Чичерин Б. Н. Курс государственной науки. Том II

ТОМ II. НАУКА ОБ ОБЩЕСТВЕ ИЛИ СОЦИОЛОГИЯ
КНИГА ПЕРВАЯ. СУЩЕСТВО И ОСНОВНЫЕ ЭЛЕМЕНТЫ ОБЩЕСТВА
ГЛАВА I. ПОНЯТИЕ ОБ ОБЩЕСТВЕ
В Общем Государственном Праве было выяснено юридическое отличие государства от гражданского общества. Мы видели, что это два разных союза, из которых один представляет общество, как единое целое, а другой заключает в себе совокупность частных отношений между членами. Одни и те же лица входят в состав обоих, но в разных отношениях, почему эти два союза управляются разными нормами: один – публичным, другой – частным правом.
Но юридическая сторона далеко не исчерпывает содержания государственной жизни. Это не более как форма, в которую вкладывается совокупность жизненных интересов, составляющих предмет государственного управления. И в этой области существует тоже противоположение частных интересов и государственных, а с тем вместе двоякого рода отношения между лицами.
Образуя единое целое, входя в состав государства, как члены союза, граждане остаются раздельными единицами, состоящими между собой в многообразных юридических, экономических, умственных и нравственных отношениях. Совокупность этих отношений образует между ними связь, которая есть нечто совершенно иное, нежели связь государственная. Последняя исходит от целого и делает отдельные лица органами и носителями интересов этого целого, первая, напротив, исходит от отдельных лиц и представляет переплетение возникающих между ними частных взаимодействий. Эта область заключает в себе всю частную жизнь людей, их семейные и общежительные отношения, их экономические связи, а также все сферы духовного творчества, в науке, в искусстве, наконец, нравственное влияние людей друг на друга. Сюда же относятся и все те частные союзы, в которые люди вступают во имя своих частных целей. Очевидно, все это совершенно отлично от отношений политических. Подчиняясь государству, как высшему целому, человек не перестает быть свободным лицом, то есть, самоопределяющимся центром своей личной жизни; в качестве свободного лица он вступает в сношения с другими, из чего и образуется между ними совокупная связь. Эта совокупность частных отношений между людьми, подчиняющимися общей политической власти, и есть то, что называется обществом. С юридической стороны, насколько оно управляется нормами частного права, оно получает название гражданского общества.
Понятие об обществе, как области отличной от государства, искони было присуще юридической практике народов. На нем основано различие между частным, или гражданским правом и государственным. Но в науке это понятие сознано и формулировано сравнительно недавно. Гегелю принадлежит честь философского различения гражданского общества и государства. Эта плодотворная мысль получила дальнейшее развитие у его последователей. Она была принята и выдающимися юристами, которые пришли к этому понятию, исходя не от метафизических построений, а от фактического изучения различных областей правоведения. Такое совпадение обоих путей исследования, сверху и снизу, доказывает правильность взгляда. Однако до сих пор еще понятие об обществе установилось не вполне. Иные, например Эшер, ограничивают его экономическою областью. Другие, как Штейн, называют обществом происходящее под влиянием экономических условий распределение духовных общественных благ, именно, власти и чести. Третьи, как Роберт Моль, дают название общества совокупности постоянных частных союзов, стоящих посредине между государством, как единым целым, и областью частных отношений, управляемых гражданским правом. Четвертые, наконец, безмерно расширяя понятие об обществе, делают из него совокупный организм, обнимающий самое государство, которое является только одним из органов или функций этого цельного тела. На такую точку зрения становятся некоторые экономисты, например Шеффле, и реалистические философы, как Герберт Спенсер. Весь современный социализм основан на смешении государства и общества или, лучше, на поглощении последнего первым. Лицо теряет здесь свою частную сферу деятельности; оно становится только органом и орудием целого, как бы ни называлось это целое, государством или обществом.
Последняя точка зрения должна быть безусловно отвергнута. Она вся коренится в смешении понятий. Различение двух отдельных областей человеческой деятельности, частной и политической, а вместе и различение государства и общества, составляет основное начало всей государственной науки. Это – элементарное понятие, без которого нельзя сделать ни шага в научном исследовании общественных явлений, вне которого водворяется только полнейший хаос мыслей. Но признавая это основное деление, не следует ограничивать понятие об обществе, как делают указанные выше ученые. Нельзя понимать общество исключительно как область экономических отношений и столь же мало можно ограничивать это поднятие распределением духовных благ. Общество, как совокупность частных отношений, заключает в себе и то и другое, ибо человек есть существо физическое и духовное вместе; взаимодействие людей представляет обмен, как материальных благ, так и мыслей и чувств. Точно также невозможно под именем общества разуметь только постоянные частные союзы, с исключением чисто личных гражданских отношений. Свободно образующиеся союзы принадлежат к области общественных явлений, совершенно так же, как и личные связи. Те из них, которые становятся органами государства, тем самым получают, как мы видели, смешанный характер; но из этого не образуется отдельная, самостоятельная область общественных отношений: в промежуточных формах выражается только взаимодействие двух смежных областей, ведущее к смешанным явлениям. Общество не есть нечто отличное и от частных отношений и от государства. Совокупность частных отношений, заключающая в себе и частные союзы, противополагается государству, как единому целому. Такова единственная теоретически правильная точка зрения. Она лучше всего была выяснена Трейчке в его критике понятий об обществе(10). Разделение этих двух сфер тем необходимее, что они не совпадают ни по объему, ни по содержанию. Область частных отношений, сама по себе, не имеет определенных границ. И физическое и еще более духовное общение людей простирается на весь земной шар. Государство в эти отношения вносит юридическую обособленность; оно каждой отдельной группе придает известное единство. Как юридическое лицо, государство составляет единое целое, с точно определенною территорией, с явными признаками принадлежности к нему тех или других лиц. Общество подчиняется этому высшему, господствующему над ним единству, но при этом сохраняет те внешние связи, которые постоянно выводят его из пределов, положенных государством. Так, в материальной области происходит постоянный торговый обмен с другими странами даже с отдаленными частями света. Граждане одного государства живут в другом, приобретают там собственность, занимаются промышленностью и торговлей, не принадлежа к политическому порядку, но составляя существенный элемент общественной жизни. Еще большее общение происходит в сфере умственной. Обмен мыслей, влияние иностранных литературных произведений имеют громадное значение для общественного развития отдельных народов. Политические сношения касаются совокупных интересов, общественные же сношения несравненно шире и многообразнее. Наконец, и в религиозной области члены одного и того же церковного союза могут быть рассеяны по разным странам. Граждане одного государства могут подчиняться власти, находящейся в другом. Наглядный тому пример представляет католицизм. Таким образом, общество, подчиняющееся известной государственной власти связывается с другими таковыми же обществами многообразными связями, установляющимися помимо государства, и эти связи составляют существенный элемент его жизни. Из этого можно видеть, что и по содержанию эти две сферы не совпадают. Государство управляет совокупными интересами народа; но вся область личной деятельности человека, материальной и духовной, в науке, в искусстве, в промышленности, лежит вне его. Государство может иметь на нее большее или меньшее, во всяком случае косвенное влияние; но сам источник деятельности, производящая сила, а вместо цели и побуждения, заключаются в лице человека, который, как свободное существо, составляет самостоятельное начало жизни и деятельности. Из взаимодействия свободных единичных сил образуется то, что называется обществом. Спрашивается: в какой мере из этого взаимодействия свободных сил и вытекающих отсюда отношений взаимной зависимости может составиться нечто цельное и единое? Единство, налагаемое на общество государством, в сущности для него внешнее; оно стоит над ним. Но постоянное тесное общение между лицами неизбежно установляет и постоянную внутреннюю их связь. Какого же рода эта связь? Многие исследователи общественной жизни прямо называют общество организмом; возможно ли в точной науке придать ему это название? Всматриваясь в явления, мы замечаем, что в обществе действительно есть черты, сходные с организмом. Таково разделение труда и проистекающая отсюда взаимная зависимость частей. С этой точки зрения, различные группы, на которые само собою разбивается общество, представляются как бы органами и функциями единого общественного тела. Это подобие получает особенную яркость, когда это распределение подчиняется юридической организации и становится более или менее прочным. Такова система каст. Однако эта аналогия остается весьма поверхностной. Свойственная человеку свобода разбивает эти искусственные деления и дает человеческим обществам строение, совершенно несходное с физическими организмами. Органическая клетка составляет элемент ткани, который самостоятельного значения не имеет, а служит только целям того целого, в которое она вплетена. Человек, напротив, является самостоятельным центром жизни и деятельности; он, в сущности, составляет цель, для которой существует сам общественный организм. Он по собственному изволению может переходить не только из одной части организма в другую, но и из одного организма в другой. В силу этой присущей лицу свободы, вся общественная жизнь представляется взаимодействием самостоятельных и самоопределяющихся единиц, и если между ними установляется распределение функций, то оно совершается тем же свободным взаимодействием, а отнюдь не внешней, наложенною сверху организацией. Человек выбирает какое-нибудь одно занятие, потому что это ему выгодно и согласно с его личным призванием или с его личным положением; а так как экономическая выгода лица состоит в том, что оно делает то, что нужно другим, то этим удовлетворяется и общественная потребность. Отсюда рождается взаимная зависимость частей, проистекающая из отношений свободных единичных сил. Но эта зависимость отнюдь не ограничивается частями юридически обособленного организма; она простирается и на другие организмы, иногда даже в большей степени. Так, английские хлопчатобумажные фабрики состоят в гораздо большей зависимости от производства хлопка в Америке, нежели от земледельческих продуктов собственной страны. Само продовольствие в странах, не производящих достаточно хлеба для внутреннего потребления, зависит от внешнего ввоза, который играет такую же роль, как и внутреннее производство; он определяет сами цены производимого в стране хлеба, следовательно, и выгоды земледелия. Очевидно, что тут есть многообразное сплетение интересов и зависимостей, простирающееся на весь земной шар. Если государство выделяет некоторые группы из других, то это юридическое обособление не влечет за собою соответствующего экономического, умственного и нравственного обособления. Общество через это не становится единичным организмом. Подчиняясь государству, как единому целому, оно не перестает быть сплетением частных зависимостей и взаимодействий, не представляющих никакого организованного единства. Еще менее можно признать общество организмом духовным, то есть личностью, имеющую общие цели и общую волю. Когда говорят, что общество чего-нибудь требует от лица, то это не более как фигуральное выражение, ведущее к путаницы понятий. Общество, как целое, ровно ничего не требует, потому что не имеет ни общего разума, ни общей воли. В обществе есть различные слои, в которых господствуют известные нравы и понятия, и принадлежащее к ним лицо, в большей или меньшей степени, подчиняется общему направлению, ибо, живя с другими, необходимо соображаться с их образом мыслей и действий. Но эти нравы и понятия суть нравы и понятия известной суммы единиц; в других слоях могут господствовать совершенно другие взгляды. Поэтому и то, что называется общественным мнением и общественными потребностями, в действительности есть только мнение и потребности известной суммы единиц. Ничего другого явления жизни нам не представляют и ничего другого не указывает и строгая наука, исследующая свойства человеческой личности и существо тех союзов, к которым она принадлежит. Все остальное не более как метафоры. Между тем во имя этих метафор пытаются перестроить весь человеческий быт. Не только чистые социалисты, как Родбертус, но и социалисты кафедры, как Шеффле, утверждают, что в исследование экономических отношений надобно отправляться не от отдельного лица, а от общества, как цельного организма, в котором лицо играет только служебную роль, являясь страдательною клеткою, вплетенною в общественную ткань. На этом основании весь существующей порядок объявляется построенным на ложных началах. Вместо него, в воображении воздвигается здание будущего, в котором человек перестает быть самостоятельным источником жизни и деятельности, а становится лишь одним из бесчисленных мелких колес громадной машины. Нечего говорить о том, что подобные измышления составляют плод чистейшей фантазии. Противореча действительности, они равно противоречат и здравой теории. Ими могут увлекаться только люди, не умеющие ясно различать понятия. К государству, а не к обществу приложимо понятие о целом, владычествующем над частями; в исследовании общества надобно исходить от лица. Смешение этих двух сфер было причиной самых крупных ошибок в истории философии права. Но отличаясь, по существу своему, от государства, как союз, основанный на свободном взаимодействии лиц, общество тем не менее находится с последним в самой тесной связи. Оба состоят из одних и тех же лиц, а потому между ними устанавливается постоянная взаимная зависимость. Мы видели, что в юридическом отношении гражданское общество подчиняется государству, сохраняя, однако, свою неотъемлемо принадлежащую ему самостоятельность. Общество, как совокупность всех частных отношений, экономических, умственных и нравственных, не только образует свою самостоятельную область, но и само воздействует на государство. Физическое лицо, которое является в нем основным началом, составляет в реальном мире единственный источник всякого сознания и всякой деятельности, а потому государство все свои силы и средства черпает из общества. Органами и орудиями государства могут быть только физические лица, а они берутся из общества. Без сомнения, государство может выбирать наиболее способных, и в этом состоит одна из существенных его задач. Оно может даже приготовлять людей для различных политических поприщ; но все-таки материал получается от общества. Создавать людей по своей воле государство не в силах, и чем более развивается общественная жизнь, чем более начало свободы водворяется в общественных отношениях, тем более государство принуждено опираться на общественные элементы и употреблять те орудия, которые общество ему дает. В такой же зависимости состоит государство и относительно материальных средств. В средние века князь имел свои отдельные имущества, которые служили главным источником для удовлетворения правительственных потребностей. Но с развитием государственной жизни казенные имущества отходят на задний план. Главным источником государственных доходов становятся подати, а они получаются из частного достояния. Податное бремя, волею или неволею, должно соразмеряться с средствами плательщиков. Богатство государства всецело зависит от богатства народа, а народное богатство создается не государством, а трудом и сбережением частных лиц. Не юридическое, а физическое лицо является источником экономической деятельности. Поэтому экономическая сфера, по существу своему, составляет область общественных отношений. Государству принадлежит здесь только содействие. Тоже самое имеет место и в сфере духовных интересов. Государство связано теми умственными, нравственными и религиозными убеждениями, которые разлиты в обществе. Оно не может идти им наперекор, не подрывая собственных духовных основ, на которых зиждется вся его сила. Все умственное развитие народа есть существенно дело общества; государство, еще более нежели в материальной сфер, ограничивается здесь косвенным содействием. Что касается до религии, то это-дело совести, которая не подлежит принуждению со стороны государственной власти. Если, преступая свои пределы, государство вторгается в эту область, то и в этом случае оно тогда только может рассчитывать на некоторый успех, когда оно опирается на убеждения значительной части общества. Без этого оно остается бессильным. Сознание этой зависимости государства от общества составляет отличительную черту новейшей политической науки. Прежние мыслители, за немногими исключениями, слишком склонны были исходить от чисто теоретических начал на которых они строили государство, воображая, что эти создания чистой логики могут целиком прилагаться ко всякому обществу. В особенности в этом заблуждении повинна была либеральная школа. Но горькие опыты жизни разрушили эти мечтания. Они показали, что государственный быт тогда только имеет прочные основы, когда он покоится на господствующих в обществе убеждениях и потребностях. Теоретически, идея государства одна, но приложение ее в жизни может быть разное. Государство состоит, как мы видели, из разнообразных элементов; полное их развитие и гармоническое их соглашение составляют не более как отдаленную цель политического развития. В действительности же, преобладание того или другого элемента, а с тем вместе строение и деятельность государства, зависят от местных и временных условий, то есть, от состояния общества. Каждый народ, в каждую эпоху своего развития, имеет свой политический быт, соответствующий присущим ему на этой ступени потребностям. Там, где этого соответствия нет, политическое здание висит в воздухе. Это сознание более и более проникает современные умы; оно составляет прочное достояние науки. Однако и это совершенно правильное воззрение может страдать односторонностью. Взятое в своей исключительности, оно ведет к отрицанию идеальной стороны государственной жизни. Между тем эта идеальная сторона составляет самое существо государства. Как единое целое, господствующее над частями, как юридическое лицо, имеющее власть над членами, государство является осуществлением известной идеи. Государственное единство, которое связывает не только существующие одновременно лица, но и следующие друг за другом поколения в постоянный союз, не есть нечто физическое, подлежащее внешним чувствам; это – чисто умственное представление, которое однако имеет силу в действительности, ибо люди руководятся им в своих действиях. Государство есть не физическое а метафизическое лицо; но это метафизическое лицо живет и действует в реальном мире. Оно является одним из важнейших факторов в истории и в жизни. Причина этого явления заключается в том, что человек по самой своей природе, есть метафизическое существо, которое руководствуется не только тем, что дают ему внешние чувства, не одними физическими влечениями и нуждами, но и сознанием высших начал, присущими ему потребностями свободы, правды, порядка. Эти духовные потребности заставляют его подчиняться государственной власти и видеть в государстве осуществление высшей, господствующей над ним идеи. Это сознание может быть более или менее ясно, но оно всегда присуще народу. Оно выражается в том, что государственная власть считается установлением Бога. Оно же проявляется в идее отечества, которому человек жертвует своим достоянием и самою своею жизнью. Ничего подобного в животном мире не замечается. У животных нет ни права, ни нравственности, ни отечества, ни Бога, ибо у них нет сознания сверхчувственных начал. Один человек, как разумное существо, из физической области возвышается в область метафизическую. Это разлитое в обществе сознание может принимать различные формы, смотря по свойствам и степени развития общества, и это различие влияет на само строение государства. Идея государства, то есть умозрительная его природа – одна; но так как в нее входят различные элементы, то сочетание их может быть разное. Местные и временные условия и потребности дают перевес тому или другому, чем определяется и само строение государства, которое таким образом становится в указанную выше зависимость от взглядов и направления общества. Но и со своей стороны, государство воздействует на общество. Идея государства, осуществляясь в действительном мире, становится реальным лицом, которое властвует над физическими лицами. Оно разрозненные стремления общества связывает в единое целое и направляет к общей цели. Этим видоизменяется, как состояние, так и сознание общества, которое действием государственной власти возводится на высшую ступень развития. Лучшим тому примером служит переход европейских государств от средневекового порядка к новому. Действием государственной власти средневековой порядок, основанный на частном праве, постепенно разрушался; политическое тело приобретало силу и единство; идея государства все больше и больше осуществлялась в действительной жизни. Точно также у нас, в преобразованиях Петра Великого, выразилось могучее действие государства на весь общественный быт. Но эти примеры доказывают вместе с тем, что всякое преобразование сверху должно сообразоваться с действительным состоянием общества. Оно тогда только может быть успешно, когда общество достаточно к нему подготовлено. Иначе самая безграничная власть остается бессильною. Таким образом, мы имеем здесь взаимную зависимость двух противоположных общественных сфер, из которых в одной господствует единство, а в другой – различия. С одной стороны, центральная сила действует на подчиненные ей единичной силы, с другой стороны, единичные силы воздействуют на центральную. Это противоположение центральной силы частным составляет явление общее физическому и духовному миру. Но только в области духа оно образует две противоположные сферы деятельности. В физическом мире целое и части связаны непреложным законом, который делает из них совокупную систему, роковым образом подчиняющую единичные силы центральной. Такова, например, солнечная система. В духовном мире, напротив, есть начало, которое делает единичные силы самостоятельным источником жизни и деятельности. Это начало есть свобода, или самоопределение разумного существа. Оно ведет к тому, что единичное лицо, подчиняясь целому во имя разумно сознанных начал, сохраняет, однако, свою самостоятельную сферу деятельности и вступает в свободные частные отношения к другим таковым же лицам. Отсюда противоположение двух сфер; отсюда и таки свойства общественного союза, которые делают всякие аналоги с физическим организмом совершенно неуместными и даже превратными. Эта независимость общества от государства есть факт, не подлежащий ни малейшему сомнению. Если социалисты и социологи, смешивая совершенно различные понятия, хотят в экономической области превратить общественные силы в чистые органы государства, то никто еще не пытался сделать то же самое в области духовной. Никому не приходило в голову утверждать, что наука, искусство, религия суть функций государственной власти и должны вырабатываться повелениями сверху. А пока этого нет, пока все высшее духовные интересы являются плодом самостоятельной деятельности единичных сил, до тех пор общество, представляющее совокупность этих частных сил, остается независимым от государства, как принудительно организованного целого. Если же человек в области духовной является самобытным и самоопределяющимся источником жизни деятельности, то таковым он необходимо должен быть и в области экономической, которая представляет отношение духовных сил к окружающей природе. Для покорения природы люди могут соединять свои силы и образовать этим путем всевозможные союзы, но живым источником деятельности и отношений является все-таки свободное лицо, а никак не центральная власть, которая здесь, как и везде, может только оказывать содействие и частью давать направление, а не заменять собою частный почин. Независимость общества во всех сферах человеческой деятельности составляет непреложный закон духовного мира, вытекающий из свободы человека. Задача науки состоит в исследовании существа, свойств и взаимодействия этих двух противоположных областей общественной жизни. Исследование общества в его составных элементах и влияния его на государство составляет предмет Науки об Обществе, или Социологи в тесном смысле; наоборот, исследование воздействия государства на общество составляет предмет Политики. Последнее предполагает первое, ибо действие государства на общество не может быть объяснено без определения существа и свойств последнего. А так как политика вместе с государственным правом составляет часть государственной науки, то и наука об обществе должна войти сюда же. Общее Государственное Право ей предшествует, ибо без этого нельзя определить различные типы человеческих союзов и установить отличия общества от государства. Политика, как сказано, должна за нею следовать, ибо деятельность государства существенно зависит от состояния общества. Таков именно порядок нашего изложения. ГЛАВА II. ЭЛЕМЕНТЫ ОБЩЕСТВА Исследование общества должно начаться с разложения его на составные элементы. Если общество, как мы видели, слагается из отношений отдельных единиц, то первоначальным элементом общества является физическое лицо с его стремлениями и интересами. Но эти интересы весьма разнообразны; каждый из них образует отдельную область, в которой единичное лицо вступает в отношения с другим. Из этого возникают более или менее постоянные группы, имеющие каждая свой характер и свое значение в общей жизни. Эти сферы, вытекающие из разнообразных свойств и потребностей человека, составляют более крупные элементы общества, которые и подлежат исследованию. В каждую из них смотря по ее характеру, лицо вступает известною стороной своего естества, и все они, представляя совокупность человеческих отношений, являются как бы расчленением общества на естественные свои органы и отправления. Отсюда подобие организма, которое, однако, отнюдь не должно быть понимаемо в смысле владычества целого над частями. Здесь, как мы видели, расчленение установляется свободным взаимодействием отдельных единиц, которые, в силу обоюдности, сами собою группируются, так как требуется взаимными их отношениями. Юридического, следовательно, принудительного, тут ничего нет. Формальный юридический закон освящает только то, что дается жизнью, то есть, естественным движением единичных сил. Об этом будет речь ниже. Из этих элементов, первым по времени и наиболее общим по значению является тот, который вытекает из природы человека, как физического существа. Он составляет естественную основу всей общественной жизни. Как физическое существо, человек живет в материальном мире и находится под его влиянием. Окружающая его природа налагает на него свою печать и дает направление его деятельности. Это влияние не остается чем-то роковым и неизменным: как духовное существо, человек возвышается над природою и сам, в свою очередь, налагает на нее свою печать и приспособляет ее к своим целям. Но совершенно отрешиться от естественных условий он не может; на вершине своего духовного могущества он все-таки ими связан. И тут есть взаимодействие двух независимых факторов, которое подлежит научному исследованию. Природа оказывает свое влияние не только на общество, но и на государство. Последнее также имеет свою материальную основу: созидаясь в известной местности, оно обнимает юридически определенную территорию. В Общем Государственном Праве излагаются те юридические начала, которые вытекают из этого владычества. Здесь мы должны исследовать то фактическое влияние, которое свойства территории оказывают на государственный быт. Как физические существа, люди находятся также в физиологических отношениях друг к другу. На естесственном происхождении основана преемственность поколений. Отсюда проистекают различные физиологические, или кровные союзы: семья, род, племя. Семья составляет как бы основную ячейку всего общественного быта; в ней с физиологическими отношениями соединяется и нравственная связь. И так как отсюда человек черпает все свои первоначальные понятия, воззрения и чувства, то свойства семейной среды отражаются на всех тех поприщах, где лицо является деятелем. Еще более нравственный элемент преобладает в роде. Здесь кровная связь слабеет, становясь более отдаленною; но род остается носителем нравственных преданий, передающихся от поколения к поколению. В этом заключается существенное его значение в обществе и государстве. Поэтому он является по преимуществу представителем охранительных и аристократических начал в политической жизни. Наконец, племя духовною своею сущностью образует народность и через это становится основой самого государства. В Общем Государственном Праве мы рассматривали народность как юридическое начало, определяющее в известной мере политическую жизнь. Там оказалось, что эта юридическая ее сторона далеко не имеет общего значения. Но тем важнее сторона фактическая, та сумма свойств, стремлений и взглядов, которая, истекая из данной народности, налагает свою печать на весь общественный и государственный быт. Это отношение находит свое место в науке об обществе. Таковы элементы общества, которые можно назвать естественными: природа и люди в данных природою отношениях. С ними тесно связан и экономический быт. Материальная деятельность общества обращена на покорение природы и подчинение ее целям человека. И тут основным деятелем является физическое лицо. Оно налагает свою руку на природу, поставляя ее в служебное к себе отношение; от него исходит всякий труд. Поэтому и в этой области вся общественная деятельность определяется взаимным отношением единичных существ. Это отношение ведет к соединению сил. Человек в одиночестве может сделать весьма немногое; только соединением и раздроблением труда он достигает значительных результатов. На низших ступенях это соединение сил достигается насильственным подчинением слабейших сильнейшим; с развитием присущего человеку начала свободы эти принудительные отношения заменяются свободным соглашением лиц. Но и в этом соглашении есть лица владычествующие и лица подчиненные. Это вытекает из самих свойств труда, обращенного на покорение природы. В нем человек является с двояким своим естеством: как существо физическое и как существо разумное. Сообразно с этим, и труд разделяется на физический и умственный. Первый состоит в произведении материальных действий, второй – в направлении этих действий к целям человека. Последний есть, собственно, главный фактор в покорении природы; он делает материальный труд плодотворным. Поэтому он является элементом владычествующим, тогда как первый остается подчиненным. Но при свободных соглашениях это владычество установляется не принудительно, а добровольно. Владычествующий элемент, то есть направляющая воля, становится центром, около которого группируются разрозненные силы; от него каждая из них получает свое место и назначение в совокупной деятельности. И тут все совершается свободным взаимно действием единичных сил. Промышленные предприятия возникают и держатся по частной инициативе и в силу частных отношений. Но умственный труд не ограничивается направлением материальных действий. Он изобретает многообразные орудия и средства для пользования силами природы. В этом заключается главный источник человеческого могущества; этою умственною деятельностью природа покоряется целям человека. И эта деятельность не ограничивается настоящим днем; она простирается на будущее. Произведения труда, служащие для нового производства, составляют прочное достояние производителей. Они сберегаются, обновляются и передаются следующим поколениям, которые, в свою очередь, умножают их и передают своим преемникам. Совокупность этих произведений составляет капитал, который, наряду с направляющею волею, является могущественнейшим фактором примышленного производства. Это – прогрессирующий элемент экономического развития, ибо на нем основана экономическая преемственность поколений и возрастающее их богатство. И тут все происходит свободным действием частных сил. Личный труд, умственный и материальный, и личное сбережение составят источники капитала. Поэтому он, по праву, принадлежит тем, кто его произвел и сберег, то есть частным лицам, которые и обращают его на новое производство. А так как люди, в силу естественных отношений, продолжаются в своем потомстве, то и капитал, путем частного наследования, переходит от поколения к поколению. Общество, как целое тут не причем; мы видели, что само понятие об обществе, как целом, есть не более как фикция. Общество не представляет собою лица и не имеет воли. Государство же имеет свою, принадлежащую ему, область деятельности; оно не работает и не изобретает, а охраняет правовой порядок и управляет совокупными интересами. Поэтому присвоение ему частных капиталов может быть только актом насилия. Не оно их произвело, а потому они ему не принадлежат. Таковы факторы производства: природа, усвоенная человеком, труд, умственный и материальный и, наконец, капитал. Как участники производства, они получают каждый свою долю в произведениях. Это составляет задачу распределения. Где самое производство является результатом частного взаимодействия сил, там и распределение совершается свободным соглашением. Юридический закон дает только общие формы, не определяя содержания договоров; последнее установляется волею лиц. Но эта воля, в свою очередь, определяется фактическими отношениями, часто не поддающимися человеческому произволу. Всякое частное предприятие состоит в зависимости от общих экономических условий, которые не ограничиваются даже отдельными обществами, а простираются на весь земной шар. Источник их заключается в том, что, в силу разделения труда, человек работает не для себя, а для других. От других он приобретает материал для своей работы и своими произведениями он удовлетворяет чужие потребности. Эти материалы производятся и эти потребности удовлетворяются нередко на отдельных частях земного шара. Отсюда оборот, который составляет явление, выходящее далеко за пределы данного общества и простирающееся на все человечество. И все это совершается взаимодействием частных сил, под влиянием факторов ускользающих от всякого юридического определения, следовательно, и от действия власти. Наконец, и последнее явление экономического быта, цель всего процесса, потребление, имеет источником чисто личное начало. Человек сам определяет свои потребности и способы их удовлетворения. Он сам решает, что из приобретенного им должно быть обращено на текущие нужды, что сбережено для будущего и что обращено на другие цели. Только тогда, когда у него оказывается существенный недостаток жизненных средств, он принужден обратиться к чужой помощи. Тут уже прекращается действие экономических сил; они восполняются силами нравственными. Но и последние, по существу своему, коренятся в области личной свободы. Нравственность состоит в свободной деятельности на пользу других. В отличие от юридического начала, нравственное требование не имеет принудительного характера: оно обращается к совести и исполняется добровольно. Поэтому и восполнение недостатков экономического быта в области потребления есть прежде всего дело свободного нравственного взаимодействия между единичными лицами. Это – поприще частной благотворительности. Последняя, однако, может осуществляться и в более или менее постоянных учреждениях, особенно в тех мелких союзах, в которые группируются лица. Государство же вступается только тогда, когда зло принимает широкие размеры и требуются общие меры и распоряжения. Вся эта широкая область экономических отношений обстоятельно разработана наукою политической экономии. Но последняя исследует их в отвлечении, отдельно от других сторон общественной жизни. В этом состоит частью ее сила, но частью и ее недостаток. Всякое явление природы и человеческой жизни должно быть прежде всего исследовано по возможности отдельно от других, с устранением всех посторонних влияний. Только этим раскрывается собственная его природа и управляющие им законы. Все точные науки следуют этой методе. Это и было сделано так называемою классическою политическою экономией относительно экономического быта. Все явления промышленной жизни были исследованы с величайшею тщательностью и управляющие ими законы выведены со строгою точностью. Основные начала этой науки, представляющей один из великих памятников человеческого ума, остаются неопровержимы. Немногое приходится исправить и дополнить. Но чем в большем совершенстве разрабатывалась наука, тем более чувствовалось, что экономические отношения не составляют области отрешенной от других общественных явлений; они многосложными нитями переплетаются с другими факторами общественной жизни, которые везде оказывают на них влияние и видоизменяют их результаты. Сознание этого недостатка именно и вызвало новейшее направление политической экономии, направление, которое можно назвать социологическим. Оно имеет ввиду связать экономические явления с другими началами общественной жизни, нравственными, юридическими и политическими. Нельзя, однако, сказать, чтобы это направление доселе принесло желанные плоды. Исследование других факторов общественной жизни требуют самостоятельной работы. Каждая область имеет свои явления и свои законы, которые должны быть точно обследованы и отделены от других прежде, нежели определятся их взаимные отношения. Затем, для установления совокупной связи, необходимо возведение явлений к общим началам, то есть философское понимание. Но именно во всем этом у современных экономистов ощущается крайний недостаток. Чем более, вследствие разрастающегося материала, специализируются занятия, тем слабее оказываются сведения специалистов по другим отраслям и тем ниже в особенности философское понимание, стремящееся обнять общественную жизнь в ее совокупности. При таких условиях, внесение в экономическую область посторонних начал ведет только к полнейшей путанице понятий и к извращению всех отношений. Налету схваченные и превратно понятые юридические и нравственные требования выдаются за неоспоримые истины; область деятельности государства, без малейшего исследования его природы и его призвания, расширяется безмерно; наконец, и государство и общество сливаются в одно чудовищное представление, которое, под именем общественного организма, стремится подавить всякую свободу и низвести лицо на степень органической ячейки, лишенной всякого самоопределения и служащей только страдательным элементом общественной ткани. Все эти уродливые измышления, конечно, не имеют ни малейшего отношения к действительности; это не более как воздушные замки, которые, без всякого научного основания и без малейшей философской подготовки, строятся фантазирующими экономистами и выдаются ими за идеал будущего(11)
Исправить эти недостатки можно только введением экономической области в разряд других явлений общественной жизни, тщательно обследованных и согласованных между собою. Это и должна сделать наука об обществе, связанная с государственным правом и с политикой. Только сравнив между собою различные человеческие союзы и тщательно изучив природу каждого и их взаимные отношения в истории и в жизни, можно определить, что такое общество и что такое государство, как далеко простирается сфера деятельности отдельного лица и где начинается деятельность общественной власти. Без такого исследования все попытки объединить общественные явления должны оставаться тщетными; они ведут только к путанице понятий.
Недостаточность одностороннего исследования экономических отношений оказывается в том, что, в конце концов, они должны быть восполнены началами юридическими и нравственными. Но юридические и нравственные начала составляют принадлежность духовной жизни человека; они состоят в связи со всеми другими явлениями духовного мира. Отсюда необходимость исследования этой области, составляющей самый существенный элемент общества, элемент который, можно сказать, имеет первенство и над элементом естественным и над экономическим, ибо в нем выражается природа человека в отличие от животных. Между тем этот элемент в своей совокупности, как основной фактор общественной жизни, менее всего подвергался исследованию. По отдельным частям, особенно в историческом отношении, есть ценные работы. Но ввести духовные интересы в область общественных наук, дать им точно определенное место и выяснить их отношение к общественной жизни никто еще не пытался. Поэтому первые шаги в этом направлении естественно должны страдать важными недостатками.
Это исследование должно обнимать все основные начала и сферы человеческого духа: религию, науку, искусство, нравы, наконец, воспитание, как способ передачи духовного достояния одного поколения следующему. Каково бы ни было различие мнений относительно значения этих начал как выражения истины, нет сомнения, что в действительности они составляют могущественные факторы человеческой жизни и, как таковые, подлежат научному изучению. Нет сомнения также, что во всех этих сферах основным элементом являются сознание и деятельность единичного лица, ибо от него исходит всякая мысль и всякое чувство.
Взглянем прежде всего на религию. Мы видели, что церковь есть союз отличный от государства. Своею гражданскою стороной она подчиняется последнему и облекается частными или публичными правами. В качестве гражданской корпорации, которая не служит органом государства, а имеет свою самостоятельную цель и значение, она входит в состав гражданского общества. Но как нравственно-религозный союз, она простирается далеко за пределы данного общества и ускользает от всяких принудительных определений. Церковь есть союз верующих, следовательно, основным ее началом является убеждение лица, его чувство, разум и совесть. Общность этого убеждения связывает не только существующие лица, которые его разделяют, но и следующие друг за другом поколения; вследствие этого, церковь образует постоянный союз, существующие тысячелетия. Но как бы он ни был высок и прочен, судьею принадлежности человека к союзу всегда является личная совесть. Только верующий принадлежит к церкви, а вера есть дело личного убеждения. Человек может подчинять свои личные взгляды тому, что он признает высшей истиной, но это признание есть плод собственного его самоопределения. В этой области всякое насилие является извращением существа религии и нарушением священнейших прав человека. Поэтому религия, по самой своей сущности, есть явление не государственное, а общественное.
Если государство не вправе определять принадлежность лица к тому или другому религиозному союзу, то еще менее оно властно над силою религиозных убеждений, над тем влиянием, которое они оказывают на человеческие действия. Человек формально может принадлежать к известной церкви, может даже исполнять все ее обряды, будучи в душе совершенно неверующим. Примеры обществ, в которых при официальном господстве известной религии, распространено полное безверие, известны всем. Достаточно указать на Францию XVIII века. Между тем для государства важна не формальная сторона религии, которая для него безразлична, а то влияние, которое она оказывает на общество, ее связь с другими началами, направляющими человеческие действия. Но именно в этом оно оказывается совершенно бессильным. Имея корень в личной совести, религия ускользает от действия власти.
Еще более это бессилие обнаруживается в тех отраслях духовной жизни, которые не связывают людей в постоянные союзы во имя раз установленных догматов, а требуют личной инициативы. Таковы наука и искусство. Здесь уже лицо исключительно и всецело является источником всякой деятельности. Государство может ее сдерживать, но не властно ее определять. Личная мысль и личный талант суть производящие силы, от которых исходит всякое умственное и художественное творчество. Ими же определяется то влияние, которое они оказывают на окружающую среду. Государство может даровать какие угодно льготы и награды, оно не властно предписать, чтобы известные произведения нравились и чтобы известные мысли принимались с сочувствием. Все это опять составляет область частных общественных влияний и отношений.
То же имеет место и относительно нравов. Здесь общество является иногда деспотическим в отношении к лицу. В известной среде установляются известные обычаи и взгляды, которым все должны подчиняться, если хотят находиться в общении с другими. Но эти обычаи и взгляды опять же установляются свободным взаимнодействием единичных сил, от которых зависит большая или меньшая терпимость, оказываемая другим. Деспотизм большинства не есть акт внешнего насилия, а дело свободного убеждения. Пока он простирается только на внешние формы, что и есть обыкновенное явление, он остается безвредным; если же он посягает на самые мысли и совесть человека, то последнему всегда остается возможность удалиться из среды, где его взгляды и убеждения не находят сочувствия. Все это опять дело свободного взаимодействия лиц.
Наконец, и в деле воспитания важнейшая доля принадлежит частным силам. Мы видели, что воспитание разделяется на общественное и частное. В первом государству принадлежат организация и направление. Это составляет одну из существенных задач государственного управления, хотя и поныне есть высокообразованные страны, где вся деятельность государства в этой области ограничивается пособиями. В последнем случае, очевидно, вся эта сфера принадлежит к общественной деятельности. Однако и там, где народное образование находится в руках государства, частное воспитание, направляемое семейством, остается главною основой всего нравственного и умственного развития общества. Из семейной среды и окружающих общественных влияний главным образом черпается дух, которым проникнуты новые поколения. Могучим фактором является тут и литература. Наконец, сами педагогические силы, действующие в общественных заведениях, исходят из общества. Педагогика есть дело личного таланта и личного призвания. Она разрабатывается наукою и практикою жизни, не по предписаниям власти, а в силу умственной и нравственной деятельности, обращенной на развитие молодых поколений.
Таким образом, мы имеем здесь целую громадную область духовных интересов, в которой определяющим началом является свободное взаимодействие единичных особей. Как разумное, а потому самоопределяющееся существо, человек составляет единичный центр духовной деятельности; он из себя создает весь свой умственный и нравственный мире. Даже то, что он заимствует от других, усваивается им в силу того же самоопределения. Общение установляется здесь свободным обменом мыслей и чувств. А если таковым является человек по самой своей природе, в области духовной, то таковым же, как уже было замечено выше, он является и в области экономической, которая представляет приложение духовной деятельности к покорению природы. Воображать, что в одной сфере лицо остается свободным деятелем, а в другой оно является не более как орудием владычествующего над ним целого, ячейкой общественной ткани, есть чистый абсурд. На этом абсурде построен весь социализм. Пока экономическая область рассматривается в своем отвлечении, такое предположение может еще представить некоторый призрак правдоподобия для незрелых или путанных умов; но как скоро мы эту область связываем с другими и через это возвышаемся к пониманию истинной природы человека, так весь этот призрак улетучивается, как дым.
Свободным существом человек является, наконец, и в историческом процессе, который, соединяя в себе все предыдущее элементы, дает им особенную и том изменяющуюся окраску. Общество развивается и в этом развитии проходит различные ступени, налагающие свою печать не только на общественный быт, но и на государственные отношения. Эти ступени связываются общими законами, вытекающими из самой роды духа, а потому независимыми от человеческого произвола. Единичное лицо является здесь не более как звеном в общей цепи, орудием общих действующих в истории сил. Однако и в этой роли, становясь деятелем на поприще истории, человек остается самоопределяющимся существом. Действие общих, властвующих над ним законов не уничтожает его свободы, а оставляет ей должный простор. Человек и в материальной своей деятельности связан естественными законами: покорять себе природу он может не иначе, как следуя ее законам. Тем не менее он налагает на нее руку, как свободное существо, и подчиняет ее своим целям. В своей материальной деятельности он может даже уклоняться от законов природы, но в таком случае деятельность его не будет иметь успеха. Никто не мешает ему построить машину, не согласную с законами механики; но она не пойдет. То же самое, еще в большей степени, имеет место в области духа. И здесь нет места для чистого произвола, противоречащего природе вещей. И тут есть общие законы, владычествующие над частными действиями и управляющие общим ходом процесса. Но здесь, в отличие от материального мира, эти законы не суть для человека нечто внешнее и чуждое: это – законы собственного его естества, которым он следует и в свободном своем самоопределении. Дух есть общая стихия, связывающая разумные существа и проявляющаяся в свободном их взаимодействии. Становясь орудием духа, человек не подчиняется внешнему для него принуждению, а стремится к собственным своим целям и исполняет внутреннее свое назначение. Поэтому и на поприще истории, исполняя общий закон он остается свободным деятелем. История создается людьми; закон исполняется путем свободы.
То же самое относится и к государству. И оно является, с одной стороны, свободным деятелем на историческом поприще, с другой стороны, орудием исторических сил. Исполнение исторического призвания народа составляет, как мы видели, одну из высших задач государства; оно осуществляет ее сознательно, мыслью и волею правящих лиц. Но при этом оно должно сообразоваться как с внутренним состоянием общества, так и с другими политическими силами, действующими на том же поприще. В результате происходит общий исторический процесс, в котором сами государства являются подчиненными деятелями. Законы, управляющие этим процессом, можно рассматривать, с религиозной точки зрения, как волю Провидения управляющего судьбами народов, а с философской – как явление Духа, связывающего человечество в одно целое и направляющего его к конечной цели его существования. Во всяком случае, тут есть высшее начало, которое действует не путем внешнего принуждения, а внутреннею силой, направляющею деятельность, как отдельных лиц, так и государства. Исследование этих законов, насколько они выражаются в движении и формах общественной жизни, составляет также предмет науки об обществе.
Таковы основные элементы общества; они дают содержание взаимодействия единичных сил. Но это взаимодействие определяется и юридическим началом. Проявляясь во внешнем мире, свобода одного лица приходит в столкновение с другими. Отсюда необходимость взаимного их ограничения, определения того, что принадлежит одному и что принадлежит другому. Это взаимное ограничение внешней свободы есть право, без которого не обходится никакое общество; иначе неизбежны бесчисленные столкновения. Надобно, чтобы каждый знал, что он может и чего не может делать. Это достигается установлением принудительных норм, которые дают обществу известное юридическое строение. Этот порядок остается, однако, чисто формальным: установляются только внешние границы свободы; самое же содержание предоставляется воле человека. Тем не менее, эта формальная сторона имеет такую важность, что она требует особого рассмотрения. От нее зависит та степень свободы, которою пользуется лицо, следовательно, и общество, как совокупность лиц.
ГЛАВА III. ЮРИДИЧЕСКОЕ СТРОЕНИЕ ОБЩЕСТВА
Взаимодействие свободных единиц, из которого образуется общество, влечет за собою, как мы видели, взаимное ограничение свободы, которое и есть право. Поэтому, во всяком обществе господствует известный юридический порядок. Первоначально он установляется самим обществом, силою обычая и фактических отношений, которые признаются всеми и получают принудительную силу решением общественных властей. На высших ступенях учреждение юридического порядка становится делом государства, которое, возвышаясь над обществом, как целое, владычествующее над частями, дает ему закон. Но установляя обшие нормы права, государство, как сказано, ограничивается чисто формальною стороной, общею для всех; самое же содержание этих общих норм, то есть, определение юридической сферы того или другого лица, тех прав, которые оно имеет, и тех требований, которые оно может предъявлять другим, предоставляется взаимодействию самих этих лиц.
Право, определяющее отношения отдельных лиц между собою, есть право частное, или гражданское. В Общем Государственном Права, были изложены существенные отличия его от права публичного, определяющего отношения единиц к господствующему над ними целому. Мы видели, что подчиняясь общим нормам, лицо само определяет свою сферу деятельности и ее границы: оно налагает руку на природу и усваивает себе вещи; оно вступает в соглашения с другими и образует вместе с ними частные союзы. Везде личная воля является определяющим началом права; государство установляет только те формы, в которых эта воля должна проявляться, и те ycлoвия, которые она должна соблюдать, чтобы не нарушить чужой воли и чужого права. Отношения единичного лица к окружающему миру определяют и основные формы частного права. В них выражается вытекающее из природы вещей различие общественных элементов. Прежде всего, сюда принадлежит область физиологических союзов, на которых основано продолжение человеческого рода и преемственность поколению. Единичное лицо по собственному изволению вступает в брак и основывает семейство. Дети, подчиняясь родительской власти, пока их разум не созрел, по достижении совершеннолетия становятся распорядителями своей судьбы. Затем человек стремится к покорению природы. Он усваивает себе вещи и обращает их на свою пользу. Отсюда начало собственности, состоящее в праве человека распоряжаться приобретенным по своему усмотрению. Ограничения этого права в пользу других, проистекающая из переплетения частных сфер, образуют область права на чужую вещь. Но взаимные отношения лиц не ограничиваются разграничением прав; они ведут к обмену вещей и услуг. Это отношение определяется соглашением свободных воль, то есть договором. Договор составляет основную юридическую норму для всякого взаимодействия единичных воль, как в области материальной, так и в области духовной, поскольку в последней выражается отношение воль. Наконец, действуя совместно, люди могут образовать частные союзы во имя какой-либо частной цели или интереса. Эти союзы могут быть более или менее постоянны. Смотря по свойству интереса, они могут составлять простые товарищества, где каждое лицо остается отдельным от других и общая связь установляется только общим соглашением, или же они могут образовать постоянные юридические лица, или частные корпорации, облеченные правами независимо от перемены членов. Об этом было говорено выше в Общем Государственном Праве.
Таковы основные формы гражданского права. Из них собственность и договор суть вечные и необходимые формы, в которых выражается свобода лица в отношении к внешней природе и к другим таковым же лицам. Где есть свободные люди, там существуют собственность и договор. Затем, семейное и корпоративное право представляют различные формы частных союзов, в которые люди вступают в видах установления постоянных частных отношений к другим: первое – в силу присущих всему человеческому роду физиологических определений, второе – во имя какой-либо частной цели или интереса. Интересом, вообще, называется постоянная цель, которая преследуется лицом, будь она материальная или духовная. Сфера личной деятельности есть поэтому сфера личных интересов. Но частный интерес может быть общий нескольким или даже многим лицам. Если для достижения его они соединяют свои силы постоянною связью, то из этого образуются частные союзы, которые, расширяясь, могут получить общественный и даже государственный характер. Частные союзы представляют область постоянных частных интересов. Они составляют переход от общества к государству.
Таковы основные элементы гражданского права; ими определяется строение общества. Подчиняясь юридическим нормам, общество получает значение юридического союза; оно, как сказано, становится гражданским обществом.
Это строение может быть разным, смотря по тому, которые из элементов права получают преобладание. В этом отношении мы замечаем различные исторические формации, обозначающие следующие друг за другом эпохи человеческого развития. Лоренцу Штейну принадлежит честь указания этих различных общественных порядков, их исторического значения и отношения к государству(12). Он различает три общественных строя, последовательно сменяющих друг друга в историческом процессе: порядок родовой, порядок сословный и порядок общегражданский (staatsburgerlich). Первый принадлежит преимущественно древнему миpy, второй – средним векам, тpeтий – новому времени. Родовой порядок основан на преобладании кровных союзов. Им определяется не только гражданский, но и государственный строй. Господство его относится к тому времени, когда различные общественные союзы еще не выделились и не получили самостоятельного развития. Человечество еще не освободилось от первоначальных естественных определений; связанная ими личная свобода не получила еще свойственного ей развития. Такой порядок характеризует первые ступени общественной жизни. Он господствует нераздельно в первобытные времена, но сохраняется и при водворении государственных отношений. На нем были основаны классические государства, которые служат главными типическими представителями этой формации. Представляя расчленение общества на основании физиологических определений, закрепленных юридическим началом, родовой порядок дает обществу крепкую внутреннюю связь и органическое единство. Классические государства в их борьбе с внешними врагами, при широком развитии внутренней свободы, представляют тому живой пример. Но сохранение этих свойств возможно лишь при однородности элементов и малом объеме государств. Родовой порядок, как политический строй, может прочно держаться только в племенных общинах. Обширные завоевания низводят его в гражданскую область или ограничивают сферою мелких общин, где он может долго сохраняться как остаток прежнего быта, не являясь уже определяющим началом всего общественного строя. Поэтому в восточных теократиях он заменяется иными нормами. В самих племенных общинах отношение к посторонним элементам становится причиной его разложения. Это отношение может быть двоякое: принудительное и свободное. Первое ведет к порабощению покоряемых иноплеменников. Все древние государства были основаны на рабстве. И это было подчинение всецелое, не оставлявшее человеку ни малейшего права. Раб вовсе не принадлежал к числу граждан; он рассматривался как вещь, наравне с рабочим скотом. Но именно потому, что рабство состояло как бы вне политического порядка, оно не препятствовало широкому развитию свободы. Будучи обеспечен в частной жизни, рабовладелец мог всецело отдавать себя государственной деятельности и отстаивать свои права. Таково было положение граждан в классических государствах. Совершенно иное действие имеют свободные отношения, возникающие в родовом порядке. Люди, принадлежащие к другому племени, а потому не входящие в состав правящих родов, пользуются меньшими правами, но все-таки остаются свободными гражданами. Они, естественно, стремятся к расширению прав. Отсюда постоянная внутренняя борьба, которая ведется тем с большим упорством, чем крепче те и другие разнородные элементы. Типическим примером этого процесса служит история Рима. В результате, сторонние элементы мало-помалу вторгаются в родовой порядок и разлагают основанный на этом начале общественный строй. Происходит уравнение в области политической. Но в гражданской сфере, при существовании и даже расширении рабства, противоположность элементов, с одной стороны богатых и знатных, с другой стороны неимущих и темных, становится еще резче, что неизбежно отзывается и на государстве. Через это родовой порядок постепенно переходит в порядок сословный. Последний основан на преобладании частных союзов, образующихся во имя того или другого интереса. Поэтому он представляет по преимуществу господство частных интересов. Но при безразличии гражданского союза и политического, эти интересы получают значение государственное, а со своей стороны, государственные интересы становятся частными. Основанные на этом начале частные союзы являются органами государственных потребностей. Это и дает им преобладающее значение. Такое безразличие союзов служит опять признаком низшего развития. Господство частных интересов составляет вторую ступень после господства физиологических определений. Поэтому мы встречаем сословный порядок уже в ранние эпохи, при первоначальном образовании обширных завоевательных государств. На нем зиждется устройство каст. Здесь все три высшие союза – гражданский, церковный и политический – сливаются в одно целое, и каждый из них воплощается в каком-либо отдельном сословии – жреческом, военном и гражданском; общая же связь охраняется неизменным религиозным законом. Тот же порядок установляется и при чисто светском развитии общества, когда родовое начало разлагается и уступает место новому общественному строю. Сословный порядок составляет, как сказано, характеристическую черту средней ступени человеческого развития, той, которая обозначается по преимуществу названием средних веков; но он зарождается уже в древности и простирается далеко в новое время. На нем держится разлагающееся государство древнего мира, которое принудительными повинностями сословий восполняет недостаток собственных средств; он сохраняется и при возрождающемся государстве нового времени, пока последнее не успело еще достаточно окрепнуть и развить собственный свой организм. Средняя же ступень этого процесса характеризуется разложением государства и заменою его частыми, дробными союзами. Это – период полного расцвета сословного порядка, который, однако, может иметь большую или меньшую крепость, смотря по более или менее прочной организации дробных союзов. На это было указано в Общем Государственном Праве, где обозначено и существенное в этом отношении различие между востоком Европы и западом(13)
Представляя, по существу своему, господство частных интересов, которые организуются в отдельные союзы, сословный порядок, в отличие от родового, установляет в обществе не единство, а рознь. Вторая ступень развития, как и следует по логическому порядку, отличается раздроблением сил. Таков именно характер всего средневекового быта. Рознь, в свою очередь, ведет к борьбе, а борьба – к победе сильнейших над слабейшими. Там, где частные силы не сдерживаются высшею властью, сильные неизбежно покоряют слабых. Отсюда образование многочисленных ступеней зависимости, определяемых частными отношениями. Но подчиненные не становятся здесь полными рабами; они остаются членами общества, пользуясь большими или меньшими правами, смотря по степени силы или слабости. Эти различные формы частной зависимости можно обозначить общим названием крепостного права. Оно составляет характеристическую принадлежность сословного порядка.
Но такое частное закрепощение несовместно ни с истинным значением государства, ни с требованиями человеческой свободы. Государство есть высший союз, который призван сдерживать частные силы и не дозволяет одним покорять себе другие. Гражданин подчиняется единственно общественной власти, а не частному лицу. Всякое частное порабощение противоречит государственным началам. В этом состоит и высшее требование личной свободы, которое совпадает с задачами государства. Поэтому, рано или поздно, с развитием государства наступает отмена крепостного права. С этим вместе падает и сословный порядок, который может еще сохраняться, в большей или меньшей степени, как остаток прежнего быта, но перестает уже быть определяющим началом всего общественного строя. Сословный порядок заменяется общегражданским.
В общегражданском строе значение лица определяется уже не принадлежностью его к тем или другим частным союзам, физиологическим или группирующимся около известного интереса. Оно пользуется полнотою права само по себе, как разумно-свободное существо; а так как в этом качестве все люди равны, то определяющие начала общегражданского порядка суть свобода и равенство. Поэтому, преобладающими элементами гражданского права являются здесь собственность и договор, то есть, те вечные юридические формы, в которых выражается личная свобода в отношении к внешней природе и к другим людям. Однако это не исключает существования мелких союзов, в которые соединяются лица. Семейное начало, коренящееся в самой природе человека, продолжает быть физиологическою основой всего общественного быта. Родовыми отношениями определяется наследственная передача имущества. С другой стороны, добровольное соединение сил ведет к образованию частных союзов, и чем шире и крепче это соединение, тем прочнее сами союзы. Но не принадлежностью к этим союзам определяются права лиц, а наоборот, права союзов определяются волею лиц, которые, пользуясь полноправностью, свободно переходят из одного в другой. Не исключается и неравенство политическое. Гражданская область определяется взаимодействием отдельных единиц, которые, будучи свободными, являются все равными между собою; в политической области, напротив, человек становится членом высшего целого и получает настолько прав, насколько он способен исполнять цели этого целого. Поэтому чистый индивидуализм, выражающийся в началах свободы и равенства, по самой природе вещей, должен господствовать в гражданской области, тогда как распределение прав и обязанностей, сообразное с требованиями высшей идеи, составляет принадлежность политического союза.
Разделение этих двух областей является существенным признаком общегражданского порядка. Как уже было указано в Общем Государственном Праве, оно составляет результат всего предшествующего исторического процесса. На низшей ступени, и государство и гражданское общество находятся под влиянием физиологических союзов; на средней ступени, государство поглощается гражданским обществом или состоит под его влиянием; на третьей и высшей ступени оно выделяется и образует свой собственный строй, который, в свою очередь, воздействует на гражданское общество, полагая предел господству частных сил и порабощению одних другими.
Именно этим выделением политической области установляются в гражданском порядке начала свободы и равенства. Мы видели, что родовой порядок, упрочивая внутреннее единство общества, ведет к полному подчинению внешних для него элементов: он основан на рабстве. Сословный порядок, напротив, ведет к внутреннему разобщению и к борьбе частных сил, результатом которой является подчинение слабейших сильнейшим: он держится крепостным правом. Наконец, в общегражданском порядке всякое принудительное подчинение упраздняется; человек остается подчиненным владычествующему над ним целому, но в отношении к другим он является свободным лицом, по собственной воле вступающим во взаимные соглашения и принимающим на себя известные обязанности. Юридическая свобода здесь равная для всех; все подчиняются одному и тому же закону. А так как личная свобода составляет коренное определение человека, как разумного существа, то порядок, основанный на свободном взаимодействии разумных существ, есть именно тот, который соответствует идее гражданского общества, как области частных отношений между людьми. Он представляет третью и высшую ступень в развитии общественной жизни. На первой ступени господствует единство, но единство физиологическое, данное природою, а потому не соответствующее духовному естеству человека и осужденное на распадение. На второй ступени происходит именно это распадение: различные интересы образуют каждый свой собственный организм, определяющий права лиц и препятствующий свободному их передвижению. Свобода человека заменяется сословною свободой или сословною зависимостью. Наконец, на третьей ступени, с выделением политического союза, как целого, владычествующего над частями, восстановляется утраченное единство; но это единство уже не физиологическое, а духовное. Оно не поглощает лица, а последствует над ним, оставляя ему в гражданской области собственную сферу деятельности, преграждая только насильственные захваты и приходя на помощь там, где этого требует общий интерес. Такое отношение единства к различиям составляет отличительную черту высшей ступени развития, которая состоит именно в сведении разнообразия к высшему единству при сохранении должной самостоятельности частей. Такой порядок вполне отвечает идее обоих союзов, гражданского и государственного, а потому его следует признать окончательною формой общежития и прочным достоянием человечества.
Из этого ясно, что ни о каком новом общественном строе, имеющем установиться в будущем, не может быть речи. Фантазировать можно, сколько угодно; можно воображать, что человечество, в своем дальнейшем развитии, изобретет нечто доселе невиданное. В науке нет места для таких праздных измышлений. Элементы человеческого общежития все налицо. Они проявляются и развиваются в историческом процессе, который представляет и возможные их сочетания. Для того чтобы явилось какое-либо новое сочетание, надобно, чтобы для этого существовали реальные основания в природе человека и в его истории. Но никаких реальных оснований для фантастических возможностей нельзя указать. Когда исторический процесс привел к осуществлению требований, лежащих в природе человека, когда сам закон этого процесса указывает на достижение высшей ступени, соответствующей идее союза, то ничего другого ожидать нельзя.
Менее всего можно допустить возможность осуществления социалистического строя, в котором свободное взаимодействие лиц заменится направлением сверху. Такой порядок равно противоречит и свободе лица, которое становится чистым орудием власти, и природе общества, которое зиждется на индивидуальном начале, и наконец природе государства, которое есть юридическое лицо, призванное управлять совокупными интересами, но отнюдь не заменять личную деятельность в каких бы то ни было общественных сферах. Подобное устройство, поглощающее лицо в государстве, представляет возвращение к слитности обоих союзов, то есть, к первобытным ступеням развития, но уже не в силу естественных определений, предоставляющих и лицу естественно свойственный ему простор, а путем принудительного подавления личного начала и всецелого подчинения его общественной власти. Такого рода порядок может существовать только в голове утопистов.
Следует ли, однако, из этого, что общегражданский строй, установившийся ныне во всех образованных государствах, составляет высший идеал человеческого общежития? Те злобные нападки, которым он подвергается со стороны людей, за которыми следуют целые массы, не указывают ли на то, что в нем есть существенные недостатки, требующие врачевания? Рассмотрение представляемых возражений покажет нам, насколько в них содержится истины.
Главный упрек, который делается существующему гражданскому строю, заключается в том, что он установляет свободу и равенство только в юридической области, фактически же он ведет к полному неравенству, а вследствие того, к зависимости слабых от сильных. Свободное взаимодействие лиц неизбежно влечет за собою борьбу, а за нею и победу сильнейших. Человек объявляется свободным и равным другим; но средств осуществить свою свободу он не имеет и волей или неволей принужден покоряться другим. Он вступает в отношения, которые признаются добровольными, но которые в действительности вынуждены. Лишенный средств пропитания, он в заключаемом им мнимосвободном договоре принужден принимать те условия, которые налагает на него богатый. Отсюда страшное неравенство состояний, составляющее вопиющее противоречие с провозглашаемым юридическим равенством. Отсюда фактическое крепостное право, которое хуже юридического, ибо господин не связан здесь никакими взаимными обязанностями и не имеет никакого личного интереса в благосостоянии подвластных. При таких условиях, юридические начала свободы и равенства теряют для массы всякий смысл. Действительное значение они могут получить только при установлении равных для всех условий взаимодействия. В этом, по мнению критиков, и состоит задача государства, которое призвано ограждать слабых от притеснения сильными.
Таково существенное возражение, которое делается общегражданскому строю. В основании его лежит коренная путаница понятий. Свобода и равенство, установляемые юридическим законом, суть, по существу своему, начала юридические, а не фактические. Они дают лицу только право, то есть, юридическую возможность действовать; пользование же этим правом предоставляется самому лицу, которое осуществляет его по мере сил и способностей, в зависимости от окружающих условий. Закон дает свободному человеку право двигаться, куда ему угодно и как ему угодно; но если человек параличом прикован к постели, он этим правом не воспользуется. Точно также закон дает ему право покупать все, что хочет, но в действительности он может купить только то, на что у него достает денег. Давая ему право двигаться, закон не обязывается его лечить; давая ему право приобретать вещи покупкою, он не обязывается давать ему средства для этой покупки. И это присвоенное человеку право всегда есть добро, хотя бы он в том или другом случае не мог им пользоваться; оно ограждает его от внешнего насилия и признает его личную волю верховным источником его деятельности, а это и есть то, что вытекает из разумной природы человека.
Столь же мало юридический закон призван осуществлять фактическое равенство. Юридическое равенство есть равное для всех право, а отнюдь не равные для всех условия пользования правом. Напротив, так как силы и способности людей, а равно и условия, в которых они действуют, не равны, то равная для всех свобода неизбежно ведет к неравенству состояний, а с тем вместе к бесконечной цепи частных зависимостей, вытекающих из взаимодействия единичных сил. И это тоже не есть зло, а добро, ибо в этом проявляется то бесконечное разнообразие сил и положений, которое составляет общий закон природы и человека. Неправда, что юридический закон, во имя высшей справедливости, обязан производить всеобщее уравнение. Равенство состояний столь же мало вытекает из требований справедливости, как и равенство телесной силы, здоровья, ума, красоты. Справедливость состоит в том, что каждому воздается свое, а свое для лица есть то, что вытекает из его свободы, по общему закону. Ни на что другое оно не имеет права. Принудительное уравнение неравных людей не есть дело справедливости, а насилие. Справедливость вовсе не требует уничтожения всякой частной зависимости. Равенство прав не уничтожает естественного или общественного превосходства, а с тем вместе и вытекающего отсюда фактического подчинения одних другим. Напротив, именно этою зависимостью устанавливается живая связь между людьми. Требуется только, чтоб это совершалось добровольно, а не принудительно.
Но юридическим началом справедливости не исчерпываются отношения людей. Нет сомнения, что неравенство, в крайних своих проявлениях, порождает бедствия и нищету. В этих случаях оно становится злом. Но это неизбежное зло, в свою очередь, делается источником добра, ибо вызывает нравственные силы людей и установляет между ними живую духовную связь в делах взаимной помощи. Нравственное начало, то, что ныне обозначается варварским названием альтруизма, выполняет здесь начало юридическое; но первое, еще более, нежели последнее, есть явление свободы, ибо оно исходит из внутренней свободы человека, не подлежащей принуждению. Нравственный поступок есть тот, который совершается по внутреннему велению совести. Таким образом, неравенство, даже в своих крайностях, ведет к свободному взаимодействию нравственных сил и к проявлению высшего естества человека. Государство же вступается только тогда, когда бедствие получает широкие размеры и требует совокупной деятельности. Об этом будет подробнее речь ниже.
Итак, гражданский порядок установляет только форму, в которой проявляется свободное взаимодействие сил, но он не заменяет самой деятельности этих сил. Поэтому, он сам по себе не в состоянии осуществить идеал человеческого общежития. Вся его задача заключается в том, чтобы всем человеческим силам дать простор и препятствовать насилию. В этом отношении можно сказать, что общегражданский порядок составляет идеал общественного строя. Ибо нет сомнения, что высшее развитие человечества достигается не путем принуждения, а путем свободы. Общегражданский порядок создает именно такую форму, в которой свободное движение сил может проявляться во всей полноте. От этой свободной деятельности зависят дальнейшие шаги на этой почве, достижение той внутренней гармонии, которая составляет высший идеал человеческого общества. Государство же, как верховный союз, представляющий общественное единство, является высшим сберегателем и регулятором этого движения. Оно не заменяет собою личных сил, но содействует им там, где необходима совокупная деятельность, и указывает им общую цель. В этом состоит его призвание.
Признанием свободного взаимодействия частных сил во всех сферах человеческой деятельности установляется существенное различие обоих союзов: гражданского и политического. Из этого вытекают взаимные их отношения в действительной жизни.
ГЛАВА IV. ОТНОШЕНИЕ ОБЩЕСТВА К ГОСУДАРСТВУ
В Общем Государственном Праве мы определили юридические отношения гражданского общества и государства. Здесь речь идет об отношениях фактических, о том влиянии, которое общество оказывает на политический быт, и о том воздействии, которому оно, в свою очередь, подвергается со стороны последнего. Эти взаимные влияния естественно изменяются, смотря по строению общества и по более или менее тесной связи его с государством. Однако тут есть некоторые общие законы, которые вытекают из самой природы обоих союзов и которыми определяются их отношения.
Во-первых, тесная связь обоих союзов ведет к тому, что начала, господствующие в одном, силою вещей отражаются и на другом. Между тем общество несравненно устойчивее государства. Частный быт, охватывая человека всецело, определяет все его привычки, нравы, понятия, образ действия. Поколебать все это гораздо труднее, нежели изменить политический порядок, который образуя вершину общественного здания, может быть перестроен без потрясения его оснований. Эта устойчивость гражданского строя составляет общее историческое явление. Мы видели, что родовой порядок, разрушенный в политической сфере, упорно сохраняется в гражданской области и оттуда воздействует на государство. То же явление представляет и сословный порядок. Он с разными видоизменениями идет от Римской Империи, через средние века до новейшего времени. В этот промежуток, политический строй проходил через самые противоположные формы, от полнейшего деспотизма до совершенного разложения государства. Точно также общегражданский порядок, созданный Французскою революцией, сохраняется непоколебимым среди всех политических переворотов, через которые проходила Франция, от Наполеоновского деспотизма до нынешнего республиканского правления. Эта устойчивость гражданского быта имеет последствием прочное его влияние на государство. Можно выразить это отношение в виде общего закона, сказавши, что каждый гражданский порядок стремится создать соответствующий ему порядок политический. Этот закон был впервые формулирован в его Учении об Обществе(14) Штейн указал, во-вторых, и на то, что это влияние общества выражается главным образом в стремлении господствующих классов получить преобладающее значение в государстве. Взаимодействие единичных сил неизбежно ведет, как мы видели, к неравенству состояний. Последствием этого неравенства является разделение общества на классы, высшие и низшие. Первые, пользуясь преобладающим положением в обществе, естественно стремятся занять такое же положение в государстве, и это стремление, вообще говоря, отвечает существенным потребностям последнего, ибо государство, как сказано, черпает все свои силы и средства из общества, а высшие классы суть самые зажиточные и образованные: они, поэтому, являются главными деятелями на политическом поприще: они наиболее способны служить государственным целям и давать направление государственной жизни. Однако это естественное стремление получает различный характер, смотря по свойствам и положению самих владычествующих классов. Существенную важность имеет тут юридическая форма, которой определяются гражданские отношения классов. Юридический строй либо закрепляет естественные разделения, либо делает их текучими. В этом отношении, различные указанные выше порядки ведут к разным последствиям. В родовом порядке, при нераздельности гражданской области и политической, естественное преобладание получает родовая аристократия. Вторжение демократических элементов представляет процесс постепенного разложения родового строя. Такова именно история древних классических государств. То же самое явление представляет и порядок сословный. Здесь место родовой аристократии, основанной на естественных отношениях, занимает аристократия сословная, основанная на занятии, которое дает первенствующее положение в обществе классам, посвящающим себя общественному делу. В крайнем своем развитии, этот порядок ведет к разложению самого государства, которое распадается на группы связанных между собою частных сил. Восстановление государственного единства приводит и здесь к поднятию подчиненных элементов, то есть, к процессу уравнения сословий, результатом которого является общегражданский строй. Последний, будучи основан на началах свободы и равенства, не допускает юридического господства высших классов, а оставляет им только естественное влияние, вытекающее из взаимодействия свободных сил. Здесь разделения являются текучими и эти начала переносятся на государственный быт. Политический порядок, соответствующий общегражданскому, есть порядок, основанный на политической свободе. Таков неизбежный исторический закон; там, где этого соответствия нет, в обществе ощущается разлад, который имеет последствием расслабление политического организма. А так как в гражданском порядке установляется свобода равная для всех, то и в порядке политическом является стремление установить политические права одинаковые для всех граждан. Отсюда неудержимое развитие демократии во всех европейских государствах, основанных на общегражданском порядке. Однако это развитие встречает противодействие в самых требованиях государства. В изложении Общего Государственного Права мы видели, что свобода составляет существенный элемент самого государства; поэтому развитие ее в области гражданской влечет за собою развитие ее в области политической. Но мы видели также, что в политическом праве начало свободы ограничивается началом способности. Облеченный политическим правом гражданин не есть только свободное лицо: он исполняет известные функции государственного организма, а для этого требуется способность. Между тем демократия есть отрицание начала способности. Не только она всем дает одинаковые права, но вручая верховную власть большинству, то есть народной массе, она тем самым отдает ее в руки наименее образованной, следовательно, наименее способной части общества. Отсюда, рано или поздно, необходимость реакции государственных начал против неправильного преобладания тех или других общественных элементов. Ручательством за неизбежное наступление этой реакции служит то, что государство, в-третьих, не только подчиняется влиянию общества, но и восполняет недостатки последнего. Государство и общество представляют две противоположные формы общежития: в одной господствует единство, в другой – разнообразие и множество. Оба элемента равно необходимы; каждый из них имеет свою область, в которой свойственное ему начало является преобладающим. Но одно начало не в состоянии заменить другое; только взаимным их восполнением достигается гармония общественной жизни. Поэтому там, где общественные силы оказываются недостаточными или действуют в одностороннем направлении, они должны восполняться независимою от них деятельностью государства. В политической области в особенности требуется единство целей и направления; поэтому и влияние общества в этой сфере зависит от его способности действовать в этом смысле. Эта способность очевидно тем меньше, чем меньше единства в самом обществе, или чем меньше общественные силы способны действовать согласно. Здесь именно нужна восполняющая деятельность государства. Отсюда общий закон, определяющий взаимодействие обоих союзов, что чем меньше единства в обществе, тем больше должно быть единство в государстве, то есть, тем независимее и сосредоточеннее должна быть государственная власть. Этот закон был сформулирован Ипполитом Пасси в слишком мало замеченном его сочинении об образах правления(15)
Изучение различных форм гражданского общества в историческом их развитии и подтверждает верность этого закона. Мы видели, что родовой порядок представляет естественное расчленение общества при первобытном слиянии всех сфер. Здесь крепко еще начальное единство союза, а потому влияние общественных сил на политический порядок является здесь наибольшим. Первоначально все государство находится в руках знатных родов. Такова была исходная точка древних республик. Этот порядок разлагается вторжением посторонних элементов. Чем более они получают силы, тем более утрачивается внутреннее единство общества и тем менее оно становится способным само себя уравновесить. Господство демократии ведет к постоянным внутренним раздорам и окончательно к восстановлению утраченного единства в виде абсолютной монархии, независимой от общественных элементов. Таков был конец древнего мира.
В еще более резкой форме является внутренняя рознь при сословном порядке. Мы видели, что он основан на господстве частных интересов, образующих каждый свой отдельный союз. Водворение этого порядка в политической области ведет к полному разложению государства. Это мы и видим в средние века. Но отсюда именно возникает потребность восполнения. Государство возрождается, но уже как форма независимая от дробных общественных сил. Чем более оно упрочивается и развивает свой собственный организм, тем более оно получает форму абсолютной монархии. Влияние сословного порядка ограничивается подчиненными сферами. Государственное единство и общественная рознь составляют соответствующие и восполняющие друг друга явления.
Наконец, в общегражданском порядке восстановляется, как мы видели, утраченное единство общества. С тем вместе восстановляется и влияние его на политический быт. Представительное правление, в различных его формах, составляет естественную принадлежность этой формы гражданского строя. Но здесь внутренняя связь далеко не такая тесная, как на первой ступени. Начала гражданской свободы и равенства устраняют напор внешних элементов, разлагающий родовой порядок, но они оставляют полный простор внутренней борьбе. В юридической области нет уже розни; различные интересы не группируются в раздельные сословия, облеченные каждое своими правами. Но в области фактических отношений противоположность интересов остается, и чем она резче, тем сильнее кипит борьба и тем более ощущается необходимость власти независимой от общественных сил.
Этот закон прилагается не только к переходам из одного общественного порядка в другой, но и к различным ступеням развития каждого порядка. В греческих республиках переход от аристократии к демократии совершился через посредство тирании. В Риме, где родовая аристократия отличалась необыкновенною политическою мудростью и всегда своевременно делала нужные уступки, при внутренних смутах установлялась диктатура. В новейшее время, бонапартизм явился плодом борьбы французской демократии с правящими классами. И так будет всегда, как скоро внутренние раздоры препятствуют необходимому в государстве единению элементов, которое одно обеспечивает влияние общественных сил на политический быт.
Нынешняя социал-демократия, с ее широко распространенною организацией, с ее ненавистью к высшим классам, с ее стремлением к разрушению всего существующего общественного строя, неизбежно ведет к диктатуре. Нося в себе идеал, подавляющий всякую гражданскую свободу, она не менее грозит и свободе политической. Представительное правление может держаться только пока эта партия слаба и не в состоянии прочно влиять на государственное управление. Но силы ее очевидно растут, а это неизбежно должно привести к глубочайшим потрясениям. Если ей и удастся где-либо получить минутный перевес, то она может держаться лишь с помощью самого страшного террора. Со своей стороны. защита общества от грозящего ему разрушения потребует неограниченной диктатуры. Во всяком случае, при внутренней борьбе классов, одушевленных взаимною ненавистью, только независимая от общества власть может охранять общественный порядок и блюсти необходимое в государстве единство.
Такая власть служит, в-четвертых, главным фактором при воздействии государства на общественный строй. Государство не только восполняет недостатки последнего, но оно само преобразует этот строй сообразно с своими требованиями. А для этого оно должно быть вооружено властью независимою от общественных сил и носящею в себе высшую идею государства. Чем меньше строение общества согласуется с этою идеей, тем сильнее потребность независимой от него власти.
Мы видели, что идея государства состоит в установлении высшего единства общественной жизни и в соглашении всех входящих в состав его элементов. Это две задачи разные. Первая ведет к закреплению частных зависимостей и к упрочению владычествующих элементов, вторая ведет к ограждению низших от притеснения высшими. Та или другая цель выступает с особенною яркостью, смотря по состоянию общества. Можно сказать, что первая является насущною потребностью государства на низших ступенях развития, там, где приходится создавать общественное единство. Возникающее государство естественно опирается на сильнейшие элементы, подчиняя им остальные и тем стараясь скрепить общественную связь. То же явление повторяется и там, где государство склоняется к упадку и чувствует себя бессильным охранять разрушающийся порядок. Во всяком случае, оно служит признаком слабости государственного организма. Напротив, когда этот организм окреп, с особенною силой выступает вторая задача. Государство, по своей идее, есть представитель всех интересов и всех элементов общества. Оно не должно терпеть, чтоб одни приносились в жертву другим. Как носитель высшей идеи, оно является защитником слабых. Чем независимее государственная власть от общественных элементов, тем это призвание проявляется с большею силой. Отсюда повторяющееся в истории явление, что монархическая власть вступает в союз с низшими классами против аристократии.
Этою задачей определяется и роль государства в развитии следующих друг за другом общественных порядков. Во имя государственных требований один гражданский строй переводится в другой.
В родовом порядке, как мы видели, чуждые элементы не находят себе места; они являются как бы внешним придатком. Но если они остаются свободными, то они входят в состав государства, а потому должны пользоваться ограждением и приобщиться к политическим правам. Этого требует справедливость, высшим органом которого является государство; этого требует и сама польза государства, которое в исключенных элементах находит источник силы и опору. Чем крепче эти элементы, тем настойчивее становятся их требования. Отсюда постепенный процесс разложения родового порядка вступлением в него чуждых стихий. С расширением государства этот процесс принимает все большие размеры. В Риме Цезарь насадил в Сенат покоренных галлов; Каракалла распространил права римского гражданства на все подчиненные народы.
Но с разложением родового порядка утрачивается и основанное на нем общественное единство. Установляется власть независимая от общественных сил, которая, в свою очередь, воздействует на общество и старается исчезнувшую в нем связь заменить другою. Под влиянием государственных требований, раздробленные интересы группируются в отдельные союзы. Родовой порядок постепенно сменяется сословным.
И тут повторяется тот же процесс. Пока государство слабо, оно опирается на владычествующие элементы и подчиняет им остальные. Как же скоро оно окрепло и развило свой собственный организм, так происходит обратный процесс раскрепления и уравнения. Опять же во имя высших государственных требований, сословный порядок переводится в общегражданский. И в этом движении главным деятелем является власть независимая от общественных сил. Даже там, где правительство, забыв свое призвание, продолжает опираться на отживший свое время порядок и новый строй водворяется напором приниженных элементов, утверждение его требует все-таки деспотической власти. Живой тому пример представила Французская революция. Старая монархия пала вместе с сословным порядком, на который она опиралась. На сцену выступило третье сословие, которое не только количеством, но и образованием и богатством стояло несравненно выше остальных, а между тем пользовалось гораздо меньшими правами. Во имя государственных идей, выработанных философиею XVIII века, оно предъявило свои требования и опрокинуло сопротивляющиеся остатки прежнего гражданского строя. Но из этого разрушения вышел только хаос. Для утверждения нового порядка потребовался деспотизм Наполеона.
С водворением общегражданского строя идея государства, также как и идея общества, достигают высшего своего развития. Образуются два союза, каждый в полноте своих определений, управляемые теми началами, которые вытекают из самой их природы, и находящиеся в постоянном взаимодействии. Все входящие в состав общества элементы, подчиняясь равному для всех закону, ограждающему их свободу, получают полный простор для своей деятельности и занимают то место, которое принадлежит им по естественным их свойствам. Свободным взаимодействием различных интересов установляется их связь, а государство охраняет требуемое единство.
Однако этим не исчерпывается задача государства. С уничтожением юридического разобщения интересов не уничтожается фактическая их противоположность, а с тем вместе и возможность внутренней борьбы, которая отражается и на государстве. Мы видели, что представительное устройство есть та форма политического быта, которая соответствует общегражданскому порядку. В ней различные общественные элементы находят свое место и оказывают свойственное им влияние на государственное управление. Но если между различными элементами возгорается фактическая борьба, то она отразится и на политической области. Смотря по складу представительных учреждений, перевес в них могут получить или те или другие элементы. При установлении более или менее высокого ценза преобладают высшие, зажиточные классы; напротив, при всеобщем равенстве прав господствует масса. В первом случае, законодательство может сделаться орудием высших классов против низших, во втором случае государство может превратиться в орудие ограбления имущих классов неимущими. Ни то ни другое не должно быть терпимо, но последнее еще меньше первого. Цель государства состоит в осуществлении идеальных начал, сознание которых требует высшего развития, а оно принадлежит зажиточным классам, которые всегда и везде являются носителями высшего образования. В противоположность количеству, они представляют качество. Не отрекаясь от себя, государство не может отдать качество на жертву количеству. Одна из важнейших задач политики состоит в том, чтобы привлечь к политической деятельности лучшие, то есть образованнейшие силы страны. А эта цель не достигается, когда эти силы становятся в полную зависимость от необразованной массы. Такой порядок может еще держаться, пока господствующая демократия, сама находясь под фактическим влиянием образованных классов, сохраняет достаточно благоразумия, чтобы довольствоваться юридическим равенством, и не пользуется своею силой для проведения своих односторонних интересов. Но как скоро эти нравственные сдержки исчезли, как скоро, под влиянием социалистической пропаганды, государственная власть становится орудием ограбления, так подобный порядок обречен на падение. Социал-демократия есть гибель демократии.
По самой своей идее, государство призвано соблюдать равновесие между различными общественными элементами и приводить их к высшему соглашению. А для этого оно должно устроить свой собственный организм так, чтобы в нем количество уравновешивалось качеством. Эта цель не достигается господствующими в общегражданском порядке началами свободы и равенства; перенесенные на политическую область, они дают полный перевес большинству, то есть, чистому количеству. Мы видели, что в политическом порядке к этим началам присоединяется требование способности. Только давши последнему естественно принадлежащее ему место в политической жизни, государство достигает устройства сообразного с его идеей и может привести к соглашению противоборствующие общественные элементы.
Но для того, чтобы исполнить эту задачу, для того чтобы установить надлежащее равновесие сил, государство должно заключать в себе элемент независимый от общества. Этот элемент, представляющий чистое единство государства, дается монархическим началом, которое таким образом имеет свое законное призвание не только в историческом прошлом, но и в идеальном будущем. На первых ступенях политического развития оно создает государственное единство и устраивает политический организм, независимый от частных интересов родов или сословий; на высших ступенях, когда единство упрочилось и организм получил полное развитие, высшее его призвание заключается в том, чтобы в живом общении с общественными элементами держать между ними весы и привести их к гармоническому соглашению, составляющему конечную цель человеческого совершенствования. Это высшее назначение монархического начала было также указано Штейном*(16)
Таковы исторически развивающиеся отношения общества к государству. Из этого очерка ясно, что для строго научного их определения необходимо изучить порознь каждый из общественных элементов, исследовать внутреннюю его природу, его взаимодействие с другими и те исторические формы, через которые он проходит в своем развитии. В этом и состоит задача социологии. Нечего говорить о том, что ничего подобного нет в социалистической литературе, которая строит только фантастические здания, лишенные всякой реальной почвы. Можно сказать, что современный социализм весь построен на невежестве. Недостаток знаний заменяется необузданностью воображения, которое прикрывается извращенными нравственными понятиями. Не в нем можно обрести идеал, к которому стремится человечество.
КНИГА ВТОРАЯ. ПРИРОДА И ЛЮДИ
ГЛАВА I. СТРАНА
Влияние природы на человека – давно признанная истина. Человек состоит из души и тела, и эти две стороны его естества находятся в самой тесной связи. Разумно свободное существо рождается и живет в теле и только через тело может действовать на внешний мир и на других людей; телесный же организм состоит в полной зависимости от окружающей среды. Природа оказывает непосредственное влияние и на саму душу. Человек развивается под влиянием окружающих впечатлений. Они вызывают в нем ту или другую деятельность, то или другое настроение. Иные впечатления, а вследствие того иное развитие получаются в области северных туманов, под жарким небом тропиков и в умеренной полосе. Наконец, для удовлетворения физических своих потребностей человек нуждается в окружающей природе. Препятствия, которые он в ней находит, вызывают большие или меньшие усилия с его стороны, а это имеет огромное влияние на всю его жизнь, ибо работа составляет главный источник человеческого существования.
Однако влияние природы на человека не есть нечто непреложное, совершающееся по неизменным законам. Человек – существо не только физическое, но и духовное, а духом он возвышается и властвует над телом. В этом состоит существенное и коренное его отличие от всех животных, которым он уподобляется по физическому своему строению. Духовная жизнь имеет свои законы и свое развитие, которое состоит в зависимости от физической природы, однако далеко не вполне. Внутри себя человек свободен, и в силу свободного самосознания он способен отрешаться от физических влечений, воздействовать на них и направлять их к той или другой цели. Как свободное существо, он может воздействовать и на окружающий мир. Следовательно, чем более в человеке развиваются сознание и свобода, тем менее он состоит под влиянием физических сил. Это влияние наибольшее в первобытном состоянии, когда все существо человека представляет еще безразличную цельность, когда дух, можно сказать, весь погружен в физическую стихию. Но с большим и большим развитием человек не только освобождается от власти материального мира, но он покоряет себе внешнюю природу. Он обрабатывает землю, уничтожает расстояния, удовлетворяет своим потребностям произведениями дальних стран. Отсюда явления, которые с полною очевидностью доказывают независимость человека от внешней обстановки. Живя в одной и той же стране, народ изменяет свое состояние и проходит через различные ступени развития; в конце он весьма мало походит на то, чем он был в начале. Византийские греки вовсе не были похожи на греков времен Персидских войн, а нынешние и того менее. С другой стороны, народ, который развивался на одной почве, переходя на другую, сохраняет все черты, приобретенные в прежнем жилище. Достаточно указать на англосаксонское племя, которое заселило Северную Америку, Австралию и тропические страны, везде сохраняя основные черты своего характера.
Из этого ясно, что влияние природы на человека далеко не безусловное. Тем не менее оно весьма существенно. Где есть взаимодействие двух сил, там неизбежно оказывается и взаимное влияние их друг на друга, и если одна из них окончательно является преобладающею, то все же она сохраняет следы полученных ею воздействий. Черты первоначального развития, вполне зависимого от внешних условий, удерживаются и в позднейшие эпохи народной жизни; влияние природы ослабевает, но никогда не исчезает совершенно, а выражается во множестве разнообразных явлений.
Укажем на главные действующие факторы. Сюда принадлежат строение почвы, климат и произведения.

1. Строение почвы
   Земля состоит из двух главных элементов: суши и моря. Оба имеют громадное влияние на человека: один, как постоянное его жилище, другой, как средство сообщения. Начнем с первого.
   Суша представляет бесконечное разнообразие строения. Здесь перемешиваются горы, долины, равнины, реки. Это имеет влияние прежде всего на расселение народов. Горы разделяют народы и оказывают препятствие их распространению. Напротив, равнины представляют самое удобное условие для расселения одного племени. Поэтому малые племена, естественно, селятся на небольших пространствах, в долинах или прибрежных полосах, окруженных горами. Большие племена, напротив, стремятся занять обширные равнины. Если на равнине малое племя встречается с большим, то первое легко поглощается последним, тогда как среди гор оно может сохранить свою независимость.
   Обыкновенно народы любят селиться около рек, которые представляют им удобство сообщений. Иногда целое государство группируется около течения одной реки, которая оказывает влияние на весь его быт. Таков был Древний Египет. Но случается, что два племени, с двух противоположных сторон, стремятся к реке, которая вследствие этого становится их границею. Широкие реки представляют не только удобство сообщений, но и препятствие. Отсюда двойственный их характер. Это различное отношение рек к примыкающим к ним народам выразилось особенно ярко в новейшее время в притязаниях Франции и Германии на Рейн. Для Франции он представляется естественною границей; для Германии это – внутренняя река, около которой селится германское племя.
   Определяя расселение племен, строение почвы тем самым определяет и величину государства. Равнины благоприятствуют созданию больших государств; напротив, в горах и долинах естественно образуются малые. А величина государства имеет значительное влияние на само его устройство. Чем обширнее страна, тем естественно меньше связь между различными ее частями, тем дальше от каждого совокупные интересы, а потому тем сосредоточеннее должна быть власть. В малых государствах люди почти все знают друг друга и находятся в постоянных сношениях; здесь общие интересы близки каждому. Это не отвлеченно общие интересы, а вместе и местные, всем знакомые, которые со всех сторон охватывают жизнь. Поэтому малые государства благоприятствуют развитию политической свободы. Есть образы правления, которые невозможны даже в больших государствах; такова непосредственная демократия. Другие возможны в больших государствах только при более или менее высокой степени развития. Таковы республика и конституционная монархия.
   Однако величина государства далеко не всегда определяется строением почвы. Сюда входят другие условия, которые значительно видоизменяют влияние этого начала, как-то: племенное единство, отношения к соседям, наконец, степень развития народа и начала, господствующие в общественной жизни. Поэтому мы видим, что одна и та же страна является то разделенною на мелкие области, то соединенною в одно государство. Примеры представляют Италия, Франция, Россия. Иногда господствующие в данное время начала общественной жизни ведут к совершенно неестественному разделению страны на отдельные союзы. Так, Россия и Франция, созданные природою для больших государств, в средние века распадались на мелкие владения вследствие господства феодализма и удельной системы. Но природа обеих стран значительно содействовала падению средневековых начал и установлению в них государственного единства.
   Строение почвы имеет значительное влияние и на внутреннюю связь между различными частями государства. Равнины и реки способствуют этой связи; горы, напротив, оказывают ей препятствие. Так, горный хребет, разделяющий южную Германию от северной, значительно содействовал распадению немецкого племени на две части, носящие каждая свой особый характер. Еще яснее это оказывается в Австрийской Империи, которая перерезывается многочисленными горными хребтами. Каждая часть естественно стремится к самостоятельности, а потому сдержать их вместе нелегко. Здесь образуется множество центров местной жизни, которые сохраняют свои особенности, а это имеет громадное влияние не только на государственное устройство, но и на историческую жизнь и на все развитие народа.
   Существенно при этом отношение горных частей к равнинам и долинам и зависимость первых от последних. Горы, естественно, зависят от долин, а последние – от текущих по ним рек. Поэтому горные части обыкновенно тяготеют к долине той реки, в которую впадают горные притоки. Так, в Австрийской Империи центральное звено государства составляет долина Дуная, к которой тяготеют долины Дунайских притоков. Однако главная река, орошающая Богемию, Молдава, впадает в Эльбу; но последняя прорывается сквозь высокий горный хребет, отделяющий Богемию от Севера, тогда как к долине Дуная эта страна гораздо более открыта. Во Франции, южная, гористая часть не имеет никакой самостоятельности, но естественно зависит от обширной северной равнины, которая поэтому и составляет главное зерно государства.
   Наконец, строение почвы имеет существенное влияние и на сам характер жителей. У обитателей горных стран, вследствие их обособления и образа жизни, развивается дух независимости, любовь к своей родине, энергия в преодолевании препятствий; но рядом с этим является отсутствие высших интересов и упорная привязанность к старинным обычаям, которые мало приходят в столкновение с чуждой жизнью. Горцы способны мужественно отстаивать свою свободу, чему примеры мы видим в швейцарцах и черкесах; но если природа и история поставили их в зависимость от более обширного государства, они сохраняют непоколебимую привязанность к власти, завещанной преданием, лишь бы она оставляла неприкосновенною их местную жизнь. Примером могут служить тирольцы, шотландцы и баски. Жители равнин, напротив, не имея защиты в окружающей природе, не отделенные от соседей резкими границами, легче подчиняются общей власти и чуждым влияниям. На широких степях, при кочевой жизни, постоянное передвижение поддерживает в них энергию; с оседлостью развиваются, напротив, мягкие свойства. Однако и тут, на широком раздолье, сохраняется удаль, которая исчезает там, где человек стеснен со всех сторон. Если равнина так обширна, что чуждые влияния мало касаются народа, то и в нем, так же как среди горцев, упорно держится дух старины. Равнина представляет однообразие условий, которое ведет к установлению общих, неизменных нравов; ближайшие столкновения происходят между людьми, живущими под одними формами быта, а потому новые элементы заносятся нелегко. Нужно выдвинуться на окраины, чтобы вступить в живые сношения с соседями и внести в стоячую жизнь новые начала. Таков был удел России.
   Изменчивость и подвижность духа развиваются там, где естественные условия разнообразны. Различие впечатлений и образа жизни, из которого проистекают различие нравов и многообразие столкновений, ведет к постоянным нарушениям установленного порядка; рождается потребность перемен, а это, в свою очередь, ведет к сознательной разработке общих начал, возвышающихся над частными формами. Кроме того, страна, представляющая в себе разнообразие гор и равнин, содержит множество местных центров, из которых каждый стремится к сохранению своей самостоятельности, а это естественно развивает в жителях чувство права и свободы. История принимает иной оборот, когда она исходит из одной точки или из многих. Стоит вспомнить значение в Западной Европе феодализма и ту опору, которую он находил в почве, усеянной горами и скалами. На однообразной равнине такие центры не могут образоваться; они легко поддаются объединяющей власти.
   Но еще большее влияние на подвижность духа имеют постоянные сношения с другими народами. Сухопутные сообщения проходят через реки, равнины и горные проходы. Они определяются строением почвы, от которого зависит само расселение и движение народов. В этом отношении поучительный контраст представляют Европа и Азия. В середине азиатского материка воздвигается плоская возвышенность, трудно доступная человеческим сношениям. Она разделяет прибрежных жителей и обрекает их на одиночество, особенно в восточной половине, ибо западная находится в ближайших сношениях с Европою. Эта плоская возвышенность Средней Азии издавна служила центром, откуда происходило движение народов. Кочующие орды сходили на прибрежные низменности и покоряли их. Средняя Европа, напротив, представляет сношения весьма удобные. Из Азии народы двигались через Кавказские проходы, по южной России и, наконец, по Дунаю, откуда они могли свободно распространяться всюду. Европейский материк представляет открытое поприще для народных движений, для борьбы, для смешения племен. Последствием этого строения являются высшее развитие и сложная общественная жизнь. Влияние этих условий видоизменяется, впрочем, свойствами страны: представляет ли она пустынные равнины, способствующие передвижению, как южнорусские степи, или места, удобные для поселения, как Западная Европа. Существенное значение имеет и большая или меньшая близость к всемирным путям. Страна, удаленная от поприща народов, сохраняет свою независимость и свои особенности; она менее поддается общему движению. Напротив, та, которая лежит на общем пути и открыта соседям, естественно, представляет большее смешение племен, сохраняет менее характеристических особенностей и скорее идет к высшему развитию. Как примеры первого, можно указать на Испанию и Скандинавию, примеры второго представляют Германия и Франция.
   Но еще большее, может быть, влияние на международные сношения имеет другой элемент – море. Значение его для человеческой жизни двоякое. С одной стороны, оно отделяет народ от других и служит ему средством защиты. С другой стороны, оно представляет удобный путь для сношений с самыми дальними странами. Но пользование этим путем требует энергии и предприимчивости, вследствие чего эти качества вызываются в людях близостью моря.
   Более всего это влияние отражается на жителях островов. Легкость защиты дает им возможность обратить главное свое внимание на внутреннее устройство и установить его на прочных основах. Этому способствует и то, что острова редко имеют большое протяжение. Близость и однородность элементов, при отделении от других, представляют самые благоприятные условия для того, чтобы общество могло сплотиться и удержать свои особенности. Но сама эта замкнутость придает жителям островов некоторую узкость взглядов и дух исключительности. В соединении с привязанностью к преданиям и со стремлением к владычеству, это ведет к господству аристократии. Таковы были в древности Крит, а в новое время Венеция и Англия. Стремление к владычеству вытекает из развивающихся у островитян предприимчивости и энергии. Они являются колонизаторами и покоряют другие прибрежные страны. Вышеозначенные государства представляют тому примеры. Иногда широкое владычество установляется даже при весьма незначительном населении, что мы и видим в Венеции. Но нужно, чтобы этому благоприятствовали другие условия. Торговое и политическое: значение островов находится в зависимости от их географического положения относительно торговых путей, от удобства гаваней, от соседства соперников.
   То же влияние моря отражается и на жителях полуостровов, хотя в меньшей степени, ибо последние, примыкая к материку, подвержены действию господствующих на нем элементов. Полуострова менее защищены от внешних нападений. В этом отношении весьма важную роль играют границы полуострова относительно материка: остается ли он открытым или отделяется от материка трудно проходимою цепью гор или узким перешейком. Примеры того и другого мы можем видеть в Древней Греции. Аттика была совершенно открыта со стороны материка, и это имело огромное влияние на ее судьбы и на внутреннее ее устройство. Через это она подвергалась нападениям персов, спартанцев и наконец пала в борьбе с Филиппом Македонским. Удобство сношений, морских и сухопутных, вызывало беспрерывные столкновения с другими народами, а вследствие того – подвижность духа, которая вела к установлению демократии. Морея, напротив, отделенная от материка узким перешейком, после нашествия дорийцев вовсе не подвергалась чужеземным вторжениям. Вследствие этого, Спарта так долго оставалась замкнутою в себе и сохраняла свой древний быт. Другой пример различного влияния географического положения на судьбы полуострова мы можем видеть в Италии и Испании. Обе отделяются от материка горными цепями. Но Пиренеи гораздо менее удобны для перехода, нежели Альпы; притом Испания лежит на самом краю европейского материка, тогда как Италия примыкает к середине. Вследствие этого, первая гораздо менее подвергалась чужеземным влияниям и явилась как бы оторванною от общей европейской жизни. Последняя, напротив, была постоянным поприщем для борьбы соседей.
   Весьма важное значение имеет сама форма полуострова и отношение земли к берегам. Изрезанная береговая линия, имеющая длинное протяжение, глубокие бухты, удобные гавани, вызывает народ к мореходству и уменьшает условия для внутреннего единства страны, тогда как более сплошная масса материка, с меньшею и менее удобною линией берегов, дает стране более континентальный характер. Последний преобладает, например, в Испании, где народ, несмотря на приморское положение, не отличается особенною наклонностью к мореплаванию. Напротив, глубоко изрезанные формы греческого полуострова вызывали то разнообразие общественной жизни, которое мы видим в Древней Греции. Удлиненная Италия представляет менее естественных условий для внутреннего единства, нежели сплоченная Испания, а потому политическое единство установилось в ней с несравненно большим трудом.
   В таком же положении, как население полуостровов, находятся вообще прибрежные жители. Как скоро прибрежная страна имеет возможность отделиться от окружающего материка, а вместе с тем представляет удобства для морских сношений, так она естественно стремится к самостоятельности. Такими границами служат в особенности цепи гор, чему пример представляют древняя Финикия, Португалия, Норвегия. Но то же действие могут иметь и другие условия. Голландия, например, защищена от нападений своим низменным положением и возможностью затопить страну. Вместе с тем, борьба с природою вызывала в жителях трудолюбие и энергию. Все это вместе дало этой маленькой стране возможность отражать нападения гораздо сильнейших врагов и играть всемирно-историческую роль.
   Из всего этого ясно, какое важное значение имеют берега моря в исторических судьбах государств. Большее или меньшее протяжение берегов дает иногда совершенно противоположный характер странам во многом между собою сходным. Это мы можем видеть из сравнения России с Северною Америкой. Обе страны представляют обширные, богатые равнины. Но в Америке прибрежные жители распространились на равнину; в России, напротив, жители равнины, после долгих усилий, завоевали себе наконец небольшие прибрежные пространства. Оттого в американцах является вся предприимчивость жителей берегов, в русских вся податливость жителей равнин. В Америке установились мелкие республики, связанные федеративною связью, в России обширное государство, управляемое самодержавною властью.
   Таким образом, строение почвы и характер суши и моря определяют отношения, как различных государств друг к другу, так и отдельных частей государства между собой. Физические условия соединяют или разделяют людей, вызывают в них ту или другую деятельность, а это налагает известную печать на характер и развитие народа, а вследствие того и на само государственное устройство. Мы видели, что внутренняя связь общества составляет условие свободы и что, напротив, разъединение влечет за собой сосредоточение власти. Такое же влияние оказывает и потребность защиты от внешних нападений. Необходимость держать всегда большое постоянное войско ведет к сосредоточению власти. И то и другое находится в тесной зависимости от географического положения страны и от строения почвы. Но, конечно, это только одно из условий, дающих известное направление общественному развитию. К этому присоединяются другие, несравненно важнейшие.
2. Климат
   Влияние климата на общественный и государственный быт давно обратило на себя внимание публицистов. Аристотель, Боден, Монтескье развивали свои мысли по этому поводу. Нельзя, однако, сказать, чтобы наука в этом отношении пришла к каким-либо точным выводам. Едва ли даже таковые могут быть добыты, ибо климат составляет только одно из многообразных условий, влияющих на общественный быт; следовательно, всегда может быть множество обстоятельств, видоизменяющих его действие.
   Климат бесспорно имеет влияние на физический организм, а через это и на духовную сторону человека. В этом отношении, существенно различие холодных и жарких стран. Жаркий климат развивает в человеке впечатлительность и силу физических влечений, а вследствие того, и силу страстей. Оба эти свойства действуют в одном направлении: они обращают внимание человека на внешний мир. Впечатлительность, делая ум открытым для внешних явлений, тем самым способствует и более быстрому развитию умственных способностей; но это развитие имеет предел. Жаркий климат не содействует сосредоточенности и созданию внутреннего мира. Человек принадлежит здесь более физической природе, нежели своему духовному естеству. Если он и погружается в себя, как индейские факиры, то это погружение есть уничтожение собственной личности в безграничной охватывающей ее стихии. А так как внутреннее развитие личности составляет первое условие свободы, то человек в жарких климатах вообще мало способен к свободе. Холодный климат, напротив, когда он не достигает тех крайностей, которые уничтожают всякую возможность ему противодействовать, уменьшая в человеке впечатлительность и страстность, вызывает в нем сосредоточенность: он обращается внутрь себя. Через это духовные силы, проистекающие из личной природы человека, получают полное развитие. Поэтому жители Севера или, скорее, умеренно холодных стран более способны к свободе. К тому же результату приводит и сила страстей. Чем сильнее страсти, тем необходимее внешняя сдержка, а потому тем сильнее должна быть власть. Сила страстей имеет огромное влияние и на семейный быт, который, в свою очередь, воздействует на государство. На Юге физический организм требует большего полового удовлетворения, нежели на Севере. Оттого здесь естественно установляется многоженство, тогда как на Севере искони существовало единобрачие. Этому способствует и то, что на Юге женщина ранее развивается и ранее увядает. Она лишается своей внешней прелести в ту пору, когда высшее развитие разума еще не делает ее способною нравственно действовать на мужчину. На Севере, напротив, женщина самою природою предназначена быть для мужа товарищем, всей жизни.
   Климат действует не только на физические силы и влечение человека, но также и на потребности и на работу. На Севере рождаются потребности, которых нет на Юге. Человек принужден ограждать себя от внешних невзгод; он должен устроить себе домашний очаг и проводить большую часть жизни внутри дома. А в домашнем мире он сам является устроителем и хозяином; он действует свободно. На Юге этих потребностей нет; человек может большую часть жизни проводить на дворе, под открытым небом или под ничтожным покровом, наслаждаясь тем, что ему дается извне. Относительно удовлетворения своих потребностей, он состоит в большей зависимости от внешнего мира, нежели от своей свободы. Зато на Юге требуется и строгое подчинение человека окружающей его природе. Для избежания вредного действия жаркого климата он должен подвергаться разнообразным и неизменным правилам жизни. Отсюда те мелочные предписания, которыми изобилуют восточные религии.
   Это различие потребностей имеет влияние и на работу. На Юге не нужно много трудиться, ибо природа дает все в изобилии. Здесь человека может заставить работать не стремление к личному удовлетворению, а единственно внешняя сила. Оттого на Юге так легко установляется рабство. Иногда оно представляется даже необходимостью. Свободный европеец не выносит работы на южных плантациях, под палящим солнцем; на это требуются негры, а их нужно силою привезти и заставить работать. На Севере, напротив, все вызывает человеческий труд: на каждом шагу нужно бороться с препятствиями; человек не может достигнуть ничего, иначе как посредством неутомимой работы, а это развивает в нем энергию и постоянство. Но и тут может быть крайность. Сила труда вызывается только тогда, когда препятствия не слишком громадны, и есть надежда на успех. Даже при довольно умеренном холоде, условия могут быть таковы, что они действуют неблагоприятно на постоянство работы. В России, например, земледелец почти половину года принужден оставаться в относительном бездействии, а это, естественно, развивает лень. Когда препятствия слишком велики, когда природа подавляет человека, тогда действие северного климата становится одинаковым с действием южного. Оно парализует личную самодеятельность и приучает человека безропотно подчиняться внешним влияниям, стойко перенося все невзгоды и довольствуясь самыми скудными средствами существования. Отсюда рождается склонность подчиняться внешней власти. Свобода развивается только там, где человек, в борьбе с внешнею природой, может ее преодолеть и покорить ее своим целям. Очевидно, что на различных ступенях развития эти влияния действуют с различною силой. Чем выше поднимается человек, тем более он делается способным подчинить себе природу, и тем более сам он становится способным пользоваться свободою.
   Климат имеет влияние и на общежитие. В жарком климате люди мало сходятся, потому что зной удерживает их дома и препятствует передвижению. Такое же действие имеет и холод. Напротив, общественность развивается в умеренных климатах, где сношения легче. А легкость и удобство сношений установляют в обществе внутреннюю связь, составляющую условие высшего развития.
   Из всего этого ясно, какое огромное влияние имеет климат и на свойства народов и на условия жизни, а вследствие того, и на государственный быт. Крайности жары и холода вредно действуют на человека. Слишком сильный холод притупляет его способности, парализует его энергию, разобщает его с другими и делает невозможным правильное развитие жизни. Под северными льдами нет государств. Крайность жары, напротив, при благоприятных условиях, первоначально дает человеку некоторое развитие, но окончательно оно также притупляет умственные способности, делает человека неподвижным и заставляет его безропотно покоряться всевластным влияниям физических сил. Отсюда подчинение деспотической власти и господство теократии. Свобода скорее всего развивается в климатах умеренных, где человеческая энергия вызывается борьбою с окружающею природою. Здесь развитие происходит, хотя медленно, но прочнее. Однако и тут перевес холода или тепла налагает свою печать на общественную жизнь. Первый задерживает развитие, а второе препятствует внутренней сосредоточенности. Древняя история вся протекла у прибрежья Средиземного моря; новая история, с ее широким развитием внутренней жизни и личной свободы, переместила свой центр в более северные страны.
   Но, как уже сказано выше, влияние климата, также как и других естественных условий, не имеет абсолютного значения. Человек первоначально развивается под этими влияниями, которые и в позднейшую эпоху оставляют на нем свои следы; но достигши известной степени развития, он уже господствует над природою. Конечно, есть условия, которые он не в силах преодолеть; под полярными льдами никакой общественный быт немыслим. Но везде, где естественные силы могут быть покорены, человек обращает их на свою пользу и устраняет те препятствия, которые полагаются его деятельности. Пришедши к самосознанию, он уже не подчиняется действию климата. Северный житель, переcелившись на Юг, остается северным. С тем вместе, отрешаясь от внешних влияний, человек воздействует на самого себя. Этим изменяются сами его свойства. Новые потребности и высшее развитие вызывают такие стороны характера, которые прежде были заглушены. Человек не осужден вечно и неизменно оставаться на известной ступени, на которую обрекают его окружающие силы природы. Господствуя над ними, он преобразует и самого себя.
3. Произведения
   Произведения почвы имеют не меньшее влияние на общественный быт, нежели ее строение и климат. Ими определяются богатство и бедность страны, а от этого зависят, как материальные средства государства, так и благосостояние народа. Но и тут избыток имеет такое же вредное действие, как и недостаток. Излишнее богатство естественных произведений избавляет человека от труда, а потому не вызывает в нем личной энергии, составляющей источник всякого развития. Примером могут служить тропические страны. С другой стороны, даже бедная страна, при выгодном положении, может посредством торговли достигнуть высокого развития. Такова была Древняя Финикия.
   Произведения почвы определяют и само направление промышленности. Северные леса, изобилующие пушными зверями, естественно вызывают занятие охотой, степи – скотоводство, плодородные равнины – земледелие, железные руды и копи каменного угля доставляют средства для фабрик. А направление промышленности, в свою очередь, имеет влияние на образ жизни и характер народа, а с тем вместе и на весь его общественный быт. В странах, где главные промыслы суть охота и скотоводство, общество стоит на низкой ступени развития; жители степей естественно предаются кочеванию. Земледельческий народ имеет совершенно иной характер, нежели промышленный и торговый; само государство строится иначе у первого, нежели у последнего. Мы возвратимся к этому ниже, когда будем говорить о влиянии экономического быта на общественное устройство.
   Иногда известным произведением определяется сама судьба страны. Золотые россыпи Калифорнии, привлекая туда сбродное население, вызвали те общественные явления, которые обыкновенно сопровождают владычество неустроенной массы. Одним из важнейших факторов в истории Южных Штатов Северной Америки было распространенное в них возделывание хлопка. Европейский рабочий был к этому непригоден; потребовались негры, а с неграми водворилось рабство, которое положило резкое различие между Северными Штатами и Южными и окончательно повело к междоусобной войне и к покорению Юга. Даже и теперь, после освобождения негров, присутствие их в Южных Штатах полагает почти неодолимое препятствие всякому правильному порядку. Политическое господство белых может держаться только организованною системой насилия и подлогов.
   Произведения страны имеют значение и как материал для сооружений. В краю, изобилующем камнем, легче сделать удобные дороги, нежели там, где его нет. А пути сообщения важны, как связь страны, что, как мы видели, имеет существенное влияние не только на общественный, но и на государственный быт. Камень дает материал и для крепостей. С развитием техники этот материал заменяется кирпичом и земляными работами, государство, располагающее значительными средствами, всегда может добыть то, что ему нужно. Но при низкой степени общественного развития обилие материала, дающего средства для защиты, играет важную роль. Те бесчисленные крепости, которыми была усеяна Западная Европа в средние века, не могли возникнуть у нас; деревянные остроги далеко не способны были их заменить. Под защитою этих крепостей развились на Западе феодализм и городовой быт, которые имели такое громадное влияние на всю историю Запада. В России, напротив, отсутствие камня было одним из условий, объясняющих недостаток в ней местных центров.
   Как материал для построек, камень имеет еще иное значение. Деревянные жилища и памятники исчезают скоро; каменные вечны. А этим определяется то наследие, которое новые поколения получают от своих предшественников, а вместе – отношения их друг к другу. На Западе, народная старина всюду говорит позднейшим поколениям; у нас она исчезает почти без следа. Там, где некогда существовали значительные города, княжеские столы, ныне виднеются одни деревушки. Поэтому, как скоро мы, русские, выходим из бессознательного погружения в окружающую среду, мы легко отрешаемся от всяких преданий. Вековых памятников домашнего быта у нас почти не существует.
   Различие произведений имеет влияние и на взаимное отношение различных частей государства. Горные части относительно своего продовольствия зависят от равнин, фабричные полосы – от земледельческих. Наоборот, последние находят в первых сбыт своих произведений и, в свою очередь, покупают у них то, чего им недостает. Эта взаимная зависимость частей составляет внутреннюю их связь; каждая необходима для восполнения другой, и совокупность их образует единое государство. Так, в России земледельческая полоса нуждается в промышленной для всех жизненных удобств, а последняя нуждается в земледельческой для своего пропитания. Но, с другой стороны, различие произведений порождает различие интересов, а вследствие того – столкновения и даже вражду. Так, например, северные, фабричные штаты Северной Америки стоят за покровительственный тариф; напротив, интересы южных, земледельческих штатов требуют свободной торговли. Эта противоположность интересов немало содействовала разрыву. Победа Севера повела к усилению покровительственной системы.
   Такую же роль играют и колонии: с одной стороны, они служат местом сбыта для произведений метрополии; с другой стороны, собственные их произведения удовлетворяют потребностям последней, а взаимный обмен, развивая торговлю, служит новым источником народного богатства. Колониальная политика в значительной степени определяется различием произведений.
   Наконец, это различие является весьма важным фактором и в международных сношениях. Потребность чужих произведений устанавливает более или менее тесную связь и зависимость государств друг от друга, а это имеет громадное влияние на весь внутренний быт и на само государственное устройство. Замкнутое, себе довлеющее государство не только не есть идеал общественного быта, а, напротив, осуждено стоять на низкой ступени развития; оно остается в стороне от исторической жизни. Взаимные потребности сближают людей и установляют между ними живое общение, которое ведет к материальному и духовному совершенствованию. Живой пример такого замкнутого государства представляет Китай. Но и здесь потребность чужих произведений открыла в него путь чужестранным элементам. Торговля опиумом сделала его доступным для иноземцев. Среди образованных народов эта взаимная зависимость, выражающаяся в торговых оборотах, достигает весьма высокой степени развития. Чем живее обороты, тем теснее взаимная связь и тем выше общее развитие, как материальное, так и духовное. Конечно, государство не может ставить себя в зависимость от других относительно предметов необходимых для его защиты, например пороха или оружия. Но стараться дорого производить у себя то, что можно купить дешево у других, служит признаком весьма недальновидной политики.
   В этом взаимном обмене существенную роль играют не одни произведения природы, но еще более произведения человека. Природа страны дает только материал для деятельности; пользование этим материалом всецело зависит от человека. Сообразуясь с условиями, среди которых он живет, он обращает их на удовлетворение своих потребностей. Он покоряет природу своим целям и воздвигает над нею свой собственный мир, в котором он является определяющим началом. Поэтому, в устройстве общественного быта гораздо важнейшую роль, нежели природа, играют свойства живущих в ней людей.
   ГЛАВА II. НАРОДОНАСЕЛЕНИЕ
   Народонаселением называется народ, заселяющий страну. Мы видели(17) что слово народ принимается в двояком смысле: юридическом и этнографическом. В первом отношении оно опять имеет двоякое значение: как единое, организованное целое, народ образует государство; как собрание лиц, он представляет совокупность граждан. Мы видели также(18) что юридическое значение не совпадает с этнографическим: государство может состоять из разных народностей, и одна и та же народность может входить в состав разных государств. Тем не менее, народ в этнографическом смысле, как собрание лиц, связанных общим происхождением и общею духовною жизнью, является одним из важнейших факторов, как общественного, так и государственного быта. Существо и свойства этого фактора, в связи с занимаемым им пространством земли, подлежат здесь нашему рассмотрению.
   Относительно народонаселения, существенное значение имеют: 1) его количество; 2) его качество.
   Количество народонаселения составляет первое основание государственной силы: оно дает и денежные средства и войско. Однако это правило далеко не безусловное. Количество может заменяться качеством. История представляет не один пример больших государств, которые разбивались о сопротивление малых. Достаточно указать на борьбу греков с персами, Нидерландов с Испанией, швейцарцев с Австрией и Бургундией. В древности, величайшую всемирно-историческую роль играли малые народы: афиняне, спартанцы, римляне. Подобные явления представляют нам и средневековые города – Венеция, Флоренция. Следует, однако, заметить, что в то время исторические условия благоприятствовали выдающейся роли малых государств. И классическая древность и средние века представляют эпохи преобладания дробных общественных союзов, первая племенных, вторые городовых и феодальных. Греки приходили в столкновение с громадными силами персов, но последние далеко не стояли на одинаковой с ними степени развития и не имели ни того внутреннего, племенного единства, ни в особенности той личной энергии, которыми отличались первые. Римляне из одной точки завоевали целый мир; но они делали это постепенно, мало-помалу расширяя свои пределы и приобщая к себе покоренные народы. Новое время, напротив, благоприятствует развитию больших государств. Уравнивая условия жизни и подчиняя исторические народы совокупному процессу развития, оно дает перевес большему количеству над меньшим. При столкновениях побеждает тот, кто в состоянии выставить больше войска и обладает большими денежными средствами. Сами условия образованной жизни, доставляя всевозможные удобства победителю, как будто делают народ менее способным сопротивляться внешней силе. Это ясно выразилось в Наполеоновских войнах. Величайший полководец нового времени встретил упорное сопротивление только в Испании и в России, которые бесспорно стояли ниже других по образованию. С тех пор условия, благоприятствующие действию масс, еще увеличились. В настоящее время, весь расчет войны состоит в том, чтобы в возможно короткий срок бросить на соседа наибольшее количество войска. Немудрено, что в видах защиты мелкие государства стремятся соединиться в более крупные единицы. Первенствующую историческую роль играют ныне большие государства. Но если количество народонаселения составляет главную основу государственной силы, то оно далеко не так выгодно действует на внутреннее благоустройство. Чем больше народонаселение, чем шире пространство, им занимаемое, тем разнообразнее условия, в которые оно поставлено и тем труднее связать его воедино. Древние государства, в которых политический союз не отделялся еще от гражданского, и которые поэтому представляли организацию, обнимающую все стороны жизни, могли устроиться только в малых размерах, при внутренне сплоченном населении. Для, самобытного политического существования требовалось только, чтобы народ имел достаточно собственных средств пропитания и не нуждался в чужой помощи. Преобладающая форма древних республик, непосредственная демократия, немыслима даже иначе, как при весьма небольшом количестве граждан, которые все могли собраться на площадь. Кроме собственно граждан, население состояло из метойков и рабов; но именно умножение этих сторонних элементов грозило опасностью внутреннему строю. Оно повело к падению древних республик.
   В новых государствах, большое народонаселение не представляет тех невыгод, как в древности. Здесь не требуется полное общение нравов и жизни. Участие в политических правах не влечет за собою непосредственного участия каждого гражданина в законодательном собрании. С отделением гражданской области от политической, частная жизнь предоставляется свободе, а в государственном устройстве установляется начало представительства. При этих двух условиях возможно соединение в больших государствах единства и свободы. Однако и здесь количество народонаселения представляет препятствие внутреннему единству. Труднее устроить государство со ста миллионами жителей, нежели с тридцатью. Первое, имея менее внутренней связи, требует более сосредоточенной власти.
   Важно и отношение народонаселения к занимаемому им пространству. Чем теснее народонаселение, тем, разумеется, живее взаимные сношения, тем крепче внутренняя связь элементов, а вследствие того, тем выше развитие. Редкое население неизбежно стоит на низкой ступени. Обладая меньшею внутреннею связью, оно менее способно к совокупному действию, а потому требует более сосредоточенной власти. Это отношение имеет существенную важность не только в вопросах политических, но и в административных, например, в политике переселений. Когда, например, при громадных пространствах и редком населении России, считают нужным всякими искусственными мерами большую или меньшую его часть выселить в Сибирь, то это значит обрекать Россию на застой.
   Новейшие изобретения уменьшают, однако, это зло. Железные дороги и телеграф, если не уничтожают, то значительно сокращают расстояния; отдаленные края становятся друг другу близкими. Через это в обществе устанавливается та живая внутренняя связь, которая без того невозможна, а с тем вместе водворяются условия высшего развития. Но и при этих условиях, редкое население остается существенным препятствием успехам общественной жизни. Железные дороги не могут проникать всюду; они составляют только главные артерии, связывающие страну; местная же жизнь коснеет в первобытных отношениях, уничтожающих всякую возможность живого общения, а с тем вместе и постоянной связи людей. Это мы и видим у себя.
   С другой стороны, тесное народонаселение имеет свои весьма крупные невыгоды. Средства пропитания, которые доставляет страна, могут быть недостаточны, и тогда образуется пролетариат, со всеми сопровождающими его бедствиями. В таких случаях единственным исходом остается переселение. К этому и прибегло английское правительство относительно Ирландии после голода 1847 года.
   Существенная задача состоит в том, чтобы средства пропитания возрастали не только соразмерно с количеством народонаселения, но еще в высшей степени, ибо только при этом возможно движение вперед. Пока народонаселение редко и необработанных пространств много, эта соразмерность установляется легко. Вновь прибывающие руки обращаются на обработку непочатых земель; новые силы природы, покоренные человеком, удовлетворяют возрастающим потребностям. Но когда все земли уже заняты, вопрос ставится иначе. Тогда недостаток девственных сил природы приходится заменять капиталом. Преуспевание общества возможно лишь тогда, когда рост капитала превышает рост народонаселения.
   Об этом мы будем говорить подробнее при рассмотрении законов и условий экономического быта.
   Во всяком случае, существенным фактором является тут движение народонаселения. Оно может увеличиваться с большею или меньшею скоростью, или оставаться на одном уровне, или даже уменьшаться. Это зависит от отношения рождений к смертности. Избыток рождений составляет нормальное правило, но оно видоизменяется многими условиями.
   Количество смертей может зависеть от чисто внешних обстоятельств, от войн, голода, эпидемии и т. п. В обыкновенном порядке оно определяется главным образом санитарными условиями, в которых живет народонаселение, и вытекающим из этих условий средним продолжением жизни. В этом отношении успехи науки достигают весьма крупных результатов. Статистика доказывает значительное уменьшение смертности и увеличение средней жизни в странах, где вводятся санитарные меры, указанные новейшею техникой. Чем скученнее население, тем эти меры необходимее; но введение их зависит от средств. Чем богаче местность, тем более она в состоянии установить у себя нужные условия.
   Иначе действует образованный быт на увеличение рождаемости. Естественное стремление родителей состоит в том, чтобы дети оставались, по крайней мере, на одном с ними общественном уровне, а это в значительной степени зависит от материальных условий жизни. В каждой общественной среде слагаются известные привычки, которые требуют материальных средств. Не только вследствие родительской любви, но и в силу присущего человеку стремления к совершенствованию, каждое поколение желает поставить следующее за ним в лучшие условия, нежели те, в которых оно само находилось в начале своего поприща. И чем выше нравственный уровень поколения, тем более родители чувствуют свои обязанности относительно производимых на свет детей. Между тем, возможность поставить детей в такие же или лучшие условия жизни, в каких находятся родители, главным образом зависит от многочисленности семьи. Имение дробится между наследниками, и каждому достается только соразмерная часть. Отсюда в образованных классах стремление ограничить размножение семейств. Оно проявляется именно там, где для поддержания семьи требуется известный достаток. Напротив, те классы, которые своим пропитанием обязаны работе своих рук, не имеют этих побуждений. Каждый появляющийся на свет ребенок обрекается на физическую работу, следовательно, ставится в этом отношении в одинакое положение с родителями. Единственное побуждение к ограничению семьи состоит в трудности ее содержать при недостаточных средствах. Но у людей, ничего не имеющих, кроме своих рук, редко развивается забота о будущем. Отсюда вообще замечаемое явление, что пролетариат умножается быстрее, нежели образованные классы. Предусмотрительность и забота о детях развиваются с умножением достатка. Можно сказать поэтому, что ограничение числа рождений служит признаком увеличивающегося благосостояния народа.
   Разительный пример в этом отношении представляет Франция, где народонаселение за последние годы остается на одной точке и скорее даже склонно к уменьшению, что бесспорно имеет и свою оборотную сторону. Французы с значительным опасением глядят на будущее. Они видят, что по прошествии известного числа лет их соседи и соперники в мировой борьбе возьмут над ними верх численным превосходством. Так как государственная сила в значительной степени зависит от количества народонаселения, то рост его, без сомнения, ставит государство в выгодное положение. Но если высшая задача государства состоит не в умножении его сил, а прежде всего в установлении внутреннего благоустройства, то в этом отношении уменьшающийся прирост народонаселения скорее служит условием материального довольства. Мы видели, что развитие материального благосостояния зависит оттого, что капитал растет быстрее народонаселения. При быстром увеличении капитала, задержка в росте населения делает это отношение еще более выгодным. Поэтому нельзя в ней видеть признак общества, остановившегося в своем развитии. Если задержка происходит от увеличивающейся предусмотрительности, то она скорее служит признаком преобладания духовных потребностей над безграничным стремлением к физическому размножению, господствующим в животном царстве. Производя на свет детей, человек должен знать, что он берет на себя ответственность за их благосостояние и не вправе пускать их по миру на произвол судьбы.
   Во всяком случае, относительно этого важного фактора общественного развития государство совершенно бессильно. Все государственные меры, которые когда-либо принимались или могут приниматься на этот счет, не достигают цели; все тут зависит от нравов. И чем более государство берет на себя попечение о благосостоянии всех и каждого, чем более оно снимает ответственность с семейств, тем более оно потворствует беспечности и тем менее оно исполняет свою задачу. Социалистическое государство, которое в воображении его поклонников является распределителем всех земных благ, должно последовательно принять на себя регулирование движения народонаселения. Но тут может обнаружиться только полная его несостоятельность. Снятие с человека ответственности за его потомство может породить лишь полную разнузданность физических страстей. Не государство с его юридической организацией, а единственно общество с его нравственными требованиями способно оказать тут какое-нибудь влияние.
   Но еще более важным фактором общественной жизни, нежели количество народонаселения, является его качество. Оно определяется двумя главными началами: 1) этнографическими свойствами народа, 2) степенью его развития. К последнему мы вернемся, когда будем говорить об историческом развитии вообще; здесь остановимся на первом.
   Народ, во-первых, принадлежит к известной расе, во-вторых, входит в состав известного племени или сам составляет отдельное племя, в-третьих, образует единичную духовную личность.
   Человеческий род разделяется на расы, или породы, отличные друг от друга по физиологическому сложению и по способностям. Наука не выработала еще точной, всеми признанной классификации этих групп. Главные из них, отличающиеся одна от другой резкими чертами, суть: 1) кавказская, или белая; 2) монгольская, или желтая; 3) африканская, или черная; 4) американская, или красная. Остальные представляют смешения или переходы.
   Весьма существенным, не только в теоретическом отношении, но и для государственного быта, представляется вопрос об общем происхождении всех этих рас. Из единства происхождения вытекает единство человеческого естества, а вследствие того, одинакость человеческого достоинства и человеческих прав. Древние не признавали этого единства. Аристотель, который в этом случае может считаться представителем воззрений античного мира, разделял человеческие породы на высшие и низшие. Высшими признавались греки, обладающие разумом; к низшим относились варвары, имеющие только пассивные свойства, а потому обреченные на повиновение. Отсюда законность рабства. Но уже киники, а еще более стоики, возвышаясь к общим началам, развили понятия о единстве человеческой природы и о вытекающих отсюда человеческих правах; эти понятия перешли к римским юристам. Христианство утвердило это воззрение на религиозной основе. Уже евреи признавали единство происхождения человеческого рода от общего праотца; но они разделяли народы на избранных и отверженных Богом: это было деление богословское, полагавшее глубокое различие между людьми. Христианство отвергло все эти грани и признало всех людей братьями. Это был громадный шаг на пути человеческого развития; во имя этого начала можно было ратовать против всякого порабощения человека человеку.
   Однако этим не устранился вопрос о единстве происхождения человеческого рода. Из области религиозной он был перенесен на научную почву. В Северной Америке защитники рабства негров старались доказать, что человеческие породы не могли произойти от одного корня, что необходимо предположить разные акты творения или различие местного происхождения. По их мнению, только этим можно объяснить коренное различие способностей, а следовательно, и достоинства у разных пород. В силу такого воззрения, негры, как существа низшего разряда, обречены были на служение белым.
   Однако и наука, со своей стороны, приводит весьма существенные доказательства в пользу единства происхождения человеческого рода. В физиологическом отношении главный довод состоит в возможности смешения пород. Животные разных видов весьма редко смешиваются между собою, и эти смешения большею частью оказываются бесплодными. Напротив, животные одного вида размножаются беспрепятственно, и это именно имеет место относительно человека с точки зрения дарвинизма, который сами виды рассматривает как ветви, расшедшиеся из одного корня, это доказательство имеет сугубую силу. Однако оно не может считаться вполне убедительным. Опытная наука имеет слишком мало данных для окончательного решения этого вопроса; она принуждена довольствоваться более или менее вероятными гипотезами. Гораздо важнее доказательство, почерпнутое из рассмотрения духовного естества человека. Высшие области человеческого духа, религия, наука, искусство, государство, существуют у всех рас. Этим полагается глубочайшая пропасть между животным царством и человеком; между ними лежит все неизмеримое расстояние между природой и духом. Этим полагается и единство человеческого естества. Оно наглядным образом выражается в том, что все люди способны понимать друг друга. Каждый народ говорит на своем языке, но этот язык может быть усвоен другими и сделаться орудием общения. Наука никогда, может быть, не в состоянии будет утвердить на совершенно достоверных фактических данных физиологическую связь людей; но она дает этому началу самое убедительное подкрепление в единстве духовного естества, из которого вытекает признание за всеми людьми человеческого достоинства, а потому и человеческих прав. Если человек не более как животное, то нет ни малейшей причины, почему бы с ним не позволено было поступать как с вьючным скотом. От этого ограждает его только высшая духовная его природа, составляющая источник всякого права. Мы видим здесь практическое значение метафизических начал для человеческой жизни. Если нет метафизики, если общие сущности ничто иное как собирательные имена или совокупления признаков, не имеющие никакого объективного значения, то нет и общей духовной сущности, нет и человеческого естества, следовательно, нет и человеческого достоинства и человеческих прав. Все это присваивается человеку единственно потому, что он существо метафизическое. Таким он является в истории, и таким он признается во всех законодательствах мира. Опытная наука может только удостоверить этот факт; объяснение его лежит вне ее сферы.
   Не все, однако, человеческие породы обладают одинаковыми способностями. На основании имеющихся у нас данных, мы не можем даже утверждать, что все способны к высшему развитию, и еще менее, что все могут подняться на один уровень. Американская порода в общей массе не показала даже какой-либо восприимчивости к просвещению. Она исчезает перед европейцами, но не поддается их влиянию. Конечно, это можно приписать, с одной стороны, исключительности англосаксонского племени, с другой стороны – той упорной независимости духа, которою отличаются американские туземцы. При иной цивилизации, ближе подходящей к их уровню, они могли бы выказать дремлющие в них силы. Господство ацтеков в древней Мексике показало, что американская раса не лишена способности к высшему государственному развитию. Как бы то ни было, в Соединенных Штатах туземные племена не поднялись выше состояния дикарей. Чуждаясь европейцев, они живут особняком, только внешним образом подчиняясь иностранному правительству. А так как белая раса расширяется все более и более, то туземцы перед нею постепенно исчезают.
   Точно также и африканское племя до сих пор не показало способности к высшему развитию. Среди негров не встречается даже такая цивилизация, какая некогда господствовала у ацтеков. Негритянские государства, возникшие в Африке, представляют только самый необузданный теократический деспотизм. Даже подчинившись европейскому влиянию, они не в силах установить у себя прочный гражданский порядок. Те государства, которые основаны неграми, освободившимися от европейского ига, не дают высокого понятия о их способностях. Но африканская порода обладает значительною податливостью, а потому она легче всякой другой ставится в служебное положение. Отсюда общее явление порабощения негров. В этом вопросе сталкиваются начала человеческого достоинства с различною способностью племен. В настоящее время первое получило решительный перевес. Под влиянием высших нравственных требований, которые признаются всеми образованными народами, невольничество всюду отменяется. Это составляет лучший плод европейской цивилизации, делающий величайшую честь современным народам. Но вопрос об отношении рас этим не решается, а, напротив, возникает с новою силой. Должны ли освобожденные негры быть уравнены в правах с остальным населением или нет? В первом случае оказывается значительная часть населения, стоящая далеко ниже остальных, имеющая свой особый характер и, может быть, даже вовсе не способная к такой политической деятельности, какая требуется в образованных странах. Это не может не отразиться на учреждениях и на всей политической жизни. Во втором случае нарушается коренное начало демократии, основанной на равенстве всех граждан. Освобожденное население, лишенное той гарантии, которую дает политическое право, фактически отдается в руки владычествующей расе, которая, при неодолимом бытовом отчуждении пород, может всячески злоупотреблять своим превосходством. Как известно, в Северной Америке, после междоусобной войны, победители решили вопрос в первом смысле; но это имело самые печальные последствия для побежденных. На первых порах, освобожденные негры, составляя большинство, захватили в свои руки все внутреннее управление в южных штатах и стали там хозяйничать самым невероятным образом, пока, наконец, белые, сплотившись, снова получили верх. Но господство высшей расы, при равенстве прав, может держаться только организованною системой подлогов и притеснений, извращающих весь общественный быт. Правильный политический порядок тут невозможен.
   Гораздо выше предыдущих пород стоит монгольская раса. Она создала государства, достигшие высокой степени силы, образования и прочности. Нет государства в мире, которое бы долголетием могло сравниться с Китаем. Тем не менее, монгольская раса, в течение тысячелетнего своего существования не обнаруживала способности подняться выше известного уровня. Основанные ею государства все носят теократический характер. Свобода человеческого духа, составляющая главную пружину развития, им неизвестна. Вследствие этого, монгольская раса в течение многих веков оставалась неподвижною. Однако в этом отношении, современная история представляет нам замечательное исключение. Япония в последние годы явила разительный пример азиатской теократии, которая в немного лет усвоила себе европейские понятия, нравы, учреждения, и при этом не только внутренне не ослабла, а, напротив, достигла такой степени силы, что эта маленькая страна могла в короткое время одолеть громадную, многомиллионную Китайскую Империю. Это одно из самых поучительных явлений всемирной истории, за которым нельзя не следить с напряженным любопытством. Народы Азии, косневшие в многовековой дремоте, чуждые христианству, как бы пробуждаются к новой жизни и призываются к самостоятельному участию в судьбах человечества.
   Но какова бы ни была будущность монгольских племен, высшая по способностям раса, бесспорно, кавказская. Она стоит во главе развития человеческого рода. Она, можно сказать, покорила себе землю и явила знаки несомненного превосходства над остальными, Но кавказская раса, в свою очередь, разделяется на несколько отраслей, или семейств, имеющих различные способности, а потому и различную судьбу.
   Если единство происхождения человеческих рас составляет вопрос доселе спорный, то для более тесных групп существует явный признак, указывающий на общность происхождения. Этот признак есть единство языка. Оно может быть более или менее тесно. Различные во многих отношениях языки могут иметь общие корни и сходные черты строения, указывающие на общий источник. Эти различные степени сродства обнаруживают и более или менее тесное родство говорящих на них племен. Вследствие этого, самое слово племя принимается в более или менее обширном значении. Так, например, говорят о племени арийском, составляющем отрасль кавказской расы, о племени славянском, принадлежащем к группе арийских народов, наконец, о племени великорусском, принадлежащем к славянской семье. Могут быть и племена смешанные, даже говорящие на одном языке. Так великорусское племя восприняло в себя многие элементы финские и татарские. Подчиненные племена, не обладающие духовною самобытностью, входят в состав господствующего народа, воспринимают его язык, понятия и нравы, и окончательно сливаются с ним совершенно. В историческом процессе народной жизни единство происхождения составляет первоначальную основу, на которой строится высший духовный мир, представляющий сочетание разнообразных элементов. Можно даже сказать, что чем чище племя, тем более в нем преобладают односторонние начала, свойственные физиологической его природе; смешение, напротив, способствует разнообразному развитию жизни. Новые европейские народы имеют по преимуществу смешанный характер. Из племен, на которые делится кавказская раса, выдающееся положение занимают семиты и арийцы. Из семитической семьи вышли важнейшие религии человеческого рода: еврейство, христианство, ислам. Настроение семитов по преимуществу религиозное; основанные ими государства носят теократический характер. Поэтому и дух семитических народов отличается крепостью и неподвижностью. Самый разительный пример такого постоянства в сохранении своих духовных особенностей, пример, имеющий практическое значение и для государственной жизни, представляют евреи. Рассеянные среди других народов, они неуклонно держатся своих верований, и это образует между ними тесную связь, которая выделяет их из остального населения. Отсюда важный государственный вопрос о включении евреев в состав политического организма. В гражданских правах образованное государство, признающее свободу совести, не может им отказать; иначе оно является притеснителем. Но уравнение в политических правах целого народонаселения, имеющего свои вековые особенности и свои стремления, представляется вопросом более сложным. Решение его зависит, с одной стороны, от количества подчиненного населения, а с другой – от большей или меньшей крепости владычествующего организма.
   Еще выше стоит семейство племен индоевропейских, или арийских. Они составляют, можно сказать, венец человеческого рода. К ним принадлежат индусы, персы, греки и римляне, кельты, германцы и славяне. Между ними высшее место занимают племена европейские. В их среде вращается вся новая история человечества. Но, как было замечено, физиологическая связь, из которой вытекает племенное единство, составляет только положенное природою основание, на котором воздвигается высшее духовное здание. Сознание духовного единства делает из племени народ. Поэтому, на историческом поприще, в области развития духа, не племена, а народы являются главными деятелями. Народ образует единичную духовную личность, которая сознает себя таковою и в проявлении своих духовных особенностей видит высшее свое назначение.
   Это сознание коренится прежде всего в единстве языка. Язык есть первое, инстинктивное произведение народного духа. Он установляет живую, духовную связь между людьми. Они понимают друг друга: у них есть общий склад ума, одинаковые оттенки понятий, которые выражаются в языке и развиваются языком. И чем ближе и дороже человеку родная речь, тем ближе ему и все те, которые говорят тою же речью. Отсюда важность вопроса о языке в государственном управлении.
   С единством языка связана общность литературы. Она производит живой обмен мыслей, в особенности, между образованными классами, составляющими высшую связь рассеянного общества. Великие литературные произведения, писанные на родном языке, суть сокровища, которыми гордится каждый народ и которые, может быть, более всего содействуют его объединению. Италия представляет в этом отношении поучительный пример. Она искони распадалась на отдельные государства; но общность духовной жизни и в особенности литературы поддерживали и укрепляли сознание народного единства, которое наконец воздействовало и на государственный строй. То же самое мы видим и в Германии.
   Общность литературы не порождает, однако, единства верований и взглядов. В этом отношении народность может совмещать в себе самые противоположные направления. Так, Германия глубоко разделена в религиозном отношении: католическое население преобладает на Юге, протестантское на Севере. И эти верования для тех и других составляют предмет глубокой привязанности; об этом свидетельствует крепкая организация католической партии в Германии. Тем не менее, эта духовная рознь не мешает им одинаково чувствовать себя немцами и видеть в себе членов единого народа. Ввиду этого сознания, на наших глазах был пересоздан весь государственный строй. В России, православные и раскольники в религиозной области разделены глубокою пропастью, но это не мешает им одинаково сознавать себя русскими. Столь же мало мешает этому и то различие взглядов и понятий, которое силою вещей устанавливается между образованными классами и массою народа. Образование развивает в человеке понятия совершенно недоступные массе. Поэтому люди, стоящие на одинаком умственном уровне, хотя бы они принадлежали к различным народам, легче понимают друг друга и имеют более общего между собою, нежели с окружающею их массою. Требовать, чтобы образованные классы разделяли верования и взгляды простонародья и даже учились у последнего, значит, не понимать самой сущности образования. Но это умственное разобщение не препятствует высшим и низшим классам сливаться в любви к общему отечеству и видеть в себе членов единой духовной семьи, имеющих свое место и свое назначение в целом. Годины народных испытаний, каков был у нас, например, 1812 год, доказывают это наглядно.
   Но из всех элементов, содействующих образованию народности, наибольшее значение имеет общность исторических судеб. Общие воспоминания, стремления и привязанности, память о совершенных вместе подвигах и прожитых испытаниях теснее связывают людей, нежели что-либо другое. Эта связь простирается даже на давно прошедшие времена. Великие дела предков составляют гордость потомков, которые дорожат этим наследием, как частью собственного духовного естества. Отсюда рождается и общий склад чувств и понятий, который отражается на всех классах общества. Даже чуждые друг другу племена привязываются к совокупному отечеству, за которое они вместе бились, которому они вместе посвящали свой труд. Разительный пример в этом отношении представляет Эльзас. Немецкое племя, не более как два с половиною века присоединенное к Франции, разделив судьбы последней, до такой степени примкнуло к своему новому отечеству, что только силою можно было его оторвать и заставить повиноваться одноплеменному правительству. Можно сказать, что если племя создается природою, то народность создается историей.
   Отсюда тесная связь между народностью и государством, которое на историческом поприще является главною действующею силой. В Общем Государственном Праве мы рассматривали это отношение с юридической стороны. Там мы ставили вопрос: имеет ли каждый народ право образовать отдельное государство? Ответ был отрицательный. Но там же мы заметили, что юридическою стороной не исчерпываются политические отношения. В действительности народность составляет основу всякого прочного государственного быта. Она дает ему ту духовную связь, на которой зиждется юридическая организация. Поэтому, то только государство прочно, которое опирается на известную народность. Если оно состоит из разных народностей, то одна из них должна быть преобладающею. Иначе в государстве нет духовного единства, и все части будут стремиться врозь. А внутренняя рознь, как мы видели, имеет огромное влияние на государственное устройство и управление. В силу высказанного выше закона, чем меньше внутренняя связь частей, тем сосредоточеннее должна быть власть. Поэтому различие народностей в государстве, естественно, ведет к абсолютизму. Как скоро водворяется политическая свобода, так вместе с тем рождаются бесчисленные столкновения, устранение которых требует постоянных искусственных сделок. Государству, при всяком потрясении, грозит распадение. Поучительный пример в этом отношении представляет Австрия. Составленная из различных народностей, она была крепка при господстве неограниченной монархии, которая не только сдерживала противоборствующие стремления, но и давала решительное преобладание немецкому элементу. Вследствие этого, Австрия была главною опорой абсолютизма в Западной Европе. Но когда естественный ход новой истории привел к повсеместному водворению политической свободы в западноевропейских странах, Австрийскую монархию постигли внутренние затруднения, грозившие самому ее существованию. Венгрия отторглась и только с помощью чужестранной силы могла быть приведена к повиновению; и все-таки ей принуждены были дать полнейшую автономию. Другие народности точно также стремятся к самостоятельности. Только держа между ними постоянное равновесие, делая уступки одним, с тем, чтобы получить в них опору против других, австрийское правительство может искусственным образом поддерживать свое шаткое положение. Но прочного порядка такие политические условия не обещают. Что станется с Австрией, если возгорится европейская война, в особенности если после объединения Италии и Германии поднимется вопрос славянский, это покажет будущее. Для беспристрастного наблюдателя дальнейшее существование Австрийской Империи при новых условиях европейской жизни представляется весьма сомнительным.
   При таком смешении народностей весьма важным обстоятельством является количественное и качественное отношение подчиненных народностей к господствующему племени. Мелкие племена, стоящие на низкой ступени развития, как например те, которые заселяют громадные пространства России, не представляют таких препятствий государственному объединению, как народности развитые и носящие в себе предания, каковы польская, чешская, венгерская. Наоборот, задача государства становится тем легче, чем более преобладающая народность имеет перевес над остальными, и количественно и качественно, чем богаче она материальными и духовными силами, чем более она обладает способностью ассимилировать себе другие или распространиться на их счет. Этими разнообразными жизненными отношениями определяются и различные задачи политики.
   Но государство не только должно служить выражением известной народности; оно призвано ее воспитать. Если в образовании народности важнейшим фактором является история, то в этом отношении значительнейшая роль принадлежит государству. Оно связывает населяющие страну племена в единое целое; оно ведет их на защиту отечества; оно создает для них совокупные интересы, из которых рождаются общие понятия и стремления. Народность, прошедшая через государственный строй, представляет совершенно иную духовную личность, нежели рассеянные племена, живущие самостоятельною жизнью. В государстве выражается народное единство, но оно же всего более содействует сознанию этого единства. Тут, как и везде, есть живое взаимодействие между государственным строем и общественными силами.
   В историческом процессе, ведущем к созданию народного духа, слагается совокупность свойств, которые составляют народный характер. В образование его входят, как духовные, так и физиологические элементы. Духовная жизнь развивается на основании естественных определений, которые кладут на него свою неизгладимую печать. Поэтому нередко через всю нить истории тянутся одни и те же народные свойства, вытекающие в значительной степени из племенных особенностей. Меняются воззрения, нравы, государственное устройство, но основные черты народного характера сохраняются постоянно. Замечательный пример в этом отношении представляют французы, которые, несмотря на тысячелетнюю историю, на смешение племен, на глубочайшие перевороты и в умственных воззрениях и в общественном быте, доселе удержали те черты характера, ту подвижность, ту способность к увлечениям, то славолюбие, которые были подмечены еще Цезарем у их предков, галлов. Но к физиологическим чертам исторический процесс прибавляет другие. Завоевание Галлии римлянами изменило самый язык покоренного народа и дало ему государственные наклонности и воззрения, совершенно чуждые кельтическому племени. Преимущественно практические способности англичан не только составляют прирожденное свойство англосаксонского племени, но они развились под влиянием их обособленного, приморского положения и общественного склада, требовавшего постоянных сделок. Феодальная система у западноевропейских народов имела огромное влияние на развитие в них чувства чести, права и свободы. Напротив, татарское владычество, тиранство Иоанна Грозного и последовавшее затем водворение и развитие крепостного права значительно способствовали утверждению в русском народе привычки к беспрекословному повиновению. Таким образом, в образовании народного характера участвуют и физиологические свойства племени, и смешение с другими, и окружающая природа, и исторические события. Из совокупности всех этих элементов вытекает единое духовное целое, составляющее личность народа.
   Понятно, какое громадное влияние оказывают эти различные народные свойства на общественный быт. Сила и слабость духа, личная предприимчивость или терпеливое подчинение, постоянство или подвижность, идеальные или практические стремления, все это определяет и те государственные формы, в которые выливается народная жизнь.
   Народ, обладающий внутреннею силой, способен отстоять и упрочить свою независимость; народы слабые, напротив, легко подчиняются другим. Однако и в этом отношении исторический процесс приносит существенные перемены. Нравственные силы возбуждаются или глохнут под влиянием общественных условий. Народы в их историческом развитии крепнут и падают. Те же самые греки, которые с беспримерным мужеством отстояли себя против громадных персидских полчищ, без труда были покорены римлянами. Напротив, итальянцы, которых внутреннее расслабление в течение веков делало добычею соседей, в новейшее время проявили замечательную силу воли в стремлении к независимости. Иногда дремлющая энергия народа пробуждается вследствие гнетущих обстоятельств, и это служит залогом будущего. Те же самые прусаки, которые после проигранного сражения без сопротивления сдались Наполеону, выказали необыкновенную энергию при освобождении от французского ига, и этот толчок сделался началом нынешнего величия Германии.
   Сила характера может проявляться в разных формах: в личной самодеятельности или в стойкости и терпении при перенесении невзгод. Эти различные свойства имеют совершенно противоположное влияние на общественный быт. Личная предприимчивость составляет корень свободы; напротив, терпение лучший залог для утверждения сильной власти. Собственный почин побуждает человека полагаться на самого себя; он образует вместе с тем постоянные связи между людьми, которые соединяют свои силы в общих предприятиях, не дожидаясь чужого приказания; а внутренняя связь общества составляет, как мы видели, условие свободы. При таких стремлениях и привычках, народ нетерпеливо выносит предписания власти, стесняющие личную самодеятельность. Он способен к дисциплине, без которой невозможно никакое совокупное действие; но эта дисциплина должна исходить от него самого. Напротив, народ терпеливый легко подчиняется власти, действует по приказанию и скорее ожидает себе благ от попечения высшего, нежели от собственной инициативы. Руководимый сверху, он может обладать железною стойкостью характера; при трудных обстоятельствах он может выказать необыкновенные силы духа; но та настойчивость в преследовании целей, то умение соединять свои силы для совокупной деятельности в ежедневной жизни, которые составляют необходимое условие образованного общественного быта, а вместе и лучший залог политической свободы, остаются ему чужды. Поэтому, в одинаковых внешних условиях, народы с противоположным характером установляют у себя совершенно различные государственные формы. При однородном населении, рассеянном на большом пространстве, народ предприимчивый образует мелкие союзы, связанные личною деятельностью и свободною волей граждан; общая же власть будет весьма ограничена в своих правах. Здесь возникает союз мелких республик, какой мы и видим в Северной Америке. Напротив, народ терпеливый подчиняется сильной власти, которая сплачивает его в единое государство, и не встречая нигде препятствий, становится неограниченною. Такова Россия. Таким образом, противоположные свойства характера объясняют различную судьбу народов.
   Такое же значение имеет преобладание практических способностей или теоретических. Первые составляют условие свободы, последние скорее ведут к подчинению. Практика отправляется от опыта, от многообразия явлений. Общий закон сознается только как вывод из частностей. Вследствие этого, общая власть представляется результатом взаимодействия свободных сил. Практические наклонности ведут и к тому, что народ не любит ломки во имя общих начал; движение происходит путем сделок и уступок. Различные интересы, слаживаясь практически, щадят и уважают друг друга. В обществе водворяется крепкая связь, которая не разрушается внутренней борьбою. Практический смысл рождает и политический смысл, который умеряет крайности и удерживает людей в пределах благоразумия. А так как политика составляет область практической деятельности, то сюда постоянно устремляются высшие силы общества; через это приобретается вековой опыт в государственной жизни. Все эти черты мы находим у англичан. В таком обществе будет менее стройности, более исторических наростов, но зато и более свободы, нежели в тех, которые увлекаются идеальными стремлениями. Последние имеют ввиду общие начала, которым должно подчиняться все частное. Они требуют не частного соглашения явлений, а гармонии целого, установляемой сверху, следовательно, исходящей от государственной власти. Отсюда подчинение общества государству и вера во всемогущество последнего. Избыток идеальных стремлений ведет и к тому, что образованные силы находят более удовлетворения в деятельности умозрительной, нежели в практической, а потому политическая жизнь остается им более или менее чуждой. Такое направление долго господствовало у немцев. Отсюда и некоторая замечаемая у них неповоротливость в жизни. Однако, рано или поздно, идеи стремятся перейти в действительность. У народов впечатлительных, каковы, например, французы, это делается даже очень быстро, и тогда в политической области возгорается борьба во имя начал, гораздо более ожесточенная и упорная, нежели та, которая происходит во имя практических требований. Борьба за идеи возводит все явления к общим принципам, которые выставляются во всей своей непримиримой противоположности. А при таком внутреннем разделении, свобода становится если не совершенно невозможною, то во всяком случае крайне шаткою. Если при этом сами идеи лишены прочного основания в теории и в жизни, если они носят утопический характер, то от этого, кроме разрушения и сильнейшей реакции, ничего нельзя ожидать.
   Прочности порядка, на чем бы он ни был основан, на свободе или на власти, в значительной степени содействует постоянство характера, ибо и самая власть тогда только прочна, когда она опирается на духовные силы народа. Напротив, подвижность и впечатлительность характера производят быстрые переходы из одной крайности в другую, а с тем вместе и шаткость всего общественного строя. Живой пример таких колебаний представляет история Франции с конца прошлого столетия. Выгодная сторона этой подвижности состоит в разносторонности жизни, в способности усваивать себе различные начала, а потому и приводить их к высшему соглашению, тогда как постоянство в одном направлении дает народу и государству односторонний характер. Народ, обладающий подвижностью духа, является передовым в общественном развитии; он пролагает новые пути, увлекает и других; он для всех становится примером и поучением. Но все это достигается в ущерб внутреннему миру и общественному благоустройству.
   Опираясь на силы народного духа, государство, естественно, должно считаться со свойствами народного характера. Но как исторический деятель, оно само призвано воспитать этот характер, также как оно воспитывает сознание народного единства. Деятельность его должна клониться к тому, чтоб исправить присущие народу недостатки. Государство не исполняет высшей своей задачи, если оно все могущество власти употребляет на усиление того одностороннего направления, к которому и без того склоняется народ. Когда последнему недостает самодеятельности, государство не должно все брать на себя; напротив, здравая политика состоит в том, чтобы поставить народ в такие условия, которые вызывали бы личную энергию и давали ей должный простор. Если общество привыкло к рабскому повиновению, то задача государства состоит в том, чтобы призвать его к живому участию в общественном деле, без чего водворяется неограниченное господство бюрократической рутины и мертвого формализма, которые подрывают сами основы государственной жизни. К этому обыкновенно и прибегают государства после постигающих их бедствий, которыми обличается внутреннее расслабление. Когда бюрократический порядок оказался несостоятельным, правительства взывают к внутренним силам народа, выражающимся в самодеятельности, и если народный дух крепок, такое воззвание ведет к обновлению всего общественного организма. Поучительный пример такого возрождения представила Пруссия после Наполеоновского разгрома. Не менее поучительны реформы, произведенные в России после Крымской войны. Но дальновидная политика не дожидается годины бедствий, чтоб установить такой государственный и общественный строй, который, применяясь к основным чертам народного характера, дает, вместе с тем, надлежащий простор разностороннему его развитию. Если учреждения должны сообразоваться со свойствами народа, то они, в свою очередь, воспитывают народ. К этому мы возвратимся еще не раз.
   ГЛАВА III. ЕСТЕСТВЕННЫЕ СОЮЗЫ
   Племенная связь, составляющая физиологическую основу государства, коренится в тех естественных союзах, на которых утверждается продолжение человеческого рода и которые составляют первоначальные ячейки всего общественного строя. Эти союзы суть семейство и род.
   Семейство есть союз, вытекающий из самой природы человека, а потому существующий во все времена, при всех общественных условиях. Основание его чисто физиологическое: сожительство полов с целью деторождения. Но над этою физиологическою связью воздвигается целый духовный мир, который делает семью единичным центром всего человеческого существования. Здесь человек воспитывается и умственно и нравственно; здесь рождаются первые его привязанности и получаются те начальные впечатления, которые кладут неизгладимую печать на всю его жизнь. Здесь он и в зрелых летах находит удовлетворение самых чистых своих стремлений и развитие всех сторон своего духовного естества. Семья составляет цель, для которой он работает и приобретает; в ней сосредоточиваются его радости и горе; она дает ему утешение в скорби и покой в старости; наконец, она продолжается для него и за пределами гроба, возбуждая в нем сердечное участие к судьбе его потомства. Можно сказать, что счастливая семейная жизнь – лучшее, что есть на земле. И это лучшее доступно всем, богатым и бедным, знатным и темным, последним, может быть, даже в большей степени, нежели первым, ибо в темной среде менее соблазнов и более внутренней жизни.
   Понятно поэтому, какое громадное влияние имеет семейный союз на весь общественный и государственный быт. От крепости первого зависит и крепость последнего. Двоякое отношение, из которого слагается семейный союз, отношение мужа и жены и отношение родителей и детей, имеют каждое свой характер и свое общественное значение.
   Как физиологическое отношение полов составляет основу, на которой воздвигается целый нравственный мир, так из противоположности их физических свойств рождается противоположность духовного естества. В одном поле преобладает восприимчивость, в другом – самодеятельность, в одном чувство, в другом – воля, в одном сила, в другом – нежность. Конечно, бывают женщины с мужскими качествами и мужчины с женскими свойствами; но это составляет извращение истинной их природы. Отсюда и различное призвание полов. Назначение женщины сосредоточивается главным образом в семье, где преобладает чувство, призвание мужчины – быть деятелем в области государства, где требуется воля. Поэтому, присвоение женщинам политических прав, наравне с мужчинами, есть извращение нормального порядка. Женщина не создана для борьбы и для битв, а они требуются на гражданском поприще, так же как и на войне. Чем более в особенности развивается демократия, тем больше борьба влечет за собою огрубение нравов, идущее вразрез с женскою натурой. Никто не мешает женщинам быть журналистами; однако они на этом поприще мало подвизаются. С другой стороны, исход борьбы требует сделок, соглашений и уступок, а к этому женщины всего менее склонны. Они, вообще, более нетерпимы и более способны к увлечениям, нежели мужчины, качества, которые в политике всего вреднее. Наконец, по всему складу их ума и характера, частные соображения у них преобладают над общими; они руководствуются более чувством, нежели холодным рассудком, более личными отношениями, нежели отвлеченными понятиями, а в политической жизни нужно именно обратное. Только непонимание особенностей природы каждого пола ведет к подведению обоих к одному уровню. Осмеянные еще Аристофаном, современные политические стремления женщин служат признаком хаотического состояния умов.
   Тем не менее, женщина и в политической сфере играет значительную роль. Но эта роль частная, а не публичная. Семейные и общественные влияния, даже не подкрепленные правами, отражаются на государственной области. Нельзя, однако, сказать, что эти влияния всегда благотворны. Известно, какую печальную роль играли парижские салоны в истории Франции. В них разжигались политические страсти; они служили школой нетерпимости. Но против этого зла всякие государственные меры бессильны. Общественные явления управляются не законами, а нравами.
   Еще более широкое поприще открывается женщине в собственно общественной сфере. Здесь есть громадная отрасль, где требуется проявление женского чувства и самоотвержения. Эта отрасль есть благотворительность. Именно женщина своею деятельною любовью призвана врачевать и частные скорби и общественные язвы, и эти проявления несравненно выше и святее, нежели все, что она может совершить в политической области. В этом отношении социальный вопрос есть женский вопрос. Оба могут получить удовлетворительное разрешение, только когда будет понята их взаимная связь. Вообще, в гражданской области женщине открыто всякое поприще, на котором она может приложить свойственный ей труд. Здесь права, истекающие из свободы, для всех одинаковы. Ограничения могут иметь ввиду только защиту слабых от притеснений. Этим руководствуется законодательная регламентация работы женщин и детей на фабриках.
   Но главное призвание женщины все-таки в семье. Ей принадлежит уход за рожденными ею детьми и начальное их воспитание. Она является хозяйкой дома, нравственным центром семейной жизни, хранительницею семейной святыни, представительницей домашнего очага. Поэтому нарушение семейных обязанностей со стороны женщины считается несравненно высшим преступлением, нежели со стороны мужчины, который представляет семью главным образом в ее отношениях к внешнему миру. Он заботится о внешнем хозяйстве, о приобретении средств; он ограждает семью от опасностей и является представителем ее перед обществом. Поэтому, в глазах закона, мужчина есть глава семьи, тогда как женщина остается ее нравственным центром, оживляющим ее духом. Ему принадлежит юридическая власть, а ей нравственное влияние, которое именно в частной жизни несравненно сильнее всякого юридического главенства.
   Однако и в семейной области права подвластных требуют ограждения. Власть главы семейства может быть употреблена во зло, что нередко и бывает. В таком случае юридический закон является на помощь и дает защиту притесненным. Отсюда юридическое определение семейных прав и обязанностей. Оно далеко не исчерпывает содержания семейной жизни. Нравственный элемент является в ней все-таки преобладающим; но там, где он нарушается, право вступает со своими требованиями и останавливает злоупотребление силы.
   Признание семейных прав женщины установляется по мере того, как развивается самое признание человеческой личности. Там, где последняя считается за ничто, женщина является рабыней. Таково ее положение в тех странах, где господствует многоженство. Женщина рассматривается здесь не как подруга, а как средство для удовлетворения потребностей мужчины. Власть мужа становится деспотическою. В сущности, здесь настоящая семья исчезает. Мужчина является не главою гражданского союза, а рабовладельцем. Этот взгляд из частной жизни переносится и на государство. Страны, где господствует многоженство, управляются деспотическою властью, и чем более развито первое, тем неограниченнее последняя. Тут нет понятия о человеческом достоинстве, униженном в женщине, нет понятия о законном повиновении, а потому нет и свободы.
   Таково, вообще, положение женщин на Востоке. Напротив, у европейских народов, носящих в себе сознание свободы, искони признавалось единобрачие. Мы находим его у греков, у римлян, у древних германцев, у славян. Христианство признало его ненарушимым основанием семейного быта и тем утвердило семейный союз на чисто нравственных основах.
   Однако и при единобрачии положение женщины может быть более или менее подчиненное. В допетровской России они заключались в теремах; в Древней Греции они первоначально также не выходили из гинецеев. У римлян они не принимали участия в общественной жизни. Высшая похвала римской матроне состояла в том, что она сидела дома и пряла шерсть: domum mansit, lanam fecit. У новых народов, напротив, они пользуются полною свободой, и это имеет громадное влияние не только на семейный, но и на общественный быт. Участие женщин в общественной жизни вносит в нее мягкость нравов и изящество отношений; оно вносит и некоторый элемент подвижности, способствующий движению вперед. Общества, в которые не допускаются женщины, отличаются вообще суровостью нравов и чуждаются прогресса. Таковы были римляне и русские до Петра. Поэтому первым делом великого преобразователя было допущение женщин в ассамблеи. У греков общественная жизнь получила новый характер, когда в ней появились гетеры. Однако это имеет и свою оборотную сторону. Если женщина в семье, как хранительница домашних привязанностей и семейного очага, является преимущественно элементом консервативным, то в водовороте общественной жизни, при ее впечатлительности, развиваются подвижные стороны ее характера: суетность, тщеславие, увлечение модным направлением. Общественная свобода женщин значительно расслабляет семейные связи. Древние народы, которых внутренний строй сложился преимущественно на нравах, не в силах были это выдержать. Появление женщин на общественном поприще действовало на них разрушительно. Новые народы и в этом отношении, как во многих других, проявляют более внутренней крепости. Возникши из средневекового быта, который весь строился на личном начале, они выносят более личной свободы, нежели древние. Они осилили в себе раздвоение, проистекающее из развития личных стремлений. С другой стороны, христианство, поставляя над человеком высший нравственный закон, указывая ему идеал совершенства, сдерживает эти стремления несравненно сильнейшею уздою, нежели могли делать это языческие религии. Поэтому здесь распущенность нравов не порождает тех безобразных явлений и той полной разнузданности страстей, как, например, в Римской Империи. Тем не менее, и у новых народов расслабление семейных связей ведет к глубокой порче общественного организма, которая отражается и на государственном строе.
   Крепость семейной связи составляет существенную основу государственного порядка. На первоначальных ступенях общества, при господстве кровных союзов, семейная власть даже заменяет собою государственную. Последняя, развиваясь, опирается на эту естественную основу. Мы видели, что древние государства строились по типу патриархальных союзов. Поэтому здесь глава семейства получал значение политическое; он облекался почти неограниченными правами над домочадцами. Такова была у римлян власть мужа. Но это была все-таки власть гражданская, а не деспотическая. Она сдерживалась строгими нравами и религиозным законом, которые облекали высоким уважением римскую матрону. С дальнейшим развитием государственной жизни семейная власть теряет свой политический характер; но как хранительница семейного союза, она всегда удерживает свое существенное значение. В семье, как первоначальной общественной ячейке, воспитываются нравы и понятия общества. Здесь развиваются уважение к власти, привычка к известной дисциплине, свойства, без которых гражданский порядок немыслим. Они необходимы не только для утверждения власти, но, может быть, еще более для свободы. Только умение себя сдерживать и ладить с другими, подчиняясь общему порядку, рождает возможность совокупного действия и установляет ту внутреннюю связь общества, которая, как мы видели, составляет первое условие свободы. Напротив, распущенность нравов разрушает эту связь и вызывает потребность внешней, сдерживающей власти, заменяющей недостаток внутренней дисциплины. В особенности сохранение крепкой семейной связи важно для аристократии, которая вся держится преданиями и наследственностью. Семейная власть давала нравственную силу римским патрициям. Напротив, при распущенности нравов аристократия теряет всякую устойчивость и становится неспособною управлять государством. Пример представляет французское дворянство, а также и польское.
   Но не смотря на то, что крепость семьи имеет весьма существенное значение для государства, последнее в этой области имеет мало влияния. Юридический строй семейства играет в нем ничтожную роль в сравнении с элементом нравственным. Можно учредить какую угодно семейную власть, действительные отношения окончательно установляются нравами, а нравы не поддаются принудительным определениям. Поэтому в семейном союзе несравненно важнейшую роль играет церковь с ее нравственным авторитетом. Особенно сильно ее влияние на женщин, более поддающихся религиозному чувству. На этом основании само государство, для утверждения семейного союза, прибегает к церковному освящению. Брачный союз установляется силою религиозного таинства. Такое учреждение существовало издревле и у языческих народов и у христианских. Общность его свидетельствует о том, что оно коренится глубоко в духовных потребностях человеческой природы.
   Однако с раздроблением религиозных верований и с ослаблением религиозного чувства, тут оказываются затруднения. Религия есть дело совести, а от совести нельзя требовать совершения таинства, в которое человек не верит. С другой стороны, освящая брак, церковь установляет и те условия, при которых она считает брак законным и действительным. У различных церквей эти условия могут быть разные. При смешанных браках из этого опять возникают столкновения, которые не только нарушают права совести и разрушают мир семейного союза, но подвергают сомнению само его существование. Между тем брак есть, несомненно, установление гражданское, ибо семейство есть гражданский союз, которого члены состоят между собою в юридических отношениях и облечены известными правами и обязанностями. Установление же юридических отношений не есть дело церкви, а государства. Отсюда учреждение гражданского брака, независимого от церковного. Принципиальное отрицание законности подобного брака, какое слышится иногда со стороны католического духовенства, не имеет ни малейшего основания. В нем выражается только стремление церкви подчинить себе гражданскую область, на что она не имеет никакого права. Конечно, государство может с церковным освящением связать гражданские последствия; но по существу дела, только гражданский закон установляет юридические отношения, только от него они получают свою силу. Гражданский брак выражает это лежащее в природе вещей различие союзов.
   Но установляя гражданский брак, государство должно соображаться и с церковными правилами. Иначе опять могут произойти столкновения. Совесть смущается, если гражданский закон признает правомерным то, что отвергается религиозным законом. Чем более государство дорожит крепостью семейной связи, тем более оно должно щадить эти сомнения совести, нарушающие внутренний мир семьи, тем осторожнее оно должно быть в своих определениях. В особенности затруднения возникают по отношению к церквам, которые по преданию стремятся к владычеству в гражданской области. Таков католицизм. Вопросы о введении гражданского брака, о степенях родства, о смешанных браках, составляли и доселе составляют предмет бесчисленных пререканий, переговоров и соглашений в католических странах. То, что признано в одном государстве, отвергается в другом. Твердых оснований для соглашения еще не достигнуто.
   Такая же осторожность требуется и в вопросе о расторжении брака. Различные церкви держатся в этом отношении различных правил, и юридический закон принужден с ними сообразоваться. Для государства этот вопрос имеет значение опять же в отношении к крепости семейной связи, которая разрушается при легком расторжении брака. Государство не может смотреть на брак как на договор, который заключается и расторгается по воле сторон. Это – договор, заключаемый на всю жизнь, ввиду блага не только родителей, но и рожденных от них детей. Как скоро явились последние, так родители не вправе уже произвольно располагать собою. Человек, который произвел на свет другого, связан его существованием; он обязан всегда иметь ввиду его благо. А это благо требует сохранения семейной связи. Самая беспорядочная семейная жизнь лучше полного разрушения святыни, разрывающего детские привязанности, перепутывающего все нравственные понятия и установляющего совершенно неестественные отношения к посторонним лицам. Каковы бы ни были взаимные отношения родителей ни отец не вправе лишить детей матери, ни мать не праве лишить их отца. Только крайность может оправдать расторжение брака там, где есть дети. В этих взглядах государству легко сходиться с церковью, которая также строго смотрит на брак. Соглашение тут тем необходимее, что этот вопрос близко затрагивает совесть и его нельзя решать односторонним актом государственной власти. Требуется согласие союза, господствующего над совестью граждан.
   Это приводит нас к отношению родителей и детей, которое составляет вторую существенную сторону семейного союза. Для государства эта сторона даже важнее первой, ибо на ней основана преемственность поколений, которою держится само государство как единое непрерывное целое. С этой точки зрения, семья составляет первообраз государственного союза. В ней необходимость власти и подчинения вытекает из естественного положения сторон: это – отношение, которое установляется самою природой. Даже по достижении совершеннолетия, когда человек становится на собственные ноги, остается нравственный авторитет, основанный на естественном чувстве и на благодарности за все полученные дары, за жизнь, за заботы, за воспитание. А уважение к нравственному авторитету составляет один из важнейших элементов во всякой общественной жизни, носящей в себе нравственные начала.
   Но и здесь государство большею частью оказывается бессильным. Юридический закон дает только внешнюю форму; существенно наполняющее эту форму нравственное содержание. Официально, отцовская власть может признаваться в самых широких размерах, а дети могут быть совершенно избалованные. Все дело в том, как эта власть прилагается. Самая строгость может иметь совершенно обратное действие. Если она не поддерживается нравственным авторитетом, если дети не видят в ней выражения высшего нравственного порядка, которому они по совести обязаны подчиняться, она, вместо привычки к повиновению, порождает только внутреннее негодование, и это отражается на всей последующей жизни. Возмущаясь против семейной власти, не признавая в отце нравственного руководителя, дети точно так же относятся и к общественному быту. Молодое поколение порывает всякую связь с предшествующим; оно считает себя гораздо выше отцов и чувствует в себе призвание изменить весь существующий порядок, установив его на новых началах. Вместо того, чтобы следовать преемственному развитию жизни, оно становится революционным. Подобные явления происходили у нас на глазах.
   С другой стороны, домашняя свобода далеко не всегда рождает привычку к свободе политической. Последняя немыслима без строгого подчинения закону, а где это подчинение не развилось с ранних лет, там, вместо свободы, является распущенность, которая, делает человека совершенно неспособным в политической жизни. Домашняя свобода, не сдержанная нравственным авторитетом, есть свобода влечений, привычка исполнять всякие прихоти, а политическая свобода требует, напротив, постоянного самоограничения, неослабного действия воли, воздерживающей личные стремления и направляющей их к общему благу. Отсюда истекают требования от домашнего воспитания, к которым мы возвратимся ниже.
   При всем своем высоком значении для человека и для общества, семья есть союз преходящий. Со смертью родителей она распадается; дети становятся самостоятельными и сами основывают свои семейства. Но отношения естественного родства через это не исчезают; они образуют связь между людьми, происшедшими от одного корня. Семейство, разрастаясь, переходит в род. Эти две различные формы кровного союза не следует смешивать. Обозначение их одним именем (например la famille) нередко ведет к значительной путанице понятий(19) Родовой союз проходит в своем историческом развитии через различные фазы. Наибольшее значение он имеет на низших ступенях, при господстве кровных отношений. Первобытные мелкие племена живут родами. Каждый род составляет обособленную единицу, которая управляется сама собой и не подчиняется общей власти. Этот быт характеризуется существованием родовой мести. Мы находим его у многих народов. Таково было состояние славян в IX веке: «живяху кождо с своим родом и на своих местех, владеюще кождо родом своим». Такие родовые единицы представляли до недавнего времени и шотландские кланы. Можно найти их и в настоящее время у диких народов. Высшую ступень составляет подчинение родов племенному единству. Так живут многие кочевые племена. Племя разделяется на колена, колена – на роды. Везде властвуют старшие. Когда племя делается оседлым и организуется в государство, это устройство сохраняется. Роды составляют постоянные единицы, из которых слагается государство. Если они селятся отдельно, они образуют общины, более или менее тесно связанные между собой. Правление лежит в руках родовых старшин. Около рода, под властью старшины, группируются клиенты и рабы, принадлежащие к подчиненным племенам. Отсюда развивается аристократия старейшин, которая является преобладающею силой в государстве. Такое устройство мы встречаем у греков, у римлян, у мадьяр. Опираясь на естественные связи и вековые обычаи, оно имеет необыкновенную прочность и представляет значительные преграды развитию центральной власти, а вместе уравнению классов и всяким политическим нововведениям. Однако развитие личности неизбежно ведет к ослаблению этих первобытных отношений. Со своей стороны государственная власть, имея ввиду интересы масс, стремится к разрушению родового порядка и к замене его разделением народа на классы и по месту жительства. Так, в Риме, Сервий Туллий, рядом с собранием по куриям, которое основано было на родовом устройстве, установил собрание по центуриям, с разделением народа на имущественные классы. Впоследствии, с развитием демократии, явились и собрания по трибам, то есть, по месту жительства, где уже совершенно устранялось родовое начало. В Афинах Клисфен, в видах упрочнения демократии, произвел совершенно новое деление народонаселения. Прежде афинский народ, на основании племенного устройства, разделялся на четыре филы; каждая фила, в свою очередь, делилась на три фратрии; каждая фратрия заключала в себе тридцать родов. Это деление имело отчасти и географический характер, ибо первоначально колена и роды селились особо. Клисфен сделал совершенно новое географическое разделение, которое разрушало прежнюю связь, опиравшуюся на кровное родство, и заменяло ее связью по месту жительства. Вместо четырех фил учреждены были десять; каждая из них разделялась на пять навкрарий, а каждая навкрария – на десять дем. Этою реформою родовой аристократии нанесен был смертельный удар. Точно также в Венгрии Стефан Великий подорвал владычество аристократии, заменив родовое деление географическим. Но потеряв прежнее значение в политическом строе, родовое начало сохранилось в области гражданской, а через нее оно удержало свое влияние и на государство. И тут оно явилось поддержкою аристократического элемента. Преемственность богатства и общественного положения повела к противоположению богатых и знатных родов темной массе. С переходом к сословному порядку эта противоположность получает юридическую организацию. Разложение государства, которое в средние века доходит до полного уничтожения политической связи, выдвигает частные общественные силы. Общество распадается на мелкие союзы, которые группируются около частных интересов. Среди этих частных сил получает значение и род, как естественная единица. Вследствие этого установляется родовая собственность, признается родовое старшинство. Сама общественная власть, управляясь началами частного права, становится собственностью правящего рода. Чем ниже стоит общественный быт, чем ближе он к первобытному порядку, чем меньше в нем развиты общие интересы, тем большее значение имеют в нем эти физиологические отношения. Родовыми счетами определяется устройство общественного союза; от них зависит его единство или распадение; ими определяется положение человека в обществе и его отношения к другим. Таков был характер всей русской истории в средние века, до возникновения Московского государства. И в этом порядке признание родового старшинства дает обществу аристократический строй. Правящим классом являются аристократические роды. Таковы были западные феодалы, таково же было и древнерусское боярство с его местническими счетами. Отсюда та борьба, которую вели против них и западные и русские государи. С переходом сословного строя в общегражданский общественное значение рода видоизменяется, но не исчезает. Здесь определяющим началом гражданского быта является свободное лицо с его стремлениями и интересами; но и свободные люди остаются связанными своими естественными отношениями. Семейство продолжает быть основанием всего общественного быта и проистекающая из него кровная связь между следующими друг за другом поколениями и расходящимися ветвями сохраняется как неустранимый факт; из них то и образуется род. Само государство зиждется на этом начале. То постоянное юридическое единство, которое составляет его сущность и которое делает из народа одно непрерывное целое, продолжающееся в течение веков, основано на естественной связи рождающихся друг от друга поколений, то есть, на родовом начале. Одна духовная связь не образует государства: народ может заимствовать от другого свое образование, свою религию, свои учреждения, и все-таки из этого не выходит государства. Надобно, чтобы юридическое единство покоилось на физиологической преемственности поколений. К этой связи могут примыкать и посторонние элементы; государства могут соединяться и разделяться по воле людей; но в основании лежит родовое начало. Государство не может от него отрешиться, не отрицая собственных основ. Отсюда неизбежное присутствие во всяком обществе аристократического элемента. Древность рода, его заслуги, сохраняющееся в ряде поколений материальное обеспечение, которым ограждается его независимость, вселяют к нему уважение и дают ему особое положение в общественной жизни. Это – явление мировое; оно идет через все формы гражданского быта. Но, конечно, для поддержания этого уважения необходимо, чтобы с физиологическою связью соединялась и преемственность духовных благ. Присущий всякому обществу аристократический элемент тогда только может образовать настоящую аристократию, когда он является носителем высшего образования, независимости духа и тех политических преданий, которые делают его способным занимать первенствующее место в государстве. Иначе аристократия обречена на падение. В Политике мы подробнее об этом будем говорить. Но не в одном только аристократическом сословии, а также в городском состоянии и в сельском родовое начало играет существенную роль. Торговые дома, идущие через целый ряд поколений, крестьянская собственность, передающаяся из рода в род, все это составляет прочные центры общественной жизни; это – центральные силы, около которых группируются другие. А из этой естественной группировки образуются те общественные связи, которые дают крепость всему государственному телу. Они составляют нравственную опору всякой разумной власти и всякого законного порядка. Они же составляют необходимое условие свободы. Мы видели, что чем меньше в обществе внутренней связи, тем необходимее установление независимой от него власти. А прочные общественные связи образуются около вырабатывающихся жизнью прочных общественных центров. Независимые и обеспеченные общественные положения составляют поэтому первую и необходимую опору политической свободы. К этому основному закону государственной жизни мы возвратимся еще не раз. Отсюда то явление, что политическая свобода всего ранее и прочнее развивается именно там, где либеральное движение примыкает к родовой аристократии. Сочетая в себе предания и независимость, аристократия, достойная этого имени, одинаково стоит за уважение к закону и за сохранение свободы. Она из своей среды выделяет людей, которые становятся во главе народа и образуют связь между массами и высшим сословием. Таковы были Валерии и Горации в Риме; таковы же виги в Англии. Отсюда устойчивость движения при самом широком развитии свободы. Но не в одной политической области родовое начало играет существенную роль. Оно в еще большей степени проявляется в области гражданских отношений. На нем основаны законы о наследстве, которые имеют неизмеримое значение для всего общественного и государственного быта. Начало наследственности вытекает из самого существа естественных союзов, которые основаны на том, что одни поколения сменяют другие, заступая их место и вступая во все их права. Поэтому семейное состояние, по естественному закону, переходит к детям, а за недостатком детей к родственникам. Когда род образует цельную единицу, он считается собственником совокупного имущества, которое распределяется по известным правилам между семьями и непрерывно переходит от поколения к поколению. Когда же эта связь слабеет вследствие развития личного начала и общественных отношений, семейство становится преобладающим союзом, а род является только его восполнением. Поэтому наследственное право определяется прежде всего семейным началом; только там, где последнее прекращается, выступают права родственников, по степеням родства. Однако и тут понятие о родовых имуществах не исчезает; оно остается в виде тех или других ограничений в передаче имущества. К этим физиологическим отношениям присоединяется и другое начало: право человека распоряжаться своим имуществом после смерти. На этом основано завещание. Это право, существующее везде, где признаются права человеческой личности, не может быть у нее отнято без оскорбления нравственного достоинства человека и духовного его естества. Мнение, будто человек имеет право распоряжаться своим имуществом только при жизни, а не после смерти, когда воля его перестала существовать, основано на полном непонимании духовной природы лица. Человек потому и есть человек, что цели его не ограничиваются, как у животных, настоящим днем или ближайшими потребностями, а идут на будущее, далеко за пределы его земного существования. И воля его тем более требует себе уважения, чем менее она определяется мимолетными влечениями страстей или впечатлениями окружающей среды. Поэтому завещание, выражающее волю человека для того времени, когда ему на земле ничего уже не нужно, всегда считалось актом священным. Не государство установляет это право; определяя законные формы завещания, государство признает только то, что лежит в природе человека, как духовного существа. Положительное право имеет и другую, высшую задачу: определить отношение выражающегося в завещании личного начала к правам, вытекающим из природы естественных союзов. В наследственной передаче имущества, как и во всякой другой, есть две стороны: передающая и получающая. Если умирающий имеет право распорядиться своим имуществом, то, со своей стороны, дети, даже помимо завещания, в силу семейного начала, имеют право на имущество умершего отца, а родственники, в силу родового начала, на имущество родича. На первом основано наследование по завещанию, на втором – наследование по закону. Отношение этих двух, ограничивающих друг друга начал может быть весьма разнообразное. От положительного закона зависит установление тех или других норм. Но определяя отношение прав детей и родственников к воле завещателя, государство не вправе само становиться на место родственников и присваивать себе большую или меньшую часть наследственного имущества. Те, которые видят в наследственном праве только произвольное установление власти, вводимое по соображениям общественной пользы или даже просто по предрассудку, признают за государством право, по своему усмотрению, ограничивать и даже вовсе отменять наследственную передачу имущества. Бентам предлагал ограничить наследование по закону в боковых линиях братьями и сестрами, а право завещания – половиною имущества. Милль, признавая, что из права собственности вытекает право завещания, но отнюдь не наследование по закону, предлагал ограничить последнее передачею детям только части отцовского имущества, достаточного для их содержания, а остальное обращать на общественную пользу. Само право завещания он считал нужным ограничить известными пределами, признаваясь, однако, что на деле исполнить это очень трудно. Социалисты, которые отрицают само право собственности, конечно, идут еще далее. Сен-симонисты на уничтожении наследства строили свой фантастический общественный порядок. Лассаль видел в наследстве только историческую категорию, которая должна исчезнуть с дальнейшим развитием жизни, ведущим, по его мнению, к полному поглощению частного общим. Эта последняя, крайняя точка зрения является не более как плодом односторонней диалектики, которая в прочных созданиях действительности видит лишь мимолетные явления, улетучивающиеся в общем процессе. Пока существуют люди, как физические единицы, пока поколения происходят друг от друга в силу физиологических отношений, одним словом, пока есть свободное лицо и семья, до тех пор личная собственность и наследственное право будут составлять незыблемую основу человеческих обществ. Все мечтания утопистов разбиваются о силу вещей, вытекающую не только из физического существования человека, но еще более из тех нравственных начал, которые лежат в природе человеческой личности и самых святых ее привязанностей. Отрицая наследство, государство отрицает собственные свои основы, ибо оно само зиждется на преемственности поколений и на наследственной передаче материального и духовного достояния одного поколения другому. Эта общая преемственность вся держится на частной, ибо не государство, а физические лица рождают детей. В семействе лежит корень всех наследственных отношений, а потому, отрицая их в частной сфере, государство разрушает собственный фундамент; оно становится зданием, висящим в воздухе. Таковым оно и является в мечтах социалистов. Государство не вправе не только отменить наследство, но и ограничить его в свою пользу, ибо оно не вправе присваивать себе то, что ему не принадлежит. Такое притязание противоречит и юридическим и нравственным требованиям. Как государство не рождает детей, так оно не накопляет и семейного достояния, а потому не имеет на него никакого права. В качестве представителя правосудия, оно обязано оберегать это достояние от стороннего расхищения, а не участвовать в расхищении. Присвоение наследственного имущества государством есть ничем не оправданная конфискация, то есть, чистое и голое грабительство. Только когда нет наследников, государство может обратить в общественную пользу выморочное имущество, как никому не принадлежащую вещь; но и тут большее притязание могут иметь на него те мелкие корпоративные союзы, к которым принадлежит человек. Как же скоро есть родственники, хотя бы самые отдаленные, так наследие умершего принадлежит им, и никому другому. Этим началом, которое признается всеми законодательствами в мире, утверждается основное юридическое правило, что наследство есть учреждение частного права, а не публичного, и притом связанное с естественным происхождением людей. Отрицать это можно только при полной путанице понятий; видеть же в наследстве только историческую категорию значит совершенно не понимать самых коренных оснований человеческого общежития. Поэтому нельзя признать правильными и налоги на наследство, в особенности прогрессивные. В Общем Государственном Праве было изложено истинное существо государственных налогов. Оно состоит в праве государства требовать от граждан соразмерного с их доходами участия в общих расходах. Небольшой налог на наследство может рассматриваться как вознаграждение государства за юридическое охранение имущества при его переходе, что, как мы видели, может быть допущено. Но как скоро налог на наследство достигает тех пределов, где он становится тяжел для небольших состояний, так он теряет характер справедливости. В крупных размерах, особенно в прогрессивной форме, это ничто иное как замаскированная конфискация. Предлагающие эту меру, например Бентам, прямо признают, что этим имеется ввиду уравнение состояний. Но уравнение состояний путем грабежа есть нечто такое, что совершенно противоречит существу и требованиям государства, как представителя правды на земле. Регулируя путем закона наследственный переход имущества, государство может, однако, иметь ввиду и общественную пользу; но оно делает это не присвоением себе чужого достояния, а установлением тех норм, которыми определяется раздел имущества между наследниками. Это имеет громадное значение для всего общественного быта. Переход нераздельного имения к старшему в роде ведет к сосредоточению богатства в немногих руках и к утверждению аристократического строя; напротив, равный раздел между детьми способствует дроблению имуществ, а с тем вместе ведет к развитию демократии. Ничто так не содействовало упрочению во Франции гражданских результатов первой революции, как установленный Гражданским Кодексом равный раздел наследства. Важное значение имеет при этом больший или меньший простор, который предоставляется воле завещателя. В Англии, существовавшее веками право первородства ныне отменено, ибо, при полной свободе завещаний, оно сделалось излишним. Всякий завещатель установляет для своего имения субституцию, определяющую переход его на несколько поколений, а когда она прекращается, новое поколение возобновляет ее на тех же основаниях. Так согласуется воля завещателя с правами нарождающихся поколений. На европейском континенте, к свободе завещания взывают защитники аристократического строя, и в этом требовании бесспорно заключается значительная доля истины. Это явствует из того, что при определении норм наследственного права государство должно принять в соображение не только права наследников, но и права передающего наследство. Со стороны первых, чистое начало справедливости заключается в равном разделе имущества; но со стороны отца семейства, рядом с этим, является естественное желание устроить и упрочить свое семейное гнездо, по крайней мере, на несколько поколений. Сохранение в роде домашнего очага имеет глубокие корни в человеческой природе. Оно связано с самыми священными чувствами человека, с семейными преданиями, с воспоминаниями детства, с уважением к могилам отцов, с привязанностью к родному гнезду, одним словом, с тем, что всего дороже человеку и что составляет нравственную жизнь семьи. Отец семейства, вполне сознающий свои нравственные обязанности, основывает и устраивает свой дом не для своего только мимолетного удовольствия и даже не для удобств ближайшего наследника, а в надежде, что на многие поколения здесь установится нравственный центр семейной жизни и сохранится живая память о нем и о всех ему близких. Высокое значение семьи и семейных преданий для всего общественного и государственного быта, те глубокие нравственные связи, которые установляются ими между людьми, должны побуждать законодательство поддерживать подобного рода учреждения. Только преувеличенный демократический индивидуализм или потребности борьбы с устаревшим порядком могут отвергать их безусловно. Невыгодная их сторона состоит в том, что в них один из наследников получает большее или меньшее преимущество перед другими. Это жертва, которая приносится непрерывности семейной связи и сохранению из рода в род семейных преданий. Задача и тут состоит не в том, чтобы устранить одно начало во имя другого, а в том, чтобы сочетать их, примиряя сохранение семейного достояния с правами наследников. Но это сочетание не может быть произведено положительным законом, который не в состоянии уловить бесконечное разнообразие жизненных обстоятельств. Решающий голос в этом деле может иметь только любовь отца семейства, который, устраивая свой дом, заботится и о судьбе своих потомков. Законодатель же не должен запирать двери этим естественным и глубоким человеческим стремлениям, которые связаны с тем, что есть лучшего в жизни, и уносят цели человека далеко за пределы его мимолетного земного существования(20)
   Окончательно все тут зависит от нравов, ибо воля завещателя определяется господствующими нравами. В Риме, эта воля была безгранична; отцу семейства предоставлялось право распоряжаться своим наследием по усмотрению. Uti legassit, ita jus esto. Но в течение веков этим правом пользовались для блага семьи. Только при разложении старинных нравов потребовались законодательные ограничения. В Северной Америке, та же свобода завещаний, которая в Англии ведет к установлению субституций, способствует, напротив, равному разделу имуществ. Сам закон бессилен против господствующих нравов. Замечательный пример в этом отношении представляет закон о маиоратах, изданный Петром Великим для русского дворянства. После немногих лет он был отменен, потому что коренным образом противоречил воззрениям и обычаям высшего сословия. В частной сфере, менее нежели где-либо, государство является всесильным. Если оноидет наперекор господствующим понятиям, оно натыкается на непреодолимые затруднения и окончательно подрывает собственные основы. В новом государстве в особенности, коренное различие этих двух областей, политической и гражданской, должно быть основным началом всякой здравой политики. Тут есть широкое поле для свободного взаимодействия, но неуместно насильственное вторжение одной сферы в другую.
   Наследственное право, установляющее переход имущества от одного поколения к другому, связано со всем экономическим бытом. Оно приводит нас к рассмотрению последнего.
   КНИГА ТРЕТЬЯ. ЭКОНОМИЧЕСКИЙ БЫТ
   ГЛАВА I. НАЧАЛО ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ
   Деятельность человека в экономической области состоит в покорении природы и обращении ее сил и произведений на удовлетворение человеческих потребностей. Для этого необходимо: 1) усвоение сил и произведений природы, с целью обращения их на пользу человека; 2) такое преобразование этих сил и произведений, которое делало бы их полезными для людей. Первое составляет необходимое условие всякой экономической деятельности, второе составляет содержание этой деятельности.
   Все, что служит целям человека, составляет для него известный интерес. Подчинение себе предметов материального мира есть интерес материальный. Поэтому руководящее начало экономической деятельности есть материальный интерес. Усвоенные и преобразованные им вещи человек может затем обратить на всякие цели, как материальные, так и духовные; он может употреблять их на себя и на других, пользоваться ими хорошо или дурно. Но первое дело состоит в том, чтобы усвоить себе вещи и преобразовать их так, чтобы они могли быть полезными человеку. В этом именно состоит экономическая деятельность. И в этом нет ничего предосудительного, ибо человек есть физическое существо, призванное действовать в материальном мире и пользоваться ими для своих потребностей; иначе он не мог бы существовать. Покорение природы составляет требование самого духовного его естества. Дух возвышается над материальным миром именно тем, что он ставит его в служебное к себе отношение. Это составляет призвание человечества на земле. Предосудительною эта деятельность становится лишь тогда, когда из-за нее забываются высшие, духовные интересы, когда из служебной она делается первенствующею. Но исправление этого недостатка не есть дело экономической деятельности, которая, покоряя природу, исполняет свое назначение. Это составляет задачу высших духовных сил, религии, науки, искусства, нравственности. Преобладание в обществе материальных интересов оказывается тогда, когда эти высшие силы глохнут; но поднять их опять же не дело экономической деятельности, которая имеет значение служебное. Она ограничивается доставлением средств, предоставляя духовным силам руководить человека в употреблении этих средств. Покорение природы составляет только одну сторону человеческой жизни, ту, которая обращена на материальный мир. Другая, высшая сторона остается вне принадлежащей ей области.
   Исследование именно этой стороны человеческой деятельности составляет предмет экономической науки. Наблюдая явления и сводя их к общим началам, она старается определить те законы, которыми управляется эта деятельность. Но для достижения этой цели необходимо выделить посторонние элементы, которые в действительной жизни видоизменяют чисто экономические начала и отношения, также как физик, исследующий законы падения тел, устраняет все посторонние условия. По закону тяготения, все тела падают с одинаковой скоростью, но сопротивление воздуха делает то, что в действительности эта скорость весьма различна. По закону тяготения, тела падают вертикально к центру земли, но посторонние условия, например движение ветра, относят тела в сторону на более или менее значительное расстояние. Те же приемы употребляют и экономисты в исследовании экономических отношений. Они определяют те законы, которыми управляется свободное действие экономических сил; они исследуют и те преграды, которые поставляются этому действию принудительными человеческими установлениями; но им нет дела до внутренних побуждений человека, до того употребления, которое он делает из приобретенных им средств. Выводя законы, которыми установляются цены произведений, и условия, которые делают производство выгодным или невыгодным, они оставляют совершенно в стороне вопрос о том, работает ли добродетельный человек или порочный, имеет ли он ввиду личную корысть или нравственные цели. Все это они предоставляют моралистам. Отец классической политической экономии Адам Смит, исследовав законы народного богатства, рядом с этим выработал и теорию нравственных чувств. Он понимал, что это две разные области, которые следует строго различать.
   Между тем новейшие представители экономической науки, особенно в Германии, снова стремятся к смешению этих областей. Они в исследование экономических отношений вводят нравственные начала, в виде требований, существенно изменяющих характер и свойства первых. Такую постановку вопроса нельзя не признать принципиально ложной и противоречащей истинно научной методе. Нравственная политическая экономия столь же мало имеет смысла, как и политическая экономия религиозная или эстетическая. В действительности, человек, как цельное существо действует под влиянием разнообразных побуждений, но каждый разряд побуждений, с принадлежащею ему областью деятельности, должен быть исследован особо. В природе точно также действуют разнообразные силы, но каждая из них изучается отдельно от других. Физика не смешивается ни с химией, ни с минералогией, ни с ботаникой. Реальная связь различных областей человеческой деятельности, без сомнения, требует научного изучения их отношений; они должны быть связаны в науке, так же как они связаны в жизни. Но связать не значит смешать. Менее всего можно допустить, внесение в экономическую науку неопределенных нравственных требований и совершенно поверхностных взглядов на право и государство, не опирающихся ни на какие научные данные. Определить, связь различных начал в человеческом общежитии можно лишь на основании точного исследования не одной только экономической науки, но также и права, нравственности, религии, государства. Каждой области должно быть указано подобающее ей место и значение в совокупном объеме человеческих отношений; только тогда можно установить и взаимную их связь. Именно это и составляет задачу науки об обществе, которая является, таким образом, как бы фокусом, в котором сходятся различные отрасли знания, касающиеся человека. Но без предварительного исследования отдельных областей она будет висеть в воздухе или представит только хаотическую смесь разнородных начал без всякой внутренней связи. Синтез имеет научное значение лишь тогда, когда он опирается на научный анализ.
   Интерес, который служит руководящим началом экономической деятельности, есть интерес действующего лица. Таковым может быть, как физическое лицо, так и юридическое. Государство имеет свои материальные интересы, ибо оно нуждается в материальных средствах для своей деятельности. Такие же интересы имеют и те мелкие союзы, в которые группируются люди. Но так как вся работа в покорении природы производится физическими лицами, то основным началом экономической деятельности является личный интерес. И тут опять нет ничего противоречащего нравственным требованиям. Пока личный интерес держится в своих пределах, не нарушая чужого права и не посягая на интересы общественные, он имеет полное и законное право на существование. Защитники социалистических мечтаний стараются выставить существующий экономический порядок, основанный на личном интересе, как явление эгоизма, которое следует отрицать во имя нравственных начал. Но все это не более как пустая риторика. В экономической сфере дело идет не о внутреннем настроении человека, не о нравственной проповеди, а об отношениях к материальному миру. Если человек есть лицо, то у него есть и личные интересы, и если это лицо призвано действовать в материальном мире, то у него необходимо есть и материальный личный интерес, руководящий его материальною деятельностью. Это мировой факт, вытекающий из самой природы вещей, против которого бессильны всякие декламации. Отрицая личное начало, превращая лицо в страдательное колесо громадной общественной машины, утописты не только хотят сделать людей вовсе не такими, какими они созданы Богом, но они подрывают самые основания права и нравственности, которые вытекают из природы человека, как единичного свободного существа. Без внешней свободы нет права, без внутренней свободы нет нравственности. А свобода и есть то личное начало, которым человек руководится в своих отношениях к материальному миру. Человек сам полагает себе цели, сам выбирает для них средства, сам удовлетворяет своим потребностям, и в этой деятельности он должен быть огражден от всякого посягательства, как со стороны других лиц, так и со стороны общества. И право и нравственность одинаково требуют, чтобы ему присвоивались плоды его труда и обеспечивалось то, что им приобретено, а в этом и состоит тот личный интерес, который он преследует в своей экономической деятельности. Это – требование не эгоизма, а справедливости, воздающей каждому свое.
   Однако интерес единичного лица, проявляясь в материальном мире, не остается разобщенным с таковыми же интересами других лиц. Общество, как мы видели, представляет взаимодействие единичных особей; из этого взаимодействия вытекают отношения, в силу которых интересы людей переплетаются между собою. Прежде всего, при усвоении внешней природы, необходимо разграничить то, что принадлежит одному и что принадлежит другому. Это составляет задачу права. Затем, из взаимодействия единичных особей вытекают два начала, которыми определяется вся экономическая деятельность людей, именно: разделение труда и соединение сил. Сама жизнь учит человека, что прилагая собственный труд к удовлетворению всех своих потребностей, он достигает весьма немногого. Напротив, ограничивая свою деятельность известною отраслью и снабжая своими произведениями других, взамен чего он получает от них то, чего ему недостает, он может добиться несравненно больших результатов. С другой стороны, крупные работы, необходимые для покорения природы, не под силу отдельному человеку; нужно соединение многих. Отсюда новый источник взаимодействия: являются совокупные интересы многих лиц. Таким образом, собственный личный интерес побуждает человека соединяться с другими и ограничивать свою деятельность известною отраслью при живом обмене произведений. Отсюда возникает переплетение интересов и взаимная зависимость единичных деятелей, из которой образуется экономическое общество. Это и есть та сторона общественной жизни, которая обращена на покорение внешней природы. Но эта взаимная зависимость, проистекающая из разделения труда и соединения сил, не делает из экономического общества нечто цельное и единое, владычествующее над частями. Мы уже видели, что все уподобления общества физическому организму основаны на фантастических аналогиях и пустых метафорах. Экономическое общество остается живым взаимодействием свободных единиц, которые собственным личным интересом побуждаются к разделению труда и соединению сил. Свободное лицо избирает себе известную отрасль деятельности и вступает в соглашения с другими не потому, что этого требует от него фантастическое общество, а потому, что оно находит это для себя выгодным. Ничего другого явления нам не представляют и ничего другого не указывает нам здравый рассудок. В этой области представление целого, владычествующего над частями, ничто иное как праздная фантазия. Это представление заимствовано из сферы политической. Государство действительно есть целое, владычествующее над частями; но оно имеет свои задачи и свое призвание. Оно строится над частною сферою, а не поглощает последней в себе. Государство не распределяет занятий между гражданами и не соединяет людей в частные предприятия: его цель состоит в охранении права и в управлении совокупными интересами народа, что именно и требует господства целого над частями.
   Это живое взаимодействие лиц управляется известными законами, в значительной степени независимыми от человеческого произвола. Где есть взаимодействие, там есть и общий закон, определяющий отношение действующих сил. Человек, как свободное лицо, может совершать те или другие действия, но последствия этих действий и вытекающие из них отношения часто от него не зависят. Они определяются силою вещей, свойствами тех элементов, с которыми он имеет дело. Это относится в особенности к деятельности, обращенной на материальный мир. Человек может покорить себе природу, только сообразуясь с ее законами, иначе его деятельность останется бесплодною. Он волен построить какую угодно машину, но если она построена не согласно с неизменными законами механики, она не пойдет. То же относится и к экономической области. Человек волен начать какое угодно предприятие, но часто не от него зависит, будет ли оно выгодно или нет. Результат в значительной степени определяется общими условиями, в которых личная воля играет наименьшую роль. Это относится не только к отдельным лицам, но и к самому государству. Всемогущее правительство может выпустить сколько угодно бумажных денег; не от него зависит поддержание их курса. Чрезмерные выпуски ведут к неизбежному падению их цены. Тут есть сила вещей, против которой бессильна всякая власть.
   Исследование этих общих условий промышленной деятельности составляет задачу экономической науки.Отсюда выводятся экономические законы, отличные от законов юридических. Последние установляются волею человека, первые вытекают из силы вещей; одни определяют формальную сторону человеческой деятельности, другие ее содержание, в значительной степени зависящее от тех фактических условий, в которые она поставлена.
   Однако и юридический закон имеет существенное влияние на экономическую деятельность. Ограничивая свободу путем принуждения, он отчасти определяет само содержание и направление деятельности. В крайнем случае, он может даже совершенно уничтожить свободу человека, подчиняя его всецело воле другого. Для раба побуждением к работе служит уже не личный его интерес, а интерес хозяина, действующего путем принуждения. Именно это явление представляется нам на первоначальных ступенях человеческого развития.
   Мы видели, что гражданский порядок, в своем историческом движении, проходит три последовательные ступени: порядок родовой, сословный и общегражданский. В каждом из них установляются своеобразные отношения юридического закона к экономическому быту. Первый основан на рабстве, второй на крепостном праве, в третьем господствует свобода. Из этих основных начал вытекают различные, как юридические, так и экономические последствия.
   При существовании рабства закон вовсе не вмешивается в отношения господина и раба. Последний рассматривается как простое орудие, которое всецело состоит в воле хозяина. Только когда нужно вынудить повиновение и частная власть оказывается недостаточною, прибегают к помощи общественной власти. Но если в отношении к рабу воля господина всесильна, то в отношении к государству она подвергается существенным ограничениям. В родовом порядке, при смешении гражданской области и политической, гражданин является не частным человеком, а прежде всего служителем государства. Поэтому и экономические его отношения регулируются с точки зрения публичного права. Роды составляют постоянные единицы, из которых слагается государство. Они наделяются землею и строго определяется порядок перехода имуществ. Охраняя свободу граждан, как служителей государства, закон вмешивается и в гражданские обязательства. Отсюда законы о росте, имевшие целью препятствовать вступлению свободного гражданина в кабалу к другому. Государство в этом отношении шло так далеко, что оно по своему усмотрению сокращало долги.
   Такой порядок вещей имел свое историческое и экономическое оправдание. Родовой порядок был колыбелью, в которой зародилась и воспиталась человеческая свобода. В основанных на нем классических государствах человек впервые освободился от тяготевших над ним теократических пут и создал свой собственный мир свободных общественных отношений. Государство являлось для него не извне наложенным ярмом, а живым организмом, которого он состоял членом. В родовых отношениях он находил крепкую опору, которая дозволяла ему стоять на своих ногах; они давали обществу и внутреннюю связь, составляющую условие свободы. Но для того чтобы над этою первоначальною патриархальною основой можно было воздвигнуть высший духовный мир, нужно было материальное обеспечение. Оно давалось покорением других племен, которые обращались в рабство. Гражданин мог всецело отдавать себя государству, только будучи рабовладельцем. Рабство одних было первоначальным условием свободы других.
   Это требовалось и самими экономическими условиями быта. На низших ступенях развития капитала почти нет, земли вдоволь, а труд ограничивается тем, что необходимо для скудного пропитания. В этом состоянии человек имеет ничтожные потребности; он не смотрит дальше настоящего дня и предан на жертву всем случайным невзгодам. Чтобы получить излишек, чтобы устроить прочный хозяйственный быт, нужно употребить принуждение. Рабство служило некоторого рода воспитательным учреждением, необходимым для того, чтобы приучить дикаря к труду, накопить материальные средства и тем достигнуть высшего благосостояния.
   Но если на первых порах экономического развития такой порядок вещей представляется естественным и необходимым, то он разрушается действием тех самых экономических сил, которые вызваны им к жизни. Накопление богатства с помощью насилия и рабства ведет к сосредоточению его в немногих руках, а с тем вместе к противоположению богатых и бедных. Мелкие поземельные собственники исчезают, не будучи в состоянии выдержать соперничество крупных рабовладельцев; они превращаются в пролетариев. Политика завоеваний, при непрестанных столкновениях с чужестранцами, усиливает это движение. Протиположение классов становится наконец господствующим началом всей общественной жизни. Это явление повторяется во всех древних республиках. Даже Спарта, при всей строгости законов, определявших размеры богатства и передвижение имений, не могла его избегнуть. В Афинах оно получает еще более резкую форму; в Риме, при мировом расширении его владычества, оно достигает ужасающих размеров.
   Между тем это противоположение классов неизбежно ведет к разрушению родового порядка, основанного на совершенно иных началах. Оно, в конце концов, подрывает само экономическое развитие, ибо рабский труд, при отсутствии всякого личного интереса, побуждающего к работе, далеко не дает того, что дает труд свободный. И чем больше количество рабов, тем менее их работа производительна. Крупные рабовладельческие имения, сосредоточенные в немногих руках, дают средства к роскошной жизни немногим богачам, но остальному населению не доставляют почти ничего, чем самым подрываются основы народного благосостояния. Латифундии погубили Италию, говорит Плиний.
   Выходом из такого положения может быть только ограничение рабства и превращение рабов в колонов. Это и совершилось в Римской Империи. С тем вместе родовой порядок окончательно разрушается и переходит в сословный.
   Последний, как сказано, основывается на крепостном праве. Тут зависимость уже не полная, а ограниченная. Вследствие этого является необходимость юридически регулировать все хозяйственные отношения, ибо они определяются не договором свободных лиц, а принудительными нормами. Поэтому регламентация экономического быта составляет отличительную черту этого общественного строя. Она требуется тем в большей степени, чем определеннее сами отношения. При широком развитии крепостного права, там где, как, например, еще недавно было у нас, рабочее население почти всецело отдается во власть хозяина, закон не имеет нужды вмешиваться в эти отношения. Но как скоро требуется оградить права подчиненных, так необходимо самым точным образом определить, что именно они должны дать или делать. Отсюда регламентация распространяется и на те мелкие союзы, которые образуются соединением свободных людей. При отсутствии общего права, установляющего форму свободных соглашений, все определяется частными привилегиями тех или других лиц. Отсюда размножение корпораций и цехов, заключающих в себе отдельные разряды лиц, каждый со своим особым привилегированным положением. Государство, которое образуется на основании этого общественного строя, входит сюда со своими требованиями и целями, что ведет к новой, сугубой регламентации экономических отношений. Там, где крепостное право не установилось само собой, государство его установляет, ибо высшее сословие, призванное служить государству, нуждается в материальном обеспечении, а последнее доставляется только принудительным трудом рабочего населения. Так именно было у нас. Точно так же, где не сложились цехи, государство их учреждает, ибо ему нужно устроить и сгруппировать рассеянные силы и направить их к общей цели. Это делается не во имя каких-либо произвольных измышлений или заимствований, а под гнетом обстоятельств. Сословный порядок, также как родовой, составляет необходимую историческую форму, через которую проходит общественное развитие; и он имеет свою внутреннюю логику, которая ведет к установлению известного общественного строя. Государство, еще не успевшее развить свой собственный организм, нуждается в этих мелких союзах, которые дают ему прочную основу и установляют в обществе внутреннюю связь. В них нуждается и гражданин, который находит в них крепкую опору для всего своего существования. В них развивается гражданское сознание, вытекающее из взаимного ограничения прав; развивается и привычка к труду определенному, составляющему специальное призвание человека. Можно сказать, что чем крепче организованы эти союзы, тем воспитательное их значение больше. Напротив, чем слабее внутренняя организация, чем меньше юридических определений, чем, вследствие того, произвольнее власть высших над низшими, тем менее в обществе вырабатываются твердые правила жизни и тем менее приобретается привычка к определенному труду. Тут все стремится расплываться вширь, а вследствие того является необходимость восполнить недостаток внутренней связи внешним действием власти. Это явление мы замечаем у нас.
   Но и сословный порядок, в свою очередь, разрушается действием воспитанных им экономических сил. Чем более развивается промышленность, тем менее она выносит юридическую регламентацию. Основное ее начало, то, которое вдыхает в нее жизнь и составляет главную пружину развития, есть, как мы видели, личный интерес. А личный интерес, истекая из человеческого самоопределения, требует прежде всего свободы. Именно этой потребности призван удовлетворить общегражданский порядок. Промышленным силам становится тесно в узких рамках юридической регламентации; они выбиваются на простор. Навстречу этим стремлениям идет и здравая экономическая теория. Могучим натиском этих двух факторов разбиваются все преграды и водворяется новый порядок вещей, который, установляя общее для всех формальное право, дает полный простор человеческой деятельности.
   В общегражданском строе установляются те отношения права к экономическому быту, которые вытекают из природы обоих. Мы видели, что здесь право достигает высшего своего развития. Оно является чистым выражением требований свободного лица в его отношениях к внешней природе и к другим людям. На первых основана собственность, на вторых договор. Это не произвольные формы, изобретенные человеком, а юридические начала, вытекающие из существа вещей, а потому существовавшие всегда и везде, но здесь получающие полное приложение. То же относится и к экономической области. Присущее ей начало личного интереса является выражением свободы человека в его отношениях к материальному миру. И это начало, вытекая из внутренней природы лица, всегда и везде составляло движущую пружину экономической деятельности, но в общегражданском строе оно становится всеобщим и владычествующим. Все искусственные преграды падают и человеческой деятельности открывается самое широкое поприще. Таким образом, начала, составляющие истинную норму обеих сфер, совпадают, и отношения установляются вполне правильные. Правом определяется формальная сторона внешней свободы человека, а экономическая деятельность дает ей содержание.
   Из этого не следует, однако, что с установлением такого порядка водворяется всеобщее благоденствие, а следует только, что всякие дальнейшие экономические успехи возможны лишь на этой почве.
   Первые шаги человека требуют принуждения; но высшие ступени достигаются не внешнею регламентациею, а внутренним развитием действующих сил. Именно для такого развития общегражданский порядок создает все нужные условия: он открывает человеку полный простор для проявления всех его способностей. И точно, результаты получаются изумительные. Покорение природы есть дело всей истории человечества; но никогда оно не совершалось в таких громадных размерах и с такою быстротой, как именно в наше время, когда человеческим силам предоставлена полная свобода. Только при этом условии возможно самое широкое и плодотворное применение обоих начал экономического производства, разделения труда и соединения сил; и то и другое, под влиянием личного интереса, совершается наиболее выгодным образом. И надобно заметить, что мы стоим только в начале предстоящего нам пути. К чему приведет дальнейшее материальное развитие человечества при свободном действии экономических сил, невозможно даже предвидеть.
   Не менее обширное поле предстоит и законодательной деятельности. Чем выше экономическое развитие, чем сложнее и оживленнее отношения, тем большего совершенства достигают общие условия экономической деятельности, которые, принадлежа к области совокупных интересов, естественно, находятся под управлением государства. Таковы монетная система, пути сообщения, почты, телеграфы. При сложности переплетающихся интересов необходимо и установление общих распорядков, ограждающих лица от вредных влияний, которые отдельное лицо не в состоянии контролировать. В этом отношении, законодательство призвано восполнять недостатки экономической свободы; это составляет одну из существенных забот административной политики. Как далеко государство может идти в этом направлении, не стесняя свободного действия экономических сил, это зависит от разнообразных фактических условий и прежде всего от свойства самих этих сил. Чтобы определить в этой области отношения государства к обществу, надобно знать, как действуют эти силы, предоставленные самим себе. К этому мы теперь и обращаемся.
   ГЛАВА II. ПРОИЗВОДСТВО
   Производством в самом обширном смысле можно назвать всякую работу, направленную на удовлетворение человеческих потребностей. Это понятие прилагается к духовной деятельности так же, как к материальной. Ученая книга, картина, статуя, суть произведения человеческого ума и таланта; но они имеют целью удовлетворение духовного. Экономическое же производство есть то, которое обращено на материальные нужды. Однако и духовная деятельность имеет свою экономическую сторону: книга и картина продаются и покупаются; полученная за них плата служит для удовлетворения материальных потребностей производителя. Но здесь эта цель косвенная; не она имеется ввиду ученым, исследующих истину, или художником, вдохновляющимся образом красоты. Поэтому, когда говорят об экономическом, или хозяйственном производстве, то имеется ввиду действие экономических сил, направленных главным образом на удовлетворение материальных потребностей человека. Только оно составляет предмет исследования экономической науки.
   В самой экономической области понятию о производстве можно придавать более или менее широкое значение. Оно или ограничивается производством вещей, служащих для потребления, или простирается на всякое полезное действие. Последнее точнее, ибо во всяком производстве есть множество полезных действий, которые не оставляют по себе вещественного следа. Таков, например, подвоз материалов для фабрики, посредничество при закупке этого материала и т. п. Все это входит в состав производства, как необходимое его условие. С этой точки зрения, купец, доставляющий товар тем, которые имеют в нем потребность, является таким же производителем, как и работник, который добывает материал из недр земли, или фабрикант, который дает ему обработанный вид. Все это действия, умножающие полезность предмета, который тогда только может служить человеку, когда он находится у него под руками. В этом смысле разделение экономических деятелей на производительных и непроизводительных лишено значения. Непроизводительно только то, что бесполезно.
   Такое понятие о производстве тем более соответствует существу дела, что всякое производство, по самой природе вещей, состоит единственно в совершении известных передвижений. Работа, в механическом смысле, есть именно произведенное известною силой передвижение. Это относится к силам природы так же, как и к труду человека. Материя не создается и не уничтожается, а только принимает различные формы, путем соединения и разделения. В этом состоит все действие механических и органических сил. Но в этом отношении природа имеет громадное преимущество перед человеком. Она производит такие тончайшие сочетания и разделения материи, которые совершенно недоступны грубым приемам человеческого труда. Свет, теплота, электричество, химические силы делают то, что не в состоянии даже усмотреть человеческий глаз, не только что произвести человеческая рука. Еще менее человек властен заменить своим трудом действие органических сил. Вся его деятельность ограничивается механическими передвижениями. Он может своими руками, хотя в несравненно меньших размерах, сделать то, что делает ветер или пар, но он не в состоянии произвести ни одного растения, ни одного животного. Вся его задача заключается в том, чтобы поставить силы природы в такие условия, при которых они могли бы действовать сообразно с его целями.
   Этот громадный перевес естественных сил над всем, что может совершить человек, привел физиократов к убеждению, что, в сущности, производительны только силы природы, которые одни дают человеку все нужное для удовлетворения его потребностей. Поэтому они главное значение в экономическом производстве придавали земле. По их учению, весь доход общества получается от земли. Однако более строгий анализ не замедлил обнаружить всю односторонность этого взгляда. Адам Смит неопровержимым образом доказал производительную силу человеческого труда. Дело в том, что силы природы, сами по себе взятые, едва в состоянии доставить человеку самое скудное пропитание; только труд обращает их на пользу человека и заставляет их служить его целям. Труду, поэтому, принадлежит первенствующее значение в произведении полезностей.
   Из этого не следует, однако, что экономически производителен один труд, как полагают некоторые экономисты, а за ними и все социалисты. Будучи обращены на пользу человека, силы природы не перестают действовать и производить полезные для него предметы. Человек своим трудом все-таки не в состоянии их заменить. Он пашет землю и кладет в нее семена; но затем рост этих семян и получение из них более или менее обильной жатвы зависят от совершенно недоступных его влиянию климатических условий: от света, теплоты и дождя. Он может приручить животных и дать им возможность размножаться, но само размножение производится не им. Усвоенные им силы природы дают ему новые произведения, удовлетворяющие его потребностям. Сама работа его рук может быть заменена естественными силами. В первобытном хозяйстве люди молотят хлеб цепами; но та же полезная работа может быть произведена водою или паром. Если в первом случае мы считаем труд производительным, то и во втором мы не можем отрицать этого свойства у заменяющей его силы природы. Невозможно поэтому утверждать, что полезность придается произведениям единственно трудом. Если в двух разных местностях положено в землю одинаковое количество труда и умения, а в одной, вследствие неблагоприятных физических условий, урожай вышел скудный, а в другой обильный, то кто же произвел этот избыток богатства: природа или труд? Если на Юге родится свекловица, а на Севере нет, или один год она дает обильный процент сахара, а в других скудный, то кому сахаровары обязаны своим богатством?
   Ясно, что отрицать участие сил природы в экономическом производстве нет никакой возможности. Если производство, в конце кондов, состоит в совершении полезных передвижений, то это может делаться силами природы, точно так же, как и рукою человека, вследствие чего одно заменяется другим, и эта замена составляет одну из главных пружин промышленного развития. Где есть два фактора, надобно определить участие обоих, а не отвергать один в пользу другого, закрывая глаза на действительность.
   Еще меньше можно отрицать производительную силу третьего деятеля производства – капитала. Капитал есть произведение, обращенное на новое производство, следовательно, он представляет как бы накопленный труд. Отвергать его производительность значит отрицать производительность положенного на него труда, что очевидно нелепо. Конечно, никакому экономисту не могла прийти в голову подобная несообразность; но социалисты, не отступающие ни перед какою несообразностью, утверждают, что капитал ничего не производит, а только увеличивает производительную силу труда. Трудно понять смысл этого положения, которое изобретено, кажется, единственно затем, чтобы, пуская пыль в глаза, затемнить истинное существо дела. Конечно, капитал без труда мертв; но и труд без капитала бессилен. Если он производит более, нежели он мог бы производить сам по себе, то этот избыток очевидно производится участием в действии капитала. Нельзя даже сказать, что капитал является страдательным орудием в руках рабочего; часто бывает наоборот. В машине, как движущая сила, так и сама работа принадлежат орудию; а состоящие при ней рабочие имеют служебное значение. Паровой двигатель сам работает, а не увеличивает только производительность работы кочегара. Мельница мелет муку, а мельник только всыпает зерно. В машине действует сила природы, покоренная человеком и обращенная на его пользу. Но это покорение не есть дело рабочего, который служит при машине, а того, кто ее изобрел и построил. Плодотворная сила умственного труда, обращенная на будущее и осуществленная в капитале, дает последнему такую производительную силу, какой не имеет никакая физическая работа. Утверждать, что работа инженера, строившего машину, сама по себе непроизводительна, а служит единственно тому, чтобы делать более производительною работу кочегаров, можно только потеряв всякое уважение к здравому смыслу. Столь же нелепо утверждать, что участие капитала в производстве определяется его тратою. Если труд имеет способность производить более, нежели нужно для его поддержания, то капиталу эта способность принадлежит в несравненно большей степени. В этом именно состоит могущество мысли, заставляющей силы природы служить ее целям. Сам труд только с помощью капитала получает избыток.
   Очевидно, все это учение ничто иное как пустая декламация, изобретенная шарлатанством и подхваченная легкомыслием. А между тем все современное учение социалистов покоится на этой основе. Этою бессмыслицей двигаются массы, которых уверяют, что все произведения промышленности в сущности принадлежат им, что капиталисты, присваивающие себе значительную долю в произведениях, обирают рабочих. И миллионы людей, которых страсти возбуждены, а ум неспособен разобраться в тонкостях понятий, во имя этих бессмыслиц ополчаются на весь современный общественный строй и грозят ему разрушением. И что всего хуже, находятся люди, занимающиеся наукою, которые потакают этим нелепостям и стараются отыскать в них глубокий смысл. Нельзя не сказать, что такое явление свидетельствует о весьма невысоком состоянии современной мысли*(21)
   Существенное отличие труда от природы и капитала состоит в том, что он представляет деятельность свободно разумного существа, с которым поэтому нельзя обращаться как с простым орудием. Отсюда незаконность рабства и крепостного состояния. Как физическое существо, человек принужден работать для удовлетворения своих потребностей; но он делает это по собственному изволению, и если он соединяется для работы с другими людьми, то это делается не иначе, как на основании свободного договора. В этом внутреннем самопринуждении заключается нравственное значение труда, к которому мы возвратимся ниже. Но присутствием нравственного элемента не изменяется экономическое значение производимой работы. Совершается ли известное движение руками человека, или рабочим скотом, или наконец машиною, экономический результат будет один и тот же, в последних случаях даже гораздо больший, нежели в первом. На низших ступенях хозяйственной жизни, хлеб молотят цепами, затем машинами с конным приводом, наконец являются паровые молотилки. Значение молотьбы, как хозяйственного действия, через это не изменяется; но участие различных деятелей тут разное, а потому не одинаково и их участие в выгодах производства.
   Труд имеет еще и другое высшее значение. Он является руководителем всего процесса. Он ставит себе цели и заставляет природу служить человеческим потребностям. Но эта высшая роль принадлежит не физическому труду, имеющему служебное значение, а соображающей мысли и направляющей воле. Экономическая деятельность в полном ее составе состоит в соединении различных факторов и в направлении их к общей цели. Такое единичное сочетание экономических сил составляет промышленное предприятие. Во главе его стоит направляющая воля, которая является таким образом четвертым необходимым фактором производства. Она служит связующим началом всех остальных, а потому ей принадлежит верховное место. Все экономическое развитие страны зависит от предприимчивости ее жителей.
   Таковы четыре деятеля экономического производства: природа, труд, капитал и направляющая воля. Разберем их один за другим.
4. Природа
   Мы уже рассматривали влияние природы на общественный быт. Положение страны, строение почвы, климат и произведения определяют и общее направление экономической деятельности. Человек может пользоваться окружающими его естественными силами, но он не в состоянии их изменить. Они кладут неизгладимую печать на самый его характер и на все его существование. Этим еще раз подтверждается значение сил природы, как самостоятельного фактора экономического производства.
   Но для того, чтобы пользоваться силами природы, чтобы сделать из них хозяйственное благо, нужно усвоить их человеку. Есть такие силы, которые, находясь в безграничном количестве, доступны всем и каждому, а потому не требуют усвоения. Таковы свет, солнечная теплота, воздух, сила ветра. Но другие существуют в ограниченном количестве; нередко нужно привести их в надлежащее состояние, для того чтобы они могли служить целям человека. Такова земля с ее водными потоками и ее произведениями. Каким же путем она усвоивается?
   Существует мнение, что земля дана Богом всему человеческому роду, а потому никто не имеет права владеть ею исключительно перед другими. Такое мнение не имеет ни малейшего, ни фактического, ни логического основания. Менее всего оно может признаваться теми, которые не хотят науку утверждать на религиозных верованиях. Но и при всякой точке зрения оно представляется чистою фантазией. Какое распоряжение сделал Бог относительно земли при создании человека, это никому не открыто. Без сомнения, человек, как разумное существо, призван владычествовать на земле. Это логически следует из свойств его разумной природы и фактически подтверждается всем существованием человечества. Но из этого ни логически, ни фактически не вытекает принадлежность земли человеческому роду, как целому, а не тем или другим лицам или союзам, которые приложили волю к ее усвоению. Человеческий род, как целое, есть безличный дух, который не имеет единичной воли, а потому не представляет лица способного быть субъектом прав и обязанностей. Отдельные же лица имеют право усваивать себе только то, что не принадлежит другим. Это – коренное начало, на котором зиждется все право. Человек, в силу духовного своего естества, властен наложить руку на вещи, никому не принадлежащие, ибо он имеет перед собою только материальную природу, которая должна ему подчиняться; но как скоро с вещью соединена воля человека, он обязан перед нею остановиться: на чужую волю он не имеет права посягать. Поэтому вновь нарождающиеся поколения получают от рождения лишь то, что им передается предками, и могут умножать свое достояние только уважая чужие права; ни на что другое они не могут иметь притязания. С точки зрения разбираемой теории, не только отдельные лица, но и сами государства не имеют права на землю, ибо этим исключаются другие народы, которые имеют на нее совершенно такое же право, как и они. Логически проведенное, это учение ведет к отрицанию всякого юридического отношения человека к земле, а вследствие того, ко всему окружающему его материальному миру, которому земля служит основой. Это чистый абсурд.
   Еще менее логической состоятельности имеет теория, которая право собственности на землю признает исключительно за государством. Тут мы встречаем уже совершенный произвол; ибо как скоро мы не присваиваем земли всему человечеству, так нет основания присваивать его той или другой части человечества. Если всякий человек имеет право на землю, то в силу чего одни народы исключаются другими? Если же всякому человеку не принадлежит такое право, то оно не принадлежит и всякому гражданину, а потому оно не принадлежит и государству, как представителю совокупности граждан. Излагая существо и цели государства, мы показали, что из природы его вовсе не вытекает присвоение ему земли как частной собственности. Неотъемлемо принадлежащее ему верховное территориальное право должно быть строго отличено от принадлежащего отдельным лицам права частной собственности. Первое определяется публичным правом, второе частным. Государство тем менее может предъявлять подобное притязание, что само оно позднейшего происхождения; оно является продуктом культуры, а культура предполагает уже упроченную частную собственность. Исторически, первоначальными земельными собственниками являются те первобытные патриархальные союзы, род и семья, которые в доисторические времена овладели никем не занятою землею. С распадением же родов и семейств естественными наследниками их являются отдельные лица, из которых они состоят, а отнюдь не государство, которое, воздвигаясь над этою частною сферой, имеет над нею только те права, которые требуются для удовлетворения совокупных интересов. Все, что выходит из этих пределов, есть только акт насилия, а не разумное требование.
   С строго юридической точки зрения, всякое право первоначально принадлежит отдельному лицу, ибо право есть определение воли, а воля, по природе, принадлежит физическому лицу. Юридическое же лицо является производным созданием юридического мышления, связывающего физические лица в одно мыслимое целое, которому присваиваются известные права во имя совокупных интересов. Но пользуясь своим правом, которое есть выражение его свободы, единичное лицо не имеет права посягать на свободу и права других. Свободная воля человека тогда только становится правом, когда она подчиняется общему закону, разграничивающему области, присвоенные отдельным лицам. Право есть взаимное ограничение свободы под общим законом. Это относится и к юридическим лицам. Как частные собственники, они могут присваивать себе только то, что не принадлежит другим, а как представители совокупных интересов, они в праве требовать от своих членов только то, что нужно для удовлетворения этих интересов.
   Эти начала прилагаются и к поземельной собственности. Всякое действующее в мире лицо, физическое или юридическое, имеет право присваивать себе то, что не принадлежит никому, но никто не имеет права присваивать себе то, что уже усвоено другими. Здесь, воля человека встречается уже не с природою, предназначенною к подчинению, а с чужою волей, которая должна быть уважена. Поэтому и государство имеет право присвоить себе только никому не принадлежащие земли; частные же земли оно вправе отнимать у владельцев лишь в силу общественной потребности, со справедливым вознаграждением. В области публичного права оно присваивает себе чужие области путем занятия или завоевания; но это относится к верховному территориальному праву, а не к частной собственности, которая должна оставаться неприкосновенною.
   Таковы чисто юридические начала, которыми определяется происхождение поземельной собственности. На этом основано право понятия. Экономическая деятельность прибавляет к этому новое начало – право труда. Человеку, как свободному существу, должны быть присвоены плоды его труда. Поэтому, если он приложил свою работу к никому не принадлежащей земле, если он привел ее в такое состояние, которое делает ее способною служить человеческим целям, то она принадлежит ему, и никому другому. Но он не имеет права прилагать свой труд к земле уже усвоенной другим, иначе как оказывая уважение чужой воле, то есть, по взаимному соглашению. Как всякое явление свободы, труд тогда только становится правом, когда он подчиняется общему закону и уважает права других.
   Этот экономический источник собственности совершенно уже недоступен государству, которое само не трудится, а только пользуется трудом физических лиц. Отсюда ясно, что единичное лицо имеет не только первоначальное, но и сугубое право на поземельную собственность. Оно присваивает себе землю, как потому что право занятия предшествует государству, так и потому, что оно в землю полагает свой труд. Затем все дальнейшее движение поземельной собственности совершается уже производным путем, в силу свободного договора или законного наследования. Дети получают достояние родителей, а если они хотят что-нибудь сами по себе приобрести, они должны делать это собственным трудом, или покупкою от других. Никто при рождении не обязан ничем их наделять. Свободный человек не получает надела, а приобретает землю сам. Таковы чистые начала права и экономической науки. Они могут видоизменяться только в силу исторических условий, которые делают человека крепостным и сохраняются как предание, даже при выходе из крепостного права.
   Именно эти условия существуют на низших ступенях общественного развития, в порядке родовом и сословном. Господствующее в них смешение областей, гражданской и политической, отражается особенно резко на поземельной собственности, которая в ранние эпохи, при малом развитии промышленности, составляет главную основу всего общественного быта. В родовом порядке, земельные наделы родов получают политическое значение, так как и сами роды имеют государственный характер. Развитие гражданских отношений разбивает эти преграды и дает передвижению собственности большую свободу. Но переход к сословному порядку опутывает ее новыми узами. В Римской Империи развитие колоната и эмфитевзиса связало ее больше прежнего. О свободной собственности тут нет речи. С утверждением сословного порядка эти начала достигают крайнего развития. В феодализме иерархически организованная поземельная собственность становится основанием общественных отношений. С возрождением государства на нее обращаются все повинности. Крепостная зависимость развивается во всех своих бесчисленных видоизменениях. Тут является и наделение крестьян землею со стороны помещика или государства. Они получают ее не как свободные люди, которые пользуются своим правом, а как невольщики, обязанные нести с нее принудительные тягости. Но и этот порядок, в свою очередь, оказывается бессильным против требований экономического развития. И он, наконец, разрушается напором новых экономических сил и уступает место общегражданскому строю.
   В последнем, как мы видели, чистые начала права и экономической свободы находят полное свое приложение. Ими управляется и поземельная собственность, там, где ее устройство не видоизменяется политическими соображениями. В экономическом отношении, свобода собственности имеет ту громадную выгоду, что земля переходит в руки тех, которые способны извлечь из нее наибольшую пользу, чем самым возвышается общее производство. При обилии непочатых еще естественных сил и скудости капиталов, часть естественных богатств превращается в деньги: это так называемое хищническое хозяйство, которое практикуется в промышленно мало развитых странах. Наоборот, когда земли становится недостаточно, а капитал обилен, земли переходят в руки капиталистов, которые одни в состоянии дать ей надлежащую обработку и получать с нее наибольшую выгоду.
   Этот двоякий процесс характеризует двоякого рода хозяйство, имеющее совершенно различное экономическое, а вместе и общественное значение: хозяйство экстенсивное и интенсивное. При обилии земель и малом количестве капитала и рук, главная выгода состоит в том, чтобы пользоваться естественными богатствами почвы. При таком направлении является стремление распространяться вширь, вести хозяйство в более или менее значительных размерах. Наоборот, когда земли становится мало, и почва, вследствие постоянной обработки, истощается, а капитал и рабочие руки, напротив, умножаются, является потребность сузить хозяйство и дать ему большую напряженность. Земле надобно возместить то, что у нее берется, и чем больше от нее требуется, тем больше приходится в нее вложить. Однако и это имеет свои экономические пределы. Вложение капитала в землю тогда только выгодно, когда оно окупается в цене произведений. Жатва не растет пропорционально вложенному капиталу, ибо действующие тут силы природы, с увеличением напряжения, дают все меньше и меньше; следовательно, все здесь зависит от хозяйственного расчета, который, в свою очередь, определяется ценой произведений и условиями рынка.
   Понятно, что государство не имеет ни возможности, ни призвания регулировать эти отношения. Всякий хозяйственный расчет есть дело личного интереса, который вследствие этого становится определяющим началом всей хозяйственной деятельности на известной ступени промышленного развития. Государство может только открывать кредит, строить пути сообщения и, главное, устранять препятствия. Но как должно всем этим пользоваться, это чисто дело хозяина и никого другого. При нерасчетливости сам кредит, открываемый государством, может быть источником разорения. Это хорошо знают русские помещики. Следовательно, во всей этой области личный интерес, по самому существу дела, является инициатором и руководителем, и это именно признается и узаконяется общегражданским порядком.
   При свободном передвижении поземельной собственности, сами собою установляются и различные ее размеры. Каждый из них имеет свои хозяйственные выгоды и присущие ему недостатки. Крупная поземельная собственность составляет принадлежность образованного и зажиточного класса, а потому она имеет все те экономические выгоды, которые проистекают от приложения к хозяйству капитала и образования. Но при обширном производстве хозяин очевидно не может вникать во все подробности; многое от него ускользает, а потому он не в состоянии извлечь из земли все, что она может дать. Мелкое хозяйство, напротив, имеет ту несравненную выгоду, что хозяин во все вникает сам и пользуется всем; но обыкновенно у него есть недостаток и в деньгах и в умении. При слишком большой дробности участков самое хозяйство становится затруднительным. Однако и тут принадлежащий семье клочок земли может служить существенным подспорьем при других занятиях. Средняя поземельная собственность соединяет в себе выгоды больших и малых; но в каких размерах и в какой форме она установляется, это опять зависит от свойства лиц, обладающих средним достатком, от существующих экономических условий и, наконец, от расчета. Иногда небольшому поземельному собственнику бывает выгодно продать свой участок крупному землевладельцу и сделаться у него арендатором, обратив весь свой капитал на производство. Именно это и произошло в Англии. Мелкие поземельные собственники превратились в фермеров, и это возвело английское сельское хозяйство на ту высокую ступень развития, на которой оно стоит. Новые экономические условия могут существенно изменить эти отношения. Ныне конкуренция непочатых еще стран, при дешевизне сообщений, порождает серьезный кризис в английском земледелии. Приходится сокращать посевы, ограничивать помещение капитала наиболее производительными почвами, исследовать новые способы хозяйства, что опять же может быть только делом расчета, то есть личного интереса.
   Если после всего этого мы спросим: какое же в экономическом отношении наиболее выгодное распределение поземельной собственности, то на это следует ответить: то, которое установляется само собой. Идеально можно, вместе с Рошером, признать наиболее выгодным совместное существование крупной, мелкой и средней поземельной собственности, с преобладанием, однако, средней величины; но тут есть столько разнообразных влияющих условий, что установить какое-либо общее правило нет возможности. Все окончательно зависит от способности людей расчетливо вести свои дела. Государство может давать какие угодно привилегии тем или другим разрядам лиц; если они не в состоянии стоять на своих ногах, все это будет напрасно: они не избавятся от разорения. В хозяйственной области, как и во всех других, прочность имеют только те силы, которые способны держаться сами собой, без внешней опоры. Это должно быть основным правилом здравой экономической политики. Поэтому и помощь следует оказывать только тем, которые могут и употребить ее на настоящее дело, на пользу не только себе, но и всему обществу.
   Однако задачи государства не ограничиваются экономическими отношениями. Мы видели, что для всего общественного и государственного быта в высшей степени важно существование прочных частных жизненных центров, в которых сосредоточиваются и семейные предания и общественные связи. Поддержкою аристократического строя служит крупная поземельная собственность; в демократическом строе такую же роль играет мелкая. Государство тем менее может иметь в виду одни экономические цели, что самый переход собственности из рук в руки определяется не одними хозяйственными соображениями. Наследство есть не экономическое, а юридическое начало, вытекающее из семейной связи. Регулируя его, государство имеет ввиду не только существенно важное его значение для экономического быта, но и указанные выше требования семейного начала и общественного порядка. Задача здравой политики, здесь, как и везде, заключается не в последовательном проведении одностороннего направления, а в соображении разнообразных требований жизни и в приведении их к тому результату, который согласуется с существующими условиями.
   К этому мы возвратимся еще ниже, а теперь перейдем к рассмотрению других деятелей производства.
5. Труд
   Без приложения труда силы природы остаются втуне. Только труд обращает их на пользу человека. Отсюда первенствующее его значение в экономическом производстве. Сам капитал имеет своим источником труд.
   Как деятельность человека, обращенная на физическую природу, труд имеет две стороны: материальную и умственную. Одна состоит в произведении физических движений, другая – в направлении этих движений. Последнюю опять можно подразделить на два разряда: труд технический, который состоит в руководстве известными приемами, приспособленными к материальной цели, и труд административный, который состоит в направлении целой совокупности действий различных лиц к общей экономической цели. Эти различные стороны могут сочетаться, причем каждая из них может быть преобладающею. Отсюда различные формы и свойства труда.
   Мы видели, что в производстве окончательно все сводится к совершению известных физических передвижений. При покорении природы, эта форма труда составляет для человека первую и самую насущную необходимость. Высшее экономическое развитие ведет к тому, что многие из этих передвижений совершаются силами природы или нарочно устроенными для того машинами. Но каково бы ни было развитие, от самого человека всегда требуется значительная доля физического труда. Действие машин надобно поддерживать, силы природы надобно направлять посредством физических передвижений. Само расширение производства вследствие технических совершенствований ведет к тому, что при машинах требуется большее и большее количество рабочих рук. Поэтому огромное большинство человеческого рода всегда было и будет обречено на физический труд. Таков удел человека, как физического существа, призванного жить в материальном мире и пользоваться им для удовлетворения своих материальных потребностей.
   Между тем эта форма труда имеет чисто служебное значение. Само по себе, совершение физических передвижений отнюдь не делает еще труд производительным. Обезьяна, которая в басне катает бревна, подражая человеку, служит тому наглядным примером. Все дело в том, чтобы труд был надлежащим способом направлен к экономической цели, а это задача не физического, а направляющего труда, следовательно, не рабочего, а хозяина предприятия. Кочегар при машине не имеет понятия ни о техническом устройстве, ни о целях производства. Он делает только то, что ему указано. Таким образом, силою вещей, рабочие состоят в служебном отношении к хозяину. Этого требует, как характер их деятельности, так и призвание их в экономическом производстве. И чем шире предприятие, чем отдаленнее цели, тем более упрочивается это отношение. На низших ступенях, в мелких производствах, рабочий сам может быть вместе и хозяином. На высших ступенях, при машинном производстве, эти две деятельности более и более расходятся, ибо требуют совершенно различных способностей, приготовления и достатка. Развитие экономического быта ведет к специализации, а не к смешению призваний и занятий. Во всяком случае, физический труд, как таковой, всегда имеет назначение служебное. Рабочие при машине могут быть вместе хозяевами предприятия, но они являются таковыми в качестве пайщиков, то есть капиталистов, а не как рабочие.
   Это служебное значение физического труда ведет к возможности порабощения человека. Мы видели, что на низших ступенях общественного быта это составляет явление всеобщее. Родовой порядок зиждется на рабстве, сословный порядок – на крепостном праве. Но состояние порабощения противоречит природе человека как разумного существа. Поэтому, рано или поздно, основанные на нем общественные связи рушатся, и человечество приходит наконец к общегражданскому порядку, который, установляя начало всеобщей гражданской свободы, тем самым является завершением общественного развития.
   Этим утверждается и основное начало экономической деятельности – личный интерес. Признанием свободы труда провозглашается право человека работать не иначе, как по собственному внутреннему побуждению, ввиду собственного интереса. Конечно, человек может работать даром, на пользу других; но он делает это опять же по собственной воле: никто не вправе его к этому принудить. Главным руководящим началом экономической деятельности. во всяком случае остается достижение экономической цели, то есть, экономический интерес. Поэтому и свободное участие работника в достижении этой цели определяется его участием в этом интересе: отдавая свою работу, он имеет право на вознаграждение; ввиду этого он работает; оно составляет его личный интерес. И это есть именно то, что делает труд плодотворным. Человек работает усердно и дает все, что он способен дать, только тогда, когда он действует сообразно с своею природой, то есть по внутреннему побуждению, а не под страхом внешней силы. Только низшее качество и количество труда может быть вынуждено; высшее дается одною свободой. Дикаря можно принудить; но зато он и дает мало. Образованный работник трудится только по собственной воле, но зато он дает много.
   Этим присущим ему началом личного интереса не умаляется нравственное значение свободного труда. Напротив, только через это он получает нравственный характер. Нравственно то, что не вынуждено, а вытекает из собственных, внутренних побуждений человека. Экономический труд не есть только средство для удовлетворения физических потребностей; это нравственный долг человека, призванного действовать на земле. Всякий труд требует известного насилия над собою, и это внутреннее насилие есть нравственный подвиг, когда оно совершается с сознанием долга. Добровольное принятие на себя служебного положения и добросовестное исполнение сопряженных с этим обязанностей делает работника достойным уважения. В этом состоит святость труда. И когда с этим соединяется поддержание семьи и возможность не только устроить собственную жизнь, но и оказывать помощь другим, то понятно, что экономический труд является одним из самых высоких начал общественной жизни.
   Но всякое нравственное начало может быть извращено. Экономическая деятельность, которая руководится беззастенчивою корыстью, презирающею чужие права и вымогающею все, что можно, у неимущих, становится безнравственною. Точно также и служебный труд делается безнравственным, когда, вместо сознания долга, он превозносится непомерно, требует того, что ему не принадлежит, разжигается злобою и ненавистью ко всему, что стоит выше его. А к этому именно ведет современная проповедь социалистов. Она становится вдвойне отвратительною, когда это извращение всех нравственных понятий прикрывается личиною человеколюбия и общего блага. Если первые наивные утописты, вроде Сен-Симона и Фурье, действительно воодушевлялись дурно понятым стремлением к идеальному совершенству человеческого рода, то переходя в практику, особенно в руках Лассаля, Карла Маркса и их последователей, эти невинные утопии превратились в чистые орудия ненависти и вражды. Рабочим массам толкуют на всех перекрестках, что их обирают, что все плоды экономической деятельности принадлежат исключительно им, что современное общество, построенное на ложных началах, должно быть разрушено и заменено новым, где управляемое рабочими государство будет иметь в своих руках и всю землю и все орудия производства. И массы, неспособные разобраться в тумане понятий, потерявшие всякий нравственный смысл, разжигаются разрушительными страстями и готовы ежечасно посягнуть на все, что выработано многовековым развитием человечества. Таково современное состояние Западной Европы. Оно свидетельствует о глубоком нравственном, так же как и умственном упадке общества. Причины этого упадка мы постараемся выяснить ниже.
   Извращая нравственное значение труда, социализм разрушает в самом корне и присущее ему начало экономической свободы, которое требует принципиального отделения экономической области от политической. Свобода труда находит приложение только в частной деятельности, там, где возможен выбор занятий и отношения определяются взаимными соглашениями. Но она устраняется из такого порядка, где государство является единственным предпринимателем, а все рабочие превращаются в чиновников. Никто не говорит о свободе труда в области государственного управления. Свобода чиновника ограждается лишь тем, что при существующих условиях он всегда имеет возможность выбирать между государственною службою и частною; есть сфера, где остается полный простор для его личной деятельности. Если же и эта сфера будет поглощена государством, если всякая частная деятельность исчезнет, то где же будет убежище для свободы? Такой порядок ничто иное как всеобщее рабство.
   И тут эта безумная проповедь прикрывается нравственною личиною. Социалисты всеми силами ополчаются против личного интереса, как безнравственного начала, которое должно быть искоренено. Но если изгнать личный интерес из экономической области, то о справедливом вознаграждении за труд не может быть речи. Общество превращается в стадо, которое работает и кормится по мановению власти. Общественный интерес, который при такой системе должен быть руководящим началом всей экономической деятельности, становится принудительным, и для свободы нет более места. Это опять полное извращение всех нравственных понятий.
   В еще большей степени требование свободы прилагается к труду техническому и административному. Для первого нужно приготовление, и чем выше и сложнее задача, тем приготовление должно быть значительнее. Это – умственный капитал, который накопляется в учебные годы, с тем чтобы впоследствии приносить постоянные проценты. В высших своих видах техника примыкает к науке, которая в этой области является направляющим началом экономической деятельности. Технический труд, руководимый научными знаниями, совершенно даже отделяется от физического труда, который возлагается на подчиненные лица: техник дает указания, а рабочие их исполняют. Но технический труд может состоять не столько в знании, сколько в умении, тогда он соединяется с физическою работою. Такой характер имеет в особенности труд художественный, который дает произведению известное изящество. Здесь область проявления личного таланта, составляющего прирожденную способность человека, хотя и развиваемого учением. Наконец, в труде административном требуется главным образом приложение воли; здесь преобладающее значение имеет характер.
   Эти три начала: знание, талант и характер, суть духовные элементы труда. Они не составляют принадлежности масс. Это чисто личные свойства меньшинства, выдающегося своими способностями. Им, по самому существу дела, принадлежит руководящая роль в экономическом производстве. Только одухотворенное этими высшими силами, оно достигает полноты развития. Рабочие же руки служат для них только орудиями.
   Однако и эти силы, в свою очередь, состоят в служебном отношении к предпринимателю, ибо не они полагают цели, рассчитывают средства и берут на себя риск. Инициатором и верховным руководителем предприятия является все-таки хозяин. Все рассеянные элементы экономического производства собираются во едино верховною руководящею волей, которой принадлежит окончательное решение и на которую падает барыш или убыток. Все остальное есть только исполнение.
   Таким образом, чисто физический труд имеет сугубо служебный характер. Над массою рабочих рук возвышается аристократия знаний, таланта и характера, а последняя, в свою очередь, подчиняется монархическому руководству направляющей воли. Таковы отношения, вытекающие из самой природы вещей. Конечно, на практике встречаются самые разнообразные сочетания элементов; рабочий может сделаться капиталистом и хозяином. Но высшее развитие экономического производства основано, как мы видели, на разделении труда. Не только выделяются высшие функции, но и сам физический труд разделяется на многообразные отрасли, из которых каждая имеет своих рабочих. Со времен Адама Смита, экономисты единогласно прославляют неисчислимые выгоды разделения труда и те громадные успехи, которые под влиянием этого начала совершило экономическое производство.
   Нет сомнения, однако, что умножая производство, разделение труда, доведенное до крайней степени, оказывает вредное действие на самого работника. Слишком односторонняя и ограниченная деятельность ведет к тому, что остальные силы человека глохнут. Рабочий, который всю жизнь свою проводит в том, что он делает двадцатую часть булавки, становится неспособным ни на что другое. И чем больше от него требуется работы в этом направлении, тем тяжелее она на него ложится. Машинное производство, требующее от приставленных к нему рабочих постоянного, ежедневного многочасового напряжения в однообразной механической деятельности, неизбежно ведет к отупению. Но эта вредная сторона высшего экономического производства в нем самом находит и противодействующую силу. Она заключается в присущем ему начале свободы труда. Становясь добровольно орудием и тем исполняя свое экономическое назначение, человек не перестает быть человеком. Он сохраняет свое, равное с другими человеческое достоинство; он требует и досуга для развития своих духовных сил. Эти требования предъявляются все громче и громче; они ведут к сокращению рабочего времени, которое делает работника хозяином часов досуга. Само государство берет под свое покровительство тех, которые не в состоянии собственною силой отстаивать свои интересы, именно, женщин и детей. К нему нередко взывают и взрослые рабочие, требуя законодательного ограничения рабочего дня. Но такое принудительное ограничение может быть установлено только в ущерб тем, которые хотят работать долее, ввиду большего вознаграждения. Мы видели, что с юридической точки зрения такое требование не может быть оправдано*(22) Как свободное лицо, человек сам хозяин своей работы; запрещать ему работать более известного предела есть акт насилия. Никакое большинство не вправе в этом отношении принудить меньшинство. Столь же мало такое ограничение может быть оправдано с экономической точки зрения. Раз признается свобода труда, это начало должно быть проведено во всей своей последовательности. Здесь, как и везде, регулирование экономических отношений должно быть предоставлено свободному действию экономических сил.
   Сокращение рабочих часов лежит, в значительной степени, в интересах самого экономического производства. Чрезмерное напряжение труда делает его менее плодотворным. С сокращением часов работы нередко получаются большие результаты. К тому же ведет развитие производства и с другой стороны. Возрастающее покорение сил природы умаляет участие человека и тем самым доставляет облегчение труду. Здесь труд находит величайшего своего пособника в том элементе, который при близоруком взгляде представляется ему главным врагом, но который, в конце концов, один в состоянии снять с него излишнее бремя, в капитале.
6. Капитал
   Капитал, как сказано, есть произведение, обращенное на новое производство. В нем сочетаются природа и труд. Как произведение труда, он является накопленным трудом: так и называют его экономисты. Когда же он обращается на новое производство, он представляет известную силу природы, действующую на пользу человека. Таковы все орудия и машины. Даже в простой иголке движимой рукою, твердость заостренной стали производит то, чего не в состоянии была бы сделать сама рука. В машине сила природы является вместе и двигателем; она заменяет рабочие руки.
   Отсюда производительность капитала. Она заключается, с одной стороны, в силах природы, покоренных человеку и действующих на его пользу, с другой стороны в производительности предшествующего, положенного в произведение труда. Но производительною является здесь не физическая работа. употребленная на создание произведения и получившая свое вознаграждение, а мысль, устремленная на будущее и обращающая это произведение на новое производство. Капитал есть воплощение мысли, покоряющей природу и заставляющей ее служить целям человека.
   Это именно и дает ему возможность производить несравненно более того, что было употреблено на его произведение и что нужно для его поддержания. Все богатство, которым обладает человеческий род, есть произведение капитала. Сам по себе, физический труд едва в состоянии удовлетворить самым скудным потребностям человека. Только сила мысли, воплощенная в капитале и чрез его посредство покоряющая природу, делает человека царем земли.
   Этот процесс начинается с самых первых ступеней развития. Дикарь, который делает себе лук и стрелы или изобретает удочку, является уже первым капиталистом. И каждый новый шаг есть увеличение капитала. Произведенное одним поколением передается другому, которое, в свою очередь, умножает это достояние и передает его своим потомкам. В этом постепенном накоплении капитала, передаваемого от поколения поколению, состоит все экономическое развитие человечества. Поэтому совершенно бессмысленно говорить о капиталистическом производстве, как об исторической категории, имеющей преходящее значение. Капиталистическое производство есть сама история человечества. И чем более капитал является преобладающим фактором, тем выше экономическое развитие, ибо тем более силы природы покоряются человеку.
   Другой вопрос: кому принадлежит капитал? Это вопрос уже не экономический, а юридический, но решение его не подлежит ни малейшему сомнению. Всякое произведение принадлежит тому, кто его произвел или кому оно передано производителем. А так как деятелями в экономической области являются физические лица, то им же принадлежит и созданный ими капитал. Считать капиталы общественным достоянием, а капиталистов должностными лицами общества, как делают социалисты, есть ничто иное как пустая фраза, лишенная всякого юридического и экономического смысла. Общество, как мы видели, есть фиктивное лицо, не имеющее ни мысли, ни воли; в действительности, это только собирательное имя, означающее совокупность частных лиц в их взаимных отношениях. Государство же, которое есть юридическое лицо, представляющее народ, как единое целое, не имеет ни малейшего права на частные капиталы, ибо не оно их произвело. Они передаются частными производителями или приобретателями своим наследникам и таким образом идут, накопляясь в частных руках, от поколения к поколению. Таково неизменное и непреложное юридическое правило, вытекающее из чистых требований справедливости и признаваемое везде, где общественный быт управляется началами права, а не произволом и насилием.
   Этому не противоречит то, что деятельность государства возвышает иногда ценность капиталов. Так, например, государство может провести к городу железную дорогу и устроить в нем административный центр; через это возвышается доходность, а вследствие того, и капитальная ценность построенных там частных домов или существующих промышленных заведений. Но это косвенное влияние не дает государству ни малейшего права на эти дома, точно так же, как построение сахарного завода, возвышающее доходность соседних земель, не дает заводчику никакого права на эти земли. Собственность, находящаяся в частных руках, подвергается разнообразным сторонним влияниям: при благоприятных условиях она может повышаться в цене, а при неблагоприятных она может потерять всякую ценность. Во всяком случае, по общему юридическому правилу, риск несет хозяин, и никто другой. Превращение города в столицу может значительно возвысить ценность домов; но проистекающая отсюда спекуляция может вести к полному разорению, чему Италия представляет живой пример. Ни до того, ни до другого государству нет дела. Его выгода ограничивается тем, что при возвышении цен, оно может взимать больший, соразмерный с увеличенною доходностью налог. Ни на что другое его право не простирается. Вообще, так называемые «конъюнктуры или общественные соотношения», которым Лассаль, с обычной своею гиперболическою фразеологией, приписывал непомерное значение в образовании капиталов, играют в этом процессе весьма второстепенную роль. Главными моментами являются здесь производство и сбережение.
   Последнее есть опять такое начало, из которого несомненно вытекает присвоение капиталов частным лицам. Произведение очевидно принадлежит тому, кто имел право его потребить, но вместо того его сберег, с тем, чтоб обратить его на новое производство. Но именно вследствие очевидности этого положения, подрывающего в самом основании всю проповедь социалистов, последние всеми силами восстают против сбережения. Лассаль уверяет, что большая честь капиталов такого рода, что их нельзя потреблять, а потому и сберегать, а другие произведения, напротив, следует потреблять, ибо иначе они погибнут: дома нельзя есть, а съестные припасы нельзя сохранять. Родбертус доказывал, что капиталисты, сберегая, действуют как должностные лица, владеющие общественным достоянием, а работники не только не могут, но и не должны сберегать, ибо этим уменьшается национальное потребление*(23) Вся это бессмысленная декламация основана на игре слов. Сберегать произведения можно не только в виде вещей, но и в виде денег, превращая их в прочную ценность, могущую принять какую угодно форму. Это и совершается во всяком производстве. Результат его превращается в деньги, и это составляет доход производителя. Очевидно, этот доход принадлежит ему, и никому другому. Он властен потребить его на свои текущие надобности или часть его сохранить для нового производства. В последнем случае он поступает не как должностное лицо, которому вверено общественное имущество, а в силу собственного личного права, как предусмотрительный человек, который ограничивает настоящее свое потребление ввиду будущего и тем умножает свое достояние. Затем, эта сбереженная часть дохода может, в течение более или менее продолжительного времени, лежать у него без пользы. Если она предназначается для будущего производства, то она носит уже характер капитала, ибо может всегда быть употреблена в дело. Но возможно и то, что это назначение не осуществится. Отложенный капитал может быть потреблен самим владельцем или другим лицом, которому он отдается в ссуду. Он может быть употреблен на разорительное предприятие, и тогда он пропадает, также как пропадает и производительно употребленный капитал, если предприятие становится невыгодным и прекращается. При всех этих случайностях, одно остается несомненным: это – то, что всякое новое прибавление капитала делается из избытка дохода над потреблением, то есть, путем сбережений. Если открывается новая фабрика, то потребный на это капитал берется из этого избытка; иначе это будет не прибавление нового капитала, а только превращение одного вида капитала в другой. Следовательно, каковы бы ни были случайности, приращение капитала совершается путем сбережений; а так как сбереженное неотъемлемо принадлежит тому, кто сберегал, то капитал принадлежит частным владельцам и никому другому. Лишать их этого достояния значит нарушить священнейшее их право.
   Капитал может принадлежать и государству; но и он имеет частное происхождение. Государство берет у граждан часть принадлежащих им доходов и обращает их на общие потребности.
   Или же оно занимает у частных лиц их свободные сбережения и выплачивает из налогов проценты и погашение. Так составляются, например, капиталы железных дорог. Эти капиталы экономически производительны, когда они служат экономическому производству; но они могут иметь и другое назначение, ибо задачи государства не ограничиваются содействием экономическим нуждам. Защита государства и его историческая роль суть также необходимые потребности, но результат их не измеряется экономическими выгодами. Во всяком случае, эти государственные капиталы суть единственные, принадлежащие обществу, как целому. Ни о каком другом общественном капитале не может быть речи, иначе как в фигуральном значении. Когда говорят об общественном капитале в смысле совокупности существующих в оборотах частных капиталов, то этим означается только известный объем понятия, а отнюдь не такое начало, которое давало бы обществу какое-либо право на капиталы, принадлежащие частным лицам. В юридическом смысле, общественный капитал есть тот, который выделяется из частного достояния на общественные потребности. В экономическом же смысле, общественный капитал есть совокупность произведений, обращенных на новое производство, в чьих бы руках они ни находились и кому бы они ни принадлежали.
   Становясь деятелем производства, капитал принимает различные формы. Главные из них суть капитал стоячий и оборотный. Первый сохраняется постоянно: производительная его сила заключается в пользовании. Второй, напротив, потребляется в одном виде, с тем чтобы восстановиться в другом. К первому разряду принадлежат здания, машины и орудия, ко второму – материалы, заработная плата, запасы готовых произведений, наконец, деньги как представители общей ценности продуктов.
   Относительно стоячего капитала не может быть сомнения на счет его экономического характера: это – очевидно произведения, обращенные на новое производство. То же относится и к материалам, как тем, которые преобразуются в новые произведения, так и тем, которые служат при этом вспомогательными средствами. Но почему заработная плата, составляющая вознаграждение труда, обыкновенно причисляется к капиталу?
   Некоторые экономисты делают это на том основании, что заработная плата служит для поддержания работника, как деятеля в производстве. При этом различают даже ту часть заработной платы, которая идет на удовлетворение необходимых потребностей и которая поэтому причисляется к капиталу, и ту, которая идет на прихоти, а потому относится к потреблению. Но такое очевидно несостоятельное деление указывает на ошибочность самого взгляда. Работника нельзя рассматривать как простое орудие, которое тратится и восстановляется; он является своеобразным деятелем, а потому не может быть причислен к капиталу. Как человек, он цель, а не средство; он не только производитель, но и потребитель. Поэтому и получаемая им заработная плата должна рассматриваться не как средство для поддержания рабочей силы, а как способ удовлетворения человеческих потребностей. Если же, не смотря на то, она причисляется к капиталу, то это делается не с точки зрения получающего, а с точки зрения дающего заработную плату.
   Дело в том, что работник получает свое вознаграждение не из цены проданных произведений, а немедленно по совершении работы. Произведения могут поступать к потребителю по прошествии значительного промежутка времени. Если работа была употреблена на создание стоячего капитала, например при постройке железной дороги, вознаграждение затраченного на нее труда может получиться лишь через много лет, незначительными долями. Нередко получается даже просто убыток. А между тем рабочий не может дожидаться отдаленных результатов своей деятельности; ему нужно жить. Для удовлетворения этой потребности предприниматель должен иметь денежный запас, а это и есть капитал. К работнику он поступает в виде дохода; но в замен этого дохода он отдал свою работу, которая воплотилась в принадлежащие предпринимателю произведения. Таким образом, денежный капитал последнего исчезает при выдаче заработной платы, но восстановляется вновь в полученных произведениях. С продажею последних он опять получает денежную форму, и этот круговорот повторяется постоянно.
   Из этого ясно, что и готовые произведения должны быть причислены к капиталу, пока они находятся в руках производителя. Они в настоящей своей форме не служат уже для нового производства; но они заключают в себе весь затраченный на них капитал. Поступая к потребителю, они теряют этот характер; но через это капитал не исчезает, а получает только новую форму: он восстановляется в полученной за произведения плате, которая обращается на новое производство. Между производителем и потребителем может быть даже промежуточная стадия, которая, в свою очередь, требует особого капитала. Купец покупает произведения у фабриканта и доставляет их потребителям, иногда на весьма отдаленные расстояния. Капитал его заключается, как в купленных произведениях, так и в средствах перевозки и в зданиях потребных для хранения и продажи товаров. Если под именем производства разуметь не только обработку вещей, но и всякое полезное действие, то торговля, без сомнения, есть известное экономическое производство, требующее, как таковое, затраты известного капитала.
   Особенную роль играет при этом капитал денежный. Как общий представитель ценностей и орудие мены, он служит посредником между стоячим капиталом и оборотным. Через посредство денег трата стоячего капитала восстановляется в цене произведений. На деньги покупаются материалы и удовлетворяется заработная плата. Поэтому, в классификации капиталов им принадлежит особое место, посредствующее между стоячим капиталом и оборотным.
   Есть, наконец, и четвертый вид капиталов, которых значение представляется более сомнительным. Это так называемые потребительные капиталы, которые служат для потребления, а между тем доставляют постоянный доход. Таковы, например, жилые дома. Должны ли они быть исключены из числа капиталов, на том основании, что они не служат для производства, следовательно, как-будто не подходят под общее понятие? Для решения этого вопроса надобно обратить внимание на различные свойства предметов потребления. Также как капитал, они могут быть двоякого рода: одни уничтожаются потреблением, по крайней мере, в настоящей их форме; другие сохраняются и служат только для постоянного пользования. К первому разряду принадлежит, например, пища, ко второму – здания. В последнем случае, предмет не потребляется, а служит источником потребления, то есть, приносимой пользы, а потому подходит под разряд капиталов и способен приносить доход. Здание, которое строится для жилья, и здание, которое строится для ткацкой фабрики, одинаково предназначаются для удовлетворения человеческих потребностей; но в одном случае это делается непосредственно, а в другом – косвенно: польза от фабричного здания получается только тогда, когда произведенная ткань, превратившись в одежду, сделается предметом потребления. С точки зрения народного хозяйства, очевидно, то и другое имеет одинакое значение. Плата за наем жилого помещения не есть только перемещение денег из одного кармана в другой, без всякой общественной пользы; это точно такая же плата за полученную выгоду, как и плата за купленную одежду или за личные услуги. Всякое производство окончательно оплачивается потребителем. С точки же зрения частного владельца, помещение сбережений в жилой дом, отдающийся в найм, или в какое-либо промышленное или торговое предприятие, определяется степенью выгоды, которую он находит в том или другом. Постройка жилых домов в городе составляет совершенно такое же промышленное предприятие, как и устройство фабрик или торговых заведений. Поэтому и помещенные в них капиталы имеют одинакое экономическое значение.
   Общая черта всех этих видов капитала состоит в том, что вследствие доставляемой ими выгоды они приносят доход. Этот доход, определяемый отношением к капитальной сумме, называется процентом. Как плата за доставляемую выгоду, процент с капитала имеет полное юридическое и экономическое основание. Все возражения социалистов, которые видят в проценте только неправильное присвоение себе чужого добра, ничто иное как пустая декламация. Эта плата за получаемую выгоду относится к собственному капиталу, также как и к чужому. Фабрикант или купец, влагающий в предприятие свой собственный капитал, насчитывает на него известный процент, также как и на капитал, который берется взаймы; разница лишь в том, что первый принадлежит ему, а второй – другому. Когда человек, вместо того, чтобы нанимать квартиру, строить себе собственный дом, он тем самым сберегает плату за квартиру, и это сбережение он считает процентом с затраченного на дом капитала. Но совершенно очевидную форму этот доход принимает, когда капиталист и предприниматель суть два разные лица. Это и есть обыкновенное явление на высших ступенях экономического развития. Капитал является только одним из деятелей производства; соединение его с другими, с землею и трудом, составляет задачу четвертого фактора – направляющей воли, которая поэтому и является связующим началом всего производства.
   Это разделение капиталистов и предпринимателей происходит само собою. Капиталы, накопляясь, ищут помещения, а предприниматели ищут денег. Из этого взаимного отношения рождается особая отрасль экономической деятельности – ссужение капиталов. В этом состоит кредит, который получает тем большее развитие, чем выше стоит промышленная деятельность. Однако это разделение обоих факторов далеко не полное. Предприятие, основанное исключительно на чужих капиталах, всегда шатко. Во всяком деле есть значительная доля риска, которую предприниматель должен нести сам; иначе он впадет в неоплатные долги. А для этого он должен иметь собственные средства, которые служат, вместе с тем, материальным обеспечением кредита. Духовным же обеспечением служит его умственный труд, направленный к достижению экономической цели. Таким образом, предприниматель должен соединять в себе в высшей форме и работника, и капиталиста. Это и делает его центром всего экономического производства.
7. Направляющая воля
   Хозяин, управляющий промышленным предприятием, должен соединять в себе весьма разнообразные качества. Его задача – сочетать все элементы производства и направлять их к общей цели, к получению экономической выгоды. Для этого он должен не только знать, где что можно найти, но и уметь устроить хозяйственную единицу наиболее целесообразным способом, выбирать людей, организовать администрацию, расчесть все выгоды и невыгоды предприятия. Кроме направления внутренних сил, он должен знать и все внешние условия рынка, места и способы сбыта, денежные обороты; он должен внимательно следить за всеми усовершенствованиями, чтобы не дать опередить себя соперникам и из возможных улучшений прилагать те, которые при данных условиях могут оказаться наиболее выгодными. И во всем этом он один берет на себя риск. От него исходит всякая инициатива, и на него падает вся ответственность.
   Понятно, что для удовлетворения всех этих требований нужны выдающиеся личные свойства. Необходимо не только знание дела, но прежде всего практический смысл, умение усмотреть выгоду, уловить минуту и все направить к предназначенной цели. Нужна изворотливость в устранении препятствий, настойчивость в их преодолевании, наконец, умение воздерживаться от увлечений и рисковать там, где есть шансы успеха. В этом состоит дух предприимчивости, который составляет движущую пружину всего экономического развития. Можно сказать, что все экономическое благосостояние страны зависит от личных свойств предпринимателей. И чем сложнее и оживленнее производство, чем шире рынок, тем более возвышаются личные требования. На широком поприще нужно более или менее высокое образование; необходимы и нравственные свойства, возбуждающие доверие.
   Все эти личные качества очевидно могут принадлежать только единичному лицу. Поэтому, во главе всякого предприятия стоит лицо, которое его ведет. Когда оно является в нем единственным хозяином, производство достигает высшей степени интенсивности.
   Но для крупных предприятий средства бедного лица обыкновенно бывают недостаточны; тогда составляются компании. Однако и тут дело всегда ведется одним лицом; остальные оказывают ему только помощь и поддержку. Следовательно, все окончательно зависит от личного доверия и личных отношений. Никакие формальные правила не могут их заменить. Как скоро в промышленном деле заводится формализм, так в нем неизбежно водворяется разлад, и оно клонится к упадку.
   С умножением числа участников отношения становятся еще сложнее. Тут большинству пайщиков может принадлежать единственно контроль. Но чем обширнее предприятие и чем больше число пайщиков, тем самый контроль делается затруднительнее. В крупных акционерных компаниях он часто обращается в фикцию. Являются подставные лица и подстроенное большинство, с которым бороться чрезвычайно трудно. В конце концов, и тут все зависит от доверия к стоящему во главе лицу. Смотря по тому, оправдает ли оно доверие или нет, предприятие может иметь результатом или колоссальный успех или колоссальное крушение. Примеры того и другого представляют Суэцкий канал и прорытие Панамского перешейка. Оба предприятия велись одним и тем же лицом, одаренным необыкновенными способностями и энергией. «Если вы хотите совершить что-нибудь великое, – говорил Лессепсу Мехмет-Али, – не спрашивайте ни чьего совета, а делайте все сами». И Лессепс стал во главе мирового предприятия; ему поверили, его поддержали, и оно было совершено. Но тот же человек, на другом подобном же деле промахнулся и увлек за собою тысячи поверивших ему капиталистов. Таково условие всякого риска. Он может вести к крушению, но он же составляет движущую пружину успеха. Без него невозможно никакое промышленное развитие.
   Если крупная акционерная компания не в состоянии не только сама вести, но и контролировать дело, а должна по необходимости ввериться одному лицу, то для юридического лица ведение промышленного предприятия становится вдвойне затруднительным. Такая задача противоречит самому его существу, его целям и свойствам. Живой человек, обладающий практичными качествами, заменяется здесь юридическою фикцией. Вследствие этого, здесь исчезает движущая пружина всей экономической деятельности – личный интерес; он заменяется интересом общественным, который имеет совершенно иной характер, иные цели и иное действие на людей. Исчезает и риск, ибо рисковать можно только собственным состоянием, а не общественным. Поэтому устраняется предприимчивость, то есть то, что составляет самую душу экономического развития. Вместе с тем личные отношения заменяются формальными, следовательно, вводится самое вредное начало для всякой экономической деятельности. В ней водворяются неизбежные во всякой бюрократии неповоротливость, рутина и формализм. При этом необходим и строгий контроль, ибо употребление общественных денег не может покоиться на доверии, а с иерархическим контролем установляется обширное бумажное производство. Ко всему этому присоединяется, наконец, то, что в предприятии, принадлежащем юридическому лицу, облеченному властью, свободные отношения заменяются принудительными. Кто не доверяет акционерной компании, тому предоставляется право из нее выйти, продавши свои акции; но для общественного предприятия с него все-таки берут деньги, как бы он ни считал его убыточным. Такое отношение неизбежно там, где предприятие служит для удовлетворения общественных нужд, а потому входит в область деятельности юридического лица; но именно потому эта область должна быть по возможности ограничена и частной предприимчивости должен быть предоставлен возможно широкий простор. Если мы прибавим ко всему этому, что всякое государство имеет свой образ правления; что при неограниченной власти государь силою вещей не может входить в подробности, вследствие чего в промышленной области неизбежно должен водвориться произвол всемогущей бюрократии, а при свободном правлении руководство падает в руки партии, которая, с расширением государственной деятельности, получает возможность распоряжаться всем достоянием граждан и притеснять своих противников не только в области публичных отношений, но и в их частной жизни, то вся нелепость подобного предположения предстанет нам с полною очевидностью. Мы здесь опять приходим к тому, что составляет азбуку всякой государственной и экономической науки, именно, что экономическая деятельность есть дело частных лиц, а не государства. Пока существуют на земле свободные люди, до тех пор им должно быть предоставлено самое широкое поле деятельности во всех сферах и прежде всего в промышленной области, которая составляет законное поприще частных интересов. Действительная жизнь не представляет ничего другого, и наука вполне подтверждает эти начала. Те, которые хотят из государства сделать всеобщего предпринимателя, не понимают ни существа и целей государства, ни существа и условий экономической деятельности. С точки зрения теоретической, также как и практической, социализм ничто иное как пустая и вредная фантазия.
   Соединяя в себе различные элементы производства, силы природы, капитал и труд, предприятие принимает различные виды, смотря по тому, который из них является преобладающим. Отсюда разделение экономической деятельности на разные отрасли.
   Силам природы принадлежит первенствующее значение там, где имеется ввиду простое получение естественных произведений. Это промышленность добывающая, в обширном смысле. Она, в свою очередь, разделяется на разные отрасли, смотря по тому, какие произведения имеются ввиду. Добывание заключенных в земле минеральных богатств составляет основание горных промыслов, к которым принадлежат и угольные копи. Здесь задача труда состоит в извлечении готового материала из недр земли; но так как это бывает сопряжено с значительными затруднениями, то при расширении производства рождается необходимость затраты крупных капиталов, а вместе нужно и приложение знания. Дальнейшую ступень составляют те производства, которые обращены на растительное царство; в них требуется не только извлечение созданного природою материала, но и взращение произведений. Сюда относятся земледелие в различных его видах, лесоводство, огородничество, садоводство. Незначительную роль играет при этом собирание диких плодов. Гораздо большее значение имеет добывание диких произведений в отраслях, обращенных на животное царство. Охота, и в особенности рыбная ловля, составляют предмет обширных промыслов. Но и здесь несравненно важнейшую роль играет воспитание домашних животных, составляющее задачу скотоводства.
   Затем требуется добытые произведения привести в такое состояние, чтобы они могли служить человеческим нуждам. Это составляет предмет промышленности обрабатывающей и распределяющей. В первой может преобладать или ручная работа или машинное производство, требующее стоячего капитала. Отсюда различие ремесел и фабрик. Вторая же представляет преобладание оборотного капитала. Таково существо торговли. Если предметом торговли является капитал денежный, то отсюда возникают кредитные, или банкирские предприятия.
   Каждая из этих отраслей имеет свои особенности и свою историю. То и другое излагается в специальных экономических сочинениях. Для науки об обществе существенно важно их влияние на образование общественных классов. Об этом будет речь ниже. Здесь мы ограничимся указанием на общий ход развития.
   На низших ступенях экономического быта естественно преобладают различные отрасли промышленности добывающей. Силы природы находятся еще в изобилии, и задача человека состоит главным образом в том, чтобы воспользоваться тем, что они дают. В самой обрабатывающей промышленности главное значение имеет ручная работа; отсюда развитие ремесел. С расширением сношений, при знакомстве с отдаленными странами, развивается и торговля. Наконец, всего позднее является накопление стоячего капитала, который составляет плод многовекового процесса. Мы видели, что капитал, вообще, есть прогрессирующий элемент экономического развития. Передаваясь от поколения поколению и накопляясь в больших и больших размерах, он дает человеку все возрастающую власть над природою. Поэтому, если низшие ступени развития характеризуются преобладанием сил природы, то высшие характеризуются преобладанием капитала. Самые добывающие отрасли промышленности, земледелие, горное дело, от него получают новую силу. Земля, можно сказать, обновляется вложенным в нее капиталом и дает несравненно большее обилие произведений, нежели прежде. С другой стороны, ремесла в значительной степени заменяются фабриками; торговля принимает громадные размеры. Одним словом, везде капитал является первенствующим фактором промышленного производства. Если под именем капиталистического производства разуметь то, в котором преобладает капитал, то нет сомнения, что оно составляет не преходящую историческую категорию, а плод всего исторического развития человечества. Это явление, которое с самых первых ступеней идет в увеличивающейся прогрессии. Каждое поколение получает наследие предков и передает его умноженным своим потомкам. Таким образом, накопление капитала идет увеличиваясь из рода в род, между тем как запас не обработанных сил природы уменьшается. Человеческий труд служит звеном, посредством которого одна форма производящих сил переводится в другую. Каждое поколение вносит сюда свою лепту, умножая передаваемое потомству достояние и тем увеличивая его власть над природою. Как сказано, владычество капитала делает человека царем земли.
   Развитие капитала ведет и к преобладанию в промышленности крупных предприятий. В производстве существенное значение имеют не только различные его формы, но и его размеры. Экономические выгоды крупных предприятий известны. Они состоят в уменьшении капитальных затрат, неизбежных при разбросанности производства, в возможности иметь наиболее совершенные орудия и наилучше оплаченные, а потому наиболее производительные рабочие силы, в большей интенсивности производства в связи с возможностью завести при нем выгодные боковые отрасли, в открытии широких рынков, в сокращении административных расходов, наконец, в возможности довольствоваться меньшим относительным барышом. С другой стороны, мелкое производство имеет преимущество там, где хозяйский глаз должен вникать во всякую подробность, где нужно приспособляться к изменяющимся обстоятельствам и разнообразному вкусу потребителей, в особенности же там, где требуется артистическая работа. Поэтому в земледелии, в ремеслах и мелочной торговле, имеющих ввиду тесный круг потребителей, мелкое производство всегда сохранит свое значение. Но на мировом рынке, где нужно производить однообразные массы товаров для массы потребителей, крупное производство вытесняет мелкое. Рассеянные ремесла заменяются сосредоточенными фабриками. Таков неизбежный результат развития капитала и сопряженного с ним промышленного прогресса.
   Таким образом, производство определяется оборотом. Экономическая деятельность имеет ввиду потребление, а отношение производства к потреблению установляется обменом произведений, то есть оборотом.
   От оборота зависит и распределение выгод производства между различными деятелями. Усвоенные человеком силы природы, капитал и труд, участвуя в производстве, участвуют и в проистекающих из него барышах. Но чем определяется доля каждого? Предприниматель выплачивает эти различные доли из доходов предприятия; при свободе промышленности это делается по взаимному соглашению. Но для того чтобы определить, что он может и должен дать каждому, надобно прежде всего знать, что он может сам получить, а это зависит от условий рынка. Таким образом, законами оборота окончательно определяются все экономические отношения. Исследование их составляет краеугольный камень экономической науки.
   ГЛАВА III. ОБОРОТ
   Человек производит не только для себя, но и для других. Усвоение сил природы и приложение труда единственно для удовлетворения собственных потребностей оставили бы его совершенно беспомощным. Только работая для других и получая от них взамен то, что ему нужно, он может улучшить свой быт. таким образом, экономическое производство развивается в силу взаимности. Таково основание разделения труда.
   Вследствие этой взаимности, произведения становятся предметом оборота. Вещи, нужные другим, обмениваются на те, которые нужны производителям. Через это они получают сравнительное достоинство, или ценность. Чем же определяется этот процесс?
   Очевидно, он представляет известное отношение. Здесь есть две стороны, находящиеся во взаимодействии, а потому необходимо существует двоякая точка зрения, того, кто дает, и того, кто получает, производителя и потребителя. Оборот представляет, следовательно, отношение производства к потреблению.
   Причина, заставляющая потребителя приобрести известную вещь состоит в том, что она ему нужна. Это составляет цель самого производства, которое совершается ввиду того, что произведения нужны другим. Следовательно, полезность лежит в основании всякой ценности. Утверждать, как делает Карл Маркс, что для определения ценности необходимо отрешиться от всякой полезности и принять во внимание только количество положенного в произведение труда, значит отрешаться не только от того, что действительно происходит в мире, но и от всякой логики. В таком случае совершенно бесполезная вещь, на которую положен труд, имеет одинакую ценность с самою необходимою. Это опять одна из тех нелепостей, на которых социалисты, за недостатком разумных начал, принуждены строить свои фантастические здания, которыми они соблазняют невежественные массы.
   Но полезность подлежащих обмену вещей качественно различна; каким же образом можно произвести сравнение? Для всякого сравнения требуется прежде всего общее мерило. Для сравнения различных полезностей нужен предмет, имеющий общую полезность, то есть такой, который одинаково нужен всем. Такой предмет становится орудием мены. Само это назначение сообщает ему известную полезность, ибо его всегда можно выменять на всякие другие предметы. Производитель, уступающий свое произведение потребителю, может не найти у последнего того, что ему нужно; но получив взамен своего произведения орудие мены, он может купить у других то, что он ищет. Такова роль денег в экономическом обороте: они служат мерилом ценности, или сравнительного менового достоинства произведений.
   Для того, чтобы орудие мены могло играть такую роль, требуются известные свойства: нужно, чтобы оно само имело довольно верную и притом мало колеблющуюся ценность, чтобы оно не подвергалось порче и было легко переносимо. Всего более этим свойствам отвечают драгоценные металлы, которые поэтому, с самой глубокой древности, составляли орудие мены у сколько-нибудь образованных народов. Это не какое-либо временное историческое явление, а начало присущее всему экономическому развитию человечества, с тех пор как оно возвысилось над состоянием первобытной дикости. Деньги, а не рабочий день, составляют мерило ценности. Определяемое ими сравнительное достоинство вещей, или их ценность, становится ценою.
   Но чем же определяется сравнение самих произведений с этим орудием? Почему потребитель за один предмет дает больше, а за другой меньше денег?
   Приобретая вещь, он руководствуется двоякою точкой зрения: 1) потребностью в предмете; 2) возможностью приобрести его другим путем. Если нужная вещь есть произведение природы, находящееся в неограниченном количестве и доступное всем, то, очевидно, он за нее ничего не даст, ибо всегда может получить ее даром. Но если вещь находится в ограниченном количестве и усвоена или произведена человеком, то возможность ее приобрести зависит от количества, предлагаемого к обмену. Чем это количество больше, тем легче получить вещь, а потому, тем меньше приходится за нее платить.
   Со своей стороны, производитель работает ввиду получения выгоды. Всякое предприятие сопряжено с издержками. Предприниматель должен удовлетворить всех участников в производстве: землевладельцев, капиталистов, рабочих. Кроме того, он сам должен получить барыш, окупающий труд предприятия и сопряженный с ним риск. Иначе его работа пропала даром. Если цена произведения не окупает издержек производства, то предприниматель разоряется: предприятие, при таких условиях, не может существовать. Вследствие этого, производство сокращается. Наоборот, оно увеличивается, когда оно оплачивается хорошо: высокая цена произведений побуждает к новой предприимчивости. Стремясь к удовлетворению потребностей, производство определяется отношением к этим потребностям.
   Таким образом, мы приходим к основному началу всего экономического оборота: к отношению предложения и требования. Этим началом управляется весь экономический быт, ибо вся деятельность человека в этой области состоит в производстве, имеющем целью удовлетворение потребностей, следовательно, определяются отношением одного к другому. Это и выражается в цене произведений, которая есть ничто иное как денежное определение самого этого отношения. Так как это отношение количественное, то оно может быть выражено математически. Обозначив требование, предложение и ценность начальными буквами, мы получим формулу Т/П=Ц Из этой формулы ясно, что если требование увеличивается сравнительно с предложением, то увеличивается и ценность; наоборот, если предложение увеличивается сравнительно с требованием, то ценность уменьшается. Если предложение безгранично или само требование прекращается, то ценность равняется нулю. Таков чисто математический закон, который вытекает из самой природы экономических отношений и которым поэтому управляется вся экономическая деятельность человека.
   Этот закон до такой степени достоверен, что те, которые ищут других начал для определения ценности произведений, в конце концов, принуждены косвенно его признать. Карл Маркс, который исходит от того положения, что для определения ценности произведений необходимо отвлечься от всякой полезности и иметь ввиду единственно положенную в них работу, окончательно приходит к заключению, что не всякая работа определяет ценность произведений, а только та, которая общественно необходима, то есть та, которая определяется требованием произведений. Таким образом, в этом удивительном учении, к бессмыслице в основании присоединяется противоречие в выводах, но противоречие, которое, в свою очередь, лишено всякого смысла, ибо что такая общественно необходимая работа и как ее определить? Составляет ли, например, производство в Индии опиума, требующегося китайцами, или добывание в Бразилии и Южной Африке алмазов, покупаемых европейскими богачами, общественно необходимую работу? Что это за общество, которое требует работу: все ли человечество или отдельное государство, целые ли массы или небольшие группы? Наконец, как отличить ту работу, которая общественно необходима, и ту, которая не имеет этого свойства? Никто никогда не определял и никто не в состоянии определить этих различий. В действительности, потребность работы определяется потребностью в произведениях, а не наоборот; поэтому и ценность первой зависит от цены последних. Самое количество полагаемой в произведения работы определяется отношением к потребностям. Если работа в известной стране не оплачивается, то производство сокращается, а с тем вместе уменьшается предложение и цена возвышается. Наоборот, если работа оплачивается хорошо, то производство увеличивается и цена падает. Как бы ни старались перепутать все понятия, чтобы затемнить самые элементарные экономические истины, мы все-таки окончательно приходим к основному закону, управляющему всеми экономическими отношениями. Он выражается в общественно необходимой работе социалистов, также как и в началах, признанных классическими экономистами. Разница лишь та, что экономисты исследуют отношения, как они есть, и определяют закон так, как он действует в жизни, социалисты же, стараясь перевернуть вверх дном все существующие отношения, представляют этот закон в такой форме, которая лишает его всякого смысла. Исходя от нелепости, они приходят к нелепости. Но именно этим они пользуются, чтобы пустить туман в глаза тем, которые не в состоянии разобраться в этом хаосе. Этим способом ослепленные массы, для которых все эти понятия составляют закрытую книгу, подвигаются на разрушение всего существующего общественного порядка. Когда подвергаешь анализу мысли новейшие социалистические учения, то ясно видишь, что в основании их лежит чистейшая бессмыслица. Такое явление служит признаком смутного состояния умов. Нельзя не иметь его ввиду при оценке современных общественных течений и того влияния, которое оказывают чисто умственные построения на действительную жизнь. Мы к этому вернемся впоследствии*(24)
   Прилагаясь к реальным отношениям с многообразными их условиями, закон предложения и требования подвергается, однако, многочисленным видоизменениям. Единичная покупка и продажа может совершаться вовсе не по рыночной цене. Человек может продать тот или другой предмет сравнительно слишком дорого или слишком дешево, смотря по личному своему положению и свойствам. Иногда он вовсе не знает рыночной цены и продает или покупает наобум. При небольшом спросе нужно дождаться покупателя, а этого многие не в состоянии сделать. Самое отношение предложения к требованию различно на тесном рынке. где мало конкурентов и трудно добыть все нужное, и на широком торговом поприще, куда отовсюду стекаются произведения, вступая в состязание друг с другом. Множество сторонних обстоятельств оказывают тут свое влияние: удобство путей сообщения, виды на будущие урожаи, монетные кризисы, политические замешательства. Предложение может быть стеснено стачками предпринимателей или рабочих, а также мерами правительства. Иногда официально установляются таксы, определяющие цену произведений. Со своей стороны, требование безгранично, разнообразно и изменчиво. Сегодня мода требует одного товара, а завтра совершенно другого; от прежнего остается излишек, который не находит сбыта и продается за ничто. Но все эти видоизменяющие условия не уничтожают основного закона, который продолжает действовать так же, как в приведенном выше сравнении действует закон падения тел, несмотря на то, что в действительности он видоизменяется сопротивлением среды и силами, уклоняющими тело от вертикального пути. Сами таксы, установляемые правительственною властью, должны соображаться с фактическим отношением предложения и требования; когда они от него уклоняются, жизнь стремится к восстановлению нарушенного равновесия. Если такса установлена слишком низкая, сокращается предложение; если она слишком высока, сокращается требование.
   Наиболее полное свое действие закон отношения предложения к требованию получает при свободе промышленности. Там, где экономическая деятельность человека не стеснена ничем, она устремляется туда, где представляется наибольшая выгода. Вследствие этого, предложение увеличивается, а соразмерно с тем, цены падают, до тех пор пока они достигают низшего предела, соответствующего выгодам производства. Наоборот, если производство оказывается невыгодным, оно сокращается и деятельность переносится на другое поприще. Этот переход может быть более или менее затруднителен, а потому для него требуется более или менее продолжительный срок; но окончательно он все-таки происходит. Новые промышленные силы, сберегаемые капиталы, нарождающиеся рабочие руки естественно устремляются на те поприща, которые обещают им наибольшее вознаграждение, и это стремление продолжается до тех пор, пока получающиеся здесь выгоды сравняются с другими. Вследствие этого, при свободе промышленности, выгоды различных предприятий, в большей или меньшей степени, с разными видоизменяющими обстоятельствами, стремятся к общему уровню.
   Но человек не ограничивается тем, что он прилагает свою работу и свои сбережения там, где ему обещается наибольшая выгода; он ищет новых путей. Он приобретает новые орудия, открывает новые поприща. В этом состоит движущая пружина всякого экономического развития. И тут каждый новый шаг, если он совершается с знанием дела и умением пользоваться обстоятельствами, первоначально сопровождается значительными выгодами для предпринимателей. Привлекаемые барышом, за ними устремляются другие промышленные силы, до тех пор, пока и это новое поприще не уравняется с прочими и не войдет в общую колею. Но так как человеческой изобретательности нет пределов, то этот процесс возобновляется беспрерывно. Постоянно открываются новые поприща, на которые устремляются самые крупные экономические силы, и это поддерживает их в постоянном напряжении. Это составляет сущность всего экономического прогресса.
   Результат его состоит в большем и большем покорении сил природы воле человека, а вместе и в большем и большем удовлетворении человеческих потребностей. Всякое усовершенствование ведет к умножению количества и к уменьшению цены произведений. Средством для этого служит свободное состязание людей на экономическом поприще. Каждый предприниматель, побуждаемый личным интересом, стремится производить больше, лучше и дешевле других, и тем приобрести возможно больший круг покупателей. Потребитель же, который есть цель всего экономического процесса, является здесь судьею: он дает предпочтение тому товару, который обходится ему дешевле и более соответствует его потребностям. Ему главным образом достаются выгоды состязания, которое стремится умножить количество произведений и низвести их цену до возможно низкого уровня. От него получают свои выгоды те предприниматели, которым он дает предпочтение, вследствие того, что они наиболее удовлетворяют его требованиям.
   Этот процесс имеет, однако, и свою оборотную сторону. Всякое усовершенствование заменяет старое устройство новым, а потому интересы, связанные с прежним порядком, неизбежно страдают. Когда вводятся машины, заменяющие рабочие руки, последние остаются без дела; когда заводятся фабрики, кустарное производство падает. Со временем эти невыгоды сглаживаются: усиленное производство требует еще большого количества рук, нежели прежде; промышленные силы приспособляются к новым требованиям. Но приспособление есть дело времени, страдания же составляют злобу настоящего дня. А так как этот процесс возобновляется постоянно и совершенствованиям нет конца, то на каждой ступени повторяются те же явления.
   Таков неизбежный результат соперничества. При свободной деятельности, оно происходит путем борьбы промышленных сил, а в борьбе слабейшие всегда остаются в накладе. Поэтому те, которые принимают к сердцу страдания низших классов, но не умеют соображать цели со средствами, всеми силами ополчаются против свободного состязания, видя в нем величайшего врага благосостояния человеческих обществ. Социалисты требуют его уничтожения и замены свободной экономической деятельности государственным управлением. Более умеренные, не уничтожая свободу в самом корне, довольствуются возможно большим ее ограничением.
   Эти лекарства хуже самого зла. Они напоминают басню об услужливом медведе. «Когда дикие народы хотят сорвать плод, – говорит Монтескье, – они рубят дерево и срывают плод: таково изображение деспотизма». Можно сказать: таково же изображение социализма.
   Конкуренцию нельзя уничтожить, не уничтожив самой свободы, из которой она проистекает; а так как свобода составляет самую природу человека, как разумного существа, так как в ней кроется источник всей его личной деятельности, то уничтожение конкуренции подрывает в самом корне всю экономическую жизнь человеческих обществ и, вместо обогащения, обрекает их на безусловную бедность. Социалистическое хозяйство есть полное разорение. Но и всякие ограничения свободного соперничества могут быть оправданы лишь в виде исключения, там, где это требуется необходимостью. Социалисты кафедры утверждают, что задача государства ограждать слабых от притеснения сильных. Без сомнения, слабые должны быть ограждаемы от всякого посягательства на их свободу. Это и делает закон, карающий насилие и обман. Государство берет на себя и опеку неполноправных лиц; оно для всех устанавливает полицейские правила, при которых допускается производство. Но все это не стесняет свободы состязания. Всякий сохраняет право производить лучше и дешевле других. Это не есть посягательство на чужую свободу, а неотъемлемо принадлежащее человеку право проявлять свои способности в полной мере на всех открытых ему поприщах жизни. Стеснять деятельность способных, потому что неспособные не могут с ними соперничать, есть посягательство не только на свободу и достоинство человека, но и на самый источник человеческого развития, на то, что двигает общество вперед. Бедственное положение остающихся позади конкурентов не может служить оправданием стеснения. Плохой учитель или бездарный художник могут остаться без средств, потому что более способные соперники отбивают у них хлеб; но это не дает им права требовать ограничения деятельности последних. Тут рождается вопрос не права, а благотворительности. Общество и государство могут приходить на помощь нуждающимся, насколько у них есть на то средства; но наложить узду на деятельность сильнейших для ограждения слабейших было бы чистым безумием.
   Столь же мало имеет значения довод социализирующих экономистов, что экономические отношения рождают взаимную зависимость интересов и лиц, а потому требуют общей регламентации во имя общественной пользы. Вытекающая из свободного взаимодействия обоюдная зависимость интересов не влечет за собою принудительных отношений. Интересы свободных лиц, действующих на общем поприще, переплетаются тысячами разнообразных способов; но исходя из свободы, они остаются свободными. Они управляются частным правом, а не публичным, соглашениями заинтересованных лиц, а не государственною регламентацией. В этом состоит существенное отличие гражданского общества и государства, отличие, которое вполне выяснено выше и которое находит полное приложение именно в экономической области.
   Вмешательство государства может быть теоретически оправдано только там, где интерес действительно становится общим, то есть там, где он касается совокупности лиц. В силу этого начала, оно в праве оградить свой внутренний рынок и стеснить в большей или меньшей степени соперничество иностранцев. Выражая собою народное единство, оно руководится исключительно интересами того союза, которым оно управляет. До иностранных производителей ему нет дела; оно оберегает своих. Но и это оно может делать только в ущерб потребителям, которые лишаются возможности приобретать произведения более дешевые и лучшего качества, а принуждены покупать дороже и хуже. Поэтому и на протекционную политику можно смотреть только как на временную меру, которая во всяком случае ставит промышленность в ненормальные условия. Это – опека, учреждаемая над малолетнею промышленностью, с целью дать ей возможность стать на свои ноги. Но часто она идет именно против этой цели. Стесняя иностранное соперничество, она повергает искусственно огражденную промышленность в состояние усыпления и застоя. Чем меньше в стране промышленных сил, которые могут соперничать друг с другом, тем эта опасность больше. В надежде на покровительство, промышленность лишается главной движущей пружины развития – личной инициативы. Нередко вызываются совершенно искусственные предприятия, которые потом приходится поддерживать, чтобы не дать им погибнуть. Всего хуже, когда покровительство распределяется неравномерно, а это бывает неизбежно, ибо государство властно только над своим внутренним рынком, а не над внешним. Как скоро цены зависят от потребностей международного рынка, так сила вещей берет свое, и государственные стеснения перестают быть действительными. Русский помещик может разоряться оттого, что в Аргентинской республике хлеб производится дешевле и обильнее, нежели в России; против этого он бессилен. Взаимная зависимость экономических отношений не рождает для него права требовать стеснения чужой деятельности. Не может утешить его и то, что терпя убыток на собственном производстве, он принужден сверх того уплачивать из своего кармана лишние деньги на добывание железа в Урале и на производство хлопка в Бухаре. Само государство от этого ничего не выигрывает. Обирая удрученные производства в пользу процветающих, он дает только совершенно искусственное направление туземной промышленности, а это ведет не к обогащению, а к обеднению страны.
   Впоследствии мы возвратимся к экономической политике, которая требует более подробного рассмотрения. Здесь нужно было только доказать, что стеснение свободного соперничества само по себе есть зло. Оно всегда происходит на счет потребителя, который лишается возможности покупать дешевле и лучше. Его заставляют платить дань не в пользу государства, а в пользу частных лиц, которые обогащаются искусственным возвышением цен. Оно происходит и в ущерб тем производителям, которые при стеснении международных сношений, лишаются сбыта на внешних рынках. Оно вредно действует и на совокупное производство, которое, вместо естественного направления, указанного всегда прозорливым личным интересом, вводится в искусственное русло, устроенное слишком часто близорукой и рутинной государственною регламентацией. Можно признать покровительственную систему, в умеренных размерах, временною потребностью промышленности, не умеющей стоять на своих ногах или подвергающейся внезапным изменениям условий, к которым она еще не успела приспособиться; но конечною целью промышленного развития все-таки остается свобода, которая составляет самую душу экономической деятельности. Только на почве свободы возможно высшее развитие человеческих сил на каких бы то ни было поприщах.
   Свобода, наконец, тесно связана с тем гражданским строем, к которому окончательно приходят все образованные народы. Родовой порядок, как мы видели, держится рабством. Сословный порядок основан на крепостном праве и на государственной регламентации. В общегражданском порядке, где все признаются равно свободными и одинаково подчиненными общему для всех закону, свобода составляет основное начало, от которого нельзя отступить, не разрушив самого зиждущегося на ней общественного строя. А так как общегражданский порядок представляется идеальною нормою гражданских отношений, то и связанная с ним промышленная свобода составляет неотъемлемую принадлежность всех человеческих обществ, достигших высшего развития.
   Этот порядок не исключает, однако, естественно образующейся свободной организации промышленных сил. Напротив, он неудержимо к ней ведет, ибо к этому побуждает движущее начало свободного соперничества – личный интерес. Человек очень хорошо видит, что в одиночестве он бессилен и подвержен всяким случайностям. Только соединяясь с другими, он может достигнуть значительных результатов и отстоять себя в упорной борьбе. Мы видели, что самое накопление капиталов ведет к преобладанию крупных предприятий, которые на широком поприще имеют огромные преимущества перед мелкими. А крупные предприятия требуют соединения сил. Отсюда громадное развитие акционерных компаний в новейшее время. Они более и более завоевывают себе промышленные рынки. Временно такое состязание выгодно для потребителей, которые получают товар нередко по ценам даже не окупающим издержек производства; но для конкурентов оно разорительно. Сама громадность средств делает вред обоюдным. При таких условиях, личный интерес, побуждающий к соперничеству, показывает, что гораздо выгоднее прийти к соглашению, нежели резать друг друга. Вследствие этого, образуются стачки предпринимателей, за которые, в конце концов, должны расплачиваться потребители. Цены поддерживаются на искусственной высоте; иногда намеренно сокращается производство. И на этом не останавливается движение. Добровольные соглашения переходят в более или менее тесное слияние предприятий. Возникают промышленные синдикаты, которые не только управляют множеством соединенных предприятий, но иногда держат в своих руках целые обширные отрасли производства в известной стране. Таким образом, свободное соперничество как бы само себя отрицает. Естественною игрой свободных сил оно превращается в монополию.
   Таково явление, которое обнаруживается в современном промышленном мире. Особенно широкие размеры оно приняло в Северной Америке, где, при полной внутренней свободе экономических сил, промышленное соперничество достигает крайнего ожесточения. Из этого многие выводят, что песня индивидуализма спета, что свободное соперничество неудержимо идет к самоотрицанию; утверждают, что силою вещей промышленность стремится к монополии и окончательно должна сосредоточиться в руках государства, которое, имея ввиду общее благо, а не частные выгоды, одно в состоянии оградить потребителей от произвольного обирания со стороны владык промышленного мира.
   Такое заключение, однако, слишком поспешно. Нет более обманчивой логики, как та, которая из развития известного направления выводит окончательное его торжество. Полное торжество может наступить лишь тогда, когда нет других противодействующих сил, а здесь они находятся в изобилии. Они кроются в том самом начале, из которого истекают все эти явления. Личный интерес, побуждающий людей соединять свои силы и образовать монополии, стремится их разрушить.
   Во-первых, как указано выше, далеко не везде выгодно крупное производство. Во всех отраслях, где требуется внимательный хозяйский глаз, наблюдающий за подробностями, где обстоятельства беспрерывно изменяются, где нужно приспособляться к разнообразному вкусу потребителей, в особенности, где требуется художественная отделка, мелкое производство остается и всегда останется преобладающим. А это составляет большую половину промышленного производства. Крупные предприятия, выдвигаясь на первый план, заслоняют собою работающий во тьме мелкий люд; но численное превосходство пока не на их стороне. Земледелие в особенности остается почти нетронутым.
   Во-вторых, крупные предприятия имеют и крупные невыгоды. С расширением оборота эти невыгоды выступают особенно ярко. Чем больше сил соединяются для известного дела, тем меньше они в состоянии им управлять. Поэтому акционерные компании обыкновенно попадают в руки немногих дельцов, нередко даже одного человека, который ведет все предприятие. Масса же пайщиков играет чисто страдательную роль. Самые существенные их интересы подвергаются риску, а их собирают только для формы. Такова обычная повесть акционерных компаний. Если стоящие во главе лица честны и деловиты, предприятие может иметь громадный успех и принести колоссальные барыши; но и самый гениальный предприниматель может промахнуться. В руках одного и того же лица прорытие Суэцкого канала увенчалось блистательным успехом, а прорытие Панамского перешейка повело к разорению пайщиков. Когда же крупное предприятие находится в руках посредственных лиц, каковы большинство людей, или, что еще хуже, когда оно попадает в руки прожектеров и спекулянтов, которые ищут только воспользоваться случаем для личной наживы, то опасность становится еще больше. Отсюда, естественно, зарождающееся недоверие в массе пайщиков, ничего не ведающих в деле и опасающихся за свои капиталы. Они требуют строгого контроля, а правление не всегда может раскрыть свои карты, ибо малейшие признаки шаткости предприятия грозят ему крушением. Возгорается внутренняя, глухая борьба, гибельная для дела. Еще хуже, когда к этому присоединяются соперничество и раздоры среди самих правящих лиц, а в человеческих делах этого избегнуть почти невозможно. Поэтому, всякое крупное предприятие, основанное на соединении многих сил, в себе самом носит семена своего разложения. Условий долговечности оно не имеет.
   В-третьих, монополизировать известную отрасль производства можно только тогда, когда самый материал, на который она обращена, находится в ограниченном количестве и в известных местностях. К этому разряду принадлежат, например, угольные копи и нефтяные источники. Не говорю о железных дорогах, которые, будучи предназначены для общего пользования, составляют естественную монополию государства и только при слишком слабом развитии государственных начал предоставляются свободному соперничеству. Большинство же промышленных производств таково, что они могут умножаться безгранично, а потому превратить их в монополию чрезвычайно трудно. Если, с одной стороны, личный интерес побуждает людей соединять свои силы для совокупного действия, то с другой стороны, именно самые способные и предприимчивые люди не охотно соглашаются играть страдательную роль и делаться колесами машины, управляемой чужими руками. Они предпочитают действовать на свой собственный страх и риск, а с ними бороться не легко. Поэтому нет почти примеров, чтобы синдикат охватывал все без исключения предприятия, принадлежащие к известной отрасли; всегда остается поле для личной деятельности. Конкуренция проявляется тем сильнее, чем выгоднее предприятие. В преуспевающей стране ежегодно делаются громадные сбережения; являются новые капиталы, которые ищут помещения, новые предприниматели, которые ищут приложения своей деятельности. Те и другие устремляются туда, где представляется наибольший барыш. С ними надобно считаться; устранить их нет возможности, а принять их значит умножить производство, что ведет к падению цен и к уменьшению выгод. Только в странах, где иссякла всякая предприимчивость, монополии могут держаться, не боясь конкуренции; но в таких странах немыслимо само образование синдикатов, ведение которых требует тем более выдающихся промышленных способностей, чем обширнее предприятие.
   В-четвертых, если бы даже удалось монополистам захватить в свои руки туземный рынок, то приходится выдерживать иностранную конкуренцию. Тут уже стачка несравненно труднее, а слияние предприятий совершенно невозможно. Даже при самых благоприятных условиях, когда производство, по существу своему монопольное, ограничивается двумя странами, например добывание нефти в Северной Америке и в России, соглашение ввиду разделения мирового рынка встречает почти непреодолимые трудности. Когда же производство неограниченно, и в нем участвуют разные страны, то об общей стачке предпринимателей нечего и думать. Поэтому, стремящиеся к монополии синдикаты всегда стараются приютиться под крылом покровительственной системы. В Северной Америке они всеми дозволенными и недозволенными средствами действуют на законодательство с целью устранить иностранных соперников. И если государство так слабо и близоруко или так плохо устроено, что оно отдает себя в руки частным интересам, то торжество монополистов может быть полное. Но оно достигается не свободным развитием промышленных сил, а стеснением свободы путем государственной регламентации. Понимающее свои задачи государство всегда имеет в своих руках надежное оружие против всяких монополий. Это оружие состоит в свободе торговли, которая составляет самую драгоценную гарантию для потребителей и самое могучее средство дать перевес общему интересу над частным. Мы видим громадное процветание промышленных синдикатов при высоких таможенных пошлинах. Желательно было бы посмотреть, как бы они процветали, если б эти пошлины были отменены и иностранная конкуренция заменила недостающую внутреннюю.
   Государство имеет в руках и другое могучее оружие против монополий. Оно заключается в тех юридических началах, которыми управляются акционерные общества. Простое соглашение предпринимателей всегда непрочно, если оно не облечено в юридическую форму. Каждый из участников может по своему произволу от него уклониться, и против него нет никаких средств. Юридическую силу договору дает только законодательство, а оно всегда может отказать в поддержке такому соглашению, которое направлено во вред другим. Еще большую силу имеет закон в случае слияния предприятий, когда из них образуется юридическое лицо. Мы видели, что установление юридического лица всегда зависит от воли государства. Это не естественное проявление принадлежащей человеку личной свободы, а искусственное устройство ввиду известной цели. Государство поддерживает его, когда цель полезна, и отказывает ему в признании, когда цель направлена чужой свободы. Следовательно, существование синдикатов как юридически организованных союзов всецело зависит от воли государства; существование же простых соглашений никогда не в состоянии уничтожить свободного соперничества, ибо тут личная воля имеет полный простор.
   Из этого ясно, что современное развитие промышленных синдикатов вовсе не оправдывает предположения, что окончательно все предприятия должны слиться в руках государства. Между самою обширною частною монополией и правительственным управлением есть неизмеримый скачок. Всякое частное предприятие держится свободным соединением личных сил и разрушается, как скоро эти силы идут врозь. В основании его лежит личное начало, которое продолжает действовать, проявляясь в постоянно возобновляющемся соединении и разделении сил, составляющем самую жизнь промышленного мира. Государство же есть юридическое лицо, возвышение над этими стремлениями и колебаниями личных воль. Оно имеет ввиду не временные и изменяющиеся интересы отдельных лиц, а совокупные интересы, связывающие следующие друг за другом поколения и образующие из них единое духовное целое.
   В экономической области задача его состоит не в том, чтобы заменить собою свободную игру промышленных сил, а в том, чтобы сдерживать их в пределах, согласных с правами и других и с общею пользой. Конечная цель государства, также как и и всей экономической деятельности, есть все-таки удовлетворение потребителей, которые составляют совокупность общества, а удовлетворение потребителей возможно только при свободном соперничестве, которое ведет к возможно большему понижению цен и к постоянному улучшению производства. Поэтому невозможно утверждать, что песня индивидуализма спета. Индивидуализм есть сама свобода человека, которая есть личное начало. Песня ее только тогда будет спета, когда перестанут существовать разумно-свободные существа на земле, то есть, когда человек превратится в животное низшего ряда. Но этого пока не предвидится.
   ГЛАВА IV. РАСПРЕДЕЛЕНИЕ ДОХОДА
   Результат производства есть получение известной прибыли, составляет доход. Он образуется избытком произведений издержками производства. Это и есть настоящий или чистый доход предпринимателя. Полученный же результат, без вычета издержек, называется грубым доходом. Но так как в издержки производства входит удовлетворение всех других деятелей, землевладельцев, капиталистов и рабочих, то грубый доход предпринимателя заключает в себе чистый доход остальных.
   Обыкновенно доход ценится на деньги, ибо только этим способом может быть определена его величина, а вместе и доля каждого из деятелей в общей прибыли. Но настоящую денежную форму он принимает только тогда, когда полученные произведения пускаются в оборот, что и есть обыкновенное явление. Случается, однако, что производитель сам потребляет часть своих произведений. Так, например, сельский хозяин, крупный или мелкий, может часть полученных им продуктов обратить на свои домашние потребности. Если эти предметы составляют результат его хозяйственной деятельности, то, очевидно, они также должны быть причислены к доходу. Затруднение оказывается только там, где потребление и состоит в пользовании потребительным капиталом. Последний, будучи отдан в наймы, мог бы приносить доход; но хозяин пользуется им сам, а потому дохода не получает. Однако относительно домов, собственное пользование всегда считается равносильным доходу, а потому облагается податью наравне с наймом. Но относительно движимых вещей пользование до такой степени сливается с простым потреблением, что отделение одного от другого почти невозможно, да и не представляет практической надобности. В народном хозяйстве эта часть дохода играет весьма несущественную роль, а потому может быть оставлена в стороне.
   Из совокупного дохода предприятия выделяется та часть прибыли, которая приходится на долю каждого из деятелей производства. А так как доход получается предпринимателем, то им совершается и самое распределение. При свободных отношениях лиц, это делается, как и все человеческие соглашения, путем договора. Но при этом предприниматель нередко делает аванс, то есть, выплачивает деньги вперед, с тем чтобы впоследствии вознаградить себя из полученного дохода. Для этого, как сказано, он должен иметь оборотный капитал; смотря по доходности капитала, делаемый им аванс получает большее или меньшее вознаграждение.
   Но соглашение составляет только формальную, или юридическую сторону отношения. Содержание его определяется экономическими факторами, которые играют тут важнейшую роль. Экономические условия и управляющие ими законы побуждают людей прийти к тому или другому соглашению. В чем же состоят эти законы?
   Общий доход, переведенный на деньги, определяется ценою произведений, а цена произведений определяется, как мы видели, отношением предложения к требованию. Тем же отношением определяется и тот доход, который приходится на долю каждого из деятелей производства. Предприниматель должен соображать свои издержки с ценою произведений. При возвышающейся цене он может их увеличить; при уменьшающейся цене он должен их сократить. То есть, при возвышающемся требовании на произведения растет и собственное его требование в отношении к другим деятелям производства, в содействии которых он нуждается, и наоборот, при понижающемся требовании на произведения понижается и требование предпринимателя. Со своей стороны, другие деятели производства, то есть, усвоенные человеком силы природы, капитал и труд, нуждаются в предпринимателе, ибо иначе они остаются в бездействии и не приносят дохода. С их стороны, эта нужда выражается в предложении. Отношением этого предложения к требованию определяется содержание тех соглашений, в силу которых, при свободном отношении людей, установляется связь различных деятелей производства в совокупном предприятии. Основной экономический закон и тут действует в полной силе. Иначе и быть не может, ибо здесь требуется не определение физического участия каждого деятеля в производстве, что привело бы к невозможному исчислению количества совершенных передвижений, а определение степени их полезности, то есть соответствия требованию, а это и дается законом отношения предложения к требованию. Иного основания экономическая оценка не имеет.
   У каждого из деятелей производства есть, однако, свои особенности, которые требуют отдельного рассмотрения.
8. Поземельная рента
   Доход с земли, независимо от прибыли обработки, называется поземельною рентой. Он выражается с полною ясностью, когда земля отдается в наем. Арендная плата составляет доход землевладельца.
   Очевидно, в нем заключается, по крайней мере, отчасти, плата за действие сил природы, усвоенных человеком. А так как земля, в данной стране, находится в ограниченном количестве, то землевладение естественно обращается в монополию. Этим определяется отношение предложения к требованию. С увеличением народонаселения спрос на земледельческие произведения растет, а предложение не увеличивается соразмерно. Вследствие этого установляется монопольная цена, которая не только вознаграждает издержки производства, но дает избыток, составляющий поземельную ренту. Величина ее тем больше, чем выгоднее положение земли и чем больше требование на ее произведения.
   Постепенное образование этого избытка было тщательно исследовано экономистами. Пока пустопорожних пространств много, обрабатываются только самые близкие к рынкам и самые плодородные земли. Они вознаграждают положенный на них труд, но поземельной ренты не приносят, ибо, при увеличении требования, разрабатываются таковые же непочатые еще участки, вследствие чего увеличивается предложение и цены остаются на прежней высоте. Но когда, с дальнейшим ростом народонаселения, спрос увеличивается так, что земель первого разряда становится недостаточно, тогда начинают обрабатывать земли второго разряда, более отдаленные и менее плодородные. Возвысившиеся цены и тут покрывают издержки производства; но земли первого разряда, находящиеся в лучших условиях, дают уже избыток дохода, который и является в виде поземельной ренты. То же самое повторяется и тогда, когда наступает очередь земель третьего разряда. Тогда земли второго разряда начинают приносить поземельную ренту. Последняя является таким образом платою за лучшее качество и более выгодное положение участка. Величина ее определяется избытком цены произведений над издержками производства на землях высшего разряда. Это – плата собственнику, владеющему сравнительно лучшими участками.
   Такова теория поземельной ренты, которая была развита фон Тюненом и Рикардо. Из этого социалисты выводят, что будучи основана на присвоении некоторыми людьми первоначальных сил природы, которые должны составлять достояние всех, поземельная рента является несправедливостью. Нужды многочисленных бедных служат средством для обогащения немногих привилегированных лиц. В этом присвоении видят даже главный источник обеднения народных масс: размножаясь, они находят уже все участки занятыми и относительно средств пропитания попадают в полную зависимость от тех, которые успели захватить земли в свои руки. Лекарство против этого зла видят в восстановлении нормальных отношений, то есть, в присвоении связанных с землею сил природы целому обществу, которое должно распределять ее между своими членами сообразно с их нуждами и пользоваться поземельною рентой для совокупных потребностей. Последняя должна таким образом заменить собою подати. В этом состоит весьма распространенная ныне теория национализации земли. Наиболее умеренные реформаторы требуют выкупа ее государством; более радикальные стоят за постепенный перевод ее в руки государства путем прогрессивных налогов на землю и в особенности на наследства.
   Эти выводы, как мы постараемся доказать, не имеют ни малейшего, ни юридического, ни экономического основания. Но и изложенная выше чисто экономическая теория поземельной ренты, которая служит им исходною точкой, требует значительных поправок.
   Мы уже видели юридические основания поземельной собственности. Первоначальное усвоение отдельным человеком никому не принадлежащих сил природы составляет неотъемлемое его право. В этом заключается, вместе с тем, первое и необходимое условие всякого промышленного развития, а потому это неоцененная услуга, оказанная человечеству. В дальнейшем же движении, переходя из рук в руки, земля достается тем, кто или сам приобрел ее от других законным путем, или получил ее по законному наследству. В обоих случаях право на землю ненарушимо. На этом основан весь гражданский порядок. Если же владелец является законным собственником земли, то он имеет неотъемлемое право получать с нее доход, совершенно так же как капиталист, помещающий свой капитал в промышленное предприятие. В этом отношении, между тем и другим нет никакой разницы, а потому нет ни малейшего основания требовать национализации земли, не требуя, вместе с тем, национализации всех капиталов. При свободном предложении поземельной собственности, покупка земли составляет известное помещение капитала, которое может быть выгодно или невыгодно, смотря по обстоятельствам. Доход с земель, а вследствие того, и их капитальная ценность, могут расти, но они могут и уменьшаться, что мы и видим на своих глазах. Вообще, земля дает меньший доход, нежели промышленные и торговые предприятия. Если, несмотря на то, люди, имеющие деньги, решаются ее покупать, то это происходит оттого, что землевладение приносит некоторые невещественные выгоды, окупающие меньшую доходность. Прочность семейного быта, привязанность к месту, чувство собственности, как материальной основы благосостояния, все это в большей мере удовлетворяется поземельною собственностью, нежели всякою другою. Всех этих вещественных выгод ее имеет государство, а потому для него национализация земли путем выкупа представляет только весьма плохой расчет. Конечно, оно может посредством налогов обобрать всех частных землевладельцев и понемногу перевести все земли в свои руки. Но эта чудовищная конфискация, ниспровергающая все начала права, а потому подрывающая самые основы государства, все-таки приведет к самым плачевным экономическим результатам. Государство, как мы видели, худший из всех производителей. Экономическое производство вовсе не составляет его призвания. А потому сосредоточение всей поземельной собственности в его руках может повести лишь к понижению общей производительности. В обществе оно уничтожит все те побуждения к деятельности, которые проистекают из чувства собственности и из желания ее приобрести и сохранить. Следовательно, со всех сторон может быть только ущерб для народного хозяйства.
   Такое извращение всех издревле установившихся экономических отношений тем менее может быть оправдано, что самая его исходная точка неверна. Поземельная рента не есть только плата за действие сил природы, монополизированных человеком. К этому присоединяются другие начала, которые существенно видоизменяют эти отношения.
   При самом первоначальном усвоении сил природы, к ним нередко прилагается труд, для того чтобы сделать их способными служить целям человека. Конечно, степь можно прямо распахать и получать с нее жатву. Но лесные местности надобно расчистить, выкорчевать пни; где есть камни, нужно их удалить; для стока воды нужно прокопать канавы. В позднейшее время для получения удобной почвы производится осушение болот. И весь этот приложенный к земле труд остается постоянною, неотъемлемою ее принадлежностью. С дальнейшим же развитием хозяйства приходится восстанавливать истощающиеся силы природы вложением в землю капитала. Земля глубоко распахивается и постоянно удобряется; для удаления излишней влаги устраивается дренаж; при недостатке воды производится искусственное орошение. Для хранения запасов и орудий, а также для жилища рабочих, воздвигаются здания. Таким образом, с постоянно действующими силами природы соединяется стоячий капитал, который не может быть от них отделен. Некоторые экономисты признают даже, что этот капитал так велик, что он равняется ценности самой земли, если ее не превосходит, из чего выводят, что взимая поземельную ренту, землевладелец получает вознаграждение лишь за то, что произведено человеком. В действительности, доля участия сил природы и капитала в ценности и доходности земель может быть весьма разнообразна и разделить их нет возможности. Менее всего можно согласиться с теми, которые общий доход с капитала определяют по последней вложенной в землю доле*(25) По общему закону, последовательное приложение капитала к земле дает все меньший и меньший доход вследствие того, что приходится действовать при менее благоприятных условиях: когда главные силы природы уже обращены на пользу человека, а требование увеличивается, обращаются к менее производительным. Но пользование этими меньшими силами не может служить мерилом производительности, а следовательно, и доходности капитала при пользовании большими. Стоячий капитал, как сказано выше, ничто иное как сила природы, ставшая служебною человеку, а потому, чем производительнее сила природы, тем производительнее самый капитал. Разделить эти два фактора нет возможности, а еще менее возможно определить, что принадлежит тому и другому, ибо действие капитала состоит именно в пользовании силами природы. С помощью капитала сила природы обращается на пользу человека и становится неотъемлемым его достоянием.
   Это усвоение сил природы с помощью капитала, на котором основано все благосостояние человечества, могло бы, однако, иметь вредные последствия, если бы действительно эти усвоенные силы сделались монополией немногих, которые через это получили бы возможность держать остальных у себя в подчинении. Но дело в том, что землевладелец может пользоваться усвоенными им силами природы только с помощью рабочих рук. Если последние нуждаются в нем для своего пропитания, то и он нуждается в них для обработки земли. От большей или меньшей выгодности производства зависят, как арендная плата, так и величина заработков. Если же землевладелец захочет воспользоваться своим положением, чтобы поднять свои требования, то конкуренция заставит его их понизить. А развитие капитала ведет к тому, что конкуренция становится почти безграничною. Свободные капиталы и рабочие руки переносятся в непочатые еще пространства земного шара, а удешевление средств перевозки делает их самыми опасными соперниками на туземных рынках. Интенсивному хозяйству в густонаселенных странах, где земли становится мало, трудно состязаться с девственными почвами. Европа испытывает это в настоящее время. А потому ни о какой монополии тут не может быть речи. При таких условиях, экономическая роль землевладельца делается тем затруднительнее, чем выше хозяйство и чем сложнее отношения. При обилии земель, сдача их в аренду приносит мало дохода; приходится хозяйничать самому. Это тем удобнее, что первобытная культура не представляет больших трудностей. Когда же количество свободной земли уменьшается, а капиталы еще скудны, надобно выбирать между собственным хозяйством и неверной арендой; нередко всего выгоднее сочетание обоих способов. Вообще, с изменением экономических условий, землевладелец должен рассчитывать, какое направление нужно дать хозяйству и какое приложение капитала для него выгоднее. Нерасчетливое хозяйство ведет к разорению. Когда же окончательно установляется интенсивное хозяйство, землевладелец становится сберегателем положенного в землю стоячего капитала и высшим руководителем производства. Фермер, снимающий землю на срок, имеет в виду свои временные барыши; землевладелец же ставит себе целью выгоды прочные. От него зависит направление, которое дается культуре; на нем же главным образом лежат и капитальные улучшения. А потому его роль тут первенствующая.
   Нередко, однако, при интенсивном хозяйстве, улучшения берет на себя сам фермер, и тогда возникает вопрос о правах, вытекающих для него из этого отношения. Обыкновенное решение вопроса состоит в том, что это делается по обоюдному соглашению. Но при увеличении затрат и краткосрочности арендных сроков может родиться потребность законодательных постановлений. Когда сделанные фермером капитальные затраты ведут к увеличению арендной платы, то справедливость требует, чтобы с прекращением аренды они были возвращены. На этот путь вступило ныне английское законодательство. Надобно только заметить, что тут следует действовать с крайнею осторожностью, ибо сдача земли в аренду все-таки остается свободным договором, условия которого определяются волею сторон. Закон может дать гарантии той или другой стороне, но основное начало договора должно оставаться не нарушимым.
   Поэтому, никак нельзя признать нормальным установление постоянного фермерского договора и вытекающее отсюда регулирование арендной платы правительственными комиссиями, как делается ныне в Ирландии. Такой порядок представляет возвращение к средневековым отношениям, когда несвободная собственность, в силу обычая или закона, подвергалась многообразным ограничениям в пользу верховного владельца. Сами английские государственные люди, которые провели этот закон, признавали, что он составляет радикальное отступление от нормального порядка и оправдывается только совершенно исключительным положением, в котором находится Ирландия. Там, при завоевании страны англичанами, земли, принадлежавшие туземцам, были конфискованы в пользу завоевателей, и с тех пор, вследствие ненарушимого права первородства, постоянно оставались в руках аристократических землевладельцев, принадлежащих к чуждому племени. Между тем ирландское население жаждет земли и, вследствие конкуренции, доводить арендную плату до чрезмерной высоты. Отсюда нищета, голод громадные переселения; отсюда натянутые отношения, которые ведут к беспрерывным аграрным преступлениям. Чтобы помочь английское правительство решилось прибегнуть к крайней мере признать за фермерами постоянное право на арендуемые ими участки и определить величину арендной платы правительственными комиссиями. В таком порядке можно видеть только переходную форму к истинной цели законодателя, именно, к переводу земельных участков в руки фермеров путем выкупа и к созданию таким образом класса мелких поземельных собственников. Это – революционная мера, которою разрешается историческая задача: восстановление некогда нарушенной справедливости и перевод созданного завоеванием чисто искусственного порядка в новый, более согласный с требованиями общегражданского строя. Нормальным, во всяком случае, его признать нельзя, и еще менее можно прилагать его к другим условиям.
   К такого же рода мерам, завершающим историческую эпоху и переводящим известный исторический строй в новые формы, относится и наделение крестьян землею при освобождении. Крепостное право в течение веков лишало их возможности приобретать землю и отдавало их работу в произвольное распоряжение владельца. Справедливость требует, чтобы при освобождении им были предоставлены те земли, на которых они сидят и с которых отбывают повинности. В правильном порядке это делается путем выкупа, которого условия могут быть различны. Но во всяком случае это мера единовременная, которая принимается при переходе из одного порядка в другой. О постоянном или возобновляющемся наделении не может быть речи. В общегражданском строе, основанном на свободе, поземельная собственность приобретается и отчуждается путем свободных сделок, и такими же сделками определяются отношения землевладельца к арендатору.
   Таким образом, при свободных экономических отношениях, составляющих норму всякого промышленного производства, высота арендной платы зависит от отношения предложения к требованию. Предложение определяется обилием земель и легкостью переселения, требование зависит от количества капитала и рабочих рук, ищущих помещения. При экстенсивном хозяйстве и скудости капиталов, арендаторами большею частью являются крестьяне, работающие своими руками; при накоплении капиталов и введении интенсивного хозяйства, установляется фермерство, которое возводит земледелие на высшую ступень. Но окончательно высота платы определяется ценою произведений, следовательно, конкуренцией. Чем удобнее пути сообщения, чем дешевле перевозка, тем легче сбыт, но зато тем сильнее соперничество на всемирном рынке. Вследствие этого, цена произведений, а с тем вместе и арендная плата, возвышаются или падают независимо от деятельности производителей и даже от государства, а в силу обстоятельств, определяемых общими условиями мирового производства.
   Сообразно с этим возвышается или падает самая капитальная ценность земли, которая, как и ценность всякого стоячего капитала, определяется ее доходностью. Колебания могут быть в ту или другую сторону; но во всяком случае выгоды и убытки падают на владельца, и ни на кого другого. Общее юридическое правило, как уже сказано выше, состоит в том, что случай падает на собственника, и это правило в экономических отношениях находит полное свое оправдание. Хозяин потому и есть хозяин, что он несет риск. Кто вкладывает свой капитал в землю, тот ожидает, что она со временем повысится в цене, но он рискует и тем, что она может понизиться. Это шансы промышленных сил, которые потому именно должны падать на хозяина, что он один способен на них рассчитывать и к ним приспособляться. В первом состоит предприимчивость, во втором – изворотливость, качества, составляющие душу всякого хозяйства. Устранить их нельзя, не подорвавши в корне самую хозяйственную деятельность человека. Отсюда нелепость мечтаний о присвоении государству всех выгод поземельной собственности. В здравой экономической науке для них нет места.
    
9. Процент с капитала
   Процент с капитала есть вознаграждение за приносимую им экономическую пользу. Процентом он называется в отношении к капитальной ценности, определяемой общим мерилом – деньгами. Это равно относится к стоячему капиталу и к оборотному. Но в первом, кроме вознаграждения за пользование, требуется еще возмещение траты, ибо стоячий капитал пользованием потребляется; для сохранения его нужно, чтобы часть приносимого им дохода употреблялась на поддержание его в первоначальном виде или, если это невозможно, на восстановление капитальной ценности в денежной форме. Это возмещение траты принадлежит к издержкам производства, которые возвращаются из доходов. В оборотном же капитале траты нет никакой, ибо, переходя из одной формы в другую, он сам собою окончательно принимает вид денег. А потому здесь процент является чистым доходом с капитала. Всего яснее это выражается там, где капиталист и предприниматель два разные лица. Предприниматель получает в ссуду капитал, который он возвращает с приплатою процентов. Но и тот, кто работает с собственным капиталом, насчитывает на него известный процент, ибо капитал, вложенный в предприятие, становится одним из деятелей производства, а потому на его долю должна причитаться известная часть дохода.
   Из этого ясно, что процент с капитала составляет совершенно справедливую и экономически необходимую форму дохода. Все возгласы социалистов против этого ненавистного им прироста ничто иное как пустая декламация*(26) Они разбиваются о тот простой факт, что капитал приносит экономическую пользу, которая должна быть вознаграждена. Возмещение траты не есть вознаграждение; это – только возвращение издержек. Если нет излишка, то самая работа, употребленная на создание капитала, в какой бы форме он ни являлся, остается невознагражденной. Для создания оборотного или денежного капитала, также как и стоячего, требуется работа; если употребление этого капитала не вознаграждается, то и положенная в него работа ни вознаграждена. Он приносит пользу, но не тем лицам, которые его создали и сохранили, а совсем другим.
   Чем же определяется высота вознаграждения? Опять же отношением предложения к требованию. Капитал есть произведение, обращаемое на новое производство; следовательно, он требуется для предприятий. Чем больше требование сравнительно с предложением, тем выше процент. Так бывает во всех странах с мало развитою промышленностью, где капиталы скудны, и всякое предприятие, при обилии непочатых сил природы и недостаточной конкуренции, обещает значительные выгоды. Напротив, с умножением капиталов вследствие избытка доходов над издержками производства, процент естественно понижается. Это и есть нормальное явление во всех прогрессирующих странах, где капитал умножается быстрее, нежели другие деятели производства.
   Этот процесс равно касается всех промышленных отраслей. Предприимчивость устремляется туда, где обещается большая выгода; туда устремляются и капиталы. Но именно это обилие предложения, с одной стороны, и конкуренция, с другой, понижают прибыль, а с тем вместе и процент. А так как это относится ко всем отраслям производства, то, вообще, процент с капиталов стремится к общему уровню.
   В частностях, этот процесс подвергается более или менее значительным видоизменениям и колебаниям. Предприятие, обещающее крупные выгоды, может представлять и большой риск. Поэтому капиталы помещаются туда с крайнею осторожностью; чтобы приманить их, требуется значительное вознаграждение. К обычному проценту прибавляется премия за риск, которая может быть более или менее высока, смотря по доверию к предприятию и к управляющим им лицам.
   Кроме выгодности предприятий, требование капитала вызывается иногда и нуждою. А так как требования нужды бывают самые сильные, то этим пользуются обладатели капиталов для получения чрезмерно высоких процентов. В этом состоит ростовщичество, которое не есть экономическое употребление капитала, а пользование нуждою для вымогательства. Подобные сделки не должны находить защиты в законе. Поэтому обыкновенно законодательства установляют известную высоту процента, сверх которой прекращается взыскание. Конечно, нетрудно обойти закон причислением процентов к капитальной сумме; ввиду этого, недозволенные или скрытые сделки иногда караются потерей самого капитала. Но все подобные ограничения, имеющие в виду ограждение нуждающихся от притеснений, не должны мешать правильным сделкам. Высота законом огражденного процента должна быть такова, чтобы оставалось место для всех видоизменений, проистекающих из риска и выгодности предприятий.
   Общий уровень процента подвергается и временным колебаниям вследствие состояния промышленности. Открытие новых поприщ порождает усиленное требование капиталов, что ведет к увеличению процента. С другой стороны, тот же результат может иметь и удрученное состояние торговли, которое уменьшает прибыль, следовательно, увеличивает риск и сокращает сбережения. Эти колебания выражаются в учетном проценте, который взимается банками при денежных операциях. Он служит признаком состояния промышленного мира.
   В странах, стоящих на различном уровне промышленного производства, процент с капитала очевидно должен быть разный. Однако и тут, при усилении торговых сношений и удобстве путей сообщения, проявляется стремление к большему или меньшему уравнению. Капиталы из богатых стран переносятся в бедные и тем способствуют понижению процента в последних. Но так как этот перенос всегда сопряжен с затруднениями и риском, то полного уравнения не происходит, а есть только большее или меньшее влияние различных стран друг на друга, зависящее от разнообразных фактических условий.
   Общее мировое явление состоит в постепенном понижении процента с капитала. Этим обозначается прогресс человечества на пути экономического развития. Накопляясь от поколения к поколению, капитал растет, а с тем вместе умножается и его благотворная деятельность. Он своим владельцам приносит все меньшее и меньшее вознаграждение; большая же часть приносимой им выгоды идет на пользу потребителей, ибо уменьшение процента на обращающийся в производстве капитал ведет к уменьшению цены произведений. Значительная доля этих выгод достается и на долю заработной платы, ибо чем больше капиталов ищут помещения, тем более возвышается требование рабочих рук, а с тем вместе и заработная плата. От обилия капиталов всего более выигрывает масса. Представляя собою возрастающее наследие следующих друг за другом поколений, капитал является величайшим благодетелем человеческого рода.
   Но это уменьшение процента никогда не может дойти до полного уничтожения, ибо этим самым прекратился бы всякий повод к накоплению капиталов. Тогда начался бы обратный процесс. С возрастанием народонаселения и потребностей снова увеличилось бы требование на капитал, а вследствие того стал бы возвышаться и процент. Где есть приносимая экономическая польза, там должна быть и получаемая экономическая выгода. На этом основана вся деятельность человека на промышленном поприще. Мы здесь опять приходим к тому, что стремление в известном направлении вовсе не означает окончательного его торжества. Где есть взаимодействие различных сил, там ни одна не может уничтожиться в пользу другой.
10. Заработная плата
    Заработная плата есть вознаграждение за труд, положенный в производство. Работать может и сам хозяин; в таком случае его заработная плата сливается для него с прибылью предприятия. Но во всяком сколько-нибудь обширном деле ведение хозяйства отличается от исполнения различных работ, а потому оба фактора оплачиваются особо. Даже там, где хозяином предприятия является артель рабочих, отличается плата, получаемая каждым за произведенную работу, и общая прибыль, которая делится между всеми на тех или других основаниях. В огромном же большинстве случаев оба фактора разделены, и тогда величина заработной платы определяется их отношением, то есть, формально, или юридически, договором, а экономически предложением и требованием, спросом со стороны предпринимателя и количеством рук, ищущих работы. Общий закон, определяющий все экономические отношения, прилагается здесь вполне.
    Против этого неуместно возражение, что тут дело идет не о мертвом товаре, а о живом человеке, которого вся судьба зависит от заработной платы и который, будто бы, в силу этого закона, отдается в кабалу предпринимателю. Именно потому, что это не мертвая вещь, а человек, требуется его согласие. Всегда и везде отношения свободных лиц определяются договором, и это именно имеет место здесь. Тут вопрос идет не об устройстве судьбы человека, которое, при свободных отношениях, лежит на нем самом и ни на ком другом, а об исполнении известной работы, за которую обещается известное вознаграждение. По содержанию, договор может быть выгоден или невыгоден для той или другой стороны; это зависит от множества разных условий. Иногда рабочие руки дешевы, и предприниматель получает хорошую прибыль, иногда, наоборот, работа оплачивается хорошо, а предприниматель терпит убыток. Во всяком случае, ни о какой кабале тут не может быть речи. Те громадные стачки, которые устраиваются рабочими в Западной Европе и Америке, свидетельствуют о том, что все подобные возражения ничто иное как пустая декламация. Даже в тех странах, где не допускаются стачки, например у нас в России, погоня землевладельцев за рабочими руками и трудность их удержать показывают, что тут отношения не принудительные, а свободные, определяемые обоюдною выгодой. Если, при полной юридической равноправности, капитал фактически имеет какое-либо преимущество, то это такое преимущество, которое вытекает из самой его природы и из его общественного назначения. Фактические влияния рождаются из взаимодействия свободных общественных сил. Государство призвано не противодействовать им, а напротив, поддерживать их, ибо они полезны для общества. Ими держится весь общественный строй.
    Но именно против этих фактических влияний вооружаются социал-демократы; они отвергают всякую зависимость человека от человека, утверждая, что этим унижается человеческое достоинство.
    И в этом возражении нет ничего, кроме риторики. Мы видели, что нравственное значение труда состоит в том, что человек принуждает себя исполнять известную работу в пользу другого; юридическая же сторона заключается в том, что он получает за это вознаграждение. Если тут установляется зависимость, то лишь такая, которую человек добровольно на себя принимает, и это нисколько не унижает его достоинства, ибо это составляет исполнение человеческого назначения. Взаимодействие свободных лиц установляет между ними сложную цепь частных зависимостей. При бесконечном разнообразии жизненных условий, одни могут занимать высшее положение, другие низшее; но пока есть свобода, зависимость всегда обоюдная, ибо высший нуждается в услугах низшего, также как последний нуждается в плате. В этом состоит свободная солидарность людей, не исключающая иерархического порядка, а напротив, требующая такого порядка, ибо, при неравенстве сил и призваний, свобода сама собою ведет к неравенству положений, которым и определяется взаимная зависимость. Только этим путем установляется внутренняя, свободная организация общества, которая одна дает ему крепость и устойчивость.
    Эта организация держится многообразными отношениями. Кроме экономической связи, тут установляется и нравственная, ибо везде, где есть люди, рождаются нравственные требования. Со стороны низших требуется уважение к высшим и добросовестное исполнение принятых на себя обязанностей. В этом состоит нравственное их достоинство, которое одно имеет цену и которое может проявляться в самой низменной доле. Оно дается не материальными средствами и не общественным положением, а тем нравственным чувством, с которым человек относится к своему положению. Обоюдно, со стороны высших требуется уважение к низшим и внимание к их нуждам. Но нравственность опять же есть дело свободной совести. Задача нравственного проповедника – внушить людям, что с экономическими отношениями должны связываться и нравственные, что служение ближним и забота о них составляют долг совести. Всего плодотворнее тут действует христианское учение. Экономист же, которого призвание состоит не в нравственной проповеди, а в исследовании экономических отношений, берет вопрос с другой стороны: он старается выяснить общие законы, которыми, при тех или других экономических условиях, определяется заработная плата. Если же, не ограничиваясь этою научною задачей, он хочет, вместе с тем, взять на себя роль нравственного проповедника, не имея на то никакого научного основания, и еще более, если он, смешивая нравственность с правом, присоединяет к этому превратные юридические понятия, то не только он не достигает научной цели, а напротив, он производит только умственный хаос, что мы и видим в действительности.
    Экономист имел бы, однако, полное право восстать против определения заработной платы предложением и требованием, если бы было доказано, что при свободном отношении промышленных сил рабочие, как слабейшие, всегда остаются в накладе, а потому неизбежно обречены на нищету. Это и утверждают социалисты. Лассаль указывал на «железный закон», в силу которого, при свободном соперничестве и сосредоточении капиталов в руках богатых, заработная плата едва достаточна для поддержания жизни рабочих. Если она понижается, то часть рабочих, не будучи в состоянии себя содержать, вымирает, вследствие чего уменьшается предложение и плата опять идет вверх. Наоборот, как скоро заработная плата при большем на нее спросе повышается, так рабочие размножаются, предложение увеличивается и плата опять идет вниз. Таким образом, рабочие классы всегда находятся на краю нищеты.
    Эта теория основывается на учении Мальтуса, который доказывал, что рост народонаселения всегда стремится превысить средства существования. Первое умножается в геометрической прогрессии, второе – в арифметической. Поэтому, как скоро народонаселение размножается так, что средств существования становится недостаточно, так различные физические бедствия, голод, болезни, войны, истребляют лишнее количество и низводят его снова к уровню, допускаемому существующими условиями жизни. Лекарство против этого рокового закона Мальтус видел только в добровольном воздержании от размножения.
    Если бы эта теория была верна, то никакие социалистические преобразования не могли бы избавить огромное большинство человеческого рода от неисцелимой нищеты. Государство должно было бы не только взять на себя все промышленное производство, но и регулировать размножение, определять, сколько кому дозволяется иметь детей. А так как всякое собственное побуждение к воздержанию было бы устранено, а с другой стороны, производство в руках государства давало бы меньше прежнего, то понятно, что такой порядок вещей превосходил бы самые ужасные тирании, какие когда-либо доводилось испытывать человечеству.
    К счастью, в нем нет нужды. Экономическое производство содержит в себе элемент, который служит противовесом чрезмерному размножению народонаселения. Этот элемент есть капитал. Если народонаселение растет, то и капитал накапливается, передаваясь от поколения поколению. Надобно только, чтоб он возрастал быстрее, нежели народонаселение. Когда Мальтус развивал свою теорию об отношении народонаселения к средствам существования, он имел ввиду страну с ограниченным пространством земли. Но пока на земном шаре существуют необработанные почвы, до тех пор о недостатке средств существования не может быть речи. Капиталы и рабочие руки переносятся в другие страны; капитал делает способы перевозки удобными и дешевыми; наконец, капитал доставляет рабочим покупные средства, возвышая заработную плату в других отраслях производства. Капитал, следовательно, является благодетелем человеческого рода, избавляющим его от нищеты. Вся задача состоит в том, чтобы он возрастал быстрее народонаселения, а это достигается именно свободным действием частных экономических сил, ибо в руках частных лиц, движимых экономическим интересом, капитал умножается быстрее и сберегается лучше, нежели в руках правительственных агентов.
    Этим не устраняется требование собственного воздержания; но оно может быть только делом свободы, а не принуждения. Рождая детей, человек должен знать, что он в значительной степени берет на себя ответственность за их судьбу. Очевидно, такое сознание может войти в нравы только там, где человек сам является распорядителем своей судьбы и ответственным за себя лицом. Если же он относительно собственной судьбы и судьбы детей может положиться на государство или общество, то этим устраняются всякие поводы к обузданию естественных влечений. Всего сильнее размножаются те, которые не думают о будущем.
    Отношением капитала к народонаселению определяется отношение предложения к требованию рабочих рук. Капиталы ищут помещения в предприятиях, ибо только этим путем они могут приносить доход; предприятие же нуждается в рабочих. Таким образом, предприниматель является посредником между капиталистами и рабочими; это – связующее их звено. Вознаграждение тех и других входит в состав издержек производства. При одинаковой высоте издержек, очевидно, что чем меньше вознаграждение капитала, тем больше может быть вознаграждение рабочих. Уменьшению процентов соответствует увеличение заработной платы. Но издержки должны быть возмещены из цены произведений, а цена, как мы видели, зависит от предложения и требования на общем рынке. Следовательно окончательно, заработная плата определяется состоянием рынка, ускользающим от всякой произвольной регламентации.
    Отсюда невозможность определить наименьшую, необходимую для жизни работника высоту заработной платы, как требуют социалисты. Без сомнения, желательно, чтобы работник имел всегда средства к существованию, но обеспечить ему эти средства государство не в силах, ибо они зависят от экономических отношений, над которыми государство не властно. Если издержки производства не окупаются ценою произведений, то приходится или понизить заработную плату или прекратить производство.
    При таких условиях, вознаграждение рабочих путем заработной платы представляет для них громадную выгоду. Предприятие может идти в убыток, но надежда на будущее поправление заставляет хозяина продолжать свое дело. Рабочие получают все ту же плату, а убытки все падают на предпринимателей. Отсюда многочисленные примеры акционерных компаний, которые в течение целого ряда лет не дают пайщикам никакого дивиденда, между тем как миллионы выплачиваются в виде заработной платы.
    Подобные предприятия составляют, однако, исключение. В конце концов, производство, приносящее убыток, прекращается. Все развитие промышленности и рост капиталов основаны на предприятиях, которые окупаются. На этом же основано и возрастание заработной платы, которое составляет выдающееся явление новейшего промышленного развития. Сравнивая величину заработной платы в начале нынешнего столетия и в конце, мы видим громадный успех. Во Франции и в Англии она увеличилась вдвое. С тем вместе уменьшилось количество рабочих часов и возросла покупная сила заработка. Значительное удешевление большей части произведений повело к тому, что за одну и ту же сумму денег рабочий гораздо лучше может удовлетворить своим потребностям. Умножая капиталы, промышленная свобода разливает благосостояние в массе народонаселения*(27)
    Этот общий прогресс не исключает, однако, временных колебаний. Перепроизводство в тех или других отраслях, а также происходящее от конкуренции уменьшение цен ведут к умалению прибылей, а с тем вместе к задержкам и даже к сокращению производства. Вследствие этого и рабочие лишаются заработка. Это составляет для них источник весьма значительных бедствий. Чем меньше они могли или умели сберечь на случай нужды, тем сильнее на них отражается удрученное состояние промышленного рынка. Но и против этого государство бессильно. Оно не может сочинить работу, когда нет спроса на произведения. Право на работу есть социалистическое требование, не имеющее ни юридического, ни экономического основания. Право обеспечивает человеку свободное распоряжение тем, что ему принадлежит, а не дает ему притязания на то, чего у него нет. При подобных временных экономических колебаниях помощь может оказывать только благотворительность, частная или государственная.
    На отношение предложения к требованию рабочих рук имеют влияние и те разнообразные стеснения, которым подвергается свободное движение экономических сил. Они могут касаться, как предложения, так и требования. Всякие фискальные и иные меры, стесняющие предприимчивость, неизбежно отражаются и на заработной плате. Также действует отчасти и закрытие или ограничение внешних рынков таможенными пошлинами. Для внутреннего рынка таможенные пошлины имеют последствием привлечение предприимчивости к покровительствуемым отраслям, а с тем вместе и возвышение заработной платы. Но это совершается, как мы видели, в ущерб потребителям, а также и тем отраслям производства, которые вывозят свои произведения. Здесь, вследствие стеснения сбыта, заработная плата, напротив, понижается. Задача экономической политики состоит в правильном соображении существующих условий и их последствий для народного хозяйства.
    Что касается до предложения, то прежние внутренние стеснения свободного передвижения народонаселения большею частью исчезли. Но международные стеснения практикуются еще в широких размерах. Самый разительный пример представляет изгнание китайских работников из Соединенных Штатов. Китаец работает усердно с утра до ночи, довольствуясь самым ничтожным вознаграждением; через это он становится опасным конкурентом для туземных рабочих, привыкших к уровню жизни, требующему несравненно более высокой платы. Американцы не нашли иного средства помочь этому злу, как выгнать всех китайцев из Америки. Их примеру следует и Австралия. Но европейские государства, несмотря на раздающиеся в них возгласы против наплыва иностранных рабочих, доселе воздерживаются от подобных мер. Они понимают, что при живом развитии международных сношений нельзя оградить себя китайскою стеной от иностранцев. В особенности там, где допускаются стачки рабочих, соперничество иностранцев служит им самым сильным противодействием.
    Последнее явление составляет характеристическую черту современного экономического быта. Свобода соглашений неизбежно ведет к стачкам. Они образуются, как между предпринимателями, так и между рабочими. Для рабочих это часто единственное средство поддержать свои интересы. В одиночку они бессильны; соединяясь, они составляют сплоченную массу, которая нередко в состоянии предписывать свои условия. Несправедливо, что при свободных соглашениях предприниматели всегда имеют перевес, ибо они обладают денежными средствами и потому могут ждать, тогда как рабочие, побуждаемые голодом, принуждены принимать самые невыгодные для них условия. Предприниматель обыкновенно имеет долги, с срочною расплатою, и обязательства, которые он должен исполнить. Если предприятие останавливается, он разоряется. Рабочие же, при взаимной помощи, могут выдерживать долго, особенно в странах, где общий уровень заработной платы довольно высок. Но чем более они в состоянии выдерживать, тем ярче выступают невыгодные стороны стачек. Бесспорно, они могут содействовать улучшению условий работы; регулируя предложение, они ставят рабочих в более выгодное положение. Имея перед собою не беззащитные единицы, а крепко организованную массу, предприниматель принужден делать все те уступки, которые совместны с его интересами. Но эти выгоды покупаются иногда чрезмерно высокою ценой. Всякое прекращение работы отражается громадными потерями, и для производства, и для потребителей, и для самих рабочих. Так, например, забастовка рабочих в целом обширном районе угольных копей имеет последствием значительное вздорожание топлива, а это не только составляет бедствие для всего неимущего населения страны, но ведет к задержке или даже прекращению работ на многих фабриках. И таким образом оставляет без заработка множество даже сторонних рабочих. Предприниматели терпят громадные убытки, и сами забастовщики с их семействами переносят величайшую нужду. Все их мелкие сбережения уходят, и только помощь товарищей поддерживает их существование. Поразительны те цифры чистых потерь, как для самих рабочих, так и для всего народного хозяйства, которыми выражаются издержки каждой забастовки. И часто все это не ведет ни к чему. В большей половине случаев рабочие не выдерживают и возобновляют работу на прежних условиях. Или же им делаются уступки, далеко не покрывающие того, что они теряют от временной приостановки заработков. Еще хуже, когда рабочие становятся орудиями политических агитаторов, которые поддерживают забастовки из партийных целей и разжигают народные страсти. Тогда рабочие делаются жертвами безумной социалистической пропаганды. Так это происходит большею частью во Франции, с тех пор как стачки там разрешены. Наконец, редко подобные движения происходят без насилия над другими. Забастовка только тогда может иметь успех, когда она обнимает всех рабочих без исключения. Между тем многие вовсе не хотят жертвовать судьбою своих семейств для выгод часто весьма проблематических. Всегда есть и сторонние люди, не имеющие заработка и готовые идти на всякие условия. Чтобы достигнуть цели, забастовщики должны прибегнуть к острастке, а если это не действует, то и к насилию. Нужны чрезвычайные полицейские меры, чтоб оградить желающих работать от толпы забастовщиков. Разрешая стачки, как явления свободы, государство, очевидно, не может терпеть, чтоб они обращались в нарушение чужой свободы. Нередко рабочие, принадлежащие к организованным союзам, требуют, чтобы на фабриках вовсе не принимались сторонние рабочие. Это составляет уже самое возмутительное посягательство на свободу промышленности и труда.
    По всем этим причинам, стачки рабочих допустимы только там, где широкое развитие экономической и политической свободы укоренило ее в нравах и утвердило в самых низших классах привычку уважать свободу других. Иначе они ведут к нескончаемым смутам, к насилиям и к неисчислимым потерям для народного хозяйства и для самих рабочих. В демократических странах, конечно, этого избежать невозможно. Но нельзя утверждать, что только путем стачек поднимается заработная плата, а вследствие того и благосостояние рабочего класса. Экономическая история нынешнего столетия показывает, что такой же подъем произошел и там, где стачки вовсе не допускались. Во Франции, как указано выше, заработная плата удвоилась, не смотря на то, что стачки разрешены только в новейшее время. Во многих случаях стачки имели результатом улучшение условий работы; во множестве других они повели, напротив, к громадным потерям. В сумме же, решающее влияние имеет тут вовсе не организация стачек, а отношение предложения к требованию. При умножении капитала возрастает требование рабочих рук, а с тем вместе и заработная плата. От этого зависит и самый успех стачек. Предприниматели тогда готовы идти на уступки, когда капиталы предлагаются в изобилии и предприятие идет успешно.
    Сказанное о стачках относится и к рабочим союзам, которые и суть главные устроители стачек. Как организация взаимной помощи и средство для обсуждения совокупных интересов, они принесли и приносят существенную пользу рабочему классу. Но это – оружие обоюдоострое. Нужна глубоко вкоренившаяся привычка к самодеятельности и ясное понимание своих интересов, для того чтоб эти союзы не обратились в орудие политической борьбы и возбуждения взаимной ненависти классов. В Англии, рабочие союзы доселе держали себя в стороне от политики и преследовали только свои экономические цели; однако и в них в настоящее время начинают приобретать почву социалистические учения. Во Франции же недавно учрежденные синдикаты рабочих прямо попали в руки социалистических агитаторов и сделались самым удобным поприщем для противообщественной пропаганды. Ничего не смыслящие массы становятся слепыми орудиями в руках демагогов, которые пользуются всяким удобным случаем, чтобы разжигать страсти и с помощью смут играть выдающуюся роль. Доселе, кроме вреда, французские синдикаты ничего не принесли.
    Там, где рабочие союзы держатся на почве своих собственных, чисто экономических интересов, в них замечается другое, антидемократическое стремление. Они замыкаются внутри себя и образуют нечто в роде средневековых гильдий, с привилегированным положением. Имея в виду регулировать предложение работы, они стараются не допускать к ней посторонних. Отсюда упомянутое выше требование, чтобы на фабриках принимались только члены рабочих союзов. Современное законодательство, исходящее от общегражданской свободы, конечно, не может покровительствовать подобным стремлениям, которые находили настоящую свою почву в сословном порядке. Тем не менее, фактически, рабочие союзы могут приобретать более или менее привилегированное положение там, где работа требует подготовки и умения и где поэтому невозможно свободное передвижение рабочих из одной отрасли в другую. Отсюда общее явление, что рабочие союзы образуются преимущественно из высшего разряда рабочих в каждой отрасли. Из общей массы выделяется своего рода рабочая аристократия, которая организуется в союзы и обладает иногда весьма значительными средствами. Масса же простых рабочих остается вне союзов, переходя, смотря по потребности, от одной работы к другой.
    Все эти явления составляют естественное последствие экономической свободы, предоставляющей беспрепятственное поприще неравным силам. Человеческий труд различается не только количественно, но и качественно. Вследствие этого, и требование труда не ограничивается известным числом рабочих дней и часов; для разных производств нужен различного качества труд, и чем выше качество, тем труд оплачивается дороже. Это признается и теми, которые, как Карл Маркс, хотят ценность произведений определить количеством положенных на них рабочих дней. Они допускают высшую плату за высшего качества работу, но утверждают, что на практике квалифицированная работа легко переводится на простую: день той или другой квалифицированной работы приравнивается к стольким-то дням простой работы, которая служит общим для них мерилом. Чем же, однако, на практике определяется это отношение? Опять тем же отвергаемым ими законом предложения и требования. Работа высшего качества оплачивается дороже, потому что требование на нее больше, а предложение меньше. Потребитель готов заплатить больше за лучшую работу, а доставить ее может не всякий: для этого нужно умение, а иногда и талант. Последний есть чисто личное, прирожденное свойство, а потому составляет естественную привилегию немногих. Для первого же требуется более или менее продолжительное приготовление. Человек тогда только станет тратить на это время, деньги и труд, когда он имеет ввиду, что на такого рода работу есть спрос и что она оплачивается хорошо. Это своего рода накопляемый человеком умственный капитал, который приносит процент. Но величина этого процента определяется исключительно предложением и требованием, и ничем другим. Известная квалифицированная работа может требовать весьма значительного приготовления; но если спрос на нее небольшой или конкуренция велика, то она оплачивается плохо. Отсюда весьма обыкновенное явление, особенно в образованных странах, что молодые люди с довольно высоким образованием не находят себе места; приобретенные ими знания, за недостатком спроса, остаются без приложения. Из этого образуется так называемый умственный пролетариат, который, не находя исхода своим способностям, нередко устремляется на неправильные пути. Те, напротив, которые находят подлежащее им место в общественном строе, занимают в нем высшее положение и пользуются более или менее значительными выгодами в сравнении с другими. Таким образом, в силу закона предложения и требования, человеческий труд сам собою организуется в иерархическом порядке, с соответствующим каждой ступени вознаграждением и с свободным передвижением вверх и вниз. На вершине этой лестницы стоит та рабочая аристократия, о которой говорено выше. Она составляет цвет рабочей массы; из нее выходит и значительная часть предпринимателей.
11. Прибыль предпринимателя
    Прибыль предпринимателя образуется из разности между издержками производства и ценою произведений. Это и составляет вознаграждение предпринимателя за руководящий труд и за сопряженный с предприятием риск. А так как, при одних и тех же издержках, цены произведений, вследствие изменения предложения и требования, подвергаются колебаниям, то очевидно, что этот избыток может быть больше или меньше, смотря по обстоятельствам. Поэтому, из всех видов дохода, прибыль предпринимателя есть самый разнообразный и изменчивый. На нем прежде всего отражаются свойства и результаты экономического движения, и они служат ему мерилом.
    Из двух входящих в состав прибыли элементов, труда и риска, первый имеет характер субъективный, второй объективный. Но и труд предпринимателя заключает в себе двоякое начало: собственно руководящую работу, которая требуется всегда и везде, и без которой никакое предприятие не может идти, и промышленный талант, который составляет чисто личное свойство руководителя, а потому разнообразен до бесконечности.
    Самый обыкновенный труд предпринимателя требует сочетания недюжинных качеств. Здесь необходимы: 1) талант организации; 2) умение выбирать людей и управлять ими; 3) знание экономических условий и различных способов производства; 4) умение правильно расчесть возможные выгоды и убытки. Чем крупнее предприятие, тем эти свойства требуются в большей степени. Для предприятий, рассчитывающих на обширные рынки, при остром соперничестве, нужно и более или менее широкое образование. Но всего нужнее практический смысл.
    Понятно, что такой труд требует и высокого вознаграждения. Там, где хозяин сам ведет предприятие, это вознаграждение прямо дается прибылью. Но в акционерных компаниях, где участников предприятия множество, руководящий труд приходится возлагать на одного или нескольких, и тогда он оплачивается особо. Однако и тут руководящим лицам, кроме постоянного жалованья, всегда предоставляется более или менее значительная доля в прибыли, ибо только этим способом личный интерес, составляющий главную побудительную причину экономического производства, связывается с выгодами предприятия. Поэтому, крупные доходы руководителей составляют первое и необходимое условие всякого обширного предприятия. Конечно, этим можно злоупотреблять. В дурно организованных компаниях директора получают значительные оклады, давая скудный дивиденд акционерам. Но этому злу легко помочь уменьшением постоянных окладов и увеличением доли, причитающейся из прибыли.
    Как бы, однако, ни была высока эта прибыль, в упроченных, предприятиях и в отраслях, вошедших в известную колею, она не превышает известного уровня. Побуждаемые личным интересом, лучшие промышленные силы устремляются туда, где ожидается наибольшая выгода, а соперничество их ведет к понижению цен, Поэтому, здесь прибыль более или менее стремится к уравнению, хотя особенности единичных предприятий и умение их вести всегда отражаются на высоте дохода. Совершенно иное имеет место, когда открываются новые поприща деятельности или новые способы производства. Здесь требуется уже не обыкновенное умение вести дело, а высшая способность. Здесь настоящее поприще для промышленного таланта, умеющего предугадывать новые условия и воспользоваться счастливо слагающимися обстоятельствами.
    Вознаграждение таланта не имеет меры, ибо это чисто личное, бесконечно разнообразное свойство, которого оценка вполне зависит от вкуса и потребностей публики. Это относится ко всем поприщам. Цена картины великого художника может достигнуть баснословных размеров. Но в искусстве денежное вознаграждение составляет только низшую, материальную его сторону. Высшее вознаграждение художника заключается в приобретаемой им славе и в том сочувствии, которое он встречает в других. Иногда оценка немногих знатоков для него дороже рукоплесканий толпы. На промышленном же поприще весь талант заключается в получении денежной прибыли, ибо на это направлена вся деятельность. Поэтому и высота таланта измеряется прибылью: чем выше талант, тем больше он доставляет выгоды. Отсюда стремление даровитых предпринимателей к большему и большему приобретению. Этим они выказывают свой талант и получают известность, а вместе – и доверие, необходимое для крупных предприятий. Отсюда и те громадные состояния, которые возникают в особенности на новых поприщах. Как вознаграждение таланта, они по всей справедливости принадлежат предпринимателям, пролагающим новые пути. И так как эти состояния созданы ими, и никем другим, то они составляют крупные приобретения для всего народного хозяйства. От них получают выгоды и все другие участники предприятия, капиталисты, влагающие в него свои сбережения, и работники, участвующие в нем своим физическим и умственным трудом. Этим, наконец, возбуждается дух предприимчивости, составляющий движущую пружину всего экономического развития. Народное хозяйство тогда только может достигнуть сколько-нибудь значительной высоты, когда промышленным талантам предоставляется свободное поприще. Даровитые предприниматели играют такую же роль в экономической жизни, как значительные ученые и художники в области науки и искусства. Это – герои промышленного мира.
    Поход близоруких поклонников равенства против крупных состояний, образующихся на промышленном поприще, тогда только находит некоторое оправдание, когда значительные богатства возникают не путем свободной промышленной деятельности, а с помощью искусственных мер, создающих для известных лиц монопольное положение в ущерб другим. Так, например, когда многомиллионные состояния образуются под защитою покровительственных пошлин, потребитель не может не видеть, что они берутся из его кармана. Его заставляют покупать дороже и хуже то, что он мог бы приобрести дешевле и лучше. В этом случае крупные выгоды предпринимателей являются очевидным доказательством, что покровительственные пошлины служат не только поддержкою младенческой промышленности, но средством чрезмерного обогащения одних за счет других. И тут талант проявляет свою силу; но эта сила выражается главным образом в обирании чужих карманов с помощью правительственных распоряжений. Лекарство против этого зла лежит единственно в свободном соперничестве, которое, предоставляя таланту самое широкое поприще, не ставит его в привилегированное положение, а дает только проявиться естественному его превосходству.
    Крупное вознаграждение таланта, пролагающего новые пути, тем необходимее, чем больше риск предприятия. Всякое предприятие сопряжено с риском, ибо обстоятельства, определяющие, как условия производства, так и отношение предложения к требованию, неисчислимы и изменчивы. Они не подлежат точному определению. Но когда известная отрасль до некоторой степени упрочилась, различные влияющие на нее случайности становятся более или менее известными. Статистика обнаруживает их повторение и их размеры. На этом основано страхование, которое выплачивается из прибыли и таким образом составляет часть издержек производства. Но страхование касается лишь некоторых случайностей; оно не может обеспечить цен на произведения, от которых окончательно зависит вся выгода предприятия. Поэтому, даже в упроченных отраслях, предприниматель всегда должен иметь ввиду такие крупные барыши, которые покрывали бы возможные убытки. Это составляет существенную часть прибыли. Еще более это имеет место в предприятиях новых, еще неизведанных. Тут нужен большой талант, нужна и надежда на значительные барыши, чтобы побудить человека рискнуть всем своим состоянием для проложения нового пути. Риск в новых предприятиях так велик, что обыкновенно первые зачинатели разоряются, и только следующие за ними, умудренные их опытом, приобретают те громадные выгоды, которые поражают современников.
    Во всяком случае, там, где действуют обстоятельства независимые от человеческой воли, шансы могут быть и в ту и в другую сторону. В этом и состоит риск. Задача же человека заключается в том, чтобы по возможности рассчитать те и другие, воспользоваться хорошими и отвратить или выдержать дурные. В этом выражается сила разума, призванного действовать во внешнем мире, который есть мир случайностей, ибо, находясь в условиях пространства и времени, он представляет поприще частных сил, а случайность ничто иное как отношение частных сил. Сам человек, как единичное существо, подлежит всякого рода случайностям; но разум и свобода на то ему и даны, чтобы он среди этих случайностей нашел надлежащий путь и обратил их в свою пользу. И это он может сделать предусмотрительностью, изворотливостью, постоянством, одним словом, теми свойствами ума и характера, которые составляют сущность промышленного таланта и которые делают человека царем земли. Когда Лассаль утверждал, что среди бесчисленных условий экономического быта никакого расчета произвести нельзя, и что успевает всегда глупейший, именно потому что он менее всех рассчитывает, то это один из тех нелепых парадоксов, которыми социалисты стараются затемнить недостаток аргументов. Разум человеческий, среди случайностей промышленного мира, есть более, чем шанс банкомата, даже более, чем шанс умного игрока, который в коммерческих играх, при переменах счастья, окончательно остается в выигрыше, потому что хорошо играет: это – шанс первенствующего деятеля, который умеет не только воспользоваться благоприятными обстоятельствами, но и приладить их так, чтоб они служили ему к выгоде. На этом основана самая существенная часть прибыли предпринимателей. Но непременное для этого условие заключается в свободном употреблении своих сил и способностей. Поэтому совершенно нелепо предположение тех, которые требуют, чтобы благоприятные шансы шли на пользу государства. Как уже сказано выше, подобное требование подрывает промышленность в самом ее корне, ибо этим уничтожается предприимчивость. Человек, в этой системе, перестает быть свободным единичным существом, призванным действовать во внешнем мире; он становится колесом неповоротливой бюрократической машины, страдательно воспринимающим извне падающие на него блага и невзгоды. Присваивая себе шансы, государство присваивает себе все, ибо шансы падают на хозяина.
    Из всего этого ясно, что прибыль предпринимателя составляет самую разнообразную, подвижную и изменчивую часть дохода. Это – прогрессивный элемент промышленного мира. Из прибыли выделяются остальные части дохода, поземельная рента, процент с капитала и заработная плата; затем остающаяся часть служит мерилом выгодности предприятия, а вместе и успехов народного хозяйства. Она служит вместе с тем главным источником приращения капиталов, составляющего первое и необходимое условие экономического развития. Часть полученной прибыли потребляется; остальная же часть становится капиталом и обращается на новое производство. Этим определяется и отношение производства к потреблению. В обороте это отношение выражается в цене произведений; в доходе оно проявляется в количественном отношении потребляемого к сберегаемому. Это приводит нас к исследованию потребления.
    ГЛАВА V. ПОТРЕБЛЕНИЕ
    Потребности человека так же разнообразны, как разнообразна сама человеческая природа. Как физическое существо, он нуждается в средствах существования; как духовное существо, он ставит себе высшие цели: он ищет гармонии и изящества жизни. Эту печать духа он стремится наложить и на свою материальную обстановку, делая ее более удобною и изящною. А так как изобретательность человеческого ума не имеет пределов, а с другой стороны, столь же неисчерпаемы богатства природы, из которых человек может извлечь пользу или наслаждение, сделав их образом и орудием духа, то понятно, что потребности могут расти и разнообразиться до бесконечности, вызывая все новую и новую деятельность с целью их удовлетворения.
    Всю эту сумму потребностей можно разделить на несколько последовательных ступеней, смотря по тому, какой цели они отвечают. Низшую ступень составляют потребности необходимые, имеющие в виду поддержание жизни. Сюда относятся пища, одежда, жилище и топливо. Вторую ступень составляют потребности удобства и удовольствия, имеющие в виду приятность жизни. Наконец, третью и высшую ступень составляют потребности роскоши, имеющие в виду изящество жизни. Как удобство, так и роскошь в значительной степени состоят в улучшении предметов необходимости в самых разнообразных формах; но к этому присоединяется множество других вещей, имеющих целью дать материальной жизни человека облик, соответствующий требованиям духовной его природы.
    Развитие всех этих потребностей не идет равномерно от низшей ступени к высшей. Исходную точку, без сомнения, составляет удовлетворение необходимых нужд. Можно думать, что человечество жило целые тысячелетия, прежде нежели оно успело возвыситься над этим уровнем. В эти первобытные времена, материальное состояние людей почти одинаково; все они едва имеют скудные средства существования. Выход из этого положения может дать только накопление капитала. Но на этой начальной ступени капитал состоит почти исключительно из первобытных орудий и рабочего скота. К этому присоединяется разумное орудие – подвластные люди. Мы видели, что рабство составляет отличительную черту первой эпохи экономического развития. Посредством него человечество вышло из состояния дикости и вступило на путь экономического и общественного прогресса.
    С водворением рабства, через покорение одних народов другими, образуется противоположность владычествующих и подчиненных, с чем вместе развивается и различие потребностей. Для одних все ограничивается скудными средствами существования; среди других возникают потребности роскоши, и чем шире и крепче установившаяся власть, чем выше стоит образование, тем более эти потребности растут. Отсюда те изумительные картины роскоши, которые представляют нам восточные монархии. Лучшими тому свидетелями служат раскрываемые ныне остатки египетского искусства, процветавшего за несколько тысяч лет до Рождества Христова.
    То же повторяется и в классических государствах. Пока близкий к первобытным временам родовой порядок держится в пределах центральной общины, окруженной небольшою территорией, потребности роскоши получают мало развития. Они даже воздерживаются государством в видах охранения нравов. В Спарте всякая роскошь воспрещалась законом. Но как скоро родовая община расширяет свои пределы и становится завоевательной, с чем вместе умножается и количество рабов, так является неудержимое вторжение потребностей роскоши, а вследствие того, противоположность богатых и бедных, которая повела, наконец, к падению древних республик. Над противоборствующими общественными классами воздвигается опять монархия; но потребности роскоши все растут. Роскошь римских императоров и знатных лиц не знала пределов, а нищета массы населения все увеличивалась. Вообще, это противоположение потребностей роскоши и скудных средств существования с отсутствием потребностей удобства составляет отличительную черту древнего мира. Это – принадлежность экономического быта, основанного на рабстве. Сама торговля в древности имела ввиду почти исключительно удовлетворение потребностей роскоши.
    Начало развития средних потребностей относится к сословному строю. В земледельческой отрасли, при господстве крепостного права, и тут является противоположность богатства и бедности; но при иерархическом порядке землевладения и постепенном переходе от крупного землевладения к мелкому, образуются средние звенья, связывающие противоположные крайности. Настоящее же, самостоятельное развитие эта средняя ступень получает в городе, который является средоточием промышленного и торгового класса. Европейский город есть колыбель всей промышленности нового времени, которая имеет ввиду уже не удовлетворение потребностей одних богатых, а общее благосостояние всех. Эта новая промышленная сила разбивает наконец сословные преграды и создает себе свободное поприще в общегражданском строе, где нет уже резко определенных делений, а установляется бесконечное разнообразие положений с постепенными переходами от одной крайности к другой. В том же направлении действует и все промышленное развитие новейшего времени. Фабричное производство имеет в виду уже не удовлетворение потребности немногих, а, именно, массу. Оно понижает цены и рассчитывает на возможно обширный круг потребителей. Рядом с этим остаются художественные производства, имеющие целью удовлетворение утонченного вкуса богатых; но они играют второстепенную роль. Выдающееся явление современного экономического быта, связанного с общегражданским строем, составляет производство массами, рассчитанное на более и более увеличивающийся круг средних потребителей. Развитие жизненных удобств, разлитое в средних слоях, составляет явление нового времени.
    Таким образом, результат экономического процесса состоит в том, что между противоположными крайностями вставляются связующие их средние звенья. Этот результат соответствует общему закону, которым управляются все явления, как физического, так и духовного мира, закону, который можно назвать законом среднего типа. Везде, где известная сила, действующая среди окружающих условий, выражается в ряде явлений, наибольшее их количество падает на средние формы; крайности же становятся тем более редкими, чем более они удаляются от средины. Этот закон, признаваемый и естествоиспытателями, находит вполне достоверное подтверждение в статистике, которая формулировала его в учении о среднем человеке. Однако началом развития этот закон подвергается существенному видоизменению. Развитие не идет равномерно, от одной ступени к другой, путем количественного умножения. Процесс здесь иной: сперва из безразличной массы, где господствуют средние типы, выделяются противоположности, затем эти противоположности опять сводятся к высшему единству вставлением между ними средних звеньев. Таким образом, высшая ступень представляет как бы возвращение к низшей, но с сохранением разнообразия и с возвышением общего уровня. Этот общий закон, к которому мы подробнее вернемся впоследствии, вполне выражается в указанном выше экономическом процессе. Задача последнего заключается, следовательно, в постепенном поднятии общего уровня путем возможно широкого развития средних звеньев, при сохранении естественного разнообразия положений и потребностей. Это и совершается на почве общегражданского строя, который предоставляет полную свободу развитию частных сил под общим, сдерживающим их законом.
    Если это так, то совершенно неуместно ополчение моралистов и социалистов против роскоши. Как всякими другими благами, роскошью можно злоупотреблять, но сама по себе она есть благо, а не зло. Красота жизни есть одна из высоких потребностей человеческого духа. Высшую роскошь составляют художественные произведения, которыми обставляет себя человек. Недостаточно любоваться ими на площади или в музеях. Надобно, чтоб они составляли принадлежность домашнего быта. Этим поднимается дух и развиваются изящные вкусы и нравы. К высоким общественным наслаждениям принадлежит и широкое гостеприимство, связывающее людей и создающее образованные центры общественной жизни, где вырабатываются утонченные нравы и просвещенные понятия. Конечно, все это составляет достояние немногих; но надобно, чтобы это в обществе было. Гений, талант, красота, высшее образование составляют также достояние немногих; но они служат высшим украшением общества. Распространенная в обществе роскошь означает тот уровень богатства и образования, до которого оно достигло.
    Роскошь имеет и экономическое значение: она служит побуждением к деятельности. Всякая экономическая деятельность имеет ввиду не только поддержание, но и улучшение жизни. Для того, чтобы она шла безостановочно, надобно, чтобы самая возможность улучшения простиралась до высших пределов. Предприниматель, который достиг среднего уровня, работает для того, чтобы достигнуть высшей ступени для себя и для своих детей. Конечно, он может свой избыток пожертвовать на какое-нибудь общественное дело; это вполне от него зависит. Но при этом не возбраняется и украшение собственной жизни. Это желание вполне законное и до такой степени присущее человеку, что устранить его, значит подорвать человеческую деятельность в самом ее корне.
    Потребности роскоши оплачивают и труд, обращенный на их удовлетворение. Количество работы, потребной для производства предметов первой необходимости в известной стране, имеет предел, определяемый местными условиями. Англия, например, не в состоянии производить всего хлеба, нужного для ее населения. Ей выгоднее покупать недостающее у посторонних, которые производят дешевле. Но для этого необходимо, чтобы остальное население имело заработок, дающий ему средства покупать хлеб. Этот заработок дается удовлетворением других потребностей. Чем шире и разнообразнее эти потребности, тем больше и требование на работу и тем большее количество населения может поддерживать свое существование. В числе этих производств предметы роскоши занимают видное место. Они требуются самою зажиточною частью народа, а потому оплачиваются всего лучше. Страна, в которой нет роскоши, всегда остается бедною и мало образованною, способною содержать только скудное население.
    Без сомнения, не всякая роскошь может быть оправдана. Экономически оправдывается только та, которая соразмерна со средствами. Стремление к роскоши, превышающей доход, ведет к разорению. Эстетически оправдывается только та роскошь, которая действительно имеет художественное значение, а не безвкусие, стремящееся блистать богатством, иногда при отсутствии самых элементарных жизненных удобств. Не наружный блеск, а гармония жизни составляет истинную ее красоту. Наконец, нравственно оправдывается только та роскошь, которая не развивается в ущерб нравственным обязанностям к ближним. Богатый человек, который, украшая свою жизнь, оказывает помощь другим, не может подвергаться нравственному осуждению. Но как эстетическая, так и нравственная оценка роскоши не принадлежит задачам экономиста.
    Внутренние побуждения человека лежат вне области его исследования. Они составляют предмет проповеди эстетика и моралиста; для экономиста важно существование потребностей, вызывающих известное экономическое производство.
    Во всяком случае, то употребление, которое человек делает из своего дохода, зависит от него одного и ни от кого другого. Законы против роскоши принадлежат к области прошлого. В древности они издавались ввиду поддержания расшатывающихся нравов; но они оказались бессильными остановить этот процесс. Они были уместны и при средневековом порядке, когда различие сословий выражалось не только в правах и обязанностях, но и во всей внешней обстановке жизни. Каждой группе людей возбранялось выступать из положенных для нее пределов. Но с переходом к общегражданскому строю все эти преграды исчезли. Свободе промышленности соответствует и свобода потребления. Каждый волен делать из приобретенного им достояния то употребление, которое он хочет, никому не давая в том отчета, ибо оно принадлежит ему и никому другому. Юридически и экономически, это единственно правильная точка зрения. Нравственно, употребление богатства может быть хорошо или дурно; но это дело совести. Нравственность есть начало не принудительное, а свободное. Моралисты и проповедники могут стараться распространить нравственные понятия и вызывать в людях нравственные побуждения; мнение окружающей среды может их в этом поддерживать: законодателю до этого нет дела, а экономист не имеет тут голоса. Всего менее позволительно смотреть на богатых людей как на носителей общественного достояния, призванных исполнять известные общественные обязанности. Такая точка зрения не имеет ни малейшего основания. Она коренится в хаотическом смешении понятий юридических, нравственных и экономических. В воображении воздвигается фантастический призрак общества, как целого, владычествующего над частями и распределяющего между ними свои функции. Мы видели, что в действительности ничего подобного нет. Все люди имеют нравственную обязанность помогать ближним; чем больше средств, тем, разумеется, можно оказать большую помощь. Но это обязанность личная, коренящаяся в совести и утверждаемая религией, а не налагаемая на людей во имя какого-то общественного начала. Религия внушает даже, что правая рука не должна знать, что делает левая, в знак того, что всякое общественное начало тут неуместно. Люди имеют обязанности и к обществу, как целому, то есть к государству, а равно и к заключающимся в нем частным союзам, к которым они принадлежат. Эти обязанности состоят в разных повинностях и общественной службе, принудительной или добровольной. Они излагаются в государственном праве. Ничего другого нет, ни в теории, ни в жизни. Есть только нравственная оценка человеческих поступков, суждение о свойствах людей; но никаких требований и обязанностей из этого не вытекает.
    Но если государство не вправе вмешиваться в употребление, которое делают богатые из своего избытка, то оно не может оставаться равнодушным к другой крайности, именно, к недостатку в средствах существования. Восполнение этого недостатка составляет долг человеколюбия. Заключая в себе нравственный элемент, государство не может оставаться ему чуждым. Но с чьей бы стороны ни оказывалась помощь неимущим, со стороны ли частных лиц, общин или государства, это все-таки остается благотворительностью, то есть, делом милосердия. Никакого права из этого не рождается. Человек, страдающий недостатком средств, не имеет ни малейшего права требовать от других, чтобы они ему помогали: он может только взывать к их человеколюбию. И это не составляет унижения правильно понятого человеческого достоинства, ибо этим установляется нравственная связь между людьми и вызываются самые высокие чувства, составляющие именно нравственное достоинство человека. С одной стороны, является смирение и благодарность, с другой стороны – милосердие и любовь. Эти чувства смягчают то, что может быть унизительного в благотворительности; они делают ее одним из самых высоких проявлений человеческой души. Но именно поэтому благотворительность есть прежде всего дело личное. Ее высокое нравственное значение проявляется только там, где человек свободно отдает этому делу свою душу, а не там, где действует бездушное юридическое лицо посредством наемных служителей. Поэтому частная благотворительность всегда должна быть правилом, а общественная исключением. Только единичное лицо, с его сердечным участием к судьбе ближнего, способно вникнуть и во все нужды, различить действительный недостаток средств от стремления жить даром на чужой счет. Общественная благотворительность, действующая путем общих правил, не в состоянии подвести под них все разнообразие жизни, а потому всегда будет грешить в ту или другую сторону.
    Отсюда вытекают некоторые общие начала, которыми должна руководиться всякая благотворительность. Во-первых, помощь должна оказываться со строгим разбором, лишь там, где есть действительная нужда. Во-вторых, к пособиям из чужих средств следует прибегать только там, где невозможна самопомощь, то есть, где человек не в состоянии сам зарабатывать свой хлеб. В-третьих, общественная благотворительность должна действовать только за недостатком частной, опираясь на последнюю и скорее приходя к ней на помощь, нежели действуя самостоятельно. В-четвертых, общественная благотворительность должна находиться в руках прежде всего тех частных союзов, к которым принадлежат граждане; эти мелкие единицы ближе стоят к людям и более знакомы с их нуждами. Государство же должно оказывать помощь лишь в крайних случаях, когда нужда становится общею. В-пятых, помощь должна оказываться только по мере средств. Частный человек, конечно, может располагать своими средствами по своему усмотрению; он волен продать все свое имение и раздать нищим. Но общественные средства, которые собираются принудительно, а не добровольно, имеют свое законное назначение. Только избыток их может идти на благотворительность. Государство, в особенности, не в состоянии помогать всякой нужде. Оно не призвано опекать всех граждан и доставлять им средства существования. Задача его состоит в управлении теми совокупными интересами, которые составляют общие условия этого благосостояния. Помощь, оказанная частным лицам, для него дело случайное.
    Из этого ясно, что восполнение недостатка средств существования у неимущих предполагает чрезвычайное разнообразие условий и способов действия. Причины недостатка могут быть разные. Во-первых, они могут быть чисто физические, проистекающие из действия естественных сил: таковы болезни, старость, сиротство. Сюда же принадлежат случайные бедствия, постигающие человека, как-то: пожары, наводнения, засухи, и т. п. Во-вторых, человек может лишиться пропитания вследствие безработицы, проистекающей от удрученного состояния промышленности или от пролагаемых ею новых путей, а также и от конкуренции состоящих в более выгодном положении. Иногда соперничество рабочих в известной отрасли может быть так велико, что при самой усиленной работе им едва достает средств пропитания, а иные совершенно остаются без дела. Все это причины, коренящиеся в изменчивых условиях промышленной деятельности. Наконец, в-третьих, причина недостатка средств часто кроется в собственной вине человека. Известно, какую глубокую язву среди рабочего класса составляют пьянство и беспутная жизнь. Пороки родителей ведут к разорению семьи и отражаются даже на потомстве.
    Последняя причина требует прежде всего нравственного врачевания, а это задача самая трудная, ибо воздержаться от пороков человек может только приложением своей воли. Тут бессильны экономические средства, а равно и юридическое принуждение; нужны нравственные силы, которые одни могут поднять и укрепить волю человека. О них будет речь ниже.
    Что касается до причин физических, то против них могут быть разные средства. Главное состоит в широком развитии взаимности, в силу которой случайности распределяются на многих. При господстве свободы в экономической и гражданской области, основным началом всех подобных учреждений должна быть самопомощь. Свободное лицо ответственно за себя и за свою семью, а потому оно само должно заботиться о своей и ее судьбе. К такого рода учреждениям принадлежат кассы взаимной помощи, а также и потребительные товарищества, имеющие целью, посредством оптовых закупок, удешевить и улучшить средства пропитания. Подобные товарищества составляют одно из самых действительных средств для поднятия уровня жизни рабочего класса.
    Но взаимность не ограничивается тесным кругом знающих друг друга лиц; она получает более обширное значение в общих системах страхования. Страхование от физических бедствий известно с давних пор. Оно не только распространено среди более или менее зажиточных классов, но простирается и на мало имущих, которые могут быть в конец разорены случайным бедствием. У нас введено принудительное страхование от огня крестьянских строений. Принуждение вызывается тем, что погоревшие крестьяне неизбежно падают на общественное попечение. При существующей у нас системе крестьянских построек, пожары составляют не частное только и случайное бедствие, а общее и постоянное, а потому требующее общих мер. В новейшее время стало распространяться и страхование жизни, имеющее ввиду обеспечение семьи в случае смерти ее главы. Но для рабочего класса всего важнее вводимое ныне страхование рабочих от болезней и увечья, а равно и пенсионные кассы для старости. В Германии эта система получила широкое применение; в других странах все ограничивается пока слабыми попытками. Причина та, что здесь возникают вопросы весьма сомнительного свойства. Первый состоит в том – насколько тут уместно принуждение? Второй – насколько уместно обязательное участие в этом деле сторонних лиц и самого государства?
    Принуждение в деле страхования может быть оправдано тем, что лишающийся средств падает на содержание общественной благотворительности. Но такая точка зрения уместна только там, где бедствие действительно имеет общий характер. Пожар, распространяясь, истребляет целые села; увечье же, болезнь, беспомощная старость суть чисто личные беды, не отражающиеся на других. Нельзя притом не сказать, что всякое подобное принуждение есть опека, предполагающая, что лицо неполноправно и не в состоянии само распоряжаться своею судьбой. Поэтому оно применимо только там, где общественное призрение принимает весьма широкие размеры, а человеческая свобода ценится очень невысоко. В Германии, как известно, эта система была введена в надежде этим путем отвлечь рабочее население от социализма. Эта надежда не оправдалась; напротив, социализм развился еще с большею силой. Государственное вмешательство в экономические отношения действует ему на руку.
    Что касается до второго вопроса, то привлечение хозяев к участию в страховании рабочих от увечий, происходящих в их собственном производстве, может быть поддержано во имя справедливости. Различные законодательства возлагают на них даже большую или меньшую ответственность за увечья. Но совсем иное дело участие в страховании от случайных болезней и старости, которые не имеют ничего общего с производством. Предприниматели могут учреждать у себя больницы для наличных рабочих и пенсионные кассы для стариков, которые всю жизнь работали в их предприятии. Подобные учреждения весьма желательны; они установляют нравственную связь между предпринимателями и рабочими. Но принудительное участие в общем страховании не только не укрепляет этой связи, а напротив, ее разрывает. Рабочий не дорожит уже предприятием, где он находит постоянную работу, даже если со стороны хозяина прилагаются все заботы, чтобы устроить его жизнь и обеспечить его судьбу. Выплачивая обязательно известную сумму, он знает, что остальное будет внесено другими, и не дорожит уже ничем, а переходит, как перелетная птица, туда, где он минутно надеется найти наибольшую выгоду. Со своей стороны, предприниматель перестает принимать участие в судьбе блуждающих рабочих. Принудительное участие в страховании становится для него просто частью издержек производства. Оно возмещается или уменьшением рабочей платы или возвышением цены произведений. Такой порядок, разрушающий все естественно образующиеся частные связи, не может быть выгоден ни для экономического быта, ни для государства.
    Еще менее оправдывается участие в страховании самого государства. Оно может проявляться в разной форме: или в виде пособия добровольно образующимся кассам взаимной помощи, как ныне вводится во Франции, или в виде взноса в общую кассу, установленную законом и управляемую самим государством, как в Германии. Первое имеет ввиду поддержание и развитие самопомощи, и это составляет существенную ее выгоду. Но точка зрения здесь все-таки радикально ложная. Какими бы целями ни прикрывалась эта помощь, она все-таки ничто иное как благотворительность; но благотворительность должна оказываться наиболее нуждающимся, а здесь она оказывается тем, которые сберегают, следовательно, не нуждаются; те же которые терпят наибольшую нужду, остаются без помощи. Вторая система имеет то преимущество, что здесь помощь оказывается всем без различия. Это та точка зрения, на которую становится государство, когда оно руководится справедливостью, составляющею верховное начало всей его деятельности. Но именно к благотворительности это начало менее всего приложимо. Благотворительность, распространяемая на целые классы без разбора, в силу общего закона, представляет полное извращение нравственного ее значения, которое состоит в оказании помощи там, где обнаруживается нужда. Государство не имеет права распоряжаться таким образом средствами плательщиков, обращая обязанность человеколюбия в принудительную подать, взимаемую с одной части граждан в пользу другой. Когда же оно берет на себя львиную долю этого взноса, как предлагалось в проекте, представленном несколько лет тому назад французской палате, то подобное учреждение представляет совершенно чудовищное извращение истинных отношений государства к гражданам. Рабочий приравнивается к чиновнику, получающему от государства пенсию за долговременную службу. Такая точка зрения может корениться только в полном смешении всех понятий, в непонимании различия между публичным правом и частным, между государством и гражданским обществом. Рабочий – не лицо, облегченное общественною должностью и получающее за это установленное законом вознаграждение, а после известного срока пенсию: это – частный человек, который сам за себя ответствует и сам устраивает свою судьбу, вступая в частные договорные отношения с другими. Делать его пенсионером государства значит подрывать в нем чувства ответственности за себя и обязанности к своей семье, чувства, которые одни дают истинно нравственное значение личной свободе. Когда человек знает, что он не сам себя обеспечивает, а обеспечивается другими, в нем уничтожается главная пружина самодеятельности, именно то, что может поднять его на общественной лестнице. А между тем, на государство это возлагает такое громадное бремя, которое ему совершенно не по силам. Все подобные меры суть ничто иное как уступки социализму, стремящемуся разрушить существующий общественный строй. Правительство старается привлечь к себе рабочих разными приманками, что в странах, где господствует всеобщее право голоса, составляет обыкновенную уловку практической политики. Но подобные уступки, представляющие искажение правильных начал государственной жизни, способны только утвердить в рабочих ложные понятия о их правах и о тех требованиях, которые они могут предъявлять государству. Они не ослабляют, а укрепляют социалистические стремления.
    Истинное начало государственной жизни состоит в том, что государство, управляя совокупными интересами, вовсе не призвано и не в силах исправлять все частные бедствия и обеспечивать благосостояние частных лиц. Поэтому оно бессильно против зол, проистекающих от экономических кризисов и от разнообразных случайностей экономического движения. Если рабочие, вследствие введения машин или экономического перепроизводства, остаются без заработка, они не могут требовать от государства, чтобы оно давало им работу, ибо оно не имеет ее в своем распоряжении. Конечно, могут случайно встретиться полезные общественные работы, которые можно ускорить, с принесением даже некоторых жертв, чтобы прийти на помощь нуждающимся. Но вообще, подобные работы, вызываемые случайными обстоятельствами, представляют только бесполезную трату общественных средств. На практике они большею частью приносили более вреда, нежели пользы.
    Против случайных бедствий, когда они наступили, существует, как сказано, только одно средство – благотворительность. Она может принимать различные формы и размеры. Она может ограничиваться пособиями на дому, что требует строгого внимания и разбора. Она может проявляться и в форме постоянных учреждений для призрения малолетних, престарелых, больных. Сюда относятся также дешевые квартиры и столовые, ночные убежища, воспитательные дома. Могут быть и посреднические учреждения для приискания заработков, наконец даже рабочие колонии, хотя последние менее всего могут рассчитывать на успех. Широкое развитие всех форм благотворительности составляет одну из лучших сторон современного общественного быта. Здесь проявляются высшие качества человеческой души, любовь к ближнему, самоотвержение. Здесь богатый подает руку нищему и обрекает себя на служение последнему. Но именно поэтому, как уже замечено, это область преимущественно частной, а не общественной деятельности. Недостатки свободного экономического развития восполняются свободными нравственными силами, а не принудительною организациею; это – начало, на которое нельзя достаточно напирать. Государство играет тут только роль пособника в случаях крайности.
    К свободным нравственным силам принадлежит и собственная предусмотрительность, воздерживающая удовлетворение потребностей настоящего в видах обеспечения будущего, для себя и для своей семьи. В этом и состоит сбережение. Оно представляет без сравнения важнейшее средство отразить или, по крайней мере, смягчить те экономические бедствия, которые обрушиваются на человека вследствие случайностей жизни. Самое страхование есть вид сбережения, подкрепляющегося взаимностью. Там, где страхование не приложимо, человек ограждает себя от возможных невзгод тем, что откладывает часть своего дохода на черный день. Это составляет нравственный его долг относительно себя и семьи.
    Социалисты утверждают, что рабочие не только не могут, но и не должны сберегать. Мы уже заметили, что это один из тех нелепых парадоксов, которыми заменяются разумные доводы. Возможность сбережений доказывается, как ростом сберегательных касс, так и теми громадными суммами, которые издерживаются на стачки, нередко по самым пустым поводам. Она доказывается и тем количеством косвенных налогов, которые уплачиваются низшими классами на предметы чистой прихоти, как-то, на вино и табак. Удовлетворение прихотей очевидно не есть требование нравственности. Оно извинительно и нравственно допустимо только там, где человек, не лишая себя удовольствий в настоящем, думает и о будущем и откладывает копейку на черный день. Нравственное значение воли состоит не в удовлетворении влечений, а в разумном их воздержании. Поэтому, привычка к сбережениям составляет высоко нравственное начало, присущее экономической деятельности человека. На нем основаны и все успехи промышленного развития, ибо только откладывая избыток дохода и обращая его на новое производство, получается увеличение средств. Это и есть тот передаваемый от поколения поколению капитал, которого рост обозначает непрерывное развитие экономического быта, а вместе и постепенное совершенствование человеческой жизни.
    Но для того, чтобы это начало могло получить полное развитие, необходима свобода. Рабы не сберегают, потому что у них отнимается все. Не сберегают и рабовладельцы; они обеспечивают себя тем, что заставляют других работать на себя. Поэтому, в древности нет речи о сбережениях. Сокровища древнего мира составляли плод рабского труда. Они состояли в грудах золота и драгоценных каменьях, которые сохраняются, потому что не могут быть истребляемы. Процесс сбережения начинается там, где водворяются зачатки экономической свободы, а именно, в средневековых городах. На нем основан весь рост среднего сословия. Привычка к сбережениям установляется и в низшем земледельческом классе, там где он пользуется большими или меньшими правами и достаточно огражден от хищения. Но так как при господстве сословного порядка низшие сословия, вообще, рассматривались главным образом как предмет всевозможных поборов, то сбережения здесь не обращаются на новое производство, а прячутся от хищения. Только высшие слои промышленного сословия более или менее ограждены от фискальных требований; поэтому и экономический рост их так велик, что наконец он разбивает все преграды и превращает сословный порядок в гражданский. При господстве общегражданской свободы и равенства перед законом, все экономическое развитие народа основано уже вполне на начале сбережения. Только те классы способны поддержать себя на своем уровне и улучшить свою жизнь, которые имеют привычку сберегать. Иначе они беднеют или разоряются, и никакие государственные меры им не помогут.
    Пример мы можем видеть в собственном отечестве. Рабовладельческое хозяйство, как сказано, не могло развить привычки к сбережениям ни в помещиках, ни в крестьянах. Поэтому, при разрешении крепостной связи, ни те, ни другие не в состоянии были справиться с своею новою экономическою задачей. Значительная часть помещиков разорилась вследствие неумения сделать правильный хозяйственный расчет и приспособить свой быт к изменившимся условиям. То же самое следует сказать и о крестьянах. Несправедливо, что тяжести, возложенные на них Положением о выкупе, были так велики, что они не в силах были их нести. Возложенные на них тяжести были несравненно меньше тех повинностей, которые были с них сняты. Свободным заработком легко было их покрыть. В этом отношении, первые годы после освобождения были особенно благоприятны. Поэтому, в то время благосостояние крестьян, видимо, возрастало. Но полученные избытки не сохранялись на черный день, а тратились на разгул, который принял самые широкие размеры, и когда наступили более трудные времена, сбережений не оказалось никаких. Даже и при нынешних условиях, возможность для крестьян делать сбережения доказывается теми суммами, которые тратятся на водку и которые составляют лишь ничтожную часть потерь и ущерба, наносимого хозяйству привычкою к пьянству. Она доказывается и теми крупными издержками, которые, в силу обычая, делаются на свадьбы и которые ведут к разорению семейств на многие годы. Иногда в одном и том же селе оказывается, что все раскольники живут богато, а все православные в бедности. Однако и среди православных встречаются в особенности небольшие деревни, где крестьяне, смирные и работящие, пользуются довольством и исправно уплачивают все подати. Но вообще, у крестьян, также как у помещиков, в силу привычек, укоренившихся при крепостном праве, все лишние деньги уходят сквозь пальцы. А между тем народонаселение растет, силы земли истощаются все расширяющейся выпашкой, а долженствующий восполнить их капитал, при отсутствии сбережений, не образуется; чего же можно ожидать от такого экономического порядка, кроме общего обеднения?
    Никакие государственные меры не в состоянии помочь этому злу. Напротив, они могут только его усилить, приучая население к мысли, что не от него самого, не от его деятельности и предусмотрительности зависит улучшение его быта, а от благ, расточаемых на него правительством. Можно положить общим правилом, что всякое учреждение, подрывающее заботу человека о самом себе и о своих детях и побуждающее его полагаться на чужую помощь, приносит неисчислимый вред народному хозяйству. Сюда принадлежит и общинное владение, которое дает каждому нарождающемуся члену общины право получать участок земли из общего достояния. Домохозяин знает, что не от него, а от общины его дети получат свое обеспечение, а потому он о них и не заботится. Такой порядок, естественный в те времена, когда родовая община составляла одно целое, связанное кровными узами, уместный и при крепостном праве, когда хозяин наделяет своих рабов земельными участками, с которых они несут свои повинности, противоречит началам общегражданской свободы, которая делает каждого человека ответственным за себя и за свое потомство. К такого же рода учреждениям принадлежат и переселения на счет государства. В крайних случаях можно, конечно, прибегать к этой мере; но как постоянное учреждение, оно безусловно должно быть признано вредным. Без сомнения, каждому человеку должно быть предоставлено право переселяться, куда угодно, на свой собственный страх и риск. Во избежание совершенно бесполезных и разорительных трат, ему могут быть облегчены всевозможные справки. Но поощрение переселений разными льготами и пособиями на общественный счет действует развращающим образом на местное население. Человек перестает дорожить местным улучшением своего быта, когда он знает, что его перевезут на счет государства за тридевять земель и там он получит даром всевозможные блага. Такая политика менее всего уместна в стране с таким редким населением, как Россия. У нас обыкновенно говорят о возрастающей недостаточности крестьянского надела, как будто каждый крестьянин непременно должен быть наделен известным участком земли, обеспечивающим его существование. Те заработки, которые он может иметь на стороне, вовсе не принимаются при этом в расчет. Такой взгляд, составляющий остаток воззрений крепостного права, совершенно неприложим к порядку, основанному на свободе.
    В общегражданском строе единственным источником улучшения экономического быта служит свободное сбережение. Государство не может и не должно в это вмешиваться, ибо оно не вправе распоряжаться тем, что человек приобрел своим трудом, определять ту часть, которая должна идти на удовлетворение настоящих его нужд, и ту, которая должна быть сохранена для будущего. Оно не призвано быть судьею личных потребностей и заменять личную предусмотрительность. Приобретенным им достоянием свободный и взрослый человек распоряжается сам, по собственному усмотрению, в силу неотъемлемо принадлежащего ему права. И это имеет неисчислимые выгоды для всего народного хозяйства. Все изумительные успехи промышленности в новейшее время основаны на свободном сбережении.
    Этот процесс начинается сверху. Чем меньше в обществе капиталов и чем ниже стоит промышленное производство, тем труднее сберечь что-нибудь за удовлетворением насущных потребностей. Только крупные доходы дают возможность крупных сбережений. В этом состоит в высшей степени важная роль их в развитии народного хозяйства. Избытки крупных доходов обращаются на новое производство и тем питают промышленность и умножают народное богатство. Но с развитием последнего умножаются и средние доходы, которые, в свою очередь, открывают возможность все больших и больших сбережений. Этот процесс распространяется все далее и далее, на нижние слои, разливая благосостояние в массах. Отсюда те громадные суммы, которые скопляются в сберегательных кассах. В прежние времена правительства, когда хотели заключать займы, обращались к крупным банкирам; в настоящее время прибегают к всенародной подписке, которая покрывается в несколько десятков раз. Самый мелкий люд несет свои сбережения и получает доход на свой капитал.
    В результате, получается наибольшее сбережение при наибольшем, возможном в существующих условиях, удовлетворении потребностей. Это и составляет конечную цель всего промышленного развития. Здесь обнаруживается и отношение производства к потреблению. Постараемся его выяснить.
    Экономистов занимал вопрос о тех способах, какими можно получить наибольшую сумму удовлетворения в народном хозяйстве. Если под именем удовлетворения разуметь сумму получаемых удовольствий, то этот вопрос не только неразрешим, но даже и неуместен, ибо удовольствие есть чисто личное ощущение, для которого нет мерила. Все подобные оценки, в которых упражнялись Бентам и его школа, ничто иное как чистейший произвол. Но если мы спросим: чего ищут все потребители? то ответ может быть только один: возможной дешевизны произведений. Следовательно, наибольшее удовлетворение получается возможно большею, при существующих условиях, дешевизною произведений, а это достигается свободною конкуренцией производителей. Препятствует же дешевизне всякая монополия. Следовательно, задача государства, имеющего ввиду возможно большее удовлетворение потребителей, состоит в том, чтобы противодействовать монополиям.
    Конечно, государство может находящиеся в его владении предметы отдавать в пользование даром и тем увеличивать сумму удовлетворения. Но не надобно забывать, что даровое пользование всегда производится на чей-нибудь счет. Возобновление находящихся в пользовании предметов совершается из общественных сумм, то есть, на счет плательщиков податей. Это своего рода принудительная благотворительность. Такой порядок уместен только там, где пользование общее и одинакое для всех; но там, где пользование ограниченное и разнообразное, оно должно оплачиваться главным образом теми, которым оно служит удовлетворением. Улицами и грунтовыми дорогами можно пользоваться даром; но проезд по железным дорогам и пользование газовым освещением в домах должны оплачиваться потребителями. Этого равно требуют и справедливость и общественная польза. Государство, о котором мечтают социалисты, может все давать в пользование даром, потому что оно все себе присвоило и не нуждается уже ни в каких податях. Но оно дает не то, что от него требуется, а то, что оно хочет дать, ибо оно всеобщий монополист. Владея всем, оно определяет и потребности граждан и средства их удовлетворения. А так как всякое личное побуждение к деятельности прекращается, а само государство худший из производителей, то эти средства наименьшие, какие возможны. Социализм есть система наибольшего притеснения при наименьшем удовлетворении,
    Но и в системе свободы далеко не всегда установляется надлежащее отношение между производством и потреблением. Предел удешевлению произведений полагается здесь прибыльностью производства. Надобно, чтобы оно окупалось. Нередко, вследствие конкуренции, цена произведений падает даже ниже этого предела. Стараясь вытеснить друг друга с рынка, конкуренты продают товар себе в убыток. Нередко также, при выгодности известного производства, туда устремляются промышленные силы и производится более, нежели требуется. Тогда цены падают ниже стоимости произведений; производство страдает, и наступает промышленный кризис. Если в предприятие вложен крупный капитал, то переместить его нелегко; с этим сопряжены значительные потеря. Поэтому, производство некоторое время продолжается, даже при неблагоприятных условиях, в надежде на поднятие цен. Но работать себе в убыток постоянно невозможно; в конце концов производство должно сократиться. Вследствие этого, другие предприниматели разоряются, капиталисты лишаются своих капиталов, а рабочие теряют заработок. Это отражается и на других отраслях, ибо при сокращении производства уменьшаются доходы заинтересованных в нем лиц, а с тем вместе и требование их на всякого рода другие произведения, удовлетворяющие их нуждам. Еще хуже, когда это осложняется расстройством монетной системы, что, например, происходит ныне при обесценении серебра. Тогда происходит всеобщее удручение торговли, задержка производства и сокращение потребления.
    Таковы весьма обыкновенные явления, которыми сопровождается нарушение равновесия между производством и потреблением при системе экономической свободы. Эти явления повторяются как бы периодически. За периодом общего оживления промышленности и торговли следуют периоды упадка. Чем шире торговый рынок, чем теснее и оживленнее международные сношения, тем более изменения промышленных условий в одной стране отражаются на других. Иногда кризис происходит от соперничества стран, где разрабатываются непочатые еще богатства природы. Так, современный кризис земледелия в России и на Западе происходит от усилившегося производства в Северной и Южной Америке, в Индии и в Австралии. Иногда, наоборот, кризис наступает вследствие сокращения производства в другой стране, откуда получается необходимый материал. Таков был, например, хлопчатобумажный кризис в Англии вследствие междоусобной войны в Соединенных Штатах. Или же известное государство возвышает у себя таможенные пошлины и тем сокращает ввоз произведений из других стран. Вследствие этого, в последних оказывается излишек произведений, которые, не находя сбыта, падают в цене.
    Против всех подобных нарушений равновесия государство может принимать некоторые меры. Когда кризис происходит от иностранного соперничества на внутреннем рынке, оно может установлением таможенных пошлин оградить туземное производство, Но, как уже замечено выше, оно всегда делает это в ущерб потребителям, которые принуждаются покупать хуже и дороже. А так как удовлетворение потребителей составляет конечную цель промышленного производства, то подобные меры всегда представляют нечто ненормальное. Они могут оправдываться временными обстоятельствами, но окончательно они все-таки наносят глубокий вред народному хозяйству, придавая ему совершенно искусственное направление. Вместо свободного приспособления производства к потреблению, они водворяют принудительное обирание одних в пользу других. Производители приучаются полагаться не на самих себя, а на дарованные им правительством привилегии, под покровом которых они могут свободно налагать подать на чужие карманы. Когда же покровительство достигает высоких размеров, то этим, в свою очередь, вызываются внутренние кризисы, которые тем вреднее для народного хозяйства, что они составляют последствие искусственного направления промышленности. Соблазняемые выгодою, капиталы и предприимчивость устремляются в те отрасли, которым оказывается высокое покровительство; вследствие этого, тут происходит перепроизводство, которое многим грозит разорением. Чтобы помочь этому злу, государство, которое само его вызвало, прибегает к поощрению вывоза. Производители отправляют за границу излишек своих произведений и продают его за полцены, возмещая убыток премиею или поднятием цен на внутреннем рынке, огражденном от иностранного соперничества. Во всяком случае, расплачивается за это туземный потребитель, которого обирают не только в пользу производителей, но и в пользу иностранцев, покупающих их произведения по удешевленной цене. Все это мы видим на своих глазах в нашем сахарном производстве.
    Всего хуже, когда покровительство оказывается неравномерное, ибо, как уже было замечено, государство может покровительствовать только тем отраслям, которые ввозят, а не тем, которые вывозят. Обыкновенно вывозные премии составляют только возврату внутреннего акциза; во всяком случае, они являются исключением. Относительно предметов вывоза, все, что государство может сделать, это стараться облегчать их сбыть заключением торговых договоров и расширением колоний. Но оба эти средства весьма ненадежны. Первое зависит от воли других держав, второе – от географического положения страны и международных сношений. Против соперничества стран, находящихся в более благоприятных условиях на международном рынке, государство бессильно. Как ни могущественна Россия, она не может сделать, чтобы производство хлебов в Аргентинской Республике не понижало цен на европейском рынке и через это не ставило в критическое положение русских производителей, которые расширили свои запашки ввиду все возраставшего сбыта за границу.
    Окончательно, единственным средством против промышленных кризисов является сокращение производства, через что возвышаются цены и восстановляется нарушенное равновесие. Но это уже прямо дело самих производителей. Только сам хозяин может решить, выгодно ли ему продолжение производства или он должен его прекратить. Слабейшие в этих кризисах погибают; другие сокращают производство, и только наиболее способные и находящиеся в наиболее благоприятных условиях в состоянии выдержать борьбу. Таким образом, приспособление производства к потреблению и установление правильного между ними отношения, по существу своему, есть дело свободы. Это, вместе с тем, дело предусмотрительности и сбережений. Периодические колебания промышленности указывают на то, что во времена подъема нужно ожидать следующего затем периода упадка, а потому сберегать средства, чтобы поддержать себя в трудную пору, Успехи промышленности измеряются средним курсом. Самые периоды упадка содействуют экономическому развитию тем, что заставляют человека изыскивать новые средства и новые пути, чем и улучшается его экономический быт. Но изыскание этих средств и путей не есть дело государственной власти, которая ничего сама не изобретает: это – задача личной предприимчивости и расчетливости, постоянно стремящихся вперед, под влиянием личного интереса, составляющего душу всей экономической деятельности человека. А для этого первое условие есть экономическая свобода.
    От свободы зависит, наконец, и отношение потребления к сбережениям. Существеннейшим фактором является здесь рост дохода. Чем больше доход, тем очевидно больше возможность делать сбережения; но каким образом человек воспользуется этою возможностью, это зависит от личного его усмотрения и ни от кого другого. Опасение, которое высказывается писателями с социалистическим направлением, что избыток сбережений над потреблением ведет к перепроизводству, и что поэтому следует сокращать бесполезное сбережение(28) лишено всякого основания. Человек всегда склонен предпочитать настоящее удовлетворение неизвестному будущему; когда же с возрастанием народного богатства, соблазны в настоящем умножаются, а доход с сберегаемого капитала, напротив, уменьшается, то эта наклонность получает еще большую силу. Сбережения увеличиваются, когда производство идет успешно, и уменьшаются в периоды упадка. Равновесие установляется само собою, естественным путем, сообразно с обстоятельствами. Столь же неосновательна мысль, что перепроизводство происходит от избытка сбережений у одних, при недостатке покупной силы у других. Избыток сбережений ведет к умножению капитала, следовательно, к возвышенному спросу на рабочие руки, а потому к увеличению покупной силы рабочих классов. Как уже выяснено выше, весь рост народного богатства зависит оттого, что капитал умножается быстрее народонаселения, а это определяется количеством сбережений. Сокращение сбережений, при беcпрепятственном росте населения, есть верный путь к нищете. К этому и ведут все социалистические теории. В действительности, размер потребления, а вместе и отношение его к сбережениям, определяется тем уровнем быта (standart of life), который установляется в данное время в известной среде. Человек стремится в своей обстановке и в удовлетворении своих потребностей стать в уровень с окружающею средой. Тщеславие побуждает его даже ее превзойти. Но если он тратит все, что получает, то в трудные времена ему приходится идти назад, а это сопряжено с лишениями и страданиями. Опыт жизни научает его предусмотрительности. А так как эти различные побуждения действуют одинаково на всех, то из этого образуется средний уровень быта, который постепенно растет по мере увеличения народного богатства, то есть, по мере умножения сбережений и капитала. Этот уровень различен для различных общественных групп. Он очевидно тем ниже, чем меньше средства, и возвышается по мере увеличения дохода. Отсюда образование общественных классов, с различным достатком, положением и потребностями. Общество, действием экономических сил, располагается в иерархическом порядке. Стоящие внизу удовлетворяют только необходимым своим потребностям; стоящие посредине пользуются удобствами и удовольствиями; наконец, стоящие на вершине могут удовлетворять и потребностям роскоши. С умножением народного богатства общий уровень поднимается, но различия богатства и положения остаются, ибо они составляют необходимое последствие свободы. Мы видели, что свобода естественно ведет к неравенству. Это вполне прилагается к экономическим отношениям. Вытекающее из них неравенство общественных классов составляет важнейший общественный результат экономического развития, ибо им определяется самое строение общества. Поэтому оно требует внимательного рассмотрения. ГЛАВА VI. ОБЩЕСТВЕННЫЕ КЛАССЫ Общественные классы, как нам уже известно, имеют происхождение не только экономическое, но и юридическое, политическое и даже религиозное. В Общем Государственном Праве изложены были различные формы, которые они принимают в действительной жизни. Здесь нужно выяснить отношение юридических форм к экономическим началам. Оно наглядно выражается в их истории. Мы видели, что уже в родовом порядке, в силу понятий о кровном старшинстве, является различие классов. С высшею честью обыкновенно соединяется и высший достаток. Правящие роды получают несколько больший надел и владеют большим имуществом, нежели другие. Но вообще, это различие не велико. Каждый род имеет свой, более или менее равный с другими надел, который и составляет основание материального его положения. В родовом порядке господствует еще свойственное первоначальной ступени безразличие состояний. Самый экономический быт весьма прост; он ограничивается земледелием и скотоводством. При обилии непочатых еще естественных богатств, земли достает на всех, а как скоро оказывается излишек населения, он выселяется в колонии, которые занимают новые пустопорожние места. Поэтому здесь нет ни богатых, ни бедных; господствует средний, довольно впрочем низкий экономический уровень. Резкое различие классов, а вместе и достатка, появляется с переходом от чисто родового союза, с одной стороны, к гражданскому, с другой к религиозному. Последнее совершается выделением духовных функций, которые, силою религиозного сознания, создают свой особенный мир понятий, существенно видоизменяющих общественный порядок. Первое же происходит путем завоевания, которое к началам кровного союза присоединяет отношения гражданские, а на высшей ступени государственные. Покоренные становятся рабами или подвластными. Однако на этой первой ступени развития ни гражданский, ни религиозный союз не образуют еще самостоятельной области отношений, определяемых свойственными им началами. Общество все еще составляет единое цельное тело; но к первоначальным родовым элементам присоединяются другие, их видоизменяющие и возводящие их на высшую ступень. Восприятием их родовое начало преобразуется в государственное. Из этих новых элементов преобладание может получить или тот или другой. Преобладание религиозного начала ведет к теократии, преобладание гражданского начала к чисто светскому развитию. В Общем Государственном Праве были изложены различные формы теократического государства. Мы возвратимся к ним ниже. В отношении к экономическому быту все они имеют один общий характер: так как все здесь определяется религиозными понятиями, то экономическое развитие не получает самостоятельного значения, а потому не может быть влияющим фактором общественной жизни. В теократических государствах промышленное искусство может достигать весьма высокого развития; но при отсутствии свободы, в нем нет того внутреннего начала, которое производит движение вперед. Теократические государства всегда более или менее неподвижны. В массе сохраняется в большей или меньшей степени первобытный родовой порядок, над которым воздвигается религиозно-государственный строй, управляемый неизменными нормами. Таковы, вообще, восточные народы. Совершенно иное имеет место при светском развитии. Оно ведет к постепенному разложению родового порядка примыкающими к нему сторонними элементами, которые требуют уравнения прав и в конце концов достигают своей цели. Таков именно был процесс развития классических государств. От родовой аристократии они постепенно переходят к демократии. Но с уравнением политических прав и с уничтожением основанного на них различия классов, на сцену выступает экономическое различие, как определяющий фактор: является противоположность богатых и бедных, а вследствие того возгорается борьба между ними. К этому результату ведет все предшествующее развитие общества. Завоевание имеет последствием создание многочисленного класса рабов, на которых возлагается удовлетворение хозяйственных нужд. Гражданин же всецело посвящает себя общественным делам; он или сражается на поле брани или подает голос на площади. Заниматься своими хозяйственными делами ему некогда. Поэтому средний класс свободных земледельцев, обрабатывающих свои участки, тот класс, который составлял главную силу греческих республик и римского государства, постепенно исчезает. Является, с одной стороны, класс богатых рабовладельцев, которые захватывают все большее и большее количество земель и рабов в свои руки, с другой стороны – голая чернь, которая сама не работает, но имеет право голоса в общественных делах и пользуется им для того, чтобы получать пропитание и увеселения на счет государства и богатых лиц. Естественно, что она хочет употребить предоставленную ей власть для улучшения своего состояния. Это делается не путем свободного труда, а с помощью государственных мер, которые имеют ввиду, с большею или меньшею долей справедливости и целесообразности, обобрать богатых в пользу бедных. Естественно, с другой стороны, что последние стараются дать отпор революционным стремлениям, направленным на изменение экономического порядка. Отсюда нескончаемые междоусобия, наполняющие историю Греции и Рима в позднейший период их развития, следующий за водворением демократии. При экономическом быте, основанием на рабстве, из этой борьбы нет исхода. Посредствующим звеном между богатыми и бедными может быт только средний класс, а его нет, да и не откуда ему взяться, ибо нет свободного труда. При таких условиях, общественная свобода немыслима. Над борющимися классами воздвигается деспотическая государственная власть, которая сдерживает их в должных приделах и каждому элементу указывает подобающее ему место в общей системе. Здесь лежит и начало перехода к сословному строю. Каждая группа отделяется от других и получает свое назначение. Государство же стоит над ними, как представитель целого, охраняющий это распределение и обращающий его на общую пользу. Но именно вследствие такого отрешения от общественных элементов, оно лишается почвы и как бы висит на воздухе. Поэтому, оно само обречено на падение. Древнее государство в историческом процессе рушилось; но сословный порядок, который начинал установляться под его сенью, через это не исчез, а, напротив, получил еще большее развитие с падением сдерживающей власти. Каждая группа однородных интересов замкнулась в себе и обставила себя привилегиями. Слабые подчинились сильным, а те, которые, сомкнувшись, в состоянии были себя отстоять, образовали самостоятельные союзы, также с привилегированным положением. Так установился средневековой сословный порядок, с многообразными видоизменениями, но тождественный в основных чертах. Здесь экономические силы снова были вполне подчинены юридическим определениям. Крепостное право охватило все низшие слои населения; промышленность была: опутана всевозможными сетями. Однако здесь было начало, которое могло быть источником нового, высшего развития. Таким началом была свобода промышленного труда, нашедшая себе убежище в городах. Не смотря на все стеснения, она пробила себе путь; капитал накоплялся и промышленность росла. На помощь ей пришло возродившееся государство, которое в городском сословии искало поддержки против притязаний феодальных владельцев. К горожанам примкнула и развивающаяся бюрократия, ставившая себе целью подчинение сословных привилегий высшим требованиям государства. Наконец, эти соединенные силы, которые носили в себе и накопляющееся богатство и все возрастающее образование, опрокинули все преграды и разрушили сословный порядок. «Что такое третье сословие? – спрашивал Сиэс. – Ничто. Чем оно должно быть?-Всем». Под напором возрастающих экономических сил сословный порядок уступил место общегражданскому. Здесь уже экономическая свобода получает полное развитие. Она сдерживается юридическим законом, воспрещающим одному лицу нарушать права других; но это закон общий и равный для всех, не установляющий никаких привилегий, ограждающий, а не стесняющий человеческую свободу. Каждый под его охраною волен работать, пользоваться плодами своего труда и полученным от предков достоянием и беспрепятственно подвигаться на общественной лестнице. Преграды человеческой деятельности ставятся лишь естественными условиями и состоянием экономического быта, а не юридическими нормами. Такой порядок вполне соответствует, как идеалу права, так и требованиям экономического развития. В нем равная для всех юридическая свобода и полное обеспечение прав сочетаются с неотъемлемыми требованиями экономической свободы, составляющей первое условие развития, и с проистекающим из нее бесконечным разнообразием экономических положений и отношений. Выше было уже замечено, что такое разнообразие положений и отношений составляет необходимое условие проявления всякой реальной силы в действительном мире. Всякая сила природы, действуя в бесконечно изменяющихся условиях пространства и времени, производит все присущее ей разнообразие явлений. Таков мировой закон. Это бесконечное разнообразие, с вытекающими из него частными отношениями, составляет действительность. То же самое прилагается и к силам, действующим в области человеческих отношений. Как реальное существо, а не как воображаемая единица, человек находится в условиях пространства и времени и не может от них отрешиться. А потому лежащий в этих условиях закон бесконечного разнообразия положений подчиняет его себе с неотразимою силой. Совокупность проистекающих отсюда частных отношений и взаимодействий составляет тот действительный мир, в котором он живет. В особенности этот закон проявляется в экономической деятельности, которая вся направлена на подчинение внешней природы потребностям человека. Находясь во взаимодействии с силами природы, человек подчиняется присущим им условиям пространства и времени. Только через это он может ими пользоваться. И это приспособление к бесконечно разнообразным внешним условиям вполне соответствует собственной его природе, не только как единичного физического существа, обладающего органическим телом, но и как духовного существа, одаренного внутренним самоопределением. Как свободное лицо, человек действует на внешнюю природу и подчиняет ее своим целям; как свободное лицо, он занимает в экономическом порядке то положение, которое дается ему собственною его деятельностью и личными его отношениями к окружающему его миру и к предшествовавшим ему поколениям. Таким образом, действием свободных экономических сил образуется иерархия лиц с различными степенями достатка и проистекающею отсюда различною шириною потребления. Так происходят общественные классы, высшие, средние и низшие. В общегражданском порядке, между ними нет юридических преград; каждое лицо может беспрепятственно повышаться и понижаться по общественной лестнице. Но люди с одинакими средствами, естественно, занимают одинакое общественное положение и связываются общими интересами. Общество разделяется на слои или группы, незаметно переходящие друг в друга, но, тем не менее, имеющие свои отличительные особенности и свое призвание в целом. Это призвание не налагается на них принудительным законом, а вытекает из фактического их положения; оно составляет естественный результат свободного движения экономических сил. В экономическом производстве зажиточные классы являются представителями накопленного веками богатства. Их экономическое значение состоит в обладании силами природы, в накоплении капитала, в руководстве обширными промышленными предприятиями. В противоположность им, масса, составляющая огромное большинство населения, призвана участвовать в производстве своим физическим трудом. Пока человек существует на земле и имеет физические потребности, до тех пор покорение природы и пользование ее силами всегда будут требовать массы физического труда, и всегда этот физический труд будет делом наименее достаточной части населения. Таков неизменный и непреложный закон, управляющий всем экономическим производством и составляющий необходимое условие всякого улучшения человеческого быта, ибо только разделением труда и различием общественных призваний достигается высшее экономическое развитие. Но этот железный закон не действует на отдельное лицо с роковою необходимостью: он не полагает свободе человека неодолимых преград, а побуждает его только искать своего призвания в том, что естественно дается его положением и способностями. Если он чувствует в себе высшие силы, ничто не мешает ему, пользуясь благоприятными обстоятельствами, достигать даже самых высоких ступеней. Примеры рабочих, которые делались миллионерами, нередки в наше время. Но обыкновенно возвышение идет медленным путем, через средние ступени, и совершается в течение нескольких поколений. Экономическое призвание средних классов состоит именно в том, что они связывают крайности, представляя сочетание высших форм труда с руководящею деятельностью в мелком производстве. Через них, незаметными переходами, способнейшие люди из низших классов достигают высших ступеней. Они составляют связующий элемент экономического быта. От них же исходит и главная инициатива движения, которая имеет своим источников напряженный умственный труд, не ослабленный ни потребностью удовлетворения физических нужд, ни обеспеченностью положения, а упорно стремящийся к достижению предположенных им целей. Умственный труд требует образования. Оно одно делает его истинно плодотворным. В этом отношении опять обнаруживается различие призвания тех и других общественных классов. Оно касается уже не одного экономического быта, а всей общественной жизни, которой высшее значение состоит в развитии духовных сил, зависящих от образования. Экономический достаток дает средства и досуг для приобретения знаний и для умственной деятельности. Поэтому, зажиточные классы суть вместе образованные классы. Это опять неизменный и непреложный закон, управляющий всею жизнью и развитием обществ. Какой бы высокой степени просвещения ни достигло человечество, никогда человек, которого жизненное призвание состоит в физическом труде, не будет равняться в образовании с тем, который посвящает себя умственной деятельности. Стремление установить равное для всех интегральное образование ничто иное, как праздная мечта, обличающая совершенное непонимание истинного существа просвещения. Можно читать рабочим классам сколько угодно лекций: хватание верхушек не сделает из них образованных людей. Этим путем можно только водворить в их умах полный хаос понятий и способнейших увлечь от настоящего их назначения, ибо образованный человек никогда не будет считать своим жизненным призванием физический труд. Он посвятит себя умственной работе, к которой влечет его возбужденный в нем высший интерес и в которой одной он может найти удовлетворение. Серьезное образование требует такого количества досуга и труда, которое всегда делало и будет делать его достоянием немногих. В этом отношении, зажиточные классы поставлены в счастливые условия, которые значительно облегчают им эту задачу. Они воспитываются и живут в такой сфере, где главный интерес заключается не в удовлетворении физических нужд, а в умственном общении, основанном на широком знакомстве с современным бытом. У них есть и средства многое видеть; есть и обширные связи с людьми различного положения и направления. Самые окружающие их разнообразные и утонченные потребности в сколько-нибудь восприимчивых натурах возбуждают интерес к образованию. Конечно, бывают многие исключения. Человек, пользующийся значительным достатком, нередко употребляет его единственно на удовлетворение своих физических влечений. Бывают и целые классы, погруженные в роскошь и забывающие высшие интересы. Но это всегда служит признаком вообще весьма невысокого общественного развития. Можно сказать не ошибаясь, что там, где таковы зажиточные классы, там низшие в умственном отношении стоят еще гораздо ниже. Высшее развитие образования прежде всего обнаруживается в верхних слоях, от которых оно постепенно переходит на остальные. Таков опять непреложный закон человеческого совершенствования. И в этом отношении оказывается существенное различие между высшими классами и средними. Значительный избыток средств, избавляя человека от необходимости работать, вообще ослабляет напряжение умственного труда; поэтому, за редкими исключениями, научное и литературное движение исходит от средних классов. Зато высшие более посвящают себя общественной деятельности; в этом состоит главное их призвание. На всяком поприще личный интерес составляет одно из сильнейших побуждений к деятельности; самоотверженное желание общего блага всегда является исключением. Но для зажиточных классов экономический интерес представляется уже второстепенным; они в этом отношении удовлетворены. Поэтому, стремление их обращается к общественной деятельности, которая дает им влияние и почет. И это для самого общества чрезвычайно важно. Общественное дело стоит несравненно выше, когда с ним не соединяется никакой экономический интерес, то есть, когда оно исполняется безвозмездно, а это именно достигается тем, что оно находится в руках зажиточных классов. Средние классы не имеют этой выгоды. Занятые своим специальным делом, на котором основывается их благосостояние, они не имеют ни времени, ни охоты посвящать себя общественной деятельности. Обыкновенно ей предаются те, которые нажили себе состояние и отстают от экономического производства. Однако и участие средних классов в общественной жизни в высшей степени важно. Оно одно полагает предел поползновению высших классов обратить общественное дело в орудие частных своих выгод. Средние классы, преимущественно перед всеми другими, являются представителями общего права; на них, поэтому, главным образом, лежит поддержание общественного порядка; в них находят главную свою опору и начала свободы. Низшие классы, напротив, и по своим свойствам, и по своему положению менее, всего способны к общественной деятельности. Не имея ни экономической независимости, ни образования, они либо являются покорными орудиями власти, либо попадают в руки профессиональных политиканов, ищущих своих личных выгод, а еще чаще демагогов, которые направляют их к своим разрушительным целям, возбуждая их страсти и представляя им в превратном виде то, что они сами не в состоянии понять. Все это в особенности приложимо к представительному порядку. Политическая свобода немыслима без обеспеченных состояний. Только экономическая независимость обеспеченных классов дает обществу независимость политическую. Это – истина, которая яркими чертами написана на страницах истории, и на которой нельзя достаточно настаивать. Поэтому, бедная страна не может быть свободной страной, разве в весьма тесных пределах и на ниской ступени развития. Там, где при простых условиях жизни, общие дела, весьма несложного свойства, постоянно находятся у всех на виду и блиско знакомы всем, для участия в них не требуется особенной способности. Но здесь обыкновенно нет и резкого различия богатых и бедных. При невысоких потребностях все состояния более или менее обеспечены. Напротив, в обширных странах, где отношения несравненно сложнее и в общественном деле замешаны крупные интересы, где, самою силою вещей, развивается противоположность правительства, как представителя государства, и общества, как совокупности частных сил, там самостоятельность последнего и участие его в государственных делах зависят исключительно от экономической обеспеченности его членов. Поэтому все, что расшатывает экономический быт образованных классов отдаляет возможность политической свободы. Отсюда понятна громадная важность экономического развития для политической жизни народа. Понятно и все безумие социалистических мечтаний, которые хотят основать народную свободу не на умножении обеспеченных состояний, а на полном их уничтожении. В социалистическом строе все граждане становятся служителями государства, приставленными к исполнению известной общественной обязанности, колесами громадной бюрократической машины, охватывающей всю жизнь человека и делающей его чистым орудием власти. Всякая независимость исчезает; каждый гражданин относительно всех мелочей жизни и всех средств существования постоянно находится в руках всемогущего правительства, то есть, владычествующей партии и руководящих ею демагогов, которым нет возможности сопротивляться и от которых некуда уйти. И этот чудовищный деспотизм украшается именем свободы и выдается за высший идеал общественного устройства. Подобными небылицами можно кормить ничего не смыслящую толпу, но для всякого человека способного связывать две мысли, они представляются произведениями чистейшего шарлатанства и грубого невежества. В науке они находят место, лишь как историческое явление, указывающее на состояние умов в данную эпоху. Кроме количественных степеней богатства, важное общественное значение имеет и различное его качество. Характер собственности и связанной с нею экономической деятельности, определяя призвание человека и окружая его известными впечатлениями, кладет свою печать на весь его образ мыслей и привычки и тем дает ему специальное назначение в целом. В этом отношении, важнейшую роль играют различия недвижимой и движимой собственности, умственного и физического труда. Земля не есть произведение человеческого труда; она дается самою природой. Человек не может располагать ею по произволу, переносить ее с места на место, изменить ее существо, истреблять и уничтожать ее. Она остается вечно неподвижною и неизменною, и этот характер более или менее сообщается владельцам. Те же свойства имеет и деятельность, обращенная на обработку земли. Земледельческие работы совершаются под влиянием вечных и неизменных законов природы, с которыми человек должен сообразоваться и которыми он не может располагать по своему произволу. Правильные смены времен года требуют правильного и неизменного порядка жизни. Самые плоды труда окончательно зависят от стихийных сил, перед которыми человек беспомощен, Постигающие его случайности, которыми разрушается иногда все, что он готовил и сеял, являются произведением неотразимых законов природы. Высшее развитие земледелия требует и приложения капитала; но и это делается медленно, постепенно, в строго ограниченных пределах. Вложение капитала в землю следует закону уменьшающейся доходности. Поэтому нет отрасли, которая бы развивалась такими медленными шагами, как земледелие. Тут нет ни быстрого обогащения, ни быстрого обеднения, а есть только постепенное движение в ту или другую сторону, сообразно с условиями сбыта. Временные колебания зависят от метеорологических влияний, определяющих не только местное производство, но и состояние мирового рынка. К ним надобно применяться составлением при хорошем урожае запасов для дурных годов; а это требует предусмотрительности и бережливости. Производя предметы первой необходимости, земледелец может всегда рассчитывать на известный сбыт и на удовлетворение самых насущных своих потребностей; но улучшение состояния возможно для него только весьма медленно, приспособляясь к независимым от него условиям, с помощью правильного и неусыпного труда и бережливости. Все эти обстоятельства заставляют земледельца не столько полагаться на собственные силы, сколько покоряться владычествующему над ним порядку. В нем развиваются не столько предприимчивость и изобретательность, сколько постоянство. Он должен собственную свою жизнь устроить в правильно изменяющемся порядке; он держится не новизны, а преданий и опыта. Он любит улучшения постепенные, которые не изменяют разом всего быта, но совершаются в связи с предшествующим, правильным течением жизни. Одним словом, как недвижимая собственность, так и земледелие развивают в человеке дух охранительный, а это составляет для государственной жизни элемент первостепенной важности. Само государство основано на преемственности поколений, на предании, идущем из рода в род и связывающем в одно живое целое отдаленнейшие времена. Эта связь и делает его юридическим лицом, имеющим права и обязанности, унаследованные от предков и передаваемые потомкам. Потребность развития вносит в него и начало движения; но охранительный дух всегда составляет самую основу его существования. Там, где его нет, государству грозит разрушение, и если в здоровом обществе он временно затмевается, он скоро восстановляется с новою силой. Этот охранительный дух, в связи с независимостью положения всего более свойствен крупной поземельной собственности. Последняя дает владельцу и обширное местное влияние, а вместе и наибольший досуг для занятия общественными делами. Переходя из рода в род, она является носительницею преданий и высокого общественного положения, передаваемого потомственно. Поэтому, во все времена и при всех порядках, крупная поземельная собственность составляет материальную опору родовой аристократии. Даже при полном гражданском и политическом равенстве, она фактически остается главною представительницею аристократического элемента, необходимо присущего всякому развитому обществу, носящему в себе государственные предания. Где качество поглощается количеством, уровень общественной жизни не может быть высок. Однако одной крупной поземельной собственности недостаточно для того, чтобы дать аристократическому элементу подобающее ему общественное значение. Надобно, чтобы материальное обеспечение отражалось и на духовном мире: с экономическою независимостью должна соединяться независимость нравственная. По своему положению, поземельная аристократия всего более призвана к участию в государственных делах. Обеспеченная в своем материальном положении и имея досуг, она естественно стремится к почету и власти. Но почет и власть она может приобрести двояким путем: либо как независимая общественная сила, облеченная правами, либо пользуясь благодеяниями правительства, охраняющего ее привилегии. В первом случае она является политическою аристократией, во втором случае она становится аристократией служебною и придворною. Через это общественное ее значение умаляется и может даже совершенно исчезнуть. Чем более она дорожит своими привилегиями, чем менее ее притязания соответствуют истинному ее достоинству, тем более она возбуждает против себя низшие классы. Вместо того, чтобы стоять во главе общества, как требуется ее призванием, придворная аристократия делается помехою развитию. Поучительный пример в этом отношении представляет французское высшее дворянство. Все свое могущество, идущее от феодальных времен, оно употребляло главным образом для сохранения своих привилегий. Понятие об общественном благе было ему до такой степени чуждо, что даже в половине ХVII века высшие его представители нисколько не затруднялись соединяться с врагами отечества и идти на него войною. Когда же наконец его сила была сломлена, оно столпилось ко двору и вместе с собою повлекло к погибели самую монархию, которая, окруженная царедворцами, потеряла смысл истинных нужд народа и сделалась расточителем милостей для привилегированных классов. Такая же участь должна постигнуть всякую аристократию, которая потеряла политические права и сделалась покорным орудием власти. Между общественным значением, требующим независимости, и придворным положением, требующим угодливости, есть коренное противоречие, которое может разрешиться в ту или другую сторону, сообразно с чем изменяется и самая историческая роль высшего сословия. Образцом умения поддержать свое общественное значение может служить английская аристократия, которая искони стояла во главе общества и, отказавшись от всяких гражданских привилегий, в союзе с другими классами, отстаивала народные права. В течение веков она была руководителем общества на пути политического развития, носителем государственных преданий и одним из краеугольных столпов английской конституции. Если бы она была унесена напором демократии, то Англия перестала бы быть Англией. Те, которые хотят подражать английской аристократии, должны прежде всего усвоить ее историческую роль; иначе это будет только жалкая карикатура. Истинная аристократия есть политическая аристократия. Крупная поземельная собственность служит ей материальной опорой, но на этой основе развивается политический дух, сочетающий уважение к преданиям с стремлением к свободе; только этот дух дает аристократии право на высший почет. С несколько иным оттенком проявляется тот же дух в прежних землевладельцах. Они составляют настоящее зерно землевладельческого класса, без которого самая поземельная аристократия лишена настоящей почвы. В сословном порядке они образуют низшее дворянство; в общегражданском строе они остаются классом среднего состояния помещиков, живущих на местах и занятых своим хозяйством. Не пользуясь высоким политическим и служебным положением, они не подвергаются тем соблазнам, которые окружают высшие сферы, а потому сохраняют большую или меньшую независимость, даже когда высшая аристократия становится чисто придворною. Настоящее их общественное призвание состоит в руководстве местными делами, областными и уездными. Значение их тем выше, чем большая доля предоставляется самоуправлению. На этом поприще они сталкиваются с бюрократией, а потому становятся естественными ее врагами. Правильная организация и разумное примирение этих двух элементов в местном управлении составляют одну из существенных задач государственной политики. Вмешательство государства в этой области тем необходимее, чем шире привилегии местных землевладельцев и чем более они склонны пользоваться ими для своих хозяйственных выгод и для подчинения себе низшего народонаселения. Удаленные от центров, где проявляется свободное движение мысли, местные землевладельцы, вообще, причастны охранительному духу в еще большей степени, нежели высшие слои, и этот дух, вследствие связи с местными интересами, принимает у них более уский характер. Поэтому они вообще являются противниками всяких нововведений, особенно тех, которые касаются их личных прав и интересов. Это вытекает из самого их положения. Нет, поэтому, ничего удивительного в том, что значительная часть русского дворянства нехотя приняла великую реформу освобождения крестьян. Надобно, напротив, удивляться тому, что нашлось так много местных помещиков, которые всем сердцем отдались делу, грозившему подорвать все их благосостояние, требовавшему коренного изменения всего их хозяйственного быта, и вынесли его на своих плечах. Это делает величайшую честь русскому дворянству. Но эта готовность жертвовать своими правами имеет и свою оборотную сторону. Она делает русский помещичий класс бессильным против натиска бюрократии и неспособным стоять за свои права. На это есть свои исторические причины, коренящиеся в слишком недостаточном развитии начал права в Русском государстве. Немцы в этом отношении имеют несравненно более стойкости. Воспитанные корпоративным духом, унаследованным от феодальных учреждений, они умеют стоять за себя. Они уже и упорнее, нежели русские, но гораздо самостоятельнее. Охотно подчиняясь верховной власти, охраняющей их права и интересы, они на местах хотят быть хозяевами. Они сплотняются и организуются там, где русские расплываются и покорствуют. Это отражается и на самом экономическом быте. Немцы умеют вести правильный расчет, устроить свое хозяйство сообразно с изменяющимися условиями и соединяться для совокупных целей. Русские же оказываются бессильными против экономических невзгод и только взывают к помощи правительства. Между тем, землевладельческий класс, который не способен стоять на своих ногах и не умеет сам устроить свой экономический быт, не может иметь никакого общественного и политического значения. Он теряет всякую независимость. Таким образом, исторические начала и народный характер видоизменяют те черты, которые вытекают из экономического положения различных общественных классов. Наконец, и мелкие землевладельцы, то, что можно назвать русским именем крестьянства, одушевлены тем же охранительным духом, который составляет общее свойство землевладельческого класса. Чем более они отдалены от общих центров и привязаны к своим местным интересам, чем ниже их образование, тем упорнее держатся в них уважение к преданиям, любовь к старине, господство обычая и отвращение от всяких нововведений. В них религиозные влияния находят самую сильную поддержку; крестьянство во всех европейских странах составляет главную опору клерикальной партии. Отсюда громадная важность этого класса для государства, которого охранительные силы покоятся на этом фундаменте; отсюда необходимость чувством личной собственности привязать его к гражданскому строю. Эта необходимость растет с водворением общегражданского порядка, основанного на свободе. При сословном быте, крестьянство подчиняется крепостному праву и составляет только страдательный элемент общества. Но как скоро оно получило свободу, так оно становится самостоятельным фактором общественной жизни; с тем вместе рождается потребность поставить его в условия, благоприятные свободному развитию. В демократических странах в особенности, класс мелких землевладельцев составляет главную общественную силу, охраняющую политический порядок и мешающую ему носиться по воле ветра и волн. Таково именно положение дел во Франции. Там же, где этот класс, вследствие исторических причин, исчез, там, с развитием демократии, является потребность создать его вновь. В Англии с этою целью принимаются чисто искусственные меры, несогласные с правильным гражданским порядком, но объясняемые политическою потребностью. Необходимость правильного устройства гражданских отношений мелкого землевладения тем настоятельнее, что, не смотря на присущий ему охранительный дух, оно может подпасть и радикальному направлению. Когда на нем лежат тяготы в пользу высших классов, оно становится во враждебное отношение к последним, а с тем вместе и к тем государственным началам, которых они являются представителями. Ограниченное ускою сферою своих мелких интересов и удаленное от образованных течений, оно неохотно несет и те тягости, которые требуются общими государственными нуждами; оно готово верить тем, которые говорят ему, что собираемые с него подати идут на прихоти, роскошь и затеи высших классов и правящих лиц. С этой стороны, проповедь радикализма находит в нем восприимчивую почву. Еще опаснее проповедь социализма, подрывающая не только основы государства, но и весь существующий общественный строй. В чувстве собственности она находит самое сильное противодействие, а потому, в демократических странах в особенности, крепкий класс мелких землевладельцев представляет самый надежный оплот против разрушительных стремлений. Но этой проповеди открывается самое обширное поприще, как скоро колеблются основания собственности и крестьяне привыкают думать, что землю можно произвольно отнимать у одного и отдавать другому; а к этому именно ведут учреждения, подобные общинному землевладению. Когда за него стоят социалисты, которые видят в нем осуществление своих мечтаний, то это понятно; но когда его поддерживают люди, дорожащие гражданственностью и порядком, то можно только удивляться их ослеплению. Они готовят своему отечеству неисчислимые бедствия. Переходом от землевладельцев к обладателям движимой собственности является класс фермеров, которые вкладывают свой капитал в арендуемую ими землю. Здесь существенно важно то отношение, в котором они состоят к владельцам земли. Мы видели, что в Англии мелкие землевладельцы нашли выгодным продать свои участки и сделаться фермерами на землях крупных земельных собственников. Это именно возвело земледелие в Англии на такую высокую степень, с которою не может соперничать ни одна страна в мире. При таких условиях, класс фермеров становится естественною опорой поземельной аристократии, от которой они состоят в экономической зависимости. Но тоже Соединенное Королевство представляет в другой своей части, в Ирландии, явление совершенно противоположного характера. Здесь, вследствие исторических причин, поведших к насильственному обезземелению населения, голодные фермеры соперничают между собою в погоне за клочком земли; алчущие поземельной собственности становятся в радикально враждебное отношение к тем, которые ею обладают. Это и повело английское правительство к принятию мер чисто революционного свойства, клонящихся к установлению класса мелких земельных собственников Таким образом, при одних условиях, фермеры являются опорою охранительных начал, при других они становятся орудиями самого крайнего радикализма. Носителем прогрессивных начал в человеческих обществах является движимая собственность. Мы видели, что развитие народного богатства состоит в накоплении капитала, передающегося от поколения поколению. В этом и заключается экономический прогресс, который влечет за собою и прогресс умственный, ибо капитал доставляет средства и досуг для занятий и открывает все новые и новые поприща деятельности. Капитал не дается природою; он чисто произведение человеческого ума. Человек может располагать им по произволу, переносить его с места на место, прилагать его к новым предприятиям. В экономической деятельности, основанной на капитале, успех зависит не от действия стихийных сил, не подчиняющихся воле человека, а главным образом от собственной его изобретательности и расчета. Но здесь есть и риск, при котором можно или много выиграть или все потерять. Отсюда возможность быстрого обогащения и столь же быстрого обеднения. Отсюда колебания промышленности и состояний, какого нет в земледелии. Эти свойства движимой собственности и основанных на ней отраслей производства развивают в владельцах сознание собственных сил, дух предприимчивости, стремление к нововведениям, наконец любовь к свободе. Из этого класса исходили главным образом либеральные стремления новых европейских народов. Он составляет подвижный элемент общества, и это свойство проявляется в нем тем с большею силой, чем значительнее этот класс, чем выше стоят промышленность и образование. Но исходящее от него движение только при сильном разгаре страстей. принимает бурный характер. Вообще, оно правильное и постепенное; оно соединяется с любовью к порядку, ибо порядок для промышленности и торговли составляет насущную потребность. Всякий беспорядок причиняет остановку в делах и грозит страшными потерями. Поэтому, при внутренних переворотах, промышленные классы легко кидаются в объятия реакции. Эта противоположность недвижимой и движимой собственности усиливается свойствами той среды, в которой они призваны действовать. Средоточием движимой собственности является город, средоточием земледелия село. Эти два центра имеют совершенно различный характер. К влиянию движимой собственности присоединяются в городе скопление людей, разнообразие интересов, постоянные столкновения, совокупление сил для общих предприятий. Город есть настоящий центр деятельности и образования. В селах, напротив, люди живут более или менее разобщенные, столкновения реже, жизнь однообразнее, поводов к умственному движению меньше. Здесь настоящая среда для охранительных элементов общества. И в движимой собственности различный ее размер кладет особенный отпечаток на владеющие классы и дает им различное общественное значение. Наиболее охранительным духом естественно отличается крупная собственность. Значительные капиталисты образуют денежную аристократию, которая составляет необходимое восполнение и противовес аристократии поземельной, или родовой. Денежное богатство редко переходит из рода в род. Обыкновенно оно дробится; поддержание его требует коммерческих способностей, которые не передаются по наследству. Есть, конечно, торговые фирмы и банкирские дома, которые сохраняются в целом ряде поколений, но они составляют исключение. Тем не менее, обладая громадными средствами, денежная аристократия занимает высокое общественное положение. Соперничая в этом отношении с аристократией родовой, она не дает последней замыкаться в сословных предрассудках. Связанная коммерческими расчетами, она, вообще, обладает меньшею шириною политических взглядов, но зато она более открыта новым движениям. В истории, замкнутые торговые аристократии проявляли крупные политические способности, однако всегда с некоторою узостью взглядов, которая окончательно подрывала их силу. Таков был в древности Карфаген, а в новом мире Венеция. В общегражданском строе класс крупных капиталистов играет выдающуюся общественную роль. Когда другие общественные силы, основанные на предании, падают, могущество денег не только остается непоколебимым, но получает еще большее значение. В экономической области этот класс является регулятором промышленного движения и денежного оборота. Для экономического развития страны в высшей степени важно, когда эту роль исполняет независимая общественная сила, а не государственная власть, подчиняющаяся разнообразным политическим соображениям, переменам партий, а нередко и случайным взглядам государственных людей. Неисчислимы те выгоды, которые приносит богатым странам существование независимого центрального банка, приходящего на помощь государству в случаях нужды, но стоящего вдали от всяких политических колебаний и твердо хранящего предания экономической устойчивости. Только с помощью независимых и крупных общественных сил сохраняется устойчивость во всяком движении. И в классе движимых собственников, также как среди поземельных владельцев настоящее его зерно составляют средние состояния. Они образуют связующее звено между высшими слоями и низшими; через них совершается движение вверх и вниз по общественной лестнице. В них проявляются и все то разнообразие положений и та подвижность, которые составляют результат развития движимой собственности. А так как все это дается свободою, то эти классы, по преимуществу, являются носителями либеральных идей. Таковыми они были во всех европейских странах, где развитие богатства и образования давало им возможность играть более или менее значительную общественную роль. Они же доставляли главные элементы той бюрократии, которая составляла важнейшее орудие королей в их борьбе с средневековыми привилегиями и тем подготовляла водворение нового порядка. Можно сказать, что общегражданский строй, основанный на свободе и равенстве, был главным образом созданием этих классов, которые и по количеству и по качеству собственности носили по преимуществу название средних. Ратуя за себя, они боролись за всех. У нас, слабое развитие этого общественного элемента и невысокий уровень его образования составляли и доселе составляют главную помеху либеральному движению. Если на средних ступенях движимой собственности развивается наклонность к либерализму, то низшие слои этого класса представляют удобную почву для радикализма. Чем меньше их экономическое достояние, тем меньше они дорожат существующим общественным строем, а чем ниже их образование, тем меньше их способность к общественной деятельности. А между тем, стоя на низших ступенях общественной лестницы, они естественно стремятся вверх и хотят играть общественную роль. Их притязания вообще не соответствуют их способностям, а это и составляет отличительную черту радикализма. Отсюда и стремление отрешиться от разнообразных условий действительной жизни и все подводить под общий уровень отвлеченных начал. В гражданской области такой взгляд находит себе надлежащее место, ибо здесь установляются только общие, одинакие для всех нормы права, действительное же их осуществление предоставляется свободному движению экономических сил. Но в политической области, где всякое право дает вместе власть над другими, такое направление представляет серьезную опасность. Однако и на этих низших ступенях промышленного мира присущее им начало собственности проявляет свою охранительную силу. Мелкие промышленники и торговцы боятся всяких потрясений, задерживающих те промыслы, которые дают им средства существования, и грозящих даже совершенно уничтожить их маленькое, трудом приобретенное достояние. Поэтому они готовы подчиниться самому деспотическому правительству, лишь бы оно охраняло порядок и избавило от их анархии. Это связанное с собственностью побуждение исчезает только там, где исчезает самая собственность, то есть, в классах, которые питаются исключительно своим трудом. Здесь необходимая в обществе устойчивость поддерживается уже не упроченными плодами экономического развития, а господствующими в обществе духовными силами. Мы видели, что труд разделяется на умственный и физический. Первый может быть обращен вовсе не на экономическое производство, а на разработку и усвоение тех высших областей духа, которые составляют лучшее достояние человечества – религии, науки, искусства. Здесь собственною личною деятельностью выдвигаются те светила, которые властвуют над умами и указывают человечеству его путь. Они составляют зерно того, что можно назвать умственною аристократией, в отличие от поземельной и денежной. Соединяя в себе охранительные начала и прогрессивные, она служит как бы связующим звеном между ними. Это высшее сочетание противоположных направлений вытекает из того, что, с одной стороны, проложение новых путей требует свободной деятельности и только на почве свободы может происходить высшее умственное и общественное развитие, а, с другой стороны, изучение совокупности явлений истории ведет к неотразимому убеждению, что будущее коренится в прошедшем и подготовляется путем медленного и постепенного перехода от одного строения к другому. Чем глубже понимание, тем ярче из временных, изменяющихся явлений выступают те вечные начала, которые выражаются в развитии человеческого духа. Призвание руководителей умственного движения состоит главным образом в том, чтоб указать современникам правильное отношение противоположных начал. В различные эпохи может преобладать то или другое, смотря по изменяющимся потребностям и по состоянию общества. Мы увидим далее, что развитие человеческого ума идет не прямолинейным ходом, а путем разработки односторонних направлений и последующего сведения их к высшему единству. Но именно поэтому, задача руководящих мыслителей, понимающих свое призвание, состоит в том, чтоб обнаружить односторонность взглядов и выяснить место и значение каждого элемента в совокупном составе общества и в последовательном его развитии. История показывает, что эта чисто теоретическая работа всегда имела громадное влияние на современное состояние умов, а вследствие того, и на весь ход событий. Теоретики мысли были всегда двигателями человеческого прогресса. Поэтому, от более или менее высокого уровня этой умственной аристократии в значительной степени зависит и самый уровень общественного быта. Каковы бы ни были успехи промышленности, если в высших умственных сферах есть разлад, то будет разлад и в обществе. Эта умственная работа имеет, однако, и свою экономическую сторону. Она приносит доход. Но этот доход совершенно несоразмерен с тем умственным трудом, которому он служит вознаграждением. Всякий экономический доход определяется потребностью; поэтому и доход с умственных произведений определяется потребностью массы, а эта потребность, вообще, весьма невысокого свойства. Именно те произведения, на которые всего более положено умственного труда, всего менее доступны толпе, ибо для понимания их и оценки тоже нужен умственный труд, превышающий ее способность. Этот недостаток может отчасти восполняться помощью государства и оценкою зажиточных классов, которых общественное значение через это возвышается. Но вообще, соразмерность между трудом и вознаграждением здесь вовсе не требуется, ибо цель работы заключается не в экономической выгоде, а в удовлетворении иных, высших потребностей духа. Результат зависит, с одной стороны, от способностей и таланта работников, с другой стороны – от свойства и уровня той среды, в которой они призваны действовать. В ином виде представляется отношение работы к доходу в прикладных сферах, где плоды теории обращаются на получение экономических выгод. И тут нередко первые зачинатели дела, именно те, которые положили на него всего более умственного труда, вследствие недостатка средств, неприлаженности условий или малого развития потребностей, не только не получают никакого вознаграждения, но даже разоряются. Таково свойство всякого промышленного предприятия. Но если приложение теории действительно выгодно, то оно скоро получает общее признание и становится обильным источником экономического дохода. Отсюда те крупные богатства, которые приобретаются техниками. Здесь умственная работа и экономическая прибыль находятся в большем или меньшем равновесии. Техники составляют один из важнейших элементов тех средних классов, которые соединяют движимую собственность с умственным трудом и предприимчивостью. Сюда же следует причислить и другие профессии, требующие умственной подготовки и обращенные на практические цели, хотя и не экономического свойства. Таковы медики, адвокаты, журналисты, учителя. Все они образуют наиболее интеллигентную часть средних классов; а так как они, по преимуществу, получают доход свой от личного умственного труда, то они всего более восприимчивы к либеральным идеям. Это прямо вытекает из их общественного призвания н положения. Но либеральное направление умеряется самыми приобретаемыми ими средствами, которые, установляя гармонию между умственным развитием и материальным положением, служат сдержкою разрушительным стремлениям. Этой сдержки нет в тех сферах умственного труда, где ощущается недостаток в экономических средствах. Человек, получивший известное образование, не может уже посвящать себя физическому труду, который не соответствует ни его привычкам, ни его подготовке, ни его кругозору. Могут встречаться единичные оригиналы, которые находят в этом удовольствие или предаются физической работе по убеждению; общим такое явление не может быть, ибо оно ненормально. А между тем поприщ для умственного труда может быть слишком мало для желающих. Случается, что предложение превышает спрос. Такое явление редко встречается при нормальном порядке воспитания молодых поколений, когда родители дают детям образование на собственные средства, ввиду тех поприщ, на которые они могут рассчитывать впоследствии. Однако и тут стремление низших общественных слоев к повышению, желание избавить детей от физического труда и дать им возможность занять более почетное место на общественной лестнице, может вести к переполнению свободных профессий и к избытку кандидатов на государственную службу. Но в еще большей мере это несоответствие между предложением и спросом обнаруживается там, где высшее образование дается даром и даже поощряется стипендиями. Государство, нуждающееся в образованных чиновниках, может прибегать к подобной мере, имея ввиду дать своим стипендиатам определенные места. Но затем является общественное увлечение; учреждаются бесчисленные стипендии, в надежде, что лишь было бы образование, поприща всегда найдутся, а эта надежда на практике может оказаться совершенно неверною. Из этого образуется так называемый умственный пролетариат, класс людей, которых умственная подготовка вовсе не соответствует материальному достатку. Необходимое в человеческой жизни равновесие между духовною стороной и физическою нарушено. Притязания велики, а средств для удовлетворения нет. Отсюда внутренний разлад, недовольство и озлобление против существующего порядка, в особенности против богатства, которое тем ненавистнее, чем более чувствуется в нем недостаток. Воображают, что оно несправедливо присваивается одними в ущерб другим; ополчаются против общества, которое узаконяет эту неправду. Умственный пролетариат представляет самую благодарную почву для всяких разрушительных стремлений. И чем ниже его умственный уровень, тем резче выступают эти стремления. В этом отношении русский нигилизм представляет поучительное явление. Без сомнения, он не объясняется одним размножением умственного пролетариата; корни его лежат гораздо глубже. Они кроются вообще в современном состоянии европейских обществ и в особенности в том гнете, который так долго тяготел над русскою мыслью. Чем сильнее было давление, тем беспорядочнее действует сила, освобожденная от оков. Нет ничего ужаснее взбунтовавшихся холопов, а таковы именно русские нигилисты. Поэтому они дерзостью превзошли своих европейских собратьев, несмотря на то, что среда, в которой они действовали, представляла гораздо менее благоприятных условий, и поводов к действию не было никаких. Когда совершались величайшие преобразования, в то время как освобождались двадцать миллионов крепостных, менее всего можно было жаловаться на правительство. Если, несмотря на то, нигилисты могли образовать более ими менее сплоченную силу, то это произошло потому, что они нашли благодарную почву в расплодившемся у нас умственном пролетариате. Недоученные юноши, руководимые фантазирующими журналистами, у которых смелость заменяла знание и талант, вообразили себя цветом человечества, призванным разрушить весь существующий строй и дать русскому народу невиданные доселе формы жизни. И во имя этих диких мечтаний совершались чудовищные злодеяния, глубоко потрясшие все русское общество и свернувшие Россию с правильного пути гражданского развития. Над таким явлением не может не призадуматься историк и мыслитель, наблюдающий разнообразные движения общественной жизни. Но умственный пролетариат остается бессилен, если он не находит поддержки в пролетариате рабочем. Мы видели, что и в массах, имеющих призванием физический труд, образуются различные классы. Высшие формы труда, связанные с техникой и умением, дают рабочим возможность приобрести некоторый достаток и тем возвыситься на общественной лестнице. Они вступают в ряд мелких капиталистов, – явление наиболее ненавистное социалистам, которые в рабочем, сделавшемся мещанином, видят отступника, ускользающего из-под их влияния. Но в этом именно заключается вся будущность рабочего класса. Поднятие его уровня зависит от возможности приобретать достаток и тем самым поступать в ряды мещанства. Этим уничтожаются и реские экономические грани между различными классами, а с тем вместе смягчается их противоположность. Затем, однако, остается масса, для которой единственное средство пропитания заключается в ежедневной физической работе. Она и образует настоящий пролетариат, которого общественное назначение состоит в физическом труде. Имея при этом скудное образование, следовательно, лишенная именно того накопленного предшествующими поколениями материального и умственного капитала, который возводит человека на высшую ступень, она, естественно, занимает низшее место на общественной лестнице. Она всего более подвержена лишениям и страданиям, а потому возбуждает наибольшее сочувствие. К ней с любовью обращаются и милосердные души во имя христианского братства, и служители церкви, несущие страждущим слово утешения, и художники, которые в самой ниской сфере умеют раскрывать человеческий образ и высокие черты духовной жизни. Но к ней же, с видом участия, обращаются и те, которые хотят ее лишения и страдания сделать орудием своих разрушительных целей, вдыхая в нее семена ненависти и злобы. Недостаток обращается в право. Пролетариям твердят, что они, в сущности, производители всего человеческого богатства, и что если они им не пользуются, то это происходит оттого, что их обирают жадные капиталисты; их уверяют, что различие состояний есть плод насилия и обмана; что им стоит сплотиться, чтоб опрокинуть весь этот основанный на неправде общественный строй; что к этому ведет самая история, выдвигающая на первый план сперва верхние классы, затем средние и, наконец, пролетариат, который призван окончательно восторжествовать над всеми и таким образом является венцом всего человеческого развития. Умственная и нравственная превратность этой проповеди очевидна. Недостаток каких бы то ни было жизненных благ не рождает ни малейшего на них права. Право состоит в свободе действовать и приобретать, не нарушая чужого права, и эта свобода в общегражданском порядке присвоивается всем на совершенно равных основаниях. Фактическая же возможность приобретать и пользоваться жизненными благами зависит от накопления именно того элемента, который выставляется главным врагом рабочего класса – капитала. Пока его мало, он сосредоточивается в немногих руках; чем более он накопляется, тем более он разливается в массах. В этом и состоит прогресс человеческого благосостояния. Противоположение безмерного богатства одних и нищеты других не есть, без сомнения, отрадное явление, но оно составляет необходимую посредствующую ступень экономического развития. Это хуже, нежели общее довольство; но это лучше, нежели общая нищета. История ведет к большему и большему накоплению капитала, следовательно к большему и большему экономическому преобладанию капитализма, а отнюдь не к поставлению на первое место именно тех, которые ничего не имеют. Представление материального и умственного недостатка венцом человеческого развития есть чудовищное извращение понятий и отрицание истории. Как бы высоко ни поднялось человечество, физический труд всегда имел и будет иметь значение служебное, а потому никогда не может быть первенствующим фактором общественной жизни. Эти весьма простые истины понятны всякому, кто получил до статочное образование и чей ум не затемнен предвзятыми идеями. Но они совершенно недоступны массам, не имеющим ни малейшего понятия о науке, о праве, о задачах государства, об историческом развитии, и когда их страсти разжигаются, когда им говорят, что они имеют право на все и что их обирают, они готовы верить. В этой среде, противовесом разрушительной проповеди социализма могут служить только одинаково доступные всем истины религии. Взывая к самым глубоким нравственным основам человеческой души, религия учит ее смирению и покорности; она указывает на высшую Волю, управляющую судьбами человека; она страдающим и удрученным обещает вознаграждение в ином, лучшем мире, где плачущие утешатся и последние будут первыми. И эта высокая нравственная проповедь именно в смиренных и угнетенных сердцах находит живой отголосок. Пока пролетариат подчиняется влиянию религии, он в простоте сердца исполняет свое человеческое призвание, терпеливо перенося лишения и невзгоды, неразлучные с земным существованием, и наслаждаясь теми высокими радостями, которые равно доступны всякому человеку. Таков большею частью пролетариат сельский, удаленный от соблазнов и сохраняющий привычки и предания, свойственные простому деревенскому быту. Поэтому он более всех других классов подчиняется влиянию духовенства; в нем клерикальная партия находит самую сильную поддержку. Напротив, на пролетариат городской действуют всякие развращающие влияния: и разнообразные искушения городской жизни, и вид безмерной роскоши одних рядом с нищетою других. Здесь он приходит в сношения с умственным пролетариатом и увлекается его зажигательною проповедью: религиозные убеждения в нем расшатываются, распаляются политические страсти; он становится открытым всем разрушительным учениям. Городской пролетариат представляет настоящую почву и орудие для социальной борьбы. На этом явлении, которое играет выдающуюся роль в современных обществах, следует остановиться. Борьба составляет необходимую принадлежность всякого взаимодействия частных сил. Она существует в физической природе; она проявляется и на каждой ступени человеческого развития. Всякий новый порядок вырабатывается борьбою с старым. В этом заключается условие движения, как в политической, в умственной, так и в экономической сфере. Чем разнообразнее и противоположные взгляды и интересы, тем с большею силой возгорается между ними борьба. Мы видели, что в древнем мире, после борьбы за право, выступила на сцену борьба за экономические интересы. Богатые и бедные старались захватить в свои руки государственную власть с тем, чтобы обратить ее в свою пользу. Но при рабовладельческом хозяйстве не могла еще возникнуть борьба между капиталом и трудом; последний был в неволе. Происходили только случайные и временные возмущения рабов. По той же причине не могла развиться экономическая борьба при сословном порядке, основанном на крепостном праве. Только с водворением экономической свободы, когда человеческой деятельности предоставляется полный простор и противоположность интересов различных общественных классов может проявиться во всей своей рескости, возгорается между ними борьба на экономической почве. При господстве закона предложения и требования, предприниматели естественно стремятся нанять рабочих за возможно меньшую плату и получить от них наибольшую выгоду; рабочие, со своей стороны, стремятся по возможности возвысить плату и сократить работу. Возгорается соперничество между самими предпринимателями, борьба крупных капиталов с мелкими и друг с другом; является конкуренция и между рабочими, ведущая к понижению платы и к старанию не допускать посторонних. Всякая борьба, составляя условие развития, имеет и свои невыгодные стороны, ибо слабые не могут соперничать с сильными. Но отвратить эти невыгоды нельзя иначе, как уничтожив самый источник борьбы, человеческую свободу, а с тем вместе задержавши самое развитие низведением сильных к уровню слабых. Все, что человек может сделать во имя нравственных требований, это – подать помощь слабым, там, где в этом оказывается нужда. Это и составляет задачу общества и государства. Здесь открывается обширное поприще для благотворительности. Пока вопрос держится на этой почве, он составляет, можно сказать, нормальное явление жизни, не представляющее никакой опасности для общества. Но он получает совершенно иной характер, как скоро он из экономической области переносится на почву юридическую, когда, при господстве политической свободы, противоположные интересы стремятся к тому, чтобы захватить государственную власть в свои руки и обратить ее в свою пользу. Богатые стараются путем законодательства притеснить бедных, а бедные обобрать богатых. Это стремление выказывается в особенности со стороны масс. Зажиточные классы довольствуются свободою, которая удовлетворяет их умственным, нравственным и экономическим потребностям. Самый общегражданский порядок, установляя одинакую для всех свободу и равенство, полагает предел возможным притеснениям. Народные массы, напротив, не довольствуются свободою; они хотят экономических выгод и за этим обращаются к государству, которое они стремятся сделать своим орудием для ограбления зажиточных классов. Развитие демократии предоставляет им для этого все нужные средства: с водворением всеобщего права голоса верховная власть достается в руки большинства, а большинство составляют рабочие классы. Через это рабочая партия становится грозною силой, которая, если не получает перевеса, то вынуждает уступки; с нею надобно считаться. Начинается эра законодательства, обращенного исключительно на пользу масс: регламентация работ, введение прогрессивного налога с избавлением бедных, участие государства в пенсионных кассах принудительное отчуждение земли в пользу частных лиц и т. п. Однако все эти частные меры не в состоянии удовлетворить требования рабочих. В самых демократических странах зажиточные классы, обладая естественным превосходством, которое дается образованием и богатством, сохраняют свое преобладающее положение в государстве и не дают ему обратиться в чистое орудие ограбления. Вследствие этого у руководителей масс рождается мысль, что весь государственный и общественный строй, как он создался веками и выработался историею человечества, основан на неправде и должен быть ниспровергнут. Рабочая партия становится носителем учений социализма в различных его видах, в форме всепоглощающего и всеподавляющего государственного деспотизма или в форме безумной анархии, представляющей полную разнузданность человеческой воли. История социализма показывает, что это две ветви одного и того же корня; обе исходят из одних начал и одинаково имеют ввиду разрушение всего существующего. Пока сплотившийся пролетариат сдерживается страхом, он, в лице своих вожаков, может прикидываться политическою партией; как скоро он получает силу в руки, он становится чистым орудием разрушения. Террор 1793 года, Июньские дни и ужасы Парижской коммуны доказали это с очевидностью. Если первый находит объяснение в политических условиях того времени, в ожесточенной борьбе, возгоревшейся при отмене старого порядка, в необходимости раздавить внутренних врагов, чтобы дать отпор внешнему неприятелю, то последние явления не находят уже ни малейшего оправдания: тут не было ни внешней, ни внутренней опасности; не было даже спорных вопросов, из-за которых бы разгорелась борьба, а просто проявлялись зверские инстинкты разнузданной массы. Это – факты, которых нельзя вычеркнуть из истории. Рабочий пролетариат, руководимый пролетариатом умственным, теоретически является носителем самых безумных учений, а переходя в действие, становится зверем. Таким он показал себя в самых образованных странах мира; чего же можно ожидать в остальных? Из этого ясно, что социальный вопрос, как он ныне ставится в Европе, имеет две существенно разные стороны, экономическую и умственную, с которою связана и нравственная: хозяйственное положение рабочего класса и то умственное состояние, которое делает его жертвою нелепых учений. Обе стороны вопроса требуют разрешения; ибо где есть борьба, там должен быть и выход. Составляя условие развития, борьба все-таки не есть цель, а средство; цель же состоит в высшем примирении противоположностей. Задача человеческого разума состоит в том, чтобы сознать эту цель и держаться того пути, который к ней ведет. Мы видели, что в древности, при рабовладельческом хозяйстве, из этой борьбы не было исхода. Только отвлеченная государственная власть, воздвигаясь над борющимися классами, могла сдерживать их в должных границах и указывать каждому подобающее ему место в целом. В новом мире, напротив, при свободе экономического труда, исход прямо указывается жизнью. Он состоит в развитии посредствующих звеньев, связывающих крайности, то есть, средних классов. Всякое разумное примирение противоположностей состоит именно в развитии связующих элементов, которые, идя в разнообразных сочетаниях от одной крайности к другой, представляют высшее их соглашение. На почве экономической свободы повторяется общий закон человеческого развития. На первых порах, при появлении новых промышленных сил, выдвигаются крайности: первобытные мелкие производства падают и заменяются фабричною промышленностью; с этим вместе является противоположение крупных капиталов и рабочего пролетариата. Но как скоро промышленное движение входит в нормальную колею, распространяя благосостояние в массах, так в возрастающей прогрессии развиваются именно средние состояния. Крупные богатства дробятся естественным ходом вещей, и если при открытии новых поприщ они вновь образуются в еще более широких размерах, то они уже не действуют в одиночку, а призывают на помощь средние состояния, которые одни, массою своих сбережений, способны доставить средства крупным акционерным компаниям, затевающим новые предприятия. Этот неудержимый рост средних состояний составляет характеристическую черту нашего времени. Статистика не оставляет на этот счет ни малейшего сомнения(29) Все толки о том, что экономическая свобода ведет к безмерному обогащению одних и к обеднению других, лишены фактического основания. Исходя от частных явлений, они упускают из вида общий неотразимый ход экономической жизни. Статистика свидетельствует и о крупном подъеме благосостояния рабочего класса в нынешнем столетии, именно при господстве экономической свободы. И в этом фактические исследования не оставляют никакого сомнения. Джиффен рассчитывал, что за сорок лет, от 1843 до 1883 г., доход капиталистов увеличился на 100 процентов, а заработок рабочих на 160 процентов. Первый в 1883 году равнялся 400 миллионов фунтов, а последний – 620 миллионов(30) И этот прогресс идет все возрастая. Чем более понижается процент с капитала, тем более растет заработная плата. Следовательно, исход борьбы найден. С экономической точки зрения вопрос вполне разрешается свободою, которая сама собою ведет к развитию средних классов и к поднятию общего уровня. Против этого могут возразить, что это процесс медленный, а нужды пролетариата настоятельны и требуют врачевания. Но где же мерило быстроты человеческого развития? Всякий прогресс совершается медленно и постепенно; если движущей силе дать искусственный толчок, то она, по присущему ей закону, возвратится назад и будет колебаться до тех пор, пока достигнется состояние устойчивого равновесия. На почве свободы возможны и всякие улучшения, ведущие к подъему рабочего класса, как-то: промышленные товарищества, потребительные и даже производительные, участие рабочих в прибылях предприятия, страхование и пенсионные кассы, наконец самое широкое развитие благотворительности. Не в изменении юридического порядка, а в дальнейшем развитии экономических и нравственных сил лежит вся экономическая будущность человеческих обществ. Юридический порядок, который есть порядок формальный, совершил свое дело, когда он установил право общее и равное для всех. Затем, под этою охраною, открывается самое широкое поприще движению свободных сил, от которых зависит все дальнейшее преуспевание. Но если на чисто экономической почве социальный вопрос вполне разрешается свободою, то этим не разрешается вопрос умственный и нравственный. Напротив, чем выше поднимается экономический уровень рабочих классов, тем они становятся притязательнее и тем менее они готовы довольствоваться своим настоящим положением и дожидаться медленного улучшения в будущем. Чем больше им предоставляется прав, тем более они склонны воспользоваться ими для того, чтобы захватить власть в свои руки и обратить ее в орудие ограбления зажиточных классов. Для человека, который с научной точки зрения исследует различные стороны общественного быта и умеет связывать свои мысли, не может быть ни малейшего сомнения в том, что социализм есть экономический, юридический, нравственный и политический абсурд; но как убедить в этом массы, которые не имеют ни малейшего понятия о науке, и вожаков, воображающих себя пророками, призванными возвестить человечеству неведомые доселе начала? Фактического доказательства нелепости социалистических мечтаний представить нельзя, ибо в действительности социализм никогда не осуществлялся и не может осуществиться. Если бы даже ему удалось где-либо получить перевес и временно произвести полное разрушение общественного быта, за чем, разумеется, последует еще более сильная реакция, то все же он может оправдываться тем, что обстоятельства были неблагоприятны, и утверждать, что при лучших условиях ему удастся, наконец, осчастливить человеческий род. При отсутствии всякой почвы, фантазировать можно сколько угодно. Где нет фактического доказательства, там, по выражению Милля, люди с самыми обширными научными сведениями рассуждают иногда таким же жалким образом, как и круглый невежда; чего же ожидать от чуждых всякому образованию масс? И вот мы видим то удивительное явление, что парижская чернь, произведшая ужасы Коммуны, считает себя высшим цветом человечества, а недоученные нигилисты, у которых в голове нет ничего, кроме целиком проглоченных нелепостей Карла Маркса, видят в себе провозвестников идеального будущего, призванных обновить человеческие общества! Лекарство против этого зла, составляющего величайшую язву современного мира, заключается только в развитии просвещения. Накипевший в Европе социальный вопрос есть в сущности вопрос не экономический, а умственный и нравственный. Экономически, как и сказано, он разрешается свободою, которая ведет к постепенному улучшению быта рабочего класса; но для умственного и нравственного исправления требуется работа совершенно иного рода. Тут необходимо действие тех духовных сил, которые призваны направлять человечество. Социализм тогда только будет побежден, когда человеку, сколько-нибудь причастному образованию, будет также совестно признать себя социалистом, как совестно признать себя последователем народного поверья, что земля стоит на четырех китах. А для достижения этой цели нужно не только постепенное развитие образования в средних и низших слоях, но и умножение того умственного капитала, который составляет его источник. К несчастью, именно в этом отношении современное просвещение представляет самые существенные прорехи. Весь умственный капитал, унаследованный от предшествующих поколений, кинут за борт, и работа начата сызнова, исходя от фактов. Но доселе она привела только к полному хаосу понятий. Все коренные основы. на которых строились человеческие общества, расшатаны, а нового и прочного не выработано ничего. Нет, можно сказать, ни одного существенного начала, на котором бы сходились люди, стоящие во главе современного просвещения; самые коренные запросы человеческой души те, от которых зависит все нравственное существование человека, объявляются неразрешимыми. В результате получается только полное разочарование в самой жизни, или же строятся фантастические утопии, которые должны в будущем заменить слишком тяжелое настоящее. В такой среде социалистические бредни обретают готовую почву. При хаотическом брожении умов, самые дикие вымыслы, говорящие страстям, находят отголосок и собирают вокруг себя сплоченные массы, не встречая надлежащего отпора. Отсюда успехи социализма. Они коренятся не в собственной его силе, а в дряблости тех элементов, которые призваны ему противодействовать. Таким образом, экономические воззрения, господствующие в обществе, находятся в зависимости от действующих в них духовных сил. Но исследование этих сил выходят уже из области экономической науки. Вынуждаемые самим предметом, который обнаруживает связь разнородных явлений в действительной жизни, новейшие экономисты пытаются из чисто экономической сферы перейти в область права, нравственности и государства; но тут они обнаруживают только полную свою несостоятельность. Для раскрытия начал, господствующих в высших сферах человеческого духа, нужны исследования совершенно другого рода. Они составляют задачу общественной науки, которая имеет ввиду изучить различные факторы, входящие в состав общественной жизни, и показать их влияние на устройство и развитие общества. Кроме экономических интересов, есть интересы духовные, которые имеют самостоятельную природу и свойства, а которому требуют особого исследования. К ним мы теперь и переходим. КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ. ДУХОВНЫЕ ИНТЕРЕСЫ ГЛАВА 1. РЕЛИГИЯ Из всех духовных интересов человека, религия есть тот, который является наиболее могущественным фактором общественной жизни. Она имеет самое сильное влияние на массы. В истории она производила самые глубокие перевороты. Появление христианства было поворотною точкой в истории человечества. В науке об обществе исследование этого элемента должно быть ведено, конечно, не с точки зрения того или другого вероисповедания, а чисто объективно, с точки зрения науки, изучающей явления и объясняющей их значение в общественной жизни и их влияние на ход событий. Субъективно, каждый может исповедывать ту или другую веру по указаниям своего разума и своей совести; он может даже не исповедывать никакой, что, однако, не делает его более беспристрастным. Объективно, всякое вероисповедание изучается со стороны тех действий, которые оно производило или производит на общество. Рассматривая религию в ее совокупности, мы должны прежде всего признать, что она отвечает коренным потребностям человеческой души. Всеобщность этого явления, всеохватывающая мощь религиозных движений, их влияние на судьбы человечества показывают, что религия есть духовная сила, коренящаяся в глубочайших основах человеческого естества. И это влияние не ограничивается низшими слоями, непричастными образованию; оно охватывает и просвещенные классы; оно покоряет самые сильные умы. Христианство явилось среди высокой культуры греко-римского мира, когда человеческий ум во всех отраслях проявлял свою пытливую деятельность, когда искусство стояло на недосягаемой доселе степени совершенства, когда процветали философские школы самых разнородных направлений, от высокого идеализма Платона и Аристотеля до чистого материализма епикурейцев. И не только униженные и угнетенные массы жадно воспринимали слово обетования: ему смиренно внимали самые гордые цари; ему подчинялись величайшие умы, изведавшие всю глубину знания и мысли, как, например, Бл. Августин. И в новое время глубочайшие мыслители, гении, двигавшие науку и раскрывавшие всеобъемлющие законы природы, как Паскаль, Ньютон, Лейбниц, Шеллинг, были вместе и глубоко религиозные люди. Отец эмпирической философии нового времени, Бэкон, говорил, что немного философии отвращает от религии, а более основательная философия возвращает к религии. При таких фактах, видеть в религии лишь плод невежества или отживший предрассудок можно только при крайне поверхностном взгляде на вещи. С самых первых ступеней своего духовного существования, человек инстинктивно ищет Бога и стремится к нему всею душой. Сначала он поклоняется ему в явлениях природы, которые поражают его своим величием; затем, возвышаясь разумом над мимолетными явлениями, он восходит к абсолютным началам бытия, которых власть он признает над собою. Как ограниченное существо, он никогда не может обнять их вполне; но он постепенно приближается к ним, очищая и возвышая свои понятия по мере развития своих духовных сил. Анализ человеческого мышления убеждает нас, что этот фактический процесс происходит в силу неотразимых требований разума. По законам логики, все относительное имеет основание в абсолютном; все, что зависит от другого, предполагает нечто, зависящее только от себя. Это и есть бытие самосущее, или абсолютное. Существование этого понятия в человеческом разуме есть факт, не подлежащий сомнению; если же есть понятие, и притом необходимое, то есть и познание, то есть, определение этого понятия. Признавать, что человек имеет понятие об абсолютном, но что оно непознаваемо, есть логическое противоречие. Познание дается тем самым процессом мысли, который приводит к понятию. Если бытие самосущее признается источником всякого относительного бытия, то оно определяется, как сила производящая. Если все от него зависит, то оно всему дает закон; а так как чистый закон, выражающий необходимость, является в сознании разума, то бытие самосущее тем самым определяется, как верховный разум, управляющий миром. Наконец, заключая в себе всю полноту бытия, бытие самосущее представляется и высшим совершенством; от него все исходит, к нему же все возвращается; с этой точки зрения, оно определяется как начало конечное. Таким образом, эти три верховные определения абсолютного бытия, причина производящая, или начальная Сила, причина формальная, или верховный Разум, и причина конечная, или Дух, все сводящий к конечному совершенству, представляются как начало, средина и конец всего сущего. К этому присоединяется четвертая причина – материальная, составляющая начало всего дробного и относительного. Человеческий разум, устремленный на познание вещей, в силу присущих ему законов, необходимо приходит к этим определениям. Они лежат в основании всех философских и религиозных систем, которые когда-либо существовали в мире. Различие этих систем заключается главным образом в том, что дается преобладание тому или другому началу(31) Но религия не ограничивается рациональными определениями Абсолютного; она ставит человека в живое к нему отношение. И это вполне согласно с требованиями разума. Если существует Абсолютное, как живая, сила, от которой зависит все относительное, то есть и реальное взаимодействие между тем и другим, следовательно, между человеком и Божеством. Абсолютное не является внешним чувствам, которым доступно только частное, материальное бытие; но оно открывается духовному взору человека, и здесь оно охватывает его всецело, подчиняя себе не только его разум, но и чувство и волю. Прежде нежели человек начинает философствовать, он всем существом своим стремится к Божеству, в силу необходимого внутреннего влечения, составляющего самую глубокую основу человеческой природы. Это инстинктивное влечение разума есть вера; она выражается вознесением чувства в молитве и преклонением воли в жертве, символически совершаемой религиозными обрядами, а внутренне состоящей в самоотречении. Таковы существенные принадлежности всякой религии. Но это живое духовное взаимодействие естественно принимает различные формы, смотря по свойствам и развитию воспринимающего существа. Чем ниже умственное состояние человека, тем менее он способен понимать Абсолютное и тем менее оно ему раскрывается. Отсюда дикие и безобразные формы религиозного поклонения, которые встречаются на низших ступенях человеческого развития. Их уродливость состоит именно в коренном противоречии между высоким внутренним стремлением и теми низменными понятиями, в которых оно выражается. Но чем более просветляется разум, тем более очищается самое богопочитание, тем полнее раскрывается человеку Божество. Когда человек доходит до философского понимания Абсолютного, религиозные верования становятся выражением глубочайших метафизических систем. Таковыми представляется браманизм, буддизм и наконец христианство.
    Понятно, что действуя не только на разум, но и на чувство и волю, религия имеет самое сильное влияние на все существо человека. Отсюда громадная ее роль в истории; отсюда могучее ее действие на народные массы. Человек всеми силами души привязывается к тому, что составляет для него верховное начало бытия, источник всей его жизни. Религией связывается и направляется человеческая совесть. Поэтому она является высшею нравственною силою на земле. Отсюда выдающееся ее значение для всего общественного быта.
    Можно сказать, что для масс религия всегда была и останется единственным мерилом нравственных требований. Нравственный закон существует и отдельно от религии; он вытекает из самой природы человека, как разумно-свободного существа. Разум раскрывает человеку общий закон, по которому он должен действовать, а внутренняя свобода дает ему возможность согласовать с этим законом свои поступки. У человека есть и внутреннее инстинктивное мерило для оценки действий и побуждений; совесть указывает ему различие добра и зла. Однако это руководящее начало далеко не всегда обладает достаточною силой для направления человеческих действий. Как показывает всемирный опыт, влечения и страсти нередко заглушают его голос. Чтоб укрепить совесть, нужно дать ей опору в тех высших началах, от которых она сама получает свое бытие. Надобно связать ее с совокупным миросозерцанием, выяснить ее отношение к метафизической природе человека, который призван не подчиняться влечениям, а возвышаться над ними и ставить себе целью абсолютное и вечное. А это выяснение может быть только делом философии или религии. Иного пути для утверждения нравственности не существует. Эмпирическая нравственность не есть нравственность, а чистая путаница понятий. Нравственность не есть факт, а требование. Факт тот, что человек обыкновенно повинуется своим влечениям и ищет своего личного удовольствия или пользы, а требование состоит в том, чтоб он этого не делал, а подчинялся высшему закону, хотя бы это лично причиняло ему вред. Утвердить это требование на прочных основах могут только философия и религия. Но из этих двух сфер, носящих в себе сознание нравственных начал, первая для массы совершенно недоступна. Философское мышление требует такого умственного развития, нужно так много труда, чтобы составить себе связное миросозерцание, что оно всегда было и будет уделом лишь высоко образованного меньшинства. Для огромного же большинства человеческого рода высшею нравственною опорою всегда была и останется религия, которая одинаково говорит сердцу каждого и раскрывает истины понятные простейшим умам. Поэтому, как скоро в массах расшатываются религиозные верования, так в них исчезают и всякие нравственные устои. Социал-демократия провозглашает атеизм основою своего миросозерцания, но именно поэтому она представляет полное извращение всех нравственных начал: под именем любви она проповедует зависть и ненависть; она возбуждает вражду классов и стремится к разрушению всего общественного строя. И те, которые против нее борются на чисто светской почве, тщетно ищут опоры в гражданской нравственности помимо религии. Сухая нравственная проповедь, лишенная своих метафизических основ, не удовлетворяет разума и не в состоянии направить совесть. Она годна для прописей, но не может воспитывать граждан. Отсюда нравственное бесплодие современной французской светской школы.
    Влияние религии на человеческую жизнь не всегда, однако, имеет одинакую силу. Есть эпохи в истории, которые характеризуются возбуждением религиозного духа, и другие, в которых, напротив, этот дух слабеет, уступая место чисто светскому развитию общественных элементов. Первые эпохи можно назвать синтетическими, вторые аналитическими. В первых господствует цельное миросозерцание, охватывающее весь общественный быт и дающее ему характер неподвижности, во вторых развивается разнообразие и проявляется движение общественных элементов. Это по преимуществу времена прогресса.
    Начало истории обозначается именно нераздельным владычеством религии. Можно сказать, что религия была воспитательницею человеческого рода. И это понятно. На первых ступенях развития господствует слитность всех элементов духа. Содержась в инстинктивной цельности духовного бытия, они только постепенным процессом выделяются из этой общей основы и образуют свои самостоятельные миры. Эта первобытная цельность составляет настоящую почву для религии, которая, взывая к глубочайшим инстинктам человеческого разума и человеческого сердца, возводит их к верховным началам бытия и кладет свою печать на всю человеческую жизнь.
    Таков был характер Древнего Востока, представляющего колыбель человеческого рода; таким он остается и доселе, как живой памятник минувших времен. В нем господствуют величавые, но вместе неподвижные и неизменные теократии.
    Историческое движение начинается в классическом мире, который, отрешаясь от теократических основ, первый дал самостоятельное развитие всем разнообразным элементам человеческого духа – науке, искусству, праву, государственной жизни. Здесь лежит начало всего светского просвещения, того, что составляет высокое и неотъемлемое достояние современного человечества. Только развиваясь самостоятельно и образуя каждый свой собственный мир, управляемый своими началами и находящийся в свободном взаимодействии с другими, эти разнообразные элементы могли проявить все, что в них заключается, и через это дать человеческой жизни надлежащую полноту. Но именно вследствие своего разобщения они не в состоянии были водворить в ней цельность и связность. Для этого потребовался новый религиозный синтез, который и явился в христианстве. Таким образом, светское развитие древнего мира привело к новому господству религиозных начал. Этим характеризуются средние века.
    Однако этот новый религиозный синтез не был похож на прежний. Древние религии были, можно сказать, выражением первобытного единства; они охватывали человека всецело, определяли все подробности его жизни, не оставляя места для свободы и движения. Христианство, напротив, обнимает только высшую, нравственную сторону человека, которую оно выделяет из других элементов. Отрешаясь от земных стремлений, оно указывает людям на будущую жизнь, на спасение души. Религиозный союз отделяется от гражданского и образует свой особый самостоятельный мир, где господствуют вечные, незыблемые начала, в противоположность превратностям земного бытия. Царство Божие, с присущею ему вечною правдой, противополагается царству мирскому, где господствует зло, то есть не прерывающаяся борьба частных сил и страстей. Это раздвоение составляет основание всего средневекового миросозерцания.
    Такое существенное отличие христианского синтеза от древних объясняется самим разлитием их содержания. Религии древнего мира были, можно сказать, познанием или откровением Бога в природе. Величие окружающих явлений и собственная судьба человека, как земного существа, вели его к признанию высшего, владычествующего над всем начала, и как разнообразны были предметы, поражающие его взоры, так разнообразно было и самое понимание этого верховного начала. Вращающиеся в неизменном порядке светила приводили к понятию о небесном Боге, как верховном Разуме, дающем всему закон. Таковым доселе представляется Божество в глазах Китайцев. Жизнь, разлитая во всей вселенной, рождала понятие о Духе, присущем миру и проявляющемся в бесконечном разнообразии форм; отсюда пантеистические религии Индии и Египта. А с другой стороны, изменчивость явлений, порождаемая борьбою естественных сил, и в особенности превратности отданного им на жертву человеческого существования заставляли преклоняться перед верховною Силою, владычествующею в мире и располагающею жизнью и участью людей. Таково было воззрение семитов. Наконец, и материальное начало, источник всего частного и дробного, находило представителя в женском божестве, в Матери-Природе, рождающей те разнообразные индивидуальные силы, которые, владычествуя каждая в своей сфере, сочетаются однако в общем гармоническом строе вселенной. В этом состояла сущность миросозерцания классических народов. Каждое из этих начал, в свою очередь, будучи связано с другими и заключая их в себе, как подчиненные моменты, представляло возможность самых разнообразных видоизменений и сочетаний. Отсюда необыкновенная полнота и многообразие древних верований. Они представляют целый мир самых разнородных миросозерцаний, связанных однако общим законом, подобно тому, что представляют нам философские системы, о которых будет речь ниже. Каждый народ, сообразно с своим характером и с своею историей, подходит по своему к пониманию Божества. Многие, как, например, египтяне, проходили через различные ступени религиозного миросозерцания. Некоторые из этих религий, по своему более общечеловеческому характеру, получали и более широкое распространение. Так например, буддизм, изгнанный из своего отечества, Индии, широко распространился среди других азиатских племен. Но вообще, древние религии были, по преимуществу, религии народные. Вытекая из народного духа, они сковывали всю общественную и частную жизнь в неподвижные и неизменные формы. Таков их отличительный характер. Менее всего этот характер принадлежал тем религиям, которые отличались наименьшею глубиной, именно господствовавшему в классическом мире поклонению индивидуальным, производным божествам. И оно носило на себе чисто национальный отпечаток; но среди разнообразия предметов поклонения, которые сами получали человеческий облик, оно оставляло более места для человеческой свободы. Поэтому отсюда началось светское развитие(32) Совершенно иными свойствами отличается христианство. Оно вовсе не касается отношений Бога к природе. Из всех религий древнего мира оно признало единственно ту, в которой всего более было человеческого, которая представляла поклонение Богу Силы, владычествующему в судьбах избранного им народа. Но оно эту религию отрешило от всего народного и дало ему совершенно новое содержание. Вся сущность христианства заключается в разрешении нравственных вопросов: о грехе, об искуплении, о спасении души, о наградах и наказаниях в будущей жизни. Можно сказать, что оно представляет откровение Бога в нравственном мире. Но по этому самому, христианство есть религия общечеловеческая. Нравственные вопросы одинаково касаются всех и понятны всем. Христианское братство и связанная с ним нравственная солидарность человеческого рода, выражающаяся в искуплении, обнимает всех людей без исключения. Христос отдал себя в жертву для спасения всех, кто в Него верует, без различия племен и народов. Вследствие этого, евреи, как чисто восточный народ, отвергли эту религию, возникшую в их собственных недрах, также как браманы отвергли буддизм. Они остались верны тому великому Завету, который воспитывал их народность с самой ее колыбели, и охранял ее среди всех превратностей земных судеб. В этом состоит их нравственное величие, но вместе и их ограниченность. Рожденная среди них новая религия нашла, напротив, благодарную почву у тех племен, которые развитием светского образования были подготовлены к воспринятию общечеловеческих начал. Христианство сделалось религией всех новых народов. Через это оно явилось величайшею историческою силой; оно составляет поворотную точку в истории человечества. Этот отвлеченно-нравственный, общечеловеческий характер христианства и был причиною того раздвоения, которое обнаружилось в средневековом миросозерцании. Христианская церковь выделилась из мира, как царство Божие, имеющее главою Христа; светская же область была предоставлена собственному течению: здесь господствовало право силы, борьба страстей; здесь происходили беспрерывные войны, которые вели к угнетению слабых. С высоты своего незыблемого величия, церковь пыталась, однако, воздействовать на этот волнующийся мир, подчинить его высшему нравственному закону. Но в этом именно обнаружилось коренное противоречие между требованиями и средствами. Нравственное начало, основанное на внутреннем самоопределении разумного существа, есть, по самой своей сущности, начало свободное. Нравственный закон обращается к совести и не подлежит принуждению, которое составляет принадлежность закона юридического, определяющего внешнюю свободу. Также свободно и вознесение души к Богу, составляющее сущность всякой религии. Между тем, чтобы воздействовать на волнующийся мир страстей и подчинить его нравственному закону, средневековая церковь обращалась не только к проповеди, но и к принуждению. Она хотела подчинить себе и человеческую мысль и самую гражданскую область. Еретиков и вольнодумцев сжигали на кострах; против зараженных ересью племен воздвигались крестовые походы; потоки крови лились во имя заповеди милосердия и любви. Непокорные церковной власти князья отлучались от церкви и подданные разрешались от повиновения. Все это коренным образом: противоречило заветам Христа, который говорил, что Его царство не от мира сего. Человеческая мысль, воспитанная всем предшествующим светским развитием, наконец возмутилась; и государи и подданные отказали в повиновении. Между церковною властью и светскими элементами началась борьба, которая кончилась победой последних. Церковь потеряла свое первенствующее положение в мире; она перестала быть руководительницею человеческих обществ историческом их движении. Все светские элементы, наука, искусство, право, государство, снова обрели свою независимость и стали развиваться чисто изнутри себя, на основании собственных начал, помимо всяких указаний религии. Начался новый период чисто светского развития, составляющий характеристическую черту новой истории. Поклонники церковного владычества об этом сокрушаются, считая это отпадение от церкви непозволительным своеволием человеческого ума; защитники свободы и светского образования, напротив, радуются предоставленному им простору, в котором они видят источник всех благ. Во всяком случае, это исторический факт, который не подлежит ни малейшему сомнению. Но переставши быть руководительницею человечества на пути исторического развития, церковь не потеряла своей власти над умами. В христианстве заключаются нравственные начала, которые отвечают вечным потребностям человеческого духа. Поэтому мы видим, что, не смотря на яростные нападки разума, возмущенного церковными притязаниями или увлекающегося односторонними теориями, христианская церковь стоит непоколебима. После периодов временного затмения настают эпохи, в которые исповедуемые ею учения овладевают умами с обновленною силой. Потеряв свое первенствующее положение, религия остается одним из самых существенных факторов общественной жизни. Наибольшее влияние она оказывает на народные массы. Выше мы уже видели, что для низших слоев народонаселения религия составляет, можно сказать, единственную духовную пищу. Но из всех религий именно христианство всего более обращается к униженным и обездоленным. Оно провозглашает всех людей братьями и признает одинакое человеческое достоинство в богатых и бедных, в знатных и темных; оно сулит утоление скорбей и утешение плачущим; оно гласит, что в царствии Божьем последние будут первыми, что высшее призвание состоит в служении ближним и наибольший подвиг в самоотвержении; оно вещает, что богатому так же трудно войти в царство Божие, как канату пройти сквозь иголочное отверстие, между тем как нищий Лазарь после смерти покоится на лоне Авраама. Помощь страждущим, подаяние нищим, утешение скорбящих сделались высшими подвигами христианских душ. Благотворение приняло самые широкие размеры. Вдохновляясь словами братства и любви, многие христианские проповедники отстаивают даже социалистические начала. Рядом с светским социализмом развивается социализм христианский, Последнее направление находится, однако, в противоречии с истинными началами христианской религии. Христос проповедовал самоотвержение и любовь, как внутреннее требование совести, а не как принудительное начало общественной жизни. Весь юридический порядок лежит вне сферы, определяемой религией. Высоко ставя служение страждущим и помощь неимущим, христианство не говорит последним, что они имеют одинакое со всеми право на все блага жизни, а утешает их тем, что в замен недостающих им земных благ они получат блага небесные, и тем более могут питать в себе эту надежду, чем терпеливее они переносят ниспосылаемые им лишения и страдания. Провозглашая всеобщее братство и одинакое нравственное достоинство людей, оно не превозносит человека, а учит его смирению и покорности; оно требует от него уважения к установленным властям, оно указывает ему на Провидение, управляющее судьбами человека. Поэтому христианская религия является главною опорой и связью всех охранительных элементов общества. Напротив, она всего ненавистнее социалистам, проповедующим разрушение существующего общественного строя. Весь социализм основан на возмущении человека против Бога и людей, во имя личной непомерной гордыни, стремящейся к усвоению себе всех земных благ, но отрицающей все условия земного существования. Немудрено, что атеизм составляет его лозунг. Понятна поэтому неизмеримая важность христианских начал для всего общественного порядка. Можно сказать, что государственная власть, объявляющая войну христианству, не в состоянии держаться. Однако, если бы все значение религии ограничивалось нравственным обузданием масс и удержанием их в покорности обещанием небесных благ взамен недостающих им благ земных, то положение ее было бы весьма шатко. Религия, не находящая почвы в образованных классах, рано или поздно обречена на падение. Но и в этом отношении христианство сохраняет несокрушимую силу. Оно отвечает таким глубоким потребностям человеческой души, которые в нем только находят удовлетворение. Страдания и скорби не составляют принадлежности одних только неимущих классов. Они одинаково постигают богатых и бедных, властителей и подвластных. Бренное существование человека подвержено всем случайностям частного бытия. Среди обуревающих его житейских невзгод, болезней, смерти, физических и нравственных страданий, он находит опору и прибежище только в живом общении с высшею силой, обещающей ему утешение скорбей и душевный мир после всех треволнений земли. Христианство дает прибежище и тем умам, которые среди хаоса носящихся в обществе разнородных мнений не в состоянии выработать себе связное миросозерцание, а таково огромное большинство людей. Человек не может успокоиться на скептицизме. И ум, и сердце, и воля – все требует связных убеждений, удовлетворяющих стремлению к истине и направляющих практическую деятельность; а где их найти среди бесчисленных противоречий, которые осаждают его со всех сторон? Особенно в такие эпохи, когда высшие представители современного умственного движения провозглашают абсолютное непознаваемым, когда величайшие естествоиспытатели, указывая на тесные пределы естествознания, восклицают: «ignoramus et semper ignorabimus»(33) человеку волею или неволею остается искать прибежища в религии. Чем более наука ограничивается ампиризмом, чем более она признает недоступным человеческому разуму именно то, что составляет для него самое существенное и важное, вопросы о начальных и конечных причинах бытия, тем более она кидает человека в объятия религии, которая одна дает удовлетворение глубочайшим его потребностям. Особенно сильны эти потребности у женской половины человеческого рода. Женщина по своей природе, менее всего склонна к чисто логическому сцеплению понятий. Преобладание в ней рассудочности составляет ненормальное явление. В своих убеждениях и в жизни она руководится более чувством, нежели разумом. Она воспринимает истину всем существом своим, а не в силу логических выводов. Поэтому религия всегда находила в ней самую крепкую привязанность и поддержку. Даже во времена безверия женщины остаются непоколебимо верны своему религиозному идеалу, а это имеет громадное влияние на весь семейный быт и на самое общество.
    Но и всего этого мало. Религия не может быть прочною общественною силой в образованном обществе, если она не в состоянии привлечь к себе высшие умы. Факты доказывают, что христианство исполняет и эту задачу. Оно стоит непоколебимо в течение почти двух тысячелетий, обнаруживая свою способность бороться против самых сильных нападок. Поверхностные умы на него ополчались, но самые крепкие приходили ему на помощь. Оно могло удовлетворить таких всеобъемлющих мыслителей, как Лейбниц, Шеллинг, Баадер, не потому, что они разочаровывались в силе разума и искали в религии убежища от скептицизма, а потому что они находили в христианстве самое полное и глубокое разрешение тех нравственных вопросов, которые составляют неотъемлемую принадлежность человеческого духа. К тому же результату должен прийти всякий мыслитель, который в последовательности и полноте разовьет начала, составляющие незыблемые основы нравственного мира.
    Нравственные вопросы с неотразимою силой возникают в душе человека. В его разуме и совести запечатлен нравственный закон, как абсолютное требование. Но это закон свободы; нравственное его значение заключается именно в том, что он исполняется не принудительно, а добровольно, по внутреннему побуждению. Между тем свобода предполагает и возможность уклонения. Это уклонение есть грех, нарушение нравственного долга. В действительности, при несовершенстве человеческой природы, уклонения значительно перевешивают строгое исполнение закона. Люди в своих действиях руководствуются частными побуждениями, следуют своим влечениям и страстям; нередко голос совести совершенно в них заглушается. Человеческая природа греховна по самому своему существу; это – мировой факт. Нося в своей совести сознание высшего нравственного закона, как абсолютного требования, человек беспрерывно от него уклоняется. Между этими двумя началами происходит не перестающая борьба. Как же разрешается это противоречие?
    Абсолютное значение нравственного закона требует, чтобы всякое его отрицание было в свою очередь отрицаемо. За грехом должно следовать наказание, то есть возмездие за уклонение от закона. В этом состоит правосудие, которое есть непременное и непреложное начало нравственного мира. Кому же принадлежит отправление правосудия на земле? В области внешней свободы эта задача исполняется внешнею властью, которая установляет принудительный закон и наказывает всякое его нарушение. Но нравственная область внешнему принуждению не подлежит; это – область свободы. Не имеет тут силы и мнение окружающей среды, которая может быть даже более греховна, нежели подлежащее обсуждению лицо. Иногда единичное нравственное сознание бесконечно возвышается над окружающею средой и осуждается именно за свою нравственную высоту. Нравственный закон, написанный в сердцах людей, не есть дело рук человеческих; как абсолютное требование, он исходит от абсолютного начала, от верховного Разума, владычествующего в мире. А потому хранителем нравственного закона и верховным нравственным судьею человеческой совести может быть только само Божество. Но в земной жизни Божество не проявляется и не действует непосредственно. Здесь предоставлен полный простор человеческой свободе, которою человек пользуется для того, чтобы беспрерывно нарушать нравственный закон. И это совершается безнаказанно; зло торжествует, а праведные подвергаются притеснениям и страданиям. Если все человеческое существование ограничивается земным бытием, то нравственный закон теряет всякую силу. Как бы громко он ни вопиял в единичной совести, действительность ему противоречит. Мысль о том, что может быть, когда-нибудь, установится лучший порядок, не может служить утешением. Настоящие и прошедшие неправды не исправляются проблематическим будущим. Абсолютный закон всегда требует удовлетворения, а это удовлетворение он может получить только если для человека все не ограничивается земным существованием, если за пределами гроба его ожидают награды и наказания от рук всемогущего и всеведущего Божества. Бытие Бога и будущая жизнь суть необходимые постулаты нравственного закона. Это и было признано Кантом, который с полною очевидностью выработал эту сторону нравственных требований.
    Но кроме правосудия, есть и благость, или любовь, которая составляет высшее нравственное начало. Во имя ее, грешному человеку должен быть открыт путь к возврату. Сам он, по своей греховной природе, подняться не может; ему нужно протянуть руку. В этом состоит нравственная обязанность тех, которые носят в себе высшее нравственное сознание. Павший человек поднимается подвигами любви и самоотвержения, совершенными для него и за него. В этом выражается нравственная солидарность человеческого рода Связывая людей, провозглашая их братьями, нравственный закон делает их нравственно солидарными друг с другом. Самопожертвованием одних искупаются грехи других и удовлетворяется божественное правосудие.
    Однако и весь человеческий род, по своей греховности, не в состоянии совершить это искупление. Надобно, чтобы к нему на помощь пришло само Божество, которое составляет центр всего нравственного мира: от Него исходит нравственный закон и Оно же есть верховный источник благости. Именно это и совершается в христианстве, которого вся сущность состоит в том, что Верховный Разум, или Слово Божие, нисходит на землю и приносит себя в жертву для спасения рода человеческого, тем самым запечатлевая духовное единство божественной природы и человеческой и нравственную солидарность всех разумных существ. Не развитием логических начал, а реальным актом, живым взаимодействием между человеком и Богом разрешаются нравственные вопросы, примиряется правосудие с милосердием и восстановляются цельность и полнота всего нравственного мира. Сила христианства, покорившая себе все образованные народы, заключалась не в отвлеченной нравственной проповеди, которую тщетно вели философы идеалисты, а в живой вере в Сына Божьего, сошедшего на землю для спасения рода человеческого. Эта вера перевернула весь ход истории и возвела ее на новую высоту; ею человечество питалось в течение многих веков. Те, которые отвергают христианство, считая его предрассудком, исчезающим перед светом науки, должны признать, что фантасмагории составляют историческую силу, подвигающую человечество вперед. Но такое признание есть абсурд. Серьезная наука не может на нем остановиться. Фактическое значение христианства в истории человечества объясняется только истиною его содержания.
    Отчего же однако, если христианство заключает в себе всю полноту нравственных истин, оно потеряло свою прежнюю власть над умами? Отчего христианская церковь, как замечено выше, перестала быть руководительницею человечества на пути его развития? Оттого, что нравственные истины, как бы они ни были высоки и важны, далеко не обнимают собою всей человеческой жизни. Нравственность составляет только одну из областей духа; но есть и другие: наука, искусство, право, государство, экономический быт. Все они имеют свои собственные, присущие им начала, которых значение и развитие отнюдь не определяются отношением их к нравственным требованиям. Средневековой синтез поставил себе задачею подчинение всех этих сфер нравственно-религиозному началу; но такая насильственная связь не только произвела возмущение мысли и жизни против церковных притязаний, но она повела к извращению самого нравственно-религиозного начала, которое из свободного сделалось принудительным. По самой природе, как нравственного начала, так и светских элементов, соглашение их может произойти только на почве свободы. К этому светские элементы должны подготовиться собственным внутренним развитием. Это и составляет содержание исторического процесса нового времени. Высшая задача его состоит в гармоническом соглашении всех разнообразных элементов человеческой жизни, в сочетании абсолютных нравственных требований с свободным движением жизни и с полнотою развития всего ее духовного и материального содержания. Можно думать, что для окончательного достижения этой цели требуется новый религиозный синтез, не заменяющий, а восполняющий христианство, синтез, имеющий своим идеалом совершенство не только нравственной, но совокупной человеческой жизни. Такой идеал составляет конечную цель всего человеческого развития; но осуществление его возможно только путем свободы, без которой нет ни совершенства жизни, ни полноты развития. Это – не дело власти, охраняющей внешний порядок посредством принуждения, а дело Духа, изнутри действующего и невидимыми путями ведущего человечество к конечной цели его существования.
    В этом подготовительном процессе, христианская церковь, хотя не занимает руководящего положения, однако играет весьма существенную роль. Все новое развитие происходит в среде народов, воспитанных христианством и насквозь проникнутых его духом. Христианская церковь остается высшею опорой всех действующих в обществе нравственных элементов; она в особенности сдерживает народные массы. Непоколебимая в своих основах, она стоит, среди борющихся и волнующихся стихий, как вековечное здание, о которое сокрушаются все натиски враждебных сил. Никогда ее величие не обнаруживается в такой мере, как среди гонений. И чем яростнее были нападки, тем сильнее наступает реакция: после периодов распространяющегося безверия церковь приобретает еще большую власть над умами. Если она перестала быть руководительницею, то она осталась умерительницею движения.
    Но именно в этой роли уместно увещание, а не принуждение. Когда церковь, воскрешая средневековые притязания, хочет насильственно подчинить себе и человеческую мысль и человеческую совесть, когда она хочет властвовать в гражданской области и объявляет войну началам нового времени, она не только возбуждает против себя все независимые умы, но она отталкивает лучшие нравственные силы, которые возмущаются притеснением совести. Если за периодами безверия следуют периоды реакции, то и периоды безверия следуют за периодами угнетения совести. Противорелигиозные учения ХIII века распространились во Франции после отмены Нантского Эдикта и сурового преследования протестантов. Они находили самую сильную поддержку в таких явлениях, как казнь Каласа и Ла-Барра. Ввиду этих ужасов, Вольтер мог воскликнуть: «ecrasons J’mfame!» и найти отголосок в окружающем его обществе. Не насилием и борьбой, а миролюбием и любовью поддерживается нравственное начало; не объявлением войны свободе нового времени и проистекающему из нее самостоятельному развитию светских элементов, а признанием их законных прав может установиться нравственное согласие человеческой жизни.
    Особенно опасною становится роль церкви, когда она вступает на политическое поприще. Через это она вовлекается в борьбу партий, делается причастною всем человеческим страстям, возбуждает против себя непримиримую вражду. То высоко нравственное, общечеловеческое начало, которое составляет существенное содержание христианства, низводится с своей недосягаемой высоты, из той чистой области света и любви, где оно парит над волнениями человеческих обществ; оно становится средством для земных целей и через это теряет свое высокое нравственное значение. Обращение религии в орудие политики есть искажение самого ее существа, превращение высшего, что есть в человеке, отношения души к Богу, в средство для изменчивых и далеко не всегда нравственных интересов государства. Такой низменный взгляд на религию хуже самого ее отрицания. И наоборот, обращение политики в орудие религии есть извращение существа обеих, внесение принуждения в такую область, где оно не должно существовать. Поэтому, образование политических партий, связанных религиозным началом, всегда составляет ненормальное явление в обществе. Оно вызывается либо притеснениями власти, стремящейся поработить себе церковь, либо стремлением церкви поработить себе светлую область, а всего чаще тем и другим вместе. Когда клерикальная партия, отстаивая независимость церковного союза, взывает к началу свободы, она, без сомнения, стоит на твердой почве, ибо религиозный союз, по существу своему, независим от политического, хотя и может состоять с ним в более или менее тесной связи. Но обыкновенно, отстаивая свободу для себя, клерикальная партия хочет отнять ее у других и тем обнаруживает свои поползновения. Нередко она вступает в союз и с демократией, ибо именно в массе народа она находит главную свою поддержку. Мы видели, что в ней проявляются даже социалистические стремления. Все это мы рассмотрим подробнее в Политике, при исследовании различных политических партий. Здесь нужно было только указать вообще на роль, которую играет религия в политической области.
    В этом отношении, существенную важность имеет связь ее с тою или другою народностью. Мы видели, что религии древнего мира были по преимуществу национальные. Христианство, напротив, есть религия общечеловеческая. Однако и оно, в своем историческом процессе, принимает различные формы, которые, усваиваясь различными народностями, кладут на них свою печать и тем оказывают громадное влияние на весь их общественный и государственный быт. Об отношении народности к религии мы будем говорить ниже, когда будем рассматривать народность в ее исторической роли. Здесь же необходимо обозначить в общих чертах существо и свойства тех различных форм, которые принимает христианство в своем историческим движении, организуясь в нравственно-религиозные союзы с гражданской подкладкой. Конечно, тут дело идет не о догматических различиях, рассмотрение которых представляется богословию, а о различиях в устройстве и способах действия церкви в общественной сфере, как они проявлялись в действительности.
    По идее, христианская церковь едина и имеет невидимым главою Христа. В символе Веры исповедуется единство церкви. Но в действительности она распадается на отдельные отрасли, из которых каждая в своей организации представляет преобладание того или другого из элементов общественной жизни. Мы видели, что всякий общественный союз заключает в себе четыре основных элемента: власть, закон, свободу и цель, или идею, которая состоит в гармоническом соглашении всех элементов. Именно эти начала развиваются в историческом процессе церковной организации.
    По самому существу нравственно-религиозного союза, исходною точкой служит установление закона. И точно, первые века христианства наполнены разработкою догмы. Происходят ожесточенные споры со всякими ересями, или уклонениями от истинного духа христианской веры. Верховными решителями этих догматических споров являются соборы, составленные из духовенства. В то время религиозные интересы имели первенствующее значение в общественной жизни Однако эта новая духовная сила и самый подъем духа, вызванный обсуждением высших вопросов, какие могут занимать человеческий ум, не в состоянии были обновить разлагающийся греко-римский мир. Дряхлая Византия, которая наиболее потрудилась над разработкою догмы, в течение тысячи лет влачила жалкое существование и окончательно погибла под ударами нехристианских народов. Для обновления человечества нужны были свежие племена, воспитанные христианством, но носящие в себе всю дикую мощь непочатой природы и всю энергию личного начала, не признающего над собою никакой власти. Таковы были варвары.
    С появлением на сцену этих новых элементов, римский мир распадается на две половины: восточную и западную. В последней, под натиском варваров, разрушился весь государственный строй и водворился хаос буйных сил, над которым возвышалась одна только христианская церковь, как высшее, примиряющее начало. В восточной же половине, где поселены были преимущественно славянские народы, более мягкие и рассеянные на более широких пространствах, сохранялась связь с дряхлеющею Византией, откуда шли и государственные и церковные предания. С этим вместе и самая христианская церковь распалась на две половины. Процесс установления закона был завершен; на сцену выступили другие начала общественной жизни. В Западной церкви развилось начало власти, в Восточной – идея согласия, составляющая высшую цель общественного союза. Одно есть выражение внешнего, другое – внутреннего единства. Каждое из них было вызвано историческими потребностями и состоянием той среды, в которой призвана была действовать церковь. Каждое в своем развитии выказало и присущие ему качества и недостатки.
    Католическая церковь провела начало всемирного единства не только в догматах, но и в самом управлении. Не довольствуясь невидимым главою, она создала внешнего главу церкви в лицо папы, который является всемирным духовным властителем, совершенно независимым от светских князей. До последнего времени он имел даже свою государственную область. Такое устройство бесспорно дает католической церкви такое независимое и высокое положение, каким не пользуется никакая другая. Все местные церкви имеют в папе центр и опору; им назначаются высшие церковные сановники. В безбрачном духовенстве и монашеских орденах он имеет целую духовную армию, всегда послушную его велениям и следующую каждому его слову. Такого могущественного орудия действия, простирающегося на весь мир, не имела никакая власть на земле. И когда эта власть стоит незыблемо в течение многих веков, взирая невозмутимо на все обуревающие ее земные волнения и напасти, то нельзя не преклоняться перед величием этого здания. О него сокрушались самые грозные ополчения; оно обуздывало самых могучих владык. Перед нравственною силой папы Генрих IV стоял босоногий в Каноссе, вымоляя прощение; Фридрих Барбаросса преклонял свою голову под его ноги. Поныне еще папская власть является самым крепким оплотом против всех притязаний светских правительств, стремящихся поработить себе церковь. Немецкая культурная борьба доказала это во всей очевидности. Не только Генрих IV, но и князь Бисмарк должен был идти в Каноссу.
    При таких громадных и централизованных средствах, католическая церковь естественно оказывает самое могущественное влияние на человеческие души. Не было в мире учреждения, которое бы имело такое дисциплинирующее действие на человеческое общество, не силою внешнего только порядка, а возбуждением радостной покорности в сердцах. Нигде, под влиянием церкви, не совершались такие подвиги любви и самоотвержения; нигде в таких широких размерах не учреждались братства для проповеди Евангелия и для помощи ближним. Католические сестры милосердия могут служить образцом для всех. И все это делается не в силу сурового сознания долга, а по сердечному влечению, возносящему человека в высший мир, где он находит удовлетворение глубочайших своих потребностей. Соединяя гибкость с неуклонною твердостью, глубоко понимая все изгибы человеческого сердца, поражая воображение в то время, как она взывает к чувству, католическая церковь явилась величайшею руководительницей человеческих сердец, какую представляет всемирная история.
    Но эти высокие качества имеют и свою оборотную сторону. Где есть неизмеримо возвышающаяся власть, там неизбежно рождается и властолюбие. Чем значительнее было историческое призвание католической церкви, чем более требовалось наложить нравственную узду на варварские племена, разрушившие Римскую Империю, тем шире и сильнее развивались ее притязания. Она хотела господствовать во всей гражданской области, быть верховным судьею царей и народов, подчинить земные цели цели небесной, не путем убеждения, а путем принуждения, насилуя совесть, беспощадно преследуя всякую свободу мысли и всякое уклонение от правомерного учения. На этом пути она не останавливалась ни перед чем; для утверждения своей власти она совершала злодеяния, перед которыми бледнеют все ужасы революционного террора. Крестовый поход против Альбигойцев, костры инквизиции, Варфоломеевская ночь, драгоннады Людовика ХIV остаются на католицизме вечным пятном, которое не смоют никакие исторические заслуги. И в то время, как во имя религии мира и любви потоками проливалась кровь и пылали костры, представители высшего нравственного порядка, облеченные неограниченною властью над душами, являли на папском престоле примеры самого гнусного разврата. Имя Борджиа сделалось синонимом всех преступлений. Высочайшая нравственная власть в мире превратилась в орудие самых низменных целей. Мудрено ли, что возмущенная человеческая совесть, в лице протестантизма, отказала в повиновении этой власти и объявила свободное отношение души к Богу единственным истинным началом религии?
    История осудила притязания католической церкви и сама она, вынужденная обстоятельствами, должна была на практике от них отказаться. Но прошлое наложило на нее свою неизгладимую печать, и в теории средневековые ее воззрения остались непоколебимы. При Пии IХ, с высоты папского престола преданы были проклятию все завоевания нового времени, все требования свободы. Даже при умеренном и дипломатическим Льве ХIII, в Венгрии ведется ярый поход против гражданского брака и свободы вероисповеданий, то есть против таких начал, которые составляют неотъемлемую принадлежность гражданского общества. Отрицание гражданского брака есть прямое притязание на владычество в гражданской области. Брак может признаваться таинством; но это не мешает ему быть, вместе с тем, гражданским установлением. Таким он неизбежно является, когда он становится источником гражданских прав и обязанностей. А между тем католические прелаты не хотят признать его законность, то есть право гражданской власти распоряжаться в принадлежащей ей области. После этого, чего же можно ожидать при папе, менее склонном к примирению? Отсюда та неисцелимая вражда и то глубокое недоверие, которое питают к католицизму все защитники либеральных начал. Те искренние католики, которые пытались сочетать свободу с религией, были формально осуждены папским престолом. Отсюда, с другой стороны, тот фанатизм, с которым ревностные католики ополчаются против свободы. В католических странах эта взаимная вражда составляет источник бесчисленных затруднений и постоянной борьбы. Трудно даже сказать, какой из нее может быть исход. Примирение католицизма с духом нового времени представляется почти безнадежною задачей.
    Совершенно иные свойства имеет церковь Восточная. Основное ее начало, как сказано, не власть, а согласие, или любовь. По идее, несомненно, это начало высшее, ибо верховная цель всякого человеческого союза, а тем более союза нравственного, состоит в соглашении всех его элементов. Но именно трудность осуществления этой идеи делает то, что основанный на ней союз гораздо менее способен к действию. Идеал Восточной церкви состоит не в приобретении власти над душами, а в отрешении от мира, в монашеской жизни. Поэтому, относительно практических способностей, она далеко не может сравняться с церковью Западною. Представляя высокие примеры благочестивой жизни, она не выказала себя руководительницею людей. Поэтому она не в силах была отстаивать свою независимость от светской власти. Стремление к согласию рождает податливость, и эту печать Восточная церковь наложила на воспитанные ею народы. В самом церковном управлении светская власть нередко распоряжалась по своему изволению. Самые крупные перемены, как-то, отобрание церковных имуществ, совершались без протеста. При отсутствии внешнего единства церкви, светские князья не были поставлены в необходимость вести переговоры с независимою от них всемирною властью, которой принадлежало верховное слово в церковных делах; нужно было сладить только с внутреннею, местною оппозициею, а сделать это было тем легче, что Восточная церковь не выработала организации, которая соответствовала бы ее идеалу и давала бы каждому элементу подобающее ему место и значение в целом. Все зависело от местных и временных обстоятельств. Так, в России сперва были митрополиты, более или менее подчиненные Константинопольскому патриарху, затем учрежден был особый патриархат, наконец, патриарх заменен Синодом, в который епископы призываются по назначению государственной власти. Также изменялись устройство приходов и отношение светского элемента к церковному.
    При таком недостатке прочной организации, обеспечивающей каждому элементу принадлежащий ему голос в союзе, согласие могло охраняться только внутренним, духовным началом, присущим всему церковному телу, именно, неуклонным хранением церковного предания. Это и делает Восточную церковь самым консервативным учреждением, какое существует в мире. Отсюда громадная ее важность для государства. Но и это начало имеет свою оборотную сторону. Привязанность к неизменному обычаю рождает обрядность. Поклонение внешним формам заменяет живое религиозное чувство. В необразованной среде самый обряд может с течением времени подвергнуться постепенному искажению, и когда церковная власть хочет исправить вкравшиеся ошибки, она неожиданно встречает в пастве совершенно бессмысленное сопротивление. Это именно произошло у нас при исправлении церковных книг. Когда целые массы народа выделяются из церкви и предают ее проклятию из-за двуперстного сложения и сугубой аллилуии, то дело идет уже не о высоких нравственных и метафизических вопросах, разделяющих человеческую совесть, а о чисто внешних обрядах, не имеющих в истинно религиозной жизни никакого значения и обличающих только крайнее развитие формализма в народной среде.
    С другой стороны, господство формализма не дает удовлетворения и внутреннему религиозному чувству, которое ищет убежища в сектах сродных протестантизму. По своей идее, согласие, представляя сочетание всех общественных элементов, требует и предоставления должного простора свободе. Но когда оно опирается на неизменное и неподвижное предание, то для свободы не остается уже места. Она ищет иного исхода.
    Этот исход она находит в протестантизме, который делает свободное отношение души к Богу коренным началом всей религиозной жизни. Это – последняя, новейшая форма, которую приняло христианство в своем историческом развитии, форма, которая отрицает предыдущие, но не в состоянии их заменить, ибо она сама основана на одностороннем начале.
    Непоколебимая истина протестантизма заключается в том, что личное, внутреннее, свободное вознесение души к Богу составляет источник всякой религии. Бог открывается только тем, кто в Него верит, а вера есть дело свободного внутреннего убеждения. Без этого есть только мертвый внешний формализм, не только не возвышающий, а напротив, унижающий душу. Только это внутреннее свободное влечение дает ей и нравственную силу, необходимую для совершения подвигов самоотвержения и любви. Оно освящает и чувство и волю, направляя их к источнику всякого добра и укрепляя их живым духовным взаимодействием с верховным началом всего нравственного мира. Отсюда та нравственная крепость, то непоколебимое сознание долга, которыми отличаются последователи протестантизма; отсюда и его громадное воспитательное значение для человеческой личности. Католицизм приучает ее к дисциплине, протестантизм воспитывает ее для свободы, сдержанной сознанием высшего долга. Отсюда и великая политическая роль протестантизма в истории. Политическая свобода развилась прежде всего и шире всего в протестантских странах. Здесь она совмещалась с неуклонным уважением к закону, а потому имела наибольшую прочность. В католических странах, напротив, свобода становилась во враждебное отношение к религии; она являлась как возмущение против господствовавшего закона, а потому воздвигала только шаткие здания.
    Но религиозный союз основан на сознании абсолютной истины, а личное внутреннее чувство, изменчивое и разнообразное, менее всего может быть мерилом истины. Оно открывает путь всяким фантастическим представлениям. Для того, чтобы обрести полную уверенность в истине, личное чувство нуждается в опоре. И Восточная и Западная церковь дают ему эту опору в учреждениях, незыблемо стоящих в течение многих веков и свято сохраняющих религиозное предание, идущее от самого начала христианства. Протестантизм, отвергнув эти основы, как представляющие уклонения от истинных начал христианской веры, искал опоры единственно в Священном Писании. Но Священное Писание можно понимать весьма различными способами. При отсутствии всякого авторитета, каждый толкует его по-своему и видит в нем то, что хочет. Вследствие этого, протестантизм естественно разбивается на секты. Единой церкви он никогда составить не мог.
    В различных его отраслях опять выражаются указанные выше основные начала общественной жизни, с преобладанием того или другого. Ближе всего к прежнему устройству осталась англиканская церковь, которая сохранила епископство, как учреждение, идущее, силою рукоположения. от самих апостолов. Этот аристократический элемент является представителем и хранителем закона. Лютеранская церковь, напротив, отвергнув епископат, подчинилась власти, но уже не духовной, а гражданской. Во главе ее стоит светский правитель. Здесь некогда господствовало знаменитое правило: «чья земля, того и вера» (cujus est regio, illius est religio). Реформатская или пресвитерианская церковь отвергла и это начало. Последовательно проводя коренной принцип протестантизма, личную свободу, она признает только свободную общину, выбирающую своих пастырей. Из нее вышли самые могучие борцы за свободу и в Англии и в Северной Америке. Наконец, являлись и такие секты. которые, поставляя себе идеальную цель, проповедовали всеобщее равенство, общение имуществ. Воображая себя вдохновенными свыше, они исповедывали личное наитие Духа, глаголющего через своих пророков. Когда эти секты выступали на историческое поприще, они стремились к разрушению всего общественного строя. Таковы были в ХVI веке анабаптисты. Но когда они ограничиваются теоретическим исповеданием своей веры, они образуют мирные общины, которые никому не делают вреда, но и не играют никакой общественной роли. Прочного влияния в какой бы то ни было стране они никогда не могли получить.
    Таков был общий ход развития христианской церкви. Единая в начале, она распалась на несколько отдельных отраслей, из которых каждая считает себя обладательницею абсолютной истины. Благочестивые души мечтают о их воссоединении; но беспристрастно взирая на вещи, нельзя не признать подобные стремления тщетными. Воссоединение церквей, очевидно, может совершиться только на почве католицизма или православия; раздробленный протестантизм не в состоянии объединить себя, не только что других. Католицизм питает на это наиболее надежды. Поныне еще папа взывает к восточным церквам, убеждая отпавших возвратиться в лоно единой истинной церкви. Но для Востока примкнуть к католицизму значит отречься от своего тысячелетнего прошлого, подчиниться совершенно чуждой ему власти, наконец, призвать своими все исторические злодеяния, совершенные католицизмом. Непонятно притом зачем нужно объединение, не только догматическое, но и административное, в союзе, основанном не для мирских, а для нравственно-религиозных целей. Исповедуя начало внутреннего единства, восточные церкви хранят общение веры и любви; относительно же административного устройства каждая страна может сообразоваться с своими внутренними потребностями и своими историческими судьбами. Отсутствие внешнего единства может иметь некоторые невыгоды: рассеянные церкви менее способны отстоять свою независимость против светских правительств. Но лекарства от этого зла следует искать не в подчинении внешней церковной власти, а в признании начала свободы, которое одно может обеспечить церкви надлежащую самостоятельность.
    Но если Восточная церковь не может подчиниться католицизму, не отказавшись от всего, что для нее есть самого высокого и дорогого, то еще менее может католицизм отречься от всего своего прошлого, в особенности от могучей организации, которая, вырабатываясь в течение тысячелетий, доныне представляет сильнейший оплот против всяких разрушительных сил. Каждая из христианских церквей имеет свои исторические судьбы и свое земное призвание. Объединение их искренний христианин может искать не в этой области земных стремлений, а в невидимом духовном мире, обнимающем живых и умерших, где главою является не земной владыка, венчанный папскою тиарой, а Христос, сошедший на землю для спасения рода человеческого. Только эта невидимая церковь, обнимающая небо и землю, представляет всю полноту нравственного мира, как он выразился в христианском миросозерцании. Земные же ее отрасли, развивающиеся в изменчивых условиях пространства и времени, представляют применение вечных христианских начал к разнообразию судеб и потребностей человека. Каждый народ по-своему воспринимает эти высшие истины и по-своему осуществляет их в своей жизни. Мало того: даже в одном и том же народе не все имеют одинакие духовные потребности и одинакое религиозное понимание. Чем шире народный дух, чем разностороннее его элементы, тем больше разнообразия должно проявиться и в самом воспринятии религиозных истин. С этой точки зрения, распространение сект не есть зло, а благо для общества. Оно свидетельствует о том, что в нем живо религиозное чувство, которое не находя удовлетворения в официальном формализме, ищет его в других выражениях религиозной истины. И никто не вправе ему это возбранять, ибо никто не вправе сказать человеку: ищи Бога здесь, а не там, поклоняйся ему этим, а не другим способом. Человеческая совесть свободна и ищет Бога там, где она чувствует себя к Нему ближе, где Он сильнее действует на душу. Какими путями Бог призывает к себе человека и привлекает к себе его сердце, это от человеческих взоров сокрыто, а потому внешняя власть не вправе святотатственно налагать руку на эти отношения. Таково должно быть воззрение истинного благочестия; со своей стороны, философ и политик могут только подтвердить этот взгляд.
    Если таким образом церковь, в своем земном существовании, распадается на отдельные отрасли, соответствующие разнообразным потребностям и судьбам человека, то очевидно, что ни одна из них не может быть исключительным мерилом истины, хотя каждая себя считает таковым. Из того, что человек родился членом известной церкви, и что она отвечает его религиозным потребностям, вовсе еще не следует, чтобы она была носительницею абсолютной истины. Магометане, брамины, буддисты точно так же родились и воспитывались в известной вере, которая соответствует их потребностям и дает им внутреннее убеждение. Для того, чтобы определить, которое из существующих на земле вероисповеданий более или менее подходит к тому, что человек может признать для себя абсолютной истиной, надобно возвыситься над ними и сравнить их между собою; надобно сопоставить их с духовными потребностями человека вообще, а равно и с указаниями его разума.
    Такое сравнение может быть только делом разума. Никакое чувство не может служить мерилом истины, ибо чувство есть нечто непосредственное, субъективное, разнообразное и изменчивое. Чтобы знать, насколько оно соответствует объективному бытию, надобно его разнять и сравнить с тем, что дается другими путями. Для утверждения объективной истины необходимы анализ и проверка, а это Дело разума, отвлекающегося от всех конкретных явлений и подвергающего их испытанию. Всякое мерило, по самому своему понятию, есть начало отвлеченное; поэтому им не может быть никакое чувство, в особенности религиозное, которое охватывает человека всецело и в своем конкретном единстве связывает самые разнообразные стороны его жизни. Без сомнения, человеческий разум сам есть начало изменчивое и шаткое, а потому он абсолютным мерилом служить не может. Но иного у человека нет. Даже те, которые, отвергая разум, дают первенство религии, делают это на основании предварительного испытания того, что может дать то и другое. Как разумное существо, человек, с помощью данного ему Богом орудия, должен искать истины: в этом состоит его величие. Но как ограниченное существо, он в этом искании может ошибаться, а потому исследование истины составляет работу многих и многих поколений. Приложение разума к познанию вещей есть наука, которая таким образом, при всех своих колебаниях и недостатках, является путеводным указателем для разумного существа на его жизненном поприще. Посмотрим, что она может дать.
    ГЛАВА II. НАУКА
    Наука есть систематическое, руководимое разумом познание вещей. Она заключает в себе разные элементы, в зависимости от объекта и от способов действия.
    Первоначальное, непосредственное познание дается реальным взаимодействием с предметом. Как во всяком взаимодействии тут есть два независимых друг от друга элемента: субъект познающий и объект познаваемый; их отношение есть явление. Всякое непосредственное познание есть познание явлений.
    Явления внешнего материального мира раскрываются нам внешними чувствами. Это составляет область внешнего опыта. Но есть и явления внутреннего мира, которые познаются субъектом, когда он обращается на самого себя. Разум познает собственные свои действия, а равно и свои отношения к внешнему миру, выражающиеся в восприимчивости и воздействии, то есть в чувстве и воле. Все это составляет область внутреннего опыта, в котором верховное, связующее начало есть самосознание разума. Субъект сознает себя центром всего заключающегося в нем мира впечатлений, чувств, стремлений и мыслей. Эта сознающая себя центральная точка есть я; к нему субъект относит все частные явления внутреннего мира, признавая их своими.
    Таким образом, мы имеем два противоположных друг другу мира, находящиеся в тесной взаимной связи: мир внешних, случайных и рассеянных явлений, который раскрывается нами внешними чувствами, и мир внутренних явлений, связанных единичным самосознанием. Однако и этот внутренний мир, также как внешний, состоит под условиями пространства и времени, ибо сам субъект подчиняется этим условиям. Все, что он думает, чувствует и хочет, совершается в известное время и на известном месте. Но пространство и время суть формы бытия, которых все части лежат вне друг друга, одно в порядке совместном, другое в порядке последовательном. Поэтому все явления, по существу своему, представляются частными, изменчивыми и бессвязными. Сам субъект, как явление, представляется только вместилищем разнообразных и изменяющихся впечатлений, мыслей, чувств и хотений, которые в нем соединяются и разделяются, без какого-либо общего руководящего и связующего начала. Таким он действительно признается эмпиризмом, который, останавливаясь на этой первоначальной ступени, представляет низшую форму понимания, свойственную человеческому уму.
    Очевидно, однако, что такое понимание не составляет науки. Для того чтобы из рассеянных и бессвязных явлений составить систему, нужно раскрыть в них то, что в них есть общего и постоянного; а это не дается явлениями. Необходимо познание связующих начал, которые недоступны ни внешним чувствам, ни внутреннему опыту. Эти начала разум находит в самом себе. Пока он к явлениям относится страдательно, как чистая доска, на которую отпечатлеваются следы чуждых ему сил, на него действующих, он далее рассеянного, случайного, следовательно бессмысленного познания не пойдет. Систематическое и разумное познание вещей возможно только тогда, когда разум сам является деятельною силой, которая связывает и разделяет познаваемые явления и возводит их к общим, присущим им началам, скрытым от голого опыта, но ясным для умственного взора.
    Эту разделяющую и связующую деятельность разум может совершать только на основании своих собственных, присущих ему законов. Всякая сила действует по своим собственным законам, вытекающим из ее природы. Если разуму свойственно систематическое познание вещей, то он в себе самом должен заключать связующие начала, способные свести рассеянные и изменяющиеся явления к общей и связной системе. Эти начала раскрываются исследованием познавательной способности человека, проявляющейся в его деятельности, то есть логикой.
    К таким связующим началам принадлежат прежде всего пространство и время, как общие формы, обнимающие все явления. В этих общих формах разум распределяет все встречающиеся ему случайные явления, определяя место каждого, а с тем вместе совместные и последовательные отношения к другим. Поверхностный эмпиризм, ничего не понимающий, кроме голого опыта, признает и эти формы чистыми продуктами опытного знания. Более глубокий анализ показывает, что в них есть свойства, которые не даются никаким опытом: бесконечность, непрерывность, однообразность, всеобъемлемость, наконец, способность служить источником всяких умозрительных построений. Все это доказывает, что пространство и время суть формы, присущие самому разуму, как деятельной силе, обращенной на познание явлений. Таковыми признал их Кант, и таковыми не может не признать их всякий серьезный мыслитель, не останавливающийся на поверхности вещей(34) Но эти чисто внешние формы, представляющие среду, в которой распределяются явления, не дают еще начал, связывающих их внутреннею связью. Последние даются логическими категориями, посредством которых разум связывает и разделяет познаваемые явления. В разнообразном и изменяющемся он ищет единого и постоянного. Это усматриваемое разумом единое, лежащее в основании различий, он называет субстанциею, а принадлежащее ему разнообразие он определяет как признаки. Прилагая к этому отношению форму времени, он определяет единое как причину, а признаки как действие или следствие. Но во времени единое не только познающий и объект познаваемый; их отношение есть явление. Всякое непосредственное познание есть познание явлений. Явления внешнего материального мира раскрываются нам внешними чувствами. Это составляет область внешнего опыта. Но есть и явления внутреннего мира, которые познаются субъектом, когда он обращается на самого себя. Разум познает собственные свои действия, а равно, и свои отношения к внешнему миру, выражающиеся в восприимчивости и воздействии, то есть в чувстве и воле. Все это составляет область внутреннего опыта, в котором верховное, связующее начало есть самосознание разума. Субъект сознает себя центром всего заключающегося в нем мира впечатлений, чувств, стремлений и мыслей. Эта сознающая себя центральная точка есть я; к нему субъект относит все частные явления внутреннего мира, признавая их своими. Таким образом, мы имеем два противоположных друг другу мира, находящиеся в тесной взаимной связи: мир внешних, случайных и рассеянных явлений, который раскрывается нами внешними чувствами, и мир внутренних явлений, связанных единичным самосознанием. Однако и этот внутренний мир, также как внешний, состоит под условиями пространства и времени, ибо сам субъект подчиняется этим условиям. Все, что он думает, чувствует и хочет, совершается в известное время и на известном месте. Но пространство и время суть формы бытия, которых все части лежат вне друг друга, одно в порядке совместном, другое в порядке последовательном. Поэтому все явления, по существу своему, представляются частными, изменчивыми и бессвязными. Сам субъект, как явление, представляется только вместилищем разнообразных и изменяющихся впечатлений, мыслей, чувств и хотений, которые в нем соединяются и разделяются, без какого-либо общего руководящего и связующего начала. Таким он действительно признается эмпиризмом, который, останавливаясь на этой первоначальной ступени, представляет низшую форму понимания, свойственную человеческому уму. Очевидно, однако, что такое понимание не составляет науки. Для того чтобы из рассеянных и бессвязных явлений составить систему, нужно раскрыть в них то, что в них есть общего и постоянного; а это не дается явлениями. Необходимо познание связующих начал, которые недоступны ни внешним чувствам, ни внутреннему опыту. Эти начала разум находит в самом себе. Пока он к явлениям относится страдательно, как чистая доска, на которую отпечатлеваются следы чуждых ему сил, на него действующих, он далее рассеянного, случайного, следовательно бессмысленного познания не пойдет. Систематическое и разумное познание вещей возможно только тогда, когда разум сам является деятельною силой, которая связывает и разделяет познаваемые явления и возводит их к общим, присущим им началам, скрытым от голого опыта, но ясным для умственного взора. Эту разделяющую и связующую деятельность разум может совершать только на основании своих собственных, присущих ему законов. Всякая сила действует по своим собственным законам вытекающим из ее природы. Если разуму свойственно систематическое познание вещей, то он в себе самом должен заключать связующие начала, способные свести рассеянные и изменяющиеся явления к общей и связной системе. Эти начала раскрываются исследованием познавательной способности человека, проявляющейся в его деятельности, то есть логикой. К таким связующим началам принадлежат прежде всего пространство и время, как общие формы, обнимающие все явления. В этих общих формах разум распределяет все встречающиеся ему случайные явления, определяя место каждого, а с тем вместе совместные и последовательные отношения к другим. Поверхностный эмпиризм, ничего не понимающий, кроме голого опыта, признает и эти формы чистыми продуктами опытного знания. Более глубокий анализ показывает, что в них есть свойства, которые не даются никаким опытом: бесконечность, непрерывность, однообразность, всеобъемлемость, наконец, способность служить источником всяких умозрительных построений. Все это доказывает, что пространство и время суть формы, присущие самому разуму, как деятельной силе, обращенной на познание явлений. Таковыми признал их Кант, и таковыми не может не признать их всякий серьезный мыслитель, не останавливающийся на поверхности вещей(35)
    Но эти чисто внешние формы, представляющие среду, в которой распределяются явления, не дают еще начал, связывающих их внутреннею связью. Последние даются логическими категориями, посредством которых разум связывает и разделяет познаваемые явления. В разнообразном и изменяющемся он ищет единого и постоянного. Это усматриваемое разумом единое, лежащее в основании различий, он называет субстанциею, а принадлежащее ему разнообразие он определяет как признаки. Прилагая к этому отношению форму времени, он определяет единое как причину, а признаки как действие или следствие. Но во времени единое не только предшествует различиям, но может и следовать за ними. Последующее единое, определяющее предшествующие различия, представляет отношение цели и средcтв. Наконец, получившие самостоятельность различия, приходя в соотношение, находятся во взаимодействии, управляемом общим законом. Таковы четыре основные категории ума, определяющие реальные отношения вещей: субстанциальность, причинность, целесообразность и взаимодействие. Но на этом разум не останавливается. Реальные отношения, как таковые, суть нечто конкретное, то есть, они представляют сочетание более простых начал. Разнимая их, разум приходит к более отвлеченным категориям. Единое и пребывающее возводится к категории бытия, которая в чистой форме противополагается небытию, а в конкретной форме сочетается с последним и дает бытие определенное, которое есть начало всякого различия. С другой стороны, изменяющийся элемент возводится к категории действия с присущими ей определениями возможности, необходимости и действительности. Наконец, отвлечение от всякого качественного различия, как бытия, так и действия, дает категорию количества, которое есть соединение и разделение тождественного(36) Все эти определения, вытекая из единого разума, образуют единую систему, логически связанную, а потому выводимую а приори. Этот вывод категорий, с приложением их к общим формам бытия, относительного и абсолютного, составляет задачу метафизики, как науки. В отличие от формальной логики, исследующей чисто формальную сторону познания, она представляет развитие умозрительного содержания познавательного процесса, то есть, объединяющих категорий. На этом основаны все философские системы; каждая из них, с своей точки зрения, старается объяснить все человеческое знание подведением всего мира явлений под общие логические категории. Совокупность этих систем представляет развитие человеческого понимания. Поэтому и самую метафизику можно определить как науку понимания, ибо понимание состоит именно в усмотрении разумной связи вещей, или в подведении их под общие логические начала. Метафизика показывает, какими способами это совершается или может совершаться. Спрашивается однако: соответствуют ли эти чисто логические формы, выводимые а приори, тому, что существует в действительности, или, может быть, они представляют только субъективные способы объединения знаний, вовсе не похожие на то, что есть на самом деле? Последнего мнения, как известно, держался Кантон видел в категориях чисто субъективные логические формы служащие для объединения опытного знания, но не дающие никакого понятия о сущности вещей, которая должна вечно оставаться от нас скрытой. Поныне эта скептическая точка зрения разделяется многими, хотя исторически учение Канта было только преходящею ступенью умственного развития, началом, из которого, в силу неотразимой логической необходимости, выработались цельные объективные системы, связывавшие общими разумными началами весь духовный и физический мир. Вопрос решается бесповоротно тем, что законы разума суть вместе и законы внешнего мира. Это одно, что дает человеку возможность познавать вещи и действовать в окружающей его среде. При всяком взаимодействии, управляющий закон представляет начало общее действующим друг на друга вещам. Поэтому, логически необходимое необходимо и в действительности. Фактически это доказывается тем, что умозрительные выводы разума находят подтверждение в опыте. Кроме метафизики, есть другая наука, которая, исходя от чисто умозрительных начал и действуя путем отвлеченно логических выводов, приходит к совершенно точному и достоверному знанию. Эта наука есть математика. Она развивает начала, присущие той же самой логической категории количества, которая составляет точку отправления метафизики, как-то: единое и многое, безграничное и граница, величина и число. Из этих начал она выводит целый мир отношений, связанных логическою необходимостью. При этом она оперирует с такими логическими определениями, которые не только не даются никаким опытом, но даже и не представимы, как бесконечно-малое и бесконечно-великое; а между тем, на основании вычислений, исходящих именно из этих начал, определяются самым точным образом движения небесных светил, предсказываются явления даже за сотни лет, с определением самого момента, в который они должны совершиться. Математик, сидя в своем кабинете, целые годы делает отвлеченные выкладки и по окончании их утверждает, что в такую-то минуту, на таком-то месте на небе должна находиться никому неизвестная планета, и когда на это место наводится подзорная труба, то действительно эта планета там обретается. Более очевидного доказательства совпадения законов разума и законов внешнего мира невозможно придумать. А так как законы разума не ограничиваются одною категорией количества, а образуют цельную систему, то ясно, что соответствие должно быть общее. И точно, в других областях мы находим такое же совпадение. Две тысячи лет тому назад, метафизики, исходя от понятия о субстанции, которое эмпирики объявляют чистым призраком, провозгласили, что вещество не может ни прибавляться, ни убавляться, а только соединяется и разделяется, и новейшая химия подтвердила эту истину. Те же метафизики поняли материю, как состоящую из неделимых частиц, или атомов, и опять же химики объявляют, что нет иного способа объяснить законы пропорций в химических соединениях. Однако, одних метафизических начал далеко не достаточно для познания вещей. Они дают только отвлеченные умственные категории, или способы сочетания явлений, а каким образом в том или другом случае эти категории прилагаются к действительности, это вопрос совершенно другого рода, который не может быть решен умозрением. Явления представляют бесконечное разнообразие частных сил, которые состоят в беспрерывно изменяющихся отношениях друг к другу. Все это изменчивое разнообразие надобно фактически изучить, разнять составные его элементы и путем сравнения извлечь из него то, что в нем есть общего и постоянного. Это – работа громадная, требующая изощрения всех умственных способностей, тонкости и изобретательности. В этом состоит задача опыта, действующего путем наведения, то есть, восхождения от частного к общему. На нем основано все познание внешнего мира, в особенности физической природы. Если бы эти два противоположные пути, индуктивный и дедуктивный, один идущий от частного к общему, другой от общего к частному, всегда совпадали, то наука двигалась бы равномерным путем, представляя только постепенное умножение человеческих знаний. Но на деле это происходит не так. Полное совпадение обоих путей возможно лишь тогда, когда оба достигли надлежащей полноты. Это и составляет цель всего познавательного процесса, но именно поэтому оно может осуществиться только в конце. Пока этого нет, всегда окажется несоответствие между тем и другим, вследствие чего человеческий ум попеременно становится то на ту, то на другую точку зрения. С одной стороны опыт, при скудном материале и недостаточных средствах, представляет лишь обрывки знания, которые не укладываются в логические категории или могут быть подведены под них только искусственным путем. С другой стороны, умозрение не представляет сразу цельной и полной системы. Разум есть способность развивающаяся. Развитие его состоит в том, что присущие ему логические начала одно за другим выступают в сознание и становятся способами объединения всего умственного кругозора. Это совершается путем диалектическим. Сперва из общей безразличной основы выделяются противоположности затем, в силу логической необходимости, эти противоположности опять сводятся к высшему единству. Этот процесс повторяется на всех ступенях. Вследствие этого, философские системы сменяют одна другую и вступают друг с другом в борьбу. Каждая из них, становясь на исключительную точку зрения, представляет недостаточное или одностороннее развитие метафизических начал и только в их совокупности выражается цельный процесс умственного развития человечества. Понятно при этом, что недостаточное или постороннее начало не в состоянии дать такое объединение знания, которое соответствовало бы действительности. Недостаточно изученные явления насильственно подводятся под те или другие односторонние категории, представляя обманчивый призрак знания, там, где в действительности есть только искусственное построение или плохая догадка. Но рано или поздно опыт обнаруживает несостоятельность этих взглядов, а так как это повторяется на каждой ступени, то отсюда рождается общее недоверие к метафизике. Таков совокупный процесс умственного развития человечества. Он представляет последовательность сменяющих друг друга миросозерцаний, которые, определяя весь умственный кругозор человека, имеют огромное влияние на всю его деятельность, а потому и на общественное развитие. Если в синтетические эпохи религия является господствующим началом в мысли и жизни, то в аналитические эпохи наука становится верховных руководителем развития. Эта роль принадлежит в особенности метафизике, которая, определяя самые основы миросозерцания, служит и главною пружиной человеческой деятельности. История свидетельствует об этом яркими чертами. Мы видели, это доселе человечество прошло через две эпохи светского развития: древнюю и новую. В обеих человеческий ум попеременно исходит то от умозрения, то от опыта, начиная то сверху, то снизу. Цельность миросозерцания требует, разумеется, сочетания противоположных путей; поэтому, на каждой ступени существуют оба; но тот или другой является преобладающим. Господство умозрения можно назвать рационализмом, господство опыта- реализмом, наконец сочетание обоих-универсализмом. Каждая из этих ступеней представляет полное развитие всего цикла умственных категорий. Обозначим вкратце этот процесс(37)
    Движение естественно начинается с безразличия обоих путей. Это – то, что можно назвать первобытным универсализмом. Таков характер древнейшей греческой философии. Мысль инстинктивным синтезом охватывала все области бытия и подчиняла их общему началу. Нередко она выражалась в поэтической форме. В эту первую эпоху замечается двоякий процесс. Сперва мысль, исходя от явлений, постепенно возвышается к связующему их абсолютному закону и таким образом приходит к самой отвлеченной из всех категорий, к количеству. Таково было значение подготовительного периода греческой философии, представляемого ионийцами. Из них вышел Пифагор, который провозгласил число сущностью всех вещей. Пифагорейская система представляет первую попытку связать общим законом весь физический и нравственный мир. Эта попытка не ограничивалась умственною областью; она влияла и на общественную жизнь. В городах Великой Греции образовались пифагорейские союзы, которые составляли более или менее замкнутые корпорации, управлявшие всеми делами. Господствующая аристократия находила в них теоретическую поддержку. С Пифагорейцев начинается обратный процесс. Мысль, в своем логическом развитии, переходит одну за другою все остальные категории сущего. Категория бытия находит свое выражение в учении Элеатов, которые понимали сущее как единое, неподвижное и неизменное начало, признавая все остальное призраком. В противоположность им, категории действия развиваются в учении Гераклита, которому мир представлялся вечным процессом. Наконец, этот первоначальный цикл мышления завершается развитием категорий реальных отношений, высшим выражением которых является атомистика, понимающая субстанцию, как составленную из единичных сил, соединяющихся и разделяющихся, но не изменяющих своего существа. Соответственно этому движению совершается и развитие общественной жизни; аристократический строй переходит в демократический, через посредствующие ступени тирании, установляющей единство власти, и сложных форм, представляющих изменяющееся сочетание различных элементов во имя идеальной цели. Демократия есть чистый политический атомизм. Мы видим, что аналогия тут полная. Общественная жизнь и умственное развитие следуют общему закону и находятся в постоянном взаимодействии.
    Но и в умственной сфере, также как в общественной жизни, выражающееся в атомистике господство индивидуальных начал раскрывает фактическую противоположность частных сил и ведет к их борьбе. Эта Фактическая сторона становится теперь первенствующею: мысль от начал переходит к явлению; универсализм заменяется реализмом. В греческой философии этот важный шаг был сделан Софистикой, которая устами Протогора провозгласила, что истина есть явление, а мерило всех вещей человек, как субъект явлений, то есть, как единичное физическое существо, воспринимающее и ощущающее изменчивые впечатления, наносимые на него потоком материального бытия. Из этих начал вытекало целое новое миросозерцание, которое разрушало все существующие основы общественной жизни, религию, право, нравственность, освященный преданием общественный строй. Платон, в Разговоре о Законах, излагает этот взгляд, который, как он говорит, находится в устах почти у всех(38) В основных чертах, он совершенно напоминает современное нам направление, хотя он господствовал две тысячи лет тому назад. По этому воззрению, все в мире разделяется на естественное и искусственное. Естественно то великое и прекрасное, что представляет нам физическая природа. Все это произошло не от какой-либо разумной причины, а чисто от слепого случая, вследствие отношения физических сил. Напротив, искусственно все то, что создается и измышляется бренным человеком; это-людские игрушки, мало причастные истине и представляющие только тени и подобия. Только те искусства более существенны, которые приближаются к природе; таковы земледелие, медицина, гимнастика. Религия же и политика ничто иное как изобретения человеческого ума. Боги не существуют в природе, а выдуманы человеком, а потому разные у разных народов, смотря по тому, какие установлены законодателями. Столь же искусственна и политика. Справедливость вовсе не истекает из природы, а дело чисто человеческое. Люди, следуя случайным воззрениям, беспрерывно меняют свои законы: что они постановляют в известное время, тем они и управляются. Последовательно проводя эти начала, Софисты признавали справедливым то, что полезно сильнейшему; а так как большинство сильнее меньшинства, то оно в праве постановлять все, что оно считает для себя нужным. Другие, с не меньшею последовательностью, выводили из этого оправдание тирании: если тиран умеет захватить власть и держит своих сограждан в повиновении, то в этом он следует только закону природы, которая дает право сильнейшему. Всякий ищет того, что ему полезно или приятно, и если он хочет приобрести власть и богатство, то позволительно употреблять для этого всякие средства. Сами софисты ставили себе целью научать людей способам достигать желанного. Так как в государстве, по естественному закону, владычествует большинство, то надобно стараться склонить это большинство на свою сторону. Лучшим для этого средством служит красноречие. Софисты являлись учителями риторики и наставляли юношей искусству убеждать людей делать то, чего хочет оратор; за это они получали крупные гонорары. Они поучали и всяким другим искусствам,. странствуя по городам и похваляясь тем, что они все знают н все умеют. Это был эмпиризм во всем своем последовательном развитии, не сдержанный никакими нравственными побуждениями. Понятно, что такая проповедь разрушала все общественные связи. Она внесла в греческую жизнь такой разлад, от которого она никогда не оправилась. Вызванная естественным движением мысли и жизни, Софистика явилась в ней разлагающим элементом. Однако и она, в свою очередь, вызывала реакцию. Человек не есть только игралище явлений; он носит в себе внутренние начала, которые не поддаются софистическим воззрениям и возмущаются против проповеди личного своекорыстия. Как разумно-свободное существо, он возвышается над случайностями и приходит к сознанию общих начал, на основании которых он сам себя определяет к деятельности, стараясь направить и подчинить себе внешние явления. В силу этого внутреннего самосознания, субъект, как разумное, деятельное начало, противополагает себя объекту. На самой почве реализма внутренний опыт противополагается внешнему. Таково было значение Сократа, который сделался исходною точкой для всего дальнейшего развития философии. Однако и это внутреннее начало действовало разлагающим образом на сложившиеся веками основы общественного порядка. Возвышая человека над случайностями, возводя его в область чисто внутреннего самоопределения, оно отрешало его и от той среды, в которой он призван был жить и действовать. Вышедшие из школы Сократа Киники провозглашали себя космополитами; Киренаики ставили себе целью умное пользование жизненными благами. Вместе с Софистикой, критике подвергалось и все существующее, во имя чисто разумных начал. Прежде всего она касалась установленной религии. Внутреннее самосознание разума вело к признанию единого верховного Разума, владычествующего в мире, а это разрушало многобожие. Поэтому Сократ был предан смерти ревностными защитниками старины. Приготовляя человечеству лучшее будущее, он восстановлял против себя умирающее прошлое. Но оставаясь на почве реализма, внутреннее самосознание не в состоянии было служить объединяющим центром всей человеческой жизни. Для этого надобно было из области относительного где происходит распадение субъекта и объекта, возвыситься к абсолютному, в котором они связываются высшим, господствующим над ними началом, то есть, надобно было от реализма перейти к рационализму. Это и сделал ученик Сократа, Платон, который через это стал основателем нового метафизического периода греческого мышления. Реализм явился здесь, как он всегда должен быть по самому своему существу, только переходною степенью между двумя метафизическими периодами. И тут мы видим полную аналогию с тем, что произошло в общественной жизни. Там над борющимися общественными стихиями возвысилось государство, как господствующий над ними союз; здесь туже роль играла метафизика, возвысившись к сознанию абсолютного, господствующего над относительным. Но как там отвлеченное государство способно было установить только внешний порядок, а не внутреннюю связь частей, так и здесь отвлеченный рационализм не в состоянии был сделаться началом всего человеческого знания, а с тем вместе и человеческой жизни. В обоих случаях недоставало одного и того же: посредствующих звеньев между общим и частным. Скудное развитие опытных наук не дозволяло подводить явления под общие начала иначе, как искусственным и поверхностным образом. Поэтому древняя метафизика, удовлетворяя высшие умы, стремившиеся к познанию абсолютного, и давая им жизненную опору, мало имела влияния на общественный быт. В своем развитии она более и более удалялась от жизни. От идеализма Платона и Аристотеля, которые высшим началом признавали причину конечную, представляющую конкретное сочетание противоположностей, мышление перешло к противоположной причины формальной и причины материальной: первой у Стоиков, которые все производили от верховного Разума, владычествующего в мире, второй у Епикурейцев, которые основанием всего сущего признавали разделенную на атомы материю. Наконец, умственный цикл завершился возведением противоположностей к общему их источнику, к причине производящей: такова была точка зрения последней ступени греческой философии – неоплатонизма. Из этих систем наибольшее общественное влияние имел стоицизм, который развитием нравственных начал старался внести разумный порядок в разлагающийся мир. У него поучались римские юристы, которые, развивая общечеловеческие начала права, создали вековечный памятник, перешедший в наследие к новым народам; им вдохновлялся тот возвышенный самодержец, который кроткою мудростью пытался охранять мир и законный порядок в своей необъятной империи. Но отвлеченное нравственное начало менее всего способно быть организатором общественной жизни. Стоицизм заменился неоплатонизмом, проповедь нравственного закона религиозным погружением в абсолютный источник всего сущего. И то и другое было приготовлением к воспринятию новой религии нравственного мира. Стоя на почве греческого мышления, последние его представители, Неоплатоники, явились врагами нового вероисповедания. Они пытались началами, выработанными философией, обновить и воскресить отжившее язычество. Но эта попытка была тщетная. Язычество принадлежало к области прошлого, и философские его толкования были чисто искусственные. Существенное значение всей греческой философии состояло именно в том, что, разрушив язычество, она пролагала путь христианству. Поэтому самые сильные умы, не удовлетворенные неоплатонизмом, становились христианами. Новая религия, отвергнутая народом, из которого она вышла, нашла восприимчивую почву у тех, которые были подготовлены к ней светским развитием мысли. Обозревая весь ход древнего мышления, мы видим, что оно шло параллельно с жизнью, в постоянном взаимодействии с последнею. Но в этом взаимодействии мысль являлась более разлагающим, нежели созидающим началом, ибо таков был самый жизненный процесс. Общественный быт классических народов, основанный на крепком народном духе, на преданиях, идущих из рода в род, разлагался двояким путем: с одной стороны развитием частных интересов, вытеснявших интерес общественный, с другой стороны развитием отвлеченного общечеловеческого начала, которое подрывало конкретные формы народной жизни. В обоих направлениях философская мысль являлась существенным фактором движения. Но в этих разлагающих началах коренились и зачатки новой, высшей жизни. Преобладание частных интересов вело к развитию личности, с принадлежащею ей сферою деятельности, которой не было простора в древнем государстве; сознание же общечеловеческого начала привело к понятию о человеке, как разумно-нравственном существе, с его внутренним достоинством, независимым от каких бы то ни было внешних определений, понятию, нашедшему высшее свое выражение в христианстве, которое, отвергнув различие между Эллинами и варварами, провозгласило всех людей братьями во имя Христа. Окончательным результатом этого процесса было распадение общества на два противоположные мира: один представлял безграничное господство частных сил и частных интересов; в другом, напротив, воплощалось общечеловеческое начало, которое служило связью возвышающегося над светскою областью нравственно-религиозного союза. Таков был характер средневекового порядка. В этом новом религиозном синтезе наука имела подчиненное значение. Она считалась служанкою богословия. Всякое стремление к самостоятельному мышлению подавлялось беспощадно. Однако, в области юридических отношений, она смело отстаивала права светской власти против папских притязаний и в этом находила защиту у светских владык. Самая схоластика, которая была попыткою втеснить завещанное древностью философское наследие в уские рамки богословских определений, изощряла человеческий ум который наконец сбросил с себя наложенные на него оковы и выступил, как самостоятельный деятель. На первых порах, путеводными светилами в этом движении были великие мыслители древности, которых творения вдохновляли передовые умы. Наступила эпоха Возрождения, которая была началом нового, светского развития мысли и жизни. В этом пробуждении всех сил человеческого духа, вырвавшихся на простор, все элементы знания, как метафизика, так и опыт, нашли себе место. Однако метафизика была преобладающим началом. Она сделалась руководительницею человеческих обществ в первый период их развития. Таким образом, здесь умственное движение начиналось не с стремления понять действительность, как в древности в первобытном универсализме, а с отрешения от действительности. Ум, свергнувший свои оковы, исходил от самого себя. Последняя ступень древней философии была первою ступенью нового мышления. Самый процесс развития рационализма шел в обратном порядке, не от конкретных начал к отвлеченным, а от отвлеченных к конкретным. Исходною точкою новой философии было понятие о причине производящей, то, которое было последнею ступенью древнего миросозерцания. Это начало лежит в основании учений Картезианской школы. Затем выступает противоположность причины формальной и причины материальной: первая в школе Лейбница, которая развивала понятие о верховном Разуме, владычествующем над единичными духовными силами, или монадами, и подчиняющем их непреложному закону; вторая в философии XVIII века, которая возвратилась к понятию о разделенной на атомы материи. Наконец, противоположности сводятся к высшему единству причиною конечною, составляющею основное начало немецкого идеализма. Сообразно с этим развиваются и умозрительные начала общественной жизни. Прежде всего установляется понятие о государстве, как союзе, облеченном верховною властью над членами; затем выступают противоположные начала права и нравственности; одно лежащее в основании индивидуалистических теорий XVIII века, другое в школе Лейбница и Вольфа; наконец, эти противоположные начала возводятся к идее, составляющей высшую цель государственного развития: такова точка зрения идеализма. Из этих начал, в отличие от того, что мы видели в древности, наибольшее влияние на общественную жизнь оказали те, которые ближе стояли к действительности. Индивидуалистические теории XVIII века, можно сказать, перевернули весь мир. они произвели глубочайшие потрясения и окончательно разрушили средневековой порядок. Даже там, где они не находили подготовленной почвы, они повели к коренным переменам, как в жизненном строе, так и в общих воззрениях. В особенности они нашли полное и плодотворное приложение в области гражданской, где личное начало составляет корень и основание всех отношений. Под их влиянием сословный строй превратился в общегражданский, и это составляет прочное приобретение человечества. Меньшее действие они оказали в политической сфере, ибо здесь, по самому свойству государственного союза, личное начало не может иметь притязания на исключительное господство. В этой области одностороннее развитие индивидуализма может являться результатом местных условий или составлять переходную ступень развития, но теоретически оно не оправдывается. Поэтому, здесь в самом умственном процессе неизбежно происходит реакция. В государстве требуется не исключительное развитие того или другого из входящих в него начал, а сведение их к высшему единству. Это и составляет задачу идеализма. Однако и идеализм, если он является чисто теоретическим учением, не принаровленным к фактическим условиям места и времени, лишен жизненной почвы, а потому обречен на падение. Такова была везде судьба отвлеченного доктринерства, считавшего возможным прилагать умозрительные теории, без внимания к той почве, на которой они должны осуществиться. Такова же была судьба рационализма вообще. Отвлеченное умозрение не в состоянии дать полноты знания. Для этого надобно изучить явления в самих себе; необходимо восполнение умозрения опытом. Вследствие этого, человеческая мысль, завершив свой рационалистический цикл, неизбежно переходит к реализму. В идеализме, представляющем сочетание противоположностей в конечном единстве, философия достигла высшего из всех умозрительных начал. Но самый идеализм, как исключительная система, в свою очередь, оказывается односторонним. Конечное единство, отрешенное от своих основ, ведет к отрицанию самостоятельности частных сил; единичное начало является здесь только преходящею ступенью общего процесса. В общем миросозерцании это ведет к пантеизму, в области общественной к поглощению лица государством. Конечно, строгие мыслители, понимающие точные разницы понятий, воздерживаются от этих крайностей; но односторонние ученики выводят их с кажущеюся последовательностью. Между тем, противоположные элементы, которые требуется свести к высшему единству, не суть нечто преходящее, улетучивающееся в общем процессе. Они составляют реальные начала жизни, образующие каждое свой особенный мир своеобразных отношений, сохраняющих свою относительную самостоятельность даже при подчинении их высшему единству. Поэтому, исключительный идеализм, когда он хочет налагать свой закон на весь мир явлений, становится с ними в противоречие. Тут он встречает протест в науке, опирающейся на факты. А так как факты делаются через это высшим мерилом истины, то они, в свою очередь, полагаются в основание всего умственного кругозора. Во имя опыта отвергается не только односторонний идеализм, но и все умозрение, которого он составляет высший продукт. Спустившись из области отвлеченной метафизики к конкретным явлениям, мысль от рационализма переходит к реализму. По существу своему, опыт должен быть восполнением метафизики. Но человеческий ум, в своем развитии, идет от одной крайности к другой, исчерпывая до конца содержание каждой. Поэтому, вступление его на почву реализма знаменуется полным отрицанием метафизики. Она выкидывается через борт, как отслуживший свое время и уже ненужный хлам. Такова точка зрения современной науки. И в этом одностороннем увлечении есть глубокий смысл. Ибо опыт имеет свои совершенно самостоятельные, непоколебимые начала, независимые от метафизики. Именно поэтому он и может служить проверкою последней. Человеческий разум способен достигать полноты знания, потому что он имеет два противоположных и вполне самостоятельных пути, которые могут проверяться один другим. Но по этому самому, каждый из них, взятый в своей исключительности, не дает требуемой полноты. Если отвлеченная метафизика часто грешит незнанием явлений, то исключительный опыт грешит полным их непониманием, ибо без метафизики, заключающей в себе связующие начала мышления, никакое понимание невозможно. Отрицание ее ведет только к полнейшему умственному хаосу, в котором находят приют самые безобразные теории и самые крайние направления. Это и составляет характеристическую черту нашего времени. Также как в древности, в период Софистики, современный реализм распадается на две противоположных отрасли, которые можно назвать реализмом материалистическим и реализмом нравственным. Первый господствует преимущественно в Англии и Франции, второй в Германии. Можно сказать, что первый составляет преобладающее направление нашего времени, а второй служит ему только плохою поправкой(39)
    В материалистическом реализме, опирающемся на внешний опыт, выказываются самым ярким образом все существенные недостатки чисто эмпирической точки зрения. Внешние чувства не дают нам ничего, кроме совместности и последовательности явлений в пространстве и времени. Все, что выходит из этих пределов, недоступно эмпирическому познанию. Поэтому эмпирики объявляют абсолютное непознаваемым. Это основной их догмат. Но через это исчезает возможность всякого связного миросозерцания, ибо относительное, то есть частное, изменчивое, условное, зависимое от другого, находит опору и единство только в безусловном, неизменном, зависимом лишь от себя, то есть, в абсолютном. Без этого весь мир представляется загадочною игрой случайных сил, жертвою которых является человек. Сам познающий разум становится внутренне противоречащим себе началом. Понятие об абсолютном ему присуще; это – факт, который невозможно отрицать. Как только человек начинает себя сознавать, он, по выражению Конта, ставит себе именно те вопросы, которые совершенно ему недоступны, вопросы о начальных и конечных причинах бытия. И эти вопросы сопровождают его на самых высших ступенях умственного развития, ибо они составляют неотразимую потребность, как его разума, так и его совести. С решением их связано все, что ему дорого и свято на земле. Разум не может успокоиться на относительном, когда само относительное неотразимо указывает ему на абсолютное, как на первоначальный свой источник и верховный закон. Если он сам не в состоянии выпутаться из этого противоречия, то единственным для него исходом остается подчинение религии, которая открывает чувству высшую область, недоступную разумению. Так делал Паскаль, и так должны делать все высокие души, жаждущие истины и не обретающие ее в низменных сферах относительного знания. Но тогда наука становится в служебное положение к религии, также как в средние века. Она ограничивается низшею областью эмпирического бытия и перестает быть руководительницею человека на его жизненном пути. Признание абсолютного непознаваемым есть отречение науки от руководящей роли в человеческой жизни.
    Но не только в этой верховной области знания, а также в различных сферах относительного бытия, в познании природы и человека, обнаруживается тоже неисцелимое внутреннее противоречие чистого эмпиризма. В естествоведении опытная наука празднует величайшие свои победы. Ей главным образом человечество обязано своею властью над природою. Все изумительные изобретения нашего времени, то, что дало самой общественной жизни совершенно новый строй, машинное производство, железные дороги, пароходы, телеграфы, все это произведено руководимою опытом наукою. И в чисто теоретической области материал собран громадный’, все доступное человеческим чувствам исследовано в мельчайших подробностях. Но если, не ограничиваясь поверхностью явлений, мы допросим эмпирическую науку о тех началах, которые лежат в их основании, о существе тех сил природы, которые выражаются в бесконечном разнообразии явлений, то на это мы не найдем в ней ответа. Тут все для нас покрыто непроницаемою тайной. Мы самым точным образом определяем движения небесным светил, за сотни лет можем предсказывать затмения, но существо производящей эти явления силы притяжения остается для нас чистейшею загадкой. Мы исследуем явления электричества, вычисляем невидимые колебания световых волн, но все это строится на гипотезе таинственного эфира, который не подлежит нашим чувствам и которому мы принуждены приписывать, по-видимому, противоречащие свойства: несжимаемость и упругость, наполнение пространства и несопротивление движению. Еще хуже обстоит дело в познании органического мира. Тут неизвестно даже, какого рода началам мы должны приписывать наблюдаемые явления: достаточно ли одних механических и химических сил или следует признать особую органическую, или жизненную силу, производящую строение и развитие организма?
    Наше время иногда определяют как век механического миросозерцания и дарвинизма. Но одно противоречит другому, хотя оба воззрения равно несостоятельны. Механическое миросозерцание есть метафизическая теория, все сводящая к частным силам, присущим материи. Она находит полное свое применение в области действия чисто механических сил, но совершенно неприложима к органической жизни, не только что к человеку. Никто никогда не в состоянии был объяснить строение и развитие организма известными нам механическими законами. Тут самые явления обнаруживают целесообразно действующую силу, отношения цели и средств, органов и функций, которым нет места в чисто механической системе, не знающей ничего, кроме производящих причин. Поэтому, когда органические явления стараются свести к действию механических и химических сил, то этим обнаруживается только крайняя скудость в анализе и связи понятий. Дарвинизм не грешит этою односторонностью; по существу своему, он противоречит механическому воззрению, ибо основным началом в эволюции организмов он признает пользу, то есть, отношение цели и средств, выходящее из пределов чистой механики. Когда рьяные дарвинисты, в роде Геккеля, объявляют, что в силу гипотезы Дарвина все развитие органического мира сводится к механическим законам, то они доказывают только свою неспособность связывать понятия. Однако и сам Дарвин подал к этому повод, ибо он старался действие фактически признанного им начала пользы объяснить чисто механически, случайными столкновениями частных сил, из которых всегда побеждает наиболее приспособленная к окружающим условиям. Через это, отношение цели и средств низводится на степень совершенно бессмысленного начала неизвестного происхождения, которое, подчиняясь закону случайности, не в состоянии объяснить восходящее развитие организмов. Ибо какие организмы можно считать наиболее приспособленными к разнообразным и изменчивым условиям земной жизни? Не те, которых сложное и разнообразное строение требует столь же сложных и разнообразных жизненных условий, а те, которые, по простоте строения, приспособлены ко всяким условиям. Именно поэтому низшие организмы, как показывает опыт, размножаются несравненно быстрее и в большем количестве, нежели высшие, а при столкновении частных сил в борьбе за существование, количество в конце концов всегда будет иметь перевес над качеством. Искусственный подбор, который составлял для Дарвина исходную точку его исследований, доказывает, что будучи предоставлены случайной игре сил, бережно взлелеянные особи дичают. Вследствие этого, он сам принужден был признать, что его гипотеза не объясняет, в силу чего низшие организмы развиваются в высшие. Но тогда какое же научное значение может иметь подобная гипотеза? Она не имеет основания ни в логике, ни еще менее в фактах. Если бы она была верна, мы постоянно видели бы превращение организмов друг в друга, в силу неустанно действующей борьбы за существование. Но ничего подобного мы не замечаем. Поэтому Дарвин принужден был прибегнуть к новой гипотезе бесконечно долгих периодов времени, потребных для произведения малейшей перемены в организмах, гипотезе, лишенной всякой почвы ввиду быстрого действия искусственного подбора, и представляющей, по выражению великого Бэра, только плохую гавань, куда фантазирующая мысль укрывается от напора фактов.
    Таким образом, все старания объяснить явления природы с точки зрения чисто опытной науки оказываются тщетными. Легкомысленные поклонники эмпиризма могут на материалистической почве строить всевозможные воздушные замки; они могут даже провозглашать, что в природе нет более тайн. Все это остается только плохою метафизикой, в которой недостаток твердого знания восполняется ничем не обузданною фантазией. Строгий ученый, держась опытного пути, может только воскликнуть, вслед за знаменитым естествоиспытателем: «ignoramus et semper ignorabimus!»(40) Мало того: отвергая умозрение, эмпирическая наука, на самой опытной почве, не может без нее обходиться. Величайшими своими успехами она обязана чисто умозрительной науке-математике, которая раскрывает уже не относительные, а абсолютные, логически необходимые законы количественных отношений. Все, что есть рационального в механическом миросозерцании, основано на математических началах. Этого нельзя отвергать; а так как это коренным образом противоречит эмпирической теории, то приверженцы ее пытаются самую математику выдать за науку, построенную на опытных началах. Даже великие естествоиспытатели, как Гельмгольц, под влиянием современного течения, усваивают себе этот фактически неверный и логически нелепый взгляд. И тут, как и везде, с отрицанием умозрения, приходится опыт восполнять фантазией. Выходя из строго определенной области человеческого разумения, основанного на законах логической необходимости, ученые математики вдаются в гиперматематические построения, развивают непредставимые представления пространства о четырех и более измерениях, которые при ближайшем анализе оказываются совершенным абсурдом. И все это делается для того, чтобы, отвергнув всякую логику, признать внешние чувства единственным основанием человеческого знания. К счастью, эти праздные блуждания не мешают математике быть и оставаться чисто умозрительною наукой. Логический анализ математических понятий и представлений обнаруживает это с полнейшею достоверностью- Только из умозрительных начал можно сделать логически необходимые выводы. Опыт же не дает ничего, кроме аналогии, из которой никакого точного вывода сделать нельзя и которым, поэтому, математика никогда не руководствуется(41)
    Подчиняясь во всех количественных определениях математическим законам, опытная наука не обходится и без метафизики. Понятия о материи и о силе, лежащие в основании законов механики и физики, суть понятия метафизические. Как мещанин во дворянстве, который не подозревал, что он говорит прозою, естествоиспытатели, отвергающие метафизику, не подозревают, что они постоянно ею руководятся, ибо без нее нельзя связывать понятия. К довершению комичности их положения, они громко объявляют, что мы не знаем, что такая материя и сила, и вслед затем начинают определять свойства и действия этих неизвестных вещей, как будто определение свойств и действий не есть искомое познание вещи. Только неясность понятий может требовать чего-либо другого.
    При таком состоянии науки, естествознание представляет изумительную смесь самых разноречивых понятий и самых вопиющих противоречий. Материал собран громадный; технические приемы и приложения достойны всякой похвалы и удивления; но свет, озаряющий эту необъятную область – ничтожный и мерцающий: это- скудная лампада, зажженная неумелыми руками. Для поверхностного легкомыслия все вопросы, конечно, решаются очень просто. Стоит только усвоить себе механическое миросозерцание и дарвинизм, и в природе нет более тайн. Если что-нибудь еще не объяснено, то оно объяснится со временем. Но более строгие умы поражаются именно необъятностью того/ чего мы не знаем; а те, которые сохранили еще следы философского образования, могут видеть в современном естествознании лишь подготовительную ступень для науки. Это – тщательно собранный, но не переваренный материал, ожидающий озарения мысли. В настоящем своем положении, он менее всего способен служить руководящим началом в умственном развитии человечества. Те, которые отдаются всецело одностороннему направлении естествознания, либо увлекаются пошлейшим материализмом либо погружаются в умственный хаос, из которого нет исхода’
    Но если таково состояние естественных наук, то еще хуже обстоит с познанием человека. Тут требуется не только изучение явлений и сведение их к фактическим законам, но и их оценка. Когда естествоиспытатель исследует какое-нибудь явление физического мира, он принимает его за непреложный факт, выражающий истинные законы природы. Только через это опытная наука приобретает твердую почву. Но когда исследователь, не признающий ничего, кроме частого опыта, встречается с историческими или жизненными явлениями, носящими на себе печать метафизики, как-то, с религиозными учениями или с философскими системами, он видит в них не выражение истины, а произведение лжи. Для него это предрассудки, которые должны исчезнуть перед светом разума. А так как вся история и современная жизнь наполнены подобными явлениями, то я та и другая подвергаются повальному отрицанию. Опытная наука по мнению ее последователей, должна выработать новые начала, призванные обновить человечество. Между тем, голый опыт никаких подобных начал в себе не заключает, а потому из всех такого рода воззрений выходит только бред воображения.
    При таком взгляде, вся человеческая природа подвергается коренному извращению. Человек, по природе своей, есть метафизическое существо, носящее в себе сознание сверхчувственного мира и руководящееся этим сознанием в своих действиях. Все высшие теоретические и практические начала жизни, религия, философия, свобода, право, нравственность, государство, суть начала метафизические. Изучая окружающий его физический мир, человек исходит от явлений и старается возвести их к общим законам; но воздействуя на внешний мир и подчиняя его своим целям, он руководствуется тем, что он находит внутри себя, в собственном внутреннем самоопределении, а это и есть источник всякой метафизики. Если же именно это внутреннее начало отвергается, то человек становится страдательным игралищем внешних сил; весь смысл его жизни теряется; высокая, разумная его природа низводится на чисто животную ступень. Любимая мечта эмпириков состоит в том, чтобы представить его потомком обезьяны.
    Извращение начинается с самого разума, который представляется не деятельною силой, имеющею поэтому свои законы, а чисто страдательною способностью, руководимою эмпирическими данными, или скорее пустою средой, в которой, в силу частных сцеплений, сталкиваются и связываются различные случайные представления, неведомым путем добытые извне и почему-то ставшие какими-то самостоятельными существами. Эмпирическая логика, в сущности, ничто иное как отрицание логики. Таковою она является у Милля, главного теоретика этой школы. Когда признается, что самые элементарные логические операции, например положение, что две величины равные третьей равны между собою, являются только результатом виденного на опыте, то что же остается для логики? Между тем, человеческая мысль заключает в себе понятия, которые никаким опытом не даются, например понятия о силе, о причине. Опыт дает только совместность и последовательность явлений, а не связующие начала. Математика содержит в себе и недоступные опыту понятия о бесконечно великом и бесконечно малом, которые полагаются в основание совершенно точных вычислений. Эмпирической логике приходится объяснять все эти неподходящие подее теорию факты, и тут пускаются в ход самые изумительные софизмы, имеющие целью затемнить истину и скрыть очевидность. Философ, признающий, что человеческий разум способен понимать только относительное, вдруг объявляет, что причиною называется последовательность безотносителъная, действующая при всяких условиях, как будто все существующие в мире частные причины не видоизменяются и часто не парализуются окружающими условиями. Понятие о силе объявляется нефилософским, а физический закон сохранения энергии сводится к субъективному ожиданию чего то неизвестного. Для объяснения математического определения параллельных линий, которые не встречаются нигде, будучи продолжены в бесконечность, нас приглашают перенестись мысленно в то место, где кривая поворачивает, и тем убедиться, что она не есть прямая. Одним словом, для устранения неустранимых возражений изобретаются самые чудовищные парадоксы, и все это принимается на веру теми, которые разучились связывать понятия. Да и зачем нужно понимать, когда мы наперед отреклись от всякого понимания?
    Такое же извращение происходит и в практической области. Все побуждения к деятельности, все руководящие ею начала, право, нравственность, государственные цели, сводятся к ощущению удовольствия или страдания. Получение удовольствия и избежание страдания составляют пользу, общим мерилом которой становится наибольшая сумма удовольствий наибольшего количества людей. Этим обобщением своего нравственного мерила эмпирический утилитаризм нашего времени отличается от древней Софистики, которая признавала мерило чисто личное. Воспитанная христианством совесть возмущается против возведения грубого своекорыстия на степень верховного побуждения человеческой деятельности. Новейшие утилитаристы принужден вступить с нею в компромисс, и это они делают самым необыкновенным изворотом: они уверяют, что альтруизм доставляет гораздо более удовольствия, нежели эгоизм, а потому ему надобно следовать. Но если такой вывод оказывает большее уважение к нравственности, то он гораздо менее последователен, нежели чистая проповедь личного интереса. В действительности, мерилом удовольствия может быть только личное чувство и ничто иное. Если есть люди, которые находят удовольствие в альтруистических побуждениях, то они вольны им следовать; но они не имеют ни малейшего права навязывать свои чувства другим. Опыт показывает, что огромное большинство человеческого рода предпочитает эгоистические побуждения альтруистическим, а так как опыт составляет для нас единственный путь к познанию, то мы несомненно должны признать личный интерес, с вытекающею из него борьбою за существование, верховным началом всей человеческой деятельности. Это и делали древние Софисты. На практике, признание высшею целью человека наибольшей суммы удовольствий наибольшего количества людей может вести лишь к тому, что большинство, во имя своего удовольствия, будет считать себе все позволенным. Когда удовольствие, как таковое, без всякой нравственной оценки, становится мерилом деятельности, то судьею ощущения может быть только сам ощущающий субъект, и сдержки нет никакой. При таком взгляде, право низводится на степень интереса; нравственность Становится благоразумным выбором удовольствий, а государство превращается в орудие ограбления имущих неимущими. Чистый утилитаризм не ведет ни к чему другому.
    Немногим выше стоит и реализм нравственный. Он имеет то существенное преимущество перед первым, что обращает внимание на внутреннюю сторону человеческого естества, противополагая ее внешним явлениям. Разум признается деятельною силой, нравственное начало требованием совести. Но оторванные от своей метафизической основы, которая дает им смысл и указывает их значение в целом, эти начала представляются какими-то шаткими » обрывками, которые не только не в состоянии объединить человеческую жизнь, но способны внести в нее лишь большую смуту, ибо они состоят в неустранимом противоречии со всем окружающим миром. Противополагая себя объекту, как единичный субъект, человек, отрезанный от своей духовной почвы, остается игралищем внешних сил, брошенным на жертву случайностей, вопреки своей разумной природе, требующей разумного устроения жизни. К этому внешнему противоречию присоединяется и внутренний разлад, ибо что же это за странное существо, которое сознает в себе начала, не имеющие ничего общего с окружающею средою и мучится вопросами недоступными его пониманию? Разум в этом воззрении представляется не полученным свыше светом, способным выяснить занимающие человека мировые вопросы, а ограниченною, частною силою, связанною своими внешними отношениями и носящею в себе какой-то мерцающий светильник, который едва проливает слабые отблески на бесконечный, окружающий его мрак. Даже внутри субъекта он подчинен слепой реальной силе, бессмысленному влечению воли, которая не только в единичном субъекте является господствующим элементом, но возводится на степень мирового начала, все из себя производящего и все в себя опять поглощающего. Разум нужен воле по-видимому лишь затем, чтобы показать ей все бессмыслие ее стремлений. Инстинктивное влечение дает субъекту нравственное начало в руководящей им совести; но и совесть, оторванная от общего метафизического миросозерцания, а потому бессильная в своем одиночестве, по-видимому, дана человеку лишь для того, чтобы он мог видеть все несоответствие реальных отношений с нравственными требованиями. Лишенное настоящей своей почвы, внутренней свободы, которой нет места в эмпирическом миросозерцании, нравственное начало смешивается с правом, вносится в область экономических законов, извращает существо государства, одним словом, вносит смуту во все человеческие отношения. Под его покровом развиваются на просторе самые нелепые требования и самые дикие фантазии. Во имя его возбуждаются в массах зависть и ненависть; во имя его человек отрицает всю историю и всю современность, вознося свое случайное, неосмысленное я превыше всего и всех. Естественным последствием такого направления может быть только глубочайший пессимизм, который и составляет характеристическую черту нашего времени, особенно в Германии. Если мораль материалистического реализма состоит в мимолетном, грубом наслаждении, то мораль нравственного реализма заключается в пессимизме. Это результат миросозерцания, потерявшего всякие прочные основы. В древности, нравственный реализм, выразившийся в школе Сократа, был тем велик, что, в противоположность Софистам, он указывал на внутренний духовный мир человека и через это сделался началом нового высшего полета мысли, вознесшейся от относительного к абсолютному. Современный же нравственный реализм, откинув все выработанные философией высшие начала, остался как бы на мели, лишенный опоры, а потому обреченный на бесплодие. Материалистический реализм дал по крайней мере крупные результаты в наследовании внешней природы; нравственный реализм в исследовании человека не дал, можно сказать, почти ничего, только перепутал все понятия. С отрицанием метафизики, в человеческом познании водворяется непроницаемый мрак. Современные немецкие изложения логики и психологии представляют хаос, в котором трудно разобраться. В таком же хаотическом состоянии находятся и науки общественные. Ценные работы в этой области представлены только теми, которые держались старых начал, стараясь исследовать фактическое их применение к разнообразным условиям жизни. Все попытки внести сюда что-нибудь новое оказались радикально несостоятельными. Недавно еще столь высоко стоявшая германская наука понизилась так, что ее едва можно узнать. Никто, более немцев, не потрудился над разработкой метафизики; в этом состоит вечная их заслуга перед человечеством. Отрекшись от нее, немецкая наука как будто отвергла собственную душу.
    При таком состоянии человеческого знания, не мудрено, что многие начинают отворачиваться от науки. Провозглашают даже ее банкротство, к великому негодованию рьяных ее приверженцев. В сущности, это только банкротство эмпиризма, который исключительно величает себя наукою. хотя не имеет на то ни малейшего права. Как замечено выше, он составляет не более как подготовительную ступень для истинной науки. Эмпиризм представляет лишь груду материала, ожидающего разумной разработки. Если в нем есть что-нибудь связное, то этим он обязан математике. Сам же он не в состоянии решить ни одного из высших вопросов, занимающих человеческий ум и составляющих высшую задачу науки. Но, как бывало во все времена, недостатки существующего научного миросозерцания побуждают людей отвращаться от науки вообще и искать разрешения занимающих их вопросов в области религии. То, чего не дает разум, то ожидается от чувства. Однако такое ожидание совершенно напрасно. Мы уже сказали, что личное чувство, не озаренное разумом, не может служить мерилом истины. Оно способно дать субъективное удовлетворение, но не объективную уверенность. Менее всего можно им руководствоваться в исследовании каких бы то ни было явлений внешнего или внутреннего мира. Понимание явлений с помощью чувства может служить только прикрытием самых односторонних и ложных взглядов и источником бесконечных праздных фантазий. Каждый, при такой методе, видит в явлениях то, что ему угодно. Это, конечно, очень приятно и избавляет от труда, но такой способ исследования не имеет ни малейшего отношения к истине. В особенности. изучение истории с помощью чувства есть дверь открытая всяким патриотическим бредням. Такого рода воззрения обнаруживают полное непонимание истинного значения науки.
    Победить одностороннее направление науки может только всестороннее ее развитие. Отвлеченная метафизика оказалась несостоятельною; но еще более несостоятельным оказался эмпиризм. Полноту знания может дать только сочетание обоих открытых человеческому разуму путей: умозрения и опыта. Реализм нового времени, также как древний, может быть лишь переходною ступенью между двумя периодами метафизического развития. Но между тем как в .древности мысль, отрешаясь от противоположностей относительного бытия, воздвигла свой собственный идеальный мир абсолютных начал, мысль нового времени, прошедшая уже через ступень рационализма, должна возвыситься к точке зрения, объединяющей оба пути познания: от реализма она должна перейти к универсализму. Это – возвращение к первоначальной, исходной точке зрения древней философии, но уже совершенно в иной форме, не на степени первобытного безразличия, а как высшее единство развившегося во всей полноте своей разнообразия. Таким образом, древнее мышление и новое образуют полный цикл, в котором конец совпадает с началом, с тем однако существенным различием, что конечное единство не поглощает в себе частного бытия, а предоставляет ему полную свободу, внутренне направляя его к высшей, идеальной цели. Оно представляет не однообразное безразличие жизни и не внешнее ее подчинение чуждому ей началу, а свободное и гармоническое ее согласие. Таков указанный мыслью идеал человечества.
    Возможность исполнения этой задачи лежит в самом развитии реализма. Древний реализм, при крайне скудных средствах опытного знания, не был достаточно подготовлен к объединению явлений рациональными началами. Чтобы достигнуть единства, мысль должна была отрешиться от реального мира и перейти к чистому рационализму. Новый реализм, напротив, вооруженный всеми средствами опытной науки, добыл громадный материал, который ждет только света разума, чтобы сложиться в стройное здание. В этом состоит положительное его значение и великая его заслуга. Но сам он этого света произвести не в состоянии; его может дать только метафизика. Поэтому, первая задача науки в наше время состоит восстановлении метафизики.
    Эту задачу исполнить относительно легко. История философии дает для этого все нужные материалы; их стоит только свести к общему итогу. Человеческий разум, развиваясь, излагает одно за другим все присущие ему определения, и эти определения повторяются на каждой ступени, образуя всякий раз полный цикл и тем доказывая, что ими исчерпывается совокупность логических форм, служащих к объединению знания. В сущности, все сводится к умозрительному развитию категорий и к умозрительному же их приложению к различным формам бытия. Ничего нового человеческий ум в этом отношении не может произвести. Нужно только точным образом сделать выводы и указать необходимую логическую связь присущих разуму понятий. Историческое развитие мысли может служить фактическою проверкой возможных при этом ошибок. Во всем этом нет ничего неисполнимого(42) Но этим не ограничивается задача. Для объединения знания мало исследовать свойства и законы орудия мысли. Недостаточно и чисто логического развития начал. Универсализм состоит в сочетании обоих путей. Нужно выведенные начала провести по всем явлениям, проверить их фактами, исследовать приложение их во всех областях человеческого знания и жизни. Это – задача, несравненно более обширная и трудная, нежели предыдущая. Она требует такого объема сведений и такого развития мысли, которые, при громадности накопившегося материала, не по силам одному человеку. Тут необходима совокупная работа многих. Важнейшая часть этой задачи состоит в нахождении посредствующих звеньев, способных служить связью между умозрением и опытом. Как в области экономических и общественных сил, так и в чисто умственном мире, развитие посредствующих элементов составляет первое и главное условие высшего объединения противоположностей. Современная наука указывает нам и способы нахождении этих звеньев. Мы видели, что не смотря на реалистическое направление она не могла отделаться от умозрительных начал. Математика в особенности дает нам совершенно точное и достоверное знание, которое может служить указанием правильного пути во всяком научном исследовании. Приложение математики к опытным данным показывает нам в живых примерах, каким образом умозрение сочетается с опытом. Метода состоит в том, что опытные данные подвергаются конструкции, способной служить выражением отвлеченных законов. Тот же прием может быть употреблен и в отношении к метафизическим началам. Понять явления значит подвести их под логические законы, то есть, построить их так, чтобы они могли служить выражением рациональных начал. Без сомнения, конструкция может быть искусственная и неверная; это случается и с математическими построениями. Но проверку в обоих случаях сделать легко, с одной стороны сравнением с явлениями, с другой стороны противоречием сделанных этим способом выводов тому, что нам достоверно известно. Если явления не укладываются в схему, значит схема построена неправильно; если получается вывод противоречащий фактам, то приложение закона неверно. В обоих случаях следует не отказываться от всякого построения, а стараться его исправить или искать нового, ибо это единственный путь к раскрытию рациональных начал, заключающихся в опытных данных. Из двух свойственных человеческому разуму систем умозрительного знания, математики и метафизики, первая находит полное приложение в области естествоведения, поддающейся количественным измерениям. Механика, астрономия, физика свидетельствуют о великом ее значении для исследования реального мира. Несравненно меньшее приложение находит здесь метафизика. Силы природы не раскрываются человеку непосредственно, в виде рациональных начал. они должны быть логически выведены из явлений, а это путь долгий и трудный, требующий изощрения всех способностей человеческого ума. Однако и тут находят приложение не только чисто отвлеченные метафизические понятия, как сила, закон, материя, но и целые связные метафизические системы, например атомистика. Как замечено выше, химические законы дают ей непоколебимую основу. Но именно здесь между общим началом и частными явлениями недостает посредствующих звеньев. Из общего понятия об атоме нельзя вывести ни его строения, ни его качественных различий, а между тем, это необходимо для объяснения явлений. Наполнение этого пробела путем математической и метафизической конструкции составляет одну из существенных задач современной науки, задачу, решение которой не представляет также непреодолимых трудностей. Но если в области действия механических сил математическая конструкция проявляет всю свою мощь, то к исследованию органического мира она вовсе не применима, ибо органические силы не поддаются количественным определениям. Приложение же метафизических начал хотя и совершается в современной науке, но превратно. Оно состоит в стремлении свести органические явления к механическому миросозерцанию, между тем как именно здесь последнее неприменимо, ибо явления совершенно другого рода. Вследствие этого, доселе все подобные попытки не привели ни к одному сколько-нибудь достоверному выводу. При таком отсутствии всякого руководящего начала, науки, исследующие органический мир, представляют ту область знания, которая озарена наименьшим светом Тут все загадочно, а потому здесь возможно распространение всякого рода фантастических теорий, в роде дарвинизма. Блуждая во тьме кромешной, растерянная мысль хватается за них, как за якорь спасения. Столь же мало приложения находит математика и в науках, обращенных на исследование человека. Попытки подвести экономические явления под математические формулы представляют более остроумные иллюстрации, нежели строгие законы. Когда отношения просты, такого рода формулы могут служить наглядным выражением общего закона; но при более сложных элементах, математические конструкции скорее могут вести к затемнению понятий. Попытку приложить к экономическим явлениям дифференциальное исчисление, сделанную Маршаллем, нельзя назвать удачною. Зато метафизика находит в области человеческих отношений такое приложение, которое не только уместно, но и совершенно необходимо, ибо здесь она сама становится явлением. Как сказано, человек, по природе своей, есть метафизическое существо, и таким он является во всей своей деятельности. От самых низших ступеней развития до высших он руководится метафизическими началами, которые он черпает изнутри себя и которым он подчиняет окружающий его мир. Как метафизическое существо, он сознает себя свободным, то есть самоопределяющимся субъектом, и это сознание он вносит во все свои общественные отношения. На этом зиждутся право, нравственность, государство. Поэтому, в этой области все для человека ясно. Тут нет необходимости раскрывать в явлениях неведомые силы. Действующие тут силы суть собственные силы человеческого разума, которые сознаются им непосредственно и сознательно прилагаются к жизни. они сами о себе говорят. В области наук человеческих все становится темным только тогда, когда к ним пытаются применить неосмысленную методу наук естественных, когда именно главная движущая пружина, то есть сознательное метафизическое начало, отвергается, и все человеческое развитие выводится из слепых инстинктов и фактических отношений, где исчезает все разумное. Естественно, что при таком взгляде все исторические явления получают превратный вид. Вместо понимания общих идей, руководящих событиями, историк-реалист пробавляется мелочными подробностями, которые возводятся на степень крупных явлений; под видом глубокомыслия тянется нескончаемая канитель ничего не значащих или давно известных психологических замечаний, которые выдаются за важные исторические факторы; выкапываются пошленькие анекдоты из провинциальных архивов, и из целой груды собранного таким образом материала воздвигается здание, представляющее только карикатуру действительности. Образец такого рода историографии, примененный к одному из важнейших событий новой истории, у нас на глазах, как поучительный пример того, к чему ведет чисто эмпирическая метода. Такое состояние науки не может не оказать громадного влияния на весь общественный быт. Современный эмпиризм извратил все понятия, на которых строятся человеческие общества. Право низводится на степень интереса; нравственность смешивается с пользою и удовольствием; государство становится орудием ограбления. Революционные стремления сдерживаются только внешнею силой, ибо нравственный отпор слишком слаб. Безумные социалистические теории, среди господствующего хаоса идей, находят готовую почву и подвигают массы на разрушение всего существующего строя. Растерянные умы, лишенные всякой опоры, не знают, за что ухватиться, и человечество стоит перед неведомым будущим, с ужасом взирая на те дикие силы, которые дружным натиском осаждают расшатавшееся здание, провозглашая недалекое уже свое торжество. У друзей свободы и порядка отваливаются руки, ибо что может дать свобода и что можно основать прочного при полном хаосе понятий и при разнузданности диких страстей? Вывести человеческие общества из этого безотрадного состояния можно только путем выяснения понятий, ибо порядок в жизни возможен лишь при порядке в умах. Эмпирическая наука произвела всю эту смуту: отвергнув высшие, метафизические начала человеческой жизни, она исказила самое естество человека, лишила его всякой нравственной опоры и отдала его на жертву всем случайностям внешнего бытия. Исцелить эти наболевшие язвы, вывести человечество из той низменной области, в которую оно погружено, и поставить его на правильный путь может только наука, взошедшая на высшую ступень. Реализм может быть побежден только универсализмом, сознающим метафизические начала, не только в их отвлечении, но и в их приложении к разнообразным условиям жизни, в их действии на человеческие общества, как в истории, так и в современности, которая есть плод истории. Только универсализм, обнимая совокупность явлений и озаряя их светом разума, может указать место и значение каждого в общей системе человеческих отношений, обнаружить односторонность взглядов, обличить нелепые теории и тем приготовить человечеству лучшее будущее. В этом состоит задача современной общественной науки, достойной этого имени. В этом можно видеть спасение современных европейских обществ. И для исполнения этой задачи есть налицо все нужные элементы. История изучена во всех подробностях и весьма основательно. Что-либо новое может представить в этом отношении разве только исследование доисторических времен или начальных ступеней развития; но в сокровищнице добытого наукою всемирной истории от этого прибавится весьма немного. Фактически изучено и развитие учреждений; а с другой стороны, история философской мысли разработана, как никогда. Нужно только свести к общему итогу все имеющиеся данные и стараться вывести из них общие законы, управляющие историческими явлениями. Цель настоящего курса – способствовать, по мере сил, исполнению этой задачи. Нельзя однако ожидать, чтобы наука, даже возведенная на высшую ступень, могла в скором времени изменить умственное состояние общества. Чем поверхностнее и одностороннее теория, тем легче она воспринимается и распространяется. Для легкомысленного отрицания не нужно никакой подготовки; с него обыкновенно начинает мысль, едва пробудившаяся к сознанию и начинающая критически относиться к окружающему ее миру. Понимание положительной стороны вещей требует зрелости. Когда же теория потакает страстям и сулит неисчислимые блага, как убедить людей, что это чистая нелепость? Чем шире и глубже точка зрения, на которую становится мыслитель, чем более она обнимает явлений и требует основательных знаний, тем менее она доступна массе. Серьезная мысль всегда была и будет достоянием немногих. Они образуют умственную аристократию, которая составляет цвет народа и от которой зависит все его умственное развитие. Составом этой аристократии, теми более или менее крупными силами, которые она в себе заключает, ее внутреннею жизнью и направлением тем умственным авторитетом, которым она пользуется, определяется уровень образования общества. К этому высшему умственному миру принадлежат не только специалисты по разным отраслям знания, но и те истинно образованные люди, которые, стоя на высоте современного просвещения, в состоянии оценить и взвесить мысль, свойство вообще редко встречающееся в людях и требующее широкого понимания. Авторитет этих первенствующих умов в особенности важен в области наук, касающихся человека, которые имеют наибольшее значение для общества. Но именно в этом отношении реализм, и сверху и снизу, действует разлагающим образом и тем затрудняет успехи умственного просвещения. С одной стороны, он ведет к измельчанию, а вследствие того к падению умственной аристократии. Если в области естествознания выдаются крупные специалисты по разным отраслям, то уровень сил, обращенных на изучение человека и его отношений, несомненно понижается. С отрицанием метафизики всюду сказывается иедостаток философского образования, а с тем вместе недостаточная ширина взгляда, смешение понятий, превратное понимание начал, руководящих человеческою деятельностью. Этим страдают самые видные представители науки. А между тем, чем шире становится объем изучаемых наук, чем обильнее материал, чем явственнее выступает связь различных отраслей, тем более требуются именно общие, связующие начала, способные внести свет в эту груду разноречивых частностей. Одного специального знания мало; нужна философская мысль. Ио вместо руководящих идей, дающих направление общественному сознанию, реализм производит только смуту в умах. Даже выдающиеся ученые выпускают в свет такие сочинения, которые подчас кажутся бредом сумасшедшего. Стоит вспомнить многотомную книгу Шеффле о строении и жизни общественного тела. А когда на вершине господствует хаос, чего можно ожидать внизу? С другой стороны, под влиянием реализма, отвергающего все прежние, добытые человечеством общие идеи, как устаревший хлам, происходит демократизация мысли, которая, откинув всякие авторитеты, признает полную независимость личного мышления. И это направление всего легче водворяется в, области наук, касающихся человека. Чтобы судить о явлениях природы, необходимы специальные знания; здесь тотчас можно уличить человека в полном невежестве. Но каждый считает себя в праве судить о человеческих делах, которые блиско касаются всех, а потому кажутся всем доступными. Здесь кривотолк, взывающий к страстям и нахально выдающий величайшие нелепости за непреложные истины, гораздо легче может приобрести влияние на массы, нежели ученый, вооруженный самым обширным запасом сведений, недоступных непросвещенным умам. А когда раз такое направление утвердилось, с ним трудно бороться. Нужно много времени, труда и таланта, чтобы восстановить порядок в расшатанных умах. Существенную роль играют тут средние интеллигентные слои, которые призваны не разрабатывать науку, а усваивать и популяризировать ее результаты. Это-задача гораздо низшего свойства, которая приходится по плечу средним умам, составляющим главное зерно интеллигентного общества. Этот средний класс, более или менее причастный просвещению, стоит между умственною аристократией и народною массой, до которой научное образование доходит в весьма слабой степени. Как везде, эта промежуточная ступень разделяется внутри себя на множество слоев, с большею или меньшею степенью умственного развития, но не имеющих определенных границ. Чем ближе она стоит к народной массе, тем ниже ее умственный уровень. Распределение выработанного человечеством умственного капитала совершается по тем же законам, как и распределение капитала материального, с тем различием, что умножение первого не производится собственным трудом этих средних слоев; он получается ими от высших в готовом виде, а их умственная работа состоит только в усвоении. Популяризация науки в этих средних слоях имеет двоякую цель: практическое приложение и общее умственное развитие. Достижение первой цели, кроме усвоения знаний, требует и умения применять их к существующим условиям. В этом отношении, реализм приносит самую существенную пользу; главная его сила заключается в изучении разнообразия условий и в применении к ним общих начал. Практическое приложение науки требует и основательного ее изучения; поверхностность знания тотчас оказывается на деле. Поэтому, главные умственные силы средних слоев состоят из практических специалистов по разным отраслям деятельности. Всякого рода техники играют в них важнейшую роль. Совершенно в ином виде представляется вопрос об общем образовании. Здесь важно знать: какая пища дается обществу? Популяризация науки и усвоение ее результатов совершается тем легче и тем плодотворнее, чем более сама наука достигла прочных и достоверных выводов. Когда же в основных научных понятиях господствует полная безурядица, когда всякие общие начала подвергаются отрицанию или искажению, что может дать популяризация науки, кроме бессвязных, ни на что не нужных сведений или пропаганды самых крайних теорий, которые выдаются за непреложные истины и принимаются как таковые неподготовленными умами? И точно, если мы взглянем на те популярные библиотеки по разным отраслям знания, которые издаются ныне во множестве в образованной Европе, то мы встретим в них откровенную проповедь чистого материализма и социализма, которые провозглашаются последним словом науки. И все это принимается на веру наивным читателем, неспособным проверить истину подносимых ему теорий. Проделать весь путь научного мышления – задача трудная, требующая умственной работы, на которую способны немногие, а поверить тому, что выдается за последнее слово науки, очень легко и даже лестно, ибо это служит признаком образования. Для этого не нужно даже чтения книг: достаточно небольших брошюр. Но всего лучше эта задача исполняется журналистикой, которая ежедневно или ежемесячно дает каждому, в самой популярной форме, совсем уже переработанный и готовый материал. Все это прямо кладется в рот ж проглатывается без малейшего труда. Журналистика, даже помимо политической области, в чисто теоретической сфере, имеет весьма существенное значение, когда она дает серьезную критику и оценку выходящих произведений. Но обыкновенно ее задача совсем другого рода. При демократизации мысли, она рассчитывает не на немногие избранные умы, которым нужна серьезная критика, а на массу читателей, которые требуют легкой пищи. И этой потребности она удовлетворяет вполне, к великому ущербу для умственного уровня общества. В Европе горько жалуются на то, что люди отвыкают от серьезного чтения, с тех пор как журналы заменили книгу. То умственное напряжение, которое необходимо для того, чтоб усвоить логический ход понятий или одолеть обилие материала, становится уже не в мочь современным читателям, воспитанным на журналах. Гораздо проще принимать на веру то, что постоянно твердит ежедневно пробегаемое летучее издание, в легких статейках, не требующих никакой умственной работы. Это тем приятнее, что всегда можно выбрать журнал, который приходится по вкусу, оставляя в стороне все остальное. С падением умственной аристократии, журналистика становится господствующим явлением общественной жизни, распространительницею всякого рода сведений, судьею всех авторитетов, одним словом, царицей умственного мира. Личная независимость суждений на деле оказывается безотчетным подчинением ремесленной литературе, которая тем доступнее массе читателей и тем более удовлетворяет ее потребностям, чем ниже она спускается к ее уровню. Под влиянием журналистики, публика привыкает к легкомысленным суждениям, к праздной болтовне, и совершенно уже теряет способность отличать то, что имеет вес и цену, от того что не имеет никакой. Демократизация науки ведет к большему и большему опошлению мысли; в этом согласны все мыслящие наблюдатели современной жизни. И если таково положение просвещенной Европы, то чего же можно ожидать в малообразованных странах, где умы не подготовлены к самостоятельной работе веками плодотворной деятельности? Нельзя не придти в ужас от той массы извращенных понятий, которые кинуты в русское общество самыми популярными журналистами новейшего времени, каковы были Чернышевский, Добролюбов, Писарев. Поныне еще эти сеятели нигилизма всех родов превозносятся как великие писатели, которые двинули самосознание русского общества, между тем как человек способный отличать науку и невежество, мысль и бессмыслие, талант и нахальство, не находит в их сочинениях ничего, кроме самонадеянной, пустой и невежественной болтовни, внушающей отвращение умам воспитанным на серьезной мысли. Только весьма ниский умственный уровень общества объясняет подобные явления. Но образование этой средней массы читателей зависит не от одного состояния науки. Тут важную роль играет другой существенный фактор общественной жизни – искусство. Посмотрим, что оно дает. ГЛАВА III. ИСКУССТВО Наука имеет двоякое общественное значение: с одной стороны, она дает общее направление умам и выясняет существенные основы человеческой жизни; с другой стороны, изучением природы она содействует покорению ее целям человека и тем умножает благосостояние человеческих обществ. Влияние искусства иное: оно непосредственно действует на чувство и волю. Изображая в ярких чертах те идеалы, к которым стремится человек, и те превратности, которые он испытывает в своей жизни, оно возбуждает в нем любовь и ненависть, вселяет в его душу гармонию или разлад, возносит ее к небу или низвергает на землю. Произведения науки являются выражением современного ее состояния; немногие сохраняют прочное значение. Произведения искусства составляют вечное достояние человечества: представляя образы непреходящей красоты, они служат источником возвышенных наслаждений для всех времен и народов. Искусство определяется как выражение идеи в соответствующей ей гармонической форме. В науке идея выражается в отвлеченных, логических понятиях; в искусстве выражением ее служат конкретные образы и чувства. Художественная идея, проникающая произведения, не есть только мысль; содержанием ее может быть впечатление, чувство или действие. Самые философские начала получают здесь плоть и кровь; иначе они не принадлежат к области искусства. Для конкретного выражения идеи требуется материал. Приспособление его к целям искусства составляет область техники. Различием материала определяются различные виды искусства: пластика, живопись, музыка, поэзия. Из них высшую ступень занимает поэзия, которая, выражая идею в наиболее соответствующей ей форме слова, соединяет в себе живописность образа с музыкальностью звука, воображение с чувством, совместность изображения с последовательностью рассказа. Поэтому, поэзия имеет наиболее могущественное влияние на людей. Поэтические произведения составляют высший цвет народного духа; ими определяется общее настроение умов. Однако и другие отрасли искусства имеют свое высокое призвание. Не подлежит сомнению великое значение живописи и пластики, а также и пения, для возбуждения религиозного чувства. Известно также могучее действие музыки на поддержание военного духа. Но для того, чтобы идея, выраженная в материале, имела значение художественного произведения, надобно, чтобы она получила стройную и гармоническую форму, привлекающую душу. В этом состоит красота, которая есть собственная идея искусства, в отличие от тех частных идей, которые оно призвано изображать. Этим оно отличается от других начал человеческого духа; этим она действует на душу. Красота образа есть изящество, красота чувства есть поэзия, в смысле производимого на душу впечатления. Чувством красоты, которое возбуждается художественным произведением, душа окрыляется и возносится в идеальную сферу, превыше обыденных жизненных мелочей. Этим и воля направляется к идеальным целям. Идеею красоты определяется и отношение содержания к форме в искусстве. Содержание искусства двоякое: с одной стороны те высшие идеи, которые оно призвано выразить, с другой стороны те жизненные явления, которые должны служить выражением идей. Последние берутся из самой жизни, и чем более они с нею сходствуют, чем ярче они ее изображают, тем больше жизненной правды заключается в художественном произведении, тем глубже оно затрагивает человека. Это составляет реалистический элемент искусства. Поэтому оно определяется иногда как подражание природе. Но такое определение не соответствует настоящему его понятию. Природа и жизнь дают только материал для искусства. Реальный мир содержит в себе в хаотическом смешении существенное и случайное, высокое и безобразное. Для того, чтобы из этого материала составить художественное произведение, надобно откинуть от него все случайное и создать из него нечто цельное и гармоническое, выражающее идею, иными словами, надобно жизненный материал очистить и наложить на него печать красоты. Через это художественное произведение не перестает быть правдивым изображением жизни; но оно изображает не внешние, случайные явления а самую ее сущность, то, что составляет глубочайший ее смысл. Возвышая человека над миром случайностей, оно заставляет его живее чувствовать и понимать существенное содержание жизни. В этом состоит великая задача художника, его высокое общественное призвание. Сила, производящая этот очищенный от случайности идеальный мир, есть своего рода творчество. Это – сила, непосредственно, почти бессознательно истекающая из души художника н покоряющая ему сердца людей. Он становится творцом идеальных образов, в которых мир себя узнает, но узнает возвышаясь и очищаясь. Это не значит однако, что художник должен ограничиваться изображением идеальной стороны жизни. Действительность весьма далеко отстоит от идеала, и представление этого несоответствия составляет одну из важнейших задач искусства. Но несоответствующие идеалу явления опять же должны быть изображены не в их случайности, а в их существе, то – есть, в типической, или идеальной форме, заключающей в себе не фактическую, а существенную правду. И самая идея, которой они противоречат, должна возвышаться над ними, освещая их своим светом. Возвышение идеи над житейскою пошлостью является в виде обличительного -смеха; в этом состоит комизм. Возвышение идеи над житейскою мерзостью, посягающею на лучшее, что есть в человеке, появляется в виде скорби и негодования. Изображение борьбы идеальных стремлений с обуревающими их жизненными невзгодами составляет одну из величайших задач искусства. В этом состоит трагизм. Чем чище и глубже идея, чем возвышеннее характеры, тем сильнее действует трагическое положение на человеческую душу. Величайшие художники в этом проявляли свой гений. Но трагизм имеет еще высшее значение. Оно изображает не только борьбу идеала с несоответствующею ему действительностью, но и борьбу тех мировых сил, которые действуют в истории и из которых слагается изменчивая жизнь человека. В беспрерывно волнующемся море событий гармонические явления жизни предаются на жертву неудержимому потоку и сокрушаются силою владычествующего над ними рока. Красота жизни есть преходящий цвет, заключающий в себе семена смерти, а потому носящий в себе трагическое начало. Она представляет полное и гармоническое изображение идеи в частном явлении; но всякое частное явление есть нечто преходящее, не вполне соответствующее идее, а потому долженствующее погибнуть. Наслаждаясь жизнью, человек носит в себе это скорбное чувство изменчивости бытия; но как носитель идеи, он заключает в себе и стремление выйти из ограниченности частного явления и возвыситься в область вечного, незыблемого, стоящего над всеми случайностями. Эта неудовлетворенность настоящим, это присущее человеку стремление к бесконечному составляет, в свою очередь, обильный источник художественного творчества. Оно обозначает особенное направление искусства, отличное от того, которое полагает себе целью идеальное изображение действительности. Последнее составляло характеристическую черту классического мира; первое же развилось с появлением христианства. Греческий мир был весь проникнут чувством красоты. В этом весеннем расцвете человеческого духа различные его элементы не получили еще одностороннего и самостоятельного развития. Все сливалось в одно стройное и гармоническое целое: и природа и жизнь, и небо и земля; все представлялось человеческому взору исполненным прелести и поэзии. Боги понимались не как грозные, стихийные силы, владычествующие над судьбою людей; они являлись человеческому сознанию в стройных, изящных образах, как идеалы всего высокого и прекрасного. Вся природа дышала полнотою жизни и наполнялась прелестными созданиями воображения. В человеческом существовании поклонение красоте во всех ее видах было господствующим началом. В самой борьбе страстей сохранялось чувства меры и гармонии. Все это естественно находило свое выражение в искусстве, которое, вследствие этого, достигло такой идеальной красоты форм, как никогда прежде и никогда после. Бесконечное разнообразие содержания не затмевало еще стройности целого. Все было просто и ясно, а потому все могло выливаться в произведениях, которые с первоначальною простотою соединяли высшую степень изящества. Но уже греки чувствовали всю бренность красоты. Отсюда трагизм, господствующий в их миросозерцании. Над всем царит неумолимый рок, сокрушающий все лучшее на земле Божество представлялось завистливым. Дальнейшее движение жизни могло только усугубить это сознание. Вторжение новых элементов внесло в нее неисцелимый разлад, который все увеличивался. А с гармонией жизни должна была исчезнуть и гармония в искусстве. За периодом высшего расцвета следует период упадка, который идет неудержимыми шагами. В последние века греко-римского мира от древнего искусства остаются только слабые следы. Не поклонением красоте, а скорбью и негодованием отзываются лучшие произведения того времени. Эти чувства выражаются в сатире Ювенала и в мастерских изображениях Тацита. Древний мир разрушался, а с ним исчезало и древнее искусство. Именно это послужило исходною точкой для средневекового творчества. Основным его мотивом было отрицание земного и стремление к небесному. Земля представлялась юдолем плача, поприщем для борьбы диких сил. Только в представлении загробной жизни человек находил себе утешение. Это идеальное стремление к бесконечному выражалось и в стрельчатых соборах, вздымающихся к небесам, и в изображениях изможденных святых, с безобразными формами, но исполненных внутреннего, глубокого благоговения, и в поэзии, которая высшее свое выражение нашла в картинах ада и рая. Этим идеальным стремлением к чему-то высшему, чистому, недоступному человеческим страстям, проникались и поклонники земной красоты. Оно выражалось в рыцарской любви, вдохновлявшей средневековых певцов. Наряду с изображениями загробной жизни стоит у Данте поклонение Беатриче. Средневековое искусство содержало в себе и сильный реалистический элемент. Раздвоение, господствовавшее в жизни, отражалось и в искусстве. В нем, рядом с идеальным стремлением к небесному, проявляется самое мелочное внимание к подробностям быта. В особенности этот контраст поражает нас в произведениях германского духа, который был типическим представителем раздвоенного средневекового миросозерцания. В готических соборах, уносящиеся к небу стрелки и своды украшены самыми прихотливыми и мелочными орнаментами, с разнообразными, часто уродливыми фигурами. В произведениях нидерландской живописи глубокое религиозное выражение фигур сочетается с необыкновенною жизненною правдой и с самою мелочною и тщательною выделкой обстановки. Но эта реальная сторона произведений того времени чужда всякого понятия о красоте. Фигуры угловаты и часто безобразны; драпировка как бы вся составлена из многоугольников, нет ни перспективы, ни композиции. Только тщательность отделки и одухотворяющее их глубокое религиозное чувство делают их предметом невольного удивления. В итальянском искусстве, которое сохраняло в себе гораздо большие следы древности, этот контраст выражался в гораздо менее реской форме. Здесь символизм господствовал над реализмом. Но несоответствие формы содержанию и потребность гармонического их соглашения рано или поздно должны были повести к новому направлению. Это совершилось возвращением искусства к формам, выработанным древностью. В этом состоит великое значение эпохи Возрождения. Образы вечной красоты, завещанные Эллинами, послужили типами, в которые влилось все средневековое миросозерцание. Христианская эпопея была изображена в целом ряде дивных произведений, венцом которых являются творения Рафаэля. А с другой стороны, весь выработанный средними веками реализм нашел поэтического представителя в могучем гении Шекспира. Это была вторая великая эпоха художественного творчества в истории человечества. Но существенно новых элементов она в искусство не внесла, ибо все было исчерпано предшествующим развитием. Античный мир дал идеальную красоту формы, дальше которой человечество никогда не шло и не может идти, ибо она представляет совершенство. С другой стороны, средневековое миросозерцание, рядом с бесконечно разнообразным содержанием жизни, развило стремление к бесконечному, уносящее человека за пределы земного бытия. Из этих двух основных элементов составляется все человеческое искусство; задача нового времени состоит в их соглашении. В эпоху Возрождения это сочетание было произведено непосредственным актом свободного творчества, создавшего новый идеальный мир, в котором античные формы и средневековое содержание сливались в одно гармоническое целое; а так как непосредственное творчество составляет главную силу искусства, то и здесь оно достигло такой идеальной высоты, какая не дана была уже последующим векам. Наука для своей разработки требует анализа; в искусстве все дело состоит в синтетическом творчестве. Этот первоначальный творческий акт, этот первый полет воображения, стремящегося изобразить идеальный мир в новых, совершенных формах, имеют такую свежесть и такое обаяние, с которыми ничто не может сравниться. Все последующее представляется уже более или менее подражанием. Однако и последующее развитие искусства нельзя назвать упадком. Но различные его элементы, обособляясь, приняли более одностороннее, а потому менее высокохудожественное направление. Самое стремление к их соглашению не носило уже той печати непосредственного, самородного творчества, каким отличалась эпоха Возрождения. И здесь также как и в развитии науки, мы можем различить два последовательных периода: период идеализма и период реализма. В первом, в идеальной форме, развиваются все элементы искусства нового времени: поклонение античным образцам в классической школе, средневековые стремления в романтизме художественный реализм в произведениях голландской школы живописи и в романах ХVIII века, наконец сочетание этих разнородных начал в художественном миросозерцании, которое с спокойной высоты взирая на все беcконечное разнообразие жизни, стремится извлечь из нее то, что соответствует идеалу. Высшим представителем этого последнего направления является величайший из поэтов нового времени, Гете, который орлиным взором окидывая всю вселенную, умел античную красоту формы сочетать с глубочайшим пониманием всех элементов новой жизни, которому равно доступны были и высота философской мысли и невинный лепет девического сердца. У нас, это сочетание идеальной красоты формы с романтическими стремлениями и с изображением разнообразных сторон русской действительности нашло высокое выражение в поэзии Пушкина. Но и в области искусства, также как и в науке и в жизни, за периодом идеализма следует период одностороннего реализма. Современное искусство стремится к изображению жизни, как она есть, в ее будничном течении, даже, и еще более, в ее низменностях. Это – направление наиболее удаляющееся от того, что составляет высшую задачу искусства, от стремления к идеалу, от изображения красоты. В литературе поэзия заменяется прозою; преобладающими формами литературных произведений являются роман и комедия, но роман без занимательности и комедия без смеха. Интерес романа заключается в содержании, а бесконечная и однообразная канитель будничной жизни порождает только скуку. Без сомнения, и в обыденной жизни могут проявляться высокие стороны человеческой души. Простое, беззатейливое существование может представлять такую внутреннюю гармонию и такую нравственную чистоту, которые делают его предметом сочувствия и умиления. Старосветские помещики, с их бесконечною добротой, среди окружающего их глубокого мира, в простоте отношений, дают нам отрадное и возвышающее душу впечатление. Это – изображение красоты жизни в самом темном закоулке. Но когда, вместо пленительной идиллии, нам представляют целый ряд событий, в которых пошлые люди ведут пошлые разговоры и совершают пошлые действия, то подобна эпопея становится невыносимою. Только смех искупает изображение пошлости. Но и смех должен быть высоко художественный. Таков был глубокий и меткий смех Гоголя. Он один способен был поднять Ревизора и Мертвые души на степень первоклассных произведений искусства. Напротив, поверхностное, подчас забавное, но всегда пошлое глумление Щедрина в конце концов нагоняет тоску. Комедия без смеха пленяет иногда тонкостью мысли, игривостью формы, но она всегда остается произведением низшего разряда. Когда же все ограничивается изображением пошлости, хотя и правдивым, но не выходящим из ее пределов, то здесь даже об истинном художестве не может быть речи. Еще хуже, когда вместе с пошлостью изображается грязь, и сам автор с услаждением купается в этой грязи. Подобные картины внушают отвращение не только к произведению, но и к самому автору. Хладнокровное и бесстрастное изображение пошлости и грязи составляет одно из самых противных явлений реализма. Оно характеризует самых выдающихся писателей новейшего времени во Франции. Все это относится в особенности к той отрасли реализма, которую и в области искусства можно назвать материалистическим реализмом и которая имеет ввиду изображение жизни в самых неприглядных ее проявлениях. Гораздо выше стоит то направление, которое можно назвать реализмом нравственным. Оно имеет ввиду изобразить проявление в жизни высших нравственных начал. Самая симпатическая его сторона состоит в раскрытии высоких нравственных побуждений в самых низменных сферах, в сочувствии обездоленным и угнетенным, в указании человеческого образа на самых низких ступенях умственного развития. Этим оно привлекает сердца, возбуждает сочувствие и сострадание к ближним, связывает высшие сферы с низшими. Но когда все этим ограничивается, когда перед взорами тянется только бесконечная вереница страданий, унижения и нищеты, без всякого примиряющего элемента, тогда на читателя нагоняется такая же гнетущая тоска, как и нескончаемыми изображениями человеческой пошлости. Душа стремится вырваться на свежий воздух из этой удушливой атмосферы, в которой она напрасно ищет чего-нибудь, на чем бы она могла отдохнуть и успокоиться. Высшее примиряющее призвание искусства через это совершенно теряется. Идея выражается не в соответствующей, а именно в несоответствующей ей форме. Хорошо указывать красоту даже и в безобразии, но представлять красоту непременно в безобразии, это – тенденция, наиболее противоречащая требованиям художества. Еще хуже, когда мужик выставляется идеалом, а вся высшая сторона развития, закрытая для художественного взора, подвергается отрицанию. Подобное направление идет совершенно на руку современным демократическим стремлениям, но способно возбудить только смуту и ненависть, а не примирение и любовь. В самой душе художника, при таком одностороннем направлении, вселяется неизбежный разлад. Он носит в себе нравственный идеал, которому вовсе не соответствует приковывающая его реальность, и с этим противоречием он сладить не в силах. Материалистический реализм примиряется с обыденною пошлостью, далее которой он не идет; нравственный реализм стремится внести в нее нечто иное, что с нею вовсе не клеится. Если дарование не велико, художник становится на ходули и сочиняет небывалые образы, какими переполнены, например, драмы Ибсена. Более крупные таланты просто погибают от этого внутреннего разлада. Так погиб гений Гоголя, который в последние годы своей жизни мучился неразрешимыми противоречиями и наконец умер, предавши огню свое приготовленное уже к печати произведение. Об эти противоречия сокрушился и великий талант Толстого. Отрекаясь от художества, он сделался фантазирующим моралистом. Такое направление может сбивать с толку неприготовленных юношей; в более зрелых умах оно возбуждает только чувство глубокого сожаления об утрате крупного дарования. В истории человеческой мысли это направление не ново. Уже в древности нравственный реализм выработал из себя отрасль, которая полагала разумную нравственность в отречении от всего внешнего. Антисфен, гордость которого проглядывала сквозь его рубища, Диоген, который жил в бочке и разбил свой ковш, когда увидал, что мальчик черпает воду рукою, были представителями этого воззрения. С возрождением нравственного реализма в новое время, и оно естественно должно было проявиться. На почве новой истории, к прежней односторонности прибавилось только искажение христианства, ибо стремление возвратить последнее к миросозерцанию Киников нельзя назвать иначе, как грубым искажением. По существу своему, христианство бесконечно шире всех этих узких теорий, которые произвольно выдергивают из него те или другие урывки и, толкуя их по-своему, строят на них фантастический мир. Во всяком случае, нравственный реализм, со всеми вытекающими из него отраслями, составляет пережитый момент в истории человеческой мысли. В искусстве, также как и в науке, он является остатком прошлого, а не началом будущего. Что требуется для будущего, это ясно из тех недостатков, которыми страдает реализм в обеих своих отраслях. Общая отрицательная их черта, то, что поражает нас в современности, состоит в полном отсутствии поэзии, ибо нельзя назвать поэзией те жалкие попытки на стихотворство, которыми нас дарит в особенности французская литература. Рубленая проза с претензиями, с холодною вычурностью форм, но часто без всякого смысла, потому только выдается за поэзию, что она украшается беззвучными рифмами и облекается в неуклюжее стопосложение. Во всем этом нет и тени искреннего чувства или поэтического полета воображения. Столь же мало можно назвать поэзией тот неопределенный мистицизм, который, стремясь вырваться из пошлой действительности, уходит в совершеннейшую пустоту. Современный мир не имеет ни одного сколько-нибудь крупного поэта, способного пробудить дремлющие стороны человеческого сердца и поднять его на новую высоту. Никогда еще человечество не переживало такой эпохи, когда, при необыкновенном обилии литературных произведений, нет ни одного, которое было бы не только предметом разговоров, но событием в общественной жизни. Многие думают даже, что век поэзии прошел безвозвратно. Но это значило бы, что человеческий дух утратил то, что в нем есть самого высокого и прекрасного; ибо когда высокое и прекрасное звучит в душе человека, оно естественно выливается в песне. Поэтическое содержание требует и поэтической формы. Так всегда было, с тех пор как человечество себя сознает, и так всегда будет, пока оно не низойдет на степень животных. Реализм, отрицающий поэзию, составляет только преходящий момент в истории человеческого сознания. Как в науке требуется возрождение метафизики, так в искусстве требуется возрождение поэзии. Оба начала тесно связаны друг с другом. Современное человечество, потерявши веру, разочарованное во всех своих стремлениях, жаждет появления могучего гения, который сумел бы разбудить умолкнувшие звуки и дать крылья душе, пресмыкающейся по земле. Когда появится этот гений и что он скажет благоговеющим людям, этого, разумеется, никто предсказать не может. Дух веет, где хочет и как хочет. Менее всего можно поставить какие-либо рамки свободному творчеству. Но позволительно указать те условия, при которых поэт может действовать на сердца современников в настоящем состоянии человеческих обществ. Мы видели, что ближайшая ступень, на которую предстоит взойти человеческой мысли, есть универсализм. Он состоит в сочетании рационализма с реализмом, в высшем соглашении разнообразных элементов человеческого духа, указанием места и значения каждого в общей системе духовного мира. Именно это высшее, гармоническое соглашение жизненных элементов составляет задачу поэзии. В гармонии заключается красота, а это и есть идея искусства. Но чем шире задача, тем менее допустимо какое-либо одностороннее направление. Универсальный поэт не может уединяться в отвлеченной сфере, отказать в сочувствии тем или другим жизненным явлениям. Он не скажет, как Пушкин: Подите прочь, какое дело Поэту мирному до вас? В разврате каменейте смело, Не оживит вас лиры глас. Призванный действовать в обществе и на общество, он должен радоваться всем его радостям и мучиться всеми его скорбями. Ничто человеческое не может быть ему чуждо. Но призванный указать и вызвать к жизни высшую гармонию сущего, он не может и не должен быть причастен тем или другим господствующим в обществе односторонним течениям или волнующим общество страстям. Сочувствие его к явлениям жизни должно измеряться тем идеалом красоты, который составляет верховный источник всякой поэзии. Поэт может вдохновляться идеей свободы, ибо это одно из высоких начал духовного мира оно давало высший полет поэзии Шиллера и Байрона. Но ходульный талант Виктора Гюго тем более удалялся от истинной поэзии, чем более он погружался в мутный поток современности. Тенденциозные произведения не могут иметь притязания на поэтическое достоинство. Поэт демократ или социалист менее всего способен исполнять свою высокую задачу. Если сочувствие обездоленным представляет возвышенную черту нравственной натуры, то злобные стремления низших классов к владычеству и возникающие на этой почве дикие фантазии не в состоянии привлечь поэта, носящего в себе ясный образ красоты. Художественному взору, обнимающему все бесконечное разнообразие жизни, равно должны быть открыты все ее сферы, как низшие, так и высшие, последние даже более, нежели первые, ибо в них всего полнее осуществляется идеал и в них таится закон гармонического соглашения всех элементов. Для того чтобы постигнуть все разнообразие мировых явлений, поэт должен быть образованным человеком. Одного художественного чутья недостаточно для понимания высших сторон жизни; необходимы разносторонность сведений и умственное развитие. Величайшие поэты нового времени, Шиллер и Гете, были высоко образованные люди; им доступны были самые глубокие философские вопросы. И чем шире задача, тем это требование становится настоятельнее. Поэты, выходящие из народных масс, могут находить пленительные звуки для выражения простых чувств и впечатлений, но совладать с высшими задачами человеческой жизни они не в силах. Художник с скудным образованием всегда будет увлекаться односторонними тенденциями. Только широкое развитие мысли способно очистить самое художественное чувство от всех случайностей реального бытия, в которое оно погружено. Но именно это широкое и всестороннее образование составляет самую трудную задачу в настоящее время. Каким образом можно придти к гармоническому миросозерцанию, когда жизнь представляет полнейший разлад, когда в умах царствует хаос и все самое высокое и дорогое человеку расшатано в самых основах и отдано на жертву всяким диким инстинктам и уродливым фантазиям? Господствующее ныне естествознание и в умственной сфере не представляет ни малейшей почвы для решения вопросов, касающихся человека, а в области искусства оно не дает ровно ничего. Прославляемые методы естественных наук менее всего приложимы к поэзии. Очевидно, что появление поэта, способного действовать на общество, должно быть подготовлено самою жизнью. Вообще, высший расцвет искусства является плодом долговременного исторического процесса. Рафаэль и Микель Анджело были завершителями целой эпохи Возрождения; Пушкин явился как венец Карамзинского периода русской литературы. Поэт воспитывается окружащею его средой, а эту среду составляет тот избранный кружок истинных художников и целителей искусства, который является одним из существенных элементов умственной аристократии общества. Поэт всенародный столь же мало может без этого обойтись, как и художник, выражающий исключительно чувства и взгляды той или другой группы людей. Мы приходим тут к вопросу о значении искусства для различных общественных сфер и классов, вопросу, который для науки об обществе имеет самое существенное значение. Как выражение красоты жизни во всех ее проявлениях, искусство составляет неотъемлемую принадлежность человеческого духа на всех ступенях его развития. Как скоро вырабатывается язык, способный служить выражением чувств и представлений, так художественное творчество естественно выливается в народной песне или слагается в легендарные и фантастические рассказы. Это – первое выражение художественной души народа. Здесь проявляются уже те духовные свойства и особенности, которые отличают народ на дальнейшем его историческом пути. Поэтому они так дороги и для исследователей народного быта и для поэтов, черпающих из глубины народного творчества мотивы для своих вдохновений. Но именно как первоначальное проявление духа, оно вместе самое скудное. Народные песни и рассказы доступны всем, потому что стоят на том низком, однообразном уровне, который господствует в первобытные времена и к которому подводятся все общественные явления. На низших ступенях развития, разнообразные формы и явления жизни еще не выделяются из состояния слитности; общество представляет однородную массу, еще не расчленяющуюся на сословия или классы, имеющие различные воззрения, интересы и вкусы. Эти различия водворяются с развитием образования. Оно полагает глубокую пропасть между классами образованными и необразованными, преданными умственному и материальному труду. С этим связано и коренное различие быта, понятий и интересов. И эти различия никогда не изглаживаются, как бы широко ни распространилось образование в обществе. Высшее развитие не состоит в возвращении к первоначальному однообразию, а в установлении высшей гармонии, при сохранении всех различий. Народной массе, преданной физическому труду и всегда будут доступны только простейшие мотивы духовной жизни. Все, что требует более глубокого понимания, более утонченного вкуса, становится достоянием избранной части. Такое разделение общества естественно и необходимо. Мы сказали уже, что количество и качество составляют необходимую принадлежность всякого бытия. Простейшие основные начала духовной жизни совершенно достаточны для удовлетворения обыкновенного человека; может быть, они дают даже большее счастие, нежели утонченные потребности. Но высший цвет духовной жизни все-таки остается достоянием немногих. Из народной массы выделяется умственная аристократия, которая призвана выражать высшие стороны народного духа. С этим вместе искусство получает новое значение. Народные песни и рассказы остаются духовною пищею масс, мотивом для художников, услаждением любителей, особенно тех, которым дорого и близко все, что выливается из народной души; но задачи искусства становятся уже совершенно иными. Оно живыми красками изображает те взгляды, понятия и интересы, которые господствуют в образованной среде. В эпохи отвлеченного идеализма оно даже исключительно ставит себе эту цель, как единственно достойную искусства, носящего в себе идеал красоты. С водворением реализма оно нисходит с этой высоты; оно приближается к массе и делает, в свою очередь, будничную жизнь исключительным предметом своей творческой фантазии. Но эта последняя односторонность еще хуже первой, ибо она дальше от идеала, составляющего всегда и везде высшую задачу искусства. Универсализм требует сочетания обоих направлений; но сочетание не есть уравнение. В какой бы форме оно ни являлось, высшее содержание духовной жизни, глубина мысли, утонченность вкуса, никогда не могут быть достоянием толпы. Искусство в высших своих проявлениях, по существу своему, составляет аристократический элемент в человеческих обществах. Истинных ценителей художества, одаренных тонким чувством изящного, способных понимать всю его возвышенность и красоту, всегда очень немного. Кто наслаждение прекрасным В прекрасный получил удел, тот принадлежит к числу избранников, составляющих умственную аристократию общества. Массы же поражаются более яркостью образов и красок, нежели их гармонией. Нередко они предпочитают безобразие красоте. В Италии замечено, что предметом народного поклонения всегда служат самые уродливые мадонны. Народный поэт может, конечно, снизойти до понимания масс. Своим художественным чутьем угадывая ее потребности, он может в простых и ясных образах дать ей духовную пищу. Но высшие стороны его таланта всегда останутся ей недоступны. Общественное его значение ограничивается влиянием на те средние слои, которые лежат между умственною аристократией и народными массами и которые составляют главное связующее зерно новых обществ. Здесь искусство призвано играть высокую роль. Именно в этих слоях, преданных житейским заботам, распространена та пошлость взглядов и стремлений, которая составляет вообще принадлежность посредственных натур. Облагородить их вкусы, возвысить их житейские понятия, указать им идеальные стремления, такова существенная задача искусства вообще и поэзии в особенности. Погруженный в житейские мелочи,. человек нуждается в досуге. В высшей степени важно, чем он наполняет этот досуг: пустыми ли разговорами и разного рода бессмысленными играми и упражнениями, или впечатлениями, возвышающими душу? Последние доставляет ему искусство. Однако, для воспринятия художественных впечатлений надобно быть более или менее подготовленным. Чтобы действовать на публику, недостаточно одного художественного творчества; надобно содержание этого творчества, как сказать, разжевать и вложить в рот посредственным людям. Это составляет задачу эстетической и литературной критики. Последняя в особенности может играть важную общественную роль. Так как искусство касается всех сторон жизни, то и литературная критика может обсуждать все вопросы повсюду возбуждать мысль и давать направление. В странах лишенных политической жизни, она иногда получает даже политическое значение. Это мы, Русские, видели у себя. Вследствие этого, от свойств и направлении литературной критики зависит иногда самое настроение общества. Это такое явление, на котором нельзя не остановиться По существу своему, литературная критика требует сочетания весьма высоких умственных качеств: широкого образования, тонкого эстетического вкуса, глубокого понимания жизни. Поэтому, в истинном своем значении она должна исходить из высоко – образованной среды, составляющей умственную аристократию общества. Этот избранный круг служит посредником между художественным творчеством и массою общества, которой он выясняет эстетический и жизненный смысл художественных произведений. Когда же эта умственная аристократия распадается или исчезает, что, как мы видели, составляет результат реализма, тогда литературная критика попадает в руки всякого журнального сотрудника, владеющего бойким пером. Научная критика требует все-таки некоторого, хотя и весьма поверхностного знания; для литературной критики не нужно ровно ничего. Чтобы высказывать самоуверенные суждения о всяких литературных произведениях, чтобы хлестко говорить кое-что обо всем на свете, не требуется ни основательных сведений, ни ума, ни тонкого вкуса; нужно только прийтись по плечу необразованной публике и, главное, проводить известные тенденции. Тогда успех обеспечен, и ничего не смыслящий журнальный борзописец возводится на степень руководителя общественного сознания. За примерами ходить не далеко. У нас, представителем идеалистической критики сороковых годов можно считать Белинского. Мало людей, имевших такое влияние именно на средние слои русского общества, как этот популяризатор и сеятель мыслей. Сам по себе, он обладал довольно скудным образованием, но он принадлежал к кружку высокообразованных людей; ими он вдохновлялся. По своей страстной натуре, он в жадном искании истины переходил от одного направления к другому, при этом постоянно вдаваясь в крайности: он сам про себя говорил, что куда он ни кинется в погоне за истиной, он всегда очутится где-нибудь на краю. Но эти крайности умерялись у него глубоким эстетическим чувством,. которое одно дает ему прочное значение в русской литературе. Оно не всегда ограждало его от увлечений, и под час искажалось одностороннею тенденцией, но оно не дозволяло ему удаляться от идеальных требований и от образованных взглядов. Этот шаг сделали те, которые считали себя его последователями. Они перешли через край истины, и пустились в безбрежную пустоту отрицания, услаждаясь фантастическими мечтами о том новом мире, который должен им открыться в конце этого безотрадного плавания. Научной и философской подготовки у них не было никакой, и еще менее было знания жизни. Об эстетическом чувстве никто и не помышлял: оно отвергалось, как устарелое аристократическое начало. Это был самый дикий разгул мысли, не сдержанный ни логикой, ни фактами, нахально бьющий направо и налево, проповедующий материалистический реализм во всей его наготе, стремящийся, под личиною сочувствия к угнетенным, к разрушению всего существующего. Такова была картина русской умственной жизни в шестидесятых годах, эпоха, о которой запоздалые поклонники этого направления поныне вспоминают с умилением. Результатом этого движения были те явления нигилизма, которые всех поразили ужасом и многих заставили одуматься. Россия была сбита с пути мирного законного развития, на который поставили ее совершенные правительством преобразования. Оторопелое общество шаталось, как угорелый, не зная, за что ухватиться. Реакция была неизбежна; но и она оказалась весьма невысокого свойства. Это был нравственный реализм в самых низменных своих формах: патриотизм самого пошлого характера, проповедь грубого произвола, узкая вероисповедная нетерпимость. Все высшие начала общественной жизни, религия, отечество, государство, низводились на степень притеснительных орудий, тяжелым гнетом ложащихся на человеческую мысль и на человеческую совесть, способных удовлетворить лишь самые низкие и пошлые инстинкты коснеющих в невежестве масс. Таковы естественные плоды обеих отраслей реализма в мало образованном обществе. О художественном творчестве не было, разумеется, и помину. Оно пало среди общего умственного и жизненного разлада. Осталась одна тенденция. Но с тех пор, как существует человечество, искусство всегда являлось на помощь людям жаждущим идеала. В глубине народного духа, носящего в себе семена будущего, таятся живые силы, способные возвести его на новую высоту. Когда душа человека, погруженная в низменные сферы, ищет из них исхода, является гений, вокруг которого группируются лучшие люди, образуя новую умственную аристократию, могущую служить руководительницею общественного сознания. Создание ее есть дело не учреждений, а жизни Гениальные поэты, великие художники, просвещенные умы, способные их понимать, все это дается не государством, а обществом. Академии остаются мертвыми формами без одухотворяющих их общественных сил. Жизнь дает и богатый материал для художественного творчества, но жизнь в ее совокупности, а не в мимолетных явлениях настоящего дня. Поэт, призванный изображать все высшие стороны человеческого духа, не ограничивается тем, что представляет ему окружающая его среда; предметом вдохновения служит для него вся волнующаяся в вечном движении история человечества. Не взор, прикованный к частностям, а понимание целого, в его совокупном течении, способно выяснить высшее и лучшее, что есть в человеке. Можно сказать, что этот материал доселе еще мало разработан. Идеализм коснулся его отчасти; реализм, погруженный в будничную жизнь, совершенно неспособен его понять. Только универсализм, от частного возвышающийся к общему, может в живых красках изобразить историю человечества. Это – задача будущего. История дает художнику не один только материал в событиях прошлого; она создала и вечные образцы художественного творчества для всех времен и народов. Как мыслитель находит в истории философии те глубокие взгляды, которые служат ему руководящими нитями в построении нового умственного здания, так и художник находит в прошедших веках те высокие создания искусства, которые в спокойном величии озаряют земной путь и дают человеку возможность проникнуть восхищенным взором в глубину небесных пространств. Художник поставлен в этом отношении даже в лучшие условия, нежели мыслитель. Философия идет развиваясь; прошлое служит ей только материалом, а не образцом для будущего. В искусстве, напротив, неувядающая красота, воплощенная в идеальных образах, остается вечным достоянием человеческого духа, источником полного и нераздельного эстетического наслаждения для всех поколений. Боги и герои Илиады и Одиссеи и в настоящее время, среди совершенно изменившихся взглядов и условий, наполняют нас неудержимым восторгом. Творения Шекспира для всех времен и народов останутся глубочайшим откровением человеческих страстей и характеров. В эпоху Возрождения началом новой исторической жизни было возвращение к образцам вечной красоты, созданным древним миром. В настоящее время идеальными образцами могут служить уже не одни произведения древности, но и то, что создано средними веками и новым человечеством. Все это в совокупности образует мировой художественный эпос, который является неиссякающим источником поучения и вдохновения для всякой души, стремящейся к идеалу. Только в живом общении с этим источником возможно возрождение поэзии, и оно даст его приниженному к земле человечеству. ГЛАВА IV. НРАВЫ Юридический закон установляет формальный принудительный порядок общественной жизни; фактический порядок установляется нравами. А так как фактические отношения, возникающие из бесконечно разнообразных и постоянно изменяющихся жизненных явлений, несравненно шире и богаче отношений юридических, то и область нравов значительно превышает объем юридических норм. Эти две стороны общественной жизни находятся в постоянном взаимодействии и имеют существенное влияние друг на друга. С одной стороны, нравы слагаются под влиянием учреждений, особенно гражданских, определяющих частные отношения людей. Патриархальный сословный и общегражданский строй, имеют каждый свои нравы. В первом, с однообразием быта и простотою отношений соединяется почитание старшинства, доходящее до самых мелочных подробностей. Во втором господствуют раздельность и замкнутость общественных сфер, выражающиеся и во внешних признаках и в обхождении. В третьем, с водворением юридического равенства, все опять подводится к внешнему однообразному уровню, что однако не мешает установлению бесчисленных оттенков, вытекающих из фактических отношений. Подчиняясь влиянию того или другого общественного строя, нравы, с своей стороны, не только видоизменяют его, но нередко действуют на него разрушительным образом. И патриархальный и сословный строй разлагаются нравами, прежде нежели юридические их формы отменяются законом. Даруя лицу известные права, юридический закон дает ему только возможность действовать; самое же пользование правом зависит от нравов. Поэтому один и тот же закон может иметь совершенно различное действие, смотря по тому, как он прилагается. Закон, который в свое время соответствовал нравам, может с течением времени превратиться в мертвую форму, которая наконец отменяется, потому что перестала отвечать жизненным явлениям. Невозможно сохранить уважение к родовому старшинству или сословные отличия, когда жизнь идет им наперекор. Иногда нравы заменяют даже самый закон. Так например, в Англии, крепостное право было отменено не каким-либо законодательным актом, а действием нравов, которое повело к уничтожению обязательных отношений. Но бывает и наоборот что юридический закон отменяет известный порядок, который однако долго еще держится в нравах, когда давно перестал уже существовать в законодательстве. Следы патриархальных нравов можно найти в крестьянской среде, когда они потеряли уже всякое юридическое значение. Точно также удерживаются сословные различия и предрассудки, когда существенное их значение исчезло. Предрассудки держатся даже упорнее, нежели что-либо другое. И в этом отношении нравы нередко заменяют и восполняют закон. В общегражданском порядке в особенности, области их все распоряжения на счет принуждения. Гражданский закон установляет общую свободу и равенство; но нравы вносят сюда различия, которые разбивают общество на множество отдельных сфер, имеющих каждая свои правила жизни. Эти правила действуют иногда сильнее, нежели закон. Последний можно обойти; его можно оставить без изменения, ибо власть не все видит и не всегда на стороже. Но от нравов уйти невозможно, ибо они поддерживаются всею окружающею средой. Отсюда то явление, что самое широкое развитие свободы совмещается иногда с самым деспотическим господством. Нравов. Такое явление замечается, например, в Англии. И это по Необузданность свободы ведет к анархии, разрушающей все общественные связи. Поэтому, чем менее она сдерживается принудительным законом, тем более она должна сдерживаться нравами. Иначе немыслим общественный порядок, а без прочного порядка не может существовать никакое общество. Вследствие этого, защитники свободы, указывая на благотворные ее действия, окончательно должны полагаться на нравы. Из этого ясно, какое неизмеримо важное значение имеют нравы для всей общественной жизни. Отсюда то внимание, котоpoe посвящают им проницательные наблюдатели человеческих обществ. Нравы установляются негласным, почти бессознательным соглашением на счет тех правил, которыми должны руководствоваться люди в своих отношениях. В значительной степени они вытекают из самых этих отношений, из свойства людей, из уровня их развития, из их общественного положения, из тех условии, в которые они поставлены. Когда эти отношения получают характер общности, однообразности и прочности, они слагаются в нравы. В человеке, как существе общежительном, есть известное стадное чувство, стремление стать в уровень со всем окружающим, делать так, как делают другие. Чем ниже развитие, тем менее личность предъявляет свои права, а потому тем сильнее ложится на весь общественный быт общая однообразная печать. Весь родовой порядок, можно сказать, держится нравами. Они передаются от поколения поколению, образуя крепкую основу, на которой покоится весь общественный строй. Но и на высших ступенях, когда лицо выделяется из общей массы, это стремление стать в уровень с окружающею средою проявляется в самых разнообразных формах. Им определяется даже изменчивый элемент нравов – мода. Первоначально она возникает из присущего человеку стремления отличиться от других, изобрести что-нибудь новое, чего нет ни у кого. Но немедленно же являются подражатели, и скоро мода становится достоянием массы. Из этого рождается желание опять придумать что-нибудь такое, чем можно отличиться от других, и снова происходит тот же процесс. Когда протекло достаточно времени и старое забыто, нередко опять н нему возвращаются; эти колебания повторяются периодически. Элемент моды составляет один из достойных внимания факторов общественной жизни. Им определяются не только второстепенные принадлежности быта, как покрой платья, но и явления духовной жизни, например колебания общественного мнения. Когда появляется новая идея, или даже подогретая старая, все поверхностные умы. составляющие массу, жадно за нее хватаются из желания не казаться отсталыми. В обществе происходит увлечение, которое многие принимают за развитие общественной мысли или, по крайней мере, за рождающуюся в обществе потребность, требующую удовлетворения, но которое, в сущности, ничто иное как игра моды на поверхности общественного сознания. Проходит некоторое время, и это увлечение уступает место совершенно противоположному, обозначая колебания мысли, не нашедшей еще точки равновесия. Выражая общие взгляды и вкусы, господствующие в известной среде, нравы изменяются сообразно с самою средою. Только на низших ступенях, при господстве первобытного безразличия, они одинаково простираются на все слои. Как же скоро общество, с дальнейшим развитием, расчленяется внутри себя, так установляются различные нравы для высших, средних и низших состояний или классов. Эти различия выражаются прежде всего в устройстве материального быта. Мы видели, что развитие экономического порядка неизбежно ведет к различному уровню быта в различных слоях общества. Этот уровень определяется, с одной стороны потребностями, с другой стороны средствами для их удовлетворения Последние зависят от экономических условий и от законов управляющих; первые же определяются главным образом нравами. Строго необходимое человеку для его существования ограничивается весьма немногим; все, что выходит за эти пределы, установляется нравами. Это ясно выражается в соперничестве рабочих привыкших к некоторым удобствам жизни, с теми, которые довольствуются скудным пропитанием. Так например, североамериканский работник, стоящий на относительно высоком уровне быта не в состоянии выдержать конкуренцию Китайцев, которые живут в конурах, питаясь пригоршней риса. Известный уровень образования и вытекающие отсюда нравы рождают потребности, от которых трудно отказаться, раз они завелись. Поэтому социалисты, провозглашающие железный закон заработной платы, в силу которого рабочие будто бы всегда получают лишь необходимое для поддержания их существования, принуждены видоизменить это положение признанием известного «уровня быта», ниже которого рабочий уже не может или не хочет спускаться, чем самым ниспровергается самая теория. Этот утвердившийся нравами уровень быта имеет влияние и на самые средства существования. Он составляет самое сильное побуждение к труду. Человек должен больше и усидчивее работать, чтобы поддержать себя на известном уровне и удовлетворить зародившимся в нем потребностям. Этим определяются и те сбережения, которые он может сделать. Чем больше потребностей, тем больше нужно средств для их удовлетворения и тем меньше остается для сбережений. Таким образом, отношение потребностей к средствам существенно определяется нравами. В этом состоит громадное экономическое значение последних для всех классов народа, не только низших, но также средних и высших. От этого зависит весь экономический прогресс общества, который определяется избытком дохода над расходом: где люди тратят все, что они получают, там ни о каком экономическом прогрессе не может быть речи. От этого же зависит все внутреннее благосостояние и довольство семей, из которых составляется общество. Соглашение потребностей с средствами составляет первую задачу всякого хозяйства; оно дает и материальную обеспеченность и внутренний мир. Среди бесконечного разнообразия потребностей и средств, эта задача на разных ступеняхъ исполняется различно; но во всяком быту возможна та внутренняя гармония, которая составляет истинную красоту жизни, и которая привязывает человека к земному существованию. В этом отношении, у диких племен встречаются привлекательные примеры. Наш известный путешественник, Миклуха-Маклай, нашел близ Новой Гвинеи группу островов, которые он назвал Архипелагом Довольных Людей. При малых потребностях и скудных средствах, соглашение достигается даже легче, нежели при более широком развитии тех и других, Конечно, когда бедная семья едва имеет насущный хлеб и должна выбиваться из сил, чтобы добывать себе скудное пропитание, положение ее горько, а иногда ужасно. Оно становится источником неисчислимых страданий. Но при сколько-нибудь обеспеченном материальном положении рабочего класса, таком, например, каким он в значительном большинстве пользуется в европейских странах, простота быта, при отсутствии всяких прихотей, дает возможность такого гармонического существования и такого внутреннего довольства, какие редко встречаются на более высоких общественных ступенях. Здесь высшее развитие обнаруживается не в роскоши, и даже не в удобствах жизни, а в чистоте и порядке, которые свидетельствуют об образованных вкусах и водворяются нравами даже в самой бедной среде. Чем далее эта сфера от соблазнов образованной жизни, чем более в ней сохраняются патриархальные нравы, тем чаще встречаются в ней мир и довольство. Эти нравы могут держаться даже и при крепостном состоянии, о чем свидетельствует наше крестьянство. Но вообще, крепостное состояние не способствует выработке нравов, клонящихся к соглашению потребностей и средств. У кого нет ничего своего, тот привыкает тратить все, что он получает. Оттого наши крестьяне так мало привыкли к сбережениям; у них деньги уходят сквозь пальцы. В том же направлении действует и общинное владение. Только неотъемлемая личная собственность развивает нравы, способные упрочить домашнее благосостояние из поколения в поколение. Еще хуже действуют на рабочий класс соблазны городской жизни. Стремление к внутреннему устройству быта заменяется исканием внешних удовольствий и развлечений, на которые тратятся скудные средства, в ущерб домашнему хозяйству, а нередко даже на счет пропитания семьи. К этому присоединяется та шаткость нравов и понятий, которая водворяется в блуждающем населении, доступном всяким влияниям, затрагивающим его страсти. Столь широко распространенная ныне проповедь материалистического реализма, приправленного бреднями социализма, с одной стороны возбуждает стремление к материальным благам, с другой стороны вселяет зависть злобу и ненависть ко всему существующему порядку вещей. Тут вместо прочных нравов, которые в мало образованной среде одни могут заменить сознательные правила жизни, водворяются полная безурядица понятий и стремлений. Сбитая с толку рабочая масса представляет самое печальное зрелище для наблюдателя человеческих отношений. Еще, может быть, труднее, нежели в низших сферах, соглашение потребностей со средствами на самых высших ступенях общежития. Но здесь действуют другие причины. В высших слоях общества потребности получают наибольшее развитие; здесь господствует излишество жизни, которое налагает свою печать на весь общественный быт и с которыми средства большинства далеко не всегда соразмерны. Желание поддержать свое положение, стать в уровень с другими, и присоединяющиеся к этому мелкие стороны человевческой души, самолюбие, тщеславие, играют здесь большую роль, нежели в темной среде, где люди не стоят у всех на виду. Прихотливость, эта величайшая пагуба домашнего быта, развита здесь в высшей степени. При сословном порядке, все это еще закрепляется и умножается сословными предрассудками, привычкою к безграничной власти над крепостными и непривычкою к промышленной деятельности и расчетливости. Все эти свойства влекут за собою несоразмерность потребностей с средствами. И в прежнее время разоряются русские бары были у нас заурядным явлением. Когда же, с освобождением крестьян, наступил перелом, значительная часть русского дворянства не умела ни устроить свое хозяйство на новых началах, ни соразмерить свои потребности с своими средствами. К извинению его надобно сказать, что понижение уровня быта, изменение укоренившихся с детства понятий и привычек, составляют одну из самых трудных жизненных задач. Такие же нравы, как у русского барства прежнего времени, господствовали и среди французского дворянства до Революции. Там страшная катастрофа волей или неволей его отрезвила. Суровый опыт жизни научил его понижать свои потребности к уровню средств и видеть в этом единственный прочный залог материального благосостояния. Наибольшую соразмерность потребностей с средствами можно найти в средних классах. Здесь нет гнетущей бедности, которая едва имеет необходимое, а с другой стороны нет и роскоши, а есть довольство при весьма эластических потребностях удобства. С промышленною деятельностью и расчетливостью здесь соединяется привычка к сбережениям, которая дает прочную основу домашнему быту. С небольшими материальными потребностями могут сочетаться и более или менее развитые умственные стремления, которые находят приют в самой скромной среде. Здесь развивается та немецкая Gemiithlicbkeit, то благодушное довольство скромною долей, которое составляет красу этой золотой середины, искони прославленной поэтами и философами. Мы видели, что средние слои общества составляют источник всякого экономического преуспеяния; но это преуспеяние тогда только прочно, когда оно покоится на передаваемых от поколения поколению хозяйственных нравах. И в этом отношении, разлагающее действие имеет материалистический реализм, расшатывающий все понятия и возбуждающий жажду материальных благ. Тлетворному его влиянию всего более подвержены именно средние слои, которые, раздробляясь на множество ступеней, при легком переходе от одной к другой, представляют наименее устойчивости. В обществе, которого все нравственные устои подорваны, значение денег становится преобладающим; постоянная промышленная деятельность заменяется биржевою игрой; скромные привычки жизни исчезают; везде, а на высших ступенях в особенности, развивается стремление к роскоши, выставляющейся на показ. Одни быстро обогащаются, другие также быстро разоряются; общество, как бы увлекаемое неудержимым водоворотом, представляет картину лихорадочного движения, в котором единицы беспрерывно несутся то вверх, то вниз, слагаясь не в прочные создания жизни, а в преходящие группы, лишенные всякой внутренней связи. При таком настроении, в котором находится ныне большинство европейских народов, владычество нравов, передающихся от поколения поколению, исчезает совершенно; на место их водворяется мимолетное царство моды. Современный роман представляет нам картину этого хаотического брожения, в котором господствует всеобщий разлад. А как скоро нравы расшатались, восстановление их дело не легкое; нужен долговременный нравственный и экономический процесс для того, чтобы жизнь снова сложилась в крепкие формы, из которых могли бы выработаться прочные правила для руководства людей. Говоря об этой стороне нравов, нельзя не упомянуть о той значительной роли, которую играет в этом отношении женщина. Она является нравственным центром семейного быта; на ней лежит все внутреннее благоустройство дома; от нее главным образом зависит то соглашение потребностей и средств, та гармония жизни, без которых нет семейного счастия. Поэтому, в ней высоко ценятся все те свойства, которые способствуют этой внутренней гармонии: довольство малым, умение из всего извлечь пользу, сочетать порядок и изящество с простотой, действие более чувством, привлекающим сердца, нежели волей, направляющею людей, одним словом, все то, что делает домашнюю жизнь притягательным центром для семьи и друзей. Женщина является в семье главною хранительницей нравов и преданий, на которых покоится семейный быт; но она же становится и главным разлагающим элементом, если, вместо означенных качеств, в ней развиваются противоположные: желание внешнего блеска, тщеславие, прихотливость, привязанность к моде. Домашним свойствам противоречат и все те новейшие стремления, которые вытекают из отвлеченного понимания начал свободы и равенства, составляющих сущность общегражданского порядка. Женщина, которая стремится к внешней деятельности, хлопочет о правах, хочет cтать наравне с мужчиной и принимать участие в общественных делах, отрекается от настоящего своего призвания; она всегда будет Плохою домохозяйкой. Не в области права, а в области нравов проявляется настоящее значение женщины, и здесь оно неизмеримо важно. От нее зависит благоустройство семейного быта, следовательно главная красота жизни и земное счастие человека. Невидимое и негласное ее влияние так велико, что оно перевешивает всякие общественные права. Это влияние не ограничивается одним домашним бытом; оно простирается и на общественные отношения, но не публичные, а частные, которые регулируются не юридическими нормами, а опять же нравами. Эта область играет весьма важную роль в развитии общества. Постоянные правила общественных отношений, установляемые молчаливым соглашением людей, суть обычаи. Они могут получить и юридический характер, если они прилагаются судами к разрешению тяжб. Таково первоначальное происхождение всякого права. Но, кроме этого, признаются многочисленные правила общежитии, без которых общественная жизнь не может плавно идти. Они занимают в ней такое же место, как привычка в личной жизни. Установляясь почти бессознательно, в силу самопроизвольно слагающихся отношений н передаваясь от поколения поколению, они получают силу естественных законов и имеют над человеком тем более власти, чем менее развита в нем рассуждающая способность. На первоначальных ступенях общежития, обычаи охватывают человека всецело. Патриархальный порядок весь ими проникнут; теократий возводят их в священные правила жизни. Не менее крепок обычай и в сословном строе; но здесь он имеет иной характер. Патриархальный порядок, не смотря на бесчисленные ступени старшинства, представляет более или менее однообразную массу, а потому и обычаи здесь однородны-. В сословном порядке, напротив, установляются разные обычаи для различных разрядов людей. Существенное их значение состоит именно в выработке жизненного строя, сообразного с общественным призванием каждой группы, но при существующих между сословиями юридических гранях, оказываются и те невыгодные последствия и столкновения, которые проистекают из их замкнутости и разобщенности. Последние черты исчезают в общегражданском строе; юридические грани падают и отношения более или менее подводятся к общему уровню. Однако, выработанное сословным порядком разнообразие не исчезает: на различных ступенях общества сохраняются разные обычаи, сообразные с их бытом и общественным положением, при незаметных переходах от одной ступени к другой. И тут следует отметить низшие слои, средние и высшие. Каждая ступень имеет свои характеристические черты. В народной массе, не затронутой образованием, долее всего сохраняются обычаи патриархального порядка. Их можно наблюдать в нашей крестьянской среде. Здесь господствует однообразный порядок жизни, при строгом соблюдении всех степеней родового старшинства, что не мешает, однако, молодым оказывать полное неуважение к старым, как скоро последние перестали быть деятельными главами семьи и отбыли на покой. Для всех движений обыденной жизни, а тем более для крупных ее событий, выработан известный обряд, передающийся от поколения поколению и считающийся чем-то священным. Обрядность вносится и в понимание религии, часто в ущерб внутреннему духу. Можно думать, что самый церковный союз в значительной степени заимствует господствующее в нем направление от той среды, в которой он водворяется. Даже на внешнем облике крестьянской массы отражается выработанный жизнью формальный строй: мужчинам од придает некоторую степенность и важность, а в женщинах он выражается в скромной сдержанности и полной достоинства простоте, чертах, которые с трудом вырабатываются в самых высших сферах и ставят иную крестьянскую бабу наряду с самою утонченною аристократкой. Только строгое господство обычая, налагающего печать на все поведение человека, воздерживает ту грубость нравов и ту внешнюю распущенность, которые обыкновенно проявляются в мало образованной среде, как скоро исчезает в ней эта выработанная жизнью сдержка. Уважение к формам, на низших, еще более, нежели на высших ступенях, составляет такой элемент нравов, которому нельзя не придавать весьма существенного значения. На низших ступенях его нельзя ничем заменить. Разрушение сложившегося веками обычая действует пагубно на народные массы. Уважением к формам проникнуты и обычаи аристократической среды. На нем основано внешнее изящество, которое является здесь основным требованием быта, а равно и учтивость, составляющая первое условие приятных отношений между людьми. Светские приличия все имеют ввиду или то или другое; соблюдение их вносить в жизнь утонченный порядок, который входит в плоть и кровь и делает сношения легкими и удобными. В отношении к высшим, из этого вырабатывается этикет, который имеет ту существенную выгоду, что всякий знает, что ему делать, и избегаются всякие недоразумения и столкновения. И в этой области важнейшую роль играет женщина, в сношениях с которой изящество и учтивость составляют первые требования. Присутствие женщины смягчает и сдерживает нравы; оно одно в состоянии внести в общественные отношения тонкость и изящество, свойственные аристократической среде. Отсюда важное общественное значение ассамблей, введенных у нас Петром Великим. Мужчин светские обычаи смолоду приучают к постоянному самообладанию, а этим вырабатываются не только внешние формы, но и самый характер. В среде, требующей изящества, менее, нежели где либо, допустимы распущенность, неряшество, невнимание к другим. Однако этот светский формализм имеет и свою оборотную сторону. Налагая на всех однообразную печать, он сглаживает те индивидуальные особенности, которые составляют самую привлекательную сторону человека. Требуя постоянной сдержанности, они» налагает узду на те искренние и живые выражения мысли и чувства, которые составляют оживляющий элемент всякого общежития. Общество, опутанное светскими приличиями, становится монотонным и скучным; а когда с внешним лоском соединяются полная внутренняя пустота и отсутствие всяких высших интересов, то образованного человека охватывает в этой среде невыносимая тоска, от которой он бежит в менее блестящие сферы. Еще хуже, когда под изящным покровом скрываются выработанные сословным порядком аристократические предрассудки, надменность и чванство, не оправдывающиеся никаким существенным содержанием. Нередко в аристократической среде сохраняются отжившие понятия, которые оказывают влияние на самый политический быт. Известно, какую печальную роль играли во Франции парижские салоны во времена Реставрации и июльской монархии. Доселе они являются главным центром лишенного всякой почвы реакционного направления, составляющего существенную помету объединению партий и правильному политическому развитию. Господство светского формализма смягчается в тех средних образованных слоях, которые. не гоняясь за внешним изяществом, более дорожат умственными интересами Равно отстоя от грубости нравов низших классов и от чопорности высших, они представляют ту наиболее приятную для жизни среду, в которой образованный человек, не стесненный ничем, чувствует себя привольно и может свободно изливать свои мысли и чувства. Здесь место и тому радушному гостеприимству, которое, не ослепляя внешним блеском, раскрывает и притягивает сердца. И тут женщина играет значительную роль, и как центр домашней жизни, и как смягчающий и оживляющий элемент общества. Эти средние кружки составляют настоящий приют той умственной аристократии, от существования которой зависит все умственное движение общества. Москва сороковых годов представляла в этом отношении привлекательный образец. В тесной связи с обычаями находятся и понятия о чести, господствующие в той или другой общественной среде. Честь есть общественное достоинство человека. Высшим ее основанием служит внутреннее нравственное достоинство лица. Всякий поступок, противоречащий нравственным требованием, налагает пятно на честь. Но в общественных отношениях к этому присоединяется внешний элемент: общественные заслуги и в особенности положение, которым оказывается внешний почет. Этот внешний элемент может даже совершенно заслонять собою внутренний. Нередко честь воздается людям, которые вовсе этого не заслуживают по своим нравственным свойствам. Различие общественных положений определяется особенностями того или другого общественного строя. Отсюда разные понятия о чести на различных ступенях гражданского развития. В родовом порядке, положение определяется кровным старшинством. На этом основан почет, который вообще оказывается старшим, и те бесчисленные его степени и оттенки, которые входят в обычай, как составной его элемент. Это сохраняется отчасти и при переходе к сословному порядку; но здесь отношения осложняются и видоизменяются приобретенным положением. Для различных общественных групп вырабатываются общие начала чести, а внутри каждой группы установляется иерархический порядок чинов, который строго соблюдается во всех общественных отношениях. Отсюда бесконечные споры о праве сидеть выше других (preseance), которые составляли характеристическую черту этого строя и на Западе и у нас. В сословном строе выработались и правила рыцарской чести, с ее утонченными требованиями и правом личной мести за всякую обиду. В основании этих понятий лежит совершенно верное требование полного внешнего уважения к лицу, хотя в приложении оно может быть доведено до излишней щепетильности. Верно и то, что человек сам является судьею и защитником своей чести. Иногда оскорбление такого рода, что оно не может даже быть предано гласности, но омывается только кровью. В поединке выражается то высокое начало, что честь ставится выше жизни; не только тот, кто оскорбляет другого, рискует своею жизнью, но и оскорбленный омывает обиду, подвергая себя смерти из-за чести. Тщетно законодательства боролись и продолжают бороться против этих: понятий. Они так глубоко вкоренились в нравах, что даже с уничтожением сословного быта они продолжают считаться кодексом чести в высших слоях большей части европейских обществ. При господстве сословного порядка они служат выражением и охраною личной независимости аристократического сословия. Монтескье считал честь началом монархического правления. Этим он хотел сказать, что при отсутствии юридических сдержек, границы самодержавной власти полагаются нравами, ограждающими независимость лица. Именно поэтому, подобные понятия могли развиться только там, где высшее сословие пользовалось независимым положением. У нас, яри господстве холопских отношений служилых людей к государю, установившихся вследствие татарского владычества, понятия о личной части не могли выработаться; они перешли к нам от Запада. Старое русское боярство отстаивало свои личные права только в местнических счетах, которые уживались с холопством. С переходом сословного. порядка в общегражданский, самое начало чести из сословного превращается в общегражданское. За всеми признается одинакое человеческое достоинство. Это составляет значительный шаг вперед в развитии общественных понятий. Однако различия общественного положения и взглядов, господствующих в высших и низших классах, значительно видоизменяют это начало. Утонченность нравов влечет за собою и утонченные понятия о чести, которые отсутствуют в более грубой среде. Как сказано, выработанные сословным порядком правила в большей или меньшей мере сохраняются в высших слоях. В Англии поединки вывелись, но зато установился кодекс общественных требований и приличий, который ставит отношения людей в весьма определенные рамки и охраняется строгим нравственным судом общества. И это может быть только делом нравов, а не законодательства. Публичность и гласность нового времени внесли однако в общественную жизнь такой элемент, который значительно ослабляет утонченные понятия о чести. Свобода журнальной полемики нередко ведет к самым оскорбительным нападкам, не только на общественные деяния, но и на самую частную жизнь отдельных лиц. Даже в наиболее образованных странах только журналы высшего разряда держатся приличного тона. Большинство же считает вполне законным приемом полемики кидать грязью в противников, и чем грубее нападки, тем больше ими услаждается пошлая масса публики. В мало образованном обществе эти приемы составляют господствующее явление. У нас они получили самое широкое развитие под пером публициста, который своим талантом занял первенствующее место в журнальном мире, но полным отсутствием нравственного смысла и беззастенчивостью своей полемики более всех содействовал упадку литературных нравов. Против этого зла бессильны всякие законодательные меры. Общественный деятель нашего времени, при свободе печати, должен отказаться от тех утонченных понятий о чести, которые господствуют в аристократической среде. Он должен сделаться толстокожим и отвечать только презрением на брань и клевету. Может быть, вследствие этого, в Англии. где раньше всего развилась общественная жизнь с сопровождающею ее гласностью, видоизменились и понятия о чести. Самые парламентские прения, где порядок охраняется председателем, не всегда ограждают людей от личных оскорблений. Еще недавно сцены личной расправы происходили не только в итальянской палате и во французской, но и в столь высоко стоявшей доселе английской Палате Общин. Нельзя не сказать, что эта демократизация нравов составляет один из печальных признаков нашего времени. Лекарство против этого зла заключается лишь в постепенном развитии нравственных понятий, составляющих высшую, но вместе и самую неуловимую сторону нравов. Независимо от общечеловеческой нравственности, каждый общественный строй имеет свои свойственные ему нравственные начала, которые проникают в быт и управляют действиями людей. Разложение строя ведет к шаткости нравственных правил, и наоборот, упадок нравственности ведет к разложению быта. На первых ступенях развития человеческих обществ нравственные начала не имеют еще того высокого и чистого характера, какой они получают в христианстве. Нравственность здесь уже зато она крепче и более коренится в нравах. Родовой порядок весь основан на строгом охранении семейной нравственности. Древний Рим представляет в этом отношении типический пример. С разложением построенного на этих началах общественного порядка расшатываются и нравы. Последние времена республики и период империи представляют картину полнейшего разврата, что и было одною из причин падения древних обществ. Но семья составляет, как мы видели, .основание общества не в одном родовом порядке. Выше было объяснено высокое значение семейной связи для всякого общественного быта. В сословном порядке семьи связываются в отдельные группы, уже не в силу кровных отношений, а на основании совокупного общественного призвания. Эти группы имеют более или менее наследственный Характер, а потому сохранение в них преданий связано с крепостью семейного начала. И тут разложение быта идет рука об руку с порчею нравов. Оно начинается с переходом средневекового Порядка к государственному строю нового времени. Центральные пункты новых государств, дворы князей и монархов, являются в этом отношении главным разлагающим элементом. С одной стороны соблазны роскоши, почета и власти, с другой стороны привычка ставить себя выше всего и считать себе все дозволенным, ведут к полной распущенности нравов, беззастенчиво выставляющейся напоказ. Роль любовниц французских королей, Людовика ХIV и Людовика XV, a равно и фаворитов Екатерины Второй, представляет примеры совершенного презрения к нравственным требованиям. Из придворных сфер эти нравы распространялись и на все высшие слои общества. Только в средних классах сохранялись еще семейные добродетели, которые считались чем то мещанским. В ХVIII веке, распущенность нравов достигла крайних пределов. Но это был и последний период сословного порядка. Он рушился, уступая место общегражданскому строю. Мещанские добродетели восторжествовали. В общественном сознании произошла реакция, которая несомненно повела к улучшению нравов. Ныне картины придворного разврата, какие представлял ХVIII век, сделались почти неизвестными. Все это отошло к области прошлого. Однако и общегражданский порядок, по существу своему, представляет мало опор для семейной нравственности. Многое в нем, напротив, способствует ее разложению. Господствующие в нем начала свободы и равенства, внесенные в семейный быт, ведут к требованию свободы и равенства для женщин, а это есть разрушение органического начала семьи. Шаткость нравов еще более усиливается реализмом, отрицающим все высшие основы человеческого естества. В общегражданском строе, где устраняются все искусственные преграды, он находит благоприятную почву, но он разрушает именно то, что здесь всего более требуется, те связующие начала, которые, с падением юридических граней, могут держаться только свободным действием нравственных сил. Отсюда те печальные картины нравов, которые дает нам современный роман. В высших сферах чувство внешнего приличия полагает, по крайней мере, некоторый предел явному разврату; в средних же слоях полусвет составляет, если не господствующее, то во всяком случае весьма видное явление современного быта. Противодействовать этим разлагающим влияниям может только более глубокое понимание общественных отношений, а вместе и более высокое развитие нравственного сознания в обществе. Это составляет задачу будущего. Нравственное возрождение современных обществ тесно связано с возрождением метафизики и поэзии. Понятно, какую громадную роль играет в этом процессе литература. От мыслителей и поэтов зависит в значительной степени нравственный уровень общества. Ничто так не способствовало упадку нравов в ХVIII-м веке, как материалистическое направление тогдашней философии. И в наше время господство материалистического реализма всего более содействует шаткости всех нравственных понятий. Но еще сильнее, нежели философ, действует на общество художник. Представляя людям те или другие идеалы, изображая в ярких красках или упоение разнузданных влечений, или то высшее удовлетворение, которое дают гармония семейной жизни и сознание исполненного долга, он по своей воле направляет сердца в ту или другую сторону. В эпохи свободы в особенности, он является главным зиждителем и хранителем нравов. Кроме семейных нравов, весьма важное значение имеет развитие сознания общественного долга. И оно находится в тесной связи с гражданским строем. Родовой порядок не ограничивался семейною средой; он охватывал совокупность общественных отношений, подчиняя их высшей идее отечества. Древний гражданин всецело принадлежал государству, которое представлялось ему воплощением отечества; оно было для него тем священнее и дороже, что оно заменяло ему все. Взор его не простирался за его пределы, он не знал еще чисто человеческих отношений. И внутри частная жизнь не отличалась от общественной; область частных интересов не выделялась в отдельный гражданский союз. Все сверху до низу связывалось в одно живое целое, которому гражданин готов был жертвовать всем, считая высшим благом умереть за родину И в этом отношении Рим представлял типический пример гражданских доблестей. Все древние республики держались этою нравственною связью. они пали, как скоро этот дух исчез вследствие развития других элементов, общечеловеческих и частных. В сословном порядке общие обязанности гражданина в отношении к отечеству заменяются специальным призванием сословий. Дворянство, в особенности, имеет своим назначением служение государству. Эта обязанность может в большей или меньшей степени иметь юридический характер; но и с ослаблением или отменою принудительного начала она остается нравственным долгом высшего сословия. С этой стороны, как свойства и размеры обязанности, так и исполнение зависят от нравов, а потому видоизменяются с развитием жизни. Мы видели, что средневековой быт весь был основан на частном праве. Тот же характер имели и сословные обязанности. они относились не к обществу, как целому, а к лицу феодального господина. С юридическими обязательствами соединялось и. нравственное начало – верность. Отсюда развилась личная преданность монарху, черта, которая нередко сохраняется даже среди совершенно изменившихся условий жизни. Доселе она удержалась у потомков французского дворянства, как нравственный обломок давно исчезнувшей старины. Прежнее значение монархического начала во Франции совершенно утратилось; фактически оно давно перестало существовать; но французские легитимисты сохранили непоколебимую верность преданию, чувство поэтическое, но делающее их неспособными к настоящей политической жизни и составляющее, можно сказать, существенную помеху установлению нормального политического быта. Люди, всею душою привязанные к прошлому, мало пригодны для настоящего. Эта личная привязанность к господину не мешала однако феодальным владельцам крепко отстаивать свои права и объявлять войну своим князьям при всяком их нарушении. И эта черта сохранилась с водворением государственного порядка. Отсюда, например, то поражающее нас явление, что еще в половине ХVII века первые полководцы Франции, даже принцы крови, как Конде и Тюренн, без малейшего зазрения совести, становились во главе неприятельских войск и шли войною на отечество. Личные отношения к князю совершенно заслоняли идею отечества, представителем которой был монарх и которая постепенно вырабатывалась государственною жизнью нового времени. У нас, аналогические с этим явления представляли в средние века отъезды бояр и слуг, которые заменились потом холопскими отношениями к князю. И тут, под частною формой, развивались служебные отношения к государству; с тем вместе крепла и любовь к отечеству, которого единство создавалось стоявшею во главе его монархическою властью. Отсюда сохраняющаяся в народном сознании связь обоих начал, связь, которая служит самою крепкою нравственною опорой государственного порядка. Во Франции, столкновение средневекового начала личных отношений к князю с новою идеею отечества проявилось в полной силе во времена Революции. Эмигранты, по примеру предков, присоединились к иностранным войскам и шли войною на своих сограждан; но они оказались бессильными против революционных ополчений, одушевленных идеей отечества. Эта идея придавала главную силу революционным стремлениям и дала им возможность победить старую Европу. Но, в свою очередь, она воодушевила и те народы, которые восстали против Наполеона, когда он хотел наложить руку на чужую независимость. Существовавшая в древности тесная связь между идеей отечества и идеей народности восстановилась в новой истории, главным образом вследствии революционных войн. С этим связано и водворение общегражданского порядка, в котором все считаются свободными и равными гражданами единого и общего для всех отечества. Однако и в этом новом строе сохраняется выработанная сословным порядком специальность общественного призвания высших классов. Она продолжает существовать уже не как юридическое начало, а как нравственная обязанность участвовать в общественных делах, лежащая на тех, которые обладают достаточным имуществом и досугом. Таковы в особенности более или менее крупные землевладельцы. Сознание этой обязанности составляет одну из самых прочных основ, как местного самоуправления, так и политической свободы. Вся политическая жизнь Англии в течение веков держалась главным образом этим началом, как было выяснено Гнейстом. Но для того, чтобы это сознание могло сохраняться, необходимо, чтобы самые учреждения представляли для него благоприятную почву. Добровольное и безвозмездное участие высших классов в общественных делах возможно только там, где они пользуются независимостью и влиянием. И то и другое уничтожается, с одной стороны, вторжением бюрократии, с другой стороны развитием демократии, два начала, которые обыкновенно соединяются для уничтожения стоящих между ними независимых сил. Вторжение бюрократии в местное управление оправдывается только там, где высший класс пользуется своим влиянием для частных целей, вопреки интересам отечества. Во Франции, после Революции, когда дворянство эмигрировало и соединилось с врагами, очевидно не оставалось иного исхода, как вверить все местное управление бюрократии. С другой стороны, развитие демократии представляет исторический процесс, охватывающий все западноевропейские общества, а он неудержимо ведет к постепенному вытеснению высших классов из прежнего их преобладающего положения. В Соединенных Штатах этот процесс давно уже совершился; в результате оказалось, что зажиточные и образованные классы устраняются от общественных дел, которые попадают в руки черни, руководимой демагогами. Тут уже всякое сознание общественной обязанности исчезает; остается борьба из-за личных интересов. Общественная деятельность становится поприщем для наживы политиканов, которые делают из этого ремесло, а честным людям приходится прибегать к невероятным и большею частью тщетным усилиям для того только, чтоб их не грабили немилосердно. Плохим лекарством против этого торжества худших элементов общества служит влияние капитала, который силою подкупа направляет общественные дела к достижению частных выгод. Исправить глубоко вкоренившееся зло можно только восстановлением нормального отношения классов. Но для этого демократия не содержит в себе никаких элементов. Мы возвратимся к этому вопросу в Политике. В средневековом порядке получила свое развитие и другая, высокая нравственная обязанность, имеющая значение уже не политическое, а социальное, именно, обязанность любви к ближнему и оказания ему помощи. Как общественное начало, она является в виде организованной благотворительности. В средние века церковь была источником и органом благотворения; те громадные имущества, которые ей дарились, предназначались в значительной степени на пособия бедным. И в позднейшее время, когда светская область получила полную независимость, благотворительные общества и учреждения возникали и распространялись главным образом под влиянием церкви. Достаточно указать в этом отношении на деятельность Св. Викентия. Поныне религиозный дух составляет главное движущее начало многочисленных частных благотворительных учреждений. Он подвигает светских дам высшего парижского общества на подвиги смирения и служения ближним. Можно сказать, что это та сторона быта, которою современное общество всего более может гордиться. Никогда еще человечество не видало столь широко распространенной и так разумно устроенной благотворительности. Прежние нравственные связи, соединявшие людей в мелкие союзы, исчезли; в замен того развилось в самых обширных размерах оказание помощи во имя общего начала христианской любви. Этим, конечно, не разрешается еще социальный вопрос. Страданий и нищеты, заслуженных и незаслуженных, на свете так много, что приложенных сил и средств далеко еще не хватает на их утоление. Но в оказании помощи ближнему во имя христианской любви заключается единственный путь к врачеванию тех случайностей, которым подвергается человек на своем земном поприще. Не в принудительной организации, а в свободном самоотвержении лежит истинное разрешение социального вопроса. И оно зависит не от законодательства, а от нравов. Поэтому, в высшей степени важно все то, что способствует развитию нравственных начал в человеческих обществах. Главным фактором являются тут, как мы видели, религия и философия. Но последняя составляет достояние немногих высокообразованных людей; религия же действует на всех: она самых скудных умом подвигает на самоотвержение. Из всех религий, христианство возводит это начало на высшую ступень совершенства, делая его краеугольным камнем всего нравственного мира. В этом отношении, христианской церкви, во всех ее видах, предстоит еще высокая роль. Только при ее содействии, силою воспитанного и укрепляемого ею духа христианской любви, возможно разрешение социального вопроса. Но и для нее опасность заключается в смешении нравственных начал с юридическими. Такое смешение противоречит, как ее целям, так и ее интересам, ибо нравственная область принадлежит ей вполне, а юридическая отходит от нее всецело. Поэтому христианский социализм представляется каким-то междуумком, идущим в разрез и с истинным духом христианства и с непоколебимыми основами гражданского общества. Пытаясь внести религиозные требования в гражданские отношения, он является возвращением на новой почве к средневековым началам, оказавшимися несостоятельными и осужденным историей. Проповедь любви к ближним есть высокое дело; но превращение этой любви в принудительную норму жизни есть извращение, как нравственности, так и религии. Еще превратнее в этом смысле действует антихристианский социализм. Отвергая христианскую любовь, он заменяет ее неопределенным началом альтруизма. Но в альтруизме как факте человеческой природы, стоящем наряду с другими многочисленными фактами совершенно противоположного свойства, нет ровно ничего обязательного, ни нравственно, ни еще менее юридически Ни этом начале ничего нельзя построить. Поэтому оно выдвигается только для оправдания принудительной организации, основанной вовсе не на нравственных обязанностях, а на воображаемом праве. Благотворение из добровольно оказанной помощи становится юридическим требованием нуждающихся. Но такое смешение разнородных начал ведет, как уже было указано выше, лишь к полному извращению нравственных понятий. Акт милосердия признается благом, но принятие этого акта считается унизительным для человеческого достоинства. В силу равенства, лицо требует помощи, как принадлежащего ему права. Вина за все его несчастия взваливается на общество, которое поэтому обязано его вознаградить. Имущие выставляются эксплуататорами, высасывающими кровь из своих ближних. Вместо любви, проповедуются зависть и ненависть. Самые низкие и злобные чувства возбуждаются в массах под личиною сочувствия к их бедствиям. Таковы характеристические черты современной социалистической пропаганды. Если христианская благотворительность составляет самую светлую сторону современного быта, то проповедь социализма, со всеми его развращающими последствиями, представляет, напротив, самую темную картину современных нравов. Это и есть то глубочайшее зло, с которым надобно бороться всеми силами. Лекарство против него лежит опять же не в законодательных мерах, а в восстановлении правильных нравственных понятий в общественном сознании. С нравственным злом можно бороться только нравственными силами. Всегда и везде нравственный суд общества над своими членами составляет одну из важнейших его функций: это – высшее проявление нравов. Он тем более требуется, чем более человеку предоставляется свободы. Но именно в этом отношении современный общегражданский строй представляет наименее точек опоры. В родовом порядке, который весь держится нравственно-юридическою связью, вытекающею из кровных отношений, нравственный суд этой среды служит сдержкою и указанием для лица. Такое же значение имеет нравственный авторитет тех частных корпоративных союзов, на которые разбивается сословный порядок. Над всеми ими возвышается, кроме того, авторитет церкви, высоко стоящей над светскою областью и дающей ей нравственное направление. В общегражданском строе все это исчезло. Мелкие корпоративные союзы разрушены; церковь потеряла свою власть над умами. Юридический порядок построен на началах свободы и равенства, предоставляющих полный простор лицу; но для нравственного суда над действиями лиц недостает органов. Все ограничивается неопределенным и расплывающимся общественным мнением, главным выразителем которого является периодическая печать. Между тем, именно в области нравственных отношений, периодическая печать, представляющая самые разнородные направления, менее всего способна быть судьею, хотя обыкновенно она выдает себя за непреложный орган нравственных суждений общества. Существенное значение печати состоит в разоблачении зла. Гласность выводит наружу скрывающиеся во тьме деяния. Но рядом с раскрытием истины, какая бесконечная сеть лжи распространяется этим путем! Сколько бесстыдной клеветы, какое недобросовестное искажение или умолчание фактов! Только при весьма наивном отношении к реальному миру можно воображать, что при гласном обсуждении человеческих действий истина всегда торжествует. В газетной полемике перевес обыкновенно имеет тот, кто выступает смелее других и более неразборчив на средства. По самому существу своему, периодическая печать не может быть судьею нравственных вопросов. Первое качество судьи есть беспристрастие, а первое требование от печатного органа состоит в пристрастии. Призванный проводить мнения и интересы известной партии, он все сводит к этой односторонней цели, искажая истину в пользу друзей и стараясь всячески унизить и умалить значение противников. Если крупные органы в этом отношении показывают некоторую сдержанность, то мелкие, нисколько не стесняясь, стремятся лишь к тому, чтобы закидать грязью противников. Этим поддерживается собственное их значение, этим они приобретают успех. К интересам партии присоединяются и денежные выгоды. Журналы получают пособия то от правительства, то от поддерживающих их партий. Через это они перестают быть выражением независимого мнения. В большинстве европейских государств существует в той или другой форме фонд рептилий, назначаемый на поддержку газет. Такой же фонд составляет крупную статью издержек во всяком промышленном предприятии. При всеобщей гласности, предприятие только при помощи газет может рассчитывать на успех. Их поддержка привлекает клиентов, их вражда может быть смертельным ударом. А приобрести поддержку и устранить мнимые или истинные разоблачения можно только с помощью денег. Реклама и шантаж посредством газет становятся господствующим явлением современного мира. Где же тут место для нравственного суда? В доказательство, что эта картина не преувеличена, повторю приведенные в другом сочинении(43) суждения самых беспристрастных и либеральных наблюдателей общественных явлений. «Чтобы произвести на читателей некоторое впечатление книгою», говорит Сисмонди, «нужно по крайней мере иметь известную массу сведений, известную сумму идей, некоторую долю таланта; иначе -книга попадает из рук читателя или остается у книгопродавца. Но на журнал подписываются, не зная, что он будет содержать читают его на досуге, между сном и бдением, отлагают его без мысли, мало ему доверяя, а между тем ежедневное повторение одних и тех же положений, догматов или клевет оставляет в умах более впечатления, нежели мнение, основанное на строгом исследовании и серьезном изучении. Пускай прочтут журналы, которые показывались в эпохи уничтожения цензуры, в странах, находившихся под влиянием революционных движений, особенно жypналы, мало распространенные, и всякий ужаснется невежества, предрассудков, мстительных страстей, которые проглядывают в них на каждой строке; станет совестно за унижение литературы, причиняемое этими мнимыми литераторами. И когда подумаешь, что самые лучшие брошюры не в состоянии соперничать с отвратительнейшими газетами, придешь к заключению, что влияние, предоставленное им на публику, влияние, заглушающее истинные таланты, уничтожило бы всякое движение мысли, всякое разумное прение, а потому и всякую истинную свободу»(44) Также судил и один из замечательнейших либеральных публицистов Франции, Бенжамен Констан: «Необходимость писать каждый день», говорит он, «кажется мне камнем преткновения для таланта. Спекуляция, которая из журнала делает доходную статью, соображает подписку, установляет определенный и подробный расчет между читателем, мнениям которого надобно угождать, и писателем, расточающим лесть, не оставляет журналисту ни времени, ни независимости, необходимых для полезных сочинений. Потребность поражать умы сильными доводами ведет к преувеличению; желание позабавить читателя вовлекает в клевету. Все эти невыгоды умножаются еще полемическими прениями и личными ссорами, неразлучными с этим ремеслом. Журналист отрекается от достоинства литератора, от глубины суждений, от свободы мыслей. Обыкновенно журнал хуже своего автора и еще чаще автор становится хуже своего журнала(45)
    С тех пор как высказывались эти суждения, положение ухудшилось. Демократизация общества ведет к большему и большему падению обращенной к массе литературы. В гостиных требуется, по крайней мере, внешнее приличие; грубые приемы вызывают отвращение. В кабаке, где собираются для чтения журналов и толкования об общественных делах, грубость и нахальство совершенно уместны. К неразлучному с демократией господству пошлости реализм присоединяет шаткость всех нравственных понятий, а социалистическая пропаганда, неизвестная еще во времена цитированных авторов, переполняет чашу возбуждением в массе самых низких страстей. При таких условиях не может быть речи о господстве нравственных начал.
    Если в обществе требуется нравственный суд, то органом его не может быть периодическая печать. Нравственный суд нужен прежде всего над самою печатью. Таким органом не может быть и государственная власть, ибо нравственность независима от государства. И над государственною властью требуется нравственный суд, и чем менее у нее юридических сдержек, тем настоятельнее эта потребность. В средние века она удовлетворялась нравственным судом церкви над князьями; в настоящее время этот суд может принадлежать только независимым общественным силам, имеющим в обществе неоспоримый нравственный авторитет. Но таковых в современных обществах не обретается; надобно их создать. К возрождению философии и поэзии присоединяется требование возрождения нравственного авторитета. Он может принадлежать только умственной аристократии, если она с умственным превосходством соединяет «высшие нравственные качества. В общегражданском порядке она составляет необходимое восполнение юридической организации, основанной на свободе и равенстве. Она одна может дать нравственную устойчивость обществу. Но опять же создание такой аристократии не есть дело законодательства; она может возникнуть лишь свободным действием нравственных сил.
    Есть ли на это какие-нибудь задатки? Ведет ли исторический процесс современных обществ к высшей нравственной организации, или они осуждены более и более погружаться в нравственный хаос, не видя исхода? Ответ на этот вопрос может дать только исследование исторического развития человечества и управляющих им законов. Но прежде, нежели мы приступим к этой задаче, надобно рассмотреть тот умственный и нравственный процесс, которым духовное достояние одного поколения передается другому.’ Этот процесс есть воспитание.
    ГЛАВА V. ВОСПИТАНИЕ
    Процесс исторического развития человечества состоит в том, что добытое материальным и умственным трудом одного поколения передается другому, которое, в свою очередь, умножает это достояние и передает его следующему за ним. Передача и усвоение материальных благ не требует труда; формально это совершается простым юридическим актом. Однако, для сохранения и умножения приобретенного необходимы известные свойства, которые развиваются воспитанием; нужна привычка к порядку, бережливость, осторожность, умение расчетливо вести свое хозяйство, соображать расходы с доходами. Без этого, полученное от отцов достояние быстро исчезает, что мы и видим на каждом шагу. Еще более требуется для усвоения достояния умственного. На это нужен собственный труд. В период юности, то – есть приготовления к жизни, новое поколение, под руководством старого, воспринимает духовное наследие отцов, с тем чтобы впоследствии, собственным самостоятельным трудом, умножить его и передать тем же путем своим потомкам. В этом состоит задача воспитания.
    Понятно, какую громадную роль оно играет в общественном развитии. Связывая поколения, оно определяет их взаимные отношения; завершая настоящее, оно готовит будущее. От него зависит умножение духовных сил и их направление, а следовательно и то место, которое занимает народ в ряду других.
    В воспитании надобно различать две стороны: умственную и нравственную, развитие ума и развитие чувства и воли. Первое есть образование, второе – воспитание в тесном смысле. Образование, когда оно правильно поставлено, несомненно должно заключать в себе элемент воспитания; развитие ума влияет и на другие способности человеческой души. Тем не менее, эти две стороны не только различны, но и принадлежат разным направляющим силам. Образование есть дело специально подготовленных учителей; оно дается, на разных ступенях, в целой системе учреждений, общественных и частных. Воспитание же есть прежде всего дело семьи. Из нее человек получает первые свои впечатления, оставляющие неизгладимый след на всей его жизни; из нее он выносит тот нравственный дух, который незаметно влияет на все его чувства, даже когда он совершенно от него отрешился. Школа только в весьма недостаточной степени может восполнять или исправлять недостатки семейного быта. Даже там, где она в этом успевает, она тем самым разрушает духовную связь семьи, что, в свою очередь, есть великое зло, не только частное, но и общественное.
    Для общества в высшей степени важно, чтобы эти две воспитательные силы действовали согласно. Где семья не подготовляет достаточно для школы, а последняя действует в разрез с семейным духом, там неизбежно происходит разрыв между поколениями. Молодые люди, получившие несвойственное их семейному быту воспитание, отрываются от своей среды и часто не находят себе надлежащего места; в семьях поселяется раздор, в умах водворяется шаткость. Все это явления весьма хорошо известные нам, Русским, и объясняющие многое в нашем общественном быте.
    Отсюда ясно, с какою осторожностью следует принимать искусственные меры для распространения образования. Тут недостаточны чисто теоретические соображения о пользе просвещения; надобно знать, как оно прилагается в данной среде. Когда правительство нуждается в образованных чиновниках, а общество не доставляет их в достаточном количестве, система поощрения может быть вполне уместна. Места готовы, требование есть; для удовлетворения его установляются привилегии, учреждаются стипендии, правительство берет воспитание на свой счет. Но совершенно иное значение получают те же меры, когда они не имеют ввиду определенной цели. Искусственное привлечение людей к образованию, на которое нет настоящего спроса, может вести только к разладу между получившим образование и тою средой, к которой он принадлежит. Воспитание на счет родителей указывает на то, что в самой семье есть потребность дать детям известное образование; воспитание же на счет общества или государства делает детей независимыми от родителей и заставляет их искать совершенно иных путей, нежели те, которые представляет им окружающая среда. А этих путей часто не оказывается. Когда у родителей нет достаточных средств, чтобы дать высшее образование детям, то обыкновенно и в обществе нет достаточно средств для оплаты образованных сил – нет на них и спроса. Искусственными мерами образуется умственный пролетариат, о котором упомянуто выше, среда недовольных выбитых из своей колеи и не нашедших другой дороги, а потому готовых обвинять и семью и общество за свои неудачи. Между обретенным образованием и материальными средствами оказывается такое же несоответствие, как между умственным уровнем молодого поколения и их родителей. Всюду водворяется разлад, вредный для общественной жизни и опасный для государства.
    Кроме семьи, высокое воспитательное значение имеет церковь а это влияние всегда благотворно, ибо религия составляет высшую нравственную силу, какая существует на земле. Мы видели, что все нравственное миросозерцание человека, даже с чисто философской точки зрения, окончательно сводится к сознанию Абсолютного, как верховного источника нравственного закона. Религия дает это сознание в живом поклонении, охватывающем и чувство и волю. Для массы, которой философское понимание недоступно, религиозные верования составляют первый и главный источник нравственных побуждений. Таковым же они являются и для юного возраста. Ничто не может заменить для молодых поколений воспитательного значения религии, возводящей душу к верховным началам бытия и указывают ей на абсолютное Благо, как на верховную цель всей человеческой жизни. Душа, в детстве не воспитанная религией, лишена существеннейшей опоры к жизни; она всегда остается нравственно искаженною. Детский возраст в отдельном человеке, так же как и во всем человечестве, требует религиозного воспитания.
    Пока ребенок находится в семье, церковь может действовать только через последнюю. Это – влияние нравственное, а потому свободное. Как ни важно для общества согласное воспитательное направление семьи и церкви, оно не властно установить его там, где оно рушилось. Конечно, государство может требовать, чтобы дети получили известное религиозное воспитание. В Общем Государственном Праве было объяснено, что даже при полной свободе вероисповедания отсутствие религиозного воспитания может считаться таким же нарушением обязанности родителей в отношении к детям, как и недостаток светского образования. Но все подобные внешние меры не приносят пользы, когда дух семьи идет им в разрез. Для того, чтобы религия в детском возрасте действовала на душу, надобно, чтобы уважением к ней была проникнута та атмосфера, которою дышит ребенок. Дело не в заучивании уроков, а в нравственном духе воспитывающей среды. А на это государство не может иметь никакого влияния. Это – дело свободы.
    Иначе ставится вопрос об отношении церкви к школе. Он имеет свою историю. В средние века церковь была руководительницей всего человеческого образования, которое впрочем стояло весьма невысоко. Все школы были в ее руках. В новое время, с развитием светской науки, эта область от нее отошла. Церкви, как частной корпорации, предоставляется право заводить свои школы, и этим правом она пользуется в большей или меньшей степени, смотря по средствам и по одушевляющему ее воспитательному духу. Там, где господствует система частного обучения, как например в Англии, там вероисповедные школы составляют преобладающий тип. Но в школах, учрежденных на общественный счет, управление естественно принадлежит общественным органам, то есть государству или местным учреждениям, смотря по тому, на чьи средства они содержатся. Однако и здесь духовенство, в особенности католическое, нередко предъявляет притязание на преобладающее влияние. Важность религиозного воспитания юношества дает этим стремлениям сильную опору. Немудрено, что между защитниками религиозного и светского образования происходят на этот счете ожесточенные пререкания.
    Вопрос касается преимущественно народной школы, где религиозное обучение имеет наибольшее значение. Здесь элементы светского образования весьма скудны. Научного развития они не дают. Сообщаемые сведения совершенно элементарны; усваиваются не столько знания, сколько орудия и средства умственной деятельности – чтение. письмо, счет. По содержанию же, самая существенная сторона школы состоит именно в усвоении религиозных истин, которые составляют завет всего человечества; действуя на чувство и волю, они сообщают высокий нравственный дух, необходимый для человека и гражданина. Поэтому. без религиозного образования народная школа всегда остается лишенною самого жизненного своего элемента.
    Это и оказывается в тех странах, где вследствие разлада церкви и государства народная школа получила чисто светский характер, с устранением всякого религиозного обучения. Нынешняя Французская республика произвела этот опыт в самых обширных размерах. Поводом послужила вражда католического духовенства к демократическим учреждениям. Демократия, основанная на всеобщем праве голоса, более нежели какая – либо другая государственная форма, нуждается в школе. Народ, которому принадлежит верховенство, должен, по крайней мере, быть грамотен. Но предоставить его воспитание сословию, которое явно становится во главе существующего государственного строя, церкви, которая предает анафеме все общественные вольности нового времени, очевидно нет возможности. Законы о светской школе во Франции были вызваны политическою необходимостью. Говорю не о тех крайностях в которые увлекаются враги всякой религии, а о самом существе дела Но такое изгнание религиозного обучения из народной школы не может не оказать самого вредного действия на ее нравственный характер Как бы умело ни владели ученики элементарными орудиями знания как бы твердо они ни усваивали сообщенные им элементарные сведения, от этого их нравственный уровень не подвинется ни на шаг. Так называемая гражданская нравственность не в состоянии заменить религиозной. Нравственность, как мы видели, может опираться либо на философию, либо на религию. О философии в народной школе не может быть речи; вообще, она доступна весьма немногим высоко образованным людям; религия же совершенно устраняется. Остаются нравственные сентенции, которые годны для прописей, но совершенно не в силах действовать на человеческий ум и на человеческое сердце. Это нравственность, доведенная до той степени пошлости, при которой она может быть только предметом насмешки.
    Результаты оказались такие, каких можно было ожидать. В прошедшем 1894 году, на международном съезде социологии во Франции, английский ученый, сэр Джон Леббок, представил поразительные статистические цифры о результатах народного образования в Англии, с тех пор как правительство стало давать частным школам значительные пособия. С 1870 года, средняя цифра заключенных в тюрьмах уменьшилась с 12000на 5000. Средняя годовая цифра осужденных на тюремное заключение понизилась с 3000 на 800. Ежегодное число молодых людей, осужденных за преступления, понизилось с 14000 на 5000. Число бедных, получающих помощь, понизилось с 47 до 22 на 1000 жителей. Французы с горестью должны были признать, что ничего подобного они у себя не видят, не смотря на то, что школа поставлена гораздо шире и траты делаются несравненно большие. Школа, из которой изгнано всякое религиозное преподавание, никогда не может соперничать в нравственном отношении с тою, в которой этот элемент занимает подобающее ему место.
    Напрасно, в виду явной несостоятельности такого рода элементарной школы, составляются общества для нравственного руководства молодых людей по окончании начального учения. Сами эти общества лишены всяких нравственных опор, ибо нравственность можно основать только на религии или на философии, а когда то и другое отвергается, остаются лишь смутные и шаткие понятия, которые не в состоянии действовать на людей.
    Еще более несообразным представляется преподавание в светских школах только тех религиозных догматов, которые общи всем христианским вероисповеданиям, как ныне принято в английских общественных школах. Религия составляет нечто цельное, из чего нельзя по произволу выбирать то или другое. Менее всего к ней приложим механический эклектизм, лишающий ее всякой нравственной силы. Такой странный компромисс между светским направлением и церковным мог придти в голову только людям, которые привыкли подводить религию к одной точке зрения с политикой.
    Однако, из того, что религия должна составлять существенный элемент первоначального обучения, отнюдь не следует, что народная школа должна по праву находиться в руках духовенства. Такое возвращение к средневековым началам не только противоречит духу и направлению нового времени, но оно способно вселить разлад в такое дело, которое более всякого другого требует согласия. С материальной стороны, школа должна находиться в руках тех, кто дает на нее средства. Поэтому и церкви нельзя отказать в праве, наравне с частными лицами, заводить школы на свое иждивение; но школы, содержимые на общественные средства, должны состоять в управлении государства или местных общественных органов, смотря по тому, кто дает деньги. Передача этих школ в ведение духовенства не может быть ничем оправдано. С педагогической же стороны, существенное значение светского образования состоит в том, что оно одно для всех вероисповеданий. Как таковое, оно составляет цельную систему, сверху до низу; из нее нельзя вырезать часть и передать ее другому ведомству с другим направлением. Учителя народной школы учатся в светских заведениях; подчинить их духовенству значит лишить их того самостоятельного положения, которое они занимают и должны занимать в учебном мире. В народной школе, как и везде, не принудительное подчинение одного элемента другому, а свободное их соглашение составляет идеальную цель, к которой следует стремиться.
    Менее всего подчинение народных школ церкви уместно там, где исторически духовенство не обнаружило самостоятельной педагогической деятельности и не выказало в этом деле ни малейшей инициативы, как было, например, у нас. При таких условиях, передача ему народных школ не имеет никакого оправдания. В нашей недавно возникшей по инициативе земства народной школе религиозное преподавание занимает первое место, и если призванное к нему духовенство исполняет, как следует, возложенные на него обязанности, то за это можно быть ему глубоко благодарным. Это и есть правильная и нормальная постановка первоначального образования. Вносить же смуту в это важное дело, вместо согласного действия возбуждать неуместное соперничество и взаимную вражду внушать православному духовенству свойственные католицизму властолюбивые притязания, которые доселе были ему чужды, это такое направление, которое должно встретить строгое осуждение со стороны людей, понимающих потребности народной школы и искренно желающих ее преуспеяния. Подобное сочетание средневековых понятий с бюрократическими стремлениями в деле народного образования может принести только величайший вред.
    Гораздо меньшее значение имеет вопрос об уместности религиозного преподавания в средней школе; однако и здесь он может рассматриваться с разных точек зрения. Преподавание светских наук получает здесь такой объем, что религиозное преподавание отходит на второй план. Светская же наука имеет свои начала, независимые от религии; преподаватели средней школы еще менее, нежели народные учителя, могут быть подчинены контролю духовенства. Если они уклоняются от своей педагогической задачи, воздержание их может принадлежать только светскому же начальству. Но из этого не следует, что религиозное преподавание должно быть устранено из средней школы. Напротив, оно в ней совершенно уместно. Юноша должен иметь понятия о религии несравненно высшие, нежели те, которые преподаются ребенку в начальной школе; эта область должна раскрываться уже несколько развитому образованному уму. Полезно также, чтобы религиозное преподавание совершалось виг школе, а не вне ее; не желательно, чтобы в незрелом еще уме юноши было полное разъединение этих двух сфер. Хотя наука совершенно независима от религии, но в объеме тех неоспоримых истин, которые преподаются в средней школе, между обеими нет противоречия. Его не должно быть и в молодых умах. Возможный разлад и возможное соглашение-все это дело позднейшего испытующего процесса, требующего умственной зрелости. Средняя школа только подготовляет людей к самостоятельному решению высших вопросов, и в этом отношении наука, в пределах достоверности, и религия, в пределах терпимости, должны подавать друг другу руку. Каждая из них имеет свое воспитательное призвание, и только сочетание обеих дает то гармоническое развитие, которое требуется для юношеского возраста. Такова именно задача средней школы, без которой она не исполняет своего назначения.
    Но если правильное отношение светского преподавания и религиозного в средней школе определяется довольно просто, то в пределах самого светского преподавания возникают вопросы гораздо более сложные, которые составляют предмет горячих споров. Источником их служит частью различное назначение средней школы, частью различное направление современного знания.
    Средняя школа имеет двоякую цель: приготовление к практической деятельности среднего уровня, промышленной и технической, и приготовление к высшему образованию. Первой цели служат реальные училища, второй гимназии. Этим различием определяется самое содержание и направление преподавания. Те высшие его стороны, которые подготовляют юношу к усвоению высшего знания, отпадают в реальных училищах. Устройство их приспособляется к практическим потребностям. Они имеют ввиду не возвысить человека над обыкновенною средой, а дать ему возможность действовать с пользою в этой среде. Поэтому и самое преподавание зависит от уровня данной среды. Возникающие здесь вопросы :преимущественно технические и практические. Общего значения они не имеют.
    Совершенно иной характер гимназий. Здесь возникают вопросы об общем направлении преподавания. Если в народной школе спор идет между средневековым началом и духом нового времени, то в средней школе кипит борьба между двумя последовательными ступенями развития нового времени-идеализмом и реализмом. Представителем первого является классическая система, представителем второго реальная.
    Мы видели, что переход от средних веков к новому времени характеризуется возрождением классицизма. В науке, в искусстве, в праве, образцы, оставленные нам древностью, послужили исходною точкой всего нового миросозерцания; они легли в основание дальнейшего развития человечества. Поэтому, изучение памятников древности сделалось главною пищей молодых поколений в течение всего идеалистического периода новой истории, до новейшего времени.
    И это имело глубокий смысл. Конечно, новая жизнь во многом несходна с древнею. Средневековой порядок, с его бесконечным разнообразием жизненных явлений, под высшим руководством христианских начал, наложил на новые народы свою неизгладимую печать. Но не менее существенным элементом остались начала, выработанные древностью. Все основные человеческие отношения, как умственные, так и общественные, чувства, взгляды, понятия, выразились в произведениях древнего мира с такою простотой, ясностью и изяществом, к каким, способна была только жизнь при первом своем расцвете, пока она не осложнилась историческими наростами и потребностью сочетания разнородных элементов. Это высоко идеальное наследие юношеской поры человеческого рода может и должно служить незаменимым воспитательным средством и вместе неиссякаемым источником возвышенных мыслей и чувств для всех вновь нарождающихся поколений. И строгость логической связи и простое изящество форм, и сила выражения, все здесь соединяется для того, чтобы сделать эти сокровища, завещанные античным миром, предметом постоянного удивления и поучения для людей. Без знакомства с классиками нельзя быть вполне образованным человеком.
    Жизнь нового времени выдвигает однако новые задачи, которые делают классическое образование недостаточным. В особенности изучение сил природы и ее покорение целям человека безмерно расширили пределы знания и вызвали требование такого запаса сведений, каких не дает классическая школа. В области естествознания реалистическая наука празднует величайшие свои победы. Отсюда ополчение приверженцев реализма против классического образования, которое будто бы держится в отвлеченной сфере, не удовлетворяя насущным потребностям общества и не приготовляя людей к усвоению и исполнению задач нового времени.
    Это возмущение против классицизма страдает крайнею односторонностью. Как ни важно естествоведение, особенно в настоящее время, оно не составляет не только единственной, но даже высшей стороны знания и воспитания. Кроме природы, есть человек, которого познание все-таки всего важнее для человека, а оно естествоведением не дается. Мало того; одностороннее развитие мысли в духе естественных наук сообщает совершенно превратное направление понятиям о человеке. Современная эмпирическая наука о природе отвергает всякую метафизику, а метафизика, как было объяснено выше, выражает самую сущность духовной жизни; она составляет руководящее начало всей человеческой деятельности. К метафизическим началам принадлежит и человеческая свобода. В природе для нее нет места; там все происходит по неизменным законам. Вследствие того, эмпирики отрицают ее в человеке. С точки зрения чистого реализма отвергается, вообще, познаваемость всего, что выходит из пределов опыта, а это в конце концов приводить к отрицанию всякого связного миросозерцания, следовательно подрывает все высшие основы человеческой жизни. Если же, отрекаясь от последовательности и совершая неизмеримый логический скачок, эмпиризм хочет массу разнородных явлений свести к общим началам, он не находит в объеме своих понятий ничего, кроме внешнего механизма; самое понятие об организме остается ему недоступным. Между тем, из всех возможных миросозерцаний, механическое наименее приложимо к человеку. Это – низшая форма понятий, определяющая явления известного разряда и совершенно неспособная объяснить действие высших сил природы, не только что явления духа. Поэтому, приложение метод и взглядов естественных наук к области человеческих отношений ведет к совершенно извращенному пониманию последних. Полнота знания требует, чтоб изучение природы восполнялось самостоятельным изучением человека, а это изучение дается в самой элементарной и доступной юным умам форме классическим образованием. Можно сказать, что истинно образованным естествоиспытателем может быть только тот, кто прошел через классическую школу.
    Нет сомнения однако, что один классицизм не дает. всестороннего познания человека. Как сказано, он составляет один из существеннейших элементов жизни нового времени, но далеко не единственный. Восполнить его может только история, которая, представляя последовательное развитие человечества, указывает настоящее место и значение классицизма в этом движении. Поэтому история должна составлять один из важнейших предметов преподавания в средней школе, подготовляющей к высшему знанию. Другим, хотя и второстепенным, пособием служит изучение первоклассных произведений литературы нового времени. Наконец, необходимо и знание основных законов природы. Здесь главное место занимают те отрасли естественных наук, которые представляют не один сбор фактов, но и строго логическую последовательность мысли, приучающую юношество к научному мышлению. Сюда относятся математика и физика. Таков необходимый цикл преподавания, который делает среднюю школу способною достигать истинной своей цели – приготовления молодых поколений к усвоению высших областей знания.
    Понятно, что такой объем преподавания требует весьма высоких условий; но именно в этом отношении встречаются значительные затруднения. как со стороны учащих, так и со стороны учащихся.
    Для того, чтобы классическое преподавание, сохраняя свое значение, уделяло место другим отраслям знания без чрезмерного обременения учащихся, надобно, чтобы в нем количество заменялось качеством, то есть, требуется весьма высокий уровень преподавателей А именно это всего труднее найти при господстве реалистического направления, которое, изгоняя классический дух из литературы и из общества, естественно изгоняет его и из воспитания. Для учителя недостаточно твердо знать грамматику и верно переводить классиков; надобно проникнуться их духом и уметь этот дух вдохнуть в учеников. Иначе классическое преподавание обращается в мертвую рутину, возбуждающую только отвращение в учащихся. Таков именно был результат предпринятой у нас в семидесятых годах классической реформы, где благородное знамя классицизма служило только прикрытием мертвой рутины и бюрократического формализма. Зубрение греческой и латинской грамматики выдавалось за самое надежное лекарство против либеральных идей, которые думали искоренить отупением учеников. В результате получилось не только не поднятие классических знаний, но напротив, их упадок, а вместе и упадок всякого литературного образования, доходящий до неумения выражаться даже на родном языке. Как учащиеся, так и общество равно получили отвращение от классицизма. Всякая учебная реформа, а тем более классическая. тогда только может быть плодотворна, когда она опирается на живые силы в сословии преподавателей. Но вызвать к жизни и организовать эти силы-дело не легкое; сочинить же программу с усиленным числом уроков ничего не стоит; это делается одним почерком пера.
    Другое затруднение встречается со стороны учащихся. В прежние времена классическое образование имело целью выделить цвет общества и поставить его во главе народа. Оно составляло достояние немногих. В настоящее же время, в университетах толпятся массы, которым классицизм и бесполезен и не по плечу. Демократизация общества имела последствием демократизацию университетов. С этим явлением надобно считаться. От средней массы нельзя требовать такого образования, которое пригодно только для умственной аристократии. Приходится либо сокращать доступ в университеты, либо допускать, по крайней мере, на некоторые факультеты людей без классического образования. Но первое идет совершенно наперекор всем современным стремлениям и никак не может содействовать поднятию уровня образования в народе. Остается примериться с последним. Можно думать, что в будущем классическое образование останется достоянием высокообразованного меньшинства, призванного быть умственным руководителем общества. Масса же будет довольствоваться образованием реальным.
    Вопрос о классицизме касается собственно средней школы, приготовляющей к высшему образованию; в высшей школе он отпадает. Изучение классиков становится там специальностью. Причина та, что наука в ее полноте не может быть предметом изучения для отдельных лиц, приходится довольствоваться тою или другою ее отраслью. Поэтому, вместо энциклопедического образования, составляющего содержание средней школы, университет разделяется на факультеты. Однако взаимодействие различных отраслей знания до такой степени важно, что различные факультеты обыкновенно соединяются в одно учреждение. Они распределяются по разным центрам только там, где главное их назначение состоит не в развитии высшего научного образования, а в приготовлении молодых людей к специальным карьерам. Пример такого устройства представляет Франция. Но подобный взгляд унижает и достоинство науки и уровень преподавания. Живое взаимодействие умственных сил в различных отраслях знания необходимо, как для преподавателей, так и для учащихся. Только этим создаются умственные центры, которые могут служить рассадниками науки и просвещения. Высшим образцом такого рода учреждений является Германия. Она находится в этом отношении в особенно счастливых условиях. Государственное разъединение и недостаток политической жизни послужили на пользу просвещения. Высшие умственные силы устремились в область теоретических исследований; всюду создались университеты, которые соперничают между собою в привлечении ученых. Провинциальные университеты в особенности, удаленные от столичных интересов и соблазнов, были приютом чистого стремления к науке. В педагогическом отношении, провинциальная жизнь, если только есть в ней достаточно умственных сил, представляет весьма важные преимущества. У нас, высокое положение Московского университета в сороковых годах объясняется тем, что Москва давно перестала быть столицей. Тому же обстоятельству обязан был своим процветанием некогда столь высоко стоявший, ныне разгромленный, университет Дерптский.
    Но мало одного соединения факультетов. Для того, чтобы университеты могли получить настоящее общественное значение, как центры умственной жизни, надобно, чтоб они были поставлены в более или менее независимое положение. В Общем Государственном Праве было объяснено, что университеты, по существу своему, должны составлять самостоятельные корпорации, облеченные выборными правами. Профессор – не чиновник, исполняющий приказания начальства, а человек самостоятельно изучающий науку и передающий слушателям результаты своих исследований. Только независимое положение и корпоративная связь способны водворить в среде преподавателей и тот нравственный дух, который дает им авторитет над учащимися. Умственные силы суть независимые силы; иначе они теряют, всякое влияние. Орудие не есть сила, а средство в чужих руках. Поэтому, лишение университетов корпоративных прав и низведение профессоров на степень простых чиновников не может не иметь своим последствием глубокий упадок высшего образования, а с тем вместе и умственного уровня общества. В этом отношении Университетская реформа 1884 года нанесла русскому просвещению такой удар, от которого оно не скоро оправится.
    В связи с независимым положением университетов находится и свобода преподавания. Сообразно с двоякою целью высшего преподавания рождаются и двоякие требования: в видах приготовления людей к высшим карьерам установляются обязательные программы напротив, развитие науки требует свободных курсов. При широком объеме преподавания, при значительном запасе умственных сил, то и другое может сочетаться. Чем выше умственное значение университетов, чем больше в них соединяется сил, и чем выше уровень учащихся, тем более свободный элемент преобладает над принудительным. И в этом отношении Германия представляет образец, которому, однако, лишь с большою осторожностью могут подражать менее образованные народы.
    Свобода преподавания предполагает и большую или меньшую свободу в выражении политических и религиозных мнений. Без сомнения, профессор не вправе ополчаться против религии и законов своего государства; даже там, где это допускается в печати, это не дело кафедры, которая должна стоять в стороне от борьбы партий. Еще менее профессор в праве преподавать теории, разрушающие общественный строй. Но в этих пределах есть место для широкой свободы, без которой умственное развитие немыслимо. Там, где она официально стесняется через меру, там негласным и косвенным путем пробивается потаенная едкая критика, гораздо более опасная, нежели явная, и действующая сильнее на молодые умы. Наиболее стесненные формальным образом центры становятся рассадником самых крайних мыслей и самой резкой оппозиции.
    Независимость, как в общественном положении, так и в выражении своих мнений, таково первое и основное требование тех высших умственных сил, которые призваны руководить общественным воспитанием. Это и есть существенное свойство всякой аристократии, умственной еще более, нежели других, ибо умственная сила только через то имеет авторитет, что она действует независимо, по собственному почину. От этих высших умственных сил зависит все народное образование и все дальнейшее умственное развитие общества. Ибо образование идет не снизу, а сверху. От умственного состояния университетов зависит уровень преподавателей средней школы, а от последних уровень преподавателей народной школы. Тут установляется иерархический порядок, получающий движение сверху.
    Такая же иерархия умственного образования водворяется и в целом составе общества. Это делается не в силу каких-либо искусственных мер или учреждений, а само собою, вследствие потребностей и хода жизни. Такой порядок составляет естественное и необходимое следствие самого общественного развития. Как свободное движение экономических сил установляет в обществе иерархию состояний в бесконечно разнообразных ступенях, так и различие воспитания само собою порождает иерархию умственного развития. Так всегда было, есть и будет, ибо таков необходимый закон общественной жизни. То интегральное образование, о котором мечтают социалисты, стремящиеся всех подвести к одному умственному уровню, есть не более как праздная фантазия, обличающая полное непонимание и существа науки, и задач воспитания, и различного призвания людей. Истинно научное образование не может быть доступно всем; оно требует такой массы умственного труда, которая всегда будет делать его достоянием немногих, и те, которые этот труд осилили, не станут посвящать свою жизнь физической работе. Кто пятнадцать лет своей молодости посвятил усвоению умственного достояния человечества, кто сидел над Софоклом и Виргилием, кто изучал правоведение или медицину, тот не пойдет рабочим на прядильную фабрику или кочегаром на железную дорогу. Между умственною подготовкой и жизненным призванием должно быть соответствие, а тут оказывается полное противоречие. Конечно, и для рабочих полезно чтение лекций о разных предметах; но считать это популярное изложение, принаровленное к умственному уровню массы, серьезным образованием могут только те, которые не имеют о науке ни малейшего понятия. Несравненно умнее и последовательнее были те старые социалисты, в роде Бабефа, которые для умственного уравнения всех требовали изгнания всех наук и ограничения преподавания тем, что нужно рабочим массам. Это – единственное интегральное образование, согласное с началами социализма.
    Соответствие умственного уровня материальному благосостоянию и жизненному призванию различных общественных классов составляет нормальное требование, от которого зависит правильный ход общественной жизни. Где этого нет, там ощущается разлад. Аристократия, родовая или денежная, которая не держится на высоте современного умственного уровня, теряет свое нравственное влияние и неизбежно клонится к падению. Точно также, когда в средних классах умственное развитие и материальный достаток не соответствуют друг другу, образуется умственный пролетариат, который составляет самый опасный элемент для общества. Наконец, когда в народных массах зарождаются умственные потребности, превышающие ее материальные средства, в ней распространяется неудовольствие, которое может вести к переворотам. Однако, когда говорится о соответствии, это не означает количественного совпадения. Высокое умственное развитие вовсе не требует значительных материальных средств, а только обеспеченности, дающей независимость. Главный контингент умственных сил дают все-таки средние слои, которые с достаточною обеспеченностью соединяют упорную умственную работу, необходимую для высшего развития. Этим трудом умножается и накопляется, как материальный, так и умственный капитал, от которого зависит все дальнейшее развитие человечества. Как зиждители капитала, средние слои выделяют из себя и денежную и умственную аристократию; они составляют неиссякаемый источник народных сил, из которого происходит постоянное обновление высших слоев.
    Но для этого обновления требуется высшая школа, исполняющая свое назначение и способная дать правильное направление умам. В настоящее время много хлопочут о народной школе. В демократических странах в особенности, необходимо дать образование народу, облеченному политическими правами. У нас, после освобождения крестьян, явилось также стремление поднять освобожденную массу, открыть ей новые умственные горизонты. Все это достойно полного сочувствия; но когда берутся учить народ, надобно, чтоб у самих учителей головы были в порядке, а то ли мы видим на деле? Образование массы не ограничивается формальным обучением грамоте и арифметике; надобно знать, какая умственная и нравственная пища ей дается. Столь высоко стоящая немецкая школа мешает ли народным массам слепо воспринимать безумные теории социализма? Ужасающий рост социалистической партии в Германии служит на это ответом. То же самое мы видим и во Франции. Самая образованная часть низшего народонаселения, городские рабочие классы, насквозь заражены самым крайним социализмом. Школа возбуждает в них только умственные стремления, делающие их восприимчивыми ко всяким разрушительным теориям. Ужасы Парижской коммуны показали, что образованный парижский работник, по зверским инстинктам, стоит не только не выше, а может быть и ниже самого безграмотного крестьянина. Иного нельзя и ожидать, когда в обществе нет высшей руководящей силы, когда наверху, благодаря реализму, царствует полный умственный хаос, когда все науки, касающиеся человека, опрокинуты вверх дном, когда в них исчезло всякое твердое начало, когда, с отрицанием философии, самая возможность разумного миросозерцания исчезла, оставляя место только для превратных фантазий. Главное современное зло лежит наверху, а не внизу. Тщетно лечить ноги, когда болит голова. Чтобы поднять народную школу, надобно прежде всего дать крепкие основы высшему образованию, а для этого необходимо, чтобы создалась руководящая умственная аристократия, которая в настоящее время находится в жалком упадке.
    Мы приходим здесь как бы к логическому кругу. Для того, чтобы поднять умственную аристократию, нужна правильно поставленная школа, а для того, чтобы поднять школу, нужна умственная аристократия, стоящая на высоте своего призвания. Где же из этого выход? Он лежит единственно в неудержимом ходе истории, направляющей человечество к высшей цели его существования, с участием человеческой воли, но по законам, стоящим выше человеческой воли и вытекающим из самой природы духа.
    Исследованию этого процесса будет посвящена следующая книга.
    КНИГА ПЯТАЯ. ИСТОРИЧЕСКОЕ РАЗВИТИЕ
    ГЛАВА I. ПОНЯТИЕ О РАЗВИТИИ
    История представляет преемственный процесс, переходящий от поколения к поколению. Каждое из них, получая материальное и умственное наследие своих отцов, умножает его собственною работой и передает детям. Таким образом, добытое предками становится прочным достоянием потомства.
    Этот процесс не идет, однако, непрерывным ходом. Иногда внешние дикие силы разрушают плоды многовекового преемственного просвещения. Так было в Европе при нашествии варваров. Обыкновенно эти перевороты подготовляются внутренним разложением общества, подтачивающим его силы и через то делающим его неспособным противостоять внешнему натиску. Это и случилось с греками и римлянами. Однако этим не уничтожается умственное наследие человечества. Оно усваивается другими народами, которые снова умножают его своею работой и передают нарождающимся поколениям. Ныне мы пользуемся плодами трудов греков и римлян, хотя эти племена давно исчезли с лица земли. Умственное их наследие перешло в плоть и кровь новых народов и сделалось источником нового высшего развития жизни.
    Все эти явления приводят нас к понятию о постепенном совершенствовании человеческого рода. Мы несомненно богаче, нежели древние, и наше богатство идет возрастая. Современная наука бесспорно стоит выше, нежели у древних, и знание точно также идет возрастая. Таким образом, перед нами открывается путь, которому не предвидится конца. Человеческий разум, изощряясь, более и более расширяет область познания и покоряет себе природу. Конечно, при ограниченности человеческих средств, полнота и совершенство в том и другом отношении никогда не могут быть достигнуты. Идеальная цель лежит в бесконечности; но человечество может постепенно к ней приближаться. Отсюда взгляд на историю, как на бесконечный прогресс, выработанный преимущественно философами ХVII века.
    Однако это количественное определение далеко недостаточно. Оно не объясняет периодов упадка, часто происходящего не от внешних, а от внутренних причин. Оно не выясняет и взаимных отношений различных сторон духовного процесса. Наконец, в самом развитии разума, все, при этом взгляде, ограничивается формальным умножением знания, без определения его содержания, тогда как последнее играет в истории важнейшую роль. Человек познает не только внешнюю природу, но и самого себя, те внутренние силы, которые лежат в глубине его духа. Постепенное выяснение этих внутренних начал, приведение их к самосознанию и устройство на этом основании человеческой жизни, – таково существенное содержание истории. Не стремление к совершенству, как думали мыслители прошлого века, а углубление в себя составляет истинный ее смысл и руководящее ею начало. В этом состоит развитие, понятие основное и для органического мира и для духовной жизни.
    В этом понятии сочетаются разные определения. Из самого его смысла очевидно, что оно представляет переход в действительность, или в деятельное состояние, того, что заключалось в возможности, или в потенциальном состоянии. Но здесь это совершается не под влиянием внешних сил, а действием внутреннего начала, составляющего самую природу данного существа, которое стремится проявить во внешнем мире всю полноту заключающихся в нем определений. А так как осуществление в действительности совокупности жизненных определений составляет цел прогресса, то развитие есть целесообразный процесс, переводящий внутреннюю природу данного существа из потенциального состояния в деятельное, при взаимодействии с окружающею средой.
    Этим внутренним, целесообразно действующим началом развитие отличается от чисто механических процессов, которые сами по себе не представляют никакой целесообразности, и если подчиняются каким-либо целям, то последние остаются для них внешними, почему и направляющая к ним сила является для них постороннею. Машины служат целям человека; но не они сами развиваются ввиду этой цели, а человек их строит и направляет. В природе, целесообразно действующие силы встречаются только в организмах, почему к ним только и прилагается понятие о развитии. Каждая единичная особь, растительного или животного царства, представляет тому пример.
    В семени, в потенциальном состоянии заключается уже все будущее растение. В силу присущего ему деятельного начала, оно претворяет в себя окружающий его материал и таким образом развивается в цельную единичную особь, имеющую определенное строение и свойства, именно эти, а не какие-либо другие, каково бы ни было различие внешних условий. Строение и свойства, образующие известный тип, вполне уже заключаются в семени, нисколько не завися от окружающих условий, которые могут только способствовать или задерживать развитие, дать преобладание тому или другому признаку, но не в состоянии изменить самого типа. Из семени осины всегда произойдет осина, а никогда береза, в какую бы среду оно ни было поставлено. Производимый человеком искусственный подбор, действуя в течение многих поколений, видоизменяет тип лишь в том отношении, что все больший и больший перевес дается тому или другому признаку; как же скоро это искусственное направление прекращается и растение предоставляется действию естественных сил, так оно возвращается к своему естественному типу.
    Таким образом, результатом развития является воспроизведение типа, заключающегося в семени. Как скоро тип проявился во всей своей полноте, так дальнейшее развитие прекращается. Этот результат составляет, вместе с тем, направляющее начало всего процесса, то есть, цел развития. Самый процесс имеет целесообразный характер: он состоит в развитии определенных основ для известных отправлений организма; отношение же органов и отправлений есть отношение цели и средств. Следовательно, и с этой стороны, развитие есть целесообразный процесс, или явление внутренней, целесообразно действующей силы, которая, по присущим ей законам, создает органы для отправлений целесообразно устроенного организма. Ничего подобного механические и химические силы нам не представляют. Развитие составляет исключительную принадлежность существа одаренного жизнью, то есть, находящегося в целесообразном взаимодействия с окружающею средой. Завершением этого органического процесса является произведение нового семени, совершенно подобного прежнему, из которого, в свою очередь, развивается новая особь совершенно того же типа. Старая, достигши полноты своего развития, умирает, а новая заступает место. Таким образом, один и тот же тип сохраняется непрерывно в ряде сменяющихся поколений. Одна и та же целесообразно действующая сила переходит от потенциального состояния в деятельное и затем обратно, из деятельного состояния в потенциальное, составляющее начало новой особи.
    Тот же процесс повторяется и в животном царстве. В человеке, параллельно с ним идет и духовное развитие. В появившемся на свет ребенке духовные способности находятся в зачаточном виде, в состоянии слитности; с физическим развитием организма развиваются и они, изощряясь в целесообразной деятельности. Они позднее, нежели тело, достигают зрелости; затем, со старостью они слабеют и, наконец, исчезают с разрушением тела. Составляет ли это исчезновение конечный предел существования человека или присущая ему единичная духовная сила, составляющая его я, с разложением тела возвращается в потенциальное состояние, с тем чтобы потом опять возродиться к новой жизни, об этом мы фактически ничего не знаем. Мы можем только делать об этом заключение из свойств человеческой особи и из назначения человека. Исходя от начала развития, мы не можем не признать, что, в отличие от физических организмов, духовное развитие человеческой особи не исчерпывает ее содержания. Человеческая мысль, чувство и воля идут далеко за пределы преходящего земного бытия. Если нормальное развитие, не прерванное случайностями, состоит в достижении полноты существования, то человеку эта полнота не дается: он на земле не достигает своего назначения, из чего можно заключить, что земною жизнью не исчерпывается его существование, и что он предназначен для иного, высшего бытия. Это заключение подтверждается свойствами единичной субстанции, представляющей неделимое, а потому не подлежащее разложению целое, духовный атом, а также и требованиями, вытекающими из нравственного закона. Оно составляет общее убеждение человечества, которое отвергается только односторонним материализмом.
    Но развитие не ограничивается отдельною особью. Даже в органическом мире, если мы взглянем на совокупность растительного или животного царства, мы не можем не заметить постепенного перехода от простейших форм к более и более сложным, от менее совершенных к более совершенным, понимая под именем совершенства согласие в разнообразии, то есть, разделение органов и отправлений и подчинение их общему средоточию. С этой точки зрения, все организмы распределяются по иерархической лестнице, на вершине которой стоит человек. Различные роды и виды растений и животных распределяются на ней по группам и ступеням, между которыми являются переходные формы, но есть и многочисленные скачки. В общем итоге, органический мир представляет цельную систему целесообразно устроенных и постепенно совершенствующихся форм. Процесс развития, которым определяется рост отдельной особи, повторяется и в целом. А потому мы и здесь должны признать присутствие целесообразно действующей силы, которая постепенно производила этот ряд организмов и завершилась наконец созданием человека, представляющего явление новой, высшей силы духовной.
    Естественный вывод, который можно сделать из этой картины, состоит в том, что все эти организмы произошли один от другого путем постепенного совершенствования. Такова именно была теория, которую в начале нынешнего века развивали в Германии натур-философы, а во Франции Ламарк и его последователи. Против нее есть, однако, существенное фактическое возражение: в действительности мы не видим превращения одних органических форм в другие; напротив, мы совершенно достоверно знаем, в пределах нашего опыта, что раз установившийся тип не изменяется ни в какой другой, и если он искусственно получает одностороннее развитие, то, предоставленный себе, он возвращается к своей естественной форме. Новейшие попытки устранить это возражение признанием бесконечно длинных периодов времени, в течение которых постепенно накопляются незаметные перемены, тем менее могли утвердить теорию превращения на прочных основах, что самая причина, производящая эти перемены, та внутренняя сила, которая лежит в основании развития, не была не только исследована, но даже указана. Ее старались просто обойти, заменив ее чисто механическим действием борьбы за существование, в которой побеждают особи, наиболее приспособленные к окружающим условиям. Приспособленность же сводится к фактическому началу изменчивости организмов: предполагается, что хотя бы ничтожные, но выгодные для организма перемены дают лишний шанс в борьбе за существование и сохраняющимися в живых особями передаются потомственно; постепенное же накопление перемен производит наконец полное превращение типа. Но в действительности изменчивость организмов держится в тесных пределах данного типа и всегда к нему возвращается; признание неограниченной изменчивости есть чисто произвольная гипотеза. Так же произвольно и распространение мелких перемен на громадные периоды времени, придуманные для того, чтоб объяснить отсутствие фактов: искусственный подбор, на который ссылаются последователи этой теории, действует несравненно быстрее, а природа, по их собственному признанию, владеет бесконечно большими силами, нежели человек. Наконец, начало приспособления к внешним условиям само по себе не ведет к высшему развитию; напротив, чем сложнее и совершеннее организм, тем более он требует утонченных, следовательно более редких условий для своего существования. Наиболее приспособлены ко всем изменяющимся условиям среды вовсе не высшие, а именно низшие организмы. Они же и размножаются несравненно быстрее. Следовательно, и качественно и количественно, они имеют наиболее шансов на существование, а потому должны получить перевес в борьбе.
    Чтобы победить все эти невыгоды, нужна внутренняя, движущая причина развития, возводящая организмы на высшие и высшие ступени, до тех пор пока наконец она достигнет своего предела. Эта внутренняя целесообразно действующая сила раскрывается нам в развитии единичного существа. Если мы приобретенное этим путем понятие о развитии приложим к совокупности организмов, то и здесь мы должны признать целесообразно действующую силу природы, которая постепенно произвела различные типы, восходя все выше и выше, до тех пор, пока не было достигнуто совершенство органической жизни в существе, способном быть носителем новой, высшей жизни духовной. В отличие от силы, действующей в единичном организме, эта общая сила не ограничивается воспроизведением данного строения. Производя все новые и новые типы, она является творческою; но это творение не извне, а изнутри. Постепенно совершенствующийся ряд целесообразно устроенных организмов раскрывает нам закон развития этой силы; мы замечаем тут общий план и постепенность переходов. Но каким путем она действовала, незаметным ли превращением одних организмов в другие или скачками, производя новые типы из зачаточного состояния, об этом мы не имеем ни малейшего понятия, ибо при существующих условиях ничего подобного уже не совершается. Раз созданные и упроченные типы не носят в себе никаких начал дальнейшего развития. Они держатся в данных пределах, колеблясь немного в ту и другую сторону, но постоянно возвращаясь к среднему состоянию. У нас нет никаких данных для построения научной гипотезы, а фантастические гипотезы должны быть изгоняемы из науки.
    Совершенно иное представляет нам развитие духа. И тут процесс восхождения от низшей ступени к высшей не ограничивается единичною особью, а обнимает целые народы и даже все человечество. Но здесь самый способ перехода от одной ступени к другой нам достоверно известен. Все люди находятся или могут находиться в духовном общении друг с другом; умственное наследие одного поколения усвоивается другим и умноженное передается далее. Для этого не нужно даже непосредственного общения; деятельность духа оставляет по себе материальные следы, из которых сознаются руководившие им начала. Литературные и художественные памятники древности послужили источником новой духовной жизни когда создавшие их народы давно перестали существовать. Этим способом духовное наследие переходит от одного народа к другому и становится прочным достоянием человечества.
    Из этих явлений неотразимо вытекает понятие о совокупной, преемственно переходящей духовной жизни всего человечества, следовательно, о едином духе, развивающем изнутри себя полноту своих определений в последовательном движении всемирной истории. Все народы, с этой точки зрения, представляются членами единого духовного целого, а отдельные лица деятелями в общем духовном процессе. Такова именно была теория, выработанная немецкою философией в первой четверти нынешнего века.
    Первоначально, в школе натур-философов, это духовное развитие было подведено под одну категорию с развитием органическим. Ему дано было название эволюции, причем постепенность эволюционного движения противополагалась революционным переломам жизни. Но более глубокое понимание исторического процесса выяснило, что он совершается не только путем постепенного органического роста, но и путем сознательной борьбы. Эта борьба происходит, как между односторонними направлениями, разделяющими современность, так и между сменяющими друг друга началами, старым и новым, причем побеждает то, которое имеет за себя наибольшую духовную силу и носит в себе высшие начала духовной жизни, а потому способно возвесть человечество на высшую ступень. Это – развитие не органическое, а диалектическое, направляемое законами разума.
    Этот взгляд на историю, выработанный главным образом Гегелем и его последователями, не был, однако, приложен к явлениям с достаточною точностью и осмотрительностью. Основная мысль была глубокая и верная, но построение было ложное. Диалектический закон требовал выделения противоположностей из первоначального единства и затем сведения последних к новому, высшему единству. Это высшее, конечное единство Гегель видел в христианстве; поэтому он всю новую историю, совокупно с средневековою, понимал как постепенное развитие христианских начал, причем главными деятелями в этом процессе он считал Германцев; среднее же звено истории, представляющее противоположность элементов, он отнес к римскому миру. Такое построение было несогласно с фактами. Противоположность основных элементов человеческого развития, религиозного и светского, церковного и гражданского, является, напротив, характеристическим признаком средних веков; Римская же Империя представляла последнюю, унаследованную от древности связь стремящихся врозь противоположностей, с падением которой противоборствующие элементы выступили во всей своей резкости. В связи с этим неверным построением находится и преувеличенная роль, предоставленная Германцам. Они, действительно, были преобладающим элементом в средние века; но в новой истории, с возвращением к началам древнего мира, они остались одним из существенных факторов исторической жизни, однако отнюдь не первенствующим, а стоящим наряду с другими. Исправить эти недостатки, очевидно, можно было только внимательным изучением фактов и старанием свести их к общим законам. Такова именно была задача реализма. Но последний, отвергнув метафизические системы, которые строили историю сверху, исходя от априорных начал, в свою очередь впал в противоположную и еще худшую односторонность. Начавши снизу, он отрицал всякую метафизику, как незаконное проявление мысли, между тем как именно метафизические начала составляют главнейшее содержание исторического развития. Огюст Конт пытался даже построить на этом отрицании целую историческую систему. Он признавал последовательность периодов богословского, метафизического и положительного основным законом исторического развития человечества. Богословское воззрение, по его теории, составляет принадлежность младенческого состояния мысли, когда, вместо исследования фактических законов, она приписывает эти все явления природы непосредственному действию высших существ. Метафизика представляет уже выход из этого первобытного миросозерцания: фантастические существа заменяются отвлеченными сущностями. Но последние имеют столь же мало реального значения, как и первые, а потому, с большею зрелостью мысли, и они отвергаются: человек ограничивается исследованием фактических законов, не пытаясь постигнуть первоначальные и конечные причины бытия, недоступные его пониманию. Такова точка зрения положительной философии.
    Это реалистическое построение истории страдает тем же отвлеченным схематизмом, в котором оно упрекает метафизику. В действительности, мы такого закона не находим; чтобы провести его в истории, надобно извратить все явления, что и делал Конт.
    В предыдущем изложении мы уже видели, что древняя мысль перешла от богословской точки зрения к метафизической и затем к положительной, но потом опять вернулась от положительного воззрения к метафизическому и наконец от метафизического к богословскому. Следовательно, это закон, сам идущий наперекор историческим фактам(46) Позднейшие реалисты и не пытались его поддерживать. Подобно Конту отвергая метафизику, они старались, стоя на чисто фактической почве, свести все явления развития к общим законам бытия, раскрываемым эмпирическою наукою. Главная попытка в этом роде принадлежит Спенсеру. Понятие о развитии он заменяет заимствованным у метафизиков термином эволюция; самый же процесс сводится к интеграции и дифференциации, то есть, количественному соединению при качественном разделении. Интеграции подвергается материя, что сопровождается рассеянием присущего ей движения, а уменьшение внутреннего движения влечет за собою обособление разнородного, под влиянием внешних причин, действующих в увеличивающейся прогрессии, ибо каждая причина порождает многие следствия и каждое следствие, в свою очередь, становится причиною. Под эти общие начала подводятся все явления мироздания. Причины же приводятся исключительно механические; всякая изнутри действующая, а тем более целесообразная сила отвергается. Таким образом, весь мир представляется чистым механизмом. Но дошедши до крайних пределов, этот процесс сменяется обратным: за эволюцией следует диссолюция, выражающаяся в дезинтеграции материи с поглощением движения, опять же вследствие действия внешних сил, причем различия сглаживаются и восстановляется однородная масса. В постоянной смене периодов эволюции и диссолюции состоит, по мнению Спенсера, весь процесс бытия. Что эта совершенно бессмысленная смена бессмысленных процессов представляет не более как чистую фантазию, об этом не нужно много распространяться. Соединение и разделение суть действия, которые можно найти во всем на свете. Обозревая совокупность явлений, легко подобрать сколько угодно примеров интеграция и дифференциации и столько же можно подобрать примеров противного. Из этого ровно ничего не выйдет, кроме совершенно произвольных построений. Внешними механическими причинами, во всяком случае, развитие не объясняется, и сам Спенсер, воздвигнув свою воздушную систему, заявляет, что при всем том, остается совершенно непонятным, почему из двух яиц, положенных под одну наседку, выходит из одного цыпленок, а из другого утенок. Это, говорит он, загадка, неразрешимая при настоящем состоянии человеческого знания. А между тем, именно, в этой загадке заключается вся тайна развития. В так называемой эволюции для этого понятия нет места. Эволюция есть термин, заимствованный у философов, но лишенный всякого точного смысла, а потому приложимый ко всему на свете. Еще менее в этой системе есть место для развития духовного. В основание эволюции полагается интеграция материи с рассеянием движения; следовательно, вся теория покоится на материалистической почве; о духовной деятельности нет речи(47)
    Реализм, отрицающий метафизику, вообще неспособен не только объяснить начало развития, но и отличить его от других процессов, совершающихся в мире. Только универсализм, обнимающий совокупность начал бытия и все разнообразие явлений, может указать место и значение каждого в общей системе мировых сил. Мы видели, что развитие следует строго отличать от всяких механических процессов соединения и разделения. Оно непосредственно связано с началом жизни источником его служит целесообразно действующая сила, которая подчиняет себе внешний материал и в нем раскрывает свои внутренние определения. Вследствие этого, при одних и тех же внешних условиях, из двух яиц выходят два совершенно разных животных. Эта живая, целесообразно действующая сила, которая сама создает свой организм при постоянном взаимодействии с окружающею средой, называется душою. Это метафизическое понятие находит полное приложение в явлениях органической жизни.
    Но мы видели, что явления этой силы не ограничиваются единичною особью. Она переходит из одного поколения в другое, при постоянно возобновляющейся смене потенциального состояния и деятельного. Из семени вырастает дерево, которое дает новое семя, вырастающее опять в дерево. То же происходит и в животном царстве. Следовательно, единичная органическая душа есть только частное явление более общей силы, действующей в целом ряде сменяющихся поколений. Если мы признаем, что весь органический мир развился из первоначальной протоплазмы, то мы должны будем этой жизненной силе придать еще более общее значение, признав ее началом и источником всего органического процесса. К этому и приводит дарвинизм, который затемняет только бессознательно заключающееся в нем понятие признанием основными факторами процесса изменчивость организма и борьбу за существование. Изменчивость организма не идет далее присущей ему силы. Как бы ни были благоприятны внешние условия, ничего не выйдет, если нет силы, способной произвести данное изменение. Признавши изменчивость безграничную, хотя бы в бесконечном ряде поколений, мы должны необходимо признать существование силы, способной произвести все эти изменения и возвести организм от зачаточной формы до самой высшей ступени развития. Борьба за существование может только содействовать процессу или его замедлить, но не она его производит. Какой бы теории мы ни держались, трансформизма или творения, действующего изнутри по известному плану, мы все-таки должны придти к понятию о единой творческой силе, лежащей в основании процесса и произведшей целый ряд организмов, от низших ступеней до высших, то есть, мы должны признать существование общей души, проявляющейся в ряде органических форм и одаренных жизнью существ.
    Древние философы, понимая Вселенную как единое, живое целое, рассматривали ее как одушевленное животное и, с этой точки зрения, приходили к понятию о мировой душе. Сравнивая это понятие с явлениями, которые раскрываются опытными науками, мы должны сказать, что оно вовсе не применимо к действию механических и химических сил, но находит приложение в области органической жизни. Происхождение и развитие организмов в их совокупности мы не можем объяснить иначе, как присутствием творческой, целесообразно действующей силы, дающей форму и жизнь органическому строению и возводящей единичные свои создания от низших, простейших ступеней до самых высоких и сложных. Эта общая проявляющаяся в органическом мире жизненная сила составляет низшую ступень духа. Поэтому и предел ее лежит там, где начинается процесс сознающего себя духа. Произведши человека, общая органическая сила природы достигает конечной своей дели, с чем вместе всякое дальнейшее движение прекращается и все произведенные на свет органические формы затвердевают в своем определенном, частном бытии. Таков логический вывод, который мы должны сделать из имеющихся у нас фактических данных.
    По форме, духовное развитие сходно с органическим. Дух излагает свои внутренние определения в целесообразном процессе, при взаимодействии с внешнею природой. И здесь это взаимодействие составляет только внешнее условие, ускоряющее или задерживающее развитие, дающее преобладание тому или другому элементу; но не оно определяет содержание развития. Дух покоряет себе природу и делает ее орудием своих собственных целей. Эти цели он черпает из самого себя; ими он существенно отличается от всего органического мира. В последнем высшую цель процесса составляет все-таки органическая жизнь единичной особи; к ней приспособлены все развивающиеся органы и отправления. Жизнь может быть более или менее полна и разнообразна; чисто органические отправления, питание, дыхание, оплодотворение, могут сопровождаться чувством, внешнею впечатлительностью и самопроизвольным движением; но все же конечною целью остается индивидуальная органическая жизнь. Замечательно, что среди животных совокупная жизнь обществами, с подчинением отдельных особей общему строю, встречается именно на низших ступенях, у пчел и у муравьев. Животные с наиболее совершенным строением, позвоночные и в особенности млекопитающие, живут в одиночку, и если соединяются в стада, то без всякого совокупного строя: каждая особь живет для себя; взаимодействия, протекающего из разделения труда, нет никакого. На самых высоких своих ступенях органическая жизнь не идет далее материального удовлетворения единичного организма. Совершенно иное содержание духовного развития. С покорением природы, материальная жизнь человека, без сомнения, обогащается новыми средствами; но не в них заключается существо человеческого развития, а в тех духовных, метафизических началах, которые сознаются и осуществляются в историческом процессе.
    Эти начала суть изложенные выше духовные интересы человеческих обществ: религия, наука, искусство, право, нравственность, государственная и общественная жизнь. К этому присоединяется и покорение природы, как средство для осуществления духовных целей. Эти начала не ограничиваются уже единичным существом, а составляют общее достояние всех; они развиваются совокупными силами, при живом духовном взаимодействии единичных особей, в преемственном ряде поколений, передающих друг другу общее духовное наследие. Этот духовный элемент связывает в одно живое целое не только одновременно живущие единицы, но и все прошедшие и будущие. Все они составляют живые звенья единой связывающей их цепи; все они являются участниками совокупного процесса, в котором проявляется общая, целесообразно действующая сила. Эта сила и есть дух, развивающий свои определения в истории человечества. Общая сила, присущая органическому миру, находится в последнем еще на низшей ступени, в бессознательном состоянии; в духе она просветляется сознанием и свободою. Это – высшая форма, какой достигает совокупное, изнутри действующее, целесообразное начало, составляющее венец бытия.
    Эта совокупная сила, которая служит связующим элементом человеческих обществ, не существует помимо отдельных лиц, по крайней мере, в той частной форме, в какой она проявляется в земном существовании человечества. Она им присуща; она живет и действует в них и через них; сознание и воля составляют принадлежность единичного лица. Но являясь носителем общего начала, лицо не становится чрез это чистым его орудием или преходящим моментом совокупного процесса. Лицо не происходит от развивающегося в человечестве общего духа, а имеет свое самостоятельное существование. Оно причастно общему процессу, но местною и временною ролью, которую он в нем играет, не исчерпывается его содержание и его назначение. Как носитель сознания абсолютного, человек имеет высшее призвание, уносящее его за пределы частного земного существования. Он действует, как орудие земного духа, для высших его целей, но действует по собственному, внутреннему самоопределению, сознательно и свободно. В этом состоит высокое его достоинство; в этом состоит и высокое достоинство самого процесса. Дух сознания и свободы развивает свои определения чрез свободные лица, которые сами определяют себя к деятельности и осуществляют то, что они считают благом.
    С другой стороны, эта совокупная сила есть действительная, живая сила, присущая лицам, а не только отвлеченное понятие, выражающее их отношение, или закон их взаимодействия. Всякое взаимодействие предполагает общий элемент, в силу которого совершается воспринятие и сообщение действия. Если люди понимают друг друга, то это обнаруживает присутствие в них общего разума, с тождественными законами и определениями. Духовное общение возможно только на общей почве. И этот совокупный элемент, связывающий отдельные лица, не ограничивается настоящим; он обнаруживает постоянство во времени. Понятия, чувства и стремления одного поколения передаются другому, даже не связанному с ним естественною связью, просто в силу духовного усвоения. Они передаются не как внешний только придаток, подобно материальным благам, а как начала, определяющие самые внутренние свойства и духовную жизнь людей. Отсюда образуется живая преемственная связь, которая известные группы людей делает постоянными, развивающимися во времени единицами, подобно отдельной особи. Таковы народы. Существование народов, с их особенными духовными свойствами, с их общею жизнью и общим развитием, наглядно доказывает присутствие в отдельных особях общего духовного, связующего их элемента, пребывающего во времени и развивающегося изнутри себя, при взаимодействии с другими. Отсюда возможность образовать из этих общих единиц юридические лица, облеченные правами и обязанностями. Таковы государства. Сознание и воля все-таки принадлежат отдельным особям, которых самостоятельное значение не может быть отрицаемо без нарушения того, что составляет самую духовную их природу и что одно делает их способными быть носителями духовных начал. Но рядом с этим существует и общий, связывающий их элемент, который делает их членами одного целого, живущего совокупною жизнью в ряде сменяющихся поколений. В силу этого общего духовного элемента, народ становится реальным лицом, играющим роль в истории. Если народ не есть только отвлеченное понятие, а реальная единица, то реальным мы должны признать и тот общий духовный элемент, который делает из него единое, пребывающее во времени целое, имеющее свои специальные свойства и свою особенную жизнь. Такое же реальное бытие имеет и духовный, элемент, присущий всему человеческому роду. Всякое частное явление предполагает общее, проявляющееся в нем начало, менее конкретное, но более широкое. Народы суть члены единого человеческого рода; народный дух есть частная форма общечеловеческого духа, проявляющегося в совокупности народов и развивающегося в общем историческом процессе. Будучи менее конкретным, этот общий дух не делает из человечества такое же организованное целое, каким представляется народ, устроенный в государство. Он является только общею, свободною стихией, присущею всем. Тем не менее, и тут есть и единство содержания и единство развития. Содержание составляют указанные выше идеи, общие всем народам, религия, наука, искусство, право, нравственность. Принимая бесконечно разнообразные формы, они составляют руководящие начала всей духовной жизни народов, как в теоретической, так и в практической области. Единство же развития доказывается тем, что это достояние передается в преемственном порядке от одних народов другим, образуя совокупный процесс, управляемый общим законом. Начало исторической жизни зарождается на Востоке; в Греции заимствованные у Востока элементы перерабатываются и возводятся на высшую ступень; завоевательный Рим усваивает себе греческую цивилизацию и передает ее новым народам, которые, в свою очередь, перерабатывают и умножают это общее достояние человечества. От Востока пришла и религия нового времени – христианство. Греческие философы, со своей стороны, подготовили классические народы к ее восприятию; через это она сделалась достоянием всех новых народов, которые, представляя в себе сочетание обоих элементов, греко-римского и христианского, всецело стоят на почве, подготовленной их предшественниками, и разрабатывают далее полученное от них наследие. Во всем этом несомненно видна общая нить, идущая через весь процесс и связующая его в одно живое целое. При всем разнообразии явлений, при всей видимой случайности событий, всемирная история представляет развитие единого духа, излагающего в ней свои внутренние определения. Таким образом, мы имеем два общих фактора исторического развития: общечеловеческий и народный. Первым определяется совокупный процесс, вторым те разнообразные формы, которые он принимает в действительности. Взаимное отношение этих двух начал имеет существенную важность для всей общественной жизни, в устроении и развитии которой народность играет первенствующую роль. К исследованию этого отношения мы теперь переходим.
    ГЛАВА II. НАРОДНОСТЬ В ИСТОРИИ
    Мы уже рассматривали народность, как один из существеннейших факторов общественной и политической жизни. Мы видели, что в ней к этнографическому элементу присоединяется духовный, известный склад ума, понятий и чувств, который вырабатывается в историческом процессе, при взаимодействии с окружающими условиями. Народность, как духовная единица, есть главным образом продукт истории, однако не страдательный, а деятельный, ибо она сама является фактором исторического процесса. Народ, также как организм, будучи поставлен в известные условия, в значительной степени сам создает свою историю; он участвует и в создании истории человечества. Выведенное выше понятие о развитии, как постепенном осуществлении определений, которые кроются в глубине духа, приложимо и к нему. Спрашивается: в каком же отношении находится развитие этой частной духовной силы к совокупному процессу развития человеческого рода?
    Германская философия, вырабатывая понятие о развитии духа в последовательном ряде ступеней, или моментов, признавала, что каждая историческая народность является выражением одной из этих ступеней. В этом полагалось ее историческое призвание. С этой точки зрения, Восток, в своей совокупности, представляет первоначальную ступень слитного сознания, погруженного в общую теократическую стихию. В Греции является первое пробуждение свободы, еще не отделяющей себя от окружающего мира и находящейся в гармоническом единении с целым. Затем, в Риме происходит разлад: свобода единичного лица противополагает себя целому, вследствие чего развивается, с одной стороны, частное право, основанное на личной свободе, с другой стороны – отвлеченная Империя, обнимающая весь мир. Наконец, в христианстве совершается примирение противоположных начал верою в единство человеческого естества и божественного; отсюда новое миросозерцание, носителем которого являются германцы.
    Таким образом, для других народов не оказалось места в новой истории. Мы уже видели несостоятельность этого построения, которое, отрешаясь от фактических данных, значительно способствовало падению философии истории. Нельзя, однако, не признать, что высказанный здесь взгляд на историческую народность, как на выражение известного момента всемирного развития, прилагается отчасти к древнему миру. Действительно, восточные народы, достигнув известной ступени развития, как будто затвердевают на ней и остаются на век неподвижны, напоминая собою те органические типы, дальше которых данная порода не идет. А с другой стороны, классические народы, выработав из себя все, что могла дать древняя жизнь, исчезают, как скоро историческое развитие переходит на иную, высшую ступень. Самое христианство не в состоянии было их обновлять, как доказывает пример Византии, которая, приняв христианскую веру, просуществовала еще более тысячелетия в виде дряхлеющего тела, не носящего в себе никаких зачатков новой жизни, и наконец пала под ударами мусульман. Нужны были свежие народы, для того чтобы проникнутая христианством цивилизация могла дать новые плоды.
    Но все эти явления не дают нам права возвести их на степень общего закона. Поражающий своею неподвижностью Восток в ранние эпохи своей истории переходил через различные фазы. Распространение буддизма и затем ислама составляют в нем крупные события, выходящие далеко за пределы отдельной народности и имевшие громадное влияние на его судьбы. И доселе он не сказал своего последнего слова. Недавний пример Японии доказывает, что и восточные народы способны усвоить себе плоды европейского просвещения и через это приобрести новые силы. Этот пример тем назидательнее, что усвоение произошло не вследствие внешнего завоевания или столкновений с иностранцами, а чисто по внутреннему почину, что указывает на присущее народу стремление к высшему развитию. Это и составляет главное ручательство за будущее, хотя теперь еще трудно сказать, к чему может привести это новое движение.
    Что касается до классических народов, то падение их объясняется тем, что самый исторический процесс, которому они подверглись, был процессом разложения, а не созидания. Они представляли начальное единство духа, которое должно было уступить место развитию противоположностей. Последнее требовало новых сил. Мы видели, что средневековой порядок, возникший на развалинах античной цивилизации, распадался на два противоположные мира, религиозный и светский: один являлся носителем общечеловеческого начала, другой был основан на личности, не знающей никаких сдержек. Представителями последней могли быть только народы, не связанные никакими преданиями и никакою цивилизацией. Они и сделались преобладающими, когда пришла их очередь играть всемирно-историческую роль. Христианская церковь и варвары – таковы были элементы средневекового порядка. Однако и наследие греко-римского мира не исчезло. Воспитанные церковью, варвары, в свою очередь, восприняли начала древней цивилизации, которые сделались для них исходною точкою новой, высшей жизни. Новые народы представляют собою уже не какой-либо односторонний момент, а сочетание всех трех основных исторических начал, выработанных предшествующим развитием: национального, или греко-римского, общечеловеческого, или христианского, наконец чисто-индивидуального, или варварского. Гармоническое их соглашение составляет цель всего исторического развития нового времени. В этом совокупном процессе каждый народ участвует с своими свойствами и с своими особенностями; но ни один из них не представляет уже никакого затвердевшего типа. Все содержат в себе неисчерпаемые семена развития и все проходят более или менее через одинакие фазы, стремясь к общей цели совокупными средствами, при живом ваимнодействии друг с другом.
    В этом живом взаимодействии народов заключается весь смысл новой истории. Каждый из них настолько является историческим народом, насколько он участвует в общем процессе, и наоборот, настолько остается на низшей ступени, насколько он уединяется в своей особенности. Историческое развитие нового времени несравненно шире древнего: происходя на почве общечеловеческого начала, выработанного христианством, оно не ограничивается уже пределами той или другой народности, а составляет общее достояние всех; оно представляет совокупную жизнь, которая идет от одной ступени к другой, при живом взаимодействии всех исторических сил. Поэтому, появление всякого нового народа на историческом поприще есть благо для всех; приобщаясь к совокупной жизни, он приносит запас новых сил на служение человечеству.
    Для нас, русских, этот вопрос имеет такую существенную важность, он подвергался и подвергается таким противоположным воззрениям и таким ожесточенным спорам, что следует несколько на нем остановиться. Прежде всего надобно определить, что в народной жизни есть заимствованного и что в ней самородного.
    Первое и основное отличие новых народов от древних состоит в том, что важнейший элемент общественной жизни, религия, у первых есть начало заимствованное, а у вторых – самородное. Религии древнего мира, за немногими исключениями, были созданиями народного духа, а потому непосредственно связывались со всеми сторонами народной жизни, которую они охватывали всецело. Отсюда неподвижность восточных теократий. Когда классические народы вступили на путь чисто светского развития, национальные их верования поколебались, а с падением религии исчезла самая связанная с нею народность. Однако и в древнем мире мы видим религии с более общим характером. Замечательнейший пример в этом отношении представляет буддизм. Но именно потому, что он выходил из пределов создавшей его народности, расширяя узкий ее кругозор, он был изгнан из своего отечества и нашел более благодарную почву среди менее культурных народов, не окрепших еще в установившейся теократической форме.
    Та же участь постигла и христианство. Как бы мы на него ни смотрели, как на учение принесенное свыше или как на историческое явление, несомненно, что оно было завершением всего предшествующего развития еврейского народа. Но и оно, так же как буддизм, было отвергнуто тем племенем, среди которого оно явилось. Евреи крепко держались и доселе держатся религии Ветхого Завета, создавшей, можно сказать, их национальность и сросшейся со всеми ее элементами. Это самый поразительный пример неразрывной связи народности и религии, какой представляет всемирная история; но именно эта связь, в нравственном отношении достойная всякого удивления, обрекла евреев на дальнейшее историческое бесплодие. Вышедшая из недр их новая религия была семенем из которого вырос целый новый мир, а они, среди этого нового мира, остались обломками пережитого прошлого, может быть полноназначенные для новых, неведомых судеб, но не сливаясь органическою связью с окружающей их средою, а потому не живя с нею общею жизнью.
    Христианство, по существу своему, есть религия общечеловеческая. Влияние, которое оно оказывает на народность, состоит в том что оно вносит в нее общечеловеческое начало и тем самым выводит ее из ее ограниченности и делает ее способною к общечеловеческому развитию. Только через это она становится деятелем в новой истории. Таким образом, та духовная основа, на которой строится весь новый мир, есть начало не самородное, а заимствованное. Христианство новые народы выработали не из себя, а получили от других.
    Однако понимание этого общечеловеческого начала может быть разное. Подвергаясь историческому процессу, христианство принимает различные формы; отсюда рождается различие вероисповеданий. Как ограничения общего начала, эти формы ближе стоят к особенностям народного духа. Воспринимаясь теми или другими народностями, они налагают на них свойственную им печать. Поэтому, нередко духовное существо народности полагают в привязанности к тому или другому вероисповеданию.
    Но если мы всмотримся ближе в сущность этих различий, то увидим, что в них выражаются не народные особенности, а более общие начала духовной и общественной жизни, вследствие чего и они составляют достояние не одного народа, а многих. В борьбе первоначальной христианской церкви с осаждавшими ее ересями выражалось не какое-либо национальное начало, а чисто догматическое развитие доступных всему человечеству религиозных истин. Эти ереси исчезли, не оставив по себе прочного следа. Затем, уже в IХ веке, произошло разделение церквей, Восточной и Западной. Здесь главное существо вопроса заключалось уже не в догматических спорах, а в различном понимании церковного устройства. Как было указано выше, Западная церковь признавала единство внешнее, с подчинением единому главе, Восточная церковь, напротив, держалась единства внутреннего, предания, сохраняемого совокупность церкви. Это различие вызывалось различием исторических суде обеих половин Римской Империи. На Западе, старая Империя рушилась и на развалинах ее водворилось анархическое брожение буйных сил в лице варварских народов. Среди этого хаоса, Римская церковь оставалась одна прочно организованным союзом, заменившим собою павшее государство. Ей необходимо было крепкое внешнее единство, чтобы обуздать эти дикие силы и воспитать народы к новой, высшей жизни. Этот подвиг она совершила, и в этом состоит ее величие. Восточная церковь не имела такой задачи. Как ни дряхла была Византия, все же она представляла организованное государство, и церковь не призвана была его заменять. Поэтому, вместо внешнего единства, она ограничивалась единством внутренним, оставляющим более простора светскому элементу, но зато с гораздо меньшим воспитательным значением. А так как главное призвание средневековой церкви состояло именно в духовном воспитании новых народов, то Западная церковь, не смотря на менее высокую культуру в сравнении с Византийской, успешнее совершила свое дело. Главным центром исторической жизни в средние века была западная половина Европы. Поэтому и воспитанные Римскою церковью народы ранее других выступили на новое историческое поприще. Они смело двинулись вперед по пути просвещения, когда восточные коснели еще в невежестве.
    Но этот новый шаг был вместе с тем переломом и в отношениях к церкви. Воспитательная ее задача кончилась; новые народы стали на свои собственные ноги и сбросили с себя опеку. С этим вместе появилась на свет и новая форма христианства протестантизм, основанный на начале личной свободы в понимании и толковании религиозных истин.
    Эта новая форма была преимущественно созданием германского духа. Она появилась и укрепилась главным образом среди народов германского племени. У других она не нашла надлежащей почвы. Поэтому, если есть форма понимания христианства, которая носит более или менее национальный характер, то это именно протестантизм. Нельзя не видеть, однако, что в нем кроется нечто гораздо большее, нежели чисто народное понимание. Свобода мысли и совести есть не народное, а общечеловеческое начало, и если оно у одних народов водворяется ранее, нежели у других, то на известной ступени развития оно становится общим достоянием всех. Поэтому протестантизм пустил крепкие корни не только в странах населенных германским племенем, но и во Франции, и если он был оттуда изгнан актом безумного деспотизма, то он заменился чисто светским отрицанием, которое повело, наконец, к ниспровержению всякой религии. Секты с протестантским характером появились и у нас. Таковы духоборы, молокане, штундисты: доказательство, что начало духовной свободы в религиозной области не составляет принадлежности какого-либо одного народа или племени, а представляет явление общее всем.
    Однако оно далеко не всегда принимает форму протестантизма. В самой Германии значительная часть народонаселения осталась верна католической церкви. Этот пример лучше всего свидетельствует об отношении народности к вероисповеданию. От народностей, населяющих Европу, германская отличается, может быть набольшею самобытностью и наиболее резкими особенностями Это не смешанное племя, как латинские народы, как Англичане, или даже как Великоруссы, а самородная отрасль индоевропейской группы с языком, идущим от глубочайшей древности и сохранившим всю свою чистоту и своеобразие. Германцы в истории играли выдающуюся роль, и на политическом поприще, и в области науки и искусства, где они проявили изумительную глубину мысли и самое высокое художественное творчество. Все это наложило на них совершенно особенную печать. Из этого исторического процесса выделался своеобразный народный характер, выработалась народность, сознающая свое единство и обнаружившая в стремлении к этому единству удивительное постоянство и энергию. А между тем именно эта народность вовсе не представляется связанною с каким-либо вероисповеданием. При самом начале своего исторического поприща, Германцы от язычества перешли к христианству; затем, в течение всех средних веков, именно в ту эпоху, которая всего более носит на себе печать германского духа, они оставались верны католицизму. Когда же, с началом нового времени, из глубины того же германского духа возник протестантизм, он далеко не сделался достоянием всего народа. Значительная часть последнего сохранила прежнее вероисповедание. Германия разделилась на католическую и протестантскую, и если это различие, в течение последних веков препятствовало крепости внутренней связи, то оно не помешало ей в новейшее время снова соединиться и образовать самое могучее государство в мире. Поныне католическая партия в Германии играет выдающуюся политическую роль, свидетельствуя о силе религиозного чувства, возбужденного вероисповеданием, не имеющим никакой национальной почвы. Германская народность заключает в себе и протестантизм и католицизм, но не связана ни с тем, ни с другим.
    То же явление представляет и другая европейская народность, столь же могучая и своеобразная, именно, английская. Из всех отраслей протестантизма, англиканское вероисповедание есть то, которое носит чисто национальный характер. Однако и оно явилось уже плодом позднейшего развития. Воспитательницею английской народности была опять же католическая церковь. И когда, вследствие Реформации, после упорной борьбы, упрочилось, наконец, национальное вероисповедание, оно далеко не обняло всего народонаселения. Не только сохранились многочисленные остатки католицизма, в новейшее время даже значительно умножающиеся, но рядом с официальною церковью распространилось множество сект, которые играли выдающуюся роль в народном развитии. Пуритане совершили величайший перелом в английской истории: они сломили абсолютизм Тюдоров. Поныне они составляют в английской жизни такой важный фактор, с которым постоянно надобно считаться. Как ни тесно связана англиканская церковь с английскою народностью, она не исчерпывает содержания последней.
    И у нас, когда говорят о неразрывной связи православия с русскою народностью, то забывают, что из той же русской народности, рядом с официальною церковью, возникло множество разнообразных сект, старообрядческих и духовных. Можно даже сказать, что именно в этих сектах преимущественно выразились особенности народного духа. Православие было заимствовано нами у Византии; это вероисповедание у нас общее с народами, в других отношениях совершенно нам чуждыми, например с греками и румынами. Но старообрядчество есть явление исключительно русское: это – та форма, которую приняло православие в древне-русской жизни. Наложение на него проклятия Собором 1667 года было знаменательным актом, которым отвергалась чисто национальная форма и утверждалась связь с общечеловеческим началом. Но через это старообрядчество не перестало быть существенным элементом народной жизни. Гонение на других не служит признаком неразрывной связи господствующего направления с преобладающею народностью. Оно доказывает, напротив, слабость духовной связи, которая иначе не может поддерживаться, как принуждением и насилием. Живая духовная связь держится свободным духовным общением.
    Из всего этого ясно, что народность и вероисповедание в действительности не совпадают. Народность, с одной стороны, теснее, с другой шире всякого вероисповедания. Она теснее в том отношении, что одно и тоже вероисповедание является достоянием разных народностей, не имеющих между собою ничего общего; она шире, ибо заключает в себе разные вероисповедания, в которых выражаются различные стороны народного духа. В историческом своем развитии, народность может переходить от одного вероисповедания к другому, как доказывают примеры народов, перешедших от католицизма к протестантизму. Даже одно и то же вероисповедание может в разные эпохи иметь совершенно различное знание для народной жизни. В средние века, когда религиозный элемент господствовал во всех сферах и светское образование не имеет самостоятельного значения, отношение народов к церкви было совершенно иное, нежели в новое время, когда светский элемент получил полную самостоятельность, как в гражданской сфере так и в области мысли. Изменение этого отношения именно и повело к возникновению протестантизма, а там, где последний не мог утвердиться, прежняя связь разрушилась неудержимым развитием светской мысли. Во Франции, католицизм доселе остался религией большинства Французов; но отношение к нему Французского народа совершенно иное, нежели в средние века или при Людовике ХIV. Подобные перемены повторяются всюду, куда проникает свобода мысли и совести. Близорукие политики воображают, что они могут задержать историческое развитие, насильственно подчиняя народ господствующему вероисповеданию и наказывая всякое от него отступление. Но это искусственное возвращение к средневековой точке зрения, давно отжившей свой век, обнаруживает только умственную и духовную скудость, свойственную неподвижным восточным теократиям, но совершенно несовместную с стремлениями и потребностями христианских, развивающихся народов. Поэтому, рано или поздно, эти узы везде разрываются. Свобода совести составляет абсолютное, неотъемлемое право человека, которое окончательно должно восторжествовать в историческом процессе. Народ, коснеющий в средневековых понятиях, не может быть носителем высшего развития, а потому не в состоянии соперничать с другими. Если он не обновляется духом, он обречен на падение.
    Еще менее, нежели религиозными формами, народность связана какими-либо формами политическими. Де-Местр развивал ту мысль, что известное государственное устройство вытекает из народного духа и развивается вместе с ним. Такой взгляд не подтверждается историей и не имеет теоретического основания. Политическое устройство вытекает из данного состояния общества и присущих ему потребностей, а все это изменяется со временем. Один и тот же образ правления не может быть пригоден народу, находящемуся в младенческом состоянии, у которого еще нет ни умственной жизни, ни образованных потребностей, и тому, который достиг уже более или менее высокой степени развития, у которого есть и наука и литература. Еще более это прилагается к изменениям гражданского строя. Политический порядок тесно связан с гражданским. Как было выяснено выше, каждый гражданский строй имеет соответствующий ему строй политический. Один и тот же образ правления не может быть пригоден для гражданского порядка, основанного на крепостном праве, и для того, который зиждется на общей свободе. Если между этими двумя сторонами общественного быта нет соответствия, то в жизни ощущается постоянный разлад.
    История вполне подтверждает этот взгляд. Только неподвижные народы Востока коснеют в течение тысячелетий в одних и тех же политических формах. Развивающиеся народы и в этом отношении проходят через различные ступени развития. Во всей всемирной истории не было народа более устойчивого в своих политических стремлениях, как римляне; с ними могут соперничать разве только англичане. Между тем Рим в своей многовековой истории, прошел через самые различные политические формы; он испытал и монархию, и аристократию, и демократию, и смешанную республику, и кончил наконец империей, которая была собственно уже не национальным, а всемирным явлением: она возникла, как неотразимая потребность, когда политическая жизнь небольшого племени заменилась всемирным владычеством. Такие же изменения политического строя представляют и новые народы Европы. Все они прошли чрез последовательные периоды феодального порядка, абсолютной монархии и, наконец, конституционного правления. Англия в этом отношении не представляет исключения, ее особенность состоит в том, что в ней изменения и переходы были менее резки.
    Она обязана этим тому, что с самого начала ее конституция была сложная, заключающая в себе все общественные элементы и все начала политической жизни. По мере того, как история выдвигала тот или другой элемент, он получал преобладание над остальными, не разрушая общего строя. И тут, в средние века, мы видим господство феодальных баронов; затем, на развалинах феодализма воздвигается абсолютизм Тюдоров, при котором, однако, сохраняется, хотя и обессиленное, народное представительство; когда же общество окрепло, оно, в свою очередь, получило преобладание, и королевская власть отступила на второй план. Эластичность английской конституции, применимость ее к изменяющимся потребностям жизни, произошли именно от ее сложности; национальная же особенность состоит в умении приноровляться к обстоятельствам, делать нужные уступки, действовать совокупными силами. Народ, воспитанный в политических формах, основанных на односторонних началах, никогда не может иметь этих свойств. Они приобретаются только практикой.
    Таким образом, все новые европейские народы следуют общему пути развития и проходят через одни и те же ступени, при постоянном, живом взаимодействии друг с другом. Всякое развитие совершается при взаимодействии с окружающим миром. Даже древние народы, более обособленные, нежели новые, подчинялись этому закону. Греция потому ранее Рима выступила на историческое поприще, что она состояла в постоянном общении с Востоком и внутри себя заключала разнообразие отдельных племен, живших однако совокупною жизнью. К этому присоединялось широкое распространение колоний, сохранявших связь с метрополией. Все это придавало греческой жизни необыкновенное богатство элементов, составляющее первое условие высокого развития. Более уединенный Рим долго боролся с окружающими мелкими племенами, стоявшими на относительно низкой степени культуры. Но когда, наконец, и он выступил на более широкое поприще и пришел в столкновение с Грецией, он усвоил себе плоды греческой цивилизации. Тот крупный вклад, который внесла латинская литература в умственную сокровищницу человечества, был результатом этого усвоения. Точно также и римское право выработалось под влиянием сношений. с иноплеменниками. Главным его органом был претор иностранцев (praetor pereginus). Для суда между различными племенами, подчиненными Риму, установлялись общие нормы права, имевшие уже не народный, а общечеловеческий характер. На место jus сivilе становилось jus gentium. Это и дало римскому праву то всемирное значение, которое сделало его основанием теоретического и практического правоведения в новое время.
    В еще большей мере общечеловеческие начала выступают у новых народов. Последние развиваются уже не каждый особняком, а на общей духовной почве, установленной, с одной стороны, христианством, а с другой стороны, наследием греко-римского мира. В своем историческом движении они параллельно проходят одинакие ступени, при живом взаимодействии друг с другом. Особенности народов проявляются в тех конкретных видоизменениях, которым на каждой ступени подвергаются общие всем начала, и в том своеобразном вкладе, который вследствие того вносится в совокупную жизнь. При таком взаимодействии постоянно происходят и заимствования и сообщения. Чем выше стоит народ, чем богаче он содержанием, чем более он способен своею деятельностью обогатить человечество, тем меньше он получает от других и тем больше он в состоянии им дать. Напротив, чем ниже он стоит на пути совокупного развития, тем больше ему приходится жить чужим добром. Народ, который долго оставался в стороне от исторического движения и наконец к нему примыкает, естественно и неизбежно должен пройти через период заимствования, то есть, через историческую школу.
    Таково именно было положение русского народа. У нас много восставали против слепого подражания всему иностранному; восставали даже против реформ Петра Великого, который русские национальные особенности заменял европейскими формами. Не хотели понять, что только этим путем русские могли сделаться историческим народом, самостоятельным деятелем на поприще всемирной истории. В средние века мы от Византии получили христианство; но усвоение греко-римского наследия в эпоху Возрождения и все вытекшее отсюда новое развитие жизни оставались нам чуждыми. У нас не было ни науки, ни искусства, а при таком низком умственном уровне самая общественная жизнь стояла на весьма невысокой ступени. Татарское владычество, оторвавшее нас от Европы, истребило в обществе и всякие начала права. Крепостная зависимость, в самом широком объеме, охватывала не только низшие сословия, но и высшие, которые признавали себя холопами государя. Нужна была вся изумительная энергия великого Преобразователя, чтобы находящийся в таком состоянии народ вдвинуть в европейскую семью. Но для этого нужно было пройти через европейскую школу, усвоить себе то, что было выработано другими, то есть, вступить на путь подражания. И как всегда бывает при невысоком развитии, когда ум еще не окреп, сперва усвоивается внешнее и случайное, и лишь впоследствии, путем долгой работы и углублением в предмет, достигается понимание сущности. По той же причине, все сначала усвоивается без надлежащей оценки; ученик не в состоянии разобрать, что верно и что неверно в том, что ему говорит учитель. Напрасно твердить ему, что он должен все сам испытывать; для этого у него нет мерила. Только усвоив себе чуждое ему содержание и обняв предмет вполне, он в состоянии выработать из этого собственный взгляд и сделаться самостоятельным деятелем на умственном поприще. Доказательством зрелости служат веские вклады в общую сокровищницу мысли, а не пустые стремления сказать непременно что-нибудь свое, непохожее ни на что другое. Народ, одаренный способностью к высшему развитию, высказывает свое, только предварительно усвоив себе чужое. Период подражания необходимо предшествует периоду самостоятельности.
    Иначе ставится вопрос на практической почве. Здесь для приложения чужого необходимы условия, которые далеко не всегда налицо. Поэтому приверженцы консервативных начал справедливо восставали и восстают против подражательных конституций, переносимых на неподготовленную почву, а потому лишенных всякой жизненной опоры. И тут, однако, надобно сказать, что одинакое развитие рождает и одинакие потребности. При живом обмене мыслей между европейскими народами, при совокупной их жизни, идеи переносятся из одной страны в другую, всюду возбуждая одинакие стремления. У всех народов Западной Европы период абсолютизма сменился периодом развития конституционных начал. Англия ранее других вступила на этот путь, а потому ее конституция, оправданная временем, послужила образцом для всех. Без сомнения, перенесение ее целиком в иные условия было делом неосуществимым; отсюда множество неуспешных попыток. Тем не менее, основные ее черты, вытекающие не из каких-либо местных особенностей, а из самого существа дела, как-то: система двух палат, одной народной, а другой более или менее аристократической, предоставление палатам некоторой доли законодательной власти и рассмотрения сметы, вручение правительственной власти безответственному главе государства с ответственным министерством, наконец, гарантии личной свободы и прав граждан, были приняты всеми и сделались прочным достоянием европейских народов. Видоизменения касаются больше подробностей, имеющих иногда существенное значение, но не изменяющих самого основания политического устройства. Мечты людей, желавших навсегда .закрепить народы в раз установленные формы политического быта, оказались тщетными.
    До какой степени возможно успешное перенесение известных учреждений на совершенно новую почву, доказывает наша судебная реформа. После освобождения крестьян, разом были усвоены все начала и приемы суда, которые были выработаны западноевропейскими народами, и все это принялось с полным успехом. В бессудной дотоле России, где господствовали крючкотворство и взяточничество, водворилось судебное устройство, составляющее венец современного развития. И для этого нашлись все нужные элементы. Успех был бы даже еще больше, если бы позднейшие течения в высших сферах не шли наперекор благим стремлениям, положенным в основание этой реформы. Удача такого резкого перехода от полного бесправия к самым утонченным гарантиям правосудия свидетельствует о том, что умственное развитие России стояло далеко впереди ее общественного и политического строя, в чем впрочем не сомневались те, которые жили в эпоху преобразований.
    Из всего этого ясно, что отношение народности к общим началам, развивающимся в истории человечества, определяется: 1) степенью развития, 2) особенностями народа. От степени развития зависит способность усвоения общечеловеческих начал, от особенностей народа те своеобразные формы, которые им придаются, и характер того вклада, который народ вносит в совокупную жизнь. Эти два фактора не следует смешивать и приписывать особенностям народа то, что составляет лишь явление известной степени развития. Защитники крепостного права пытались выставить это учреждение специальною принадлежностью русской жизни, указывая на то, что на нем основалось могущество России и крепость ее внутреннего быта. И точно, оно, может быть, более нежели что-либо другое, послужило к скреплению государства. На все сословия наложено было тяжкое ярмо; каждое на своем месте должно было нести службу на пользу отечества. Россия выросла и окрепла под этим строем; опираясь на него, она одерживала великие победы и одно время управляла судьбами Европы. Тем не менее, он был только преходящею ступенью в ее развитии. Необходимое в младенческом состоянии общества, крепостное право было несовместно с высшими требованиями гражданского порядка и просвещения. Отмена его была признанием, что Россия вступила в период общественной зрелости.
    Развивающиеся в истории общечеловеческие начала не составляют, однако, нечто единое и нераздельное, целиком переходящее от ступени к ступени, как совокупное достояние человечества. Они обнимают разнообразные стороны духовной жизни, и в данном народе одна сторона может преобладать над другими. Народ может стоять на высоком уровне умственного развития, при сравнительной отсталости в гражданском отношении. Причины могут быть исторические, а иногда и чисто личные, коренящиеся в свойствах правителей. Пример представляет Пруссия в начале нынешнего столетия. Великие имена философов и ученых, украшающих ее историю в эту эпоху, свидетельствуют о том, что умственно она стояла никак не ниже Франции; но в военном и гражданском отношении она погрязла в старой рутине, тогда как Франция вся обновилась происшедшею в ней революцией. Последствием был погром 1806 года. Из этого состояния унижения Пруссии вышла только путем глубоких реформ, которые подняли ее на новую высоту и сделали ее выдающимся деятелем в войнах освобождения, а затем и во всей новейшей истории Германии.
    Не только в разных сферах, но и в одной и той же области духа развитие может получить более или менее односторонний характер, вследствие народных особенностей или исторических условий.
    Мы знаем, что политическая жизнь представляет сочетание различных элементов: монархического, аристократического и демократического. При общем развитии, народные особенности могут дат преобладание тому или другому. Так, история Соединенных Штатов представляет исключительное развитие демократии; в английской истории преобладающим элементом является аристократия, в Германии – монархия. Этим не исключаются, однако, и другие начала. Чем полнее и выше жизнь, тем более она совмещает в себе разнообразных элементов, стремясь к высшему их соглашению. Односторонность и исключительность начал служат признаком низкого уровня. Поэтому, с дальнейшим развитием жизни, рядом с господствующими началами становятся и другие. В Северной Америке, среди демократии, значительным влиянием пользовалось крупное землевладение, основанное на рабстве. После разгрома южных штатов, преобладающее значение получила денежная аристократия. В Англии, с развитием демократических начал, Нижняя палата, основанная на самом широком праве голоса, приобретает все больший и больший перевес над верхней. Элемент, который прежде был владычествующим, становится только задерживающим. В Германии, рядом с монархией, учреждается народное представительство, которое хотя не пользуется таким преобладающим значением, как в других странах, однако служит существенною сдержкой, а вместе и опорою верховной воли.
    Свойствами народа определяется и то участие, которое он принимает в совокупном развитии, и тот вклад, который: они в него вносит. Чем шире и многостороннее народный дух, тем он способнее переходить от одной ступени к другой, меняя на каждой свои силы. Напротив, чем он ограниченнее тем более он коснеет в одном направлении. Последнее, на практике, имеет ту значительную выгоду, что этим придается жизни большая устойчивость; но полнота развития через это терпят ущерб.
    Замечательный пример в этом отношении представляет Англия. При всем богатстве английской жизни, при всем разнообразии ее элементов, при тех великих способностях, которые обнаружены английским народом в различных сферах духовной жизни, и в науке, и в искусстве, и в промышленности, и в политике, нет сомнения, что направление его преимущественно практическое. Поэтому, в области мысли ему доступен главным образом эмпиризм. На всех ступенях умственного развития, именно в этом направлении проявились его силы. В эпоху Возрождения, Англия произвела Бэкона; в ХVII веке она дала механическую систему Гоббеса; Локк был основателем сенсуалистической школы ХVIII столетия; наконец, в наше время имена Милля и Спенсера стоят на первом месте в числе корифеев эмпирической философии. Напротив, все глубокое развитие немецкого идеализма для английской мысли прошло без следа.
    Еще большую односторонность в том же направлении представляют Североамериканцы. Им более или менее чужды все те элементы европейской жизни, которые придают ей высокий идеальный характер. Вся их цель направлена на практические задачи. Демократия, промышленность, прикладное знание, – этим в сущности исчерпывается содержание их жизни и тот вклад, который они вносят в совокупное развитие человечества.
    Напротив, Франция, даже в пределах новой истории, проходила через самые противоположные направления мысли и жизни. В философии, с одной стороны Декарт и Паскаль, с другой – Вольтер и Дидро, в религии фанатическая привязанность к католицизму и отрицание всякой веры, в искусстве самые строгие классики а самые растрепанные романтики, в политике абсолютизм Людовика ХIV и Объявление прав человека и гражданина, представляют крайности, сменявшие одна другую. И если ХIХ век пытался согласить противоположные начала, то и это делалось не путем постепенного их слияния и замирения, а скачками и борьбою противоположных начал. Отсюда крайняя неустойчивость в понятиях и учреждениях, черта, которая, коренясь в самом народном характере, делает Францию как бы передовым постом Европы, пионером новых путей, иногда открывающим новые просветы, а иногда служащим предостережением для других. Переходя от одной ступени к другой, Французы на самих себе испытывают все выгоды и невыгоды последовательных форм человеческого развития.
    Столь же противоположные друг другу направления представляет и германская народность в своем историческом движении. Как уже было указано выше, средневековой порядок представлял живое изображение германского характера. Это было сопоставление самого возвышенного идеализма с самою грубою практикой. В дальнейшем процессе, по мере изменения задач и потребностей времени, выступала то та, то другая сторона. Даже существующее ныне поколение могло видеть на своих глазах, в умственной области, изумительный скачок от глубочайшего идеализма к самому грубому материализму, от Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля к Фейербаху, Штирнеру, Фогту, Молешотту, а в области гражданской, столь же изумительный переход от полного политического бессилия к самой могущественной военной и государственной организации. С изменением умственных и жизненных задач, с восхождением истории на новую ступень, как будто разом меняется вся декорация. Народ, здесь преданный одному направлению, внезапно переходит к совершенно другому, не связанный никакими понятиями и формами, но налагая на все развивающиеся в истории понятия и формы свою своеобразную печать.
    Из всего этого ясно, что народность в истории не представляет известной ступени, или момента в развитии человечества. Это одаренная своеобразными свойствами историческая сила, которая участвует в совокупном процессе, воспринимая и сообщая движение сообразно со своими особенностями. История, как процесс развития человеческого духа, проистекает из этого взаимодействия самостоятельных сил, вырабатывающих общее содержание отражающих на себе, каждая в своеобразной форме, результаты совокупной деятельности. Поэтому, каждая ступень развития отражается различно на различных народностях. В одних известное направление проявляется с полною силой и доводится до крайности, в других оно отражается слабее, в третьих оно не оставляет почти следа. Поэтому нет необходимости для каждого народа проходить через все те ступени, через которые проходят другие. Разнообразие содержания распределяется между действующими силами, смотря по свойствам каждой из них; чем известное направление одностороннее, тем менее оно способно быть усвоено всеми. Только элементы общие и необходимые для всякого человеческого развития могут рассчитывать на всеобщее применение. К такого рода элементам несомненно принадлежит свобода, которая вытекает из самой природы человека. Высшего развития достигают только свободные народы, а не те, которые коснеют под крепостным правом. Но степень и формы применения свободы могут быть весьма разнообразны, смотря по особенностям того или другого народа.
    К такого рода односторонним проявлениям свободы в политической области принадлежит демократия, то есть, политическая свобода общая и равная для всех. Мы уже указывали и ниже постараемся подробнее доказать, что демократия, по существу своему, не может быть целью развития человеческих обществ, а является только переходною ступенью. Как односторонняя форма, она, по самым свойствам человеческого развития, находит временное или даже постоянное применение в некоторых обществах, которые особенно к ней расположены по своему характеру или по своим историческим условиям; в другие она входит, как один из составных элементов; в третьих, она может даже совершенно отсутствовать, и это не служит признаком низшего развития, а, свидетельствует только о крепости других общественных элементов, которым, в силу высших потребностей государственной жизни, принадлежит направляющее значение. Если верна высказанная выше мысль, к которой мы возвратимся ниже, что возрождение аристократии, в умственной и в общественной сфере, составляет насущную потребность современных обществ, то сохранение этих владычествующих элементов составляет залог будущего, высшего развития.
    Таким образом, в народности отражаются в своеобразной форме различные фазы совокупного процесса. От последнего зависит и самое развитие народного самосознания. Давно известная истина, что человек познает себя только в человеке, по сравнению с другими, в живом взаимодействии с себе подобными. Der Mensch erkennt sich nur im Menschen; nur das Leben Lerhet jedem was er sey(48) Как реальная сила, народность проявляется во все времена. Уже в племенном быте выражаются основные черты народного характера. Как сказано, Германцы наложили свою печать на весь средневековой быт; появившись на историческом поприще, они внесли свой собственный элемент во всемирную историю. И в основании новых государств лежит начало народности. На низших ступенях развития, народная связь, подкрепляемая неприязнью к иноплеменникам, может быть, еще крепче, нежели на высших. Во времена Наполеоновских войн наибольшее сопротивление оказали народы наименее образованные: испанцы и русские. Но во всех этих явлениях народность находится на степени темного инстинкта, а не сознательного начала. В средние века, при анархическом брожений буйных сил, при господстве частного права, о народности, как историческом деятеле, менее всего могло быть речи. И когда из этого хаоса стали возникать новые государства, имелось ввиду не собирание народа, а увеличение владений. Правители делили земли я присваивали себе области, без малейшего внимания к характеру населения. Даже на Венском Конгрессе народы разрезывались на куски, в силу интересов тех или других держав. Однако эти проявления государственного деспотизма вызвали, наконец, реакцию. В народных массах пробудилось живое чувство своей самобытности, а вместе и стремление к единению с своими соплеменниками. Философия пришла навстречу развивающемуся самосознанию. На государство перестали смотреть, как на отвлеченную силу, опирающуюся на войско и деньги; его стали понимать, как живое единство народной жизни. Философия выработала и понятие об исторической роли народов, как представителей общечеловеческого развития. Все это повело к тому, что начало народности выдвинулось на первый план и сделалось господствующим фактором политической жизни. Даже подавленные народности, косневшие в тупом подчинении чуждым им силам, пробудились к самосознанию. Блистательные примеры такого возрождения представили Греция и Италия. Но еще любопытнее пробуждение народного сознания в славянских народах. Здесь не было ни великого исторического прошлого, ни национальной литературы. Все должно было созидать вновь, из глубины порабощенного духа. Движение началось в чисто умственной сфере, с словарей, с исторических изысканий; но мало-помалу оно расширялось и охватывало народные массы, пока наконец оно сделалось такою духовною силой, с которою приходится считаться и в политике. Славянский вопрос сделался живым вопросом современности. Это идеалистическое воззрение на народность, которое вырабатывалось и философией и жизнью, естественно вело к преувеличению. Каждый народ воображал себя первенствующим деятелем в истории человечества. Французы смотрели на себя, как на великую, передовую нацию, призванную обновить человечество, посеять в нем начала свободы и права. Немцы украшали своих предков всеми добродетелями и признавали себя главными представителями всех начал нового мира; христианский период истории именовался германским. И мы, в свою очередь, не отставали от других. И у нас возникла патриотическая школа, которая считала Россию представителем будущего, призванным сменить гниющий Запад на историческом поприще и обновить весь мир началами православия и общины. Эта школа с ожесточением восставала против реформ Петра, сблизивших нас с Европою; в классах, причастных европейскому образованию, она видела отщепенцев от Русского народа, а в русском мужике идеал всех совершенств. Плоды европейской науки отвергали с презрением, как несовместные с православными взглядами, а древнюю русскую историю строили на основании фантастических представлений о каком-то идеальном согласии. В настоящее время трудно поверить, что все эти детские мечтания могли сочиняться и разделяться умными и образованными людьми, каковы несомненно были первые славянофилы. Чересчур легкий философский и научный дилетантизм, подбитый узкими религиозными воззрениями и доходящею до ослепления любовью к отечеству, объясняют это явление. В научном отношении, это направление, конечно, осталось совершенно бесплодным; но в мало образованном обществе, каково наше, оно имело те вредные последствия, что сбивало с толку неподготовленные умы, возбуждало презрение к чуждому нам знанию и к отсутствующим в русской истории началам права, побуждало фантазии принимать за действительность и вместо основательных исторических исследований строить воздушные замки. Трудно определить всю ту массу ложных взглядов и понятий, которые, под заманчивым покровом патриотизма и религии, были пущены этим путем в русское общество. Но еще несравненно вреднее было то патриотическое направление, которое пришло ему на смену. Идеализм заменился реализмом; возрождение народностей сделалось могучим реальным фактором современной истории. С этим вместе понятие о народности с неба спустилось на землю. Всякие идеальные, общечеловеческие цели были отвергнуты; народность ограничивалась областью практических интересов. Провозглашали, как великую истину, что народ должен иметь ввиду только свои собственные выгоды и ничего другого, забывая что интересы притеснителей не имеют нравственного права на существование, если не опираются на высшие начала. Насилие, нетерпимость, раболепство признавались специальными свойствами русского народа. Под покровом патриотизма взывали к самым низменным общественным страстям, к самым темным инстинктам масс. Если прежнее понятие о народности витало в облаках, то новое валялось в грязи. В сущности, нового тут ничего не было; так называемый квасной патриотизм известен у нас с давних пор. Но в прежние времена литература, исходящая из образованных классов, старалась народные инстинкты облагородить и возвести на степень истинно человеческих чувств; реалистическая же публицистика стремилась искоренить всякие человеческие чувства и низвести их на степень животных инстинктов. Цинизм, с которым проповедовались эти начала, превосходит всякое вероятие. Люди с возвышенными стремлениями, искренно любящие свое отечество и желающие видеть его на высоте общечеловеческого просвещения, не могли не возмущаться до глубины души этим безнравственным загрязнением самых лучших человеческих чувств, этим низменным пониманием своих народных особенностей. Им больно было видеть, какое пятно налагалось на русский народ последствиями этого направления. Только указание на общечеловеческие начала, заключающиеся в универсализме, может вывести понимание народности из этой реалистической тины. Народность, как деятель в истории, настолько имеет цены, насколько она осуществляет в себе эти начала и сама содействует развитию. Не внешняя сила а благоустройство и просвещение, вытекающие из глубины духа великие произведения науки и искусства, осуществление в своем гражданском быте начал справедливости и свободы, наконец, гуманное отношение к подвластным племенам, вот что дает народу право на высокую историческую роль и на признание со стороны других. Это именно то, что может пожелать ему всякий просвещенный патриот и чему он обязан содействовать всеми силами. Но для того, чтоб исполнить эту задачу, чтобы правильно понять и особенности своей народности и те общечеловеческие начала, которые она призвана осуществлять при взаимодействии с другими, надобно исследовать содержание общего исторического развития и те законы, которыми оно управляется. Это мы и постараемся сделать в следующей главе. ГЛАВА III. ЗАКОНЫ РАЗВИТИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА Мы видели, что всемирную историю следует понимать как развитие единого духа, излагающего свои определения в преемственном процессе. Но всякое развитие имеет свои законы. Закон есть способ действия силы, вытекающий из ее природы. Где есть взаимодействие двух или более сил, там общим законом определяется их отношение. Отсюда определение законов, как необходимых отношений, вытекающих из природы вещей. Эти отношения могут быть случайные или целесообразные. Первые проистекают из местных и временных столкновений частных сил, не имеющих между собою никакой необходимой связи. И тут отношение определяется природою сил; но оно может быть и не быть, почему оно и называется случайным. Вторые, напротив, заключают в себе необходимость. Цель может быть достигнута только с помощью известных средств, вследствие чего целесообразно действующая сила пользуется окружающим материалом и подчиняет его себе. При этом она должна. действовать сообразно с природою материала; иначе она его себе не подчинит. Но отношение определяется прежде всего собственною ее природою, которая выражается в полагаемой ею цели и налагает свою печать на окружающие ее условия существования. Таково именно существо развития, как оно было определено выше. Развитие единичного органического существа происходит не иначе как при известных условиях; но пользуясь этими условиями, оно последовательно излагает свои определения в том виде, в каком они заключаются в нем потенциально, или в состоянии возможности. Это совершается всегда по одному и тому же закону, выражающему природу данного существа. То же самое имеет место относительно духа. И его развитие состоит в том, что он излагает внутренние свои определения в условиях пространства и времени. Поэтому, с одной стороны, он осуществляет то, что заключается в нем самом, в глубине его природы, с другой стороны он осуществляет свои определения сообразно с теми внешними условиями, в которые он поставлен, по мере того, как он покоряет себе природу, и в той постепенности, которая составляет закон всякого развития. Оторваться от этих условий он не может; если бы дух мог творить чисто из самого себя, это был бы не человеческий дух, прикованный к земле, а царство Божие, существующее вне земных пределов. Однако эти внешние условия, в которые он поставлен, не составляют для него нечто случайное. Как общее начало, дух, в отличие от единичного существа, стоит выше случайностей. Развитие единичной особи может, вследствие неблагоприятного стечения обстоятельств, получить неправильный ход, задержаться или даже совсем прекратиться. Развитие духа не связано с тем или другим местом и временем; оно совершается там, где условия благоприятны для осуществления известного, лежащего в нем определения. Общие условия земного существования даны ему раз навсегда. Они с самого начала ограничивают возможность его проявления на данной планете. Общий дух может иметь и более широкое значение; человеческий дух есть исключительно дух земной, ограниченный условиями земли. Общие духовные начала проявляются в нем в той форме, которая определяется земным бытием. Однако в себе самом, духе носит другой элемент случайности, отличный от того, который зависит от внешних условий. Дух есть общая стихия, связывающая бесконечное множество единичных особей и не существующая вне их, а эти особи приходят в бесконечно разнообразные и случайные столкновения друг с другом. Самые свойства этих особей таковы, что в них к внешней случайности присоединяется внутренняя. Природа духа, в отличие от косной материи, состоит в самоопределении, или внутренней свободе. Это и есть основное свойство человека, как разумного существа. Но свобода состоит в возможности действовать так или иначе следовать закону или уклоняться от него. Развитие духа совершается посредством взаимодействия свободных единиц, которые следовательно, могут уклоняться от общего закона, определяясь не на основании каких-либо разумных начал, а ввиду своих частных целей и стремлений. По-видимому, мы стоим тут перед противоречием: если общий закон исполняется взаимодействием свободных лиц, то он может вовсе и не осуществиться, ибо каждое из них имеет ввиду свои личные цели, а не общие; если же мы признаем безусловную необходимость общего закона, то свобода лиц исчезает; они становятся невольными орудиями общих целей, осуществляемых помимо их воли. Как же выйти из этой дилеммы? Она разрешается правильным пониманием отношения свободы к необходимости в человеческих действиях. Мы уже указывали на это отношение в деятельности, направленной на покорение внешней природы. И тут человек является свободным существом, которое по собственному изволению полагает себе всякие цели. Между тем природа управляется законами абсолютной необходимости, совершенно независимыми от человеческой воли. Какие бы цели ни ставит себе человек, осуществить их в материальном мире он может не иначе, как сообразуясь с вечными и неизменными законами природы, которые полагают пределы его деятельности. Как свободное существо, он может сочинять и строить какие угодно машины, но действовать будут только те, которые согласны с законами механики; иначе машина не пойдет. Perpetuum mobile неосуществимо, как ни старайся человек достигнуть этого результата. Он волен направлять свои действия, как хочет, но они останутся бесплодны. То же самое имеет место в отношении к законам духа. Толька те свободные человеческие действия будут иметь успех, которые согласны с этими законами; те, которые идут им наперекор, останутся тщетными. В отношении к законам духа, свобода человека ограничивается еще и тем, что они составляют для него не внешнюю только границу, а собственное внутреннее определение. Свобода сама есть явление духа, а потому действует по присущим ему законам. Проявляясь в единичном лице, она подвергается всем случайностям частного существования. Как свободное лицо, человек может уклоняться от исполнения закона. Это уклонение и есть внутренняя случайность его личной природы. Но уклонения могут быть в ту или другую сторону, и чем большее мы возьмем количество людей, тем более противоположные стремления уравновешивают друг друга. Распределяясь в массе, случайности исчезают, оставляя место среднему течению, в котором выражается господствующая сила. Таков общий статистический закон, управляющий, как явлениями природы, так и человеческими поступками. Ежегодно повторяющееся количество действий, по-видимому совершенно зависящих от человеческой воли, например, браков и преступлений, со всеми особенностями относительно пола, возраста и качества, свидетельствует об этом законе, который, предоставляя полный простор человеческой свободе, в итоге, подводит ее под общие нормы, выражающие действие совокупных сил. Каждый вдовец волен вступать в брак, жениться на девушке или на вдове, но он не волен сделать, чтобы количество заключающихся браков того и другого разряда не повторялось приблизительно из года в год. Из этого понятно значение великих людей в историческом процессе. Великие люди те, которые всего яснее понимают потребности современной жизни. Поэтому они находят наибольший отзыв и имеют успех. Действуя согласно с законами духа, они являются как бы его орудиями, исполнителями его целей. Они всего более содействуют движению истории вперед, по пути, указанному внутреннею природою духовной силы. При всем том, нельзя отвергнуть и участие чисто личного, следовательно случайного элемента в истории. Свободное лицо никогда не является чистым органом общего духа; оно всегда сохраняет свои личные свойства и стремления. Чем более выдающуюся роль оно играет в совокупном процессе, тем более эти личные свойства и стремления отражаются на общем ходе дел. Они не в силах изменить этот ход, но они могут ускорить его или задержать, дать развитию ту или другую окраску. Общий закон может осуществляться путем бесконечно разнообразных видоизменений, выбор которых предоставлен человеческой свободе. Аналогию с этим отношением представляет механический закон сохранения энергии. В силу этого закона, для прохождения пути от одной определенной точки к другой нужна затрата известного количества энергии. Пути могут быть самые разнообразные; выбор их зависит от произвола. Но каков бы ни был путь, долгий или короткий, прямой или извилистый, в конце концов затрата силы будет одна и та же. Таким образом, следуя общим законам развития, история на своей поверхности представляет бесконечно разнообразную игру человеческих стремлений и страстей. Здесь личность проявляется во всей своей свободе и со всеми своими особенностями. Эта волнующаяся область представляет самую заманчивую картину, не только для воображения, но и для мысли, стремящейся к познанию людей и их отношений. Здесь политик может почерпать самые назидательные уроки. Однако для философского понимания, которое ставит себе задачею в изменчивом разнообразии явлений открыть внутренний их смысл и управляющие им законы, всего важнее те общие начала, которые осуществляются в этой смене лиц и событий Для исследования их нужно разнять различные стороны общественной жизни и стараться определить те постепенные переходы, которым они подвергаются в историческом процессе. В предыдущем изложении мы рассматривали составные элементы общества, как в их принципиальном значении, так и в их историческом развитии. Здесь нам предстоит все сказанное свести к единству и постараться вывести из этого общие законы. Рассмотренные нами элементы общественной жизни суть, с одной стороны, духовные интересы, с другой стороны, экономический быт, наконец гражданский строй, с которым связан и строй политический. Но экономический быт состоит, как мы видели, в тесной зависимости от гражданского порядка, на который он, в свою очередь, оказывает влияние. В развитии обществ этот элемент имеет служебное значение; он является только орудием высших начал. Поэтому, мы можем ограничиться определением главных моментов развития гражданского и политического строя, в котором экономические отношения найдут свое место. Что же касается до духовных интересов, то в них первенствующую роль играют религия и философия, в которых выражаются основные, руководящие начала человеческого сознания. Частные науки и искусства имеют второстепенное значение. Таким образом, исследование общего хода истории представит нам развитие руководящих ею идей, с одной стороны – в чисто теоретической области, в религии и философии, с другой стороны – в практической сфере, в приложении к общественной жизни. Но из двух означенных теоретических сфер, религия, как более конкретное явление духа, действующее не только на разум, но и на чувство и волю, оказывает непосредственное влияние на самый общественный быт. Мы назвали времена, в которые преобладает религия, синтетическими эпохами человеческого развития: в них вся человеческая жизнь, как в теоретической, так и в практической области, связывается религиозным началом в одно систематическое целое. Напротив, господством философии характеризуются эпохи аналитические, в которых каждая сторона жизни развивается самостоятельно, на основании собственных, внутренних начал. Это разделение впервые было высказано сен-симонистами, которые однако поняли его слишком поверхностно и не дали ему прочного основания в фактах. Между тем, изучение явлений истории представляет ему полное подтверждение. Доселе человечество в своем историческом движении прошло через две синтетические эпохи и две аналитические. Как уже было указано выше, история начинается с первобытного синтеза. Поэтому, первые ступени человеческого развития обозначаются господством теократии, охватывающей все стороны жизни и дающей им больший или меньший характер неподвижности. Таковы доселе народы Востока. Впервые человек сбрасывает с себя теократические путы в Греции и Риме; господство теократии сменяется здесь светским развитием мысли и жизни. Но этот аналитический период, завершив свое развитие, приводит к новому синтезу, уже не похожему на предыдущий, выражающему не первобытное единство, а раздвоение мысли и жизни. Религиозное начало обнимает весь нравственный мир, в противоположность которому светская область представляет хаос буйных сил, управляемых началами частного права и приходящих в беспрерывные столкновения друг с другом. Таков средневековой порядок. Но самая его раздвоенность и проистекающий отсюда разлад ведут к его падению. За синтезом опять следует аналитический период, которого исходная точка характеризуется возвращением к началам древнего мира, выработанным классическими народами. Опираясь на эти начала, человечество стремится к высшему соглашению противоположностей путем нового, самостоятельного развития всех сторон жизни. Это – тот период, в котором оно находится до настоящего времени. Аналогия с предыдущим и выражающийся в совокупном процессе общий ход истории дают право предполагать, что и этот второй аналитический период должен привести к новому, высшему синтезу, представляющему уже не противоположность начал, а идеальное их соглашение. Таким образом, общий процесс развития состоит в том, что человечество идет от первоначального единства к раздвоению и затем от раздвоения к единству конечному. Начало, середина и конец процесса представляют синтетические периоды развития, характеризующиеся господством религии, аналитические же периоды лежат в промежутках, обозначая переходы сперва между началом и серединой, а затем между серединой и концом. Таков общий закон развития, который мы можем вывести из явлений истории. Это – закон не фактический только, а лполне рациональный, ибо он представляет чистый закон диалектического развития, которое из первоначального единства выделяет противоположности, и затем эти противоположности опять сводит к высшему единству. В общем, он представляет круговорот, в котором конец совпадает с началом. Однако это совпадение далеко не тождественное: то, что в начале заключалось в состоянии слитном, как бы в зародыше, или в возможности, то в конце является в состоянии раздельности. Каждый элемент, достигнув полного развития, получает самостоятельное существование; он подчиняется целому, но не поглощается последним. Первоначальное единство есть состояние еще не выделившегося разнообразия; конечное единство есть согласие разнообразия. Чтобы утвердить этот закон на прочной научной основе, надобно провести его по всем явлениям. Здесь мы, разумеется, принуждены ограничиться только главными моментами; но мы должны их обозначить, ибо они для общественной жизни имеют самое существенное значение. Начнем с первоначальных религий, характеризующих первую синтетическую эпоху человеческого развития. Сознание абсолютных начал бытия, лежащее в основании теократических религий, не составляет первоначального определения человеческой мысли. К нему требуется известное приготовление. Ум, погруженный в объективный мир, должен от представляющихся ему частностей постепенно возвыситься к безусловно общему. Поэтому, развитию философских религий, составляющих сущность теократического миросозерцания, предшествует период развития религий первобытных. Низшую их ступень составляет фетишизм, то есть, поклонение какому-либо частному, земному явлению, как божеству. Искание Бога, как уже было замечено, искони присуще душе человека: это – первый признак ее внутренней, метафизической природы. Им он отличается от животных, которые перед поражающим или привлекающим их явлением могут ощущать страх или влечение, но ничего похожего на религиозное почитание. Этому внутреннему влечению к Богу, лежащему в основании всего религиозного процесса, человек удовлетворяет по мере развития своего сознания. Первоначально ум, погруженный в мир внешних явлений, не в состоянии от них оторваться. Поражающее его явление он принимает за Божество. Но глубокое несоответствие между идеей и формой ведет к дальнейшему развитию. От внешнего явления ум переходит к сознанию внутренней его сущности, от видимого к невидимому. Это происходит двояким путем: с одной стороны, частные явления сводятся к проявляющимся в них силам природы; с другой стороны, развивается поклонение душам умерших, а с тем вместе и всяким невидимым духам. Первую форму можно назвать натурализмом; вторая получила название анимизма. Нередко между этими двумя противоположными началами, производящими силами природы и силами смерти, происходит идеальная борьба, которая выражается в разного рода мифических сказаниях. Примирение совершается через то, что ум от противоположности земных сил возвышается к созерцанию вечного порядка, господствующего во вселенной. Поднимая взоры к небу, он видит небесные светила, всегда себе равные, в стройном чине совершающие свой путь. Отсюда высшая форма первобытных религий – сабеизм. В некоторых верованиях переход от анимизма к сабеизму выражается тем, что души умерших возносятся на небо и становятся небесными светилами. Отсюда уже один шаг до сознания единого небесного Бога, как верховного Разума, владычествующего в мире и установляющего всюду закон и порядок. Это миросозерцание составляет первую ступень развития религий философских. Но затем, одно за другим, выступают и другие начала, указанные выше(49) Они соответствуют тому, что в частной форме выражается уже в первобытных религиях. Частные силы природы сводятся к понятию о едином Боге Силы, как творце и верховном властителе всего сущего; а с другой стороны, представления о единичных духах подчиняются высшему понятию о Боге Духе, как душе мира, всюду присущей и всему дающей жизнь. Наконец, и материальное начало находит свое выражение в представлении женского божества, Матери Природы от которой происходят частные силы, владычествующие в различных областях вселенной, но образующие вместе стройную систему. Так завершается полный цикл философских религий.
    Мы уже видели, что эти четыре начала соответствуют четырем основным определениям разума: причине производящей, причине формальной, причине материальной и причине конечной. К этим началам сводится всякое понимание, как относительного, так и абсолютного бытия. Вытекая из самых законов разума, они одинаково прилагаются ко всему познаваемому. Отсюда рождаются систематические миросозерцания, которые можно обозначить названиями натурализма, спиритуализма, материализма и идеализма, смотря по тому, которое из этих четырех начал является в нем преобладающим. А так как законы разума суть вместе и законы внешнего мира, то они выражают собою истинную сущность вещей.
    Исходя из единого источника, совокупность этих начал образует полный цикл, состоящий из двух перекрещивающихся противоположностей. Поэтому, отправляясь от одного начала, ум, в силу внутренней логической необходимости, неизбежно переходит и к другим, пока не завершится круговорот. И это повторяется на всех ступенях развития, вследствие чего каждая отдельная ступень представляет всю полноту основных начал бытия. Это мы можем видеть, как в развитии религий, так и в развитии философии.
    Но порядок движения может быть разный, смотря по тому, которое из четырех начал служит исходною точкой. Так как полный цикл образует две перекрещивающиеся противоположности, то главная нить движения может идти либо от причины производящей, через причины формальную и материальную, к причине конечной, и обратно, либо от причины материальной, через причины производящую и конечную, к причине формальной, и обратно. Когда разум начинает от себя, он идет первым путем, от начала к концу; поэтому, этот путь можно назвать субъективным. Когда же он исходит от объекта, он идет вторым путем, который поэтому можно назвать объективным. Мы видели, что совокупное развитие человечества идет от первоначального единства, через две посредствующие противоположности, к единству конечному. Следовательно, это путь субъективный, выражающий развитие духа изнутри себя. Но на первой ступени человеческий ум еще себя не сознает, а погружен в объективное бытие. Поэтому здесь развитие религиозного сознания идет объективным путем, в первобытных религиях от причины материальной к причине формальной, в религиях философских обратно, от причины формальной к причине материальной. На дальнейших ступенях мы увидим все разнообразные точки исхода и пути развития, которым следует ум человеческий.
    Отношение общечеловеческих идей к народному духу ведет и к тому, что различные начала получают преобладающее значение у различных народов. Но так как все эти начала связаны между собою, то в более или менее обширных группах мы найдем все означенные формы, но в различной степени развития и в различных сочетаниях. Отсюда сложность явлений в которой трудно иногда разобраться. Однако внимательное их изучение, насколько оно доступно современной науке, приводит нас к некоторым выводам, которые можно признать достоверными(50) Макс Мюллер разделяет религии древнего мира на три главные группы: туранскую, семитическую и арийскую. Но последнюю следует разделить на две, имеющие совершенно разный характер: юго-восточную, или азиатскую, и западную, или европейскую. Первая вполне примыкает к восточному миросозерцанию, вторая представляет переход к светскому развитию. Таким образом получаются четыре группы, из которых в каждой преобладает одно из четырех указанных выше начал: в туранской – поклонение богу небесному, или верховному Разуму, в семитической – поклонение богу Силы, в юго-восточной арийской – поклонение богу Духу, наконец, в европейской – поклонение индивидуальным божествам, рожденным от Матери-Природы. Но, как сказано, в каждой отдельной группе развиваются и остальные начала, из чего проистекают более сложные формы. Поклонение Небу, как верховному Разуму, источнику нравственного закона, установляющему порядок в мироздании, представляет нам религия Китайцев. Это и составляет главное содержание учения Конфуция. В отличие от него, в секте Лао-тце развивается пантеистическое понятие о верховном Разуме, как душе мира. Это воззрение служит переходом к миросозерцанию юго-восточных Ариев. Отсюда воспринятие буддизма, который, в преобразованном виде, получил господство в Тибете. С другой стороны, у монгольских завоевателей является понятие о едином Боге, властителе вселенной. Это составляет переход к семитическому миросозерцанию, вследствие чего Монголы перешли в магометанство. Наконец, индивидуалистическое начало спиритуализма, поклонение происшедшим от верховного Разума бессмертным душам, присущее и другим отраслям, становится преобладающим в туземной религии Японцев, Синто. Они верховные, небесные божества считают слишком отдаленными от человека, и потому ему недоступными, и поклоняются небесной богине Тен-сио-дай-цин, родоначальнице людей, и происшедшим от нее душам предков, ками, или святым. Эта последняя религиозная форма, по существу своему, является наименее устойчивой, а потому открывает доступ другим верованиям, а вместе и светскому развитию. Таков религиозный цикл туранской группы. От нее произошли и семитические религии. Древнейшая из последних, халдейская, прямо заимствовала свою верховную жрицу у покоренных народов туранской отрасли, Аккадов и Сумиров. Верховным божеством считался бог неба-Анна, к которому присоединялись бог стихийной силы Эа и бог бездны, или царства мертвых, Муль-же или по другому чтению, Муллила. Наконец, к этой верховной триаде примыкало и женское божество, Давкина, дополняя собою основной цикл. Воспринимая это миросозерцание, семиты несколько его видоизменили, согласно с своими духовными особенностями. Бог темной бездны заменился у них другою формой бога Силы, формою изменчивою, переходящею из одной противоположности в другую, умирающею и воскресающею. Таков был Бэль, видимым представитетелем которого является солнце, восходящее и заходящее, то владычествующее на небе, то погружающееся в преисподнюю. Точно также место Давкины у семитов заступила небесная богиня Истар, или Бэлита, подруга Бэля. Но из трех верховных божеств халдейской религии, небесный бог Анна скоро отошел на задний план и исчез из сознания. Преобладающее значение получил, с одной стороны, Бэль, который сделался верховным божеством Вавилонской монархии, а с другой стороны, у ассириян; над всеми халдейскими богами возвысился грозный бог Силы, Ассур. Отсюда вековая борьба между двумя великими завоевательными монархиями Западной Азии. Ассирия в течение многих веков была грозою соседей. Вавилон то затмевался, то вновь поднимался и окончательно пережил свою соперницу, воссияв необыкновенным блеском перед самым своим падением. Его верховное божество сделалось господствующим и среди мелких племен передней Азии, у которых оно принимало различные формы. Но рядом с ним, у некоторых даже выше его, становилось женское божество – Астарта, видоизмененная Истар. Однако и тут, в противоположность многообразному и изменчивому богу Силы, Ваалу, развивалось понятие о Боге Силы, вечно себе равном, как единое верховное Бытие, исключающее всякое другое себе подобное и представляющееся началом всего сущего. Это понятие сделалось народным достоянием маленького племени Евреев, которое через это получило мировое значение. Не только это понятие о Божестве было исходною точкой для той формы семитических верований, которая окончательно восторжествовала над всеми другими и распространила свое владычество далеко за пределы Западной Азии, именно для ислама, но от него получила начало и та общечеловеческая религия, которая сделалась воспитательницею нового человечества – христианство. Таким образом, еврейская народность выработала в себе и передала всему человечеству то, что составляет истинную сущность семитического миросозерцания – понятие о едином Боге, как всемогущем творце мира и абсолютном властителе вселенной. С другой стороны, из туранских же верований развилось поклонение Богу-Духу. Столкновение проистекающего от небесного Бога неизменного порядка с господствующими на земле дикими силами приводит к противоположению светлого царства Добра темному царства Зла, а с тем вместе к противоположению двух начал, доброго и злого, разделяющих между собою господство вселенной и находящихся в постоянной борьбе. Это противоположение составляет сущность древнейший из религий юго-восточных ариев, зендской. В книгах, которые приписываются Зороастру, весь процесс мироздания представляется постоянною борьбой между Ормуздом и Ариманом. Это миросозерцание было господствующим у всех иранских народов, бактров, медов и персов. Но на таком раздвоении мысль не могла остановиться. Требовалось единство, которое могло быть понято в двоякой форме. С одной стороны, враждующие начала могли быть сведены к понятию о силе изменчивой, переходящей из одной противоположности в другую, к тому самому понятию, которое развивалось в религии вавилонской и которого внешним представителем является солнце. И тут оно примыкает к солнечному богу, Митре, поклонение которому господствовало в особенности у персов. С другой стороны, объединения противоположных начал можно искать не в силе, а в духе, то есть, в начале внутреннем, вечно действующем и переходящем от одного определения к другому. В иранской религии это понятие было развито в форме Вечного Времени (Зерване Акерене). Но здесь оно не достигло преобладания, а осталось достоянием отдельных сект. Полное развитие оно получило у другой отрасли юго-восточных ариев, у индусов. Здесь выработалось цельное, чисто пантеистическое миросозерцание, с тремя верховными божествами во главе: Брама, бог закона, или верховный Разум, присущий миру, Шива, бог силы в двух противоположных определениях, благодетельный и грозный, созидающий и разрушающий, наконец Вишну, бог жизни, составляющий внутреннюю, животворную сущность всякого бытия и своими превращениями осуществляющий согласие на земле. К этим трем началам примыкает наконец и четвертое, чисто индивидуалистическое. Оно выражается в воплощении Божества в единичном человеке, и наоборот, в вознесении человека к Божеству, отрешением от всего изменчивого и частного. Такова сущность буддизма, которой, однако, в силу своего индивидуалистического характера, становится во враждебное отношение к браманизму, а потому изгоняется из Индии, но находит широкое распространение у других народов, главным образом в туранской группе. Но буддистский индивидуализм был только исчезающим моментом бытия. Человек, в этом миросозерцании, появляется на свет лишь за тем, чтобы отречься от себя и снова погрузиться в безграничную стихию. Индивидуализм, как прочное начало частного существования, должен был появиться как новая ступень религиозного развития. Это была та точка зрения, на которую стали народы западной отрасли арийского племени. Для того чтобы могла выработаться эта новая ступень, нужно было взаимодействие противоположных миросозерцаний, семитического и восточно-арийского, поклонения богу Силы и поклонения богу-Духу. Индия, удаленная от всемирных путей, не могла быть поприщем этого духовного столкновения, Оно произошло в Египте, который поэтому занимает особое место во .всемирной истории, как посредник между Азией и Европой. Религиозное развитие Египта представляет повторение тех же самых ступеней, которые были указаны выше, чем самым подтверждается общность закона. Первый период египетской истории, Мемфисский, характеризуется поклонением небесному богу Фта, мудрому устроителю вселенной, источнику закона и порядка. Но и здесь столкновение этого порядка с неподдающимися ему буйными силами ведет к противоположению доброго начала злому и к борьбе между ними. Это выражается в борьбе небесного бога Добра, Озириса, с олицетворением Зла, Сетом или Тифоном. И тут это противоположение связывается двояким единством, с одной стороны, поклонением богу Силы, переходящему от одной противоположности к другой и олицетворяемому солнцем, то царствующим на небе, то нисходящим в подземную область, с другой стороны, поклонением Духу, самосущему, все проникающему, проявляющемуся в бесконечном разнообразии форм и всему дающему жизнь. В египетском миросозерцании эти два верховные начала отождествляются: дух, Аммон, является вместе и солнцем, Ра; оба отождествляются и с Озирисом, богом Добра, в борьбе его с темными силами. Аммон-Ра-Гармакис(51) было тройным именем одного и того же божества. В другом представлении Аммон-Ра сопоставляется с Хонзу, богом небесного порядка, который считался его сыном, и с Мут, женским божеством, олицетворяющим материальное начало. Из всего этого развивается пантеистическое миросозерцание, в котором Дух, или душа мира, проявляется в самых разнообразных формах и поклонениях. Такова сущность египетской религии во второй период исторического ее развития, центром которого были Фивы.
    В эту именно пору произошло столкновение с семитами. Не раз они покоряли Египет и не раз были оттуда изгоняемы. Это отразилось на религиозных понятиях. Египетский дух зла, Сети, был отождествен с семитическим Сутеком, и борьба между ними представилась в виде погибели Озириса, который разрывается на части противоположным ему злым началом. Но после него остается его жена, Мать-Природа, Изида, которая собирает разрозненные члены своего мужа и рождает сына, мстителя за отца. Озирис, как отжившее начало, остается судьею в царстве мертвых, владыкою же вселенной становится сын Изиды, Гор, который убивает Тифона и воцаряется на земле. Поклонение Изиде в связи с мифом об Озирисе и с воцарением Гора составляет первенствующий элемент в последний период истории Египта, который сосредоточивается опять в нижней его части, в Дельте. Далее этого религиозное развитие Египта не пошло. Египтяне смотрели не вперед, а назад. Торжествующая Изида ограничилась рождением в новом виде старого божества. Нового поколения богов она не произвела. Это было делом европейских Ариев.
    В греческой мифологии, как она передается нам Гезиодом, развивается та же последовательность ступеней религиозного сознания, которая указана выше. Сначала царствовали Небо и Земля; затем родителей сместил Кронос, завершитель, глотающий своих детей, владыка золотого века, то есть Дух, все приводящий к согласию, проявляющийся в разнообразных формах и опять снимающий или поглощающий эти различия; наконец, сын Кроноса, Зевс, спрятанный и вскормленный матерью, низвергает отца и заставляет его выкинуть обратно проглоченных им детей. Кронос остается властителем Елисейских Полей, в царстве мертвых. Вместе с ним Зевс низвергает и его сподвижников, Титанов, призвав на помощь дикие силы природы, Сторуких и Великанов, которых он затем сам обуздывает, после чего он воцаряется беспрепятственно на Олимпе.
    Выработавшийся из этого процесса сонм олимпийских богов представляет стройную систему, в которой каждое божество занимает свое место и получает свой индивидуальный характер, сродный человеческому. Во главе стоят три верховных бога, разделивший между собою вселенную: бог неба, Зевс-Громовержец, бог стихийной силы, Посейдон, и бог подземного царства, Аид. Очевидно, это те же божества, которые мы видели в древней Халдее у Аккядов и Сумиров. Точки зрения и формы меняются, но начала остаются те же. Сообразно с индивидуалистическою формой греческого многобожия, женское божество распадается на несколько отдельных лиц: рядом с царицею неба, супругою Зевса, Герой, является вышедшая из его головы Афина-Паллада, Мать-Земля, Деметер и дочь ее Персефона, супруга Аида, воинственная Артемида и богиня красоты Афродита. Особенное развитие получают у Греков идеалистические представления, связанные с подземным царством. Культ Деметры и Персефоны, в связи с перешедшим из Малой Азии поклонением Дионису, умирающему и воскресающему, составляют содержание мистерий, которые для Греков были высшею тайной их религии и залогом будущей жизни.
    Те же божества, но в более трезвой форме, с меньшим преобладанием воображения, повторяются и у римлян. Сообразно с духом римского народа, здесь большее значение получает начало силы . Верховным божеством остается арийский Юпитер, тождественный с греческим Зевсом; но национальным богом Римлян является Марс, бог войны, отец Ромула и Рема, мифических основателей Рима. Подземное же божество, Аид, заменяется двуликим Янусом, заимствованным у Этрусков. Наконец, национальным женским божеством является Веста, представительница земной твердыни и крепости домашнего очага. У римлян не было мистерий, которые, открывая религиозному чувству новые горизонты, выводили его из тесного круга индивидуальных божеств и заставляли его подняться к верховным началам бытия.
    Обозревая совокупное развитие философских религий древнего мира, мы видим, что, исходя от понятия о небесном боге, как верховном Разуме, они, через посредствующие начала Силы и Духа, пришли наконец к системе индивидуальных божеств, владычествующих в мире. В противоположность первобытным религиям, развитие шло здесь от причины формальной к причине материальной. Последняя является завершением процесса; но, по существу своему, это – начало низшее. Означенный путь есть процесс разложения, а не сложения религиозного миросозерцания. Поэтому, греческая религия отличалась большим изяществом, но гораздо меньшею глубиною, нежели религии восточные. Она была ступенью, предшествовавшею светскому развитию. Вследствие этого, классические религии пали, тогда как восточные в существенных началах сохранились доселе. В историческом потоке исчезли переходные и изменчивые формы, но удержались те вечные начала, которые, кроясь в глубине человеческого духа, присущи всякому богопочитанию. Китай и Япония, браманизм и буддизм, еврейство и ислам, представляют различные стороны этого богопочитания, одни в форме народной, другие в форме общечеловеческой. Поклонение верховному Разуму и проистекающим из него бессмертным душам, поклонение богу Силы, творцу и властителю вселенной, наконец, поклонение животворящему Духу в разнообразии определений – таковы результаты, добытые религиозным познанием Бога в природе. Они составляют прочное достояние человечества. Перед этими верховными началами бытия изящный мир антропоморфических греческих божеств должен был померкнуть. Сами греки признавали, что их боги позднейшие и производные. Но такое понятие очевидно не могло удовлетворять потребностям человеческого разума, который ищет не относительного, а абсолютного. Поэтому, над греческими богами господствует высшее начало необходимости, Рок, которому они все подчиняются. Мистерии давали новый исход этим требованиям. В таинственных представлениях мысль искала более глубоких основ бытия. В полумифических космогониях она пыталась создать систему, выходящую из тесного круга олимпийских божеств. Однако и это смешанное, полурелигиозное, полуфилософское миросозерцание не могло ее удовлетворить. Раз возбужденная мысль становится на собственные ноги; она ищет опоры и указаний в самой себе. Религиозный элемент откидывается в сторону или приводится только как подтверждение чисто логических начал, которые вырабатываются разумом. За периодом теократического миросозерцания следует период светского развития мысли.
    Прежде, однако, нежели мы перейдем к последнему, попытаемся указать соответствие между религиозным развитием древнего человечества и теми гражданскими формами, через которые оно проходит. В Общем Государственном Праве мы старались уже определить разнообразное строение, как патриархальных, так и теократических обществ. Здесь мы должны указать на соответствие гражданских учреждений господствующим в обществе религиозным началам. Разумеется, мы можем сделать это только в самых общих чертах, ибо мы имеем ввиду вывести общие законы человеческого развития, а никак не выяснить все подробности, что, при нынешнем состоянии науки, едва ли даже доступно исследователю.
    Мы знаем уже, что теократия не есть первоначальная форма, в которую слагаются человеческие общества. Из четырех союзов, на которые разделяется общежитие, патриархального, гражданского, религиозного и государственного, исходною точкой служит первый. Господство его соответствует периоду развития первобытных религий, когда религиозное начало недостаточно еще окрепло в сознании, чтоб охватить всю человеческую жизнь и определять все отношения. Это совершается уже на второй степени, когда из первобытного патриархального безразличия выделяются, с одной стороны, гражданские элементы, с другой религиозные. Но из этого выделения еще но образуются два противоположные мира: это дело гораздо позднейшего развития. На этих первых ступенях, гражданские элементы и религиозные сливаются еще в совокупную систему, образуя теократическое государство, определяемое главным образом религиозными началами. Это и составляет общественный строй, соответствующий господству философских религий.
    У нас нет достаточно данных, чтоб определить соответствие между развитием первобытных религий и различными формами патриархального союза. Так как религия не является здесь определяющим началом всего общественного быта, то такого совпадения нельзя даже ожидать. Известная форма первобытной религии, например фетишизм, может удержаться при весьма разнообразных видах патриархального союза. Тем не менее в общих чертах можно определить соответствующие ступени развития. Низшую ступень патриархального союза составляют рассеянные семьи. В религиозной области этому соответствует фетишизм. Затем, над ними возвышается объединяющая власть родоначальника, соответствующая поклонению силам природы, а в противоположность ей является духовная власть заклинателя, вооруженного магическою силой над духами, что предполагает господство анимизма. Наконец, высшую ступень патриархального союза составляет совет старейшин, которые обыкновенно сами являются и жрецами. Выделение из них особого жреческого сословия открывает возможность высшего развития религиозных начал, что составляет переход к теократии.
    Теократические государства образуются, как сказано, слиянием гражданских элементов с религиозными, из чего рождается единство политическое. Из Общего Государственного Права мы знаем основные формы гражданских союзов, приобретающих политическое значение: таковы дружина, вотчина, вольная община и сословии. Когда эти формы получают религиозное освящение, то из них образуются теократии военная, феодальная, сословная и общинно-племенная. Религиозный союз, со своей стороны, присоединяет к этому своя элементы. Мы видели, что церковь состоит из духовенства и мирян, к которым присоединяются первосвященник, как высший носитель духовной власти, и монашество, представляющее идеальную сторону религии, отрешение от земного и погружение в небесное. Сопоставляя эти элементы с началами, господствующими в означенных выше философских религиях, мы видим уже а приори, что поклонению небесному Богу, установляющему порядок на небе и на земле, соответствует, в религиозной области, владычество духовенства, в гражданской – феодальный порядок; поклонение богу Силы лежит в основании военной теократии, с царем-первосвященником во главе; поклонение Духу влечет за собою устройство каст, из которых выделяется и монашество; наконец, поклонение индивидуальным божествам свойственно племенной или общинной теократии.
    Это мы и находим в действительности. Из двух главных государств туранской группы, в Китае весь государственный строй основан на господстве ученого сословия мандаринов, толкователей священных книг, которые, по самому свойству китайской религии, не отличающей религиозный элемент от светского, занимают место духовенства. В Японии, напротив, до последнего времени преобладал феодализм, с особым светским правителем во главе. Духовному владыке, микадо, принадлежала только номинальная власть, вследствие чего политический строй представлял здесь такое же раздвоение, как Европа в средние века. В истории Японии мы можем проследить и самое развитие этих начал. Древнее владычество микадо, потомка небесных богов, окруженного иерархией сановников, представляло совершенное подобие китайских порядков. Этот теократический строй разложился двояким путем: с одной стороны – водворением буддизма, который с образованием принес и монашескую жизнь, с другой стороны – сосредоточением военной силы в руках шогуна, который, лишив микадо светской власти, вступил в борьбу и с буддистскими монастырями, приобретшими политическую самостоятельность. Но прочный порядок установился только тогда, когда военная дружина. получила поземельное устройство, послужившее основанием феодальной аристократии. В новейшее время, однако, вражда к иностранцам повела к попытке восстановить древнюю теократию в ее первобытном виде. Должность шогуна была уничтожена и власть микадо восстановлена во всей своей силе. Но вместо возвращения к старине, этот переворот имел последствием открытие Японии европейским влияниям. К чему оно приведет, покажет будущее.
    В туранской группе противоположность военной силы и духовного развития образует, как видно, только переходные или подчиненные формы; на следующей затем ступени, у семитов и у юго-восточных ариев, эти два элемента становятся уже определяющими началами всей общественной жизни. Военный деспотизм составляет отличительный признак завоевательных монархий Западной Азии; поныне он сохранился в магометанских государствах. Напротив, устройство каст характеризует пантеистические религии Индии и Египта. Из Индии выделился и буддизм, который в Тибете основал теократию, представляющую господство монашества. Точно также и в Египте жрецы Аммона, после упорной борьбы с царями, покинули отечество и основали в Эфиопии свое особое духовное государство.
    Наконец, у классических народов, вместе с поклонением индивидуалистическим божествам, мы находим общинно-племенную теократию, в которой жреческое сословие не выделялось из других и не составляло замкнутой касты, а набиралось из тех же родовых старейшин, составлявших господствующий элемент гражданского порядка. Это был первобытный патриархальный строй, воспитанный теократиею к государственной жизни. Главным представителем теократического начала был царь, который являлся вместе героем и первосвященником. С падением царской власти начинается чисто светское развитие государства.
    Мы видим, что в существенных чертах религиозные начала и общественный быт развиваются по одному и тому же закону, что и естественно в теократическом строе, где религия обнимает все человеческие отношения. В частностях, разумеется, могут быть те или другие уклонения, сообразно с местными и временными условиями, с преобладанием тех или других начал. Разнообразие форм, указанное в религиозных верованиях, отражается и на общественном быте, который представляет большую сложность элементов и видоизменяется отношениями к соседям. При настоящем состоянии науки едва ли возможно восстановить все эти частные формы и переходы общественных учреждений в давно исчезнувших государствах; многое, без сомнения, на веки погребено во мраке, окружающем эти отдаленные времена. В Общем Государственном Праве мы старались обозначить главные черты, характеризующие каждый тип, и этого достаточно для нашей цели.
    Более обстоятельные сведения мы имеем о периоде светского развития, который следует за теократией. Как сказано, здесь каждая область развивается самостоятельно, хотя и при взаимодействии с другими. И тут мы должны проследить параллельное развитие, с одной стороны, философской мысли, а с другой стороны – общественных учреждений.
    Выше были уже обозначены три последовательные периода развития древней философии, которые мы назвали универсализмом, реализмом и рационализмом. Каждый из них характеризуются преобладанием того или другого способа познания: в рационализме мысль идет сверху, путем умозрения; в реализме она идет снизу, путем опыта; в универсализме оба пути сочетаются, что и составляет первоначальную точку отправления разума, соответствующую первобытному безразличию. И по содержанию, все на этой начальной точке сливается в общее представление природы, обнимающее и абсолютное и относительное, и Божество, и человека, и материальный мир.
    Но и тут, так же как в области религии, можно различать две последовательные ступени: подготовительную и окончательную. Отрываясь от религиозной основы, мысль начинает с объекта и постепенно возвышается к познанию высших начал. Таким объектом является для нее материальный мир. Она пытается все материальные явления свести к присущему им началу, к веществу. Такова была точка зрения родоначальника греческой философии, Фалеса, который провозгласил, что вода есть сущность всех вещей. Затем, ученик его, Анаксимандр, от причины материальной возвышается к причине производящей. Он определял ее как обнимающее мир безграничное, из которого все вещи происходят и в которое они возвращаются. В противоположность ему, Анаксимен определял вещество, как внутреннее начало, или как живую, находящуюся в вечном движении стихию, которая есть душа мира; таков воздух, который, принимая противоположные формы, путем уплотнения и разрежения, производит все разнообразие сущего. Наконец, Пифагор, восходя к причине формальной, к закону, управляющему вселенною, признавал число сущностью всех вещей.
    Отсюда начинается обратный ход мысли, уже пришедшей к сознанию абсолютных начал, и с большею полнотой определений. После Пифаогорейцев, все сводивших к категории количества, являются две противоположные школы, развивающие два противоположные определения сущего: Элеаты – понятие о едином, неподвижном, всегда себе равном бытии, Гераклит – понятие о вечном процессе, переходящем из одной противоположности в другую. Сочетание этих двух противоположных точек зрения приводит наконец к понятию о бытии, состоящем из неизменных частиц, соединяющихся и разделяющихся. Такова точка зрения атомистов. Она составляет результат всего предыдущего развития, а вместе и завершение умственного цикла, характеризующегося господством первобытного универсализма(52) Мы видим, что ход здесь совершенно анологический тому, который мы проследили в развитии древних религий. И самые пути здесь и там одинаковые: сперва ум идет от причины материальной к причине формальной, затем обратно от причины формальной к причине материальной. Дошедши до этой точки, мысль становится на новую точку зрения: от совершившего свой цикл универсализма она переходит к реализму, от природы к явлению. Явление не есть уже просто объект: это – отношение объекта к субъекту. Самый опыт, который служит источником познания двоякий: внешний и внутренний. Сообразно с этим, реализм распадается на две отрасли: материалистический реализм, исходящий от внешнего опыта, и реализм нравственный, опирающийся на внутренний опыт. Материалистический реализм есть софистика, философия относительного. Она примыкает к предыдущему периоду. Исходная точка ее есть явление. Протогор провозгласил, что явление есть истина; мерилом же этой истины признается человек, тоже как явление, или как единичный субъект, случайно приходящий в те или другие отношения к внешнему миру: «человек есть мерило всех вещей». Абсолютное, с этой точки зрения, совершенно отвергается. Горгий старался доказать, что это начало само себе противоречащее, а если бы оно существовало, то оно было бы непознаваемо. Реальное значение имеет только сила, почему в действительности всегда побеждает сильнейший. Софисты полагали свою главную задачу в том, чтобы научить людей пользоваться существующими силами и делать их орудиями своих целей. В этом состоит начало пользы, к которому сводилось все их нравственное учение. Наконец, наиболее основательные из них, как Гиппий, старались от изменчивых действий и установлений человека возвыситься к познанию постоянных и непреложных законов природы; но и они не шли далее фактического миросозерцания, в котором мир представлялся случайною игрой слепых сил. Создать разумную и связную систему материалистический реализм был не в состоянии; это выходило из пределов его кругозора. Таков был цикл софистических учений. Примыкая к предыдущему периоду, он, как можно заметить, идет обратным ходом против последнего, именно, от явления к закону. Это было завершение объективного пути. Совершенно на иную точку зрения становится реализм нравственный. Исходя от субъекта, он является началом субъективного развития. Точку отправления зачинателя этого плодотворного движения, Сократа, составляло изречение: «познай самого себя». Основное начало его философии заключается в понятии о разуме, как деятельной силе. Отсюда, в различных отраслях его школы, развиваются и другие определения. Киники вырабатывают начало вытекающего из разума нравственного закона, состоящего в отрешении от внешних благ и в неуклонном следовании разумным требованиям. В противоположность им, отрасль, склоняющаяся к софистике, киренаики, признают правилом человеческого поведения разумное пользование жизненными благами, с сохранением свободного к ним отношения. Наконец, мегарики, развивая идеалистическую сторону учения Сократа, считают постигаемые разумом понятия, или идеи, сущностью вещей. Это последнее начало становится исходною точкой нового миросозерцания, которое, возвышаясь над относительным бытием, стремится постигнуть абсолютное в основных его определениях. Это – точка зрения рационализма. И здесь мысль следует субъективному пути, но обратному против того, который мы видели в развитии Сократовой школы. Движение идет от идеализма, то есть от причины конечной, через спиритуализм и материализм, то есть, через причины формальную и материальную, к натурализму, или к причине производящей. Идеализм есть точка зрения Платона и Аристотеля, которые определяли абсолютное, как верховное Благо, или как конечную цель всего сущего. Затем мышление раздвояется: система стоиков представляет развитие спиритуализма, понимающего Абсолютное как верховный Разум, из которого истекают неизменные законы вселенной; напротив, епикурейцы держатся чистого материализма. Обе эти односторонние точки зрения отвергаются скептицизмом, который представляет переходную ступень в развитии мысли; наконец, неоплатоники возводят противоположность материи и разума к верховному их источнику, к единому Бытию. Этим и завершается все развитие философии древнего мира. Мы видим, что она последовательно проходит все точки зрения и все пути развития, субъективный и объективный, и притом, как в прямом, так и в обратном порядке. Все это составляет строго логическую нить, которая, идя от определения к определению, образует цельный связный процесс, где различные системы являются лишь моментами общего развития. Древняя философия, в своей совокупности, представляет логическое движение человеческой мысли, развивающей свои определения. Оно так и должно быть, ибо разум не случайно, а в силу логической необходимости, идет от одного определения к другому. Вследствие этого, различные точки зрения и системы являются звеньями общей логической цепи. Человек, как свободное существо, может думать все, что ему угодно, но только те воззрения имеют значение в истории мысли, которые не только логически связаны внутри себя, но Связаны и с предыдущим и с последующем ходом, представляя известную ступень в совокупной лестнице(53).
    Но завершивши весь цикл определений Абсолютного, мысль, в силу той же внутренней необходимости, переходит от логического понятия к живому, конкретному отношению к Абсолютному. Философия уступает место религии. Все развитие древней философии было приготовлением к воспринятию христианства. За аналитическим периодом следует опять синтетический.
    Совершенно аналогический процесс представляет и развитие общественной жизни. Исходя от собственных начал, оно идет параллельно с развитием мысли и следует тому же самому закону. И тут мы можем отличить три последовательных периода развития. Первый, соответствующий первобытному универсализму, характеризуется гармоническим соглашением общественных элементов и государственных; во втором, соответствующем реализму, преобладают элементы общественные, с их противоположением и борьбою; в третьем, соответствующем рационализму, над противоборствующими общественными элементами возвышается отвлеченный государственный строй, подчиняющий себе частные силы и развивающий свои собственные определения.
    Мы видели, что классические государства строились на родовом порядке, который имел значение не только гражданское, но и политическое. По существу своему, этот строй имеет характер аристократический. Поэтому, с падением царской власти, представительницы теократического начала, наступает господство аристократии. Тут нет подготовительного периода, какой мы видели в развитии мысли. Владычество родовых старейшин было уже подготовлено первоначальным развитием патриархального союза и укреплено теократией. С устранением последней, аристократия остается первенствующим элементом в обществе. Но затем наступает постепенное ее разложение: аристократия уступает место демократии. Этот переход совершается двумя путями: через тиранию и через смешанное правление. Тот же процесс повторяется и в Греции и в Риме, с тем различием, что в первой, при большей розни элементов, главною переходною формой является тирания, тогда как в последнем, при более крепкой связи и большем политическом. духе владычествующей аристократии, переход происходит постепенно, через смешанные формы. Тирания получает здесь законный характер диктатуры, которая только временно и случайно, в децемвирате, выступает из законных пределов. Мы видим, что и ход развития и самые основные начала аналогичны с тем, что мы проследили в развитии умственном.
    Но достигнув преобладания, демократия, при формальном равенстве граждан, обнаруживает фактическую противоположность заключающихся в ней общественных элементов: богатых и бедных, знатных и темных. Родовой порядок разложился в политической области, но в гражданской он сохранил свое значение. Рабство, на которое он опирался, получало все большее и больше развитие. Именно это и вело, как мы уже видели, к резкому противоположению имущих и неимущих. Источником богатства служили не свободный труд, а насилие и грабеж. Вследствие этого, несметные сокровища сосредоточивались в руках немногих, а средние классы исчезли. Несмотря на уравнение политических прав, знатные и богатые роды противополагаются неимущей массе, и это отражается на государственном быте. Возгарается борьба классов, из которых каждый старается захватить государственную власть в свои руки, с тем чтобы притеснять или истреблять соперников. Во всех греческих республиках повторяются те же явления; но главными представителями этих двух направлений являются две народности, выражающие две разные стороны эллинского духа: подвижность, свойственную демократии, и постоянство в сохранении основанных на нравственной дисциплине аристократических учреждений. Таковы были Афины и Спарта. Ожесточенная борьба между ними характеризует этот период. Нельзя не отметить и влияния умственного движения на развитие общественного быта. Афины были главным центром софистики, которая более всего содействовала разложению старинных нравов и господству частных интересов, вместо общественных. Из школы Сократа, напротив, выходили приверженцы спартанских учреждений.
    Самое развитие афинской демократии идет по тем же ступеням, как и развитие Софистики. Прежде всего, умеренная и уравновешенная демократия времен Перикла вырождается в беспорядочную и революционную. На сцену выступает необузданная личность не знающая над собой закона. Это – охлократия, руководимая демагогами. Затем, после неудачных попыток сочетания противоположных элементов в смешанном правлении, под влиянием Спарты установляется господство силы, выражающееся в тирании; наконец, после низвержения тридцати тиранов, восстановляется законный порядок. Умудренная опытом демократия старается найти свое равновесие; но она потеряла уже всякую внутреннюю силу. Разложение идет неудержимым ходом, и окончательно она падает в борьбе с выступающими на сцену новыми историческими силами.
    Совершенно иным путем происходит развитие Спарты. Оно идет тем же порядком, как и развитие нравственного реализма. И здесь, древний общественный строй, основанный на нравственной дисциплине, разлагается вторжением новых элементов, вызываемых потребностями борьбы. Прежде всего выступает на сцену личность, но не своевольная, как в демократии, и не с высшими нравственными требованиями, как в школе Сократа, а с чисто политическими целями, опирающаяся на собранную вокруг нее военную силу и на деньги. Таков был Лизандр, основатель спартанской гегемонии. Затем, когда этот слишком выдающийся деятель, грозивший опасностью общественному строю, был устранен, установляется суровое господство олигархического порядка, основанного на владычестве все уменьшающегося количества разбогатевших родов. Держась чисто реальной почвы, он руководится не высокими началами справедливости в свободы, а самым низменным национальным своекорыстием, почему он является несправедливым и притеснительным, как в отношении к подвластным, так и в отношении к союзникам. Это направление связано с именем Агезилая. В противоположность ему, составляются союзы греческих городов, которые с переменным счастием стараются отстоять свою самостоятельность. Среди самих спартанцев более либеральное направление находило представителей в другой отрасли царского дома. Наконец, основанная на насилии спартанская гегемония рушилась, когда с возрождением Фив, вопрос был перенесен на высшую, общеэллинскую почву. В самой Спарте олигархические учреждения долго еще держались. Последним актом спартанской истории была тщетная попытка Агиса и Клеомена обновить их приобщением к власти подчиненных и более равномерным распределением собственности. Но Спарта потеряла уже всякое историческое значение. Олигархия, столь же мало, как и демократия, способна была установить прочный порядок в расшатанном обществе.
    Для этого надобно было отрешиться от борьбы общественных элементов и возвыситься к отвлеченной идее эллинского государства, представителем которого мог быть только монарх, независимый от партий. Развитие монархического начала составляет главную руководящую нить в третий и последний период греческой истории. Но и оно проходит через несколько последовательных ступеней.
    Мы знаем, что основные начала государства суть: власть, закон, свобода и цель, или идея. Последняя представляет сочетание всех элементов; поэтому с нее начинается развитие, исходящее от противоположности реальных сил и потребности их примирения. В этом идеалистическом процессе один за другим выступает на сцену каждый из означенных элементов, пока движение не завершается торжеством монархического начала. В греческой жизни, первою ступенью этого процесса является кратковременное преобладание фив. Здесь связью восстановленной демократии с лучшими элементами олигархии служит не возвышающийся над ними монарх, а высокая личность одного из благороднейших представителей эллинизма, Эпаминонда. После его смерти вся эта попытка рушилась сама собою; при отсутствии средних классов, для нее не было реальной опоры. Затем возгорается борьба между новым монархическим началом, представителем ,которого является Македония, и старою греческою свободой. Борьба кончается победою военной силы, которая здесь является служителем идеи, что и дает ей всемирный характер. Такова была историческая роль Александра Великого. После него историческое движение принимает двоякое направление. С одной стороны, преемники его на Востоке основывают наследственные монархии, опирающиеся на систему административных учреждений; с другой стороны, в Греции, остатки свободы организуются в федеративные республики, Ахейскую и Этолийскую. Наконец, воздвигается новая, чисто военная Македонская монархия, последнее проявление греческой государственной жизни. Но и она не в силах была противостоять всемирному владычеству римлян.
    Мы видим, что и тут развитие идет тем же порядком, как и в умственной сфере: от идеи к власти, через закон и свободу. На всех ступенях развития происходит параллельный процесс, хотя непосредственного влияния одной области на другую нельзя не заметить. Что это не случайная аналогия и не искусственное построение доказательством служит то, что совершенно одинакий ход развития, с теми же самыми ступенями, повторяется и в Риме, хотя последний развивался вполне независимо от Греции, исходя от собственных внутренних стремлений и потребностей.
    Мы видели уже, что в первый период Римской республики, когда сохранялась еще вся крепость национального духа, происходит совершенно тождественный с Грецией переход от аристократии к демократии, через смешанное правление и диктатуру. Но и тут, в торжествующей демократии обнаруживается противоположность общественных элементов: богатой знати и обнищавшей массы. Каждый из них старается захватить государственную власть и обратить ее в свою пользу. Те же причины производят те же следствия. Но в отличие от Греции, представителями двух партий не являются две разные народности; все здесь сосредоточивается в одном городе, почему борьба принимает междоусобный характер. Тем не менее, ступени и ход развития и здесь и там одинакие. В Риме извращенная демократия идет от революционных стремлений гракхов, через военную тиранию Мария и реформаторские попытки народных трибунов, пока наконец она снова становится законным элементом власти под предводительством Цезаря. С другой стороны, владычество олигархической партии, отрывающейся от исторических преданий, начинается с военной диктатуры Суллы, который в Риме играл роль Лизандра, почему эти два лица и были сопоставлены Плутархом в его характеристиках. Сулла не есть уже законный диктатор в старом смысле: это – воин, который с преданными ему легионами впервые взял силою отечественный город и водворил в нем свое владычество, истребляя врагов. Сулла был, вместе с тем, основателем новой олигархии, исключавшей всякие народные элементы. По его почину установляется неограниченная власть родовитого Сената. Однако среди самих олигархов возникает более либеральное направление, которое наконец получило перевес: по инициативе Помпея и Красса восстановляется участие народа в правлении. Но в развращенной демократии искали только опоры для личной власти. С ее помощью воздвигается коалиционная диктатура Помпея, который, сохраняя уважение к закону и опираясь на умеренные элементы, пытался вывести олигархический строй из тесных его рамок, но встречая отпор в правящей коллегии, соединился наконец с вождем демократии Цезарем для совокупного действия.
    Первый триумвират обозначает поворотную точку римской истории, переход от периода борьбы общественных сил к периоду господства отвлеченной государственной власти, от республики к империи. И тут развитие идет по тем же самым ступеням, как и в Греции. Но здесь исходная точка этого движения, попытка сочетать противоположные начала, олигархическое и демократическое, могла иметь еще менее успеха. Не только в Риме, также как и в Греции, не было средних классов, на которые бы можно было опираться, но здесь не было и высокой личности Эпаминонда, которая, хотя временно, могла служить связующим началом общественных элементов. Триумвират, основанный на личных целях, вскоре распался, и снова возгорелась междоусобная война, на этот раз между явным стремлением к монархии и старою республиканскою свободой. Хотя Цезарь был предводителем демократии, но он шел по стопам Суллы, зачинателя всех военных переворотов. Опять борьба кончилась торжеством военной силы, представляющей вместе с тем идею государственной власти, возвышающейся над борьбою партий. Это и дает Цезарю такое же мировое значение, какое принадлежало Александру Великому. Он был основателем Римской Империи. Насильственная его смерть только временно приостановила падение республики. Опять возгорелась борьба, кончившаяся победой Августа, который соединил в себе все высшие военные и гражданские должности, чем самым создавалось единство государственной власти, господствующей над противоположными общественными элементами и представляющей идею государства в ее чистоте.
    Однако и в этом виде императорская власть не могла иметь прочности. Отрешенная от всяких общественных основ, не нося в себе никаких преданий, представляя отвлеченную идею, и притом в односторонней форме, она вполне зависела от личных свойств ее обладателей. Между тем не только эти личные свойства часто вовсе не отвечали достоинству, но само положение всемирного владыки, не знающего никаких преград, извращало характер самодержцев. При таких условиях, императорская власть становилась игралищем всяких случайностей, всего более своеволия преторианской гвардии, которая оставалась последним представителем римского народа. Чтобы сообщить ей прочность, нужно было обставить ее законами, установить твердый порядок ее передачи, создать сеть административных учреждений, дающих возможность управлять безмерно расширившимся государством. Такова была задача политики Флавиев и Антонинов. Под их управлением римский мир вкусил долговременный период законного порядка и внутреннего спокойствия. Однако, если внутренняя борьба прекратилась, то оставалась внешняя: свобода, изгнанная из Империи, нашла убежище среди варварских племен, которые именно в эту пору выступили на историческое поприще и принесли с собой новые, чисто индивидуалистические начала, долженствовавшие обновить разлагающееся человечество. С ними римским императорам надлежало бороться, и эта борьба была такого рода, что пришлось всю империю преобразовать на военный лад, установив тяжелую систему повинностей, ложившуюся на все классы. Это была последняя эпоха развития Римского государства она начинается с царствования Септимия Севера. Под конец и это оказывается недостаточным; является потребность дать императорской власти теократическое освящение. Диоклетиан принимает облик восточного деспота. Но язычество, потерявшее всякую почву в умах современников, не могло дать искомой опоры. Ее можно было обрести только в христианстве, почему Константин Великий и принял христианскую веру. Этим знаменуется конец древнего мира и переход человечества в новую эпоху развития.
    Этот новый синтетический период характеризуется, как мы уже видели, противоположением церкви гражданскому обществу. Христианство есть религия нравственного мира, обнимающая высшую половину духовной жизни, но не охватывающая всецело все отношения как религии языческие. Вследствие того, на этой ступени господствует раздвоение. Церковь образует отдельный союз, простирающийся в своей идее на все человечество, а гражданский порядок слагается в частные, дробные союзы, на основании собственных начал. Мы видели и самые формы, которые принимает христианская церковь в своем историческом процессе. Сперва утверждается единая вселенская церковь, установляющая закон в борьбе с еретиками; главными ее органами являются соборы. Затем она распадается на две половины: одна под внешнею властью первосвященника, другая стремящаяся к внутреннему единению, на основании строгого соблюдения церковного предания. Наконец, в протестантизме выступает форма, основанная на свободе. Это – переход к чисто светскому развитию. Сообразно с этим, самый средневековой период разделяется на три последовательных ступени. Первую составляет союз церкви с разлагающимся древним государством: это – период византийский. Вторую ступень образует собственно средневековой порядок. Здесь является полное общественное раздвоение, как в самой вселенской церкви, которая распадается на восточную и западную, так и в противоположении церкви варварским обществам. Наконец, третью ступень составляет эпоха Возрождения, представляющая восстановление разложившегося государства, а вместе и павшей светской культуры. С этого начинается новый период чисто светского развития.
    Из этих трех ступеней, очевидно, первая представляет переход от древности к средним векам, а последняя переход от средних веков к новому времени. Центральным же звеном всего этого движения является собственно средневековой порядок, характеризующийся противоположением церкви и гражданского общества. В Общем Государственном Праве мы старались обозначить существенные черты этого порядка и те последовательные формы, которые принимает гражданское общество, когда оно заступает место государства. Такими формами являются различные частные союзы, получающие политический характер: дружина, вотчина, вольная община, сословия. Мы видели, что сословный порядок, который зачинается уже в Римской Империи, достигает полного развития в средние века и сохраняется в государстве нового времени, до тех пор пока он не заменяется общегражданским строем. Мы старались определить и главные отличия в гражданском и политическом развитии Восточной Европы и Западной. Основные начала общественного быта и здесь и там одинакие, и самый ход развития один и тот же; отличия касаются только видоизменений. Обе половины вселенской церкви исповедывают одну и ту же веру, с одними и теми же основными догматами, установленными вселенскими соборами. Но одна управляется всевластным первосвященником и стремится к подчинению себе всего гражданского общества; в другой, при меньшей внешней связи господствует большее внутреннее единство; вместо энергического действия власти, здесь характеристическою чертою являются смиренные подвиги монашества. Точно так же и в области гражданской, восточная половина Европы представляет гораздо меньшую крепость юридической связи, нежели западная. И здесь и там весь гражданский порядок основан на господстве частного права. Это и есть основная черта, общая обеим. Но на Западе вольные люди смыкаются в крепкие оседлые союзы; в России они остаются разрозненными и бродячими по обширной равнине. Бояре и слуги не образуют прочной феодальной иерархии, основанной на поземельной; собственности; они остаются дружинниками, свободно переезжающими от одного князя к другому. И в России вотчинное начало сменило дружинное; но уселись на месте не слуги, а одни князья, которые поэтому и сделались главными центрами нового порядка. С другой стороны, низшее население также сохранило несравненно большую свободу, нежели на Западе. Вместо крепостного права, приковывающего человека к месту жительства, у нас до самого ХVII века господствовали вольные переходы крестьян. Зато городовая жизнь, с ее крепкими корпорациями, получила гораздо меньшее развитие. Вольными городами были только Новгород и Псков. При таких условиях и сословная связь была слабая: вместо общих сословных интересов, на первом плане стояли частные счеты местничества. Индивидуализм господствовал всюду; все как бы расплывалось в обширной равнине, где свободная личность человека теряется в широких пространствах. Это различие имело существенное влияние и на весь последующий ход истории. Мы видели, что основной закон общественного быта состоит в том, что чем меньше связи в обществе, тем сосредоточеннее должна быть власть. Поэтому, когда из средневекового порядка возникает новое государство, оно является тем сосредоточеннее правительство в нем тем сильнее, чем слабее общественные связи. На Западе и в России государство возникает одновременно. И ступени развития и самые формы власти в обеих половинах Европы одинаковы. Тот же абсолютизм водворяется всюду на развалинах средневекового порядка. Но в Западной Европе ему приходилось бороться с крепкими союзами; обуздывая их противогосударственные притязания, он принужден был вступать с ними в сделки и делать им уступки. В России же он встречал только расплывчатую массу, которую необходимо было организовать ввиду государственных целей. На все сословия наложены были тяжелые повинности, чем самым они получили юридическую определенность; установлено было всеобщее постное право, простиравшееся и на низших и на высших. Эта самодержавная власть приобрела такую силу, какой она не имела на Западе. К этим внутренним причинам присоединилось двухвековое владычество татар, которое сломило всякое сопротивление и приучило народ к безусловной покорности. Наконец, важным фактором было отсутствие всякого самостоятельного умственного развития. У нас было возрождение государства, но не было развития умственной жизни. Подчинение дикой орде оторвало Россию от Европы и подавило в ней всякие зачатки умственного движения. Мы на два века отстали от других европейских народов. Между тем возродившееся государство не могло обойтись без развития. Только при этом условии оно могло стоять, как равноправное в ряду других. Отсюда громадное значение реформ Петра Великого. Они вдвинули нас снова в европейскую семью. Это было не отречение от своеобразного народного развития, а восстановление порванной нити. Россия всем своим прошлым принадлежала европейскому миру; она развивалась тем же путем, следуя тем же началам. Усвоение европейского просвещения было необходимым дальнейшим шагом по этому пути. Новая Европа усвоила плоды умственного развития древних народов; нам тоже достояние досталось подвинутым вперед и умноженным. Усвоенное нами образование было не католическое и не протестантское, а чисто светское, ибо в новое время наука снова стала на свои собственные ноги и развивалась своим путем, из своих собственных начал.
    Посмотрим, каковы были фазы этого развития.
    Новая философия проходит через те же самые три последовательные ступени, как и древняя, но в обратном порядке. Она начинает с рационализма, затем переходит к реализму, который составляет современную точку зрения; универсализм предстоит еще впереди: он является пока только логическим требованием. Таким образом, прошедши через период раздвоения, мышление восстановляет порванную нить: начало новой философии примыкает к концу древней. Это еще яснее раскрывается в развитии отдельных моментов.
    Мы видели, что древний рационализм шел от причины конечной к причине производящей, от идеи, связывающей противоположности конечною целью к единому, верховному бытию, от которого происходит все сущее. Новый рационализм идет совершенно обратным ходом: мировые противоположности материи и духа, составляющие содержание средневекового синтеза, он возводит прежде всего к причине производящей, то есть, к единому бытию, или субстанции первоначальной как верховному их источнику. Такова была точка зрения Картезианской школы. Самое основное положение Декарта, представляющее логическое восхождение от мысли к лежащему в основании ее бытию: «Я думаю, следовательно, я есмь», заимствовано им у Августина. Спиноза развил это начало в понятие о единой, самосущей субстанции, составляющей основу всякого бытия: мировые противоположности мысли и материи представляются только ее атрибутами, а все частные вещи ее видоизменениями. Но несостоятельность этого воззрения ведет к тому, что один из этих двух атрибутов признается основным, а другой производным. Вследствие этого, мысль снова разделяется на два противоположные течения, из которых одно понимает Абсолютное как начало формальное, то есть, как верховный Разум, а другое как начало материальное. Первая точка зрения развивается Лейбницем и его последователями, а вторая материалистами ХVIII века. Наконец, обе противоположности сводятся к единству конечному немецким идеализмом, который понимает Абсолютное как субъект-объект, или как Дух, изнутри действующий и сочетающий противоположности в конечном совершенстве. Все начала бытия, в их взаимном отношении, развиваются одно за другим в великих системах идеалистической философии. От скептического идеализма Канта, который был точкою исхода этого направления, мысль возвышается к натуралистическому идеализму Шеллинга, и затем, черев спиритуалистический идеализм Фихте в его последнюю эпоху, приходит к абсолютному идеализму Гегеля. От Шеллинга идет и индивидуалистический идеализм Шопенгауэра, который занимает в этом цикле тоже положение, как буддизм среди браманических учений.
    Но, несмотря на полноту начал, идеализм, в своей отвлеченности, все-таки остается одностороннею точкой зрения, которая не в состоянии объяснить все явления действительного мира. В нем индивидуум в конце концов исчезает в общем процессе. Между тем индивидуум есть именно реально сущее, как в материальной области, так и в духовной. Во имя его прав, мысль, завершивши рационалистический цикл, отвергает отвлеченный идеализм и переходит на почву действительности. Путь сверху заменяется путем снизу, рационализм реализмом, умозрение опытом. И опять, по самому свойству явления, которое представляет отношение субъекта к объекту, мышление распадается на два противоположные направления, на реализм материалистический и реализм нравственный, из которых первый развивается главным образом в Англии и Франции, а второй преимущественно в Германии.
    Последний идет субъективным путем, примыкая к предыдущему периоду, то есть, от идеи к субстанции, следовательно обратно против того, что мы видели в развитии Сократических школ древности. Тренделенбург, отвергая рационализм Гегеля, понимает мир как организм, управляемый внутреннею целью. Затем Шеллинг, в своей положительной философии, развивает начало внутреннего самоопределения, или свободы субъекта, начало, которое он прилагает и к Абсолютному и к единичному субъекту; на нем он строит все мироздание и все человеческое развитие. В противоположность ему, Лотце понимает реально сущее как находящееся в отношении к другому; окончательно оно приводится к понятию о единичной духовной субстанции, проходящей через бесконечный ряд видоизменений, при постоянном взаимодействии с другими. Это – возобновление на реалистической почве монадологии Лейбница. Наконец, Гартман сводит все сущее к единой, лежащей в основании воле, бессознательной в своем источнике, но развивающий из себя сознание. Это – завершение всего цикла, а вместе и конец субъективного пути.
    В противоположность этому направлению, материалистический реализм является зачинателем объективного пути. Вполне покидая почву рационализма, он ищет в чистом опыте раскрытия управляющих объектом законов. Такова точка зрения Огюста Конта. После него Спенсер, исходя от выработанного физикою начала сохранения силы, развивает отсюда чисто механическое миросозерцание. Напротив, Милль, устремляя свое внимание на деятельность человека, сводит ее к заимствованному у скептиков началу пользы. Тоже самое начало, в связи с борьбою сил, прилагает и Дарвин к исследованию органического мира. Наконец, как результат всего процесса, выступает чистый материализм. Внешний опыт, по существу своему, знает одни материальные явления, а потому к ним он старается свести все остальное. Но совершенная несостоятельность этого взгляда, отрицающего весь внутренний, субъективный мир человека, необъяснимый законами материи, заставляет искать иной точки зрения, сочетающей субъект и объект, внутренний мир и внешний. В этом и состоит современное требование науки. Но удовлетворить ему можно только взошедши на высшую ступень, обнимающую оба противоположные мира: необходимо от рационализма перейти к универсализму.
    Таков общий ход развития новой философии. Мы видим, что оно представляет строго последовательный процесс, совершенно аналогический с развитием древней философии, но в обратном порядке. Однако при тождестве начал, обозначающих последовательные ступени развития, содержание здесь несравненно более широкое. С одной стороны, мысль развивается на почве христианства, с другой стороны она обогащается всеми приобретениями опытного знания. Вместо первоначальной скудости, является полнота содержания. Здесь развиваются и те посредствующие звенья, которых недоставало древнему миру и которых отсутствие вело к большему и большему расхождению противоположностей. Если процесс древнего мышления был путем разложения его элементов, то развитие нового мышления есть путь постепенного их сложения. Он проходит через те же ступени, но ни одна из них не похожа на прежние. В взрослом человеке узнаются черты ребенка, но уже в совершенно ином виде.
    Посмотрим теперь на идущее параллельно с философией развитие общественной жизни. И тут повторяются те же периоды развития. Первый характеризуется преобладанием государственных начал, во втором на сцену выступают общественные силы, в третьем требуется сочетание тех и других.
    В развитии государственности первенствующую роль играет монархическое начало, представляющее государственное единство, возвышающееся над разрозненными общественными стихиями. Но так как в состав государства, кроме власти, входят закон, свобода и цель, то в совокупном развитии государственных начал каждый из этих элементов, в свою очередь, выдвигается вперед и становится владычествующим моментом общего процесса.
    Таков именно был ход новой истории. В возрожденном государстве прежде всего требовалось установление единой крепкой власти, подчиняющей себе дробные и анархические средневековые силы Отсюда развитие абсолютизма во всех европейских странах Но когда эта задача была исполнена, когда сила государства была упрочена, что совершилось к концу ХVII века, тогда выступают и другие требования. Государство нуждается не только в силе власти, но и в прочном законном порядке. Отсюда реформаторские стремления государей ХVIII века: Фридриха Великого, Иосифа II, Екатерины, Леопольда Тосканского, Карла III в Испании, Помбаля в Португалии. С другой стороны, на сцену выдвигается и начало свободы. Первая английская революция сломила абсолютизм Стюартов, вторая упрочила аристократический порядок; североамериканская революция положила основание развитию демократической свободы. Наконец, французская революция, возводя свободу в идеал, провозгласила ее началом всемирным и во имя ее вступила в борьбу с старою Европой. В том виде, как она велась., эта борьба не могла кончиться успехом, ибо свобода не есть единственное и коренное начало политического порядка. Однако победы французского оружия имели тот результат, что они вдвинули это начало в общую систему государственной жизни европейских народов. Сочетание свободы с порядком сделалось лозунгом дальнейшего развития. Это и составило задачу политического идеализма первой половины ХIХ века. И тут, один за другим, выступают все государственные элементы в их взаимном отношении. Это то же, что мы видели в древнем мире, но опять в обратном порядке. Прежде всего, сочетание совершается силою военной власти, которая является здесь служительницею идеи. Наполеон играет в новой истории ту самую роль, которую в древней играли Александр Великий и Юлий Цезарь. Одушевлявшая ее идея была не политическая свобода, а устроение государства на основании общегражданского порядка, то есть, гражданской свободы и равенства. Это было прочным результатом его деятельности. Не только он водворил эти начала во Франции, но он разнес их по всей Европе, придав им общечеловеческое значение. Однако именно тут он столкнулся с другими несокрушимыми началами государственной жизни, с законною властью монархов и с требованиями свободы. Он пал под соединенным напором этих двух сил. Но восторжествовав, они вступили в борьбу между собою. Вторая французская революция решила эту борьбу в пользу свободы. Вышедшая из нее июльская монархия пыталась сочетать противоположные начала порядка и свободы в идеальном устройстве. Общественный быт нового времени представлял для этого все необходимые элементы. Средние классы, отсутствие которых в древнем мире делало бесплодными все попытки подобного рода, в новом мире достигли преобладающего значения. Поэтому, здесь это сочетание порядка и свободы обещало период долгого и плодотворного развития. Но отвлеченное понимание задач государственной жизни погубило основанные на этих началах учреждения. Вместо того, чтобы понять свое историческое значение, как связь остальных элементов, средние классы уединились в своей исключительности и образовали тесную политическую сферу, где владычествовали мелкие интересы. Со своей стороны, монарх, который стоял во главе этого порядка, держался самых узких политических взглядов; он боялся всякого шага вперед, всякого приобщения новых элементов к политической жизни. Заодно с ним действовал и первенствующий министр, который с высоты невозмутимого доктринаризма, не обращал ни малейшего внимания на реальные силы, существующие в обществе, и не видел, что творится вокруг него июльская монархия пала, потому что потеряла всякую реальную опору. Это был последний акт отвлеченного развития государственности. Как мимолетное явление, на сцену выступил социализм с его утопическими построениями; он представлял сочетание крайнего идеализма с вновь пробудившимися требованиями масс. Но тут же обнаружилась полная его несостоятельность. Общественная жизнь, также как и мысль, из области отвлеченных идей перешла на реальную почву.
    И тут, так же как в древности, с появлением на историческом поприще общественных сил возгорается борьба классов и народностей. В новом мире противоположность имущих и неимущих выражается не в столь резкой форме, как в древности. Развитие средних классов в значительной степени ее сглаживает. Однако движение промышленности, ведущее к расширению умственного образования и к умножению капиталов, порождает и пролетариат. Последний противополагает себя зажиточным классам и объявляет им ожесточенную войну. Это и есть современное нам явление в европейских государствах. Но самое это развитие промышленности и проистекающее отсюда распространение благосостояния и умножение средних классов, мешают ему сделаться господствующею силой даже в демократических обществах; притязания его ведут лишь к тому, что вследствие внутренней розни ее с демократией теряет всякую устойчивость. Со своей стороны, имущественные классы являются главными носителями нравственной идеи, связывающей общество, идеи народности. В особенности эта роли принадлежит средним классам, которые понимают свое призвание шире, нежели старая аристократия, закосневшая в сословных предрассудках. Но и тут рознь общественных элементов имеет то последствие, что национальная идея может осуществиться, только опираясь на военную силу.
    Так же, как в Древней Греции, эти два противоположные направления, индивидуалистическое и нравственное, или демократическое и национальное, представляются двумя разными народностями, которых вражда составляет центральное звено современной истории, именно, Францией и Германией. Развитие их идет разными путями. Национальное движение примыкает к предыдущему периоду. Революционная вспышка в Германии в 1848 году имела целью осуществлевие национальной идеи, выработанной идеалистическою философией, путем объединения всех политических и общественных элементов. Но попытка Франкфуртского парламента создать имперскую конституцию разбилась о сопротивление правительств, опирающихся на аристократические классы, и не нашла поддержки в народе. Реакция, представляемая аристократическою Австрией и прусским юнкерством восторжествовала над этими идеалистическими стремлениями. Однако, в другой соседней стране, в Италии, ненависть к австрийскому владычеству соединила все классы, и с помощью демократической Франций удалось произвести национальное объединение на почве свободы. Этот успех, в свою очередь, воздействовал и на Германию. Из среды прусского юнкерства вышел человек, который, отбросив всякие нравственные соображения и держась чисто практической почвы, сумел осуществить национальную идею, опираясь на военную силу. И подобно тому, как Лизандр взял Афины и сделал Спарту могущественнейшим государством Греции, Лизандр нового времени взял Париж и сделал объединенную Германию самым сильным государством Европы. И подобно Лизандру, совершив свое дело, он был устранен с политического поприща и осужден доживать свой век в вынужденном бездейстии. Объединение Германии под военною гегемонией Пруссии было последним великим актом германского национального движения. Этим процесс развития нравственного реализма на политическом поприще завершился. Также как в области мысли, движение происходило здесь субъективным путем, от идеи к силе, обратно против того, что мы видели в древнем мире. Там мы имели процесс разложения, здесь мы имеем процесс сложения национальности. Но далее этим путем идти некуда. Реальная народность может взойти на новую ступень развития, только воспринявши в себя идеальные, общечеловеческие начала.
    В противоположность этому направлению, демократический реализм, получивший господство во Франции, прямо отрывается от предыдущей ступени и начинает новый, объективный путь. Первая задача торжествующей демократии состояла в установлении закона. Это было делом Учредительного Собрания 1848 года. Но внутренняя рознь общественных классов, порождавшая, с одной стороны, ненависть к богатым, с другой стороны боязнь социализма, скоро повела к ниспровержению законного порядка и к водворению на его место тирании. Последняя, в постоянной борьбе с стремлениями к парламентаризму, старалась внешнею славой заменить недостаток внутренней свободы. Одно время она, казалось, успела упрочиться победами над державами, коснеющими в старых порядках; но при столкновении с обновленными силами Германии, она подверглась разгрому, беспримерному во всемирной истории. На развалинах Империи водворилась революционная демократия, которая однако, в свою очередь, скоро истощилась в борьбе с подавляющим могуществом Германии. Ужасы Парижской коммуны были последним актом этой потрясающей драмы. Мы видим, что и здесь развитие шло по тем же ступеням, как в древности, но обратным путем.
    На этом, однако, развитие Франции не остановилось. Как в древности демократия, извращаясь, перешла в демагогию, так в наше время, наоборот, умудренная опытом, она от радикальной демагогии перешла к умеренному и уравновешенному строю. Из среды старых приверженцев конституционной монархии вышел государственный человек, который взял это дело в свои руки; он провозгласил, что республика будет консервативная или ее вовсе не будет. За ним последовали лучшие люди той же партии; к нему примкнули и разумные республиканцы, которые из безрассудных радикалов превратились в оппортунистов. Так установилась нынешняя республика, которая, обуреваясь, с одной стороны, лишенными всякой нравственной основы стремлениями монархической реакции, с другой стороны необузданным натиском социал-демократии, держится однако среднего пути, представляя первый в истории Франции пример сочетания широкой свободы с твердым охранением общественного порядка. Это, бесспорно, дает ей почетное место в истории политического развития новой Европы; но долго ли ей удастся удержаться при внутренней розни общественных сил и при соперничестве, это – вопрос другого рода, на который невозможно дать утвердительный ответ. Демократия составляет первую ступень общественного развития, выходящего из узких рамок реализма; на этой ступени человечество остановиться не может. В чем должно состоять дальнейшее движение, об этом мы можем сделать заключение, сводя к общему итогу все изложенное доселе и попытавшись вывести отсюда общий закон, управляющий историческим развитием человечества.
    Обозревая совокупность всех явлений в их последовательном ходе, мы приходим к следующим результатам:
12. Историческое развитие человечества идет от первоначального: единства, через раздвоение, к единству конечному.
13. Это движение совершается сменою синтетических периодов и аналитических. Первые характеризуются господством религии, вторые самостоятельным развитием отдельных областей духа. Аналитические периоды представляют движение от одного синтеза к другому.
14. Каждый, как синтетический, так и аналитический период, в свою очередь, проходит через несколько ступеней развития, из которых каждая представляет полный цикл определений мысли и бытия. В области теоретической, эти определения суть: причина производящая, причина формальная, причина материальная и причина, конечная; в области общественной этим началам соответствуют власть, закон, свобода и цель или идея.
15. Так как эти четыре начала образуют две перекрещивающиеся противоположности, то движение может быть двоякое: или от причины производящей, к причине конечной, и обратно, или от причины формальной к причине материальной, и обратно. Первый есть путь субъективный, второй объективный; а так как тот и другой могут быть в обе стороны, то всех способов движения или путем мысли четыре.:
16. Совокупное развитие человечества идет субъективным путем; но оно начинает с объекта, чем и характеризуется первый cинтетический период. Он распадается на две ступени: первобытные религии идут от явления к закону, или от причины материальной к причине формальной, философские религии от закона к явлению, или, от причины формальной к причине материальной.
17. Развитие древней философии точно также начинается с объективного пути, но затем переходит к субъективному. В своей совокупности она представляет движение от объекта к субъекту, или путь разложения первоначального единства на противоположные определения. В этом движении она проходит через три ступени развития, сообразно с тремя точками зрения, на которые становится мысль. На первой ступени господствует первобытный универсализм, на второй реализм, на третьей рационализм. Первая и последняя представляют полный цикл всех определений; средняя же ступень характеризуется раздвоением, причем каждая из двух отраслей заключает в себе полный цикл.
18. Развитие общественной жизни идет совершенно параллельно с развитием мысли и представляет те же ступени в том же последовательном порядке.
19. Результатом аналитического развития является новый синтез, с господством религии в области мысли и с противоположением церкви гражданскому порядку в общественном строе.
20. Развитие церковного устройства идет объективным путем, от закона к свободе, через противоположные начала власти и идеи. Сообразно с этим, средневековое развитие представляет три ступени: на первой церковь стоит в союзе с разлагающимся государством, на второй она противополагается заменившему государство гражданскому обществу, на третьей, рядом с нею становится возрождающееся государство. Одновременно с разложением и возрождением государства разлагается и возрождается вся умственная культура древнего мира. Последняя становится началом нового аналитического периода.
21. Развитие новой философии идет обратным порядком против развития древней: оно начинается с рационализма и затем идет, через реализм, к универсализму. Это путь от субъекта к объекту, или путь сложения, тогда как путь древней мысли был путем разложения.
22. В обеих пройденных уже мыслью ступенях развития движение представляет те же самые циклы определений, как в древности, но точно также в обратном порядке. И тут развитие общественной жизни идет совершенно параллельно с развитием мысли.
    Из всего этого мы можем вывести, как общий закон, что человечество идет от раздвоения к конечному единству по тем же самым ступеням и определениям, по которым оно шло от первоначального единства к раздвоению, но в обратном порядке.
    Однако, как уже замечено выше, ни одна ступень не похожа на прежнюю, ибо содержание новой жизни несравненно полнее и шире древней. Элементы, прежде содержавшиеся в слитном состоянии, получили полное развитие и сохраняют относительную самостоятельность. В единстве конечном требуется не слитность, а соглашение элементов. Вследствие этого, человеческой свободе предоставляется здесь полный простор. Она может разнообразить пути до бесконечности, хотя идти наперекор основному закону она невластна. Связующие начала остаются одни и те же, ибо иных нет ни в мысли, ни в жизни, и самая их последовательность заключает в себе внутреннюю логическую необходимость, которой нельзя изменить. Заметим, однако, что в этой последовательности не следует искать математической точности. И в планетной системе, подчиняющейся неизменным механическим законам, есть пертурбации, происходящие от частного действия светил друг на друга и видоизменяющие их пути; но они не мешают общему движению. Тем более уклонения возможны там, где деятелем является человеческая свобода. Поэтому, частные неправильности не могут служить возражением против выведенного закона. Достаточно, если общий ход определен верно, а на это указывают изложенные выше факты. Может быть, скажут даже, что вывод страдает излишним схематизмом. Но когда схема дается явлениями, исследователю остается только ее отметить. Прежде нежели определять уклонения, он должен стараться отыскать связующую нить.
    Если же выведенный закон верен, то мы можем, опираясь на прошедшее, определить путь будущего развития человечества. В настоящее время, реализм, в обеих своих отраслях, завершил свой цикл; предстоит развитие универсализма. Основываясь на последовательности начал в соответствующих периодах древнего мира и взявши их в обратном порядке, мы можем сказать, что первою ступенью умственного развития универсализма должен быть атомизм, а первою ступенью общественного развития демократия. Затем мысль, через определения Силы и Духа, должна возвыситься к понятию о Разуме, как верховном источнике закона и устроителе Вселенной. Параллельно с этим, общественная жизнь должна от демократии, через смешанные формы и тиранию, перейти к господству аристократии. Таким образом, возрождение аристократии, которое выше представлялось требованием, как умственной жизни, так и общественного порядка, здесь является необходимым результатом законов развития человечества.
    Но на этом развитие не останавливается. Из того же закона мы видим, что за аналитическим периодом должен следовать новый синтез, на этот раз уже синтез конечный. Следовательно, мы должны ожидать появления новой религии, представляющей конечное единство, то есть, религии Духа, все сводящего к конечному совершенству. По существу своему, эта религия должна не отменить, а только восполнить предыдущие. Как христианство не уничтожило а, напротив, признало и завершило поклонение Богу Силы, так и религия Духа должна возвести на высшую ступень религию Слова, связав ее с развитием всех остальных сторон человеческой жизни. Сравнивая эти три формы религиозного сознания, можно сказать, что первобытные религии были откровением Бога в природе, христианство есть откровение Бога в нравственном мире; наконец, религия Духа должна быть откровением Бога в истории, которая движется присущим ей Духом к конечному совершенству. Бог есть начало, середина и конец истории, также как Он составляет начало, середину и конец всего сущего. От Него все исходит, Он всему дает закон и к Нему же все возвращается.
    Управляющим историею законом определяются и те общественные идеалы, которые может иметь ввиду современное человечество. Выяснение их составляет последнюю задачу социологии.
    ГЛАВА IV. ОБЩЕСТВЕННЫЕ ИДЕАЛЫ
    Во всяком развивающемся обществе есть свои идеалы. Человек живет не одним настоящим днем; он простирает свои взоры на будущее, и притом не для себя одного, но и для потомства. Он принадлежит к союзу, который имеет свои корни в далеком прошлом и многовековое существование впереди. Он работает для этого союза, и чем пламеннее он ему предан, тем дороже для него идеалы, способные возвести отечество на высоту человеческого совершенства. Сознание этих идеалов и стремление к их достижению составляют высшую нравственную красоту жизни. Они поднимают дух человека и дают ему нравственные силы для плодотворной деятельности.
    Эти идеалы одушевляют и целые народы или, по крайней мере, высшую, образованнейшую их часть. Общественное сознание ценится теми идеалами, которые в нем разлиты. Чем они уже и одностороннее, тем ниже умственный и нравственный уровень общества и тем скуднее плоды его деятельности. Наоборот, чем выше и шире его идеалы, чем более они имеют общечеловеческое значение, тем выше поднимается самый дух народный, и тем способнее он становится быть историческим деятелем.
    У христианских народов в особенности общественные идеалы необходимо носят общечеловеческий характер, ибо христианство, по существу своему, есть религия общечеловеческая; для нее ни Эллина, ни Иудея, а есть только общее братство людей, которым всем возвещается слово искупления. Поэтому, исключительность вероисповедной точки зрения, отрицающей все остальное, всегда яляется умалением христианского идеала, простирающегося на все человечество. Ему равно противоречат властолюбие папства, нетерпимость узкого православия и ограниченность протестантских сект.
    Но христианский идеал есть только идеал нравственный, а потому чисто личный. Общественный же идеал гораздо шире. В нем к свободному влиянию нравственных начал присоединяется юридическое, то есть принудительное устройство общества, а с тем вместе и умственное образование и экономическое преуспеяние. Все это является плодом светского развития, совершающегося в аналитические периоды. Мы видели, что оно составляет совокупное дело новых народов. Они общими силами вырабатывают общественные идеалы. Ни один из них не может устраниться от этого процесса, не обрекая себя на бессилие и бесплодие. Только приобщаясь к общим для всех идеалам, народ становится историческим народом.
    Но подлежа развитию, идеалы, естественно, меняются. Каждая новая ступень приносит новые точки зрения. Исследование законов исторического развития показало нам, что не всегда эти точки зрения ведут к возвышению и очищению идеалов. Идеализм возносит их на высоту, иногда даже чрезмерную; напротив, реализм их принижает. В этом отношении, важнейшую роль играет философия. От точек зрения, на которые она становится, от тех горизонтов, которые она открывает мысли, от влияния ее на умы зависит общественное настроение, а с тем вместе и высота тех идеалов, которые усваиваются обществом и проводятся в жизнь. В период живого философского развития, могучий дух, веющий из высших умственных сфер, охватывает все общество и увлекает его с неудержимою силой, иногда в совершенно одностороннее направление. В такие эпохи совершаются крупные дела; возгорается борьба нового со старым; в обществе происходят глубокие перевороты, за которыми следует реакция, тем более законная, чем одностороннее было прежнее направление.
    Величайший пример такого увлечения односторонними идеями представляет ХVIII век. На нем можно изучить и силу и слабость этих умственных течений. Философия этого времени во всех сферах мысли пролагала новые пути. Она смело обнаруживала всю несостоятельность порядка, унаследованного от средних веков, провозглашала свободу неотъемлемым правом человека и открывала ему перспективу бесконечного совершенствования. Какое-то упоение мысли охватило все народы Европы и даже самые правительства. Все преклонялись перед всемогущим авторитетом французских мыслителей. Современные реалисты, как Тэн, для которых смысл философии, следовательно и истории, есть закрытая книга, видят в этом движении только действие ложного классического духа, витающего в отвлеченностях, вместо того чтоб исследовать реальные условия жизни. Но именно это метафизическое направление, при всей своей односторонности, дало самый могучий толчок общественному сознанию. Воспитанные философией идеальные стремления придали революционной Франции несокрушимую силу; они дали ей возможность победить старую Европу и сделать начала свободы и равенства существенными элементами всей европейской жизни. И когда это направление, вследствие своей односторонности и крайности, пало от внутреннего разлада, а не от внешних врагов, совершенное им дело не погибло. Наполеон презирал идеологов, но он сам был служителем той же идеи и сознательно или бессознательно содействовал ее успеху. Тот подъем духа, который обнаружился в Революции, был опорой и его побед. И когда великий полководец, в свою очередь, пал вследствие презрения к свободе и народности, тот же философский дух взял в руки его наследие, поставив себе идеалом уже не односторонее развитие свободы, а сочетание ее с порядком в системе разумно уравновешенных учреждений.
    Однако при всей своей духовной мощи, при той производительной силе, которую он выказывал в истории, отвлеченный идеализм беспрестанно спотыкается о действительность, часто вовсе не подготовленную к воспринятию его идеалов. Для того, чтоб идеи нашли благодарную почву и могли пустить прочные корни, необходимо изучение реальных условий их осуществления. В этом и состоит плодотворная задача реализма. Именно поэтому человеческий ум с идеальной высоты спускается в низменность и принимается за изучение фактической стороны общественной жизни. Но здесь его ожидает другая опасность. Поставленный в реальные условия места и времени, идеал неизбежно принижается, а при одностороннем развитии эмпиризма он даже вовсе затмевается. Это и составляет естественный плод чисто реалистического направления науки и жизни. Тогда умы постигает разочарование; в них поселяется недоверие к идеальным стремлениям, а наконец даже равнодушие к жизни, лишенной высших начал, сообщающих ей красоту. Пессимизм становится господствующим настроением; а те, которые не хотят отказаться от идеалов, воодушевляются ненавистью к существующему общественному строю и на место его стремятся поставить безумный бред своего расстроенного воображения.
    Таково современное положение умов. Не смотря на различие направлений, в обеих отраслях умственного и общественного реализма обнаруживается та же духовная скудость, проистекающая от принижения духа, прикованного к низменной области реальных отношений.
    Нравственный реализм, несомненно, заключает в себе более духовной силы, нежели реализм демократический. Об этом свидетельствуют его победы. Он сохранил в себе предания прежнего идеалистического периода, и это составляет основание его могущества. Но спустившись на землю, втесненные в узкие рамки национальных интересов, прежние идеалы потеряли свое возвышающее значение. Погрузившись в эмпиризм, дух науки, столь высоко стоявший в Германии, понизился и опошлился. Особенно в общественных науках всякие твердые точки опоры исчезли; водворилась всеобщая шаткость умов, среди которой один социализм, как зловещая сила, выдвигается вперед, пользуясь умственною слабостью своих соперников. В политической же области, после неслыханных военных успехов, оказалось полное бессилие совладать с внутренними задачами. Как противодействие либеральным стремлениям средних классов, вызвано было демократическое начало всеобщей подачи голосов; но оно послужило только на пользу социализма. С другой стороны, поход против клерикалов кончился полным поражением. Шаткость на верху и шаткость внизу, – вот все, чего достигла объединенная и торжествующая Германия И, как внешняя связь этой плохо слаженной системы, над всем воздвигается напряженный до крайности милитаризм, которого развитие не может служить утешением обществу, достигшему высокой степени образования и некогда со славою носившему знамя общечеловеческих начал. Мудрено ли, что в нем неудержимо распространяется пессимизм?
    Такое же разочарование постигло Италию. Народный дух, в борьбе с иноплеменниками, призванный к защите отечества, временно поднимается до необыкновенной высоты и может порождать великие подвиги самоотвержения; но для прочного развития нужно иное содержание. Сознание государственной силы и одержанных побед недостаточно для удовлетворения высших потребностей человека. Сам этот подъем духа, который составляет последствие успешного напряжения сил, нередко ведет к тому, что народ, задержанный в своем развитии, в борьбе с врагами, стоящими на высшей степени культуры, заимствует у последних новые идеалы. Истории наполеоновских войн представляет тому не один пример. Государственная сила, составляющая плод народного самосознания, есть все-таки не цель, а средство. Она дает народу возможность играть всемирно-историческую роль, но для исполнения этой роли нужно быть носителем всемирно-исторических идей.
    Со своей стороны, демократический реализм с первого же шага ниспал с своей идеальной высоты. Оторвавшись от прошлого, он тут же наткнулся на реальные условия жизни, обнаружившие полную неприготовленность массы к управлению государством. Вместо свободы, он обрел деспотизм. И если временно сознание военной славы могло служить некоторым вознаграждением за утрату других, высших начал, то окончательный, позорный разгром цезаризма доказал, что презрение к идеалам никогда не обходится людям даром.
    Менее всего народная масса, призванная к политическим правам, могла найти в них удовлетворение своих потребностей. Участие в верховной власти не улучшает экономического быта, которого условия не зависят от государства; а между тем именно в этом улучшении заключается вся цель пролетариата. При невозможности ее достижения в существующем общественном строе, он хватается за самые крайние учения и во имя их стремится к разрушению установленного порядка. Это идеал своего рода, но не разумный идеал человеческого общежития, а фантастическое представление, которое обращается в орудие самых низменных страстей.
    Социализм, по существу своему, не может быть идеалом человеческих обществ. Человек, по природе, есть существо свободное, и таким он остается во всех союзах, в которые он вступает. Свободным он является и в гражданском порядке, где свобода и равенство суть основные начала, и в отношении к нравственным требованиям, которые обращаются к его внутренней свободе, не подлежащей принуждению, наконец, в государстве, которое есть союз свободных лиц во имя совокупных интересов, а не машина, подавляющая всякую личную самостоятельность. Между тем социализм отрицает свободу в самом ее корне; он превращает человека в страдательное колесо всеохватывающей машины, подводящей всех к одному уровню. Тот призрак свободы, который дается гражданину в государстве участием в совокупных решениях, служит лишь к тому, чтобы подавить лицо деспотизмом большинства, не знающего ни сдержек, ни границ. Идеалом человеческого общежития может быть только свободное общество в свободном государстве, а никак не порабощение во всех сферах его деятельности. Чем более в политической области расширяется власть большинства, тем необходмее человеку иметь убежище в частной сфере, где он остается полным хозяином. А именно тут ему отрезаны все пути, по выражению Иеринга, он становится вьючным скотом общества. Таков результат социализма. В погоне за материальными благами уничтожает в человеке то, что делает его человеком, – самостоятельную и самодеятельную личность. Социализм не потому неосуществим, что он для человеческой природы слишком высок и потому, что он слишком низок. Это – система годная для рабочего скота, а не для людей.
    Но и умеренная демократия не может быть идеалом человеческих обществ. Установляя господство численного большинства, она тем самым вверяет верховную власть наименее образованной части общества, а такое отношение общественных сил не может быть высшею целью человеческого развития. Здесь мы имеем дело в теми свойствами человека, которые зависят от условий его земного существования. Как физическое существо, человек может жить на земле, только покоряя природу своим целям, Для этого требуется масса физического труда, который и составляет постоянное призвание огромного большинства людей. Но физический труд не дает того высокого развития, которое дает труд умственный, составляющий призвание образованного меньшинства. На самых высоких ступенях развития этот закон остается неизменным. Воображать, что когда бы то ни было рабочая масса может стоять на одном уровне с образованными классами, есть совершенно праздная мечта. Мы имеем здесь лежащее в самой природе вещей отношение количества к качеству, или экстенсивности к интенсивности во всех сферах бытия, в физической природе, так же как и в человеке, чем выше качество, тем оно реже. Количественный перевес есть свойство посредственности. Качество состоит именно в том, что в нем сливается во едино то, что в количестве рассеянно во многом. Но именно поэтому, оно, а не количество, должно господствовать в нормальном состоянии человеческих обществ. Владычество числа может быть только переходною формой, низшею ступенью развития, над которою должен воздвигнуться, высший порядок.
    Однако демократия имеет и свою идеальную сторону. Не только лежащее в основании ее начало свободы составляет существенный элемент всякого истинно человеческого союза, но есть область, в которой свобода, равная для всех, действительно является идеалом общежития. Эта область есть гражданское общество. Мы видели, что общегражданский порядок, основанный на свободе и равенстве, представляется завершением юридического развития общества. Индивидуализм составляет коренное начало гражданского союза, в отличие от государства, которое основано на понятии о единстве целого. Поэтому, далее этих норм в гражданской области идти невозможно. Установлением строя, основанного на свободе и равенстве, идеал достигнут.
    Но утверждением правильного юридического порядка в гражданской области не завершается развитие человеческих обществ. Напротив, оно составляет только начало нового, высшего развития. Формальный юридический строй есть не более как почва, на которой проявляются иные, высшие силы. Мы видели, что свобода естественно а неизбежно ведет к неравенству. На предшествующих ступенях, в родовом и сословном порядке, неравенство установлялось искусственными мерами, вследствие чего оно далеко не всегда соответствовало естественному отношению сил. С водворением общегражданского строя, все искусственные преграды падают и естественное превосходство одних сил над другими выступает уже беспрепятственно. Оно обнаруживается во всех сферах, и в экономической, и в умственной. Высшее развитие общества, освобожденного от старых аут, состоит именно в том, что эти высшие силы получают в нем должное значение. Это и есть то возрождение аристократии, о котором говорено выше, как о существенном требовании современной жизни и необходимом результате законов развития человечества.
    Мы видели, что аристократия распадается на три главные отрасли родовую, или поземельную, денежную и умственную. Первые две представляют два противоположных, но оба равно необходимых и восполняющих друг друга элемента экономической, общественной и политической жизни народов: элемент устойчивости и элемент прогресса. Родовая аристократия, по существу своему, есть хранитель преданий и умеритель движения; это – сословие политическое по преимуществу. Там, где она сознает свое значение и занимает подобающее ей место в общественном организме, там политическая жизнь представляет наибольшую крепость и постоянство, при неуклонном сохранении свободы. Римская аристократия и английская представляют величайшие в истории примеры политической мудрости. Наоборот, родовая аристократия, не понимающая своего призвания и лишенная политического значения, аристократия, преследующая свои частные цели вместо общественных, составляет величайшую помеху всякому совершенствованию. С своей стороны, денежная аристократия носительница капитала, не только является естественным руководителем промышленного мира, но и в политической области она представляет начало движения и прогресса. Мы видели, что все развитие человечества состоит в накоплении материального и умственного капитала передаваемого от поколения поколению. Земля остается все та же, она не увеличивается и не уменьшается, не изменяет своей формы, а подлежит только более или менее разумному пользованию. Капитал, напротив, умножается безгранично и принимает самые разнообразные формы, составляя послушное орудие изобретательности человека. Поэтому, владелец капитала есть главный носитель прогресса. Силою капитала совершаются те чудеса промышленного развития, которые покоряют природу целям человека и дают ему неведомые дотоле орудия совершенствования. Но и тут следует заметить, что эта сила представляет оружие обоюдоострое. Обращенное исключительно на материальные блага, оно возбуждает самые низменные стремления и вместо возвышения, содействует унижению человечества.
    Очевидно, что эти две противоположные друг другу аристократии тогда только в состоянии исполнить свое общественное назначение, когда они стоят на высоте современного просвещения; а для этого необходима связь их с аристократией умственною. Последняя не составляет собственно политического элемента. Мечты Платона о владычестве философов, мечты, которые разделялись некоторыми новейшими социологами, как-то Сен-Симоном и Огюстом Контом, противоречат природе вещей. Призвание умственной аристократий не практическое, а теоретическое. Весьма редки примеры людей одинаково сильных и в научных исследованиях и в управлении практическими делами. Но теоретическое призвание умственной аристократии делает ее руководительницею умственного движения. Она исследует законы общественной жизни; она указывает и разрабатывает общественные идеалы. Она же служит связью между аристократией родовою и денежною. Только живой союз этих трех элементов способен дать обществу ту стройность жизни и то всестороннее в гармоническое развитие, которые составляют для него высшую цель. Это те независимые общественные силы, которые служат первым и главным залогом, как внутреннего порядка, так и общественной свободы. Где нет независимых сил, способных стоять на собственных ногах и не поддающихся всякому течению, там общество, лишенное устоев и не скрепленное внутри себя, носится по воле ветра и волн; оно не представляет никакой преграды ни деспотизму сверху, ни деспотизму снизу. Там невозможны ни прочная свобода, ни правильное развитие. Эти-то силы и составляют аристократический элемент общества. Где их нет, или где они расшатались, там необходимо их создать или обновить.
    Но для того, чтобы аристократия могла быть действительною общественною силой, надобно, чтоб она не отделялась от общества, а состояла с ним в живой и постоянной связи. Прежние общественные порядки, родовой и сословный, грешили именно тем, что они ставили искусственные грани, которые мешали свободному передвижению элементов. И это было неизбежно, пока средние классы, связывающие высшие общественные ступени с низшими, не получили надлежащего развития. Только в новое время, вследствие свободы промышленного труда, этот связующий элемент общественной жизни разросся во все стороны и занял подобающее ему место в общественном организме. Общегражданский порядок составляет плод и выражение того начала личной свободы, на котором зиждется вся деятельность я все значение этих классов. В них заключается залог и всего будущего развития человечества, ибо они составляют не только опору, но и главный источник аристократических элементов. Из средних классов выходит, как денежная, так и умственная аристократия. Самая родовая аристократия не в состоянии держаться, если она не обновляется постоянно приливом свежих сил из средних классов.
    Начало равной для всех свободы, господствующее в общегражданском порядке, не означает однако, что и в политическом строе аристократическим элементам не должно быть предоставлено никаких преимуществ. Напротив, если в обществе они фактически получили преобладающее значение, то несомненно, что и в государстве им должно быть предоставлено соответствующее их положению место. Государство не есть только свободное отношение единичных сил, как гражданское общество. Оно дает одним власть над другими. Очевидно, что во имя общего блага, власть должна быть предоставлена тем, которые наиболее способны ею пользоваться. Если в свободном обществе никто не должен быть исключен из политических прав, то установление прав одинаких для всех противоречит требованию способности. Вручить верховную власть в государстве численному большинству, то есть наименее образованной части общества, значит идти наперекор всем высшим требованиям государственной жизни и человеческого развития. Если в области гражданской демократический строй представляется высшим идеалом, то в области политической он может быть только переходною ступенью. Сила современной демократии заключается главный образом в слабости ее соперников. Во Франции, которая является главным представителем этого начала в Европе, монархические партии имеют свой идеал в прошлом; ничего не забывая и ничему не научившись, они упорно держатся принципа, давно отжившего свой век и похороненного под развалинами истории. Клерикальная партия идет еще далее назад; ее идеал лежит в средних веках. В тех и других обнаруживается полное непонимание современной жизни и ее условий. Со своей стороны, радикализм точно также имеет свой идеал в прошлом, только не в прочном порядке, а в минутных потребностях революционной борьбы. Деспотизм массы, не знающей сдержек и руководимой демагогами, представляется им нормальным состоянием человеческого общежития. Наконец, и социализм заимствует все свои идеалы у отжившего свой век утопического идеализма, который обращается в орудие разрушения. Перед всеми этими представителями пережитых моментов человеческого развития современная уравновешенная демократия имеет неоспоримые преимущества. Она стоит на твердой почве настоящего общегражданского строя и заключает в себе и залог будущего развития. Из недр господствующих в ней средних классов могут и должны выработаться те аристократические элементы, которым принадлежит первенство в будущем. Но владычество их может установиться не путем насильственных переворотов и не подогреванием начал, отживших свой век, а признанием в политической области того фактического превосходства, которое вырабатывается свободным действием общественных сил.
    Мы не раз уже указывали на то, что гражданская свобода естественно и неизбежно ведет к фактическому неравенству положений и влияний. Это неравенство составляет основание идеального политического строя, в котором все общественные элементы получают подобающее им место и значение в целом. Как было объяснено в Общем Государственном Праве, в гражданской области должно господствовать равенство числительное, в области политической равенство пропорциональное. Этим способом высшие требования государственной жизни связываются с демократическим порядком, господствующим в гражданской области. Но пока это фактическое превосходство образованных элементов не получило надлежащего развития и признания, демократия составляет нормальный порядок политического строя. Тщетно толковать о монархическом начале, пока не выработалась аристократия, в особенности умственная, которой принадлежит верховное руководство в области идеалов. Пока умы погружены в эмпиризм, нечего говорить о высших началах жизни. Только умственное развитие может проложит путь развитию общественному.
    Потребность этого дальнейшего развития заключается в неустойчивости демократии, как политической силы. Поставленная между двумя направлениями, из которых одно прямо ей враждебно, а другое старается сбить ее с правильного пути, она держится только склоняясь попеременно то на ту, то на другую сторону. Господствующие в ней средние классы не имеют в себе ни крепкой внутренней связи, ни твердых начал, на которые бы они могли опираться. Это расплывающаяся масса, которая служит посредствующею стихией, склейкою общественных элементов, но сама нуждается в высшем руководстве. Она то готова с испуга броситься в объятия деспотизма, то склонна делать уступки неразумным требованиям народных масс. Последние же, поставленные на высоту, совершенно несоответствующую их внутреннему содержанию и их способностям, с одной стороны, поддаются влиянию клерикализма, который один дает им нравственные начала жизни, с другой стороны, увлекаются проповедью социализма, который говорит их страстям. Последний является самым опасным врагом демократии; толкая ее на ложный путь, он готовит ей падение. Демократия может быть более или менее прочна там, где социализм не имеет корней; но как скоро он усиливается, конец ее представляется лишь вопросом времени. Он может быть ускорен социальными переворотами, которые, грозя разрушением всему общественному строю, заставят все здоровые элементы общества сплотиться против буйных сил, выступающих с бессмысленными требованиями. Но прочная победа лучших элементов может быть подготовлена и обеспечена только высшим умственным развитием, обличающим всю нелепость социалистических стремлений, а вместе и несостоятельность такого порядка вещей, который низшие силы ставит наверху и вручает верховную власть классам наименее способным ею пользоваться. Не в общественных порядках, а в хаотическом состоянии умов заключается язва современной жизни. Излечить ее может только высшее развитие науки.
    Только умственным развитием может быть подготовлено и то царство Духа, которое представляется венцом и завершением всего исторического процесса.
    Высказывая это ожидание, мы должны спросить себя: не уносимся ли мы, в свою очередь, в область утопий? Стоя на научной почве, можно говорить о современных идеалах человечества, ибо эти идеалы существуют; можно обсуждать и большую или меньшую возможность их осуществления; но пытаться определить тот порядок вещей, который должен быть конечною целью всего человеческого развития, не будет ли слишком смело? Не есть ли это тоже праздная мечта, лишенная всякой реальной почвы?
    Это недоумение разрешается тем, что указанная цель человеческого развития составляет логически необходимый вывод из чисто научного исследования законов исторического процесса. История удостоверяет нас, что раскрывающийся в ней дух не есть только мечта воображения, а реальная сила, действующая в действительном мире, по законам, вытекающим из ее природы. Фактический ход идей и событий дает нам возможность определить эти законы, а с тем вместе и те конечные цели, к которым клонится весь процесс. Чтобы прийти в этом отношении к совершенно точным выводам, нужно только свести к общему итогу все сказанное доселе. Повторим, что дух не есть только собирательное имя для обозначения известной группы единиц. Это не есть также слово, которым обозначается общее направление, вытекающее из их взаимодействия. Дух есть общая сущность, связывающая единичные разумные особи в одно живое, развивающееся целое. В области человеческих отношений эта сущность не существует помимо особей, а живет и действует в них и через них. Сознание и воля принадлежат только единичным существам, которые являются органами и носителями руководящих историею идей. Тем не менее, это общее начало не простая фикция, а реальная сила, выражающаяся в явлениях. Человеческая действительность, в ее историческом развитии и современном положении, представляет тому неоспоримые доказательства.
    В истории мы находим двоякого рода духовную сущность: частную и всеобщую, народность и человечество.
    В народности мы можем наглядно исследовать отношение единичных существ к живущей в них общей духовной субстанции. Народ очевидно не есть простое собрание единиц, находящихся во взаимодействии. Он образует единую духовную личность, имеющую свои специальные свойства, рассеянную в пространстве и развивающуюся во времени, как единичная особь, извнутри себя, при постоянном взаимодействии с другими. Как единичная особь, народ имеет свои возрасты: свое младенческое состояние и свой период полного развития сил; многие имеют и свою старость. Как единичная особь, он вступает в отношения к другим и играет роль в истории. На этой реальной духовной основе зиждется вся государственная жизнь. Государство потому есть лицо, имеющее права и обязанности, что оно является представителем этой общей духовной сущности, действующей в реальном мире и на историческом поприще. Но народность шире государства. Она обнимает области духа, которые не поддаются государственной связи: таковы наука и искусство. Она существует и там, где вовсе нет политической связи или где она перестала существовать. Итальянцы сознавали себя единым народом, прежде нежели установилось у них государственное единство; последнее вытекло именно из этого сознания. Евреи продолжают сознавать себя единым народом, хотя они в течение более полутора тысячи лет рассеяны по всей земле и не связаны никакою юридическою связью.
    Но образуя единую духовную личность, живущую и развивающуюся в течение тысячелетий, народность все-таки не имеет иных органов сознания, кроме отдельных, преходящих единиц, которые являются носителями этого духа, передавая его от поколения поколению. А с другой стороны, сознанием и выражением этой общей народной сущности не исчерпывается содержание личности. Являясь членом единого целого, носителем общих идей и интересов, человек остается самостоятельным и свободным существом. Только таковые существа и могут быть органами духа. Поэтому, он общую духовную сущность видоизменяет сообразно со своими личными свойствами. Он воспринимает из нее то, что ему приходится. Он может примыкать н не примыкать к общему движению, охватывающему общество в известные времена. В силу своей свободы, он может даже совершенно оторваться от своей народности и примкнуть к другой, или же воспринявши чуждые начала, пытаться внести их в народную жизнь. Одним словом, если народность несравненно шире лица, ибо она обнимает многие лица и поколения, то, с другой стороны, лицо, в силу свободного самоопределения, шире народности: оно принадлежит всему человечеству. Это живое взаимодействие между общею духовною стихиею и личным началом составляет существо духовного процесса, который происходит путем сознания и свободы.
    В человечестве это отношение видоизменяется тем, что органами его являются не только отдельные лица, но и целые народы, которые играют каждый свою роль в совокупном развитии. Поэтому, отрешаясь от своего народа, лицо не может отрешиться от человечества, которое заключает в себе всю полноту доступных человеку начал и свойственного ему развития. Оно представляет дух в том совершенстве, которое полагается границами земного бытия. Выведенные выше законы исторического развития раскрывают природу этого духа, как единой сущности, развивающейся извнутри себя и излагающей в действительности всю полноту своих определений.
    От первоначальной слитности развитие идет к положению противоположностей, и затем эти противоположности оно сводит опять к высшему единству. Первая половина процесса состоит в том, что отдельные области духа выделяются из общей основы, получают самостоятельность и развивают каждая свой собственный мир, на основании собственных, присущих им начал. Вторая половина процесса состоит в том, что эти самостоятельные сферы, находясь в взаимодействии, постепенно приводятся к высшему соглашению. Первый есть путь разложения, второй есть путь сложения. Последний свершается по тем же ступеням, как и первый, только в обратном порядке, но результат его не есть простое возвращение к точке исхода. Отдельные сферы сохраняют свою относительную самостоятельность, подчиняясь только высшему единству; а так как высшие из этих сфер, те, которые дают направление другим, не подлежат принуждению, то и единство их должно быть не принудительное, а свободное, не внешнее, а внутреннее. Совершенство есть согласие разнообразия; в нем полнота развития должна совмещаться с высшим единством. В области духа это согласие может происходить только на почве свободы, ибо органами духа являются не слепые силы природы, а разумные и свободные существа. Это и есть то царство духа, которое представляется необходимым логическим результатом и завершением всего исторического развития человечества.
    Но мы видели, что этот конечный синтез должен быть синтезом религиозным. Религия одна способна связать в одно живое, духовное целое всю совокупность сил человеческого духа, возводя их к абсолютному началу всего сущего. Поэтому, мы от человеческого духа должны взойти выше, к абсолютному Духу, составляющему определение Божества. Религия человечества, которую проповедывают некоторые мыслители, есть ничто иное как пустая фантазия, обличающая полное непонимание существа и значения религии. Ничто относительное и преходящее не может быть предметом религиозного поклонения, которое относится только к незыблемому и вечному. Человеческий дух, связанный условиями земной планеты, имеющий началом предвидящий свой конец, может быть только отдельным, преходящим явлением Духа Божьего, вездесущего и всему дающего жизнь. Присутствие Божьего Духа в человечестве и есть то, что понимается под руководством судеб человеческих божественным Промыслом. Оно полагает человеческому развитию непреложные законы, которые скрытым для него путем ведут его к конечному совершенству. Но наша земля, с существующим на ней человечеством, есть только песчинка в мироздании. На бесчисленных других мирах, существующих, существовавших и имеющих образоваться в будущем, без сомнения, действуют такие же духовные силы, совершающие свой путь в пространстве и времени и приводящие единичные разумные существа к высшему, возможному для них совершенству жизни и сознания Абсолютного. Все эти бесчисленные миры связываются присущим им единым Духом Божиим, который составляет конечную цель всего сущего и совершенство всякого бытия. В Божестве разлитый в мире Дух, который в частных своих проявлениях сознается только единичными существами, находит высший, абсолютный центр сознания, без которого нет абсолютного и совершенного бытия. Таково убеждение, которое с неотразимою силой вытекает, как из метафизических начал человеческого мышления, так и из развития этих начал в истории человечества. Оно составляет основание той религии Духа, которая представляется завершением исторического процесса и восполнением религии Силы, познаваемой в природе, и религии Слова, открывающегося в нравственном мире. В этом состоит высшая задача будущего. Опираясь на прошлое, мы можем с уверенностью ожидать ее разрешения.
    Но если Дух действует путем свободы, то какова же в этом процессе роль государства?
    Призвание и способы действия государства в исполнении исторических целей и в осуществлении народных и человеческих идеалов принадлежит к области Политики. К ней мы теперь и переходим.
    *(10) «Die Gesellschafts-Wissenchaft. Ein kritischer Versuch. 1859.»
    *(11) «Критику всего этого направления см. в моем сочинении Собственность и Государство».
    *(12) «См. Die Gesellschaftslehre.»
    *(13) См. главу о «Сословиях».».
    *(14) «Die Gesellschaftslehre, стр. 33.».
    *(15) «Des formes de gouvernement. Рaris. 1870. Основная мысль этого сочинения была уже высказана автором в мемуаре, читанном в Парижской Академии в 1855 году. Ту же мыcль я проводил в моем сочинении О народном представительстве.».
    *(16) «Die Gesellschaftslehre, стр. 58.».
    *(17) «Часть I, стр. 4.»,
    *(18) «Там же, стр. 81.»,
    *(19) «Один из замечательных статистиков половины XIX века, Ле-Плэ, которого ныне хотят вывести из забвения, думал на устройстве семьи, которую он не отличал от рода, основать всю общественную науку. Прототип этих отношений он видел в кочевых ордах, которые он имел случай наблюдать в Восточной России. Сравнивая с ними европейские рабочие семьи, на основании тщательного изучения их быта, он хотел вывести из этого все законы общественного порядка. Подобная попытка, конечно, не могла иметь успеха. Статистические данные относительно рабочих семей, собранные в настоящее время, дают только весьма скудный материал для науки об обществе; дельное здание из этого нельзя построить. Всего менее можно видеть прототип общественных отношений в кочевых ордах, представляющих первую ступень общественного развития. Между ними и семьями европейских рабочих лежит вся история, без знания которой сравнение ни к чему не ведет. Не статистика, а история должна служить главным руководителем в изучении общественных явлений; но, к сожалению, именно в истории Ле-Плэ имел слишком скудные сведения. Столь же мало был он знаком с другой отраслью, без которой нельзя сделать ни шага в науке об обществе, с правом. Наконец, и для исследования духовных интересов, играющих столь важную роль в жизни и развитии общества, бюджет рабочей семьи не представляет никаких данных. Имея об этом весьма смутные понятия и не зная, за что ухватиться, Ле-Плэ ограничился десятью заповедями! При таких крупных пробелах о науке не может быть речи. Ле-Плэ страдал весьма обыкновенным недостатком людей, которые, занимаясь исключительно одним предметом, воображают, что на нем зиждется весь мир. В своем изложении я старался дать основному и родовому союзу то место, которое принадлежит ему в науке.».
    *(20) «См. мое сочинение: «Собственность и Государство», ч. 1, стр. 230.».
    *(21) «Более подробный разбор социалистических учений о деятелях производства см. в моем сочинении: «Собственность и Государство», ч. I, кв. 2, гл. IV.».
    *(22) «См. ч. 1, стр. 213.».
    *(23) «См. Собственность и Государство, I, стр. 365 и след.».
    *(24) «Более подробную критику теории Карла Маркса см. в моем сочинении: Собственность и Государство, ч. II, гл. 7, а также статью о Карле Марксе, напечатанную в VI томе Сборника Государственных Знаний.».
    *(25) «Marshall: Principles of Economics, 2-е изд. стр. 210.».
    *(26) «Подробный их разбор в моем сочинении: Собственность и Государство, ч. II, стр. 57 и след.».
    *(27) «См. сочинение Леруа-Болье: Essai sur la repartition des richesses. Цифры приведены в моем сочинении: Собственность и государство, ч. II, стр. 109 и след.».
    *(28) «См. Hobson: The Evolution of modern capitalism, стр. 200 и след.; стр. 364.»,
    *(29) «См. указанное выше сочинение Лepya-Болье: Essai sur la Bepartition des richesses, и мое сочинение: Собственность и Государство, ч. II, стр. 109 и след. См. также речь английского министра финансов Гошена о результатах подоходного налога за десятилетие 1873 – 1883г. и цифры, приведенные статистиком Джиффенном в 1883 г. Times Weekly Ed. 23 ноября.».
    *(30) «См. приведенную выше речь.».
    *(31) «См. мое сочинение Основания логики и метафизики. См. также Наука и Религия и Положительная философия и единство науки.».
    *(32) «См. далее: Книги пятой главу I.».
    *(33) «Мы не знаем и никогда не будем знать».
    *(34) «См. мои Основания логики и метафизики, а также статью о Пространстве и времени, напечатанную в журнале: Вопросы философии и психологии. Январь, 1895 г.».
    *(35) «См. мои Основания логики и метафизики, а также статью о Пространстве и времени, напечатанную в журнале: Вопросы философии, м психологии. Январь, 1895 г.».
    *(36) «См. мои Основания логики и метафизики.».
    *(37) «Развитие философских систем и вытекающих из них общественных начал в древнем и новом мире см. в моей Истории политических учений 4 части. См. также Наука и религия, кн. 3, и Основания логики и метафизики.».
    *(38) «См. Историю политических учений. Часть I, стр. 28.».
    *(39) «Относительно критики реализма см. мое сочинение: Положительная философия и единство науки, а также Основания логики и метафизики.».
    *(40) «Мы не знаем и никогда не будем знать.».
    *(41) «См. главу о математике в моем сочинении: положительная философия и единство науки. См. также Основания логики и метафизики.».
    *(42) «См. мои Основания логики и метафизики.».
    *(43) «О народном представительстве, стр. 448 – 449.»
    *(44) «Etudes sur les constitutions des peuples libres, p. 356.».
    *(45) «Cours de politique constitutionnelk, ed. Lahoulayc, t. II, p. 93.».
    *(46) «Более подробный разбор этой теории см. в моем сочинении: Положительная философия и единство науки.».
    *(47) «Более подробный разбор теории Спенсера см. в моем сочинении: Собственность и Государство, ч. II, кн. 3, гл. 6.».
    *(48) «»Человек познает себя только в человеке; только жизнь научает каждого, что он такое» (Гёте).».
    *(49) «См. кн. III, гл. 1.».
    *(50) «Более подобное изложение развития древних религий см. в моем сочинении: Паука и Религия. Оно было издано шестнадцать лет тому назад и в нем приходится сделать некоторые поправки, но главные основания я считаю верными.».
    *(51) «Гармакис, значит, Гор между двумя горизонтами, то есть солнце, на небе между восходом и закатом, в подземной между закатом и восходом. Гор есть другая форма Озириса.»
    *(52) «Более подробное изложение как этого, так и следующих периодов развития философии см. в моем сочинении: Наука и Религия.».
    *(53) «В Основаниях логики и метафизики я старался изложить чисто логическое развитие мысли в связи с ее историческим развитием. Отсылаю к этому сочинению читателя, желающего подробнее ознакомиться с этим вопросом.»