубоких корней» (Pertz, V, стр. 633). В другом письме он писал Эйхгорну: «Свобода печати, как и всякое свободное проявление человеческого духа, есть, без сомнения, великое благо, и злоупотребление ею становится безвредным, как скоро в стране существуют свободные учреждения, дозволяющие гражданам сознательно участвовать в общественных делах; где таковых нет, они, с одной стороны, не находят поучения в практической жизни, а с другой стороны, они отдаются на жертву поверхностным, самозванным, предубежденным, бесстыдным памфлетистам; обсуждение политических вопросов попадает в самые недостойные руки» (там же, стр. 859). И в письме к книгопродавцу Котта: «Я не друг журнализма; он убивает основательную науку; место ее занимает поверхностная и злобная политическая стряпня, которая ищет подписчиков, льстит страстям массы и в конце концов управляет государствами» (там же, VI, стр. 1048). Эти строки могли бы казаться писанными для нашего времени. В странах с мало развитою политическою жизнью повторяются одни и те же явления.
Обратить эту хаотическую смесь добра и зла в органы серьезной общественной мысли, направить это обоюдоострое оружие к общественной пользе должно быть одною из главных задач политики партий. И только партии в состоянии это сделать, правительство в этом деле совершенно бессильно. Оно может сколько угодно обуздывать журналистику; оно может издавать против нее самые суровые законы; если пробужденная общественная мысль не имеет других органов, через которые она может высказываться, она останется в руках журналистики, и чем больше последняя подвергается стеснениям, тем более она получит неправильный ход и тем более от нее будут устраняться серьезные умы, оставляя место беззастенчивым и бойким писателям, стремящимся угодить либо правительству, либо публике, смотря по тому, от кого они надеются получить большие выгоды. Только нравственный авторитет людей, стоящих во главе политических партий и пользующихся общественным весом, способен эти бродячие стихии ввести в правильную колею. И это должно быть предметом самого серьезного их внимания. Уровень журналистики служит выражением умственного и нравственного уровня партии, а с тем вместе и ее способности действовать на общество и быть полезным элементом государственной жизни.
Однако, даже при наилучших условиях, журналистика всегда представляет такие темные стороны, которые если не перевешивают, то, во всяком случае, значительно умаляют приносимую ею пользу. Действительно серьезные журналы, с нравственными требованиями, с сознанием своей ответственности, с желанием беспристрастно выяснять общественные вопросы всегда составляют исключение. Они требуют такого соединения сил и талантов, которое встречается редко, ибо крупные дарования обыкновенно уходят на более высокие поприща; журнализм служит им лишь переходною ступенью. Притом чем серьезнее и основательнее журнал, тем менее он доступен массе публике, а потому тем менее он читается. С демократизацией общества в особенности требуется ежедневное чтение, приноровленное ко вкусам и понятиям необразованной .массы. Кроме центральных органов, нужны и местные, а для последних вовсе недостает сил. При таких условиях масса избирателей питается дешевыми изданиями, которые наполняются местными сплетнями и менее всего могут иметь притязания на серьезную политическую мысль. Только долговременная политическая опытность и развитие практического смысла, в особенности под влиянием высших, образованных слоев общества, может придать журналистике характер, отвечающий более высоким общественным потребностям. В этом отношении английская журналистика представляется образцовою. Конечно, и она не отличается беспристрастием; этого от журналистики и нельзя ожидать. Но в ней господствует удивительно трезвый взгляд на вещи в соединении с основательным знанием состояния и потребностей страны. Она не увлекается мечтами, в ней установились известные нравы и выработался язык, приспособленный к практическому делу и умеющий соблюдать приличия. Во Франции есть также несколько органов, занимающих высокое место в политической литературе. Но масса газет везде представляет печальное явление. Ежедневная политическая полемика, кипящая во всех углах страны, где политическая жизнь разлита во всех слоях населения, мало содействует поднятию уровня общества и вытеснению вопросов. Скорее она их затемняет, спутывая понятия и ставя партийные цели и интересы на место возвышенного и бескорыстного стремления к общественной пользе.
Тем большее значение получают те проявления общественной мысли, которые могут служить восполнением и поправкой этих весьма невысокого свойства явлений. Сюда принадлежат собрания, в которых выдающиеся люди излагают свои политические взгляды перед избирателями или перед публикой. Политические собрания бывают двоякого рода: избирательные и случайные, созванные по тем или другим поводам. Первые совершенно необходимы при политической борьбе. Надобно, чтоб избиратели знали, кого они выбирают, каковы направления и программы кандидатов. Печатных программ и журнальных статей недостаточно; живое слово действует несравненно сильнее: оно убеждает и увлекает слушателей. Только при этом условии вопросы ставятся в надлежащей широте и полноте. Поэтому избирательные сходки вошли в общий обычай как необходимая принадлежность выборов. Но и случайные собрания не менее важны. Они нужны не только для постоянного взаимного общения между избирателями и избираемыми, но и для развития политического смысла в обществе. Парламентские речи редко воспроизводятся журналами целиком; они читаются весьма немногими. Поэтому в высшей степени полезно, чтобы передовые политические деятели, от которых исходит направление, приходили в живое соприкосновение с страной, излагали перед собранными массами свои политические взгляды и таким образом, содействовали распространению здравых политических понятий. Никакие журналы не в состоянии этого заменить. Для жителей провинции, ограничивающихся чтением местных газет, появление крупного парламентского деятеля, с просвещенными взглядами и выдающимися способностями, составляет событие, которое может иметь благотворное влияние на весь их образ мыслей. В Англии такое живое общение парламентских вождей с местною публикой вошло в постоянный обычай; оно играет весьма важную роль в борьбе партий и в колебаниях общественного мнения. Нет сомнения, что такие собрания могут служить орудием действия и для демагогов. Поприще открыто для всех, а потому здесь, как и во всякой свободной борьбе, приходится напрягать все умственные и нравственные силы, чтоб увлечь за собою людей. Только при этом условии вопросы освещаются с разных сторон и могут получить правильное решение. Такого рода собрания приучают людей и к взаимной терпимости. Там, где они вошли в нравы, в собраниях установляется строгий порядок и не терпятся нарушения. Напротив, в стране, где часто разыгрывались революционные страсти, нетерпимость, особенно крайних партий, проявляется при всяком удобном случае. Во Франции социалисты в публичных собраниях не только постоянно стараются заглушить голос противников, но и зачастую дерутся между собою. Эти безобразные явления свидетельствуют о том низменном уровне, который у них господствует. При организации партий необходимы и постоянные ассоциации с комитетами для руководства действием. Когда эти комитеты образуются из парламентских вождей, они составляют естественную принадлежность общей организации партий. Но постоянные местные комитеты, как показывает пример Соединенных Штатов, ведут к господству сплоченных шаек, которые заправляют всеми делами и подтасовывают выборы в виду своих частных целей. Еще опаснее политические союзы, стоящие в стороне от парламентской деятельности и полагающие себе целью производить агитацию в стране. Вашингтон предостерегал своих сограждан от подобных учреждений. Когда с постоянною организацией соединяется постоянное публичное обсуждение всевозможных политических вопросов, то из этого образуются революционные клубы, которые служат самым сильным средством для разжигания народных страстей. Для крайних партий это составляет самое удобное и могучее орудие действия. Франция представляла тому неоднократные примеры. Поэтому закрытие клубов было всегда первым действием правительств, стремившихся к восстановлению порядка. Однако политические союзы, направленные к достижению известной цели, могут принести и существенную пользу. В Англии Лига для отмены хлебных законов сослужила великую службу народу и государству. Но нужны крепкие политические нравы, чтобы выдержать подобную агитацию, которая может быть направлена и на цели, далеко не общеполезные.
Во всяком случае, не могут быть терпимы организации тайные. Они образуются тогда, когда цель, которую они себе ставят, противоречит закону. Бывали, однако, тайные общества и с совершенно невинными, чисто теоретическими целями и направлением. Таковы масоны, образующие тайное братство во имя нравственных начал, отрешенных от всякого вероисповедания. Они возникли в те времена, когда и нравы и законодательства не допускали свободного выражения своих убеждений. Таинственность, соединенная с разными странными обрядами, служила к привлечению членов, в числе которых бывали самые высокопоставленные лица. В прежние времена эти союзы могли принести значительную пользу как для смягчения нравов, так и для распространения образования. Деятельность Новикова и его товарищей в России служит тому свидетельством. При нынешних условиях вся эта таинственность и эти обряды представляют не более как забаву, которой напрасно придают серьезное значение. Воспрещать эти союзы нет никакого повода, ибо они совершенно безвредны. Но не таковы тайные союзы, которые ставят себе не теоретическую, а практическую цель. Политические тайные общества образуются тогда, когда в обществе пробудилась политическая мысль, а между тем всякая политическая деятельность для него закрыта, или же когда часть общества, принципиально враждебная существующему порядку, готовит оружие для его разрушения. Таковы были тайные общества, которыми Европа покрылась во второе и третье десятилетия настоящего века. История показывает, однако, что серьезных результатов они нигде не достигли и вообще принесли несравненно более вреда, нежели пользы. Политическая жизнь народов двигается не тайными путями, а явною деятельностью. Самые перевороты тогда только ведут к прочному изменению порядка вещей, когда они вызываются широкораспространенным неудовольствием и имеют общенародный характер. Тайные общества всегда составляют ничтожное меньшинство, которое принуждено действовать скрытыми путями, и совершенно бессильно против организованной правительственной власти. Производимые ими вспышки легко подавляются, а учиняемые ими акты насилия вызывают только реакцию и укрепляют правительство, вокруг которого соединяются все люди, дорожащие общественным порядком. Наибольшее оправдание подобные общества находят в тех странах, которые подчинены иноземному владычеству; являясь действием внешнего насилия, оно не оставляет иного исхода, кроме приготовления тайных средств для его низвержения. Но и в этом случае действие тайных обществ не в состоянии исполнить своей задачи, а может принести громадный вред. Не маццинисты освободили Италию, а правительство Пиэмонта, поддержанное Францией. В Польше деятельность тайных обществ, которые произвели восстание 1863 года с сопровождавшим его террором, парализовала всякие реформы и надолго повергла страну в самое приниженное положение. Вместо подъема национальности она привела только к вящему ее порабощению.
Там, где нет национального вопроса, деятельность тайных обществ находит еще менее почвы и ведет к столь же пагубным последствиям. В двадцатых годах нынешнего столетия общеевропейская мода на тайные общества проникла и к нам. Поводом послужило то действительно вопиющее противоречие, в котором находилась система управления, руководимая Аракчеевым, с теми либеральными началами, которые были провозглашены самим императором Александром. Лучшие русские люди, возмущенные произволом, с бескорыстною преданностью примкнули к этой организации, в которой они видели спасение отечества. Но почвы у них не было никакой. При гражданском порядке, основанном на крепостном праве, мечтать о политической свободе было чистым безумием. Бесспорно благородные стремления не были соображены с условиями жизни. Поэтому и результат был плачевный: цвет русского общества был уничтожен; всякая независимость исчезла; мысль подверглась беспощадному гонению. В течение тридцати лет на русской земле лежал тяжелый гнет, что, в свою очередь, вызвало потребность преобразований. Вдающиеся в крайность направления всегда производят противоположное тому, что они имеют ввиду.
К подобному же результату привели и те тайные общества, которые возникли на наших глазах в шестидесятых годах и существуют, вероятно, и доселе. Тут не было даже и повода к составлению тайных организаций. Правительство не только не угнетало подданных, но совершало величайшие реформы, которые когда-либо были произведены каким-либо правительством; они внешне отвечали насущным потребностям народа и открывали перед Россией великую будущность. При таких условиях стремиться к разрушению существующего общественного строя могли только люди, у которых голова была вывернута наизнанку. К такого рода тайной организации могла примкнуть, конечно, уже не лучшая часть русского общества, а разве его отребье. Она пополнялась ничему не учившимися юношами, доведенными до фанатизма проповедью социалистических и радикальных журналистов, которых поныне еще превозносят как великих деятелей на поприще русской мысли. Средствами деятельности служили обманное хождение в народ, которого старались взбунтовать всякого рода сказками, тайная литература, революционные прокламации, а затем целый ряд покушений и убийств, который завершился страшною смертью царя, благодетеля своего народа. Плодом всего этого безумия было то, чего следовало ожидать. Восторжествовала реакция, которой все это было на руку. Правильное гражданское развитие русского общества было нарушено; Россия была выбита с законного пути, на который она была поставлена великими преобразованиями Александра II. Против терроризма снизу пришлось, как всегда, действовать террором сверху. Русская земля была поставлена в осадное положение; вместо закона снова водворился произвол. Когда подумаешь, что все это было делом ничтожной шайки, отличавшейся только скудоумием, невежеством и дерзостью, можно прийти в некоторое сомнение насчет умственного состояния современного поколения. Когда молодые люди, не знающие ни истории, ни права, ни политики, не имеющие ни малейшего общественного веса и значения, составляют тайные общества для ниспровержения всего существующего порядка вещей, то подобное явление представляет такую глубину нелепости, с которою едва ли что может сравниться. Оно свидетельствует лишь о том полном хаосе понятий, который у нас существует, и в особенности о жалком состоянии народного просвещения. Если юноши, вступающие в такие союзы, воображают, что они этим путем готовятся быть гражданами своего отечества, то они жестоко ошибаются. Такого рода тайные общества могут лишь окончательно сбить их с толку и дать им направление, несовместное ни с каким гражданским порядком. Если же они образумятся, что весьма часто бывает, то обыкновенно они или обращаются в смирных и покорных чиновников, или же, становясь отступниками, кидаются в противоположную, столь же нелепую крайность.
Истинною школой гражданственности может быть только явная, а не тайная общественная деятельность. Там, где собственно политическая жизнь не существует, для нее открыто поприще в местных учреждениях. Здесь могут обозначаться различные направления общественной мысли не в теоретической только сфере, а в связи с живою действительностью, с насущными потребностями общества. Здесь даже и при развитой политической жизни различные партии находят и поприще и опору. Местным влиянием обеспечиваются политические выборы и дается возможность действовать в центре. Партия, не опирающаяся на местные силы, всегда остается шаткой и беспочвенной. Местное самоуправление служит самою твердою основой общей политической жизни. Последняя только там прочна, где она вздымается на этом фундаменте.
Эта связь местного самоуправления с политическими партиями имеет, однако, как свою хорошую, так и свою дурную сторону. Выгоды состоят прежде всего в том, что возбуждением политических вопросов местное самоуправление, как уже было замечено выше, выводится из узкой сферы мелких и личных интересов. Через это умственный и нравственный уровень общества поднимается; жизнь провинции связывается с общими интересами отечества. А с другой стороны, политические партии из области теоретических вопросов принуждены спуститься в сферу практического приложения. Они приходят в живое соприкосновение с действительностью, с насущными потребностями общества; программы их получают практический характер. Эта живая связь между центром и отдельными местностями служит лучшею школой политической жизни.
Но с этими несомненными выгодами сопряжены и существенные недостатки. Как скоро в местном самоуправлении начинают действовать политические партии, так общие политические вопросы выдвигаются на первый план, часто заслоняя собою местные нужды. Выборы производятся уже не в видах хорошего управления местными делами, а с целью дать торжество известной партии. Вследствие этого дельные и полезные люди, принадлежащие к другой партии, устраняются от участия в местном управлении. Чем мельче округ, тем эта невыгода ощутительнее. В парламенте, где сходятся люди из самых разнообразных местностей, различные направления находят своих представителей; оппозиция всегда играет здесь весьма значительную роль, и это служит к пользе государства. Напротив, в мелкой общине, где выборы производятся по общему списку, одна партия может восторжествовать всецело, а другая может быть вовсе исключена из дел. Это и ведет к возможности образования организованной шайки, которая ставит себе исключительною целью пользование общественным достоянием для своих частных выгод, чему примеры, как уже указано выше, представляют Соединенные Штаты.
Противодействием этому злу могут служить меры, ограждающие в некоторой степени местное самоуправление от действия партий, как-то: удлинение срока выборов, учреждение должностей безвозмездных или бессменных, обеспечение прав меньшинства, наконец контроль правительственной власти. Важно также отделение местных выборов от политических. В этом отношении различные условия, в которых находится общество, могут вести к различным решениям. Там, где политическая жизнь только что зарождается и партии не получили крепкой организации, полезно приурочить политические выборы к местным учреждениям, в которых люди успели сблизиться, столковаться и привыкли действовать вместе. При такой системе избиратели не представляют рассеянной массы лиц, большею частью вовсе не знающих друг друга и сходящихся один раз в несколько лет затем только, чтобы подать голос за часто неизвестного им кандидата. Тут есть уже прочные центры, которые могут служить опорою политической жизни. Но там, где эти местные центры подверглись уже разлагающему действию политических партий, неизбежно разбивающих людей на противоположные лагери, полезно отделить местные выборы от политических. Этим открывается возможность выбирать в местные должности дельных людей из другой партии, не ослабляя этим своего политического влияния. Через это местные нужды становятся предметом специального внимания, а не приносятся в жертву политическим видам.
Различные отношения партий имеют влияние и на самую организацию местного самоуправления. Там, где борьба еще не разыгралась, можно предоставить выбору должности, требующие беспристрастия, например судебные, которые, напротив, при горячей борьбе партий, следует поставить в независимое от них положение. Вообще, чем более стеснена политическая жизнь, тем более широкое поприще можно и должно предоставить местному самоуправлению; только этим восполняется недостаток и полагается предел всемогуществу бюрократии. Наоборот, с развитием политической жизни, сопровождаемой неизбежною борьбою партий, приходится принимать против последней стеснительные меры; иначе она все заполонит. В этом отношении демократия находится в самых невыгодных условиях. Предоставление верховной власти народной массе, не знающей никаких сдержек, именно и ведет к тем безобразным явлениям, которые поражают нас в Северной Америке. Где есть сдержки, зло несравненно меньше.
Зло заключается, однако, не в одних учреждениях, но также, и всего более, в способах ими пользоваться. Это приводит нас к последнему вопросу, который подлежит нашему рассмотрению, – к вопросу о способах действия партий.
ГЛАВА III. СПОСОБЫ ДЕЙСТВИЯ ПАРТИЙ
Политические партии, как и все явления человеческой жизни, имеют свои светлые и свои темные стороны. Выше была объяснена необходимость организованных партий при существовании политической свободы. Самое разнообразие общественных потребностей и различие человеческих взглядов ведут к образованию различных политических направлений, которые, для того чтобы получить силу и действовать в практической сфере, должны организоваться. Для государственной жизни это имеет весьма значительные выгоды.
Во-первых, политические вопросы получают всестороннее освещение. Каждая партия старается в пользу своего взгляда привести всевозможные доводы. Ничто не остается скрытым; всякая общественная потребность находит своих защитников и подвергается обстоятельному обсуждению.
Во-вторых, существование оппозиционной партии, всегда готовой воспользоваться промахами противников, служит самою сильною сдержкою бюрократическому произволу, а вместе и постоянным побуждением к деятельности. Правительство принуждено вечно стоять настороже, не упускать ничего, стараться отклонять удары, не оставлять открытого места для нападений. За всякое свое действие оно призывается к ответу, и этот ответ должен быть таков, чтоб он утвердил, а не поколебал его положение.
В-третьих, в самих партиях водворяется привычка к дисциплине, без которой нет совокупной деятельности, без чего нет даже возможности свести разнообразные мнения к единству. Только при этом свойстве может развиваться в обществе самодеятельность, которая составляет необходимое условие преуспеяния, и, наоборот, именно в обществах, обладающих самодеятельностью, партии получают наиболее крепкую организацию.
В-четвертых, в этой борьбе выдвигаются наиболее даровитые люди. Каждая партия, естественно, ставит во главе своей вождей, способных ею руководить и пользоваться ее силами для достижения намеченных целей. Правительство, с своей стороны, даже когда оно возвышается над борьбою партий, не может вверять управление общественными делами неспособным лицам, которые только роняют его достоинство и его авторитет. Угодливый министр, который, при других условиях, продержался бы целые десятки лет к великому вреду государства, подвергаясь критике оппозиции, с первых же шагов окажется несостоятельным. Правительственная деятельность, без сомнения, становится затруднительнее, но именно поэтому она требует высших сил.
Все эти совершенно несомненные и неоспоримые выгоды политического быта, который движется борьбою партий или, по крайней мере, ее допускает, имеют, однако, и свою оборотную сторону. При наилучших условиях партийная борьба всегда представляет множество весьма некрасивых явлений, а иногда она ведет к гибельным для государства последствиям.
Во-первых, принадлежность к партии неизбежно дает человеку систематически одностороннее направление. Всякое непредубежденное и беспристрастное отношение к явлениям общественной жизни исчезает; член партии на все смотрит с точки зрения ее направления и ее интересов. И этою односторонностью заражаются самые сильные практические умы, те, которые призваны руководить другими. Только теоретик, стоящий в стороне от политической жизни, может сохранить беспристрастный взгляд на вещи. В особенности партия, долго находящаяся в оппозиции, привыкает смотреть отрицательно на все действия правительства, а в конце концов и на самые потребности власти и государства. Значительною поправкой этому злу служит парламентское правление, которое движется сменою партий, а потому дает каждой из них возможность на деле познакомиться с задачами и требованиями власти. Но для того, чтобы партия сделалась способною управлять государством, надобно, чтоб она в себе самой носила уже сознание государственных начал и способов их осуществления, а долгое пребывание в оппозиции не содействует развитию этого сознания.
Беспристрастное отношение к интересам отечества становится тем более редким, что, во-вторых, при такой организации дух партии более и более заслоняет собою бескорыстное стремление к общему благу. Это составляет главную язву партийной борьбы. Общие интересы совершенно теряются из виду или выставляются только как прикраса для частных стремлений. Все внимание сосредоточивается на том, чтоб одолеть противников и стать на их место. Дух партии охватывает всю политическую деятельность, сверху донизу. Все приносится в жертву партийным целям, в крайних случаях даже частным интересам. Мы видели, что в Соединенных Штатах вся цель партий заключается в том, чтобы получить власть в свои руки и воспользоваться ею для личных выгод.
В-третьих, в этой ожесточенной борьбе, естественно, разгораются страсти. Спокойное обсуждение государственных вопросов заменяется бурной агитацией. Партии, в особенности оппозиционные, стараются возбудить общественное мнение, подвинуть даже народные массы против своих противников, нередко взывают к самым низменным их стремлениям. Злоба, зависть и ненависть водворяются в обществе. Там, где нет сильной власти, сдерживающей эту борьбу, она принимает революционный характер; раздоры партий ведут к междоусобиям, а вследствие того к падению той свободы, которая их породила.
В-четвертых, для достижения своих целей партии не пренебрегают никакими средствами. Всякий вопрос представляется в виде, приноровленном к целям партии. Все, что для нее невыгодно, обходится молчанием, а то, об чем говорят, представляется в искаженном виде. О добросовестном исследовании истины нет уже речи; пристрастие становится господствующим началом общественной жизни. Ложь охватывает все, сверху донизу; клевета расточается обильнейшими струями. Всякого противника стараются закидать грязью, прямо или косвенно подорвать его значение. И против этих потоков лжи и клеветы нет никакого лекарства. Можно сколько угодно восстановлять извращенные факты и опровергать клевету; всякий верит только своей партии и не верит другой. В этом хаосе нет даже возможности все опровергать, ибо ложь и клевета возобновляются ежедневно, ежечасно, по всякому поводу и во всех углах. Отсюда неизбежное понижение нравственного уровня общества. Люди становятся равнодушными ко лжи, как к явлению самому обыкновенному, а те, у которых чувства не загрубели, удаляются от политического поприща.
В-пятых, эта непрестанная борьба ведет к неизбежному ослаблению правительственной власти. Если правительство, опирающееся на значительное большинство, черпает из этого новые силы, то правительство, имеющее за себя лишь слабое большинство или даже вовсе отрешенное от партий, всегда является шатким. Оно принуждено вступать в постоянные компромиссы. Во всяком случае, значительная часть его сил тратится на борьбу с оппозицией. Спокойное занятие государственными делами невозможно для людей, которых все внимание обращено на то, чтобы постоянно отражать врагов и прикрывать свои позиции. Под ожесточенными нападками противников, особенно при возбуждении народных страстей, умеренное и разумное правительство с трудом может держаться. Слабое же правительство неизбежно приходит к падению; при разгаре страстей это ведет обыкновенно к установлению деспотизма, который полагает конец борьбе тем, что на место ее водворяется произвол.
Таковы выгоды и невыгоды, проистекающие из борьбы партий. Чем более она обостряется, тем ярче выступает невыгодная ее сторона: односторонность усиливается, страсти разгораются, дух партии заслоняет собою все и порождает самые безобразные явления. Напротив, когда борьба ведется в пределах умеренности, с уважением к противникам, с соблюдением нравственных требований, она является только естественным выражением разнообразия человеческих взглядов и потребностей и способствует правильному решению вопросов. Отсюда следует, что первое и главное правило относительно политики партий заключается в соблюдении умеренности. Это то же самое правило, которое было выставлено выше как руководящее начало правительственной деятельности. Как правительство, так и партии должны прежде всего остерегаться преувеличения собственного начала, памятуя, что всякое одностороннее начало не исчерпывает всей совокупности элементов и потребностей общественной жизни, а потому требует восполнения. Высшая цель состоит все-таки в соглашении, а борьба служит только средством. Поэтому разумная консервативная партия всегда должна быть готова сделать нужные преобразования, когда они вызываются общественными потребностями. Мы видели, что именно этой политики держатся английские консерваторы. С своей стороны, прогрессивная партия всегда должна уважать существенные основы государственной жизни и не посягать на те учреждения, которые имеют глубокие корни в истории и держатся собственною внутреннею силой. Можно сказать, что государственный смысл партий состоит в умении понимать истинную сторону в мнениях противников.
При такой постановке вопроса, очевидно, все сводится к своевременности принимаемых мер. Это и есть основной вопрос политики. Надобно знать, какие перемены вызываются жизнью, что ею подготовлено и что подверглось уже процессу разложения и держится лишь искусственными средствами, представляющими остаток отживших порядков. Это понятие о своевременности есть то, что ныне называется оппортунизмом. Крайние партии видят в этом отречение от своих начал, но в сущности оппортунизм есть не что иное как политика, которая имеет дело не с теоретическими принципами, а с изменяющимися потребностями и условиями практической жизни. Без внимания к своевременности деятельность партий обречена на бесплодие или может произвести только вредную агитацию. Чистые теоретики могут отрешаться от условий времени и места; практики ими связаны.
От этих условий зависит и преобладание той или другой партии в данную минуту. Общий закон состоит в том, что при нормальном течении жизни господствуют средние партии, а в борьбе выступают крайние. И в нормальном развитии могут потребоваться перемены: тогда преобладание естественно получает прогрессивная партия; наоборот, когда нужно упрочить совершившуюся перемену, снова перевес получает консервативная партия. Таким образом, при нормальном ходе вещей оба направления сменяют друг друга сообразно с изменяющимися потребностями и течением жизни.
Но совершенно иные явления наступают, когда жизнь долго была задержана в своем естественном развитии. Тогда, вместо постепенных и умеренных улучшений, приходится совершать их разом. Упорный консерватизм вызывает потребность радикальных перемен в жизненном строе. Если есть власть, сознающая эти новые потребности и способная руководить движением, преобразования могут совершиться законным путем, хотя и тут не обходится без борьбы. Если же бессильная власть предоставляет полный простор столкновению партий, борьба неизбежно принимает острый характер. Тогда средние партии разлагаются и сходят со сцены, а на место их выступают крайние. Усиление последних всегда служит признаком ненормального порядка вещей. Оно означает болезненное состояние общества, из которого оно может выйти только путем острого кризиса.
Крайние партии, вообще, лучше организованы для борьбы, нежели средние. Самая односторонность их начал крепче связывает людей и одушевляет их фанатизмом, способным увлечь колеблющиеся умы и разрушить воздвигнутые пред ним преграды. Поэтому нередко фанатическое меньшинство, особенно в минуты острой борьбы, получает преобладание, на которое оно не могло бы рассчитывать по своей численности. Отсюда, например, успехи якобинцев в первую Французскую революцию. Среди расстройства, а частью бегства умеренных элементов и полного бессилия правительства, они одни остались организованною партией, одушевленной самым крайним демократическим фанатизмом. Вследствие этого они не только получили преобладание, но успели одолеть всех врагов, как внутренних, так и внешних. В исступленной борьбе со всеми защитниками старого порядка они спасли революцию. Но орудие, созданное для битвы, совершенно негодно для установления или упрочения какого-либо нормального порядка. В мирное время якобинские стремления могут быть только опаснейшим из зол. В самый разгар борьбы временное их преобладание неизбежно влечет за собою последующую реакцию, ибо, могучие для разрушения, они бессильны для созидания. Вызванное ненормальным положением минутное преобладание радикализма уступает место обратному течению. Таков опять неизменный закон, которым управляется все движение общественной жизни. Одна крайность непременно вызывает другую. Обыкновенно и радикалы и реакционеры всю вину сваливают друг на друга, не замечая, что они сами первые виновники торжества противников. Разница между ними состоит лишь в том, что реакционеры, которые имеют за собой многовековое прошлое, опираются на потребности власти и порядка, а потому долее могут удержаться в своем положении, нежели радикалы, отрицающие то и другое и стремящиеся пересоздать общество на основании теоретических начал. Но и реакция чем она упорнее и чем менее она считается с потребностями времени и с изменившимися условиями жизни, тем неотразимее вызывает, в свою очередь, господство радикализма. Между этими двумя крайностями общество колеблется взад и вперед, пока оно не возвратится к нормальному положению, то есть к господству средних партий, подобно тому как маятник, выведенный из состояния равновесия, качается туда и сюда, делая все меньшие и меньшие размахи, пока не придет наконец к нормальному положению, определяемому центром тяжести. Но в маятнике этот центр тяжести дан раз навсегда самым его строением; в человеческих же обществах он изменяется движением жизни. Не надобно только воображать, что его можно произвольно переместить вперед или назад, выдвигая крайние требования. Он дается современным состоянием общества и изменяется лишь медленным историческим процессом. Насильственное же его передвижение неизбежно вызывает поворот в противоположную сторону, пока не будет найдена истинная точка. От непреложных законов общественного развития уйти нельзя. Они не нарушаются безнаказанно, и тот, кто хочет их насиловать, должен испытать на себе все невыгоды образа действий, идущего наперекор естественному порядку вещей.
Из этого можно видеть, что в политике партий весьма важную роль играют отношения крайних партий к средним. В эпохи борьбы первые враждуют не только между собой, но и с теми средними партиями, которые ближе к ним стоят. При разгаре страстей умеренность действий представляется величайшим злом, а потому удары крайних направляются столько же против настоящих противников, сколько и против слишком вялых союзников. Французские террористы истребляли друг друга. Но в мирное время, когда преобладают не крайние, а средние партии, возникает вопрос: в какие отношения должны первые становиться к последним?
Этот вопрос, как и все вопросы политики, решается обстоятельствами. Важнейшее условие заключается в самом характере крайних партий. Если они не выделяются в особые группы с определенною программой, а примыкают к соответствующим средним, образуя только крайнее их крыло, то вопрос решается очень просто. Тут нет необходимости сделок и уступок. Крайние элементы сами держатся в пределах умеренности, сознавая невозможность провести свою программу и поддерживая ту, которая всего более к ним приближается. Тогда борьба происходит собственно между двумя партиями, которые сменяют друг друга в правлении. Таково положение дел в Англии. Там радикалы всегда примыкали к либеральной партии, а реакционная партия вовсе не существует, вследствие того что политическое развитие в последние два столетия происходило медленным и правильным путем, без переворотов и без разрушения существующего строя. Глубочайшее из совершенных в это время преобразований – избирательная реформа 1832 года, которая отняла у аристократии преобладающее влияние в политических выборах, произведена была с такою обдуманностью и с таким вниманием к практическим потребностям, что для реакции не оставалось места.
Совершенно иное положение там, где вследствие исторических причин и характера партий крайние элементы образуют отдельные группы с определенною программой, которую они во что бы ни стало хотят проводить в своей политической деятельности. И тут средние партии иногда принуждены искать их союза, чтобы дать отпор общим врагам. Таково было положение республиканских партий во Франции, когда приходилось вести борьбу с монархической коалицией: оппортунисты соединились с радикалами и одержали победу. При таких условиях взаимные несогласия временно умолкают и все соединяются в дружном действии. Но когда победа упрочена, разногласия выступают наружу. Крайние партии предъявляют свои требования, а средние не могут на них согласиться, не отрекаясь от своей совершенно правильной точки зрения и не теряя почвы в стране, где с ослаблением борьбы умеренные элементы естественно получают перевес. Для всякой партии нет более опасных врагов, как собственные крайние союзники, которые своими необдуманными действиями подрывают ее положение и навлекают на нее справедливые нарекания. Как ни стараются умеренные элементы сваливать вину на отчаянные головы, которые представляются одинокими явлениями, они волею или неволею остаются солидарными с своими союзниками и несут на себе ответственность за их необдуманные поступки. Когда же эти поступки таковы, что они возмущают общественную совесть, или когда союзники провозглашают учения, разрушительные для общественного порядка, тогда все здоровые элементы общества отшатываются от партии, имеющей подобных друзей. Если умеренная партия хочет сохранить свое положение, она должна с ними порвать. Это и не представляет затруднений, когда партия сама по себе довольно сильна и располагает прочным большинством. Но когда этого условия нет, волею или неволею приходится входить в сделки или с прежними союзниками, или с прежними противниками. Последнее, в свою очередь, часто представляет неодолимые затруднения. Партии связаны своим прошлым; столь же трудно бывает порвать с прежними союзниками, как и вступить в союз с прежними врагами, против которых существуют и законные причины недоверия, и укоренившиеся предубеждения. С своей стороны, последние часто вовсе не расположены поддерживать своих старых противников. Они не отказываются от своей программы, которую они надеются провести при более благоприятных условиях, или же они предъявляют требования, на которые нельзя согласиться, не отрекаясь от своей собственной точки зрения и не подрывая своего положения. Нужно много политического такта, чтобы при таких условиях составить сколько-нибудь прочное большинство. Не имея достаточной опоры в собственной партии и принужденное вступать в постоянные сделки направо и налево, правительство остается в шатком положении; оно колеблется туда и сюда и может пасть при первом случайном толчке. Таково именно положение французских республиканских правительств со времени победы их над монархистами.
Нередко крайние партии, недовольные тем, что им не делают достаточных уступок, сами содействуют падению средних, с которыми они состояли в союзе; но этим они только пролагают путь своим противникам. Назидательный в этом отношении пример представляет выбор в Париже радикала Бароде, который привел к падению Тьера и к торжеству монархистов. Это была величайшая политическая ошибка, которая могла быть даже непоправима, если бы монархисты в свою очередь не наделали еще больших ошибок и тем не подорвали своего положения. Еще хуже, когда противоположные крайние партии вступают в союз между собою для низвержения средних. Это самая безнравственная из всех коалиций, подрывающая достоинство партий и ведущая к самой ожесточенной борьбе, иногда, в конце концов, к диктатуре. А между тем к этому всего чаще прибегают именно те партии, которые выставляют себя хранителями порядка. Они руководствуются гнусным правилом, что чем хуже, тем лучше. В надежде на то, что торжество крайней партии приведет к реакции, они усугубляют смуту и всячески противодействуют установлению сносного порядка вещей. Нет такого отчаянного средства, к которому бы они не прибегали для достижения своих целей. В этом отношении самый поразительный пример политической безнравственности представляет поддержка, которую французские монархисты оказывали генералу Буланже. Толкать свое отечество в руки политического авантюриста, в надежде, что среди этой смуты выпадет какой-нибудь шанс для монархии, это – такое забвение всего, что дает высшую цену политической деятельности, какое редко встречается в истории. И когда представитель монархического начала, который предводительствовал этим походом, выставляется своими приверженцами образцом благородства, то нельзя не сказать, что понятие о благородстве совершенно затмилось у французских монархистов. Они вполне заслужили свое падение.
С своей стороны, радикальная партия всегда готова прибегать к революционным средствам, как только представляются хотя бы призрачные шансы успеха. Там, где политическая жизнь упрочилась вековою практикой и вошла в правильную колею, революционные движения не имеют почвы. В Англии нет революционной партии; ее нет и в Северной Америке, хотя там народ привык к самовольной расправе. Но в странах, которые прошли через глубокие перевороты и приобрели свободу путем революций, крайние партии всегда готовы возбуждать народные массы, подвигая их на насилия и возмущение. Примеры успеха революционных движений действуют заразительно и на те страны, где вовсе нет политической жизни. Когда законный путь прегражден, кажется, что свободу нельзя иначе приобрести, как восстанием, а так как народные массы вообще легко поддаются увлечениям и настоящие их воззрения неизвестны, то их и стараются возбудить всякими обольщениями. Революционные движения в Германии в 1848 году представляют тому пример.
Когда политическая жизнь долго была насильственно задержана, общее движение, охватывающее целые массы, может, конечно, иметь успех; но революции, как мы видели, всегда оставляют по себе печальные следы. С одной стороны, остаются приверженцы старого порядка, которые стремятся его восстановить; а так как революция всегда влечет за собою реакцию, то часто они в этом успевают. С другой стороны, даже временный успех революции возбуждает надежды на лучший исход при более благоприятных условиях. То, что составляет прибежище крайней нужды, обращается в постоянную привычку. Революционный дух внедряется в общество. Уважение к закону, составляющее первое условие правильной свободы, исчезает; насилие и возмущение становятся обычными орудиями действия. Революция возводится даже в теоретическое учение или в историческое начало, которое противополагается существующему порядку как знамя будущего. Мы видим это во Франции. С своей стороны, правительства привыкают видеть во всяком либеральном движении революционное начало. Они становятся на сторону реакции, и тогда возгорается борьба, которая приводит к новым потрясениям. Для политической свободы нет большей опасности, как распространение революционного духа в более или менее значительной части граждан. При таком условии свобода никогда не может получить правильных и прочных основ; она всегда останется началом, висящим на воздухе и подверженным всем изменениям ветра.
По самому существу своему этим духом всего более заражена социалистическая партия. При существовании политической свободы радикалы всегда имеют надежду провести свои меры законным путем. Чтобы приобрести доверие избирателей, они должны представлять из себя партию, понимающую условия политической жизни и способную управлять государством. Но социализм, стремящийся к утопиям, не может иметь ни малейшего шанса приложить свои теории иначе как ниспровержением всего существующего общественного строя. Как бы социалисты ни притворялись партией, уважающею закон и стремящеюся действовать мирными путями, они остаются и всегда останутся революционерами по самой своей природе, по смыслу их учения. Все содержание их пропаганды заключается в том, что массы подвергаются несправедливому ограблению, что плоды их труда отнимаются у них тунеядцами, что весь существующий строй основан на насилии и неправде. Полная путаница понятий в соединении с воззванием к самым низким страстям – вот все, что подносится невежественной толпе, обольщаемой обещаниями фантастических будущих благ. Результатом такой пропаганды может быть только водворение в обществе непримиримой вражды классов. Кроме потрясений и переворотов, в которых могут погибнуть все высшие плоды цивилизации и которые неминуемо должны вызвать самую суровую реакцию, она ничего не сулит. А между тем, с демократизацией общественного и государственного быта, именно эта партия приобретает все большее и большее значение. Современное течение жизни ведет не к примирению партий, не к сглажению их различий, а, напротив, к обострению борьбы. Все то зло, которое они в себе заключают, достигает наивысшей степени с появлением социализма на политическом поприще. Тут дело идет уже не о тех или других политических вопросах; тут самое существование общества и все основы гражданственности ставятся на карту.
При таких условиях более чем когда-либо важно существование в государстве начала, возвышенного над борьбою партий и представляющего отечество в его постоянных основах и в его высшем единстве. Таким началом является наследственная монархия. Глава республики всегда есть избранник и представитель известной партии. Только наследственный монарх, как живой носитель исторической преемственности, государственной жизни, возвышается над временными и односторонними влечениями общества. В нем народ видит твердый центр, связывающий прошедшее с будущим и обеспечивающий правильный переход от одного общественного строя к другому. В эпохи брожения и внутренних раздоров этот прочный центр государственной жизни в особенности важен. Мы видели, что общий закон политического устройства и развития состоит в том, что чем меньше единства в обществе, тем сосредоточеннее должна быть власть. Поэтому и значение монархического начала в различные эпохи и при различных условиях неодинаково. Оно возвышается особенно там, где общество раздирается ожесточенною борьбою партий. Если историческая власть исчезла среди переворотов, то практическая потребность воздвигает новую. Последняя, однако, не может заменить старой. Она долго остается колеблющеюся, и только при большом умении и весьма благоприятных условиях она может упрочиться временем и пустить корни в народной жизни. Орлеанизм и бонапартизм во Франции служат тому живыми примерами. Даже такой гений, как Наполеон I, сокрушался о том, что его династия не имеет исторических корней.
Но для того, чтоб историческая монархия могла исполнить свое назначение, она должна, как уже было сказано, иметь в себе довольно эластичности, чтобы следовать за изменяющимися потребностями жизни и понимать настоятельные ее нужды. Монарх тогда только возвышается над партиями, когда он действительно стоит выше их, а не отождествляется с одною из них. Монархия, которая становится представительницею реакции, тем самым подрывает свое значение. Ничто так не содействовало ослаблению в Европе монархического начала, как политика Священного союза. Конечно, монарх, призванный охранять законный порядок, не может в то же время быть покровителем революционных стремлений. Но он не должен потребность законной свободы смешивать с революционными стремлениями и подавлять их безразлично, как делали главы Священного союза. Этим он становится во враждебное отношение ко всем либеральным и образованным элементам народа, чем самым между правительством и обществом водворяется глубокая рознь. Политика последних лет царствования Александра I вызвала движение декабристов, а политика его преемника еще более усилила внутреннюю рознь и подготовила явление нигилизма. Общественное брожение, вызванное борьбою различных направлений и партий, может временно заставить правительство принимать реакционные меры; но они не должны делаться постоянными руководящими началами политики. Реакционный дух столь же вреден для государственной жизни, как и революционный дух, ибо не борьба, а соглашение составляет высшую ее цель.
Таков результат, к которому приводит нас изучение политики как в правительственной деятельности, так и в борьбе партий.

*(54) См. часть I: Общее государственное право, стр. 17 и след.
*(55) Создают пустыню и называют это миром
*(56) Oncken: das Zeitalter Friedrichs des Grossen II, стр. 169.
*(57) Соловьев: «История России», XVII, стр. 373.
*(58) Sybel: die Begrundung des Deutschen Reichs, V, стр. 383
*(59) Pertz, VI, стр. 1147.
*(60) Зибель этим восторгается: «Wie lange hatte er gekampft und gerungen, um den nach seiner Ueberzeugung unvermeidlichen Krieg im rechteu, im letzten Augenblick zum Ausbruch zu bringen». Die Begr. des Deutschen Reichs, V, 248. Бисмарк откровенно говорил, что для войны всегда найдется предлог, нужно только выбрать удобную минуту
*(61) См. История Политических Учений, ч. I, стр. 100
*(62) Там же, стр. 187 и след.
*(63) См. I, стр. 81 и след.; II, стр. 68 и след., 357 и след.
*(64) Pertz: Stein’s Leben, V, стр. 327. Подробнее о совещательных собраниях см. в моем сочинении: О народном представительстве, кн. II, гл. 3
*(65) Esprit des Loix, L. III, ch. 5.
*(66) См. письмо его в «Русском Архиве» 1891 г., N 5
*(67) Pertz: Das Leben des Fr. V. Stein, I, стр. 3934
*(68) Чтения Общества Древностей 1858 г., кн. 4, смесь, стр. 143-4
*(69) Restauration der Staatswissenschaft, VI стр. 388 и след. (изд. 1825 г.)
*(70) Restauration der Staatswiss. VI, стр. 527
*(71) Restauration der Staatswiss. VI, стр. 311 и след., 479 след., 533
*(72) См. Bryce: The American commonwealth
*(73) De la Democratie en Amerique, I, сh. XV
*(74) Pertz: «Das Lebcn des F. v. Stein». I, стр. 427
*(75) Pertz: Steins Leben, V, стр. 326, 327
*(76) См. гл. I: Происхождение образов правления
*(77) Pertz: Stein’s Leben. I, стр. 433-7
*(78) См. Полное Собрание Законов, N 16603
*(79) Pertz, Stein’s Leben, V, стр. 668
*(80) Там же, стр. 630
*(81) Petz, V, стр. 648-9
*(82) Там же, V, стр. 576
*(83) Pertz, V стр. 850
*(84) Pertz, V, стр. 665
*(85) Там же, VI, стр. 448
*(86) Там же, VI, стр. 793
*(87) Pertz, VI, стр. 1075-6
*(88) Там же, стр. 1013
*(89) Pertz, VI, стр. 1107-8
*(90) Там же, стр. 1169
*(91) Pertz, VI, стр. 1107-8
*(92) Правдивые и весьма умеренные записки Никитенка представляют любопытную характеристику этих порядков
*(93) Ronne: das Unterrichtswesen des preussischen Staats, стр. 117, 118, 1854 г.
*(94) Pertz: Stein’s Leben, V, стр. 715
*(95) Mediocre et rampant, avec cela on parvient a tout
*(96) Pertz, V, стр. 190
*(97) Изложенную здесь характеристику партий читатель найдет в моем сочинении О народном представительстве, изданном в 1866 г. Здесь, с некоторыми изменениями и дополнениями, повторяется сказанное там
*(98) Pertz: Stein’s Leben, VI, стр. 15
*(99) Там же, стр. 100
*(100) The Amer. Comm. 2-е изд. 2-е изд. II, cтр. 318